Флобер. Глава 58

                Глава LVIII




                1875


      
   Непристойный писатель, развратный юноша, приходите ко мне в воскресенье не к завтраку, а часам к двум дня (если только не поедете на лодке).
   Это моё последнее воскресенье здесь, в Париже, и Тургенев обещал перевести нам наконец «Сатира» папаши Гёте.
 
                ***

   Как вы поживаете, мой великий Тургенев? Я понемногу прихожу в себя. Встаю я в девять часов, объедаюсь омарами, после обеда сплю, гуляю по берегу моря и в десять вечера ложусь спать. Ничего не читаю. Живу, словно устрица. Вспоминаю о своём детстве, о юности, обо всём, что уже не вернётся. И меня охватывает бесконечная печаль. А назавтра всё повторяется снова. Если ум не устремляется к будущему - значит, ты стал стариком. Вот это и случилось со мной.
  Я оставил Бувара и Пекюше (вернусь ли я к ним позже? Кто знает?); и, чтобы заняться чем-то, обдумываю одну небольшую повесть-легенду, которая изображена на витражах Руанского собора. Она будет очень короткой - страниц тридцать, не более. Не то чтобы меня это особеннл увлекало, просто хочу проверить, способен ли я ещё построить фразу.
  Замечаю, что моё письмо не брызжет весельем. Зато оно доказывает, что я помню о вас.    
         
                ***

  Мой «Юлиан» совсем не движется, пока он лишь занимает мои мысли. Наконец-то я перестал коснеть в праздности, которая меня сокрушала. Но мне понадобятся теперь кое-какие книги о средних веках. И потом, совсем не просто писать эту историю. Тем не менее, я упорно тружусь.
  Вчера получил милое письмо от старика Тургенева. Он просит передать тебе привет! Он и матушка Санд в эти полгода находили для меня слова, которые меня трогали.

                ***
 
    Несмотря на твёрдое решение взяться за дело и неслыханные усилия воли, я совсем не продвигаюсь. Мужество вновь покинуло меня, дорогой мой старик. У меня бывают такие приступы слабости, что мне кажется – сейчас сдохну. Стараюсь не думать о будущем, но невольно возвращаюсь к нему мыслями снова и снова. Может быть, всё окажется и не так плохо, как мне представляется? В сущности, я серьёзно болен. Надеюсь довести себя хотя бы до пристойного состояния, то есть стать менее невыносимым для окружающих; на большее не рассчитываю. 
   И не пишите мне, что работа над «Новью» идёт у вас трудно. Вы-то уж сделаете свои тридцать страниц, когда я не сделаю и десяти!

                ***

 Я последую твоему совету, дорогая племянница, и напишу несколько писем друзьям по поводу службы. Но эта перспектива вызывает во мне такое отвращение! Чтобы я, столь гордый от природы человек, получал жалованье, был под чьим-то начальством, имел хозяина?! Ладно, ещё посмотрим.


                ***
 
  Мне стало трудно выходить из дому. Всякое действие вызывает теперь у меня отвращение. Небольшого запаса энергии, который у меня остаётся, едва хватает на то, чтобы, во-первых, жить, и, во-вторых, писать. Сверх этого я уже ни на что не способен. Вот и визит к папаше Гюго откладываю со дня на день. Уж очень меня с души воротит от его помешательства на политике.
  Золя и Доде вновь уговаривают меня выставить свою кандидатуру в Академию. Но у меня есть принципы, и я выставлять себя на такое посмешище не стану.

                ***
  Ваше последнее письмо, такое доброе и по-матерински ласковое, заставило меня долго размышлять, и всё же я не могу сказать, что понял вас до конца.
  Вы пишете: «Ты ограничиваешься тем, что старательно, из принципа, изображаешь человеческие судьбы такими, какие они есть, пряча свои собственные чувства. Но чувства эти всё равно просвечивают сквозь повествование, и люди, читающие тебя, становятся от этого ещё печальнее. А мне бы хотелось сделать их чуть-чуть менее несчастными». Я согласен, Искусство – не просто изображение, оно насквозь проникнуто душой автора, которая «просвечивает сквозь повествование», но просвечивает не в виде теории, предвзятого мнения или нравоучения. Я хочу видеть человека таким, каков он есть. Нельзя сказать, что он или хорош, или дурен. Он и хорош и дурен. Монтескье написал об Александре: «Пороки его были безмерны, как и его добродетели». Но в человеке есть и ещё много чего сверх этого. И это что-то – предмет Искусства.   
  Вы пишете: «Я не могу давать тебе литературных советов, не могу высказывать своё суждение  о писателях, являющихся твоими друзьями». Хорошенькое дело! Кто же даст мне эти советы? Кому же судить, как не вам? Говоря о моих друзьях, вы ещё добавляете, что это «моя школа». Да я же из кожи вон лезу, чтобы не иметь никакой школы! Я изначально отвергаю их все. Заметьте, я превыше всего ставлю Красоту, а вовсе не точность деталей, тогда как моих собратьев, напротив, Красота волнует весьма умеренно, гораздо меньше, чем историческая точность и верность в передаче местного колорита.  Гонкур, например, бывает счастлив, когда ему удаётся подхватить на улице словечко, которое он сможет всунуть в книгу. Я же радуюсь больше всего, если не нахожу в написанной странице ассонансов и повторений.
   Вы знаете, чито я оставил свой роман и взялся за один средневековый пустячок. Это переносит меня в мир более чистый, и уже поэтому благотворно на меня действует. Кроме того, ищу сюжет для современного романа. Нити пока нет, я колеблюсь между несколькими не вполне ясными замыслами.
  Внешне моя жизнь не изменилась: вижусь всё с теми же людьми, принимаю у себя всё тех же посетителей. Мои неизменные воскресные гости – это, во-первых, великий Тургенев, более обаятельный, чем когда-либо, и, конечно, Золя, Доде и Гонкур. Что вы думаете о Золя и Доде? Мы, кажется, ещё не говорили с вами об их книгах.
  Снова перечитываю подряд всего Шекспира. Это укрепляет, начинаешь дышать полной грудью, словно поднимаешься на высокую гору. Рядом с этим поразительным малым всё кажется посредственным.
  Я почти не выхожу из дома, а потому ещё не видел папашу Гюго. Нынче вечером собираюсь всё же напялить башмаки и отправиться выразить ему своё почтение. Сам по себе старик мне бесконечно симпатичен, но его свита… Ах нет, увольте!