Полуночная беседка

Признаюсь честно, как на духу, потому как не терплю авторов, которые нет – нет, да и введут в заблуждение претенциозного читателя. А я - то знаю, читатель претенциозен по своей натуре и ничего тут не поделаешь.
Вернемся к моему чистосердечному признанию. Итак, изначально текст, который вы проверяете на наличие таланта, в глубине души ликуя, если такого, по – вашему мнению, здесь не обнаруживается, был задуман как поэтическая реприза. Но выражение скоропалительных актов мыслительного процесса застопорилось, споткнувшись на ничтожной, постной и не съедобной попросту, рифме. Гадая, в чем же моя проблема, есть ли доступные моему хилому разуму варианты ее решение и какие из них более подходящие, я сошлась с подругой Музой во мнении, что сегодняшний вечер проходит под знаком прозы, ибо мыслить рифмами не выходит. А еще они, вечно меня осекающие, вечно надо мной нависающие - невидимые гении. О! За что же вы так, герои мои вседержители? Литературные гиганты, незыблемые таланты, довлеющие над моим скромным не ограненным авторским «я»? Вы научили меня мыслить литературно правильно, без притворства и коварных подтекстов; вы открыли для меня мир за гранью бытовой разрухи, графомании, скептицизма, авторского эгоизма и прочих «измов», но спрашивается, для чего? Развив во мне солидный литературный вкус и вечное стремление к ощущению прекрасного гения, вы душите меня своим превосходством, глубокими, бездонными метафорами и неистребимостью величины своего безумства на пути к обретению искомой идеи. И вот я, крохотный гуливерчик, мечусь меж двух огней: большеглазые города обещают мне комфортное житье, когда вдохновенный и медленно тлеющий огонек свечи, напоминает о минутах покоя и буйства художников и поэтов, творивших в минуты великой отрады и отчаяния, и это тщедушное пламя куда ценнее огней больших городов.   Я, как Лемюэль Гулливер, то слишком мала, и больше похожу на диковинного зверька, которого никто не воспринимает всерьез, когда он, коряво изъясняясь, силится понять язык великанов, но в тоже время я далека от вечно считающих лапутян с летающего острова. И так везде и всегда – не золотая, но середина, не великан, но и не лилипут. И кто же я тогда? Человек.
Но, не смотря на то, что я четко осознавала собственное ничтожество и неразвитость по сравнению с мэтрами писательского дела, я часто проводила время в компании таковых. Представьте себе собрания - нечто большее, чем просто клуб по интересам, и нечто меньшее, чем салон, который открыла в XVII веке Маркиза де Рамбуйе со своими претенциозными друзьями. Это было поистине фантастическое место – актеры, писатели, поэты, барды, композиторы, художники, а так же другие представители творческих профессий и многие хорошие люди, собирались субботним вечером в переулки на Трубной, в одном из тех «домиков старой Москвы», о любви к которым нам поведала Марина Ивановна; в одной из тех уютных и просторных квартир на четвертом этаже, и погружались в фантасмагорию чувств, переживаний, творчества, и, конечно же, крепких спиртных напитков. Квартира эта принадлежала Елизавете Петровне Сторожевой, как сама она себя называла «отставной артистке без прошлого». На самом – то деле, прошлое у Лизаньки, как мы называли за глаза нашу пышногрудую самаритянку, было, да еще и какое. Покойный муж Лизаньки – актер Дмитрий Ларионович Сторожевой, широко известный в театральном мире своими любовными похождениями гораздо больше, чем выдающимися ролями. Дмитрий Ларионович – типичный случай, когда личная жизнь и образцовая супружеская неверность, превосходят славой даровитость артиста. Лизанька же, мирно почивавшая, в свое время, на лаврах мужа, с виду по кротости и доверчивости могла превзойти годовалое дитя, если бы все это не было бы таким безвкусно разыгранным фарсом с ее стороны. Стоит упомянуть, что Елизавета Ивановна была актрисой, причем не по призванию, а по образованию. Раз хлебнув театральной пыли и кинематографического разврата, она решила отойти от дел и выйти замуж. Сторожевой пришелся кстати – ему как раз нужна была молоденькая Ch;ri для постоянного сожительства и отвода глаз.  Когда Дмитрий Ларионович умер, его Лизаньке было немного за юбилей в шестом десятке. При всем притом, что она была никудышной актрисой, бездарной и безразличной супругой, она была настоящим эстетом. Меня всегда поражали и привлекали такие несоответствия. Тогда, когда все пути – дороги в мир искусства, с коим связующим звеном являлся ее муж, для Лизаньки были закрыты, она открыла нам двери своего уютного дома. Все же, когда я говорю «нам», я нескромно причисляю к рядам мною не очень и любимых  потрясающих людей и себя, хотя на самом деле это не так. Согласитесь, было бы странно говорить, «она открыла им и мне двери своего дома» или «сообществу талантливых людей и мне», поэтому под «нам», я подразумеваю единое «мы», сродненное общностью интересов и претенциозностью взглядов.
Итак, чуть позже Лизанька получила в свое распоряжение целый этаж, не без помощи хороших людей, конечно, и наша компания в раздолье и увеселении, периодически пополняясь, продолжила традицию вечерних посиделок, плавно переходящих в ночные, и стала именоваться  - «Полуночная беседка». Откуда возникло это название, кто был автором или были авторами идеи, сказать точно не могу, по причине того, что присутствовать в момент придумывания не удалось.
Как ни странно, летом проще всего угадать время суток по запаху. Совершенно точно с завязанными глазами я могу по запаху определить утро, день и, самое неповторимое - вечер. Мой летний вечер пахнет меланхолией, остатками жаркого солнца, листвой и небом. А летний вечер по дороге к знакомому дому в закоулках Трубной пахнет еще и моим приподнятым настроением в предвкушении теплой беседы, кофе, стихов, вина и музыки. И, в один из таких вечеров, иногда полузакрывая глаза, чтобы принюхаться, я вспоминала свой первый поход в клуб «Полуночная беседка». Мне было двадцать и на одном из чтецких вечеров я познакомилась с Аркадием, который весь вечер пытался мне доказать, что современная Москва – это булгаковская Дьяволиада, а не «животворящий камень», как утверждала я в своем стихотворении. После четырех часов бесполезных разговоров, Аркадий предложил мне посетить одно из собраний «полуночников», что для меня, как для юного и подающего надежды автора, было бы не лишним. Я, разумеется, решила, что такой шанс выпадает не часто и незамедлительно согласилась.
Что творилось с моим сердцем, когда железные ворота заскрипели, процарапали асфальт и впустили меня в таинственный мир настоящего искусства, вкуса и задымленных комнат с высокими потолками, при тусклом свете торшеров и бра. Меня представили, как ученицу Аркадия – того самого поклонника Булгакова, которому тогда было около сорока, который тогда носил козлиную бородку, узкие очки на краю носа и, который тогда представил меня, как свою ученицу. Стоит упомянуть, что лишь бы кого, в «Полуночную беседку» не допускали – мало было состоять в знакомстве с членом клуба, нужно было зарекомендовать себя, как личность творческую возможно, выдающуюся, охотно продемонстрировать свой эстетический вкус и чутье, ну, и конечно же, получить одобрительную улыбку от самой Лизаньки, которая таким чутьем и вкусом обладала, как на таланты, так и на людей. И, уж если речь зашла снова о ней, все же, поразительно, как такой, глубоко погруженный в искусство человек, неотделимый от него, не мыслящий себя вне художественной жизни, человек, который знает меру и тонко улавливает любые несоответствия формы содержанию, грамотно и со вкусом декорирующий квартиру мебелью и людьми; сам меры не знает совершенно. Предпринимая попытки продекламировать Блока или Пастернака, она вечно перехватывала лишнего, то срывалась на крик, то на бездарные кривляния, а если дело доходило до Ахмадулиной или Цветаевой, Лизанька совершенно увядала и полушепотом, как, по-видимому, она считала нужно читать женские стихи, выдавливала из себя каждую строчку, печально вздыхая при этом. Но, когда те же стихи из уст других артистов звучали в ее присутствии, Лизанька грамотно отличала талантливое исполнение от фарсового надрыва нагнетания чувств. Пуская в ход всю свою лояльность и красноречие, она всегда попадала в точку, не обижала, не старалась унизить ни в коем случае, а как мудрый режиссер направляла эмоции своих подопечных в нужные русла.
«В каждом стихотворении, как и в каждой роли, есть события важные и второстепенные, которые способствую погружению вашего состояния в состояние лирического героя, - любила повторять Лизанька, часто прибавляя в конце фразы «вы, ведь понимаете о чем я, лапушка?», и продолжала, - есть исходное, основное и главное. С исходным все понятно, это первая строчка, это начало начал, подача настроения. Вы ведь, понимаете о чем я, лапушка? Далее, основное – это то, что в данный момент герой переживает, на примере стихов - это основная мысль в каждом четверостишии. И, разумеется, лапушка, главное событие – это сама мысль, которая охватывает все стихотворение или даже, весь цикл, или, возьмем выше – все творчество автора! Если вы прочувствуете все это, разложите в своей головушке по полочкам и как следует отрепетируете, нет, плохое слово – проживете несколько раз, тогда я гарантирую вам нешуточный успех. Вы, ведь, понимаете, о чем я, мой свет?».
Пускай актрисой Лизонька была из рук вон не ахти, ее аналитические способности и применение системы Станиславского во всех сферах искусства, всегда блестяще оправдывали себя на практике. И отчего же она сама не следовала собственным советам? Не могу налюбоваться на людей, не могу на них наудивляться.
Пока шарик мороженого растворялся и шипел в горячем кофе, казалось, что чашка дышит, и не просто дышит, а так умиротворенно и спокойно вдыхает и выдыхает, в отличие от меня в мой первый день в квартире на Трубной, когда я судорожно зажимала эту чашку в руках и не выпускала от волнения, даже когда от кофе остались только разводы на донышке. Мне казалось, что все взгляды прикованы ко мне, что меня считают слишком юной, слишком посредственной и безвкусной, чтобы здесь находиться. Подле меня сидел Аркадий и подбадривающе похлопывал меня по коленке, щурился и улыбался, выписывая изысканными перифразами спирали в воздухе, и мне казалось, что я могу их увидеть, среди дыма от сигарет, через фигуру граненого графина и рюмки, которые возвышались передо мной на барной стойке.
«Я царь, я раб, я червь, я бог», - прогремел чей-то голос у меня над ухом, а следом запела чья-то скрипка из другой комнаты и я, было, поспешила разузнать - кто руководит этой дивной музыкой, но страх и неуверенность в собственных ногах, не дали мне выйти из зала и я осталась стоять там, прижавшись к стене, пугливо озираясь, как загнанный зверек, на самом же деле, с жадностью пытаясь уловить каждое слово.
- В угловой комнате Амалия будет читать стихи, а потом Демидов сыграет отрывок из своей новой рок - оперы, и я рекомендую вам, пока вы совершенно не замаскировались под бледно желтую стену со своим бледно желтым цветом лица, перебраться туда, вслед за остальными, -  галантно предложив мне свой локоть, Аркадий был уверен, что я последую за ним, но я была совершенно не в себе; и даже тот факт, что Аркадий – единственный знакомый мне человек в этой компании, во всеуслышание расхвалил мои поэтические выхлопы среди неоднородной массы талантливых и ревнивых к искусству людей, не мог вывести меня из оцепенения и наоборот ввергал меня в большую растерянность и зажатость.
До этого ко мне подошла широкобровая женщина с измятой в зубах сигаретой и бесцеремонно спросила меня  - кто я. Чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие, я на одном дыхании выпалила, что я поэт и стиснула покрепче губы, чтобы не возникало желание еще что-нибудь сказать. Уже позже я узнала, что это была та самая Амалия, стихи которой, в уединенной полутемной комнатушке с мягкими стульями, бардовыми креслами, диваном и черным роялем с облупившейся краской на ножках, которые держали металлические ангелы, должны были прозвучать.
Недавно Амалия выпустила автобиографию, где, признаюсь, что искренне мне польстило, было упомянуто и обо мне. «Из заметок от 1987»:
«Новая знакомая, доселе в наш коллектив не вхожая, чистосердечно объявила, что она поэт. После сего громкого заявления, заинтересованный голос слева изъявил желание услышать результат поэтических исканий «новенькой», предложив продекламировать что-нибудь из «раннего», на что сия персона, смутившись, ответила отказом, потупила глазки и затерялась меж блеклых стен. Тогда – то, я и обличила «новенькую», сделав меж тем вывод, что никакой она не поэт, а лишь громкое о нем заявление. Где это видано, чтобы заботливый родитель отказывался прилюдно расхвалить собственное дитя? Не может быть такого поэта подчистую лишенного тщеславия. И, стало быть, не поэт эта курносая миловидность совершенно. Закрепив соответствующие выводы в своей памяти  невероятно отстраненным поведением, моей новой знакомой удалось переубедить меня к концу вечера. Когда все уже начинали расходиться и, в одной из самых переполненных комнат можно было насчитать от силы человек семь, Миловидность встала на табурет,  с той очаровательной детской непосредственностью и зачитала нам свое стихотворение, где, осыпала недурственными эпитетами столицу и москвичей. Было в ней что-то от ранимого ребенка, которого она, как мне показалось, пыталась в себе задавить, и это напомнило мне о том дне, когда я впервые решила прочитать свои стихи на публике, шел 1981 год…».
Свой первый день в квартире на Трубной сможет вычеркнуть из моей памяти только гробовая доска. В тот день, мне казалось, что я постигаю тайны нового мира, мира, где вдохновение, как и муза иногда соревнуются с зеленой феей, которая часто прилетает уже после второй рюмки; неустанно звучат джазовые аккорды и в аккомпонименте бардовских песен дрожат струны старой гитары; где скрытные люди, которые смотрят на вас со страниц «Нового литературного обозрения», глянца, афиш, экранов рассказывают вам истории из своей жизни, делятся планами на будущее или просто приятно проводят время, пытаясь утопить усталость, агрессию и фобии в стакане крепких напитков. Каждый человек казался мне необъятной вселенной, философией, носителем уникальной идеи, образчиком гения и безумца. Здесь не было возрастных ограничений, не было, как сейчас принято говорить, дрескода и прочей ерунды отягощающей повседневность рамками, которые не позволяют нам выйти за грань разумного и распланированного и именно поэтому, здесь царило искусство. Никто не вешал ярлыков, каждый знал цену себе и людям из своего круга общения и я, постепенно, проникаясь к каждому из них, преисполнена глубоким уважением, любовью и желанием творить, забыла обо всем!
«Полуночная беседка» - это откровение, это нагота взглядов и чувств. Разговоры в стенах нашей обители, не должны были покидать стен нашей обители – таков был негласный закон, который с годами утратил свою силу, как и многие обещания, утратившие с годами и смысл, и людей.
Со временем, освоившись, раскрепостившись, и снискав одобрение со стороны Лизаньки, я стала заводить новые знакомства. Многие из членов клуба так и оставались для меня загадкой, кто-то не шел на контакт и предпочитал делиться только плодами творческого труда, а кто-то открывался для меня с новой стороны…
Около полуночи я забрела в самую маленькую комнату квартиры на Трубной, которую мы любовно называли «коморкой», где нашла компанию из трех человек: тощий драматург в костюме - Жаров, давно небритый критик Перина и, известный в ту пору актер, которому уже перевалило за сорок. По причине, которую я бы оглашать не хотела, настоящее его имя я скрою и назову его, да хоть Андрей Александрович. Итак, Андрей Александрович рассказывал какую-то занимательную историю, и я, решив, что история эта предназначена исключительно для Жарова и Перины, решила не выглядывать из-за угла, себя не обнаруживать и, что было с моей стороны не красиво, стала подслушивать.
- Я вошел. Она сидела ко мне спиной. Я поздоровался с ее затылком. Я был спокоен и настроен, скажем так, равнодушно. Лицо у нее было обычное, что я сразу уяснил, когда она обернулась. Да, да, лицо, каких на улице много – пройдешь и не заметишь. Вот такое обычное. Иной раз выйдешь из дома и тебе навстречу бегут эти лица, одно непроницаемее другого. Так вот, она смотрит на меня – я на нее. Наши взгляды танцуют, знаете, такой танец…это и не танго, и не вальс, и не полька, а скорее один из тех неуклюжих танцев, которые, вовлеченные в незнакомую компанию чужие люди вынуждены танцевать под несоответствующую атмосфере музыку и получается не танец, а суета какая-то, подергивание и перетоптывание с одной ноги на другую, стараясь уложиться в такт. И, тут, значит, вбегает Раевский, толкает своим кулаком мое плечо, довольно ухмыляется и, наконец, представляет меня даме. И что же вы думаете? Она улыбнулась. Неправильно, нет. Не она, а другая женщина заменила ее, затмила ее вместе с этой изумительной улыбкой. Эта улыбка украла ее лицо, захватила и преобразовала в новое. Поверить сложно, но, оказывается, открыто существую такие лица, совершенно непримечательные, которые целиком преображаются с улыбкой. Есть в этом что-то магическое…да, действительно. Вы не находите? Я, разумеется, замер, сбитый с толку такой вот неожиданностью, и для себя решил, что это лицо, которое скрывает в себе такое магическое умение, должно очаровывать только меня, меня и только…
Да что же я распинаюсь? Я, проще говоря, влюбился, как мальчишка!

Когда Андрей Александрович договорил, я поняла, что это не он, а я влюбилась, с вашего позволения, как девчонка. Если бы я могла в двух словах описать то, какие мысли меня посещали, как кровь забилась в висках, как жар и алкоголь парализовали мое тело, это были бы только два слова – Андрей Александрович. Я ненавидела ту женщину, которая умела так улыбаться, я ненавидела ее потому, что мое узкое лицо никогда так улыбаться не будет, я ненавидела ее, потому что я не она и это не мне так красноречиво, так славно и проникновенно объяснился в любви любимый всеми человек за стеной.
Но, вспомним же, что изначально я задумывала воплотить этот текст в качестве поэтической репризы, которая позже невероятным образом трансформировалась в чистосердечное признание, где я намеревалась рассказать о том, что поэтом и писателем себя не ощущаю, я – автор. Я долго дозревала и до сих пор до конца не дозрела, мне почти сорок четыре года, я достаточно известна в литературных кругах, и недавно было номинирована на премию. Как бы мне хотелось сказать, что свой творческий путь  я начала там, в «Полуночной беседке», как бы мне хотелось дать несколько дельных советов молодым и многообещающим авторам, как бы мне хотелось этого, чтобы почувствовать себя значимой; и уж чего мне хотелось бы избежать, так это истории любви, которая кочует из одного стихотворения в другое, которая, как невидимый палач и призрак преследует меня, чтобы до конца изничтожить мое представление о мире.
Я хотела рассказать о союзе творческих людей, и невольно коснулась любви.
Я хотела рассказать «из какого сора» растут стихи, но речь снова пошла о любви. Но ведь о любви и так порядочно сказано! Уж, слава Богу, есть кому говорить о ней, кроме меня и, вероятно, прозвучит гораздо романтичнее и правдоподобнее. А все этот дух претенциозности! Повествование превратилось в беседку, где каждое из моих «я» желает высказаться, молчать не может!
И снова я съежилась, снова я совсем маленькая, а Вы, литературные гиганты, нет! Только Ты, мой потерянный актер, везде и всюду со мной, путаешь мои мысли, не даешь мне надышаться воздухом, которым дышат все живые на земле нашей грешной, а ты уже не дышишь. Признаюсь честно, как на духу, потому как не терплю авторов, которые, нет- нет, да и введут в заблуждение своими пространными метафорами, ни к чему не обязывающими порцеляциями, натянутыми рифмами, коверкающими родной язык ассонансами. Не терплю и по сему, одной из них не стану. Поэтическая реприза – чистосердечное признание – все сводится к Тебе, призрак из «коморки», сколько бы я не бежала от тебя, неважно как далеко и как скоро, важно лишь то, что никогда Ты меня не оставишь. Будь – то мои дневники, будь – то моя голова, будь – то мое прозаическое обозрение, которым я хотела дать пищу для размышления молодым поэтам, вступающим на эту затягивающую, всю в трясине и зыбучих песках тропу, я хотела преподать им урок. Но кто я такая, чтобы кого-то учить? Я – человек!
И я всех обману. На этих страницах вы не прочтете историю моей любви, довольно и того, что вы знаете, что началась она там, в доме на Трубной, в клубе «Полуночная беседка». Ведь все мы просто люди, в конце – то концов.