Шурина пенсия

Шурина пенсия
   Если бы Шуру надо было за что-нибудь сурово наказать, то достаточно было бы завязать ей рот, что бы она не смогла говорить. Это было бы для неё самым страшным наказанием. Уж так любила поговорить. Особенно наслаждалась балтавнёй на базаре или в магазине, именно наслаждалась и не извлекала никакой другой для себя пользы.  Однажды, стоя в очереди за хлебом, она разговорилась со своей знакомой, Верой Егоровной. На разговор это было мало похоже. Вера Егоровна, молча, слушала, а та трещала. Шура говорила о том, какие травы, от каких болезней, когда их нужно собирать и как принимать. Затем Шура начала рассказывать, какие травы, коренья, болотная растительность и прочее съедобны, какая их часть и в какое время года. Например, молодые побеги вербы съедобны, но до тех пор, пока сережки не начали созревать, молодые побеги тополя не съедобны. Она говорила о том, как во время голода ловила, варила и ела сусликов; о том, как однажды во время войны весной надо было огород пахать, а пахать-то не на ком. Был у Шуры козёл, запрягла его, думала: «Хоть немного землю подрыхлю». Козёл походил немного под ярмом и остановился. Как она его ни стегала палкой, как ни бранила, стояла перед ним на коленях, уговаривая, козёл - ни с места. Тогда Шура взяла в сарае топор и пригрозила: если он не будет пахать, то есть будет нечего, и она вот этим топором отрубит ему голову и съест. Потом спросила: «Ты понял, что твоя дурная башка на холодец пойдёт»? На что козёл издал звук: «Мекеке», потом напрягся, подался вперёд и рыхление почвы возобновилось.
   На этом Шура не умолкала. Она жаловалась на несправедливость в колхозе: много работает; трудодни - палочки на бумажечке - ставят с потолка. В конце года расчёт делают вообще неизвестно как. Когда сынок был в Армии, тогда в один год колхозный паёк был настолько мал, что продуктов не хватило, так чуть ни померла от голода, другой год зима была длинная и холодная, дров не хватило, так чуть ни померла от холода. Когда Федя пришел из Армии, стало намного легче. Всю жизнь тяжким трудом боролась с голодом и холодом.
   Затем Шура перевела разговор с себя на Веру Егоровну, начала расспрашивать: где она работает, сколько получает и тому подобное.
- Я работаю в «Заготживсырьё». Нам сейчас зарплату прибавили, получаю двести семьдесят  рублей в месяц, - в ответ сказала Вера Егоровна.
- За год это сколько? – пожелала уточнить Шура.
- За год получается три тысячи двести сорок рублей.
- Хорошо…! На эти деньги ещё можно прожить год. Небось, работа тяжёлая.
- Нет, посильная. Шерсть затариваем в мешки, зашиваем их и подписываем, делаем уборку на складе и другие дела по-мелочи. Хочешь - иди к нам работать.
- Да…подписываете..., - огорчилась Шура, - я ведь писать-то  не умею.
- Мы сами ничего не пишем, всё по трафаретке.
- Как это?
- Прикладываем жестянку с вырезанными на ней буквами, обмакиваем щётку в сажу, смоченную бензином, ею три раза «туда-сюда», и надпись готова.
- И я бы так смогла, - Шура загорелась желанием перейти на новую работу.
   Вечером после семейного ужина она рассказала об этом. На что Фёдор ответил:
- Мать, если хочешь, иди, но я тебя туда не гоню.
   После некоторых колебаний Шура всё-таки решила сменить работу. Она была довольна тем, что стала получать по тем временам для сельской местности хорошую зарплату и была рада, что приносит в общесемейную казну значительную лепту. Ей даже удавалось откладывать деньги впрок, каждую неделю бросала в надёжно спрятанную кубышку две монеты достоинством в одну или две копейки. Какова же была её радость, когда после денежной реформы 1961 года, эти монеты остались входу с тем же достоинством, и покупательная способность накопленной суммы, восемь рублей двадцать одна копейка, увеличилась в десять раз.
    Шура проработала в «Заготживсырьё» семь лет и её оформили на пенсию. В конторе, начальник отдела кадров дал ей расписаться в получении пенсионного удостоверения, за стаж работы семь лет и за размер пенсии двенадцать рублей. С горьким недоумением она спросила:
- Почему стаж семь лет? Я же всю жизнь работала, даже во время войны на себе землю пахала, зимой окопы долбила. Я ни одного дня на работе не пропустила.
- Александра Михайловна, в течение этих семи лет колхоз, где вы работали, был преобразован в совхоз. Тем, кто не перешёл из колхоза в совхоз, годы работы в колхозе в пенсионный стаж не включаются и пенсия на них не начисляется. Вот, пожалуйста, Постановление Правительства СССР, читайте. – Он подал ей газету «Труд».
- Я не умею читать, - подавленным голос ответила Шура.
- Хотите, я прочту вслух? – предложил начальник отдела кадров.
- Да. Я запомню.
   Начальник отдела кадров, видя крайнее разочарование пенсионерки, после прочтения отложил газету в сторону и попытался успокоить:
- Александра Михайловна, я вам сочувствую, что вы не сделали этот переход, но ничего никто не может сделать. Таких как вы миллионы, если вас это утешит.
   Шура унылая раздавленная такой несправедливостью с чувством полной беспомощности поплелась домой. Её одолевали мысли: в своё время силой загнали в колхоз и отняли всё имущество. Нередко заставляли работать сверх меры: летом в знойную жару на прополке и уборке урожая; зимой в лютые морозы и в снежную пургу в степь за соломой – кормить скот. И всё это не в счёт. Когда увольнялась из колхоза, мне о таком условии никто не говорил. Почему же теперь меня сделали виноватой?!
    Дома мать пожаловалась сыну. Фёдор успокоил её:
- Ничего, мать, проживём, не расстраивайся.
   Хотя это Шуру немного успокоило, но ещё много лет она негодовала по поводу этой несправедливости, пока ни произошло вот что.
   В станице храм был закрыт давно, но в одном месте была устроена домовая церковь. Туда приезжал священник, делал всё тоже самое, что и в обычном храме: исповедовал, служил литургию, причащал, отправлял требы. Как правило, после литургии была трапеза, в конце которой во время чая, разрешалось разговаривать. Шура была верующая и старалась не пропускать службы, когда приезжал священник. Как-то раз во время чая Шура пожаловалась, что она многие годы тяжело трудилась в колхозе, терпела нужду и лишения, а пенсию ей за это не начислили, и просила объяснить:
- Батюшка, какая тут, правда?
   Священник опустил сухарик в стакан с чаем и ответил:
- Правды человеческой тут нет. А, правда, Божия в том, что все эти тяготы тебя не научили любить ближнего. Ты сама знаешь – о ком я.
   Для Шуры оказалось намного проще пережить голод и холод, жить в полной  нищете, чем примириться со  своей невесткой. Попросить у неё прощение - такой мысли она не допускала. Шура боролась с собой почти год. Сначала она перестала говорить о Тони плохо, потом пыталась разглядеть её лучше, найти в ней достоинства и ей это удавалось. По мере этого она стала замечать – насколько несправедлива к ней. В конце концов, перед началом Великого Поста в Прощеное Воскресенье Шура примирилась с Тоней. В семью вошёл мир и лад. Теперь она уже не лезла ни в какие дела, в разговоре с подругами говорила:
- Пусть живут по-своему. Им расти, а мне умаляться.
   Хотя её уже давно никто не слушал.