Выбор жизненного пути

(продолжение рассказа "Баран", http://www.proza.ru/2011/08/31/727)

…Борис Сергеевич лежал в постели, и с наслаждением курил сигару. Он слышал не раз, что курить перед сном вредно, не уснешь-де потом. Но человека работящего это, 'лствые 'осудари мои, не касается. День поработаешь, и спать будешь хорошо.


Тужурку и брюки портье Шерафеттин (Шерафеттин-бей, поправил себя Борис Сергеевич) обещал отдать постирать и погладить; «к завтрему» все будет в порядке. Борис Сергеевич знал, конечно, что на Востоке все обещания надо воспринимать в соответствие с мудрым принципом "сорок два дели на два", но Шераффетин-бею поверил. Мужчина дельный, хотя и улыбчивый не в меру... А сам-то ты, Борис-барбарис, каков?... Ужином, вот, отменным накормил, даже вина притащил, плохонького, правда, но... Опять?.. Эх, Брис Сергейч, Брис Сергейч!.. Искендер-кебаб у него получше, чем в иных знаменитых константинопольских ресторанах.

В крайнем случае, можно будет надеть second-worst тужурку и брюки, люди мы опытные — геологи-то, господа, не на паркете вальсируют.

А то можно и смокинг надеть, и так целый день по карьерам проездить. Борис Сергеевич улыбнулся: турки в "фасоне" толк понимают...

...Мысли вернулись к «схватке» с бараном. Ладно, чего уж теперь... Пусть Тимоша веселится в свое удовольствие, коли судьба у него такая. Мысль о "веселье" притянула смешные случаи, которых в литературной жизни, как понял Борис Сергеевич из скупых, но точных рассказов Тимофея Аркадьевича, — в избытке. Взять, к примеру, 'лствые 'осудари, историю о том, как литературный кружок "Огнецвет" разделился на "негодяевистов" и "меринистов", как некогда Римская империя на Западную и Восточную... Двадцать лет назад это было...

…Два молодых человека, Мальорм Чайниковский (для близких друзей "Малик") и Яков Быстропевский степенно шагали под руку на N-скую улицу, — на заседание поэтического клуба "Огнецвет". Яше держаться за руку Малика было не совсем удобно, потому что он держал под мышкой левой руки шахматную доску, а под мышкой правой — (русскую) шашечную. Вот уже год Яша терзался в раздумьях: шахматами заняться, или шашками? Потому бегал то к шахматистам, то к шашистам. У одних партийку сгоняет, тут же бежит к другим. Иногда таскающего сразу две неотличимых доски Яшу принимали за торговца умственным товаром, глупые вопросы задавали. Яша в таких случаях сердился чрезвычайно, но браниться в ответ остерегался. В родном Екатеринославе непременно дал бы себе волю, но тут-то столица. В свои двадцать лет Яша, на удивление, уже очень хорошо знал, где и как можно давать себе волю, а где — ни-ни.

Поскольку уже смеркалось, девушек на улицах почти не было, и потому Яша не чувствовал себя не так приподнято, как обычно. Но повод для хорошего настроения все же был: вечер имел все шансы обернуться неслыханным маликовым триумфом, в чем Яша не имел ни малейших сомнений. Сегодня вечером на общем собрании кружка Малик собирался читать десятую главу...

…"Только в клубе "Огнецвет", и только сегодня вечером! Краса и гордость российской словесности... Мааальорм Чяяайниковский... читает... десятую главу "Евгения Онегина", написанную собственноручно! Разрешение на продолжение от автора получено, почтеннейшую публику просят не беспокоиться! Вход бесплатный! Деесять минут до начала представления, господа!" — вдруг раздался откуда-то из-за угла мальчишеский вопль. …Не иначе, эта бездарная, но вредности необыкновенной, собака Закрежевский наняла мальчишку-газетчика. Прибить бы обоих, спасу нет от...

...одиннадцатую Малик завершил еще в прошлом, тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, а двенадцатая была на подходе. Малик от мальчишеского вопля нахмурился слегка, но всегдашнего величавого своего вида не растерял. Только поводил глазами из стороны в сторону. Тоже Закрежевского и его чертова "глашатая" высматривает, почтительно подумал Яша.

Зал, в котором обычно проходили заседания клуба, был набит битком. Едва только войдя, Яша поискал глазами большую круглую голову Закрежевского. Вон он, в пятом ряду. Ишь римлянин... короткостриженный. Цезарь в золочёных очочках, так его разэдак. По этапу бы этого Цезаря... Вертится как юла, рот ни на секунду не закрывается... Гля-ко, привстал, записку кому-то кидает.

Закрежевский, почувствовав на себе пристальный взгляд Яши, повернулся к нему и крикнул: "Эй, Яшка, привет! О Высших женских курсах написал уже? И России медовые розы понесутся... Как несушки, а, Яш?".

Яша гневно отвернулся. Закрежевский проволок его в прошлом году "по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам" за стишок о невинно убиенных страдалицах-девах, жертвах знаменитого Джека Потрошителя. Покуда проклятый Джек не начал злобствовать, Яша пытался с Закрежевским подружиться. Поддакивал, подхихикивал. Даже терпел насмешки над своими стихами. К счастью, одновременно с Джеком на мировой сцене появился Мальорм, а потом и другие приличные молодые люди подтянулись. Тимофей Аркадьевич, к примеру, Челикин, из academie. Сразу стало полегче...

Крики мальчишки-газетчика с улицы всё раздаются. Пойти прогнать? Но кричит уже, что минута осталась! Но какой же Закрежевский подлец: даже часы, поди, мальчишке дал! Ничего не пожалел, чтобы остановить новый триумф российской словесности. И ведь вернет крикливый поганец часы, наверняка вернет: Закрежевский-то со всяким отребьем ладить мастак.

Плюнув с досады, Яша бросился занимать место в первом ряду, практически напротив Малика. По правилам клуба, несколько мест в первом ряду отводилось друзьям "героя
дня".

...Малик деликатно прочистил горло, мило улыбнулся, слегка поклонился присутствующим.

"Евгений Онегин. Десятая глава. Собрату по перу, по чьим стопам держу я скромный путь свой", — начал он. Аудитория сдержанно ахнула.

"Какая смелость! Но он имеет на это полное право. Сейчас все в этом убедятся. Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная," — подумал Яша.

"Каков наглец! И что-то будет дальше? Даже подумать страшно. Следовать за мыслями самоупоенного пошляка есть пытка самая жесточайшая," — подумал Закрежевский.

Яша и Закрежевский опять-таки среагировали вразнобой, когда Мальорм провозгласил, что Евгений примкнул к декабристам, хотя и не был, по всей видимости, допущен к основным секретам...

..."Вот! Место передового человека всегда в рядах борцов! Да я и сам бы, грешным делом, был в тот декабрьский день на Сенатской площади... Ойхма, укрепи мя Царица Небесная, Заступница наша и Милостивица," — подумал Яша, и опасливо оглянулся по сторонам; слава Богу, чины полицейские, и иные какие, занятия кружка не посещали, хотя, верно, кто-нибудь исправно обо всем докладывал куда следует, иначе-то как же?

"Друг Маркса, Энгельса и Цеткин, там Малик дерзко щебетал... Отправит ли, однако, Малик Онегина на Сенатскую площадь? Не должен бы," — подумал Закрежевский.

…Услышав, что Евгений на Сенатской площади не был, Небеса "зайца",

"понимаемого как можно более широко, mind you," — мелькнула мысль у Закрежевского

послали вовремя, — Яша и Закрежевский одновременно (и удовлетворенно) кивнули головами, хотя и по разным причинам. "Заступница наша и Милостивица..." — украдкой перекрестился Яша. Евгения, одначе, за что-то всё равно сослали — туда же, где и находился.

"Потерпевший неудачу тираноборец да утешится в любви," — ко времени пришла в голову Яше мысль старинного испанского поэта Валериано де Кобарде. Так и вышло: Яша вдругорядь кивнул удовлетворенно. "А я ведь и сам бы мог романы-то... Свинья Закрежевский оклеветал меня... давно пора забыть, как страшный сон, его насмешки, и вновь широко расправить крылья!".

Закрежевский же насупился мрачно, готовый взорваться... Услышав, что Татьянин муж, названный почему-то "суженным", умер, Закрежевский приготовился к самому худшему. И взъярился еще пуще... "Да понимает ли Мальорм наш Петрович, что значит `суженный'? Чтоб его самого сузило-разузило, да не один раз, а сорок!".

...Услышав, что Татьяна нет-нет да произносила имя Евгения во сне, Закрежевский застонал... так громко, что на него со всех сторон гневно зашикали, — маликово чтение многих растрогало и вдохновило. Яша повернулся к Закрежевскому, глянул на него сердито. "Достать, что ли, горсть фигурок, да кинуть в Закрежевского, если еще раз влезет?! Шашечных вот только, или шахматных? Шашечных? Они, слава Богу, все на один манер. Подкупить потом, а то и у шашечников разживиться". У шашечников всегда почему-то накапливались никем не востребованные шашки, да в больших количествах, на них-то Яша и рассчитывал.

Он положил шашечную доску поверх шахматной, расстегнул крючки...

...Татьяна едет к Онегину! Она уже у дверей! Она входит в дом!

Наслаждение-пытка близилось к концу. Примерно две трети аудитории потихоньку смахивала чистые юношеские слезы, но треть сердито хмурилась.

...Малик, улыбаясь, дочитывал последнюю строфу. Всё прошло прекрасно! Он возгласил, прилично постаравшись не допустить триумфальной нотки в голосе, что вдохнул, как сумел, в Татьяну и Онегина души высокого полета...

— Малик, да заткнитесь же вы! (Закрежевский)

— Какой я вам Малик, господин Закрежевский! Для вас я — Мальорм Петрович! Вы пьяны, Закрежевский, подите вон!

— Вы, что, Мальорм Петрович, совсем ума лишились? Пушкин не мог написать, что вдохнул кому-то души. Вы, что, не знаете, кто души вдыхает? Или это вы, всё вы наше, о себе?! Вы просто столп невероятной пошлости, какового русская словесность еще не видала! Воны свадебку сыгралы, а, Малик?! И почалы добре жить? Признайтесь, Малик, так у вас дальше? Вы сами понимаете, что творите, мерин вы эдакий?!

Это вызвало хохот у той трети аудитории, которой маликова глава совсем не понравилось, и возмущенные крики маликовых сторонников.

— Что вы себе позволяете, Закрежевский?!

— Мерин, ах-ха-ха, Малик — мерин!

— Выведите его из зала, он пьян!

— Мальорм Петрович пьян?! Да он просто глуп!

— Сами вы идиот, господин Черняковский!

— Ах-ха-ха!

— А ваш Закрежевский — столп тупости и невежества!

— Паша, да он всегда пьян, это его обычное состояние!

— Мерин, мерин, мерин!

Противников Малика было меньше, но выиграли словесную перепалку они, начав дружно скандировать: "Ме-рин, ме-рин, ме-рин!".

Мальорм опешил, у него на глазах выступили слёзы. Закрежевский... сорвал мой триумф...

Яша схватил шашечную доску. Надо всю доску, черт с ней, в Закрежевского кинуть! Пальцы неловко прихватили верхнюю крышку, проклятая доска распахнулась, вырвалась из рук, и шашки с грохотом рассыпались по полу...

— Ах-ха-ха!

Часть шашек подкатилась к ногам Малика... Малик оторопело глянул на них, и вдруг с плачем сорвался с места, ринулся вон из зала... Яша рванулся за ним, на секунду только взгляд задержал на валявшейся на полу шашечной доске, на рассыпанных шашках. Не собирать же прилюдно-то! Вон, Малика, уже и след простыл. "А ведь не зря-то шашечная доска упала! Видно, не судьба шашками-то заниматься... Надо в шахматы, решено!" — и Яша понесся следом за Маликом...

— Беги-беги, Мальорм, мерину конём не бывать!

— Ах-ха-ха!

— Воны свадебку сыгралы! Придумал же Мальорм свет-Петрович!

— Господа, вы все невежи и негодяи! Сорвать такое выступление!

— И ты тоже мерин, Челикин!

— Ах-ха-ха!

...Маликовы сторонники, с Тимофеем Аркадьевичем во главе, с достоинством покинули зал.

...

— Ты ничего не понимаешь, Я-а-а-ш-а, а-а-а... Это же русская поговорка така-а-а-я, а-а-а... Мерину конём не бывать. Но я его растопчу, этого Закрежевского... Я выпорю его публично стихами в самых лучших журналах... Я заклеймю-ю-ю-ю, у-у-у, а-а-а, зак-лейм-лю его, как современного Герострата...

— Полно, Малик, какой Герострат...

— Из Эфес-а-а-а, а-а-а...

— ...из Закрежевского?! Или, Малик... Я, брат, совсем запутался: ты сам Храм, или твоя поэзия Храм? Ай ладно, вы оба... обои вы... Ну, смотри, тебе видней! Пойдем ко
мне, хлебнем пивка, в шашки перекинемся... В шахматах ты совсем плох... Тьфу, черт, шашки в зале остались! А ты знаешь, Малик, я наконец твердо решил: буду шахматистом!..

Ойхма, сигара-то за воспоминаньями погасла совсем!.. Последовавшие в тот памятный вечер за Тимофеем Аркадьевичем, образовали свой клуб, оставшиеся — свой. Тимофея Аркадьевича в первом выбрали старшиною, а во втором клубе старшины и не было никогда. Закрежевцы называли своих противников "меринистами", но иногда, менее обидно, — "мериносами", а то и "мерями", "чудью" и проч. и проч. Те, натурально, в ответ называли закрежевцев "негодяевистами".

Клуб "меринистов" до сих пор, господа, благоденствует... ну, Византия, считай, тысячу лет просуществовала! "Негодяевисты", как клуб, просуществовали только года два, а потом только на традиционных ежегодных пирушках встречались. Повзрослели быстрее, делом занялись; но и поэтов из них недурных несколько человек вышло, не без того.

Закрежевский покинул Россию в пятом году, в декабре. Незадолго до отъезда выкинул, подлец, занятную штуку. Борис Сергеевич широко улыбнулся, вспомнив рассказ Тимофея...

Как-то под вечер, встретившись "случайно" с Быстропевским, Закрежевский с горестным видом протянул тому вечерний выпуск одной петербургской газеты. Быстропевский, удивленный удрученным видом Закрежевского ("сроду таким его, наглеца, не видал!"), газету взял. На главной полосе была невероятная новость: Максим Горький убит в Москве шальной пулей! С нами крестная сила, то-то даже Закрежевского проняло! Газету Закрежевский всучил Быстропевскому, конечно, поддельную; знакомый наборщик кое-что выкинул, а кое-что и допечатал.

Быстропевский бросился домой, быстро написал приличествующее случаю стихотворение — "На смерть Буревестника". Чуть свет отбил стихотворение телеграммой в "Новую жизнь", в Москву...

...Так, нежданно-негаданно, Горький стал считать Яшу одним из злейших своих недругов.

Уже засыпая, Борис Сергеевич припомнил, что народу в мечетях сегодня было особенно много. Ага, пятница… меринисты заседают... Степенно, со вкусом... В клубе много важных людей... Ах, да… Надо будет утром у Шерафеттин-бея морковку, да посвежее, попросить — барану дать, — подумал Борис Сергеевич, и, с улыбкой на устах, заснул.