Петька-Охломон. Шедевры Мудрописи Жития

Выборочные главы.
(Книга 2).



Часть вторая.


"ШЕДЕВРЫ" Мудрописи Жития"

Выборочные главы.




Глава первая. Хмурый полдень.



- Петь! А-Петь! Чой-то языком цокаешь там? – капризничала Маланья на печи за занавеской, - токсикоз мой тока усиляешь! Не бурши там! Ведет меня в пространстве! Не вишь, чтоль?!

- Маланья! – откликнулся Петька бодрым тоном за столом, - не киснуть! Дите надо выстрадать, чтоб любить! А я тут по хозяйству страны наперспективу!

- Ой, не могу! Мутит нутро! – стонала супруга Петьки на сносях, - Ой, мути-и-и-и-т… В баушку я пошла! Баушка у меня была тожеть в деревне токсичной…

- Не дрейфь, жена!  Прорвемся! Ты ж не в мати-одночке! Я – с тобой наравне! Хоть и не мутит, а страдаю ведь тебе! От всего сердца! Хошь, вот «Камильфом» закуси! – Петька бережно откинул занавеску печи, любуясь своей королевой. На сносясх еще не видать было, а трогательно всеж! – Душа моя! А бремя тебя красит, хучь и стонешь… Это – конплинент тебе за хнык…

Супруги нежно ворковали в ожидании второго потомка. Охломон, преданный муж и отец, ни на минуту не выпускал поле зрения токсикоза. Под рукой у него всегда имелся полный комплект боеприпасов в виде женского арсенала: сласти, конплиненты, букеты полевые и не очень, сериалы бабские соленые, парихмахерские бутики района, ну и прочая всякая муть в денежном эквиваленте (на булавки).

- Пе-е-е-еть, - муркнула счастливая во бремени жена, - ну? И чо ты творишь там в горнице молча? Чо на уме держишь без меня за столом? На чердак чо лазил в пыли, громыхал, аки Семечкин спохмелья?

- Ох и глазастая! Все слышит!  Лазал на чердак! Верно! Шопотом лазал ить! Между собой! Секретно! А она усе на контроле метит! – хитро шутя подтрунил Петя.

На него произвел впечатление женин надзор. Приятно будоражило кровь беременное кокетство, поэтому Петя решил посвятить супругу в планы и заодно укрепить свой настрой.

- В обчим, тэк… - начал он, упершись тощим локтем в окатые формы своей половины. Вздернул в потолок очи, потянул маленько тишину, и, блаженно устремив размышление в небо, начал свое мужское слово, - в обчим, тэ-э-э-э-к…  Маланья… Уверяюсь я «Мудропись» усилить… Вторым томом. Шедеврами наполнять для весу нации. Уж коль выпало мне родить новую эру письма, надоть  и эру рисования поднимать на уровень…

- Эра письма – это каляки нипонские с русским духом, что ли? В «Мудрописи» которы, где прописал семь штук?
- Ну!... – утвердительно дакнул Петя.

- Я, чать, думала, ты уж все самовыразил для потомков. Думала, отдохнем от первого тома, теперича, в отпуск на Балет съездим… Купим мне в шопах парфюму сезона… - взгрустнула Маланья. Однако, шахматный ход мужской Петькиной мысли уважила и закончила оптимизмом, - Ну, коли надо усилять – усиляй Мудропись! Это ж раритет твой сугубо, на века деланый, потомкам писаный… Надо, значит, надо. Мое дело – поддержать твой янь…

Петька благодарно пощекотал кончиком Маланьиной косы ее вострононос. Умиление души произвел чих, и счастливый супруг продолжил поток информации:

- Так вот, эра письма состоялась у меня, а… вот… эру  шедевров рисунков еще поднимать надо. И надумал я, Маланья, в этот хмурый полдень, что, окромя самому, заняться этим будет некому… Тем более осень, дожди-слякоти… Господа в разъездах… Чердак с красками-палитрой есть, Слава Богу… Скипидара с пол-бутыли на палитру пол-литру достаточно будет…  За осень и реализуюсь. Подмогнешь, ежели чиво… А там – видно будет, родная!... – подвел итог слова токсичный отец, - конхетку-то заешь, жёна моя вечная! Не то срыгнешь на полати!
- Уж скажешь… - зарделась беременная супруга, - лучше делом займись! Под эру рисунков, поди, мастерскую приспичит делать. Где шедевры –то будешь малевать? Не в горнице ж! Колька чо уронит, аль я… Да и нюх у меня на краски специфический нонче… Дуй давай на чердак! Там – самое место тебе с эрой!

- А и чо?!  Чердак – очень конфортабельное место действий! Тока приберись там маненько, чтоб площадь обозначить, я и погружусь в работу!

С этими словами Петька-Охломон, отдав распоряжение супруге , направился к обеденному столу, на котором  оставил раритетную тетрадь под названием «Мудропись». Мысли были мобилизованы целью, и в голове рождался новый стратегический план.

От интеллектуальной плановой работы его не отвлек ни Маланьин грохот на чердаке, ни скрип половиц с ворчанием, ни металлический стон жестяного ведра, ни чихи драгоценной половины за пыльной работой.

Стратегом Охломон был по призванию, поэтому время пронеслось стремительно, измеряясь съеденным караваем и опустошенным кувшином молока. В остатке лишь крошки на щетинах живописно подчеркивали молоко, не обсохшее на губах. Народный план созрел к моменту Маланьина выдоха:

- Иди! Глянь-любуйся, каку берлогу я под площадь освежила! Не – чердак, а «Ред Скуэа в Кремле!». Сплошной почет тебе, кормилец! – Маланья обтирала руки об фартук, розовея от физических нагрузок.

Петька, аккуратно вылезая между столом и тунбочкой, чтоб раритет не помять и картину «С Новым годом» над комодом не снести, свободной рукой  норовил щипнуть  окорок. Жена увернулась… и лукаво повела отрицанием. Немая сцена была ясна обоим, поэтому весь свой стратегический груз Петя понес на чердак в голове, прижимая тетрадку.

А за окном лил дождь. Да такой, какой Петька любил особенно! Чтоб грязи до колен на месяц замесило! Чтоб землю к весне напитало загодя! Чтоб Тобик с-под крыльца носу не казал! Чтоб, наконец, ярко-желтые фэшн-сапоги резиновые (от барчуков Зосимычей бренд внаграду), наконец, натянуть и Гоголем по двору дефилировать. Вот такой вот дождь и хлестал!

Маланья же о бабьем задумалась, глядя в серый унылый пейзаж. Вспоминая солнечное лето и отсутствие токсикоза, она блуждала улыбкой по горничной местности. «Ни пылинки!»- отметил взор чистоплотной хозяйки, исследуя тунбочку со шкапом. Женское естество очага затеплилось и перешло на наследника.  Старшой малец-первенец (Коля-Охломон) гостил у Петькиной тещи и помогал этим образом матери нести второе бремя. Герань же на окне просто потускнела, готовясь к зиме.

Начинался новый сезон. Восходила новая эра…
Национальный характер спотыкался на чердаке, разбирая историю…
Наконец все утихло…

«Мыслит…», - с уважением смекнула жена.





Глава вторая. Художник чердака.



Чердачный хлам, приведенный Маланьей в порядок, оставался, все-таки, хламом. Хоть и без пыли. Хоть и кучковатый…

Освобожденное пространство в центре залы Петька-Охломон решил рационально организовать. Увязав в сноп три максимально-культурных и длинных жердины-балясины, водрузил по центру эйфелёву башню под мольберт. Отошел. Полюбовался. Вышло здорово и по-взаправду как Монмартр.

Такой удачный дресс-код чердака художника вдохновил.  Дальнейший имидж не заставил себя ждать.

 Обшарпанный чемодан времен Второй Мировой стал натуральным клондайком дизайна. Усевшись по-турецки левее мольберта (если от входа) и по-хозяйски потроша содержимое, он удивлялся глобальной пользе вещей, забытых на годы. Встроенное во внутреннюю крышку чемодана зеркальце позволяло Петьке выкручиваться, выбирая примерку.

Портянки, там, исподнее женское с начесом, кальсоны голубые – это все отбрасывалось в сторону. Отрезы материи с мохеровыми мотками – тоже. А вот видавший виды старины застиранный целлофановый пакет Петька изучал внимательно более чем. В него он ежегодно складировал банные шапки. Старые. Запас же новых уборов головы хранился в тунбочке в сенях.

К слову сказать, Маланья вот уж сколько лет была традиционна. Кажный год под елку "супризом" для Петьки была новогодняя шапка для бани. Для парилки ее. То ли по-запамятству, то ли по экономике, но ассортимент сюрпризов жена ежегодно соблюдала. И регулярно получатель делал вид, что потрясен таким цельным и нужным в его хозяйстве предметом. Он мерял убор, охал-ахал, целовал жену, потом опять хвалил, ну и так дале… В Петькиной новогодней коллекции на сей день были следующие банные шапки: фетровая ушанка, буденовка, пилотка, канотье, традиционка, наполеоновка двух цветов и… одна такая сиреневая колокольчиком вниз. Это все – новые. Старые были такими же, но… старыми.

Выуженный на сей раз запас отходов из пакета вполне подходил быть беретом художнику чердака. Петька стал смотреться. Наполеоновка была отвергнута (и та и другая). Колокольчик красный – подсел от пара, полинял сильно, не лез в окружности бровей. Ушанка от моли истлела. Да и некрасиво выглядела к лицу… В общем, выбрать, как оказалось всегда, было нечего, хоть ассортимент и привлекал. Ну… разве что буденовка еще… хоть и не берет, конечно… но патриотичный…

Натянув до перепонок нужную вещь, Петька оправился и хмыкнул. Не хватало холста…  Его глаза панически заскользили в пространстве… однакож, наткнулись на кусок мешковины. Экологичная ткань со времен того тысячелетия уютно парковалась в виде мешков для картохи. Рулон, прислоненный  к углу,  будто дожидаясь автора,  манил на картину.

Натянув фактуру на старую раму и закрепив надежно на века, Охломон довольно поставил на мольберт приспособление. Отошел. Полюбовался. Настало самое время.

Подопря подбородок рукой, холоп не спешил приземлиться. Он стоял чуть вдали от мольберта, проницательно сощурив веки на холст. Вся его творческая позиция говорила народу о таланте… уме… о смотрении на мольберт… Отраженная в окне задумчивость очень даже впечатляла.

«Время не ждет», - подумал авторскую мысль художник и, засучив рукава, уселся за треногу. Солнечный луч из фрамуги высветил фетровую звезду на буденовке, концентрацию взгляда и ногу-на-ногу закинутый вид. Процесс пошел. Захватило высокое творчество.


«Все-таки хорошо, что я задумал шедевры рисовать, - кумекал автор, разводя на палитре краски, - На укционах ить можно продать, когда Держава в застое. Уж меня-то не будет к тому, а наследие родине оставлю. В музеи пристрою, в Кремле повесим. От подарков-то кто откажется? Вот, скажу, Президент дорогой, от Петьки-Охломона презент тебе в страну. Будут лихие времена, всегда продадите, зерна, там, подкупите, еще чего ль…

Или вот, к слову, нужен пенсионный фонд старикам  – пожалте на продажу картину от Петьки. От времени – бесценную. Да любой Сотбис с руками оторвет. Оне ж наших авторов, кто умер давно, ого-го как ценят!

Вон Степанида-барыня рассказывала, что почем на торгах. Чемпионствуем! Верещагин и Васнецов, к примеру, на мильон фунтов стерляди тянут!.

Что ни имя – деньги сплошь! Не тока стариков содержать можно, а и матерям на роды мотивацию делать! Или там, кому премию учредить за нанно! Технологию применить!

А пока пусь в Кремлю повисит. До лучших времен.  Тама сохраннее. А с картины –  копию фотки сделаю, и – в книгу ее внесу, навроде, каталог такой важный, где и пропишу: «Руками не трогать. Оригинал висит в Кремле». И авто-граф размашистый в угол поставлю!»

Слово-за-слово, на мешковине появился белый фон под дальнейшую роспись. Петька откинулся, прицелил глазомер, и остался доволен. Квадрат получился. Белый. Ровный. Как надо.

«Чем не Малевич? – довольный Петька отошел у угол, чтоб оценить, - права мать была : «Лицом к лицу не увидать, большое – видится на расстоянии!» Ну, уж коль тут такой малевич у меня  пошел, надоть переплюнувать идолов. Чтоб дороже продать… Чтобы такое тут изобразить, чтоб на века актуально? Чтоб защемило?... Чтоб колыхнуло внутрях? Чтоб кремлевские палаты подчеркнуть?»

Он слонялся из угла в угол в поисках идеи. Они рождались в голове тысячами, а выбрать одну, главную, первую пока не удавалось. Белый холст наблюдал за художником, как пациент за врачом: страшновато… но с надеждой и верой… Петька не мог обмануть ожидания. Будущая картина должна была стать истинной копилкой ценностей. От груза ответственности мозг Петьки-Охломона затупил, а желудок разбунтовался.

«Стресс, - решил Петька и взял паузу, - надо поесть». Однако, аппетит поумерил, поскольку очень хорошо помнил, что «художник должен быть голодным».

Спустившись в горницу на перерыв, он застал Маланью за вязанием.

- Ести будешь? – буднично спросила жена голодного Петьку.

- Нет, попью тока. Воды с ведра, - зачерпнул Петя и громкими глотками продемонстрировал жажду.

- А я блинов нажарила! Как ты любишь! Мамкиных! С медом нашей пасеки!
- Не могу, Маланья, не мо-гу!

- Пугашь ты меня, Петя! Али я готовить разучилась? – тревожные глаза супруги ощупывали Петьку с ног до головы.

- Да не-е-е-е-е,  просто я – художник. Надо голодным побыть. А то нажрусь от пуза, и что? Ни харизмы, ни картины. Ты ж знаешь, что у меня кровообращение после еды к желудку!

- А-а-а-а-а-а-а, - кивнула жена и уткнулась в вязание.

Петька еще попил, постоял, громыхнул ковшиком и пошлепал опять на чердак.

Мысли о блинах не давали покоя. Золотистые капли меда так и стояли перед глазами. Теща пекла блины замечательно! Маланья – подстать. Жена вообще от матери многое взяла. И борщи, и утку с яблоками, и пирожки с капустой…

Петька подавился слюной и вернулся к работе.

Сидя на табуретке перед белым полотном, думая о еде и будущем картины, Петька уверенно взял кисть и размашисто, как настоящий мастер, провел по холсту жирную желто-рыжую линию. Над ней – еще одну. Потом еще… еще…

И вот уже на картине была четко прорисована целая гора вкусных, золотистых, аппетитно-пахнущих, домашних русских блинов. Медовый фонтан завершал картину, а углу уверенно стоял авторский автограф. П.С.О. Петр Сергеич Охломонов.

«Пусть картина маслом сохнет», - завершил Петька и бегом, кубарем полетел с чердака к обеду.

-Ой! Напугал как! – вскинулась Маланья.- все, что ль, больше не художник щас ?
- Ага! Корми! Закончил маслом! Сохнет покамест картина!

- Чо нарисовал-то? - хлопоча, накрывала дочь своей матери блины.

- Национальное блюдо! Решил, что это – всякому будущему покупателю Сотбиса понадобится. Еде всегда спрос будет. И Кремль украсит. Таки ж наша народная кухня! Гостеприимная!

Блины убывали с космической скоростью. Мед блестел янтарем на пальцах. За окном хлестал осенний дождь, а золотистое блюдо с блинами по-солнечному согревало   счастливую орешковскую ячейку общества.

- Ой, бьется, кажись,… - ахнула Маланья, держась за живот, - привет тебе морзей стучит!
- Ну-к! Дай-к! – приложился ухом отец, - Слышу-слышу! Давай там, сын, расти! Ждем тебя! Всей страной ждем! Не подведи!

Счастьем засветились глаза Охломонов…  Будущее было обеспечено…