Путешествие в Рай и из Рая

Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам.
В.Шекспир "Гамлет"................

.
Есть жизнь после смерти или ее там нет — это науке все еще неизвестно. Многие века как величайшие умы человечества, так и самые простые люди задаются подобными вопросами, но пока безрезультатно. Ничего мало-мальски путного и хоть сколько-нибудь конкретного никто так и не в состоянии ответить. Зато в копилке человеческого опыта и естественного любопытства в наличии имеются чьи-то неясные, но многочисленные предчувствия; дурные, или наоборот, сны; да труднообъяснимые с точки зрения обывателя случаи, легко и сразу объясняемые физиком-теоретиком, фокусником-профессионалом и школьником-пятиклассником. Едва ли я смогу внести какую-либо достойную лепту в доселе волнующую человечество проблему. Поэтому ни на что не претендуя, а тем более на внесение большей ясности и конкретики в "божественные" вопросы или, тем паче, на открытие нового направления в теологии, я просто-напросто расскажу случай, произошедший со мной лично.
    В то время наша семья: я, муж и дети, жила в небольшом норвежском селении, именуемом городом Гримстадом. В Норвегии муж работал оффшорным инженером и частенько месяца на 1,5–2 уходил в Северное или Норвежское море надзирать за монтажом и строительством нефтяных платформ и трубопроводов.
    В ноябре-декабре 1994 года он находился в море, а я оставалась дома с нашими детишками: почти пятилетним сыном и двухлетней дочуркой.
В начале декабря в нашем поселке, как объяснили норвежские врачи, начала свирепствовать эпидемия пневмонии, вызванная нашествием в Норвегию пневмококков из Египта. Наглые, злые вирусы не пощадили и мою семью: у меня начался бешеный кашель, доводящий почти до удушья; боли в груди, спине и боках, а температура как поднялась, так и продолжала больше недели упрямо держаться на отметке 39,50С.
    Естественно, что в сложившихся обстоятельствах более всего меня занимал вопрос — как бы дети не заразились, а о себе я не больно-то волновалась: обойдется, и не такое бывало. К слову сказать, в Норвегии вызвать врача на дом не просто; все они обычно настоятельно рекомендуют больному самому явиться к ним на прием, неважно на чем: своей автомашине, такси, автобусе или пешком. Ни один из предложенных докторами вариантов мне не подошел и я решила благополучно остаться дома и заняться самолечением.

    Поздним вечером 11 декабря позвонил супруг и я со всем доступным мне чувством юмора описала идиотские египетские пневмококки и свои от них страдания.
    Обеспокоенный муж поинтересовался, не надо ли мне чего и не вызвать ли ему на строящуюся платформу вертолет, чтобы прибыть в Гримстад. Как и подавляющее большинство русских женщин на моем месте, я не могла бы позволить каким-то несчастным вирусам помешать выдающейся карьере своего супруга и потому, смеясь и кашляя, с уверенностью заявила, что умереть в конце ХХ столетия от банальнейших кокков в любом случае мне вряд ли удастся, так что волноваться особо не о чем. Муж похвалил за оптимизм и смелость и отключил спутниковую связь.
    Засыпать во время болезни удавалось с огромным трудом: грудной кашель прямо-таки не терпел горизонтального положения бедного, измученного тела, бредовые сны изводили своим присутствием, заставляя аж подпрыгивать на кровати, а температура не поддавалась никаким жаропонижающим.

    В ту ночь мне в начале снились холодные лягушки и мокрые пиявки, падающие ко мне в постель прямо с потолка, затем — колючие ежи вместо кнопки в неуёмно трезвонящем будильнике, а под конец — похожая на меня как две капли воды, нежно улыбающаяся женщина в вечернем сверкающем наряде черного цвета. Ее голова была покрыта оренбургским пуховым платком, отчего-то тоже черным. Никогда ранее мне не попадались оренбургские шали подобного цвета и я логично решила, что она выкрасила платок сама в тон платью. Грандиозным жестом дама спустила шаль на, в полном смысле этого слова, белоснежные плечи (ее высокая бальная прическа была изумительно совершенна. Никогда в жизни я не носила такую) и положила тяжелую мраморную руку мне на лоб.
    – А ты кто? —С трудом сумела я выговорить сквозь очередной приступ кашля.
    – А я — твоя Смерть. Мне чуточку не понравилась твоя уверенность нынешним вечером, поэтому предлагаю безотлагательно ее проверить.
Она решительно наклонилась и коснулась моего лба ледяными, твердыми как камень губами.

    Вся в холодном поту от ужаса, я немедленно проснулась и с чувством радости и глубокого удовлетворения обнаружила, что то было всего лишь болезненное ночное воображение от зашкаливающей градусник лихорадки. Остаток ночи я провела на диване перед телевизором, наблюдая единственный еще работающий канал — американский "CNN". Америка интенсивно готовилась к предстоящему празднованию Кристмаса ("Рождества"). Весь день, 12 декабря 1994 года, я так и прокашляла. Сергей активно помогал маме управляться с двухлетней сестрой, фактически он взял на себе ее кормление. Часам к шести вечера нескончаемая лихорадка и беспрерывный кашель мне опротивели окончательно. Я отправилась на кухню и, хорошо помня о своих аллергических реакциях на пенициллин, разыскала в шкафчике не так давно выписанный детям эритромицин в виде сладко-горькой микстуры. Вначале я попробовала всего-то одну чайную ложечку лекарства, но его  сладковатый приторный вкус показался до того отвратительным, что, не сумев удержаться, я все выплюнула. Мои малыши, приоткрыв дверь в кухню и высунув в щель свои пушистые головки, внимательно наблюдали за мамой. Пришлось демонстративно налить полную столовую ложку "вкусного детского лекарства" и, со словами напутствия сыну и дочери во всем следовать примеру мамы, влить ее в себя, хотя и зажмурившись...

    Вначале я подумала, что просто подавилась тягучей эритромициновой жидкостью. Что лекарство попало "не в то горло", как когда-то любила говорить моя бабушка. Минуты четыре-пять в сопровождении странного свиста из горла, я попыталась хоть как-то продышаться. Отчаянные попытки ни к чему положительному не привели, да уже и не могли привести. Конвульсивно схватившись за шею, я в безмерном удивлении ощупала и обнаружила раздутость этого органа почти вдвое. Язык во рту тоже распух и перестал туда вмещаться. На ощупь даже физиономию вроде как разнесло не хило.
    Глядя на опухающую прямо на глазах маму, дочка зашлась в неистовом рёве, сын же принялся твердить как заклинание: "Мамочка, ты только скажи, что я должен сделать?". Но к речам я уже не была способна. Беспорядочно заметавшись по дому, я к своему ужасу поняла, что двери, как обычно, заперты; ключи от них запрятаны подальше от детей; окна закрыты на зиму. Настенные часы показывали пять минут седьмого. Откровенно задыхаясь, я предприняла последнюю попытку открыть одно из окон, но, видимо, оно заледенело с внешней стороны и не поддалось моим неистовым усилиям. Все было напрасно. Визжащая дочурка обхватила мои ноги, а сын, прижимая к уху телефонную трубку и что-то в нее крича, принялся наугад тыкать в кнопки на аппарате.

    Восстав против своей обреченности, я попыталась расстегнуть и стянуть с себя грубую шерстяную кофту, надетую прямо на голое тело. Казалось, именно без кофты наступит спасение, но пальцы напрочь отказались попадать в петли.
    – Да неужели я умираю, — подумалось испуганно-недоверчиво.
    – Не могу же я вот так просто умереть, — бунтовало все внутри.
    – Этого не может быть. Не верю и ни за что не поверю. Сама собой отвергалась подобная мысль.
    Настенные часы отстукивали девять минут седьмого. Разом ослабевшие ноги отказались более поддерживать мою несколько увеличившуюся в объеме фигуру и со страшным, как раскат грома, грохотом, воспринимаемым уже несколько отстраненно, я свалилась прямо на пол. Соседний к моему телу стул послушно последовал туда же. Малыши завопили в унисон и бросились на меня.

    Перво-наперво, очевидно из-за повышенного телесного и мозгового энергопотребления, отключается зрение, зато способность слышать сохраняется довольно долго. Правда, звуки становятся несколько странными — как сквозь толщу воды, но в принципе остаются вполне отчетливыми. А я очутилась в туннеле. В темном, сыроватом, но вполне узнаваемом туннеле, ведущем к ближайшему железнодорожному вокзалу в городе Арендале — ближайшем к нашему Гримстаду областном центре. Моя свекровь терпеть не могла этот, как она его называла "лабиринт" за его кажущуюся бесконечность и долгое отсутствие по ходу видимого выхода-просвета на другом конце. Свекровь именовала банальный проход к поезду "дорогой в Ад" и всегда требовала себе провожатых. Я же в душе посмеивалась над ее малоприятными страхами и ходила через туннель вообще без каких-либо чувств: ну идешь себе и идешь. Лабиринт, в котором сейчас я растерянно озиралась по сторонам, был черен, мрачен и беспросветен, что в общем было для него обычным и характерным. Мертвая, неподвижная тишина стояла вокруг, но откуда-то сверху иногда прорывался отчаянный вой моих деток. 
    – Резкое сокращение глазного нерва часто создает иллюзию туннеля, — припомнилась фраза из какого-то медицинского справочника.
    – Во что бы то ни стало надо добежать до просвета. Там спасение. Скорее к выходу в сторону вокзала!

    Как иглой — насквозь, прошила мозг пронзительно четкая, ясная мысль. Бегом, я было двинулась в нужном направлении, однако вскоре начала окончательно задыхаться. Грудь рвало от боли. В широком проходе через скалу воздуха не было совершенно. Не то что бежать, идти невмочь стало, и я упала на асфальт, здорово разбив себе коленки. Удивительно, что хотя кровь из них, как и положено, потекла полноводной алой рекой, больно не было ничуть. Удивленная, я напрягла остатки последних сил, сконцентрировала волю в кулак и поползла в "нужном направлении", однако ни конца, ни края не оказалось у проклятого лабиринта. Вопли крошек слышались все реже и реже, тише и тише. Последние силы покинули меня и я спокойно-хладнокровно подумала, что это и есть ВСЁ. Без малейших сожалений я представила себе. Как мое тело заморозят в морозильной камере и выдадут мужу по его возвращении. Мысль о том, что меня возможно так и похоронят в Норвегии, среди чужих, равнодушных камней и серых, сумрачных скал, расстроила самую чуточку, но я быстро успокоилась, зато море, скорее всего, будет рядом. А вопрос: кто станет здесь навещать мою бренную развалившуюся плоть, ничуть не волновал. Какая в конечном итоге разница! И тут начало вспоминаться все самое в жизни хорошее и замечательное.
    – Но как же малыши одни выберутся из дома? Кто их накормит, ведь о нашем здесь существовании никто особо не в курсе? И самое главное: что в дальнейшей жизни случится с психикой моих любименьких, если они несколько дней проживут рядом с мертвым телом своей матери?
Вместе с целиком овладевшим мной чувством горького отчаяния, вернувшимися назад страданиями и болью, пришла мощнейшая железобетонная воля к жизни и я взмолилась:
    – Господи, если ты есть, помоги мне! Ведь я не могу умереть. В самом деле не могу, не имею права, не должна умереть.

    Внезапно впереди замаячил голубоватый свет. Выход из туннеля стал виден и это придало сил ползти, но все равно было еще слишком далеко до цели. Дыхание ушло бесповоротно, но, как это ни странно, свет сам двинулся мне навстречу. В проходе кто-то стоял в легкой, светлой, развевающейся одежде. В последнем усилии я изо всех сил ухватилась за край этого одеяния, неожиданно легко подтянулась и наконец-то выбралась из адовой штольни. Чувства эйфории, острого блаженства и небывалого подъема охватили меня, когда вместо провинциального вокзала я увидела серебристое зеркало озерных вод с лирично отражающимися в нем золотисто-малиновыми предзакатными облачками и лиловато-бирюзовыми горами в голубых шапках снега. На противоположной стороне озера виднелся хорошенький беленький одноэтажный домик, утопающий в разнообразных цветах и зелени. Вокруг вовсю цвели яблоневые сады, видимо, на том свете уже наступил конец мая. Из домика доносилась фортепьянная музыка: исполнялось что-то необычайно задушевное: то ли Рахманинов, то ли Чайковский. В хрустально-прозрачном воздухе, которым теперь я наслаждалась в полной мере совершенно переставшей болеть вновь полной грудью, прямо-таки были разлиты небывалые покой и счастье.
    – Кто же это так чудесно играет на рояле? — Обратилась я к стоящему рядом молодому блондину с интеллигентным, необычайно добрым лицом и лучащимся голубыми глазами.
    – А Вы можете сами пойти и посмотреть. Уверен, Вам будет приятно их встретить, — мягко ответил этот, видимо, очень воспитанный молодой человек на хорошем русском языке глубоким бархатным баритоном. Уже по голосу Бог точно был мужчиной.
    – Я бы, конечно, с удовольствием, — чуть смутившись от нежданно-негаданно выпавшей чести, но не без легкого кокетства ответила я.
    – Но у меня дома остались двое малышей и поэтому я очень тороплюсь обратно.
    – Это как Вам будет угодно. Если Вам надо домой, то, конечно же, поможем. Насильно никого, никогда не удерживаем, сами не желают уходить. Редко-редко, когда попадают те, которым очень надо вернуться. Обычно же, едва почувствовав вселенскую любовь и узнав всеобъемлющий покой, люди обо всем и обо всех забывают и ни за что не хотят возвращаться к многотрудным земным заботам.
    Решив воспользоваться небывалой возможностью напрямую разузнать у Бога все что угодно, я напрягла мозги до предела, но ничего действительно путного, как всегда в нужный момент придти туда не соизволило.
    – А Вас, Иисус, не обижает, когда в Вас не верят?
    – Если хотите, зовите меня Иешуа, — предложил Бог, поощрительно улыбаясь.
    – Когда в меня не верят, я ничуть не обижаюсь. Совершенно не имел и впредь не имею намерений никому себя навязывать. Если обращаются с просьбами, стараюсь помочь каждому, а верит он или нет, и в кого — разве это так уж важно? Вот Вам, например, приятно видеть меня в таком образе, не правда ли? И имя Иешуа, если не ошибаюсь, Вам нравится больше! Однако, к моему глубокому сожалению, в подавляющем большинстве случаев люди искренне желают себе такое, что становится страшно за человечество. А вообще-то у меня главный принцип, как у врача — "не навреди", а любые искусственные улучшения или непрошенные вмешательства едва ли кому-нибудь, когда-нибудь шли на пользу. Вы со мной согласны?
    Конечно же я поспешила согласиться, пытаясь в то же время сообразить: физиономия у меня все еще раздута, или уже нет. Выглядеть чудовищем не хотелось и поэтому, как бы желая отбросить со лба непослушную прядь, я провела по лицу рукой. Вроде бы оно вернулось к норме. Все складывалось просто замечательно. Последние сожаления о так и не пришедших в уже почти пустую и слегка позванивающую от внезапного золотого счастья голову умных и ценных вопросах улетучивались как мираж. Последние мысли вертелись вокруг машины времени и говорящей головы профессора Доуэля. Хотелось только одного: раствориться здесь навсегда, превратиться в голубой свет. Вдруг осенило!

    – А Дьявол существует?
    – Это Вы у него и спросите. Сейчас я его сюда специально для Вас приглашу.
    Из хрустального, струящегося воздуха сразу же материализовался другой молодой человек. На всякий случай я еще раз и опять как бы случайно коснулась своей физиономии. Эх, сюда бы зеркальце...
Новый молодой человек, как две капли воды оказался похож на свой портрет кисти Врубеля, однако при этом он вовсе не казался печальным, как его прообраз в Третьяковской галерее, а скорее даже наоборот. Клянусь, легендарный Сатана выглядел очень живо, бодро и весело.
    – А-а-а.., — потянула я в растерянности, рассеяности и страхе; попутно пытаясь сообразить, как же к нему правильно обратиться, чтобы, не дай Бог, обидеть.
    – Из всех многочисленных имен я предпочитаю лишь два: Люций Фер — Цветок Небес и Астарот — Владыка Востока, — с лукавой усмешкой ответствовал Лукавый, видно прочитав мои ускользающие прочь от меня самой туманные идеи разговора.
    – Но приходится откликаться на всяких там Вельзевулов, Асмодеев и даже, смешно сказать, на Адраммелёза. Но ничего с этим не поделаешь — работа есть работа, — вздохнул красивый Демон.
    – Так Вы, кажется, собирались у меня что-то спросить?
    – А-а-а... Вы, Люций, оказывается даже очень хорошо выглядите. Совсем не похожи на козла.
Тут-то я осознала, какую глупость сморозила. Сатана немедленно бросился меня успокаивать; заявил, что он ничуть не обиделся.
    – В Вашем языке, дорогая, есть такой детский стишок: "Овца в нем видела овцу, осел — осла, баран — барана...", ну и так далее. Если некоторым приятно видеть козла, что же с ними поделаешь? Это все от моей самоиронии.
    Дьявол слегка подался вперед и нежно сжал мои ладони.
    – Вот Вы послушайте и наверняка мне поверите. Ну какой же я лукавый, а? Вовсе нет, а наоборот — честный, добрый и кристальная душа... Однако, к моему глубочайшему огорчению, именно мне выпала эта сомнительная честь и малоприятная обязанность определять меру лукавства каждого отдельного индивидуума. Сплошные разочарования, и хоть бы кто поинтересовался, до чего же мне опротивели все эти лукавые! Вот говорят: "Черт бы их всех взял", и ведь возишься с ними, возишься, а потом и сам не отмоешься. Сплошная тоска и никакой тебе благодарности! Зато как мы все радуемся, когда попадается кто-нибудь совестливый. Даже не важно — где попадется: на том ли свете, на этом. А я, конечно же, радуюсь больше всех, потому как мне тогда меньше работы. Вот жду не дождусь очередного отпуска, — проникновенно глядя мне в глаза обволакивающим, колдовским взглядом густо-чернильных, как южные ночи, всезнающих очей между тем рассказывал Люцифер. 

    Внезапно в глубине его бездонных зрачков явственно начали разгораться микроскопические костры.
    – А как Вы планируете провести свой отпуск? — Выпалила я в испуге первое на ум попавшееся, пытаясь отвлечься от магически властного взора.
    – Да я вот, знаете ли, люблю сидеть среди хороших людей, слушать их добрые речи и ни о чем плохом не думать. Право слово, это отлично расслабляет.
    Над волшебным озером взошла ослепительно яркая радуга. Ее отражение в переливах прозрачных озерных вод создавало иллюзию полного колеса. Невозможно было не засмотреться на бесподобную, манящую к себе прелесть этого мира.
    – Вам не стоит на это смотреть, если Вы собираетесь возвращаться обратно. А то обо всем забудете.
Прозвенели где-то совсем рядом веселые детские голоса. Я огляделась по сторонам. Ироничный Люцифер испарился неизвестно куда. А вместо него возникли двое крепко держащихся за руки, очаровательных ребенка лет десяти-одиннадцати. 
    – Ариэль. Габриэль.
Грациозно встряхнув кудрявыми головками представились они.
    – Мы Вас проводим в обратный путь.
    Хотя детишки выглядели под остро-модный сейчас "унисекс", про себя я все же решила, что Ариэль — скорее всего мальчик, а Габриэль — девочка. Чуть поодаль стоял молодой, улыбающийся, лучезарный Иешуа. Мне совсем расхотелось уходить, и я в немой мольбе принялась неотрывно смотреть на озаряющий ласковой любовью, покоем и тихой радостью умиротворения, гордый и светлый Божий Лик.
    – Ариэль и Габриэль — наши Гении Сути и Мира. Ариэль хранит и несет в мир знание и суть всех произведений человеческих искусств — прошлых, будущих и науки; а Габриэль обладает знаниями, опытом и, что важнее всего, чувствами всех, когда-либо живших на земле людей. Они помогут Вам в пути домой и преподнесут свои дары, — принялся меня утешать добрый Бог.
    – Господи, да неужели же там так плохо, что за возвращение еще и подарки дарят, — возопила я в отчаянии.
    – Да нет же, нет. Не расстраивайтесь, — не захотел меня разочаровывать милосердный Иешуа.
    – Все то же самое есть и на земле, только люди этого пока не видят... Просто не желают замечать. Возвращайтесь в мир с миром и все будет хорошо.
    Он опять заулыбался и помахал мне сияющей рукой. На одной из заснеженных вершин восседал "печальный демон — дух изгнанья" в чем-то элегантно-черном. Видно, его все донимали докучливые, меланхолические мысли о нелюбимой работе, а он мечтал лишь об отдыхе. Я громко всем крикнула "до свидания" и решительными шагами направилась к обозначившемуся в скале мрачному провалу. Оттуда сразу же потянуло сыростью. Я, как перед прыжком в воду, набрала в себя побольше струящегося полу-воздуха, полу-света и обернулась на прощание в самый последний раз. По-прежнему лилась чудесная, нежная музыка; домик все так же утопал в цветущем яблонево-вишнево-сиреневом саду; в озере, отражаясь, продолжали плыть предзакатные пушистые облачка. Затейливые вечерние тени легли на великие в безмолвии горы. Иешуа, Люций Фер, Ариэль и Габриэль — все вместе ободрительно махали мне вослед. Ничего больше не оставалось, кроме последнего шага обратно во тьму...

    В следующий миг я обнаружила себя столбом стоящей в дверном проеме кухни и ошарашенно глядящей на свои босые ноги без носков и без тапочек, где-то примерно на двадцать сантиметров выше уровня пола и ковра на нем. Ноги еще к тому же оказались прозрачными. В столовой мои родные дети по-прежнему убивались над чем-то весьма длинным, распростертом в непосредственной близости от ножек стола, в красной шерстяной кофте. Дочка все так и продолжала визжать резанным поросенком, а сын отчаянно кричал: "Мамочка моя, ну скажи же, что я должен делать?"
    – Ошибка! — Сказала я себе и тотчас же вошла обратно в туннель.
    Воздуха там ничуть не прибавилось, зато вернулась в тысячи раз усиленная боль в груди и в горле. С каждым мгновением адовые муки становились нестерпимее, однако сознание не терялось, а хотело лишь одного — повернуть назад в нирвану. Кто-то или что-то с неистовой силой толкнул в спину и... крохотный, но спасительный кусочек кислорода со свистом-хрипом-шипением сумел проскочить через полуоткрытый рот. Разлепились чугунно-тяжелые веки и даже удалось приподняться на локтях. Обрадованные дети бросились меня обнимать-целовать и уронили обратно. Наконец, кислород пошел и в нос, я задышала свободнее. Настенные часы отстукивали двадцать минут седьмого. С безмерным удивлением я принялась разглядывать свои странно исхудавшие за одиннадцать минут ладони с восковыми пальцами и белее снега ногтями. Сынок и доченька в немом восторге обвили меня ручонками, крепко-накрепко прижали все еще подрагивающие тельца, да так на мне и замерли.

    Блаженство великого покоя и полного умиротворения вновь вернулось ко мне, во всем теле ощущалась неземная легкость, почти переходящая во взлетность, о былом кашле вообще вспоминалось с трудом и стало совершенно очевидно, что так прежде донимавшие своим присутствием пневмококки умерли естественной смертью. Через часа полтора удалось накопить силы на то, чтобы наконец подняться с пола и убаюкать усталых малышей в их спальне. Мне самой спать совсем не хотелось. Как обычно, я включила "CNN" и измерила себе температуру: оба раза градусник пропищал на 35,60С. Удивительный голубоватый свет проник в дом и озарил все вокруг. Я отвлеклась от телевизора и подошла к окну. За окном отчетливо виделось блистающее зеркало хрустальных озерных вод, в нем отражалась многоцветная радуга в жемчужной дымке, манил уютным покоем беленький домик, в белопенном кружеве стояли майские сады, горделиво устремлялись ввысь седые вершины, а по золотистому небу плыли легкие, румяные облачка. Я раскрыла ставни: ворвавшийся в комнату нежнейший ветерок доносил аромат свежих яблоневых цветов, весеннего проливного дождя, теплых полевых трав — опьяняющие запахи счастья. Вдруг смолкли гордые фортепьянные аккорды, кто-то вышел из домика и начал собирать в саду цветы. Откуда-то я с уверенностью знала, что этот букет — для меня. Горячие слезы великой благодарности обожгли щеки, сладко-сладко защемило на сердце и я... проснулась перед включенным телевизором утром 13 декабря 1994 года совершенно здоровой. Через два часа мы с детьми выбирали елку на елочном базаре.

* * *
       "Клиническая картина анафилактического шока характеризуется быстротой развития — через несколько минут или даже секунд после контакта с аллергеном. Угнетается сознание, падает артериальное давление, начинаются судороги, отекает гортань, наступает удушье. Молниеносное течение анафилактического шока почти всегда заканчивается летальным исходом".