Осенние грёзы

…Выходил из тайги с мешком кедрового ореха за плечами. Пути - километров двадцать! Умаявшись вконец, решил срезать пять километров и пошел напрямки, вброд через речку.
С этим «выходом» связано ещё одно воспоминание, которое долгие годы не дает мне покоя. И вот почему: через несколько лет мне приснился сон, в котором я видел очень похожую дорогу, похожую не буквально, а… как бы тут сказать, - образно, что ли. И с тех пор они во мне существуют вместе – тот сон и та таёжная тропа.

И ещё: я всякий раз спрашиваю себя – почему мне никогда не удаётся записать или, по крайней мере, ясно сформулировать то, что так отчетливо видится в минуту, которую я называю «минута откровения», случающуюся на границе сна и яви? Вот уже в который раз является в подобную минуту тема «Возвращение ДОМОЙ».

Сон.

Иду красивой и трудной дорогой. Иду долго, так долго, что даже во сне чувствую, как устал. Пейзажи меняются перед глазами один краше другого: гряды поросших хвойной тайгой сопок сменяются широкими распадками с пойменными лугами, сияющие сплошным изумрудным ковром цветущего разнотравья, за ними к тропе подходят вплотную скалистые крутяки с одинокими деревьями на вершинах, потом какая-то многоводная и быстрая река подкатывает к самым ногам, и я чувствую свежую прохладу, чистоту её вод, стремительный, бесшумный бег их… А тропа опять уходит куда-то в сторону, в сопки, то поднимаясь вверх, то снова опускаясь в очередную долину, и впереди ещё уйма пути, много новых и новых горизонтов, но я знаю, твердо знаю: там, куда ведет меня тропа – мой ДОМ, по настоящему МОЙ, где меня любят и ждут. И я люблю тот дом, и всеми силами души из всех далей и просторов я стремлюсь туда, тянусь к нему всем сердцем, и не столько к нему, как к моему самому любимому, самому дорогому человеку.

Даже во сне чувствую, как устал, как ослабли и дрожат мои ноги, но душа, рвущаяся к заветной цели, несет меня словно на крыльях. И главное в этом сне – то счастье, которое я испытал, когда поднялся, наконец, на родное крыльцо. Запомнилось тепло крылечных плах, какое-то особое тепло, которое исходит только от живого существа, любимого тобой.

Открыл дверь.
 
Счастье было словно вспышка! - моментальный всплеск радостного, восторженного чувства возвращения. Во сне чувства всегда оголены, трепетны, беззащитны...
Там, за дверью, меня ждали. Я понял это, лишь только ступил за порог. Будто солнечный луч плеснулся на меня таким ярким светом и теплом, какого никогда, нигде ни с кем я больше не испытывал!

И вот реальность, случившаяся на самом деле.

Я, уставший как леший, переброжу речку у самого дома. До моста идти два с лишним километра, потом столько же обратно, а сил – никаких. И решился переть вброд. Речка хоть и не широка, и воды-то в ней в самом глубоком месте по грудь, но быстра-а!.. Как, впрочем, все горные речки.

Летом, в жару, купаясь в её стремительном и жутко холодном потоке, доводилось испытывать на себе скорость течения: только нырнёшь, а тебя уж как щепку несет и несет, того и гляди, что головой о камень шмякнет. Да-а, но сегодня-то не лето, осень уж в самом разгаре, вот-вот на зиму перевалит. А тут ещё мешок с орехом лямками плечи режет, килограмм сорок потянет, не меньше. Мешок догадался повесить на одно плечо – на всякий случай, если собьет течением.

Меня сбило.

Поскользнувшись на склизком камне, я ухнул с головой. Течение тут же подхватило и понесло. Помню, как с перепугу я, вместо того, чтобы бросить мешок, вцепился в него мертвой хваткой и инстинктивно ногами сучил по дну, стараясь найти какую-нибудь опору, чтобы встать на ноги. Зацепился. Встал. Упругий поток воды мощно давил в грудь, пытаясь опять свалить и утащить в губительную глубину. И в эту минуту я понял, что мой тяжёлый мешок с орехом – мой спасительный якорь, без которого течение давно бы меня сбило и унесло, и только эта тяжеленная «гиря» намокшего куля придавливает к скользким камням дна, не дает потоку схватить меня в свои объятья и устремить вниз...

Осторожно, нащупывая камень понадёжней, стал шаг за шагом пробираться к своему берегу, двигаясь вниз по течению. Самое противное, - дом рядом, только не видно его из-за высокого берега. И меня со стороны посёлка никому не видно.

Так и шел с мешком в обнимку, от камня к камню пристраивая ноги на невидимом дне, пока не рухнул, наконец, на мелководье на холодные камни, уронив перед собой спасительный мешок. Долго лежал, приходя в себя и совсем не чувствуя холода ледяной осенней воды, которая уже безопасно обтекала меня на мелководье. Потом поднялся, волоком встянул мешок по крутому склону, взвалил его на плечо и, пошатываясь, побрёл к дому. Вошел, ухнул на пол мокрющий мешок, сел на него, огляделся.

Жена стояла с открытым ртом, и в глазах её застыл ужас. Единственное, что помню – подумал: так пугаются те, кого застают во время сцены измены.

Потом были охи, ахи, крученье пальца у виска… И слова: «А ты подумал, что было бы со мной?! Что бы я тут одна делала?» Резануло слух: «я», «со мной». Ответил грубостью: «Ага, делать мне больше было не хрен! Плыву под водой и думаю: что же ты будешь одна тут делать!?»

И вот теперь, много лет спустя, всё чаще мыслями возвращаюсь к сравнению тех чувств – во сне и наяву. Вроде бы там и там всё искренне, всё правдиво, но… Вот беда-то: в жизни никогда, ни разу не испытывал я того солнечного и безмерного счастья, какое довелось испытать во сне. Хотя жена там и там была, кажется, одна. Или всё-таки разные?.. Вот штука-то. И с тех пор бродит душа по белу свету, ищет в туманных грёзах то солнечное счастье, а его всё нет и нет. И только гнездится в ней, в неприкаянной душе моей, что-то неясное, безнадежно-зыбкое, как сознание наше на грани сна и яви...


Вся повесть здесь: http://www.proza.ru/2010/01/07/551