Изнанка Сталинской конституции

               

   Свою национальную неполноценность я ощутил практически сразу, как только перешагнул школьный порог. Вероятно, по малости лет серьёзного значения этому ощущению поначалу не придавал. А вот с четвёртого-пятого класса уже довольно остро почувствовал душевный дискомфорт.

О моём национальном происхожденнии одноклассники частенько мне напоминали. На этой почве возникали и критические ситуации. Разряжались они как правило заурядной дракой. Честно признаться, я старался не идти на обострение. Хорошо понимал, что взгляды своих товарищей  мне не изменить. Да и побаивался учительских и родительских репрессий. Ну а в восьмом классе произошёл инцидент, который вообще пошатнул мою веру в "самую справедливую в мире" Сталинскую конституцию.

 Но прежде небольшая историческая преамбула. Как теперь уже хорошо известно, Сталин поначалу весьма благосклонно воспринял борьбу евреев Палестины за возрождение своей исторической родины. Это борьба по понятиям вождя вполне укладывалась в прокрустово ложе марксистко-ленинской идеологии.

В советской прессе тех лет её иногда называли национально-освободительным движением. И даже борьбой евреев Палестины против британских колонизаторов. В 1947 году СССР и весь так называемый социалистический блок европейских стран проголосовали в ООН за создание государства Израиль. Значение этой поддержки для еврейского государства переоценить трудно.

 Однако отцы основатели Израиля с коммунистической точки зрения оказались неблагодарными «протеже». Несмотря на довольно глубокие корни, которые успел пустить социализм в Палестине к моменту провозглашения Израиля, у руководства страны хватило здравого смысла свернуть на капиталистический путь развития. Вождь и Учитель быстро разобрался с ситуацией на Ближнем Востоке. Понял, что коварные Моисеевы потомки  его надежды не оправдали. Отношения СССР с Израилем стремительно пошли на убыль.
 
   Разлад Сталина с палестинскими евреями самым негативным образом сказался на судьбе евреев СССР. Он совпал, возможно не случайно, с пиком кампании борьбы с «безродными космополитами». То были смутные времена необузданного разгула государственного антисемитизма. При этом бытовой антисемитизм, веками существовавший в России, тоже продолжал благополучно процветать. Так что вплоть до смерти Сталина евреям «самой демократичной в мире страны» пришлось туго. Впрочем, и после смерти тирана им полегчало не очень.
 
  Вот в такой до предела наэлектризованной политической атмосфере школьную дисциплину географию нам излагали как-то очень странно. По крайней мере, в отношении всего, что касалось Государства Израиль. Складывалось впечатление, что оно где-то там на ближневосточных задворках, вроде бы, существовало, но советским педагогам о нём мало что было известно.

Однажды на уроке географии произошёл таки тот редчайший случай, когда учительница мельком упомянула государство Израиль. Одноклассник, сидящий на соседней со мной парте, моментально среагировал. Изрёк что-то нарочито антисемитское. Я уж не помню тех обидных слов, но произнесены они были так громко и отчётливо, что почти все ребята повернули головы в мою сторону. Действительно, на кого же они могли ещё смотреть? Кроме меня евреев в классе не было. Явное оскорбление повисло в воздухе.

   Географичка антисемитскую реплику пропустила мимо ушей. Я же промолчать никак не мог, так как отлично понимал, что в таком случае в самое ближайшее время непременно последуют ещё более обидные выходки и оскорбления. На уровне инстинкта почувствовал, что обязательно нужно как-то ответить. Для словесного отпора нужных слов у меня не нашлось. Уж больно мало было времени для его подготовки.

Да и, собственно, что я мог ответить? Сказать, что в СССР все нации равны. Так к этому афоризму, думаю, даже учительница вряд ли бы отнеслась серьёзно. В общем, не придумав ничего лучшего, я саданул обидчика кулаком. Как будто бы не сильно, но удар, к моему несчастью, пришёлся аккурат по носу. А он то у паренька оказался слабоват. Брызнула кровь. В классе поднялся переполох. Учительница бросилась оказывать помощь окровавленному провокатору.

   И тут произошла совершенно неожиданная для меня метаморфоза. Зачинщик инцидента моментально превратился в потерпевшего, а я в тот же момент стал правонарушителем. На моё оскорблённое национальное чувство, разумеется, никто внимания не обратил. Я был с позором изгнан из класса. И не просто изгнан, но получил от учительницы настоятельный наказ явиться в кабинет директора школы с кем-нибудь из родителей.
 
   Не могу сказать, что тот удар в нос существенно поднял мой авторитет в глазах товарищей. Зато точно знаю, проблему мне он создал немалую. Я и сейчас хорошо помню то унижение и горькое чувство несправедливости, которое испытал, очутившись в коридоре перед захлопнувшейся дверью класса. Конечно, если бы географичка одёрнула провокатора, инцидент наверняка бы не случился. Но она этого не сделала. Тем самым фактически поддержала антисемитский выпад моего одноклассника.
 
   Учительницу географии, не помню уже её фамилию, в нашем классе не любили многие. Эта была грузная очень старая дева, чопорная, занудная и чрезвычайно ленивая. Она приходила в класс, шмякалась на стул, и уже до самого конца урока свой обширный зад от него не отрывала. Урок мадам, точнее мадемуазель, всегда излагала сидя. Даже ухитрялась водить указкой по карте, не отрываясь от стула.
 
   Нескольких классных хулиганов (в смысле из нашего класса) феноменальная лень учительницы надоумила сыграть с ней довольно злую шутку. Они смазали дерматиновое сидение стула гуммиарабиком. Был когда-то такой клей. Ко всем своим прелестям наша старая девушка была ещё и подслеповата. Она вошла в класс, основательно уселась на смазанное клеем сидение, и по традиции все 45 минут больше с него не поднималась.

   Когда же после звонка учительница попыталась встать, было уже поздно. Её сарафанчик намертво прирос к кожзаменителю. Горемычной мадемуазель в какой-то неестественно согбенной позе удалось таки приподняться, но вместе со стулом. Не знаю даже как точнее выразиться, толи учительница по-прежнему сидела на нём, толи стульчик сидел на учительнице.

Короче, фантазия наших «шутников» в сочетании с гуммиарабиком породила в живой природе нечто доселе невиданное. Наряду с кентаврами, русалками и прочими сиренами появилась полуженщина-полустул. При этом не из какой-то там древнегреческой мифологии, а в самой, что ни на есть, реальности. Живой конгломерат женщины и стула кроме меня видел весь 8-Б класс минской школы №3.

   И тут следует отдать должное сталинской клеевой промышленности. Качество советского гуммиарабика, полагаю, было на уровне тогдашних мировых стандартов. А вот материальчик оказался пожиже. Под собственным весом тяжёлый, хорошо сработанный стул, в конце концов, рухнул на пол, выдрав приличный клок ткани на самом рельефном месте зада несчастной учительницы. В образовавшейся дыре засияли небесного цвета панталоны.

   Произошел жуткий скандал. Не помню уж, какие репрессии были применены против нас, и на какие ухищрения пошла администрация школы, но подлинных виновников этого, с позволения сказать, розыгрыша, так выявить и не удалось. На весь наш класс легло жирное пятно позора. Постепенно история забылась. Однако стойкая антипатия учительницы географии ко всему нашему классу сохранилась надолго.

Может быть, по этой причине она не стала защищать меня. А возможно и в самом деле разделяла антисемитские взгляды. Уверенно сказать не могу. Да и не этот вопрос волновал меня тогда. Все мои мысли были сосредоточены на предстоящем очень неприятном разговоре с родителями, и ещё более неприятном – с директором школы.

Насколько помню, особых проблем в связи с моим поведением в школе я родителям не создавал. Пожалуй, то был первый случай подобного рода. И я здорово перетрусил. Побродив по городу до окончания занятий в школе, явился домой в положенное время. Однако мама по моей «кислой» физиономии сразу заподозрила что-то неладное и взяла в оборот. Поняв, что отпираться бессмысленно, я выложил всё начистоту.

   Реакция матери была для меня несколько неожиданной. Я рассчитывал на длительные нравоучения, всякие там причитания и даже слёзы, но ничего этого не последовало. Выслушав мою сбивчивую речь, мама как-то горестно повздыхала, и заявила, что пусть отец разбирается с моим хулиганским поступком. Вечером, когда папа вернулся с работы, я предстал перед ним. Похоже, отец уже знал о случившемся. Я лишь уточнил некоторые детали инцидента.

   Ни один из моих оправдательных аргументов, разумеется, во внимание родители не приняли, и я был подвергнут наказанию. В чём именно оно заключалось давно забыл. Кстати, по части «репрессий» родители особой фантазией не отличались. Мать могла сгоряча залепить подзатыльник, а у отца на такие мероприятия просто не хватало времени. В исключительных случаях он, бывало, хватался за солдатский ремень времён второй мировой, пытаясь применить его в воспитательных целях.

 Однако не припомню, чтобы дело доходило до экзекуции. В лучшем случае всё заканчивалось на подготовительной стадии, в худшем – я получал весьма умеренный шлепок, если не успевал увернуться. Но в тот раз я отлично понимал, что домашним наказанием инцидент себя не исчерпает. Предстоял очень неприятный разговор с директором школы. Он-то больше всего меня беспокоил.

   Принимая во внимание необычность ситуации, вместе со мной на выволочку решил отправиться отец. Кажется, это был его первый визит в школу за все предыдущие годы моей учёбы. На родительские собрания всегда ходила мать. В очень редких случаях эту миссию, к большому неудовольствию классных руководителей, поручали старшему брату. Папа был вчистую освобождён от этой семейной нагрузки.

   Само по себе посещение школы было для него чем-то неординарным. А уж приглашение на беседу к директору по такому неприятному поводу явилось неожиданностью чрезвычайной. Естественно, никакого желания посетить директорский кабинет он не испытывал. Однако под бурным натиском маминых аргументов отцовское нежелание постепенно сменилось согласием.

   Мы все, конечно, хорошо знали, что директор нашей школы, Клебанов Абрам Шаевич, по национальности еврей. Однако я и мои родители воспринимали эту данность по-разному. В силу детской непосредственности мне почему-то казалось, что национальное родство скажется на директоре положительным для меня образом. Отец и мать, обладая более обширной информацией и приличным жизненным опытом, считали совершенно иначе. Именно национальность директора больше всего беспокоила родителей. И причин тому тогда было предостаточно.

   Как раз в то самое время полным ходом катилась по стране широкая кампания борьбы с «безродными космополитами». Громили последние общественные еврейские организации. Разгонялись еврейские театры. Закрывались редакции газет и журналов  на еврейском языке. Весь цвет идишистской культуры и искусства уже сидел в застенках КГБ или был расстрелян. Много страшных злодеяний совершило большевистское руководство Страны Советов за семьдесят лет правления. И среди них практически полное уничтожение самобытной идишистской культуры.
 
   Родители резонно предполагали, что в такое смутное время директор-еврей вряд ли проявит снисхождение по отношению к соплеменнику. Накажет на всю катушку. Но как ни странно, вопреки веским аргументам родителей моя точка зрения оказалось гораздо ближе к истине. Несколько забегая вперёд, сообщу, что наша встреча, выражаясь по протокольному, прошла в тёплой и дружеской атмосфере при полном взаимопонимании сторон.

   Клебанов Абрам Шаевич помимо исполнения своих директорских обязанностей преподавал ещё и новейшую историю в старших классах.  В нашем, правда, был другой учитель.  По этой причине с Абрамом Шаевичем лично я знаком не был. Знал его, но исключительно как директора школы. Впрочем, как уже давно выяснилось, дисциплину, которую он преподавал, можно было назвать «Историей» с очень большой натяжкой. Сказать, что она состояла наполовину из вранья, значит сильно приуменьшить. Мне кажется, что эта «история» представляла собой сплошную ложь. Разве что, часть её была правдоподобной, а остальное – умышленная фальсификация фактов.

   Но в те годы «История СССР», а тем более «История КПСС», являлись важнейшими предметами школьной программы. Преподавали их чаще всего учителя немолодые. Как правило, члены партии с приличным стажем. Несмотря на жестокий антисемитизм, в школах ещё встречались евреи учителя истории. Одним из них был Клебанов Абрам Шаевич. Причём он не только преподавал престижную в те времена дисциплину, но ещё и возглавлял большой коллектив учителей старейшей минской школы, в которой училось несколько тысяч учеников. Случай тогда в Минске редчайший.
    
   Однако вернусь к событиям того дня, когда мы с отцом впервые за семь лет моей учёбы переступили порог директорского кабинета. Отец представился. Абрам Шаевич пригласил его сесть. Я же по-прежнему продолжал стоять в дверях. До сих пор помню то чувство, которое испытывал в тот миг. Тогда мне казалось, что именно так чувствуют себя люди, стоя у расстрельной стены.
   
   Но каково же было моё удивление, когда после нескольких вступительных фраз Абрам Шаевич вдруг совершенно неожиданно для меня, сказал отцу что-то на идише. Я не очень понял смысл сказанного, но от сердца отлегло. Резонно подумал, что вряд ли директор будет устраивать выволочку на еврейском языке. И по большому счёту не ошибся.

   Беседовали мы довольно долго. Собственно, моё участие в беседе ограничивалось только ответами на редкие вопросы. Говорил в основном директор. Мне запомнилось, что свою речь он пересыпал фразами на идиш. Возможно, хотел что-то скрыть от меня, а может быть ему было приятно пообщаться с отцом на родном языке.

   Что касается произошедшего инцидента, то Абрам Шаевич, как и подобает еврею, принял соломоново решение. Мне было предложено извиниться в присутствии всего класса. Директор со своей стороны пообещал уладить вопрос с родителями потерпевшего. Мы все, конечно, понимали, что решение несправедливое, унизительное. Однако Абрам Шаевич заявил, что без моего публичного покаяния дело ему не замять. Вероятно, чтобы как-то подсластить горькую пилюлю, он добавил, что лично, как гражданин и еврей, ничего против моей оплеухи не имеет. Вот только время и место я выбрал крайне неудачно.
 
   На этом наша аудиенция закончилась. Назавтра в присутствии всего класса я промямлил свои извинения. Инцидент, вроде бы, посчитали исчерпанным. Но именно в тот день после фальшивых раскаяний впервые в жизни я особенно остро ощутил, как унизительно быть евреем в великой советской стране. Равенство наций и дружба народов существовали в этом государстве только в виде лозунгов, развешанных на домах.

   Почему-то сейчас на ум приходит такой: «Любите Родину – мать вашу!». Не уверен, что данный «шедевр» действительно находился в идеологическом обороте официальной пропаганды. Однако, содержащийся в нём подтекст, довольно точно определял суть отношения сталинского режима к своему народу. В том числе и еврейскому. Впрочем, этот народ своим для официальной большевистской власти никогда не был.

   Не важно, что человек вкладывает в понятие родина. Возможно, это дом, где ты живешь. Или растущие возле него берёзы, наиболее популярный символ русских патриотов. Допускаю, что родина – это страна, где родился и сформировался как личность. Бесспорно, родину надо любить. Можно считать её матерью. Страдать за неё. Даже умереть. Но только при одном обязательном условии. Сама родина, а точнее сказать, власть её олицетворяющая, должна относиться к своим гражданам если не с материнской лаской, то уж, по меньшей мере, хотя бы с  уважением.

   В советские времена была очень популярной комсомольская песенка с такими словами: «Есть традиция добрая в комсомольской семье – раньше думай о родине, а потом о себе». Такую традицию, честно сказать, трудно считать доброй. Однако спорить не буду. Пусть эта формулировка останется на совести поэта И.Шаферана. Тем более что о покойниках плохо не говорят.

А вот о том, что большевистская пропаганда вкладывала в понятие «родина», думать действительно не очень хотелось. Ни раньше, ни после себя. Тем более, любить её. Но евреи помалкивали. Да что там евреи! Безмолвствовали даже репрессированные народы, принудительно депортированные в самые гиблые места советской империи. Азиатский деспот был крут на руку!