Про землю обетованную, путч и музыку

 
            
            В своей ранней юности я  побывала в Литве, в городе Вильнюсе.  И  запомнилась эта поездка отнюдь не красотами Старого города.  Вместо сувениров я привезла (сейчас, двадцать лет спустя, трудно себе это представить) несколько джинсов, голубую тушь и... музыку.  И было это в теплом и звездном августе, накануне путча.
        … А сначала было сражение за вагон.  Дали прицепной.  Я уже втиснулась, а подружка  Ириша с матерью, толстухой в красной кофте,  все еще маячили  на перроне, обиженно закусив губы, и искры сыпались из двух пар голубых глаз.  Тут подали второй прицепной, и вся страна, победно взвыв, тотчас в него втиснулась.       
           Город  Вильнюс,  со всеми его «богатствами»: футболками,  вареной джинсой, косметикой,  был конечной целью нашего путешествия.  Шмотки в маленьком провинциальном городке можно было выгодно «толкнуть». Наши заводы  и фабрики выпускали в то время мифическую продукцию, на прилавках – северное сияние. 
            Люди ехали из  безысходности в безысходность. Народ по-волчьи сновал по поезду  – помятый,  голодный и злой.  Мы напоминали беженцев, которые бежали на месте.  И только,  когда подъезжали к земле обетованной, атмосфера  потеплела.  Кто-то  в четыре утра закричал: «Аисты!» и – о чудо! –  его не обматюгали и не вытолкали из поезда на ходу.  Мы вдруг вспомнили, что мы – люди.  Сонные лица  потянулись к окнам. Посреди равнины горбился соломенный  шалаш. На нем, тесно сплетясь золотыми клювами, целовались аисты. Солнце стекало по их  длинным шеям – зарождался рассвет.   И  болезненно-бледные лица в вагоне зарозовели.
      … Вильнюс начинался огромным рынком,   вплотную  к подъездным путям. Некоторое время железная громада поезда, качаясь на рессорах, лязгая и плюясь гарью, нависала над армией продавцов.  Если бы в вагонах не было стекол, его пассажиры повылезали бы прямо из окон.
         Сойдя с поезда, наша троица быстренько распалась.   Вещи, разложенные на капотах машин, ошеломляли. Они были модные и в свободной продаже. Иришка с матерью рванули вперед, а меня взяла в оборот какая-то ухватистая тетка.  В результате я купила джемпер, черный, колючий и толстый, как валенки.  И какой-то бесполый:  его могли бы   носить и мужчина, и женщина.  А когда пошла искать Иришку, выяснилось, что за углом  такой же свитер намного дешевле.
        Какой-то мужчина обратился ко мне не по-русски.  И я  вытаращила глаза.
        – Где начинается улица  Доминикону? –  спросил он уже на русском.
        С округлившимися глазами и пакетом джинсов уставилась я завороженно на настоящего иностранного мужчину.
      –  Вы, я смотрю, ни по-русски не по-литовски,  –  он презрительно пожал плечами.
         А толпа уже выталкивала, как поплавки, Иришку и ее мать. Иришка зло дралась локтями.  По-новому я взглянула и на ее мать:  тихушница с пучочком, обвесившись пакетами,  пробиралась теперь  в своей красной кофте стремительно,  как ледокол.  И, если бы кто-то вздумал посягнуть на  ее добычу, точно,  жестоко поплатился бы.
        Не прошло и полдня, как толпа поволокла нас назад, к поезду, в обратный рейс. Мимо пролетали со скоростью ветра готические замки, соборы в стиле барокко.  Мрачноватые, хранящие легенды в  сомкнутых  ртах дворики  оставались почти без внимания. 
          Но тут случилась неожиданность:  хлынувшая с поезда  встречная толпа отбросила нас в  узкий переулок.  И приперла спинами  к воротам костела с башенками и лепными ангелами.  Возникла пауза,  и  какая-то сила повлекла нас внутрь.  Мы вошли.
          Две фигурки, черная и белая, стояли к нам спинами.  В церкви  шло венчание.   Печальные статуи.  Красные отблески лампад. Лакированная геометрия темных  арок, стен, скамеек.  Но не это заставило нас пристыть.   Другое:  откуда-то сверху звучал орган.  Будто кто-то огромный, похожий на господа Бога, перекатывал в небе облака. Внутри них  переливались и  пели солнце, вода и свежий  весенний воздух.
           И вот мы, нелепые, как инопланетяне, стоим под сводами костела. С пакетами и баулами.  Лица подняты туда, откуда музыка. И  глаза, и уши отказываются верить, что в эту минуту, когда люди делят выручку,  тянут в разные стороны футболки и джинсы,  проверяя на брак,  в  двухстах метрах  отсюда звучит орган.  И совершается  величайшее таинство, о котором мы читали в исторических романах.
         Однако на перроне вернулась реальность: к Иришке пристала цыганка, мол,  красавица, одеть обуть есть что, а счастья нет…  Супер интеллигентное Иришкино лицо, перемолов эту чушь, исторгло на цыганку отборный мат.  Тем временем, вторая цыганка, подельница,  подкравшись,  вытянула  розовую футболку из пакета.  Иришкина мать ловко ухватила ее за юбку, но та вывернулась, как уж.  Полдороги оплакивали потерю.
        Еще запомнилось: в поезде  моя подружка  потеряла сознание от голода. Кто-то сердобольный, догадавшись, что люди  едут обратно без денег, налил ей чаю.
     …И вот  сразу по приезду, когда  мы раскладываем джинсы на полу по размерам, в стране и случается путч.  Ельцин взбирается на танк.  Иришкина мама, бросив шмотье, складывает руки, как Дева Мария в католической церкви:  «Господи, неужели военный переворот?». Орет телевизор.  Мы рассматриваем синюю тушь и обсуждаем возможности ее продажи.          
          И над всем этим звучит орган: словно кто-то большой и сильный перекатывает облака.  И еще, и еще.