Женщина с мертвым сердцем

Она мечтала погибнуть под пулями или на виселице, а умерла от глотка сырого молока. Ее любили, боготворили, ненавидели – женщину, олицетворявшую Революцию и для аристократов, и для простолюдинов.
Но о себе она в один из редких моментов искренности скажет: «В сказке - каменное сердце. Каменное? Это еще ничего. Но если мертвое, мертвое?..»
По-видимому, она знала себя лучше, чем окружающие. И была великолепной актрисой, коль скоро сыграла собственную жизнь, всегда чувствуя себя на сцене.
Единственная и неповторимая Лариса Рейснер…

Она родилась в семье профессора права Михаила Андреевича Рейснера, человека сильного характера и огромного ума, и Екатерины Александровны, урожденной Хитрово, представительницы старинного, знатного дворянского рода. Именно она распространила легенду о том, что предками Рейснеров были рейнские бароны-крестоносцы. Даже хлопотала о прибавлении к фамилии заветной частицы «фон», да революция помешала.
Судя по воспоминаниям, женщиной она была очень тяжелой, амбициозной, с неуравновешенным характером. И Ларисе, и младшему сыну Игорю, «баронесса Рейснер» с детства прививала сознание собственной необыкновенности, избранности.
Впрочем, и титул, и родовитость, и дворянство не помешали профессору права Рейснеру стать в 1905 году… большевиком. Во время пребывания в Берлине дружил с Карлом Либкнехтом (даже был его адвокатом), запросто заходил к Бебелю (Лариса запомнит сладкие пироги в их доме), пикировался в газетах со Столыпиным, а после первой революции под чужим именем участвовал в Таммерфорсской конференции РСДРП, где познакомился уже с самим Лениным, который впоследствии назначил его на важный пост в Наркомюсте. «Барон Рейснер» был одним из авторов первой Конституции.
До революции семья Рейснеров жила в одном из лучших в городе зданий декоративного модерна, построен¬ном для герцога Лейхтенбергского (пятого принца Богарне и правнука Николая Первого), в квартире, где были телефон и даже ванна, где все было пропитано слегка театральным духом аристократизма:
 «Перепутать вилки за столом - грех, положить локти на стол - великий грех, есть с открытым ртом - смертельный грех, не прощавшийся никому».
Но главным семейным качеством Рейснеров была гордость. Как вспоминал Вадим Андреев, сын писателя Леонида Андреева, прекрасно знавший эту семью, «гордость шла Рейснерам, как мушкетерам Александра Дюма плащ и шпага… Всем Рейснерам была свойственна игра на публику, стремление выделиться, прославиться... И еще - любовь ко всему человечеству при полном пренебрежении каждым человеком в отдельности. Все остальные – кроме немногих избранных – были призваны лишь быть зрителями тех спектаклей, которые Рейснеры ставили на сцене жизни…»
Примой, разумеется, была  Лариса. Хотя бы потому, что обладала самой яркой внешностью – необходимый для сцены дар. Вадим Андреев так описывал Ларису:
«Её тёмные волосы, закрученные раковинами на ушах, серо-зелёные огромные глаза, белые, прозрачные руки, особенно руки, лёгкие, белыми бабочками взлетавшие к волосам… Когда она проходила по улицам, казалось, что она несёт свою красоту как факел… Не было ни одного мужчины, который прошёл бы мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мной установленная, — врывался в землю столбом и смотрел вслед».
Ларисой восхищались Осип Мандельштам и Николай Гумилев. Первый посвятил ей «мадригал», где сравнивал с зеленоглазой русалкой. А второй… но об это чуть позже.
Даже далекий от поэзии Лев Давыдович Троцкий не устоял:
«Внешность олимпийской богини, ее иронический ум сочетался с мужеством воина».
С детства усвоив, что она «лучше, умнее, талантливее и красивее всех остальных», Лариса комплименты (даже преувеличенные) в свой адрес воспринимала как должное. Но, справедливости ради нужно сказать, что она никогда ими не хвасталась и не гордилась. Как не кичилась тем, что закончила гимназию с золотой медалью. И поступила… в Психоневрологический институт, причем одновременно посещала цикл лекций по истории политических учений в университете. Всё – и сразу, в этом была вся Лариса.
И литературное имя она «сделала» себе собственными руками, в прямом и переносном смысле этого слова. Вместе с отцом начала издавать довольно претенциозный журнал «Рудин». В заявлении от редакции было сказано, что «журнал призван клеймить бичом сатиры и памфлета всё безобразие русской жизни, где бы оно не находилось». Александр Блок называл журнал «грязным, но острым». Издание просуществовало полтора года и было заслуженно запрещено цензурой. Но имя Ларисы Рейснер уже услышала вся литературная среда.
В самых-самых первых стихах написала невероятное для четырнадцатилетней девочки «из хорошей семьи»:
«Я прошу Тебя, Всевышний, об одном:
Дай мне умереть с открытыми глазами,
Плакать дай кровавыми слезами,
И сгореть таинственным огнем...»
Она не знала, что все зарифмованное однажды так или иначе сбывается. Или – знала? Стихи она писала редко, зато с поэтами общалась – постоянно. И постоянно – странно.
В поэтическом мире того времени Лариса занимала видное место, но… чисто декоративное. Беспощадная и злая Зинаида Гиппиус приговорила, как отрезала: «с претензиями; слабо». Действительно, стихи были тяжелыми и перегруженными «красивостями». Но красота самой поэтессы действовала сильнее, чем произносимые ею строки: аудитория рукоплескала. Чтобы потом, в кулуарах, отойдя от первого впечатления, пожать плечами. И то сказать – стихи действительно были излишне вычурны и не вполне понятны.
«Апрельское тепло не смея расточать,
Изможденный день идет на убыль,
А на стене все так же мертвый Врубель
Ломает ужаса застывшую печать...»
Критики-поэты не знали, что Лариса не забывает никогда и ничего. Спустя годы многим литераторам аукнется пренебрежительное отношение к «бесспорному таланту, недоступному пониманию сытых буржуа» - ее собственное определение. И некоторым – очень страшно аукнется.
В сентябре 1916 года в знаменитом артистическом кабаре «Привал комедиантов» Лариса встретилась с Николаем Гумилёвым – уже признанным поэтом, героем войны и покорителем женских сердец. Увидев Рейснер на сцене, он, не понижая голоса, сказал своим спутникам:
-Очень красива!
А когда выступление закончилось, все так же громко сказал:
- Жаль, бездарна.
Лариса проплакала всю ночь, пожалуй, впервые в жизни. Ни один из ее поклонников-поэтов даже намекнуть не решался на отсутствие у нее таланта (выпады Гиппиус она всерьёз не принимала, считая их «проявлением бабской ревности»). Возненавидела поэта-офицера до полуобморока, до темноты в глазах. И… сама не заметила, как эта ненависть переросла в столь же страстную любовь. Первую, между прочим, бесконечные флирты-интрижки не в счет.
Тут ей повезло больше: Гумилёв ответил на ее чувство. И не банальными домогательствами или предложением руки и сердца (этого-то в жизни Ларисы уже было предостаточно, она уже устала повторять поклонникам, что «Ждет Лоэнгрина»), а красивым, исполненным поэзии, ухаживанием «по всем правилам».
Он называл ее Лери, а она его - Гафизом. Он писал ей:
«Я не очень верю в переселенье душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т.д. Так мне хочется вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю. Ваш Гафиз».
В письмах с фронта она читала:
«Не забывайте меня… Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя… Вы прекрасны… Вы принцесса, превращенная в ста¬тую… Я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себя Ваше лицо, смотрящее на меня с небес...».
И отвечала – в том же стиле:
«Мне трудно Вас забывать. Закопаешь все по порядку, так что станет ровное место, и вдруг какой-нибудь пустяк, ну, мои старые духи или что-нибудь Ваше - и вдруг начинается все сначала… Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мне хочется еще... Это оттого, что я Вас люблю».
Любил ли ее Гумилёв? Да, наверное, но… одновременно у него были романы с Анной Энгельгардт,  Ольгой Арбениной, Татьяной Адамович - дочерью Бенуа, с поэтессами Маргаритой Тумповской, Марией Левберг и Ольгой Мочаловой… И он еще не отошел от тягостного разрыва с женой Анной Ахматовой.
Знала ли все это Лариса? Не могла не знать, богемный мирок был достаточно узким, но… пренебрегала. Она привыкла быть первой, лучшей, единственной и не сомневалось, что и здесь в конце концов будет то же самое. Её Гафиз поймёт, кто на самом деле достоин быть рядом с ним и… и тогда она станет Ларисой Гумилёвой-Рейснер. Настолько была уверена во всем этом, что даже не скрывала своих надежд – говорила о них чуть ли не во всеуслышание. Заодно подчеркивая, что – девственна. Самое интересное – это было правдой: воспитание и темперамент удерживали Ларису в строгих моральных рамках «сытых буржуа».
В феврале 1917 года Гумилёв вернулся с фронта в Санкт-Петербург. Начались свидания – настоящие. Окружающие заметили, как изменилась Лариса, точно ожила статуя, но понять причин этих перемен не могли. Открылось всё только два года спустя, когда в 1919 году «товарищ Лариса» процедила сквозь зубы в разговоре с коллегой по политотделу:
-Гумилёв? Черный гусар, ярый монархист, который хочет все взять, овладеть каждой вещью, изнасиловать каждую женщину…
А годом позже горько пожаловалась… бывшей жене Гумилева Анне Ахматовой, что «была невинна, что любила его, но он очень нехорошо поступил - завез  в какую-то гостиницу и там сделал «все»...
Да, это явно было не по-Лоэнгриновски. Возможно, сыграло свою роль и то, что Гумилёв был монархист и романтик, категорически отвергавший революцию, а Лариса, потеряв невинность, «компенсировала» это приобретением ультралевых взглядов, чуть ли не кликушествовала, воспевая революцию. Разрыв был неизбежен – и он произошел. В одном из своих последних писем к Гумилеву Рейснер написала:
«...В случае моей смерти все письма вернутся к Вам, и с ними то странное чувство, которое нас связывало и такое похожее на любовь...Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный... Ваша Лери».
Но рубец на «мертвом сердце» так и не зажил: годы спустя Лариса признавалась:
«Никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца».
Не потому ли и кинулась в политику – очертя голову? Поэзия была забыта: именно в огне и крови революции Лариса, наконец, нашла самое себя. Она хотела - убеждать, командовать, повелевать, рисковать жизнью, - все это будоражило ее кровь и все это было ей дано назначением комиссаром Балтийского флота. Богемный мир ахнул и затаился в ужасе.
А «товарищ Лариса» в черной морской шинели, элегантная и красивая, отдавала приказы революционным матросам, как королева - пажам.  Королева революции – немыслимое сочетание, но оно идеально выражало сущность Рейснер:
«Мы строим новое государство. Мы нужны людям. Наша деятельность созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти».
Мы, Лариса Первая…
Образованные соратники прозвали ее «Валькирией». В дословном переводе это означает «выбирающая убитых». Так в скандинавских мифах величали воинственных дев, решавших исход сражений, назначавших, кому жить, кому умирать, и кто в конце концов доставлял павших героев на небеса, в Валгаллу. В рай - если по-простому. Разница была в том, что Лариса никого не определяла в рай, а просто решала: жить человеку или умереть. И не одному человеку – сотням…
Вадим Андреев, сын писателя Леонида Андреева, утверждал, что Лариса была на «Авроре» в ночь большевистского переворота и именно она приказала выстрелить прямой наводкой по Зимнему дворцу. Писатель Виктор Шкловский возражал: в тот момент она «наводила порядок» в Петропавловской крепости. Георгий Иванов, поэт, будучи уже в эмиграции, клялся, что Рейснер лично подписывала «расстрельные списки». Другие с такой же убежденностью писали, что Лариса спасала от расстрелов невинных…
Выяснить, где правда, а где – легенда, уже невозможно.
Гумилев, волшебный возлюбленный Гафиз, прямо обвинил Ларису в соучастии в убийстве Шингарева и Кокошкина – бывших министров Временного правительства: лидеры кадетов, депутаты Думы, в январе 18-го были зверски убиты (задушены и заколоты штыками) прямо на постелях в палате Мариинской больницы. Убили их 30 разъяренных «братишек» из Флотского экипажа.
Убийц осудил даже далекий от сантиментов Ленин, но они остались безнаказанными: моряки своих не выдавали даже чекистам. А Лариса Рейснер была комиссаром Балтфлота, хотя и во многом декоративным.  Их имена вычислили, но суд, учрежденный советской властью, так и не наказал виновных, моряки не выдали их чекистам. Нарком юстиции Штейнберг по поводу всех бессудных убийств тогда же сказал:
«Стреляли матросы и красноармейцы, но поистине ружья заряжали партийные политики и журналисты».
По-видимому, Гумилёв был информирован лучше многих других. И перестал раскланиваться с бывшей возлюбленной – как отрезал. Может быть, еще и потому, что она уже нашла себе другого «Лоэнгрина», более подходившего ей в то страшное время.
Лариса Рейснер была параллельно корреспондентом газеты «Известия» - отказаться от литературной деятельности вообще она не могла. Именно в этом качестве она в ноябре 1917 года отправилась в Москву. Ей предложили ехать военным эшелоном. В поезде она и познакомилась с Федором Раскольниковым, мичманом, «красным командующим» Балтфлота.
Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия Ильин) был одним из виднейших деятелей большевистской партии, занимал в ней высокие посты. Он возглавил отряд матросов, который был послан в Москву, где еще продолжались бои. Однако, к моменту прибытия эшелона, бои уже прекратились, и через несколько дней Раскольникова вызвали в столицу. Вместе с ним уехала Лариса. С поезда они сошли уже мужем и женой.
Их любовь была точной копией революции: безудержная, неуемная, противоречивая, не знающая правил. Жили врозь, встречались урывками. Раскольников боготворил свою гражданскую жену, она казалась ему даже не королевой – богиней революции. Лариса снисходила – ее привлекала незаурядная аура этого жесткого и бесстрашного человека.
17 ноября 1917 года Раскольников был назначен комиссаром Морского генерального штаба и членом Совнаркома: новая власть проводила чистку старых кадров в органах управления. Такой муж соответствовал честолюбивым запросам Ларисы, зато она сама порой невероятно раздражала новую власть своими аристократическими замашками. Тем не менее, когда Раскольников был назначен командующим Волжской флотилией, Ларису назначили его флаг-секретарем.
Во всех боях она рядом с ним, впереди всех... Иногда – несмотря на строгий договор между ними – вмешивалась в распоряжения Раскольникова: ей казалось, что он недостаточно рискует. Однажды ему даже пришлось, взяв ее в охапку, унеси с мостика и запереть в каюте...
Матросы поначалу отнеслись к ней с недоверием: такой яркой, избалованной красавице не место в боях, не говоря уже о том, что издавна женщина на корабле считалась плохой приметой. В первые же дни ей устроили проверку: посадили на катер и на полной скорости направились под шквальный огонь. Наблюдали за Ларисой – ждали, когда испугается. Наконец, не выдержав, сами повернули назад. А Лариса закричала:
- Почему поворачиваете? Надо идти вперед!
И все же она и на корабле оставалась женщиной. Когда флотилия проходила мимо брошенных имений, там часто находили модные платья, шляпы, украшения – Лариса с удовольствием надевала все «реквизированное». Ей удивительно шло всё – и крестьянские платья, и роскошные туалеты императрицы, оставшиеся на «Межени». Неудивительно, что все матросы поголовно были влюблены в нее.
Одним из них был Всеволод Вишневский – автор знаменитой пьесы «Оптимистическая трагедия», где легко угадываться прототип главной героини.
Вернувшись в Петроград, «флаг- секретарь и комиссар» Рейснер снова окунулась в политику, где была режиссером и  примадонной.
Вс. Рождественский, поэт, друг, ее сокурсник, человек из «прошлой» еще жизни в 20-м вспоминал:
«Я спускался по Дворцовому мосту, когда за моей спиной мягко зашуршали автомобильные шины. Легковая машина, затормозив, остановилась не¬сколько впереди меня. Из окна кабины выглянуло чье-то смутно знакомое лицо - женское. Но стран¬но - в морской форменной фуражке... Лариса! Да, это была она - в морской черной шинели, элегантная и красивая, как всегда... Позвала почитать стихи и выпить чашечку кофе меня, Мандельштама, Кузмина, Георгия Иванова...
Дежурный моряк повел нас по темным, гулким и строгим коридорам Адмиралтейства, где в квартире царского морского министра Рейснер жила теперь с Раскольниковым... Перед дверью в личные апартаменты Ларисы робость и неловкость овладели нами, до того церемониально было доложено о нашем прибытии. Лариса ожидала нас в небольшой комнатке, сверху донизу затянутой экзотическими тканями. На тахте валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На фоне сигнального флага висел наган и старый гардемаринский палаш. На низком столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами...
Одета была в подобие халата, прошитого тяжелыми золотыми нитями, была оживлена, смеялась, много рассказы¬вала о боях с белыми под Казанью, о сказочном персидском порте Энзели - городе махровых желтых роз».
Рождественскому вторит Георгий Иванов:
«Гости неловко топчутся на сияющем паркете, неловко разбирают с разносимых щеголеватыми балтфлотцами подносов душистый чай и сандвичи с икрой. Некоторых Лариса берет под руку и ведет в темно-красный салон, где пьют уже ликеры. Это для избранных. Удовольствие выпить рюмку бенедиктина несколько отравляется необходимостью делать это в обществе мамаши Рейснер, папаши Рейснер и красивого нагловато-любезного молодого человека – «самого» Раскольникова...
Ведя меня через министерские покои, Лариса роняет тоном леди Асквит: «Какое безобразие эти позолота, лепка. Все надо отделывать заново, все...»»
Заново отделывать не пришлось: Раскольникова назначили советским послом в Афганистане. 3 июля 1921 года из Кушки вышел караван - 10 вьючных и верховых афганских коней. Началось 30-дневное путешествие по пескам, горам и долинам Афганистана. Когда местные жители видели путников, то они словно каменели: на лошади ехала с открытым лицом красавица в мужском костюме и вместе с матросами пела песню под гармошку. Бывшая салонная петербургская поэтесса. Бывший комиссар Балтфлота. Посольская жена Лариса Рейснер...
Раскольников – человек образованный, с двумя высшими образованиями, знающий иностранные языки, - был ценнейшей находкой для правительства России, тем более, что работы в Афганистане оказалось – край непочатый.
Главной задачей миссии была борьба с британским влиянием: Англия надеялась если не включить Афганистан в состав своей империи, то хотя бы держать его под своим контролем: ведь Афганистан непосредственно граничил с Индией, а допустить проникновения влияния «совдепов» в свою колонию Британия, естественно, не желала.
Английские дипломаты всячески препятствовали деятельности нового советского полпреда, но… они совершенно не учли его жены. Напрасно. Разумеется, Лариса не могла – в силу восточной специфики – принимать непосредственное участие в политической жизни, зато ей были доступны другие пути.
Она подружилась с любимой женой эмира Амануллы-хана и с его матерью, а поскольку они имели сильное влияние на эмира, то Лариса не только смогла получать всю информацию о происходящем при дворе, но и влиять на политическую обстановку. К тому же Ларисе удалось посмотреть Афганистан не из-за ограды посольства, а в самых разнообразных ракурсах: «закрытых» территорий для нее не существовало. Наверное поэтому (не считая несомненного журналистского таланта) ее книга «Афганистан» до сих пор считается одной из вершин советской журналистики.
В самом начале пребывания в Афганистане Лариса получила известие о гибели Гумилева: он был расстрелян в августе 1921 года по обвинению в участии в монархическом заговоре. Лариса несколько дней рыдала. Она до конца жизни была уверена, что будь она тогда в Петрограде, смогла бы спасти своего Гафиза от смерти... Кто знает, может быть, и могла бы – для нее ведь в России не было ничего невозможного. А может быть, как всегда, лукавила: ведь, будучи комиссаром флота, еще при жизни Гумилева на вопрос, что сделала бы с ним, если ему грозил бы расстрел, бестрепетно бросила:
- Топить бы его не стала, но палец о палец не ударила бы для его освобождения.
Чему верить? Точнее, какой Ларисе верить? Той, которая еще не остыла после разрыва с ней Гумилева, или той, которая рыдала, получив известие о его гибели далеко-далеко от Петрограда?
Афганистан после голодной России казался райским местом. Сытно и красиво. Фонтаны и розы. Знаки внимания к первой леди посольства и любимый муж. Чего желать еще? Обычной женщине - нечего, но «комиссару Рейснер» слишком спокойное существование  показалось тюрьмой. Ко всему прочему, у нее случился выкидыш. В итоге весной 1923 года  Лариса просто сорвалась с места и уехала в Россию – официально для того, чтобы похлопотать о переводе Раскольникова из Афганистана... На самом деле – начать жизнь заново, без Раскольникова.
Хотя Афганистан она любила и писала оттуда друзьям:
«...Этот последний месяц буду жить так, чтобы на всю жизнь помнить Восток, пальмовые рощи и эти ясные, бездумные минуты, когда человек счастлив от того, что бьют фонтаны, ветер пахнет левкоями, еще молодость, ну, и сказать - и красота, и все, что в ней святого, бездумного и творческого. Боги жили в таких садах и были добры и блаженны...»
Но матери оттуда же писала о себе и муже и другое:
«Мы с ним оба делали в жизни черное дело, оба «перепрыгивали» через тень... Меж¬ду нами, совсем по секрету, мы - уже за прошлое...»
Если бы в Афганистане рядом с ней был не Раскольников, а Гумилев… Если бы у нее родился ребенок… Если бы она хотя бы была влюблена в мужа… А она его бросила «как ветошь», по его же определению. А Шкловскому поведала:
- Любовь - пьеса с короткими актами и длинными антрактами.
После разрыва с Гумилевым Лариса стала откровенно циничной: когда видела постланную постель, говорила: кушать подано!.. Раскольников в письмах (да, наверное, не только в них) звал ее «мышкой», «пушинкой», «цветочком маковым» - ее откровенно передергивало.
Он звал ее к себе в Кабул, она не ехала. Он писал ей:
«...Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку, что наш брак еще далеко не исчерпал всех заложенных в нем богатых возможностей. Боюсь, что тебе в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться. Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку...»
Согласие на развод. Билет на вход в новый период жизни...
И этот период был таким же ярким и противоречивым, как предыдущие. Преклоняясь перед гениями, она могла собственноручно притащить Анне Ахматовой огромный мешок с продуктами: узнала, что бывшая жена ее обожаемого и ненавистного Гафиза голодает. Но могла и опубликовать статью  «Против литературного бандитизма», в которой назвала… Михаила Булгакова «врагом» СССР. Едва ли не первой заклеймила. «Его книга - книга врага, и она не будет признана...».
Спасала Мандельштама, когда его хотел застрелить Блюмкин, эсер и чекист, пригнала для интеллигенции Петрограда вагон с продуктами, а в Москве «по секрету», чтобы не обидеть, доставала новые ботинки и одежду. Михаилу Светлову, например. Но в то же время говорили, что после изысканных вечеринок в доме Рейснер бОльшую часть гостей арестовывали. Многие отказывались в это верить, некоторые – верили.
Новым избранником блистательной Ларисы стал известный журналист Карл Радек, видный партиец, блестящий оратор, человек редкостного ума и таланта. Про Радека, отличавшегося редким остроумием с немалой дозой цинизма, ходили легенды, что именно он придумал большинство контрреволюционных анекдотов.
Внешне Радек был откровенно некрасив – лысый, очкастый, ниже Ларисы на голову. Кто-то даже переиначил цитату из «Руслана и Людмилы»: «Лариса Карлу чуть живого в котомку за седло кладет»... Лариса смеялась вместе со всеми, но никогда не забывала тех, кто смеялся особенно громко.
Радек не потерял голову, влюбившись в знаменитую «Валькирию революции». Напротив – был первым, кто всерьез занялся литературным воспитанием Ларисы – читал ее рукописи, заставлял изучать философские книги, работать над стилем. Именно под влиянием своего нового «гражданского мужа» Лариса избавилась от красивостей и вычурностей, научилась четко и последовательно излагать свои мысли, короче, стала настоящим журналистом.
Осенью 1923 года любовников-соавторов правительство отправило в Германию – разжигать вяло тлевший пожар мировой революции. Лариса - «крестоносец революции» - приняла активное участие в спровоцированном Россией восстании в Гамбурге под именем Магдалины Краевской (а также Изы, а также Риверы) и уже готовилась воспеть в своих очерках  создание нового социалистического государства. Радек осуществлял идейное руководство, но… гамбургский мятеж с треском провалился, похоронив под своими обломками утопию мировой революции. Как оказалось – навсегда.
Лариса все-таки написала книгу «Гамбург на баррикадах», но она осталась почти незамеченной. Куда более плодотворной оказалась встреча в Берлине с актрисой Ольгой Чеховой: по мнению некоторых исследователей, именно Рейснер завербовала красавицу для работы на советскую разведку.
А член ЦК РКП(б), секретарь Исполкома Коминтерна, Радек, будучи в Берлине, «сдал» и Розу Люксембург, и Карла Либкнехта, которым клялся в дружбе и верности общим идеям. Просто назвал их адрес человеку из немецкой полиции. Именно по этому адресу они и были обнаружены и убиты. Россия же называла их именами поселки и улицы городов, клеймя «безжалостных убийц пламенных революционеров».
Знала ли об этом его «боевая подруга»? Наверняка знала, не могла не знать. Не потому ли, вернувшись из Германии, Лариса отправилась в многомесячную поездку по России – посетила Донбасс и Урал? От греха, как говорится, подальше.
Итогом этой творческой командировки стала очередная книга: «Железо, уголь и живые люди», к окончательной редакции которой снова приложил руку Карл Радек. Увы, и это произведение не стало, как сейчас говорят, бестселлером. Но останавливаться на достигнутом Лариса не собиралась.
На следующий год она отправилась снова в Германию – на сей раз якобы для лечения. На самом деле – по очередному секретному поручению Коминтерна. Позже написала очередную книгу «В стране Гинденбурга». Потом увлеклась историей декабристов, написала очерки о Каховском, Трубецком, Штейнгеле....
Не писать она уже не могла, а писала, конечно, для «человечества» - как же иначе! В одной из модных тогда анкет припечатала:
«Сочиняя, говорю правду и всегда обманываю, говоря правду… Тот не жил, кто не лежал ночью вшивый, рваный, и не думал о том, что мир прекрасен! Что вот старое свалилось, и жизнь дерется голыми руками за свою правоту, за светлых лебедей своего воскресения, за будущее всего человечества».
«Лебеди», «воскресение», «человечество»… Даже Радеку не удалось избавить её от пошлой красивости штампов.
Вернувшийся в Россию Раскольников был назначен редактором «Роман-газеты», журналов «Красная новь», «Молодая гвардия», возглавил Главрепертком. С энтузиазмом участвовал, помимо всего прочего, в травле Михаила Булгакова, как, впрочем, и многие другие. Булгаков в своем письме к Сталину, перечисляя самых злых своих врагов, назвал Кольцова, Луначарского, Вишневского, Раскольникова, Радека и Рейснер.
Троих из вышеперечисленных уничтожили позже по прямому приказу Сталина: Михаила Кольцова – зимой 1938 года после неудачной «командировки» в Испанию по обвинению в шпионаже. Федора Раскольникова – в следующем, 1939 году – в Ницце, куда он сбежал из России, написал убийственно откровенное «Открытое письмо Сталину» и  погиб при очень подозрительных обстоятельствах через три недели после этого: выбросился из окна. В том же году Карл Радек  был зверски убит в лагере переодетыми в уголовников работниками НКВД. Троцкий после многих лет скитаний и нескольких покушений погиб от удара ледоруба в Мексике. Умерли все, кого Лариса Рейснер дарила своей любовью, кто знал ее.
А ведь эту череду смертей, этот «кровавый бал» готовила и она сама. Еще в 18-м написала:
«Именно революционный инстинкт дает окончательную санкцию, именно он очищает новое, творимое право от всех глубоко запрятанных, контрреволюционных поползновений».
То есть верь, товарищ, чутью, ставя других к стенке! Писала за 20 лет до Вышинского, прокурора-людоеда, обосновавшего этот «инстинкт». И нет сомнения, что и сама Лариса стала бы жертвой этого инстинкта – подруга и возлюбленная сразу трех «врагов народа» была изначально обречена. Но Судьба распорядилась иначе.
В  своей последней статье Лариса написала:
«Немногие научились видеть революцию, смотреть, не мигая, в раскаленную топку, где в пламени ворочались побежденные классы, и целые пласты старой культуры превращались в пепел. И все-таки смотрели, не отворачиваясь, и написали потрясающее, безобразное и ни с чем не сравни¬мое в своей красоте лицо революции».
И революция пощадила свою певицу: Лариса Рейснер, евшая снег в горах, пившая воду из придорожных луж и купавшаяся в горных реках, погибла от брюшного тифа в Москве, выпив сырого молока.  9 февраля 1926 года Лариса Рейснер умерла, прожив всего лишь тридцать лет.
Гроб стоял в Доме Печати на Никитском бульваре. Попрощаться с Ларисой пришли толпы – военные, дипломаты, писатели... Свои соболезнования выразили Троцкий, Бухарин и Киров. Скорбели Мандельштам и Ахматова. Михаил Кольцов патетически восклицал:
-Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру?
Радека вели под руки – он рыдал, еле понимал, куда шел. У Раскольникова произошел нервный срыв, он долго болел.
Борис Пастернак написал стихотворение «Памяти Ларисы Рейснер»; много лет спустя он даст героине своего романа «Доктор Живаго» имя Лариса – в ее честь.
Лариса, вот когда посожалею,
Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней.
Я б разузнал, чем держится без клею
Живая повесть на обрывках дней (...)
Осмотришься, какой из нас не свалян
Из хлопьев и из недомолвок мглы?
Нас воспитала красота развалин,
Лишь ты превыше всякой похвалы.
Лишь ты, на славу сбитая боями,
Вся сжатым залпом прелести рвалась.
Не ведай жизнь, что значит обаянье,
Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.
Ты точно бурей грации дымилась.
Чуть побывав в ее живом огне,
Посредственность впадала вмиг в немилость,
Несовершенство навлекало гнев.
Бреди же в глубь преданья, героиня.
Нет, этот путь не утомит ступни.
Ширяй, как высь, над мыслями моими:
Им хорошо в твоей большой тени.
Стихотворение мало кому известно, но Ларису помнят. Ее жизнь была короткой, но яркой, и свет ее до сих пор виден сквозь толщу времени...
«Лариса Рейснер была настоящим человеком: жадная к жизни, верный товарищ, смелый спортсмен, красивая женщина, изобретательный журналист. Человек длинного дыхания...» - так почтил ее память писатель  Виктор Шкловский, которого трудно упрекнуть в доброжелательном отношении к кому бы то ни было.
Но через два года ее могила на Ваганьковском кладбище… исчезла. Сравнялась с землей. Могила «Мадонны революции», «Валькирии революции», «товарища Ларисы», просто обреченной на бессмертие. А могилы – нет.
Как, кстати, до сих пор нет точно установленного места погребения Марины Цветаевой, тоже призывавшей революцию, жаждущую ее «очистительного вихря» и еще в 1907 году написавшие жуткие – если вдуматься! – строки про родной дом в Москве:
«Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом! Только бы началось...»
Впрочем, бессмертие штука загадочная. Когда-то в институте у Бехтерева Лариса слышала его речь:
«Ни один вздох, ни одна улыбка не пропадают бесследно. Поэтому все, что мы называем подвигом, и все то, что мы называем преступлением, непременно оставляет по себе след...»
Или – не оставляет даже могилы.