Баран

Ранним октябрьским утром 1909 года Борис Сергеевич Бирюзов вышел из своего "отеля" в Афьоне на улицу. Хорошо, 'лствые 'осудари мои! Хор. Ро. Шо!.. После Константинополя-то прямо благодать! Ни пылищи такой как в Константинополе, а вон на горизонте облачка эдакие... непустые; глядишь, к вечеру и покапает малость. Бориса Сергеевича, проведшего неделю в Константинополе, пока утрясались последние детали контракта между его петербургской геологической компанией и представителем афьонского фабриканта, крайне удивила и константинопольская всепроникающая пыль и полное отсутствие осадков.


Захотелось "махнуть Мюллера" разок-другой, косточки так и просили, да не решился. В "номере" надо было делать Мюллера-то, сударь мой. Турки народ хотя и простой, но чинный. Не с руки.

Скоро должна была прибыть повозка, которая каждое утро доставляла Бориса Сергеевича то на один, то на другой глиняный карьер. Надо было объездить те, о которых договорились, а потом составить подробный отчет.

Ждём-пождём, домой пойдём. Не едут. От нечего делать Борис Сергеевич стал глазеть по сторонам. Метрах в тридцати от "отеля", по небольшому пустырьку, заросшему чахлой травой, чинно расхаживал давешний баран. "Давешний" потому, что приметил барана Борис Сергеевич еще вчера. В землю крепко всажен толстый железный прут; прут и ошейник барана соединены прочной железной цепью (малость ржавой, конечно, не без того). Борис Сергеевич, любопытный как все "точнисты", выпытал вчера у "портье", что за баран такой. Оказалось, скоро Курбан-байрам, и баран выставлен на продажу. Пусть-де пока люди присматриваются, купят-то обязательно. Разговор с "портье" вышел мучительный, по-французски тот говорит через пень-колоду, голова разболелась, но зато всё понятно.

Заметив, что окавычивает уж который раз слова, Борис Сергеевич, ругнул себя: экий ты, братец, сноб, снобиссимо-пианиссимо. Чтоб в последний раз, слышишь? Не слышишь? Ладно, слышу-слышу.

Повозка наконец прибыла, начался рабочий день. Вернулись домой только под вечер. Перед тем, как пройти к себе, Борис Сергеевич решил перекурить на свежем воздухе. Глянул на барана... Батюшки! Доходился, болезный!.. Баран каким-то образом умудрился намотать всю цепь на прут, и теперь неподвижно стоял у самого прута. Борис Сергеевич
вопросительно глянул на прислонившегося к стене отеля чистильщика обуви: "давно, мол, закрутился-то недотёпа?". Кривая ухмылка -- "давно, эффендим". Борис Сергеевич "послал" еще один вопрос: "сам раскрутится?". "Собеседник" сдержанно смеется, отрицательно качает головой. "Ни за что, эффендим!".

Борис Сергеевич еще раз глянул на барана... и похолодел. Да, так и друг мой Тимофей Аркадьевич Челикин: то ли сам прикрутил себя к проклятой литературе, то ли жизнь... но открутиться ни сам не может, ни жизнь ему не позволяет. Борис Сергеевич учился вместе с Тимофеем Аркадьевичем в университете. Тимофей Аркадьевич закончил университет блестяще, на кафедре был оставлен... Но проклятая литература!.. Даже не литература, а забирай выше, -- поэзия!

Уже десять лет как ни одной серьезной научной работы, а ведь как хорошо начинал-то! Сейчас только и делает, что стишки строчит. Завел на заднем дворе университета "живую доску". И смех, и грех! Напишет на ней мелом стишок, избранным студентам и преподавателям дозволяется
записывать к нему комментарии. Дворнику Евстафию три рубля в месяц кладет, дабы писали комментарии только те, кто в тимофей-аркадьевичем списке. Есть ли в бедной нашей России какой-нибудь литературный журнал, в котором бы ни пылилась стопочка стихов Тимофея Аркадьевича?! А вот и нетути, 'лствые 'осудари мои, нетути!

Вспомнилось еще одно чудачество Тимофея Аркадьевича: только где в Петербурге литературный вечер, дворник Евстафий вострит лыжи к организаторам с тимофей-аркадьевичевой запиской: почту за честь выступить у вас на вечере, уверяю и проч.

И не сказать, что плохо пишет. Неплохо, очень даже неплохо, судари мои. Все размеры соблюдены, формой владеет преотменно. Вот только... плоско все, мелко... без души, одним словом. Дружбы ради, попробовал раз Борис Сергеевич подобрать мелодию к тому, что Тимофей Аркадьевич назвал "веселой застольной песней". Мелодию-то подобрал, а не пелось совсем. Кисло, спотыки какие-то, тягомотина... Расстроился тогда Борис Сергеевич необычайно. Карьер у друга стоит, ни взад, ни вперед не движется, а стишки-потрошки друга заживо съедают.

Дождь начался, а Борис Сергеевич и не замечал его, погрузившись в свои думы. Вдруг его осенило: места-то старые, волшебные, когда-то и намоленные. Что если я барана раскручу, может и Тимофея моего жизнь от потрошкового проклятья освободит?!

Слава Богу, дождь всех с улицы смел. Приблизился Борис Сергеевич к барану. Сначала только пинал потихонечку. Ни в какую, ни с места. Больше того: скрестились на миг их взгляды и Борису Сергеевичу стало по-настоящему страшно. Взгляд барана до одури напоминал упрямый, налитый тихим достоинством и уверенностью в себе, взгляд Тимофея. Борис Сергеевич разозлился на себя, и пнул барана что есть силы. Без толку. Только сам упал, растянулся в грязи. Кое-как встал на колени, решил потолкать барана руками. Боролся минут десять. Без толку.

Только крик портье: "Мееесьеее, бееей-эффееенди! Не иш япыйор мусунуз орада? Еве гидиниз, ямур чок бюйюк!" -- привел Бориса Сергеевича в чувство. Будь всё проклято! Пусть стишки-потрошки жрут беднягу Тимофея хоть до скончания века!

Примечание


Не иш япыйор мусунуз орада? Еве гидиниз, ямур чок бюйюк! (тур.) -- Чем вы там занимаетесь? Идите в дом, очень сильный дождь!