Как я был Шаламовым

На фото: проект памятнику "Шаламов на этапе из Соликамска на Вишеру в 1929 году" на фоне автора (Р.Б. Веденеев).



По прибытии внучки Лизы ко мне в лагерь, я сразу пошёл хвастаться к студентам: гляньте-оцените – красотища-то какая!
- Ой, прелесть, душка! – это кто-то мне бальзам на душу полил.
- На Вас похожа, - тоже хорошо.
И:
- Родственники чай, - щерюсь, улыбаюсь, довольнёшинек: к красоте причастен.
- Не похожа, - отрезвляющий голос из глубины домика.
- Что это не похожа?
- Вы старый.
Мда…
Что есть – то есть. Но не всегда рожа моя была серой и сморщенной, ой не всегда! В юности она у меня была смазливая и её даже иногда путали с женской. К тому же пацаны (а я что – не пацан что ли?) тогда волосы отпускали «а ля Битлз» и, по крайней мере, со спины точно – не мудрено было перепутать. Как-то в гостинице место в очереди мне уступил джентльмен. «Девушка…», - и рукой показал, что ход открыт. Я покрутил головой, девушки поблизости не оказалось, но случаем воспользовался. Но задумался. Другой раз в бане один добрый человек предложил мне сделать массаж. Я не отказался и улёгся уже было для получения удовольствия, но пришёл Валик и шуганул его так, что он быстро послушался. «Гомик же!», - выпучив глаза втемяшил он мне ему известную истину. «Как гомик?», удивлялся я своей доверчивой головой. У меня до сих пор не укладывается в ней: как можно любить этих кривоногих, шерстяных нечто, претендующих называться гордым именем «человек». То ли дело – женщины… Да? Однажды однокурсник представил меня своим знакомым как свою подружку. Поверили.
Через несколько лет я, уже наученный опытом и Валиком, быстро свалил из кафе Балтийского вокзала, в котором нарушалась одна из заповедей Балдейки («Настоящий джентльмен никогда не ест пирожки на Балтийском вокзале») в компании этакого льстивого приставашки (он открыл во мне сложение болеруна и нордическую привлекательность).
Вот поэтому я всегда с осторожностью отношусь к всякого рода вниманию ко мне со стороны мужского пола. Возвращаюсь как-то домой поздно вечером на троллейбусе. Без всяких мудрых мыслей – они любую красоту испортить могут - любуюсь в окно прелестями Комсомольского проспекта. («Как дела?» – как-то я спросил Костю Мормуля. «Нормально, - отвечает, - если не задумываться). Оборачиваюсь на опущенную на моё плечо руку, поднимаю глаза: мужичок. Что под кепкой – не видно, глаза под очками.
- Молодой человек, Вы не могли бы позвонить мне в ближайшее время вот по этому телефону, - и протягивает бумажку с начертанными на ней цифрами.
Как-то вычурно эти интеллигенты выражаются. «Вы не могли бы…» - сразу ответ напрашивается: «Не могли бы…». Почему не сказать: «А Вы могли бы…», или «А Вы можете…». – «Могу!». Ну, это я так, а так-то я думаю: - «Опять клеят», - и ругаюсь не для печати. Взял бумажку и опять взором в проспект вперился. Но не такой он уже, прав Коська. И недолго взор мой блуждал по Компросу, мыслями подпорченному.
- А вы не могли бы мне свой телефончик оставить?
- А зачем? у меня же есть Ваш…
- На всякий случай, вдруг не позвоните.
- От, просчитал, бестия, - думаю, - конечно не позвоню.
- Вы не подумайте чего, вот моя визитка.
Блин, как будто мысли читает. Смотрю: член Союза художников России Рудольф Веденеев. Это не очень-то меня успокоило, а если честно, то и вовсе не успокоило, а даже наоборот: «Среди творческой интеллигенции, - вспомнил я поучения Валика, - гомосексуализм-то и процветает». Это знание и оставило в организме моём толику настороженности.
Звонит мой (добрый, недобрый?) знакомый на следующий день и приглашает к себе в гости. А мне уже интересно, чем же всё это закончится. Плохо, конечно, что Валика поблизости не будет, заступиться некому, ну что ж, придётся, если что, отстаивать свою девственность самому.
Большое помещение, окна занавешены, прохлада, изваяния кругом, посредине – подиум. «Мастерская скульптора», - мелькнуло в догадливой голове у Тихонова (ну Штирлиц ведь почти!). Хозяин приглашает присесть на стул, на нём установленный, и начинает ходить кругами вокруг меня, а я кручу башкой - за ним. Башку он попросил оставить в покое и наказал смотреть строго перед собой. Час я разглядывал всё, что было передо мной и развёрнуто отвечал на поставленные вопросы. Они, я понял, были так – для проформы: надо ведь о чём-то разговаривать («Время структурировать», - как говорит очень мне знакомый психолог). Потому развёрнуто я и отвечал, да и отпуск - по монологам соскучился.
Успокоился я, не бестолочь же всё-таки какой, сообразил (Штирлиц!), что с меня что-то ваять будут. «Аполлона», - тешил я себя мыслью, и на предложение снять рубашку отреагировал уже спокойно, как и подобает натурщику. И только после того, как скульптор осмотрел мой оголённый торс, он выложил свои насчёт меня задумки. «Вы очень похожи по телосложению на писателя Варлама Шаламова... рост, худоба («Не худоба это, а стройность», - поправляю я мысленно, но не слышат меня до сих пор). Первый свой срок он отбывал у нас на Вишере. Были на Вишере?».
О, как! я был на Вишере… И начал рассказ, который, как мне показалось, он и не слушал – уже что-то полепливал. А мне какая разница – лишь бы воздух содрагать: должен же и я получить удовольствие от ситуации.
- Слышали о Шаламове?
- Слышал.
Этим я и ограничился, и не знаю, что он думал по этому поводу. А отношения с Шаламовым у меня были интересными. Первым, из запрещённых в своё время писателей, я прочитал Солженицына: «Один день Ивана Денисовича», причём давно, ещё в «Роман-газете». Как-то не зацепило, ситуация была не та: восемьдесят с лишним молодых тел разного пола в одном месте! Не до переживаний (не, - до переживаний, но других: положительная доминанта перебивала всякие иные). И мне кажется, что я его и не дочитал (потом уже наверстал). А позже был «Архипелаг ГУЛАГ» - тут мне уже мозги чуть не вынесло. Луша, моя верная подружка, спасала: уляжется на книжку под настольной лампой, коготочки выпустив, раздвинет подушечки на лапах, приглашая между ними погладить… Глажу, куда деваться, - всё для баб! - и успокаиваюсь. А с Шаламовым ни коготочки, ни даже бездонная голубизна глаз Лушиных, не спасала – ужас сплошной. По сравнению с его героями Иван Денисович – курортник. Не пошли мне его «Колымские рассказы» и всё тут!
- А что он у нас первый срок мотал – знали?
- Не знал.
- Про Мандельштама слышали?
- Читал.
- А что он в Чердыни со второго этажа больницы на свободу вылетал – знаете?
- Не знаю.
- Хочу память о них оставить, поможете? – платить только нечем. Потом, когда состоится мемориал, мы с Вами посидим и выпьем. Ситуация была: Шаламова на морозе голым держали. Вот её я и хочу в камне оставить. До завтра?
У меня отпуск, путешествие я запланировал через неделю, так почему же безвозмездно не оставить свой след в искусстве? Да каждый на это бы согласился, а я что – дурак что ли! (Должен быть вопросительный знак, но что-то восклицательный мне нравится больше).
- До завтра.
- Встань так, как будто тебе холодно, - предложил мне автор на следующий день.
Мне «не как будто» - мне на самом деле было холодно, и я стоял, приподняв плечи, опустив в беспомощности руки.
- Вот так и стой.
Вот так неделю я и простоял.
А в перерывах я читал «Колымские рассказы» и антироман «Вишера». Для душещипательного вхождения в образ.
Шаламов:
«Утром выгоняли на поверку и двигались дальше. Первым же утром под матерщину, окрики проволокли перед строем чьё-то тело: огромного роста человек лет тридцати пяти, кареглазый, небритый, черноволосый, в домотканой одежде. Подняли на ноги. Его втолкнули в строй.
-  Драконы! Драконы! Господи Исусе!
Сектант опустился на колени. Пинок ноги начальника конвоя опрокинул его на снег. Одноглазый и другой – в пенсне, Егоров (потом он оказался Субботиным), стали топтать сектанта ногами; тот выплевывал кровь на снег при тяжелом молчании этапа.
Я подумал, что, если я сейчас не выйду вперед, я перестану себя уважать.
Я шагнул вперед.
- Это не советская власть. Что вы делаете? Избиение остановилось. Начальник конвоя, дыша самогонным перегаром, придвинулся ко мне.
- Фамилия? Я сказал.
Избитый черноволосый сектант – звали его Петр Заяц – шагал в этапе, утирая кровь рукавом.
А вечером я заснул на полу в душной, хоть и нетопленой, избе. Эти избы хозяева охотно сдавали под этап – небольшой доход для бедной пермяцкой деревни. Да и весь этот тракт оживился с открытием лагеря. Шутка сказать – за беглеца платили полпуда муки. Полпуда муки!
Было жарко, тесно, все сняли верхнюю одежду, и в этой потной духоте стал я засыпать. Проснулся. По рядам спящих ходил Щербаков, и другой боец подсвечивал ему «летучей мышью». Кого-то искали.
- Меня?! Сейчас оденусь.
- Не надо одеваться. Выходи так.
Я даже испугаться не успел – они вывели меня на двор. Была холодная лунная ночь уральского апреля. Я стоял под винтовками на снегу босиком, и ничего, кроме злости, не было в моей душе.
- Раздевайся.
- Я снял рубашку и бросил на снег.
- Кальсоны снимай. Я снял и кальсоны.
Сколько простоял времени, не знаю, может быть, полчаса, а может быть, пять минут.
- Понял теперь? – донесся до меня голос Щербакова. Я молчал.
- Одевайся.
Я надел рубашку, кальсоны.
- Марш в избу!
- Я добрался до места. Никто меня ни о чем не спрашивал. Мои опытные соседи, блатари, видели и не такие вещи. Я для них был фраер, штымп».

Вот эту ситуацию мы в камне и воспроизводили.

Самое большое зло - это забвение.

В Соликамске сделали доску (барельеф называется), в Красновишерске - типа, в Чердыни Мандельштаму доску. Памятника нет. Дорого.

Самое большое зло - это забвение.

И ходим мы с Шаламовым в статусе «проекта памятнику». Заметили? – «мы с  Шаламовым». А как же вы думали? – прицепиться к чему-то значимому ой как хочется! («Мы пахали», - говорила муха, сидя на загривке у вола).

Слово тебе, Тихоныч!:
«Главное было соответствие слова и дела.
... Способность к самопожертвованию.
... Жертва должна быть достойна цели.
Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция….
… Я установил для себя несколько обязательных правил поведения. Прежде всего: я не должен ничего просить у начальства и работать на той работе, на какую меня поставят, если эта работа достаточно чиста морально. Я не должен искать ничьей помощи – ни материальной, ни нравственной. Я не должен быть доносчиком, стукачом.
Я должен быть правдив – в тех случаях, когда правда, а не ложь идет на пользу другому человеку.
Я должен быть одинаков со всеми – высшими и низшими. И личное знакомство с начальником не должно быть для меня дороже знакомства с последним доходягой.
Я не должен ничего и никого бояться. Страх – позорное, растлевающее качество, унижающее человека.
Я никого не прошу мне верить, и сам не верю никому.
В остальном – полагаться на собственную интуицию, на совесть.
Так я начал жить в лагере, все время думая о том, что я здесь – от имени тех людей, которые посланы сейчас в тюрьмы, ссылки, лагеря. Но это я должен только думать про себя, помнить, что каждый мой поступок и друзьями, и врагами будет оценен именно с этой, политической, стороны.
Быть революционером – значит прежде всего быть честным человеком. Просто, но как трудно».

Вот.
Не трудно на морозе стоять, Шаламовым быть – трудно.

P.S.
Рудольф Борисович Веденеев.
1970, 11 сентября. — Арест за чтение и хранение самиздатовской литературы. Помещение в одиночную камеру. Ведение следствия сотрудниками Управления КГБ по Пермской области. Главный следователь – Истомин. Главный обвиняемый – рабочий, диссидент Олег Воробьев.
1971, 24 января – 12 февраля. — Заседание Пермского областного суда (с недельным перерывом в этот период). Отказ обоих подсудимых от адвокатов, они защищали себя сами. Слушание дела при закрытых дверях. Осуждение по статье 190-прим. Приговор: О. Воробьеву – 6 лет заключения, из них 3 года тюрьмы, затем 3 года в лагерях строгого режима; Р. Веденееву – 3 года ИТЛ строгого режима. Отказ осужденных подать кассационные жалобы.
1971–1972. — Пребывание в тюрьме, затем в Кизеллаге Пермской области. Работа на распилке леса и погрузке вагонов.
1972, начало октября. — Освобождение по амнистии в связи с 50-летием образования СССР.

Так… – два года жизни Рудольфа Борисовича.
Неужели не выпьем мы с ним?