Ой, бедняжка Да Хо-хва!

Проницательный читатель, ознакомившийся с двумя подходящими миниатюрами из цикла "...даже в мельчайших деталях" (http://www.proza.ru/2011/08/31/750) и с рассказом "А огнеприпасы, дон Валериано?" (http://www.proza.ru/2011/09/01/112), обнаружит некоторое сходство моих незадачливых персонажей из Сонгунской Кореи, о которых пойдет речь ниже, с моими персонажами-гордыми испанскими дворянами, баловавшимися сложением стихов (доньей Лаурой, доном Валериано и доном Себастьяном).



Да Хо-хва едва только высунула наружу носик, намереваясь посмотреть какой такой погодой встречает её наступившая ночью двадцать пятая осень, как почти сразу отшатнулась обратно.  Сумрачное серое небо было таким низким, что Да Хо-хва почудилось, будто мелькнувший перед глазами давно не беленный потолок бабушкиного домика и небо слились на миг в единое целое. А она-то надеялась на прекрасное солнечное утро! Неужели, небеса посылают знак о том, что Мечте № 3 и Мечте № 4 тоже не суждено сбыться?

Лето, которое закончилось прошлой ночью, похоронило Мечту № 1 и Мечту № 2. Переведя дух, Да Хо-хва вернулась в свою комнату, и присела на край кровати. Бабушки дома не было, — убежала чуть свет по своим многочисленным делам. Если уж я подумала о несбывшихся Мечте № 1 и Мечте № 2, то надо, как учит Великий Руководитель, еще раз обдумать причины своих неудач, чтобы впредь не совершать подобных ошибок. Да Хо-хва тихонечко вздохнула, и погрузилась в воспоминания...

...Мечта № 1 была у Да Хо-хва такой же, как у всех юных пхеньянских девушек — стать регулировщицей уличного движения. Конкурс на одно место был просто страшный, но если тебя брали... Ты становилась красавицей, чьи достоинства и благонравие подтверждены официально, и отныне никем не могли быть оспорены — ни всегда готовыми воткнуть нож в спину подругами, ни не в меру разборчивыми дерущими нос парнями, ни родственниками, ни коллегами, ни бывшими соучениками, ни, ни, ни... К тому же, должность регулировщицы открывала перед "украшающей главный город народной Кореи" такие жизненные горизонты, что голова шла кругом. Машин на улицах Пхеньяна было немного, ездили в них всё очень важные люди, и, возможно, один из них...


Впрочем, о последнем я никогда задумывалась, — не очень искренне сказала себе Да Хо-хва.

...Вот она стоит в спортивном костюме в длинной шеренге пхеньянских красавиц в главном милицейском спортивном зале. Спортивные костюмы (особенно те, что получше и поярче) у большинства девушек были не свои, а занятые только на один день, иногда через десятые, а то и сотые руки у влиятельных родственников или знакомых. До Хо-хва надела бабушкин костюм, который та справила себе в 1949 году, — он до сих пор был как новый.

Девушкам пришлось довольно долго ждать, пока в зале не появился глава приемной комиссии — некогда, по мигом распространившимся в зале слухам, легендарный десантник, один из бесстрашных героев, захвативших разведывательный корабль "Пуэбло", который обнаглевшая американская военщина послала вынюхивать секреты Народной Кореи. Герой-десантник, ставший милиционером, оказался сухощавым, подвижным, резким в движениях. Быстрым, опытным взором оглядел построенных девушек, и неожиданно громко закричал:

— А что здесь делает эта раздувшаяся жаба?!

Девушки, и в их числе Да Хо-хва, недоуменно переглянулись. "Не обо мне же он говорит, у меня по формуле 'рост минус сто пять' всего каких-то три с половиной лишних килограмма," — подумала Да Хо-хва. "Да и где он видел в Пхеньяне толсту...". Но неожиданно она почувствовала, что краснеет и что взоры всех собравшихся в зале обращены к ней.

— Я тебя спрашиваю, гнусная малиновая каракатица в белую крапинку! Тебя, тебя! — продолжать орать герой-десантник.

— Вон отсюда! Вон!

Да Хо-хва хотела сказать, что даже народные герои не могут вести себя столь недопустимым образом, но ноги сами вынесли ее вон из зала...

Вернувшись домой, Да Хо-хва проплакала часа два, но потом, решив "перезагрузиться", села в свое любимое (и единственное) кресло и "погрузилась" в аутогенное состояние, входить в которое её научила бабушка-психолог. Минут двадцать блаженного ауто-тепла, ауто-тяжести и сильной, равномерной ауто-пульсации во всем теле сделали, как обычно, маленькое чудо. Да Хо-хва "вышла" из аутогенного состояния, и стала рыться в груде старых школьных материалов. Вскоре она нашла то, что искала — большой красочный альбом о захвате "Пуэбло". Слухи, циркулировавшие в злосчастном спортивном зале, были, наверняка, верны: один из героев-десантников вполне мог быть председателем приемной комиссии.

Мечта № 2 появилась у Да Хо-хва сразу же после того, как она увидела по телевизору выступление Ансамбля Министерства Народной Безопасности. Судя по тому, как (нарочито) задорно сияли глаза у некоторых девушек из ансамбля, они надеялись на то, что их выступление произведёт нужный эффект на важных зрителей, среди которых был и Дорогой Руководитель.

Да Хо-хва, работавшая переводчицей с французского в одном зачуханном техбюро, решила, что в МНБ её знание французского может быть оценено по достоинству. Подав, не без внутреннего трепета, на следующее утро документы в МНБ, Да Хо-хва стала терпеливо ждать вызова. Через неделю вызов пришёл. Да Хо-хва, пройдя через полдюжины кабинетов, ответив на тысячи вопросов, пройдя полсотни тестов, оказалась в конце концов в кабинете грузного старшего полковника, которому каждое движение давалось, как показалось Да Хо-хва, с огромным трудом. Приглядевшись к лицу полковника, Да Хо-хва так и обомлела... Еще один герой-десантник!

Бывший герой знал, как добывать информацию!.. Минут через пятнадцать он уже точно знал, что привело Да Хо-хва в МНБ.

— Вон! Пошла вон! Стоило нашим девушкам появиться на телеэкранах, и я уже неделю отбиваюсь от каждой пхеньянской бегомотицы, возмечтавшей о невиданном счастье! Вон, говорю я тебе!

Мечта № 3 была у Да Хо-хва такой же, как и у всех девушек планеты Земля (у которых есть хотя бы капелька здравого смысла). Правда, её собственная Мечта № 3 слегка пованивала

Да Хо-хва мило улыбнулась.

и была страшно болтлива. У бабушки Да Хо-хва была своя теория относительно болтунов: она говорила, что подсознание болтуна с какого-то момента должно обязательно смириться с тем, что оно не в состоянии одарить своего обладателя какой-нибудь
оригинальной мыслью. Но вот сознание... сознание, упрямо не соглашаясь с подсознанием, — и именно из-за несогласия с подсознанием! — всё время тщится доказать, что его обладатель тоже чего-то стоит. Но это, как шёпотом добавила бабушка, один из тех случаев, когда закон перехода количества в качество отказывается работать. Похожим образом бабушка объясняла и "сочинительский зуд", но тут, даже при всей своей горячей любви к бабушке, Да Хо-хва отказывалась ей верить.

Разговор об этом, как припомнила Да Хо-хва, состоялся у них с бабушкой после одной памятной телепередачи... На Центральное Телевидение пригласили известного строителя товарища Квак Юн-хва, — для рассказа о необычайных свершениях и трудовых подвигах его бригады, — но в самом начале передачи произошёл невероятный конфуз. Товарищ Квак Юн-хва выудил из своего френча кипу листков, и начал читать в прямом эфире... свою поэму! Девушка-ведущая, со слезами на глазах, тщетно молила его прекратить чтение… Ситуацию спасла только значительная группа сотрудников службы безопасности телевидения, которым удалось скрутить смутьяна (не без труда, потому что Квак Юн-хва был ещё и известным мастером боевых искусств!) и выволочь его из студии. Вся Сонгунская Корея потом недели три втихомолку потешалась над этой
историей. О дальнейшей же судьбе товарища Квак Юн-хва слухи ходили самые разнообразные...

Да Хо-хва навещала бабушку, жившую в одной деревеньке в окрестностях Пхеньяна, раз в месяц. На гостинцы для бабушки у неё уходила примерно четверть зарплаты, а всё потому, что гостинцы приходилось покупать то на одном, то над другом маленьком рынке, на существование которых власти вынуждены были закрывать глаза. Как-то раз, купив гостиницы, Да Хо-хва решила ещё побродить по рынку, — посмотреть не продает ли кто старые книги. Продажа таких книг была занятием небезопасным, но иногда кое-кто всё же рисковал, — и не без выгоды для себя.

Неожиданно она наткнулась на стену какой-то "ненюханной" доселе вони. Вонь исходила, как поняла Да Хо-хва, от человека, забравшегося в "недра" лотка торговца книгами. Человек выбрался наружу, торжественно потрясая какой-то толстенной иностранной книгой. Он был молод и хорош собой.

...Если бы не исходящая от него несусветная вонь, я бы влюбилась в него с первого взгляда, — подумала Да Хо-хва.

Расплатившись с торговцем, молодой человек, с легким поклоном в сторону Да Хо-хва, почтительно отошёл на значительное расстояние от лотка, чтобы и она смогла без помехи взглянуть на книги. Но при этом не сводил с неё восторженных, сияющих глаз…

Через месяц Да Хо-хва встретила молодого человека ещё раз (уже на другом рынке), а потом ещё раз... В их четвёртую встречу, молодой человек решился заговорить с ней:

— Я химик, моё имя Чан Сун-хва. К вашим услугам, дорогой товарищ, да будут счастливы и благополучны все ваши глубокоуважаемые родственники и все ваши глубокоуважаемые друзья. Этот, значительной силы… м-м, запах… м-м...

Он всё-таки слегка замешкался тогда, несмотря на твёрдую уверенность в собственной правоте, — улыбнулась Да Хо-хва.

...должен, м-м… сообщать всем жителям Сонгунской Кореи, каким образом я служу её Дорогому Руководителю и её Великому Народу.

Чан Сун-хва и Да Хо-хва встречались после этого то на одном, то на другом рынке раз-другой в месяц, не думая пока о чём-то большем. Иногда, уйдя с рынка, они шли вместе минут десять-пятнадцать, но потом обязательно расставались, пожелав здоровья и процветания родственникам, и вежливо поклонившись напоследок друг другу.

Со временем к их целомудренной компании присоединился ещё один любитель чтения, которого Чан и Да тоже постоянно встречали у лотков со старыми книгами — учитель народной словесности Чхве Хён-хва. Никакого особенного запаха от товарища Чхве Хён-хва, к счастью, не исходило, вот только немного смущала его постоянная напряжённость и скованность. Да Хо-хва обратила внимание на то, как тщательно старается Чхве Хён-хва не допустить никакого выражения на своём лице, кроме сугубо нейтрального, и как напряжены у него мышцы шеи (и, видимо, голосовые связки).

Бабушка объяснила Да Хо-хва, что Чхве Хён-хва, скорее всего, по натуре очень жизнерадостный человек и, вероятно, большой любитель поговорить в своё удовольствие. Вот только в Народной Корее давать себе волю в этом отношении очень опасно; оттого-то и Чхве Хён-хва так бережётся. "Не дружила бы ты с ним, внучка!" — добавила бабушка, — "предусмотрительный трус, избегающий несчастий всеми возможными способами, увы, обречен на них... Впрочем, делай, как знаешь. Трусить всю жизнь означает проматывать без толку этот божественный дар!".

Ах, дорогая моя, милая моя бабушка!.. Да разве могла я порвать отношения с Чхве Хён-хва!.. Ведь это он помог родиться моей неизъяснимо-прекрасной Мечте № 4!..

Года через три после знакомства, Да, Чан и Чхве стали вполне доверять другу, их совместные прогулки после посещения рынков становились всё продолжительнее. Оказалось, что помимо связавшей их любви к чтению, их связывает нечто большее — а именно, любовь к сочинительству. Все трое писали стихи, и занимались переводами (и потому-то и охотились, с риском для собственной безопасности, за старыми иностранными книгами!). Да Хо-хва великолепно ладила с обоими мужчинами благодаря ещё одной бабушкиной теории — теории "большой кнопки". Бабушка как-то сказала Да Хо-хва, что у каждого мужчины есть "большая кнопка", деликатно нажимая на которую можно добиться его полного расположения (к сожалению, к женщинами, как говорила бабушка, дело обстояло гораздо сложнее). Чхве Хен-хва достаточно было время от времени напоминать, какой он большой писатель, а Чан Сун-хва — какое у того великолепное чувство юмора . Эффект при нажатии "большой кнопки" был всякий раз один и тот же — мужчины расцветали прямо на глазах.

Сначала свои стихи и переводы читал только Чхве Хён-хва. Мастерство Чхве вызывало у Чана и Да просто-таки священный трепет! Осмелятся ли они когда-нибудь прочесть свои скромные творения такому блестящему мастеру? Не отнесётся ли он к творениям своих юных друзей с суровой отеческой строгостью, на мысль о которой наводил весь его мрачный облик? Но как же они ошибались!..

Да Хо-Хва на всю жизнь запомнила день, когда она впервые, заикаясь от волнения, зачитала друзьям один перевод с французского. Чхве Хён-хва рывком сорвал очки, вольная, широкая улыбка заиграла на его лице, солнце сверкнуло в его широко распахнувшихся глазах, и он заговорил... Как он заговорил!.. И сейчас, и сию секунду, Да Хо-хва смогла бы дословно воспроизвести весь его получасовой монолог!

Произнесенный свистяще-тихим шёпотом, который показался ей ревущим гласом с раскалённых добела небес.

Никто и никогда, ни разу в жизни, так её не хвалил! Какие-то мрачные и грязные задворки, по которым они медленно брели, возвращаясь с рынка, преобразились в роскошные анфилады невиданного дворца, а вонь, исходившая от Чана, обернулась в те счастливые мгновения пьянящим, пряным ароматом всенародного поклонения и любви... Любви к ней, к Да Хо-хва!..

...Недели две назад Да Хо-хва, с позволения бабушки, почтенной Да Ми-сук, решилась пригласить друзей на день в деревню. Готовясь к этому торжественному дню, она с блеском закончила один перевод из Бодлера. Правда, в этом переводе её кое-что до сих пор смущало: пришлось соорудить в одном неподходящем месте грохочущий "перекат"; превратить "слонёнка" в "слона"; погрузить в воду реи челна (как-то недосуг было проверить что же такое "реи", и есть ли они у челна, так как выдуманный ею чёлн-с-реями вышел прямо-таки на загляденье!); заставить влагу поплескаться-попереливаться через "край зубов", — но это было, так, мелочи. Она нисколько не сомневалась в успехе своего перевода у друзей, заранее предвкушая как хвалу Чан Сун-хва, — незамысловатую и неизобретательную,

Ведь дар-то у бедняжки-слонёнка Чана совсем-совсем крошечный!

но согретую искренней любовью к ней, Да Хо-хва, так и вдохновенную хвалу Чхве Хён-хва, от которой голова будет (?), будет (!), будет (!) кружиться, как от неведомого vin de Boh;me!!!

Как велик и прекрасен господин, — ой, что же я! — товарищ Чхве Хён-хва, шагающий, как грациозный, ослепительно-белый слон, по бирюзовому полю поэзии Страны Утренней Свежести!

Тут ей пригрезился белый слон в огромных, нелепых очках, подобных тем, которые носил всегда мрачный товарищ Чхве Хён-хва... Да Хо-хва сначала фыркнула, а потом и рассмеялась от души. Встала, сладко потянулась. Хватит валять дурака, красавица, у тебя ещё полно дел!

...Торжественный обед в доме у почтенной Да Ми-сук прошёл не очень весело. Да Хо-хва поняла, что гости бабушке совсем не понравились. Бабушка еле-еле сдержалась, чтобы не устроить серьезную выволочку Чан Сун-хва, посмевшему так вонять в её присутствии (и это несмотря на то, что Да Хо-хва не раз объясняла ей, почему Чан Сун-хва так... пахнет!), а от вида Чхве Хён-хва её заметным (и неприличным!) образом перекосило. Она не раз морщилась, стоило только Чхве Хён-хва открыть рот. Вскоре бабушка простилась с гостями, и, сославшись на неотложные дела, с видимым облегчением (не укрывшимся от Да Хо-хва) пулей вылетела из собственного дома. А ведь бабушке в прошлом году исполнилось восемьдесят!

После обеда Да Хо-хва предложила друзьям посидеть над рекой, полюбоваться её величественным, неспешным течением, а потом поговорить о литературе и почитать друг другу стихи, — ведь ради этого они выбрались в такую глушь! Здесь можно говорить в полный голос, мои дорогие друзья-поэты, не таясь, и не рыская по подворотням, как в Пхеньяне! Бабушкин дом располагался совсем неподалеку от крутого берега реки. Взяв с собой заранее приготовленные Да Хо-хва одеяла, прихватив кое-что из оставшейся снеди и выпивки, друзья вышли из дома.

Они и не заметили, как пролетело несколько упоительных часов. Стало смеркаться. В домике Да Ми-сук зажёгся свет, она вернулась домой. Но уходить в дом не хотелось. Да Хо-хва решила, что можно, наконец, прочесть свой перевод из Бодлера.

Всё прошло почти в точности так, как она ожидала! И даже лучше!.. Ибо Чхве Хён-хва не только вознёс её перевод до небес, но, вдохновившись, стал читать стихи по-французски. Прошёл еще один упоительный час. Голос, свежий и сочный голос Чхве Хён-хва разносился по всей округе. Чан Сун-хва и Да Хо-хва слушали как заворожённые. На небе уже посверкивали звёзды, когда Чхве Хён-хва эффектно заканчивал чтение переведенного Да Хо-хва стихотворения:

Je crois boire un vin de Boh;me,
Amer et vainqueur,
Un ciel liquide qui pars;me...

— Что это? — неожиданно спросил Чхве Хён-хва

Он быстро добормотал последнюю строчку:

...D';toiles mon coeur!

и вновь спросил:

— Что это? Похоже, неподалёку отсюда кто-то дослал патрон в патронник! Этот звук ни с чем невозможно спутать. Надо бежать! Надо бежать!

И он опрометью ринулся вниз, к реке, рискуя сломать себе шею. Чан Сун-хва тут же бросился за ним, но у самого края обрыва всё-таки оглянулся на опешившую Да Хо-хва.

— Что же ты, Да Хо-хва?! Бежим, бежим, скорей!

Но Да Хо-хва почувствовала, что ни ноги, ни руки не её не слушаются. Утреннее видение оказалось пророческим...

— Беги, Чан Сун-хва! — только и сумела прохрипеть она — беги, моя любовь, беги!

— Ой, бедняжка Да Хо-хва! – крикнул, разрывая ей сердце, Чан Сун-хва, и исчез за краем обрыва.

...

Через неделю одно малозаметное южно-корейское издание, в которое власти иногда "сливали" информацию о делах на Севере, привело выдержки из последнего секретного отчета МНБ КНДР. В отчете, в частности, сообщалось об аресте в окрестностях Пхеньяна "иностранной шпионки и диверсантки", а также о том, что "ведутся интенсивные поиски двух её сообщников".