Краткий очерк истории содружества поэтов Зрей

Где-то за полгода до Первого съезда советских писателей, компетентные органы распустили объединение поэтов "Зрей". Об оригинальном творчестве поэтам пришлось надолго, до XX съезда, забыть; почти все подались в переводчики, а многие переводчиками так на всю жизнь и остались (никто из зреевцев, слава богу, репрессирован не был... тут мы вынуждены посоветовать отдельным записным зубоскалам стереть с лиц понимающе-нахальные усмешечки). Мало кто сейчас помнит об этом нашумевшем содружестве поэтов, а между тем люди были всё весьма любопытные...


...Но, откровенно говоря, о поэте Узрее, придумавшим название группы и предложившим, чтобы каждый вновь в нее вступающий либо имел фамилию, либо менял фамилию на фамилию, оканчивающуюся на "зрей", — сказать больше ничего интересного нельзя (ну, почти нельзя). Выступая на собраниях группы, Узрей (обычно) примерно с полчаса твердил «бу-бу-бу», пока его (обычно) не прерывал раздражительный грубиян Недозрей.

С собраний Узрей и еще один член группы Лицезрей (второй) часто уходили вместе, — им было по дороге. Если Узрей выглядел особенно обескураженным и удрученным, Лицезрей ласково говорил: «И духовно навеки почил?», на что Узрей только улыбался сконфуженно. И то сказать: создание группы потребовало от Узрея всех наличных физических и душевных сил, не говоря уже о том, что он истратил на формирование группы почти все свои деньги.

До того, как его осенила перевернувшая жизнь идея, Узрей жил припеваючи. Неплохой химик, он занимался изготовлением органических удобрений, — и у него был даже небольшой заводик под Москвой (дело было в начале НЭПа). Идея погнала его сначала на Украину (где он нашел поэта Прозрея), потом на Дальний Восток, в Хабаровск (где жил поэт Недозрей), потом в Харбин (где жила отступившая из России вместе с остатками семеновцев поэтесса Перезрей). Если с Прозреем все прошло очень даже гладко (интеллигентнейший человек! Поиски вагона для перевоза в Москву библиотеки — не в счет), то с Недозреем и Перезрей пришлось повозиться. Недозрей ни в какую не хотел уезжать из своего Хабаровска, пришлось долго уламывать («рыбалка-то там у вас квёлая, а про охоту… будем говорить про охоту, Узрей?»). Перезрей, постоянно устраивавшая истерики по дороге в Москву, едва не свела Узрея с ума. Узрей так и не догадался, что когда еще в Харбине с присущими ему прямодушной простоватостью и простоватой прямодушностью покритиковал некий стишок Перезрей, он вырыл себе яму собственными руками. После двухмесячного совместного путешествия с Перезрей, поиски трех комнатушек в московских коммуналках показались Узрею плёвым делом. Слава Богу, Лицезрей-первый и Лицезрей-второй нашлись сами, и какая-никакая жилплощадь у них уже имелась.

Дело было сделано. Чтобы успокоиться, Узрей трижды методично перерыл свою библиотеку, выбрал в конце концов одну немецкую поэмку в десять тысяч строк, и блаженно взялся за перевод. Особое внимание он уделял качеству рифм, считая, что знает технику стихосложения на уровне неорганических удобрений. Узрей часто говорил «я знаю это на уровне органических удобрений» — подразумевая, что он разобрался в предмете, о котором шла речь, по его мнению, досконально.

Итак, объединение поэтов «Зрей» было создано! Про основателя мы рассказали более чем достаточно, расскажем о других…

Как уже говорилось, Узрей выписал Прозрея в Москву из маленького украинского городка. Прозрей вспоминал о годах, прожитых в Неньке, с тихим ужасом. Как-то раз, когда зреевцы прогуливались приятным вечерком по Москве, к Прозрею неожиданно рванулся незнакомец и закричал: «Кого ж це ми бачимо, кого ж це ми спостерігаємо перед яснi очi? Прозрiю, дорогенький, скiльки лiт, скiльки зим!» Прозрей узнал в подскочившем к нему человеке получателя партмаксимума Р-ко из родного городка; с этим типом ему пришлось, увы, чрезмерно часто общаться. Высокомерно отвернувшись от наглого партийца, Прозрей с ненавистью выдохнул сквозь зубы: «Товарищ, я не владею великим и могучим Скоропадского, Петлюры и Мазепы! В столице Союза извольте говорить по-русски».

Партиец проглотил обиду, но история эта потом попортила Прозрею немало крови. Счастье еще, что Р-ко замели в тридцать шестом (да-да: за укрнационализм и полонофилию), а то превратился бы Прозрей в лагерную пыль. Но пронесло, слава Богу, пронесло... Чувствуя приближение смерти, тяжелобольной Прозрей шепнул однажды писавшей о нем диссертацию милой конопатой девчушке Нине П-вой, что это он написал донос на Р-ко. Потом, правда, спохватился и сказал: «Я пошутил, Ниночка, я только пошутил. А вы так сразу и поверили? Неужели же ж я такой плохой?».

Многие думали, что Прозрей был, c'est-a-dire, «гений общения». Он был мил, любезен, приветлив, очарователен, обходителен, добр ко всем. Несчастный, но вполне понятный, срыв с Р-ко, был, скорее, невероятным в своем роде исключением. Казалось бы, Прозрей, как и все подобные ему очаровашки был просто неспособен на сильные чувства, но люди достаточно проницательные старались с Прозреем не ссориться, и правильно делали.

Прозрей видел всех насквозь, но правды никогда собратьям не говорил. Некоторые об этом, впрочем, догадывались: как же, как же, постоянно демонстрируемая «филучёность», вдохновенные разборы достоинств и недостатков классических произведений, а вот почему-то работы современников для него почти всегда сплошь «восторг и упоение». Характерная история вышла у Прозрея с популярным поэтом Д-евым, человеком очень умным и довольно ехидным. Прозрей, подойдя как-то к Д-еву, похвалил недавно опубликованный в «Известиях» стишок последнего. «А вы знаете, Прозрей, что сам С. посоветовал мне еще поработать над концовкой?» — спросил с хитрой усмешкой Д-ев. «Зачем же, Николай Петрович, я буду повторять уже сделанное толковое наблюдение?» — не моргнув глазом тут же ответил Прозрей.

Больше всего на свете Прозрей ненавидел свою фамилию (настоящую). Окликнет, бывалоча, его приятель: "Эй, Прозрей!", а ему уж кажется, что приятель предлагает трезво взглянуть на его, прозреево, творчество, и подумать, не податься ли, как советовала теща, в газетенку химзавода "Красбытхим".

Недозрей, как мы уже сказали, был вспыльчив, и даже груб (вот только власти, как ни старался, никак не мог сосредоточить в своих руках). Недозрей гордился тем, что превратил себя в, как он говорил, датчик случайных метафор. Датчик иногда барахлил, иногда простаивал месяцами, но иногда работал так, что Недозрей, исписав всю имеющуюся в доме бумагу (а он на такой случай обычно заготавливал впрок пачек двадцать), писал на стенах и окнах.

За Недозреем числилось незаконченное высшее образование (по инженерному факультету), что по тем временам было просто невероятной удачей. Поступил он в университет сразу после реального училища, а поэтому в предметах классических «плавал». Прозрей старался поднатаскать Недозрея, но на свой манер: «Ну-ка, милый Недди, отыщи-ка мне имя философа, рифмующееся со словом "в;ника"». Недозрей в таких случаях, натурально, мрачно набычивался, но покорно терпел (подскажем недостаточно «пытчивому» читателю: ответ на прозрееву загадку – «Сенека»). Смешной случай приключился с Недозреем после одного выступления перед студентами исторического факультета. Студенты-историки были тогда не ахти какие, но когда при обсуждении недозреевского стишка о Цицероне, в котором почему-то речь шла о цицероновых проскрипциях (что насторожило студентов), Недозрей заикнулся о том, что Клодий-де сказал о Цицероне то-то и то-то, а потом... то вся аудитория дружно заржала. Какой-то парень, явно не из интеллигентов, крикнул из зала Недозрею: «А ты хоть знаешь, паря, что на Клодии твоем пробы негде ставить?!»

Поэтесса Перезрей... ей было проще простить себе лишний слог, выбивающийся из размера, чем лишний килограмм. Она умудрялась толстеть даже в эпоху коллективизации, когда смотреть на магазинные витрины стало до боли тоскливо... Как? Уму непостижимо. На собраниях группы Перезрей обычно ставили у дверей, чтобы ни один не-зрей на собрание группы не смог проникнуть (почти ни на что другое Перезрей считали негодной, но вслух об этом не говорили). Всем было памятно, как Перезрей спустила с лестницы самого Маяковского, который пришел «доругаться».

В юности Перезрей пыталась во всем подражать чрезмерно, по её мнению, популярной поэтессе А., до неприличия, как полагала П., тоненькой особе. Поэтому перед самой Великой войной, она тоже поехала в Париж. Из Парижа Перезрей вывезла, — помимо пяти коробок со шляпами и вороха крайне безвкусных платьев (да-да: все размера на два-три побольше, чем нужно), — лютую ненависть к поэту, переводчику и литературному критику Z. (Мы могли бы написать «З-скому», ибо тот родился и вырос в России; но З-ский так долго жил во Франции, прилично писал на французском и переводил на французский, что поневоле превратился в Z.) Z. был из тех счастливцев, которые, не прилагая к этому абсолютно никаких усилий, почему-то нравятся женщинам. Дело было, как нам кажется, в том, что Z. был наделен даром очень естественного, ненатужного остроумия и отлично разбирался в людях.

Всегдашняя ирония Z. была (по внешности) довольно зла, но по-настоящему умные люди обычно с ним ладили: фокус был в том, чтобы на умную колкость ответить умной колкостью, а на умную мысль — умной мыслью. Z. и Перезрей случайно встретились на одном литературном вечере. Странным образом, обаяние Z. на Перезрей никак не подействовало. К несчастью, Z. попросил Перезрей почитать свои стихи… Наблюдавший за Перезрей и Z. поэт И-в рассказывает в своих мемуарах, что вскоре присутствующие на вечере вздрогнули от невиданной силы истеричного вопля «Как вы смеете! Мерзавец! Какой же вы мерзавец!». Слава Богу, пишет И-в, гости вечера-французы ничего поняли (к тому же, теория о «загадочной русской душе» уже и тогда была в ходу).

В группе было два Лицезрея. Первый, державшийся слегка надменно, — как же, редактор газеты «Красный химик», о которой мы поминали ранее! — поддерживал приятельские отношения только с Прозреем. Говорят, это у него, Лицезрея, Сурков впоследствии «позаимствовал» темы для своих куплетов («...а баттерфляй на водной глади»). Стишки, которые Лицезрей отправлял в центральные печатные органы, почему-то не печатали. Получив тягостное известие об отклонении очередного стишка, Лицезрей-первый крепко пожимал руку Прозрею, следом зачем-то говорил громко «Жму руку!», и быстро уходил, ни на кого не глядя.

Человек поплоще взял бы да и напечатал свои стишки в том же «Красном химике», но Лицезрей считал, что это несолидно («Слава придет ко мне сама, как герцогиня Альба к Франсиско Гойе»). Относительно своих переводов он таких угрызений совести почему-то не испытывал, и потому из номера в номера печатал «своего» Шекспира. Знатный рабочий-химик, Герой Социалистического Труда Я-ский пишет в своей книге «Красбытхим в огненные тридцатые», что чтение лицезреева Шекспира было излюбленным занятием рабочих из его бригады в час обеденного перерыва. Он не помянул, однако, что рабочие находили лицезреевы переводы нелепыми и очень смешными, и оттого-то читали их в охотку. Я-ский, втихомолку посмеиваясь вместе со всеми, решил-таки показать для очистки совести переводы своему сыну, учившемуся на втором курсе МИФЛИ. Вердикт сына — «Полная хрень!» — успокоил Я-ского.

Лицезрей-второй был пожизнерадостнее Лицезрея-первого. Каждому собранию группы всегда предшествовали бурные объятия Прозрея и Лицезрея-второго. Приятели тискали друг друга в объятиях с такой силой, как будто бы жили на разных материках (а жили они в соседних квартирах и почти ежедневно сталкивались носом к носу). Когда незнакомые с ним люди спрашивали о роде занятий, Лицезрей-второй обычно отвечал: «Статистик... ахм, некрупный. Ой нет, товарищ, что же я... Стихи я пишу, стихи». Лицезрей-второй любил пошутить, было добродушен почти по-детски, и, вообще, был, кажется, человеком довольно неплохим.

Собрания группы обычно проходили в принадлежащей Прозрею уютной комнатке в коммунальной квартире (правда, случалось, что собирались и у Лицезрея, в прокуренной редакции «Красного химика», — именно туда Маяковский и имел несчастье заглянуть). Прозреева комнатка была доверху набита бесчисленными словарями и справочниками. Если гость, не знакомый еще со «свычаем и обычаем» хозяина, говорил недоуменно: «Прозрей, я что-то не вижу у вас ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Толстого...», то Прозрей многозначительно указывал пальцем на (свой) лоб: здесь, мол, всё. И действительно, читать наизусть и с выражением из многих книг он мог часами. Впрочем, и все свои словари да справочники Прозрей тоже знал назубок. Просто была у Прозрея маленькая слабость: случись какой спор по поводу, допустим, ударения, Прозрей торжествующе открывал нужный словарь, — дореволюционного издания, certainement! — и сразу же на нужной странице (никогда не ошибаясь). Спор тут же заканчивался.

В комнате висел большой портрет какого-то предка барона von U., немца из прибалтийских, тоже барона. Предок был нарисован в профиль, и глаз у предка был какой-то рассеянный. Лицезрей-первый, бывая у Прозрея, всё время поглядывал искоса на барона-предка, и пытался «занадменить» взгляд по-бароновски. Иной раз получалось, а иной раз и нет: один глаз смотрит как надо, по-благородному рассеянно, но другой, поганец, таки по-советски, цепко и с агрессивной опаской.

Надо сказать, что von U. был очень популярен при старом режиме. Главной его мыслью была та, что через окно, прорубленное в Европу, проникало в Россию совсем не то. "То" описывалось von U. в мистическом и туманном духе, но знакомые с его теориями, всегда были способны сказать: да, это — "то"; нет, а вот это — не "то". Года до двадцать пятого, Прозрей, Узрей, Недозрей и другие осмеливались писать von U., жившему в Риме, но потом перестали. Утешились тем, что получили от von U. вороха ценных мыслей и груды ценных указаний, которых им, действительно, хватило на долгие годы. К тому же, Прозрей знал все книги von U. наизусть, а это вселяло надежду. (После смерти Сталина, те зреевцы, которым литература и философия еще не осточертели вконец, выбирались иногда на загородные «прогулки», истинной целью которых было послушать как Прозрей вслух читает von U.)

Обсуждение заветов von U. — вот с чего всегда начинались собрания группы. Обсуждению своих произведений времени уделяли поменьше, но проходили эти обсуждения с неподдельной теплотой и с товарищеским энтузиазмом, который был бы пленителен для стороннего взгляда (но, увы, посторонние на собрания не допускались). A priori считалось, что все члены группы пишут хорошо, и написать плохо никак не могут. Но поэты есть поэты, стремление подтрунить, а то и поиздеваться над собратом-поэтом у них в крови. Поэтому, если вслед стишку говорилось «Очень хорошо!», то стишок никуда не годился; если «Превосходно!», то автору давали понять, что над стишком надо бы еще поработать; «Бесподобно!» означало «с мылом потянет»; «Восторг и упоение!» — «нормально», «сойдет», «твой обычный уровень». Автор «прихорошенного» стишка через денёк-другой объявлялся у Прозрея — «почайпить», посоветоваться приватно. Еще можно было обратиться к толковой в смысле работы над (чужими) текстами Перезрей, или, на худой конец, к Лицезрею-первому. Лицезрей-второй, приходя с повинной головой к Прозрею, обычно говорил с улыбкой: «Не Z. же стишок отправлять, а, Про?». Куда бегал советоваться по поводу своих стишков сам Прозрей, неясно. Ходили слухи, что он ездит к какому-то пивному заводчику, грубияну и цинику, но большого ума человеку, жившему в одной подмосковной деревеньке.

Заканчивалось собрание обсуждением очередных пакостей, сочиненных парижанином Z. «Какая-то сволочь», как говорила Перезрей, переправила за границу сборник группы «Вызрей», и Z. нещадно высмеял всех зреевцев. Каждый зреевец заметил, что Z. высмеял самые лучшие его стишки. «Что за нюх у этой гиены Z.!», — сказал в сердцах обычно добродушный Лицезрей-второй. Однажды, когда Z. разгромил в каком-то пражском журнальчике (неизвестно как попавшем в Москву) один из его лучших переводов, Прозрей отправил в редакцию журнала телеграмму-молнию следующего содержания:

PEREDAYTE VASHEMU OTKROVENNOMU SHARLATANU Z
ON NEOPISUEMYJ NEUCH PROZREY

После этого Прозрей, подхватив Недозрея и Лицезрея-второго, отправился в ближайшую пивнушку. Проснувшись потом среди ночи, он вдруг с ужасом понял, что из-за пропущенных по скаредности «зпт», «что» и «тчк» (и так вышло-то дор;гонько!), телеграмма обернулась полной чушью. «Неуч Прозрей! Неуч, прозрей! Он неописуемый неуч, Прозрей. Боже мой, боже мой, что я наделал!»

История эта стала каким-то образом широко известной. Многие писатели и поэты относились к Прозрею с неподдельной симпатией, но кое-кому постоянно демонстрируемая им «филучёность» действовала на нервы. Узнав о случае с телеграммой, несколько студентов мифлийцев немедленно решили подшутить над Прозреем (да-да: подающий большие надежды, будущий блестящий литературовед-сын Я-ского был среди них). В течение целого дня молодые люди потихоньку следовали за Прозреем; время от времени очередной шутник подбегал к Прозрею со спины, трагически шептал: «Неуч, прозрей!», и тут же отбегал. Прозрей оборачивался, но, натурально, никого не видел…

Еще трех представителей поэтической, так сказать, Москвы группа всегда мечтала заполучить в свои ряды: крупного переводчика О-ва, известного физика Ч-на и плодовитого журналиста Л-ва. Сразу скажем, что никто из троих в группу так и не вошёл, хотя многие литературоведы полагают, что это Л-ву, выступившему под псевдонимом Созрей, принадлежит несколько стихотворений в коллективном сборнике группы, который назывался «Вызрей». Мы тоже склоняемся к этой мысли, потому что, как нам известно, Л-в в частных разговорах всегда отзывался о Z. с крайней неприязнью.

Едва завидев О-ва (кто за сто, а кто за десять шагов, — смотря по остроте зрения), каждый зреевец еще издали начинал уважительно улыбаться и кланяться. Как-то Прозрей, забывший дома очки, принял сослепу за О-ва мелкотравчатого поэта Ю-ва, и сплясал перед ним до мелочей отработанный подобострастный танец. Ю-в был так поражен, что хлопнулся в обморок. Прозрей стал в ужасе метаться, крича «Врача! Врача! С О-вым беда!». Тут, как на грех, — а дело было около «Госиздата», куда удачливые, да и неудачливые писатели часто наведывались, — на место действия неожиданно прибыл О-в. Услышав, что с ним беда, О-в побледнел как мертвец, ибо в то лето линия партии стала загибаться в особо зловещую дугу. Только бросившись на грудь Ю-ву, чтобы послушать бьется ли сердце, Прозрей понял свою ошибку. Рывком раздраженно поднялся, и вдруг увидел О-ва... в шаге от себя. После этого досадного случая Прозрей решил, что тянуть О-ва в «Зрей» как-то неловко, что ли.

Ч-н блестяще окончил Петербургский университет. Его даже оставили при кафедре. Он опубликовал пару приличных (но не более того) работ, мужественно работал даже в невыносимых условиях гражданской. Но НЭП его доконал, — не физически, нет. Когда отчаянная голодуха закончилась, Ч-ну как-то сразу стало ясно, что дохода с занятий чистой наукой нет и не будет — никакого и никогда.

К счастью, Ч-на заметили наверху, прочитав пару его популярных статей о телефонизации и радиофикации. Ч-н сразу пошел в гору, заказы на статьи приходили из самых невероятных газет и журналов, Ч-н выступал по радио и много ездил по стране с докладами. Кстати сказать, Лицезрей-первый тоже приходил к Ч-ну, прося дать статью в «Красный химик», но был выставлен за дверь. По причинам чисто литературным, надо полагать. Ч-н думал, что Лицезрей не только пошляк и дурак, но и поэт никудышный, а это непростительно. Читатель догадывается, наверное, что Ч-н тоже пописывал стишки, и даже сделал себе кое-какое имя и на этом поприще. Были, конечно, и скептики. Так, коллега-физик сказал однажды про стихи Ч-на, что они еще скучнее его унылых научных работ, и прибавил, ухмыльнувшись, — understatement.

Но зреевцам стихи Ч-на были по душе. Помимо прочего, они знали, что Ч-н тоже тайный поклонник von U., а все поклонники von U. должны быть, по слову Учителя, как братья. Ч-н даже замолвил пару добрых слов о «Зрее» нескольким своим «вельможным» знакомым. Стремясь заманить Ч-на в «Зрей», было решено отправить Прозрея и Недозрея на переговоры. Всю дорогу Недозрей мрачно твердил, что ничего из этой затеи не выйдет, Ч-н уже сделал себя имя, и... Неожиданно Недозрей оборвал себя на полуслове. Прозрей понял, что датчик случайных метафор сработал. Из деликатности Прозрей не спросил, что же такое открылось Недозрею. Мы, со своей стороны, полагаем, что именно этот визит к физику Ч-ну, вызвал к жизни строчку "Что напряжения в диоде, по медной проволоке ток", над которой поколения и физиков, и филологов ломали и будут продолжать ломать голову.

Ч-н принял зреевцев любезно, но переговоры закончились ничем. Недозрей был прав: от добра добра не ищут. Но Ч-н твердо обещал поддерживать "Зрей", поелику возможно, во имя любви к Учителю.

Выполнить свое обещание Ч-ну не удалось, ибо… его голос был очень похож на голос одного из первых советских перебежчиков С-ва. Ч-н как-то отдыхал в санатории в Армении и однажды вечером мирно беседовал в своей комнате с заглянувшими его навестить коллегами. Чуть позже в санаторий тихо прошмыгнул участковый уполномоченный ТО ОГПУ А-ян по ст. Б., рядом с которой располагался санаторий (А-ян направлялся к своей любовнице). Проходя мимо комнаты Ч-на, А-ян вздрогнул, явственно услышав за дверью голос предателя С-ва. Он немедленно бросился к телефону и вызвал наряд. Через пятнадцать минут наряд прибыл на место, выломал дверь и арестовал Ч-на и его гостей. Ч-на, конечно, вскоре отпустили, но несмотря на анекдотичность происшествия, карьера Ч-на резко пошла на спад. Во всяком случае, выступать на радио ему более не разрешали, а потом и статьи перестали заказывать. Лицезрей-второй сказал на собрании группы, что, так как без паблисити нет и просперити, то материальное положение Ч-на ухудшится. И как в воду глядел.

Вероятный Созрей Л-в бестрепетно брался за любой материал для любого издания: он писал о кошках, о дамских нарядах, о cr;me de la soci;t; нэпманской Москвы (покуда НЭП не приказал долго жить), о профсоюзном движении в САСШ, о половом вопросе и проч. и проч. Баловался он и историческими очерками. Главной трудностью было уловить, как, в соответствие с последними указаниями сверху, надо трактовать те или иные исторические события (даже весьма «седодревние»). Поэтому Л-в, считавший главными своими свойствами определенное вольнодумство и леность, решил бросить исторические очерки. Если материал для очерков можно было легко найти в старых книгах, то партийную прессу следовало читать очень внимательно и вдумчиво, а найти на это время всегда куда-то торопящийся Л-в никогда не мог.

Писалось ему, по его же словам, тяжело и трудно, но стих у Л-ва был легкий и приятный. Когда Л-ву говорили, что пора бы, по таланту-то, подняться ему, Л-ву, в своем творчестве как-нибудь так повыше, он, улыбаясь, говорил: «А на хрена, коллеги? Печатают жа, и будут печатать».

Однажды Л-в принес Лицезрею-первому статью об истории развития химической промышленности в Бразилии, Индии и Китае и о сравнении оного с российским и с советским. Он был горд тем, что сумел обнаружить у Ленина мысль о том, что в будущем Индия и Китай будут играть архизначительную роль, и, по какому-то наитию, присоединил к Индии и Китаю Бразилию (да-да: значение БРИКа было, по сути, открыто совместно Лениным и Л-вым!). Правда, на ленинскую мысль Л-в наткнулся совершенно случайно, скучая в приемной одной из партийных газет, и листая какой-то томик Ленина, ибо читать больше все равно было нечего.

Секретарша буркнула: «Совещаются, не велено пускать». Л-в очень удивился: Лицезреи, что первый, что второй были его близкими приятелями. Неожиданно дверь в кабинет Лицезрея-первого приотворилась, и Л-в увидел как Перезрей, очаровательно улыбаясь (да-да: это было зрелищем настолько невероятным, что Л-в прямо-таки остолбенел), поманила его пальчиком в кабинет. Л-в повиновался, и, войдя, увидел всех наших героев-зреевцев. «Фью! Да ведь это, поди, собрание “Зрея”!» — подумал Л-в. Так и оказалось.

Л-в стоически высидел в кабинете Лицезрея десять часов, то поддакивая хвалам идей von U. (кои так и не осилил до конца), то покрикивая в нужных местах «Восторг и упоение!» (иной раз и от души), то грозно рычал вместе со всеми «Гиена! Шакал! Падаль! Местечковая бездарь! Ничтожный завистник!» (когда речь зашла о Z.) Заметим вскользь, что «Неописуемый неуч!», по понятным причинам, не прорычали ни разу.

Л-в как-то машинально согласился дать несколько стихотворений и переводов в готовящийся сборник «Вызрей» («А ведь говорят мне коллеги “По таланту-то...”, а здесь не за талант жа берут?») и сменить фамилию на Созрей («Хоуп телл-моуп телл, э тоу оушен хоррор шоу, джоб ту ю матт, но что я скажу потом землякам-поморцам?!»). В юности Л-в походил-поплавал по морям и океанам и нахватался словечек из самых разных языков. Иногда, представляясь дамам, он, вспомнив юные годы, драматически восклицал: «Рашен сейлор, рашен шип!», и, хохотнув, зачем-то поглаживал намечающуюся лысинку.

Увы, больше ни на одном собрании «Зрея» Л-ва не видели, а свою славную поморскую фамилию на «Созрей» он так и не сменил. Злые языки говорили, что Л-в просто боялся частых встреч с Перезрей. Тех немногих случаев, когда литературная жизнь Москвы сталкивала их вместе, было Л-ву более чем достаточно. Сам-то он, в глубине души, думал, что быть ему в «Зрее» не «по таланту», и был, очень возможно, прав. Z., конечно, не согласился бы — ни с Л-вым, ни с нами.

В тридцать четвертом группу, так или иначе, всё равно распустили бы, потому что партия всерьез взялась «приводить» литераторов «к одному знамени». Но были у группы влиятельные враги: в основном, как ни удивительно, враги-женщины. Во-первых, жены крупных литературных сановников, раскусившие старательно пытавшегося очаровывать их Прозрея. Жены, натурально, просвещали в нужном духе своих влиятельных мужей. Во-вторых, женщины-поэты, отношения с которыми у группы решительно не складывались.

Лицезрей-первый почему-то преследовал и лично, и, так сказать, печатно поэтессу И-нскую, закаленную жизнью декадентку. И-нская от него, как от назойливой мухи, со смехом отмахивалась.

Можно припомнить и историю о том, как в группу отказалась войти знаменитая переводчица Б-ва, потому что Узрей и Лицезрей-второй «съели заживо» одного её литературного приятеля. Прозрей ринулся улаживать конфликт, но не преуспел. Прозрей, сказав, что теперь можно «закрыть забрало», махнул на Б-ву рукой, и стал с ней крайне холоден. Кстати сказать, Прозрей никогда не понимал, что чуткие женские ушки часто улавливали скрип то открываемого, то закрываемого «забрала», и потому их обладательницы подсознательно относились к нему настороженно.

Но резкий прирост числа врагов-женщин случился летом тридцать второго после истории с поэтессой М-вой. М-ва написала эпиграмму на поэта-«гражданина» Б-евского, назвав его в эпиграмме «поэтом-гидрантом». То, что эпиграмма предназначалась Б-евскому, знали не все. Но эпиграмма появилась почти сразу после одного резкого разговора М-вой с Прозреем, и поэтому Прозрей решил, что эпиграмма предназначена ему. Прозрей отреагировал мгновенно, быстро написав «ответную» эпиграмму, довольно непристойную. «Закрыто-забральный» Прозрей мог быть довольно жестким; «литературную шпану надобно учить», — как-то сказал он в разговоре с М.С.Шагинян, на что Мариэтта Сергеевна кивнула благосклонно, и добавила, что может попросить цековца Р-ка дать Прозрею рекомендацию в партию. (Прозрей смешался, но как-то сумел открутиться от неуместного предложения М.С.).

(В следующем, тридцать третьем, на пятьдесят пятом году жизни, Прозрей стал учиться печатать на машинке – и всё из-за той же злосчастной истории с М-вой. Учился печатать Прозрей тяжело и трудно, — месяца два он ходил с разбитыми в кровь пальцами. ‘Tis painful and silly, Litse, too painful; damn that M-va woman, damn her thrice, — говорил он, морщась, Лицезрею-второму. Учиться печатать на машинке пришлось потому, что «до того» Прозрей писал с прелестными завитушечками и вензелечками, копируя манеру жившего в прошлом веке предка — «из графьев яко аз», да так, что было любо-дорого поглядеть. Писать без завитушек и вензелей, натурально, он решительно не мог. Бедный прозреев-управдом Ш-лов говорил, что читать изобильные прозреевы жалобы, адресованные ему, Ш-лову, — мука-мученическая.)

Эпиграмму, предназначенную М-вой, Прозрей кинул в ее почтовый ящик, и почувствовал, что будто камень упал с его страдающей души. Но нет тут-то было. М-ва показала эпиграмму своим друзьям. Зайдя дня через три в редакцию газетки «Водный транспорт», Прозрей удивился, почему никто ему не подает руки (первым он руки никогда не подавал, памятуя о паре некрасивых случаев еще гимназических времен). Прозрей побежал к Перезрей, которая впитывала все московские сплетни, точно необъятная губка. Перезрей, действительно, была в курсе: она сказала, что М-ва рассказала друзьям, как Прозрей ее оскорбил, — вензелечки-завитушечки были доказательством неопровержимым, — ни один московский литератор так не писал. Прозрей с жаром кинулся опровергать М-ву, пустив в оборот литературоведческий анализ эпиграммы, долженствующий опровергнуть его авторство. Общественное мнение колебалось недельки две-три, и, в конце концов, Прозрею опять стали подавать руку. Не Англия, чай…

…Странное дело, но распускать «Зрей» пришел тот же А-ян, — к тому времени старший уполномоченный. Дело было на прозреевой квартире. Прозрей, увидев А-яна и его людей, решил, что пришли за ним («Я всегда знал, что с Мариэттой Сергеевной надо держать ухо востро!»). Однако, А-ян, сказав с улыбкой: «Господа, больше ни одного собрания», развернулся, и, даже не взглянув на зреевцев, вышел.


Примечания


Кого ж це ми бачимо, кого ж це ми спостерігаємо перед яснi очi? Прозрiю, дорогенький, скiльки лiт, скiльки зим! (укр.) -- Кого мы видим, кого мы наблюдаем? Прозрей, дорогой, сколько лет, сколько зим!

C'est-a-dire (фр.) -- что назвается.

"Ну-ка, милый Недди, отыщи-ка мне имя философа..." -- В "Зрее" было принято обращаться друг к другу, используя части фамилии, предшествующие "зрей" (возможно, трансформированные для благозвучности). Так, к Прозрею обращались "Про"; к Лицезреям -- "Лице"; к Недозрею -- "Нед" или "Недди"; к Перезрей -- "Пери", "Перри", "Перышко". Одного только Узрея называли, не мудрствуя, Узреем.

Certainement (фр.) -- разумеется/конечно.


Cr;me de la soci;t; (фр.) -- сливки общества

‘Tis painful and silly, Litse, too painful; damn that M-va woman, damn her thrice (англ.) -- Это ужасно больно и ужасно глупо, Лице, ужасно больно; черт бы побрал эту М-ву, да трижды.