Леня Алеев в школе и дома

Леонид Алеев
Леня Алеев в школе и дома
 
Посвящается Сергею Алееву
Первый класс

Каждый надеется, что первого сентября будет хорошая погода. В 1978 году этот день был ярким и солнечным. Я шел в первый класс с гладиолусами и знатным ранцем с вышитым грибом, производства то ли ЧССР, то ли ГДР - на плечах. Счастливая мама вела меня за руку и всю дорогу о чем-то спрашивала. А в людской поток вливались из всех дворов школьники. Младшеклассники– с красными нашивками в виде развернутой книги на новехонькой, как у меня, форме. У старшеклассников  же нашивки были синими. Мы жили недалеко от школы, и уже довольно скоро стали протискиваться сквозь толпу школьников и родителей к табличке 1А, которой размахивала какая-то женщина.
В моей жизни только что начался важный этап. Я больше не дошкольник-малявка, а школьник. И этот новый статус меня очень волновал.
Я – Леня Алеев. Так меня назвала бабушка, в честь Брежнева. Я – совсем обычный московский мальчик из обычной московской семьи, мой папа – рабочий, мама – инженер, а бабушка – председатель домкома. Что это такое, я точно не знал, но в нашем районе с бабушкой все здоровались, и она часто ходила с кожаной папкой под мышкой, в окружении каких-то людей. Когда бабушка не была на собраниях этого домового комитета или парторганизации нашего района, она присматривала за мной. Однако, собрания занимали у нее большую часть времени, и чаще я сидел один. Мама была очень недовольна этим, когда приходила с работы усталой и ей вместо отдыха приходилось кормить меня. В те часы, когда бабушка была дома, она постоянно разговаривала по телефону. Телефон в нашей большой коммунальной квартире звонил ежеминутно, но никто из соседей не возмущался, потому что бабушку боялись. С нами жил мой старший брат, который насмехался надо мной и считал малявкой. Вообще, кроме нашей  семьи в коммунальной квартире № 9 проживало много соседей, я о них еще расскажу.
А пока, стоя в строю на праздничной линейке, я думал, какие красивые у девочек белые банты и фартуки, и как некрасива сама скучно-коричневая школьная форма . Что происходило вокруг, я совершенно не запомнил – волновался, особенно когда пошли в класс и началась толкотня. Я крепко прижимал к себе стройные гладиолусы.
И вот, наконец, шум затих, раскрасневшиеся родители удалились, и учительница провела нас в класс. Я, раскрыв рот, смотрел на ее вязаную кофту с орденами Красной Звезды, Великой Отечественной войны двух степеней и еще с какими-то медалями, какие я видел в «Книге будущих командиров», подаренной мне мамой. Любовь Георгиевна сказала хриплым, прокуренным голосом, что не надо ковырять в носу и звать на переменах маму, что мы уже взрослые, а школа – это не детский сад. Она была очень добрая женщина, хоть и курила «Беломор».Теперь я тепло ее вспоминаю. Кстати, в классе я оказался  единственным, кто ничего не знал про детский сад и не мог сравнить эти два детских учреждения. В детский сад, рассадник всяческих болезней, меня запретила отдавать бабушка.
Нам выдали прописи, с которыми я неплохо справлялся, а мой брат смотрел и посмеивался. Еще у нас были счетные палочки в небольшом пенале, сделаны они были из мягкой пластмассы. Любовь Георгиевна предупредила, чтобы мы их не жевали, а использовали только по назначению, то есть для счета. Те, кто плохо считал, все равно их грызли, а я большую часть палочек вскоре растерял.
Так началась моя школьная жизнь. От важности метаморфозы, произошедшей со мной, я утвердился в мысли, что уже большой, и заявил маме, что провожать меня не надо. И как только стал ходить в школу самостоятельно, немедленно оброс друзьями на школьном дворе. В моем классе учились трое детей из нашего дома. Они жили в нем давно, может быть, там и родились, но я познакомился с ними только в школе. Одна из них, Галя, была очень бойкая девочка, другая – очень стеснительная Юля, она играла на пианино, а еще был Андрюша Фадеев – он жил на последнем этаже и открыл мне другой мир. О нем – мой следующий рассказ.

 Кружки вместо чашек

– Ты чё после школы делаешь? – спросил Андрюша Фадеев взрослым и  простуженным голосом.
– Да ничего. Прописи писать, а больше ничего не задали.
– Айда ко мне в гости, грузовик покажу, – подмигнул Андрюша.
Я ни разу не был в гостях у своих одноклассников и согласился. Мне было интересно. Грузовик не особо меня интересовал, однако я выпендрился, набивая себе цену:
– А чаем напоишь?
Андрюша сказал, что если найдется – то обязательно напоит, и я, не придав значения неоднозначности ответа, отправился к нему в гости. Коммуналка, несколькими этажами выше нашей, по планировке была точно такая же, что меня весьма разочаровало ведь я надеялся увидеть что-то новое. Однако, войдя в комнату, я буквально остолбенел.
Неубранные кровати с грязным, почти черным бельем. Ужасный беспорядок, местами похожий на разгром, немытый замусоренный пол, грязная посуда и, что меня особенно поразило, колесо от ЗИЛ-130 в углу. На столе, застланном заляпанной газетой, стояли пивные кружки, как в сказке «Машенька и медведь»– большая 0,5 и две по 0,33. На дне большой кружки осталась светлая желтая муть. «Кто пил из моей кружки?!» – вспомнил я сказку. Повсюду валялись пустые бутылки. Вдобавок ко всему, в комнате стоял удушающий смрад перегара. Фадеев подскочил к колесу и извлек из-за него руль того же ЗИЛа, обмотанный толстой белой оплеткой. Плюхнувшись на грязную кровать, Андрюша начал дергать ногами, наклоняться в разные стороны и резко крутить руль.
– Чего смотришь, садись, поедем! – кричал он, изо всех сил давя на большую кнопку клаксона посередине.
Я что-то обескуражено мычал и стоял посреди комнаты. Немного погодя он, отбросив руль, сказал, что чая у него никогда и не было, а вот воды нальет сколько угодно. И с этими словами он схватил со стола ту самую большую кружку с остатками пойла и выскочил в общую кухню.
Эта комната до сих пор стоит у меня перед глазами. Фадеев был из семьи потомственных алкоголиков, как принято сейчас говорить . Его мать позже получила судимость, и ее лишили материнских прав. Отец работал водителем грузовика, но за пьянку был изгнан с автокомбината, и Андрюша, когда Фадеевы переехали воспитывался какой-то родственницы. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Последний раз я видел его примерно в 87-ом году, он был почему-то в кирзовых сапогах. Для Москвы обувь более чем редкая. Рассказал, что учится в ПТУ, но хочет бросить.
А тогда я засуетился, подхватил ранец и что-то прокричав в кухню, где Андрюша наливал мне воды из-под крана, убежал в свою квартиру. Бабушка, увидев меня запыхавшимся, прервала разговор по телефону и спросила:
– Где ты был? Почему ты вспотел?
– Я был у Фадеева в гостях. Ты представляешь, у них вместо чашек – кружки!!!
– Погоди, погоди, – прервала меня бабушка – Людмила Марковна, я все поняла, мы проверим данные по жилфонду. Извините, внук из школы пришел. – С этими словами бабушка повесила трубку и переключилась на меня.
 – Так где ты был? Наверху, в 21 квартире у Фадеевых?!
Я понял по тону бабушки, что совершил какой-то промах, причину которого еще не понимал.
– Ну да, – промямлил я, – у Андрея Фадеева был в гостях. У них такая же комната, как у Гайметдиновых, – добавил я, указывая на дверь комнаты рядом с общей прихожей.
– И что ты там делал? – нависла надо мной бабушка.
– Да ничего, в грузовик играли и больше ничего.
– Ничего?! А что за кружки? – продолжала допрос бабушка с неослабевающим напором.
– Ну, у нас чашки в буфете, а у них кружки для пива. Такие, как в «Соках-Водах» на углу, – ответил я.
– И ты пил из этой кружки?! – ужаснулась она.
– Нет, я убежал!
Бабушка взяла меня за руку и отвела в нашу комнату. Там она вполголоса, но очень отчетливо сказала мне:
– Туда не ходи больше, мы решаем вопрос по этой семье. У меня есть жалобы от жильцов, что там пьянки-гулянки всякие. Ребенком они не занимаются. Мамаша его уборщицей в молочном работает, деньги все пропивает.
Бабушка всегда говорила со мной по-взрослому и не делала скидку на то, что половину сказанного я не понимал. Но я уяснил, что семьи у всех разные: не только «хорошие», как у нас, но и «плохие», как у Андрюши Фадеева. И что чашки предназначены для чая, а кружки – для пива. И никак иначе. Я искренне не понимал, почему мама Андрюши Фадеева не могла купить чашек и поставить их в буфет.
 Коммунальная квартира

Многие люди, приезжающие в Москву жить и работать, считают, что мы, москвичи – избранные, у нас все запрограммировано от рождения, и есть все условия для хорошей жизни. Не скажу, что у меня было советское трудное детство, деревянные игрушки и заношенное пальто, но, если говорить о жилищных условиях, я не особо выделялся из массы других детей строителей коммунизма. Да, мы жили всего в одной остановке от Красной площади. Да, в квартире, где я родился и вырос, у нашей семьи было три комнаты, но коммуналка есть коммуналка. А мажоры тогда проживали на Тверской (тогдашней улице Горького) или в сталинских высотках. В нашей же квартире жили вот какие люди…
Исключительный и непредсказуемый дядя Слава Морозников со своей семьей – женой и Дудулей (так мы с братом звали его дочку, которая была младше меня на пару лет). Дядя Слава любил крепко выпить, как правило – после зарплаты. Но в такие дни он был сама доброта не только по отношению к своей семье, но и ко всем детям нашей квартиры, коих, кроме меня и моего старшего брата (ему тогда исполнилось 15), было еще двое. Дни его зарплаты знали все соседи. Мы ждали дядю Славу, считая минуты до его прихода, потому что он всегда появлялся в квартире нагруженный подарками для всех. Естественно, жена его была недовольна растратой и без того скудного бюджета - дядя Слава работал грузчиком. Да еще и перекраивать приходилось остатки для нужд самого дяди Славы, который в эти дни возвращался зачастую без некоторых элементов одежды, а однажды даже без одного ботинка. На следующий же  день вся его доброта растворялась в абстинентном синдроме, из их комнаты раздавались крики, сопровождавшиеся грохотом падающих стульев. Среди массы неизвестных мне тогда ругательств я запомнил только: «Овца!» На мгновение шум семейной ссоры вихрем врывался в коридор, заставляя прислушиваться всех соседей. Это Дудуля в слезах выбегала из комнаты, волоча по натертому паркету своего мишку.
Напротив дяди Славы жила одинокая малограмотная бабка Евдокия Прокофьевна Кокеткина, бывшая прачка, родившаяся в провинции и перебравшаяся в Москву к родне, состоявшей в услужении у господ. Как известно, на заре советской власти из подвалов и цокольных этажей таких людей переселяли в освобождающиеся буржуйские квартиры. А в нашей квартире до революции вся правая сторона коридора была для господ, вся левая – для слуг. Окна комнат правой стороны, не меньше двух в каждой, выходили в переулок, а некоторые комнаты были с балконом. Окна с левой стороны выходили во двор, с видом на помойку. В результате удачных комбинаций с переездами Евдокия Прокофьевна оказалась на старости лет в отличной светлой комнате двадцати пяти метров по правой стороне. Исправно посещала церковь, где на воскресной исповеди всегда просила отпустить ей страшный грех – любопытство. Экономила она на всем и всех, никогда не включая оставшуюся с прежних времен большую люстру, предпочитая свечу или лампочку в 25 ватт. Но свою патологическую жадность Кокеткина грехом не считала. Были у нее совершенно невообразимые, чуть ли не деревянные шлепанцы, в которых она шаркала по коридору туда-сюда с одной и той же кастрюлей в руках. Только лишь для того, чтобы постоянно владеть ситуацией в квартире, даже если ровным счетом ничего не происходило и все сидели по своим комнатам. В такие минуты Кокеткина застывала у одной из них, опираясь костлявой рукой о стену, наклоняла голову и прислушивалась, пытаясь понять, что происходит внутри. Или просто сидела часами на огромной кухне, которая, как вы понимаете, была общей.
Про кухню вообще стоило бы написать отдельную главу. Советская коммунальная кухня представляла собой огромное пространство с расставленными по углам столами жильцов, с двумя газовыми плитами и одной большой раковиной в углу. Верхом неуважения к соседям и откровенным вызовом было наличие чьей-нибудь посуды на ее дне. Справедливости ради отмечу, что за раковиной следили – сначала мыли посуду и кастрюли, затем старательно отмывали раковину.
Непременный атрибут коммунальных кухонь – наличие обязательного «черного хода». Он выводил во двор по лестнице с маленькими, узкими ступеньками, и, я думаю, наличествовал во всех больших домах, спроектированных и построенных до революции. Всегда было парадное (заметьте, не подъезд) и всегда был «черный ход». Сразу за дверьми, ведущими из кухни, располагался бак для пищевых отходов. И если мусор был у каждого жильца коммуналки свой, то бак был общим. И вот эту-то дверь «черного хода» однажды и оставил открытой настежь татарин Тагир, выпустив на улицу нашего кота, который так и сгинул.
Тагир был главой семейства Гайметдиновых, проживавшего в следующей комнате. Как раз под Андрюшей Фадеевым, с его кружками и грузовиком. У них было двое детей – дочь и сын Ильдар. Жена Тагира, Гуля, почти каждый день готовила беляши и угощала всех детей в нашей квартире. Вообще, все, что делалось для своих детей, распространялось и на соседских. Моя мама поступала точно так же. Готовя что-то вкусное, например пирожки, она потом разносила их по комнатам. Впрочем, в ожидании вкусненького мы и сами околачивались рядом. Дети с удовольствием брали угощение, взрослые тактично отказывались. Особенность семьи Гайметдиновых состояла в том, что на татарские праздники к ним приезжала вся Горьковская область, откуда они были родом. В такие дни татар в квартире действительно собиралось очень много. Они шумели и галдели, непрерывно звонили по телефону, чем бабушка бывала весьма озабочена. Зачастую они просто терялись в огромном пространстве квартире и забредали в чужие комнаты.
Однажды мы обедали, сидя за нашим большим столом в гостиной. Дверь комнаты отворилась, вошел татарин на костылях и довольно медленно двинулся к столу, как пьяный или слепой. Дойдя до стола, он, аккуратно прислонив к стене костыли, попытался отодвинуть стул и сесть. Все происходило настолько завораживающе, что мой папа даже не возмутился, и лишь непонимающе смотрел на татарина-инвалида. Наконец, калека «прозрел» и, ошарашено оглядевшись, пробурчал: «Ой, извините». Тем же путем очень медленно покинул гостиную. Бабушка сказала: «Опились уже». Папа возразил: «Ну почему, думал человек о своем». Потом Гуля долго извинялась за недоразумение и принесла нам кастрюлю беляшей в качестве компенсации.
Как вы уже поняли, комната напротив татар принадлежала нашей семье. Это была огромная гостиная с дубовым паркетом, с кованым сундуком в углу, с двумя окнами. На подоконниках бабушка выращивала алоэ. Справа возвышался тяжелый буфет с толстыми стеклянными дверцами, в котором стояли чашки (а не кружки, как у некоторых). Посреди комнаты – стол, за ним мы всей семьей обедали по выходным дням, а в углу – радиола, два кресла и изящный журнальный столик. В противоположном углу находился телевизор «Весна-302», а возле него – еще одно продавленное кресло. Чуть поодаль – бабушкина кровать с красивым гобеленом над ней. Это была главная комната, где происходила вся жизнь. И не только потому, что в ней стоял телевизор. Две другие комнаты, смежные, находились в противоположном от гостиной конце коридора. Они, впрочем не представляют никакого интереса для подробного рассказа. Скажу лишь, что в одной комнате жили мы с родителями, другая комната, с диваном и этажеркой, целиком принадлежала брату.
И последнюю жилплощадь в нашей квартире № 9 занимала пожилая пара. Соседей звали Верванна и Эмиль Рейнович. Верванна в действительности была Верой Ивановной, но никто и никогда не утруждал себя отчетливым произношением гласной «и» в отчестве, отчего соседку, как подозревала моя мама, довольно сильно коробило. Она была хорошо образована, исключительно воспитана, всегда улыбалась. И, как бы в подтверждение своего несоветского происхождения, имела взрослую дочь, вышедшую за чеха и проживавшую в Праге. Ее муж Эмиль Рейнович был эстонец, молчаливый угрюмый тип, кажется, представлявший всех обывателей мишенями в тире. Нас, детей, он не любил и избегал с нами любых контактов. В мой адрес он вообще не произнес ни единого слова до самой смерти, а умер Эмиль Рейнович у себя в комнате, из которой почти и не выходил. Сама же Верванна была исключительно добра и отзывчива, причем особенно благоволила к бабушке, потому что без согласования председателя домкома она не смогла бы поехать в Прагу к дочери. Такое согласование с официальным лицом на выезд за границу требовалось в подтверждение честного образа жизни советского человека, правильно понимающего программу партии. Подпись гарантировала, что отъезжающий жилец квартиры такой-то не ведет аморальный образ жизни и не тунеядствует. Что и говорить, отношения Верванны с бабушкой были для нее очень важны. На всех собраниях, как стихийных на кухне, так и официальных среди жильцов дома или даже района, Верванна всегда и беззаветно поддерживала бабушку, всячески ей поддакивая и вторя. Зато, когда она приезжала из ЧССР, первым делом она шла к Руфине Васильевне (так звали мою бабушку), дарила привезенные конфеты с ликером и воздушные шали, по виду весьма недешевые. В такие минуты бабушка всегда напрягалась, потому что была человеком старой закалки. До пенсии она работала в Госплане СССР. Несмотря на обилие руководящих должностей в ее жизни, к такому вниманию относилась осторожно и подачки, как она это называла, не любила. Про взятки вообще речи нет. Бабушка искренне ненавидела взяточников и всегда их осуждала, в свете решений прошедшего съезда, разумеется. Только мамины уговоры и пояснения помогли бабушке сделать правильный вывод в отношении презентов Верванны и все же она принимала их неохотно.
Раз уж я хотел написать целую главу о кухне (а в итоге ограничился абзацем), то не упомянуть коммунальную ванную я просто не в праве. Общая ванна, умывальник, стиральная машинка «Эврика», принадлежавшая нашей семье, ну – ничего особенного, вроде бы. Но само присутствие наше в ванной комнате было равносильно нахождению возле каких-нибудь святых мощей – подошел, склонился, припал, отошел. Потому что другие желающие подпирают. Так и тут. Зайдя в общественную ванную и накинув крючок, ты должен отдавать себе отчет в том, что кому-то может потребоваться срочно помыть голову, кому-то надо налить воды в таз, а кто-то забыл часы на умывальнике. И нетерпеливое топтание возле двери ясно указывает тебе на это. А если, простите, сравнить с матрицей Эйзенхауэра, то налить воды в таз – это как минимум третий пункт: срочное, но не важное. Что-нибудь важное, но не срочное – потерпит пока. Однако, если вдруг приспичит в туалет, то потянет это уже однозначно на первый пункт по матрице – срочное и важное.
Правда, сравнение этих двух помещений, я думаю, все же не совсем корректно. Туалет, правила пользования которым такие же, как и у коммунальной ванны, по важности своей превосходит последнюю намного. И туда крайне важно попадать вовремя. В наш туалет – я плавно перехожу к завершающему штриху главы – не было принято приходить со своим сиденьем, как это показывают в фильмах. Действовало другое негласное правило: если истратил газету, нарезанную и наколотую на гвоздь – пойди, нарви, нарежь и наколи! Это и есть забота о следующем посетителе, который может оказаться жертвой обстоятельств и оказаться неподготовленным, а то и вовсе беспомощным. Мы и Верванна с Эмилем Рейновичем пользовались туалетной бумагой, которую приносили с собой, но остальные жильцы – нет. Газета! Только прочитанная газета использовалась на соответствующие нужды!

“Советская Россия”

Почтовый ящик, разумеется, был один на всю квартиру и располагался в огромном холле парадного. Не сказать, чтобы ящик был переполнен: газеты выписывали только мы и Верванна. Бабушка – «Правду» и традиционно «Вечерку», папа – «Московскую правду», а Верванна – «Советскую Россию». В семье татар газет не читали, а Кокеткина могла прочитать только свою фамилию в пенсионной ведомости. На почтамте газеты формировались традиционно так: в «Правду» с цифрой 9 – номером нашей квартиры – были вложены все остальные газеты. Другого порядка я не видел никогда. Видимо, правда всегда одна.
В то время почта работала безукоризненно. В 8 утра – всегда свежая пресса. Корреспонденция – газеты, письма и открытки – забиралась папой, реже – мамой или бабушкой. Тот, кто приносил их в квартиру, оставлял  «Советскую Россию» Верванны на телефонной полке в прихожей. И в это утро ничто не поменялось. Папа так же принес газеты, забрал свои, положил «Советскую Россию» и ушел на работу. Мама давно ушла, бабушка торопилась на собрание, а я собирался в школу. Верванна забирала свою газету всегда позже, часов в 11, потому что любила поспать. И вот вечером, когда все вернулись домой, разразился скандал.
 Интеллигентная Верванна буквально клокотала Везувием, закатывала глаза и поднимала руки над головой, стоя посреди кухни. Рядом стояла моя бабушка и сочувственно кивала. Кокеткина сидела на табуретке у окна со своей кастрюлей. Удивленно оглядываясь на Верванну, переворачивала жарившиеся беляши Гуля. Эмиль Рейнович специально приоткрыл дверь комнаты, чтобы все слышать, но на поле брани не появлялся. Это был первый и последний раз, когда я видел Верванну в таком возбужденном состоянии. А дело было так.
Верванна, проснувшись и позавтракав, как обычно, около 11, подошла к телефонному столику за своей газетой и… не обнаружила ее. Тогда она сняла ключик от почтового ящика, висевший на гвоздике, и отправилась вниз. Там она газету тоже не обнаружила, и, вернувшись в квартиру, сходила в комнату за очками, еще минут пять разыскивала телефон доставки газет в своей утратившей актуальность, как потом выяснилось, записной книжке. По номеру, который нашла, она попала в регистратуру больницы, и только тогда прибегла к изучению исписанной химическим карандашом стены около телефона. Именно там всегда были записаны все самые важные номера, а некоторые, для заметности, еще и обведены. Наконец  терпение ее было вознаграждено, И Верванна, дозвонилась в отдел доставки. В необычно вежливой манере ей сообщили, что доставка газет, включая «Советскую Россию», в нашу квартиру произведена без задержек сегодня утром. Тогда ничего не понимающая Верванна постучалась к нам в комнату, предполагая, что папа по ошибке прихватил и ее газету. Но в эти часы никого из членов нашей семьи дома не было, так что ей оставалось только ждать вечера.
– Я думала, – задыхалась от возмущения Верванна, – я сначала подумала, что Яша прихватил ее по ошибке! Но я была в шоке, Руфина Васильевна! Я была в шоке! Это ужасно! Это такое бескультурие, знаете ли! Мы что же, в пещере живем?! Скажите! Как же так можно поступать?!  Я позвонила в доставку! Я все проверила. Газета, знаете ли – не иголка, исчезнуть не могла…
– Да успокойтесь, Верванна! – прервала ее начавшая нервничать бабушка. – Расскажите же, наконец, толком, что произошло.
Может показаться, что Верванна хотела привлечь максимум аудитории своим надрывным пафосом. Но нет, она искренне переживала о случившемся и не лукавила.
– Извините за подробность, – продолжала он с придыханием. – Я пошла в уборную и обнаружила на гвозде мою… – она даже всхлипнула, – мою «Советскую Россию». Титульным листом, прямо с датой, на клочки изорванную и измятую. Дома был только Слава, он как раз вышел…
– Отгул взял, выпимши вчерась, – вставила информацию Евдокия Прокофьевна, удовлетворенная развитием истории.
– Я спросила: «Слава, ты не знаешь, как оказалась сегодняшняя», – Верванна сделала еще раз ударение на последнем слове, – «сегодняшняя моя газета в туалете?» А он сказал мне, нагло так: «Знаю» – говорит, – «я ее со столика взял, потому что в туалете с утра…», – Верванна немного понизила голос – «…нечем жопу вытереть было». И смеется, хам. Что, говорит, вам кричать  что ли надо было, спрашивать газету? Вы спите, как убитая, вас пожар не разбудит, и ваш Рейныч с вами». Руфина Васильевна, я считаю – это безобразие, неуважение и хамство, надо сообщать на работу.
– А, сообщай – не сообщай! – рявкнул опершись о дверной косяк рукой появившийся на кухне и успешно похмелившийся дядя Слава Морозников. – Я увольняюсь. Поеду Уренгой строить. Ну, что вы тут собрались? – Он укоризненно оглядел всех. – А? Что вы тут обсуждаете, соседи? Что я газету трехкопеечную изорвал подтереться? Да нате Вам, Верванна, рубль – компенсирую.
С этими словами дядя Слава полез в карман и неверным движением извлек помятую трешку.
– А вот хоть бы и трешкой подавись! – разошелся он. Тут подоспела зуботычина от его жены. Дядя Слава был мастерски скручен и под взаимные крики препровожден к себе.
– Ты у меня поедешь на Уренгой, ты у меня так поедешь!.. – бушевала на всю квартиру жена дяди Славы.
Кокеткина сорвалась с кухни и быстро зашаркала на пост к комнате Морозниковых. Через некоторое время оттуда выбежала Дудуля, и, набрав полный стакан воды, убежала обратно. Верванна была совершенно опустошена. Бабушка ободряюще приобняла её за талию и сказала, что это больше не повторится.
– Слава – хороший мужчина, когда не пьяный. А в трезвом виде он на такие поступки не способен, – говорила она.
Верванна всхлипывала и кивала головой. Ураган прошел. Осталось только сожаление о новостях, не прочитанных за чашкой кофейного напитка «Кубань».

Баруф

На самом деле, я с вами лукавил. Нет, я ничего не сочинил, не преувеличил. Все герои, которых я вам представил, – настоящие. Я только хочу признаться в одном факте. У меня не было бабушки… То есть, она была, конечно, но я ее так не называл. Вот у вас же есть бабушка? И, обращаясь к ней, вы так и зовете ее – «бабушка», или «бабуля», или даже «ба». Я не помню, чтобы я в детстве использовал эти обращения. Как-то так сложилось само собой, что после описанного ниже случая никто и никогда не называл мою бабушку – бабушкой. Меткие прозвища настолько привязываются к человеку, что этим прозвищем стали называть ее не только мы, дети, но и все мои родственники, а потом и родители. Иногда это прозвище проскальзывало при упоминании ее персоны даже у посторонних людей, что доказывало его уникальность.
– Всех людей надо переписать! – важно сказал брат, зайдя ко мне с блокнотом и карандашом в руках. – Всех, абсолютно всех. Нам надо вычислить шпионов и заставить их работать на нас. Завербовать агентов, понял, сопля?
Я пожал плечами.
– А зачем их переписывать? – рискнул спросить я.
– Мы должны переписать их и закрепить за ними шпионские клички, – брат перешел на шепот. – Пошли… – и махнул рукой.
Перебежками по огромному коридору, пригибаясь и прячась за дверьми кухни, мы достигли «темной комнаты» – еще одного места в нашей квартире, о котором я забыл упомянуть. В этой комнате каждая семья хранила какой-нибудь свой домашний скарб –лыжи, тазы, фотоувеличитель или просто валенки. Там висела тусклая лампочка. Мы забежали внутрь, включили ее, и брат записал:
– Папа! Подпольная кличка – Осел!
Я был возмущен.
– Почему осел-то? Нехорошо как-то, папа же.
– Дурень! Смотрел мультик «Бременские музыканты»? Там осел на бас-гитаре играл, – шикнул на меня брат.
– Разве? – не уступал я. – Мне казалось, он у них просто повозку тащит.
– Не спорь! Вот когда он делает «Е-ЕЕ-ЕЕ», это точно – наш папа.
Тут я согласился, потому что этот образ подпевающего осла действительно напомнил мне отца.
Мы выбежали из «темной комнаты», и таким же путем, пригибаясь, на цыпочках заскочили в нашу гостиную, где в кресле сидел папа и читал «Московскую правду».
Брат склонился к моему уху и зашептал:
– Чтобы проверить, шпион он или нет, нам нужно окликнуть его по кличке, если он отзовется – то он шпион и его можно вербовать. Понял? Сейчас подойдешь к его креслу сзади и скажешь: «Осел!» Я буду возле сундука, и если он не отзовется – я стреляю. – С этими словами мой брат достал пластмассовый наган розового цвета.
– А если отзовется и скажет «что тебе»? – испуганно спросил я.
– Не дрейфь, я тебе повышение дам. За выполненное задание из агента станешь спец-агентом.
Обещание подействовало безотказно. И раз сказал старший – надо делать. Я прополз под обеденным столом и вылез около папиного кресла.
– Осел! – крикнул я.
Папа с газетой не шелохнулся.
– Еще, еще, – подавал мне знаки брат, с трудом сдерживая смех.
– Осел! – еще раз крикнул я, но папа лишь наклонился к телевизору и щелкнул выключателем. Выплыла картинка «Международной панорамы» с ведущим на весь экран.
– Стреляй же, чего смотришь, – но брат уже выскочил из комнаты, давясь от смеха.
Я побежал вслед за ним.
– Чего ты не стрелял? – возмущался я, когда мы встретились опять в «темной комнате», – договорились же.
– Ладно, – сказал брат, – ясно, что он не осел, ой, то есть – не шпион. Теперь давай то же самое – с бабушкой. Ее кличка будет «Баруф». Ба – бабушка, Руф – Руфина. Баруф – запомнил?
– Так она ж по телефону разговаривает, – засомневался я. – И как ты в нее стрелять-то будешь?
– Давай, не бойся, ты уже спец-агент, а за это будешь… – брат на секунду задумался, – Штирлицем, штурмбанфюрером эс-эс, разведчиком настоящим, – посулил он.
– Ладно, – согласился я. Штирлиц мне нравился больше профессора Плейшнера.
Мы выбежали, брат с наганом зарылся в висящие в прихожей пальто, а я подбежал к разговаривающей по телефону бабушке:
– Таким образом, на основании Вашего заявления, Лев Аронович, проводится проверка соответствующей комиссией, и жилой фонд…
– Баруф! – рявкнул я.
– А? Что тебе? – Бабушка отвела от уха трубку. – Что ты хочешь?
В этот момент вешалка под тяжестью пальто и повисшего на них брата соскочила с гвоздя, и мой брат оказался под ворохом одежды.
– Что вы идиотничаете-то? А? Убирайтесь, бездельники! Господи, а ты-то, старший, – бабушка укоризненно покачала головой, глядя на моего брата, и приложила трубку к уху.
– Лев Аронович, алло, простите … и жилой фонд, на основании заключения комиссии, переводится в нежилой.
– Завербована! – поставил галочку в своем блокноте минутой позже мой брат. – Так и запишем: «Баруф»!

«Беломор»

В школе я учился ровно, домашние задания выполнял когда сам, когда просил брата. К «Родной речи» и «Русскому языку» питал склонность, хотя и не любил учить стихи, а к математике был равнодушен.
Эта история произошла в третьем классе, когда я остался у Любови Георгиевны на продленку. Обычно я на продленку не ходил. Баруф, даже если и имела в своем расписании какие-то встречи, часто заскакивала на минуту в квартиру и кормила меня. Любопытно, что ни она, ни мама никогда не просили взять заботу обо мне моего старшего брата, учившегося тогда уже в 10-м классе. Причина была в том, что мой брат и его лучший друг Цыганков тогда до такой степени увлеклись химией, что после уроков оставались в нашей школьной лаборатории на долгие часы. Эта любовь к химии проявилась внезапно, то ли с приходом молодой химички, ставшей у них классной, то ли под воздействием какого-то опыта, повлекшего… Стоп, стоп, стоп. Я опережаю события: рассказ о химии, об опытах и разрушениях, которые явились результатом любви брата к этой науке, еще впереди.  А пока я просто остался на продленку…
Мне нравилось чувство свободы после сделанных уроков. Признайтесь, кто из вас не испытывал это чувство, когда уже в два часа дня, а то и раньше, все уроки сделаны, да еще и проверены учительницей? Уроки – это тяжкий груз у мало-мальски ответственных учеников. Желание сбросить его со своих плеч – вполне понятный мотив. Впереди целый день, который можно провести с друзьями на улице. А если еще уроки сделаны на день вперед? Ну, это просто шикарно! Учебники захлопнуты, тетрадки убраны в портфель. Сегодня я обещал ребятам прийти на футбольную площадку И УЖЕ приподнялся из-за парты…
– Последнюю задачу покажи, –сказала вдруг Любовь Георгиевна и чиркнула спичкой, прикуривая папиросу. Она встала из-за своего стола и, подойдя к окну, приоткрыла его. Любовь Георгиевна курила не просто много, а невероятно много. Урок продолжительностью сорок пять минут был для нее без папиросы непереносим. Но, чтобы не травить наши неокрепшие организмы, она всегда подходила к окну, облокачивалась на подоконник и выпускала дым наружу. Старалась выпускать. Успех этого действия целиком и полностью зависел от ветра. Но в классе все равно воняло дымом. Сейчас даже и представить себе невозможно, чтобы кто-то из учителей, да еще начальных классов, мог позволить себе курение на уроке. Не только руководство школы, а в первую очередь родительский комитет «съел бы заживо» этого педагога и добился бы отстранения его от работы,  или как минимум долгой и неприятной разборки в районном отделе образования. А тогда с этим было как-то проще. Кроме того, Любовь Георгиевна была фронтовичка-медсестра, кавалер орденов Великой Отечественной, под огнем вынесшая на себе не один десяток солдат. Уважение к былым заслугам , да и неоспоримый профессиональный авторитет Любови Георгиевны позволяли окружающим не обращать внимания на такую слабость учителя-ветерана,  как курение в открытое окно. С явным неудовольствием я открыл портфель, вновь  достал тетрадку и пошел к ней.
– Здесь просто, Алеев. Где тут множество, имеющее пересечение с этим вот множеством? – она ткнула пальцем в тетрадь и, вернувшись к оставленной у окна папиросе, затянулась.
– Вот, – указал я в тетради.
Любовь Георгиевна затушила папиросу и подошла.
– Что «ВОТ»? – повысила она голос. – Что называется пересечением множеств?
– Состоящее из обоих, это самое пересечение, ну это самое… – промямлил я.
– Пересечением множеств А и В называется множество, состоящее из всех элементов, принадлежащих обоим множествам!.. Так? Это же элементарно! Что ты еле дышишь, даун?..
– Да, – я уткнулся взглядом в пол.
– Ну, а здесь какое пересекается? – Любовь Георгиевна немного сбавила обороты.
Я опять показал не на то.
– Боже мой! А?!. Повтори, что называется пересечением множеств. Да ты и вправду дурачок, что ли? Не притворяйся! Вон перекресток, видишь? – Любовь Георгиевна опять подскочила к окну, таща меня за руку, – вон наши «Соки-Воды» и табачный киоск. Оба они стоят на пересечении двух улиц.
Не то, чтобы я готов был заплакать, нет, но стал потихоньку осознавать, что ребята начали уже играть в футбол без меня. Надо было срочно форсировать ситуацию, и я, поднапрягшись, хотел было выдать правильное множество, но в этот момент рука Любови Георгиевны инстинктивно потянулась к пачке «Беломора», лежащей тут же на подоконнике. Обнаружилось, что последняя остававшаяся в ней папироса полностью выпотрошена и сломана. На пару секунд учительница задумалась и сказала уже совершенно спокойным голосом:
– Кстати, о табачном киоске. Сходи, пожалуйста, туда. Купи мне папирос.
От неожиданности просьбы я даже забыл про футбол.
– Папирос? Так мне же не дадут, – пролепетал я.
– А это моя забота, – с этими словами Любовь Георгиевна подошла к столу и написала на клочке бумаги следующее: «Прошу выдать одну пачку этому мальчику. Л. Г. Судакова, школа № 321». – Держи. Беломорканал явский, понял? На вот тебе 25 копеек, без сдачи. Понял?
Я кивнул головой, сунул мелочь в карман и выбежал из класса. Пулей долетел до киоска и в окошко подал мелочь с запиской.
– «Беломор». Явский. Мне для учительницы, – съежился я, ожидая отказа или даже окрика в свой адрес.
– «Беломора» явского нет, – продавщица равнодушно взглянула на мою записку.
Ну, нет, так нет, сгрести бы с тарелочки свою мелочь и побежать назад. Однако я этого не сделал, и задал, как мне показалось, абсолютно взрослый и правильный по ситуации вопрос:
– А что есть?
Тетка подозрительно взглянула на меня поверх очков и ответила:
– Ну, если тебе папиросы, то есть «Любительские», но они тридцать копеек стоят, а остальные – сигареты…
– Нет сигарет не надо, она их не курит, давайте мне «Любительские»,–и добавил свой пятачок.
Тетка выдала мне фиолетовую пачку папирос, вернула записку, и я, удовлетворенный, понесся в школу.
Нет нужды говорить, что курящего ленинградский «Беломор» вряд ли устроит бийский «Казбек» или  моршанские «Любительские». Просто представьте, что, вам, пару лет курившему  например, исключительно парламент, предлагают в качестве замены «Пегас» или пусть даже «Космос».В описываемом случае нет, конечно, такой большой разницы в качестве, но сами папиросы «Любительские» были кислые на вкус и ни в какое сравнение с «Беломором» не шли. Лучшим «Беломорканал» считался тогда производства ленинградской фабрики им. Урицкого, потом – московской «Явы». На "Яве" производили еще несколько видов достойных папирос. Например, "Герцеговину Флор", но «Любительские» – это…
Ну, в общем, неважно, тогда меня это не заботило. А вот выполненную просьбу учительницы я готов был занести в свой актив. Да и если бы я пришел с пустыми руками, сидеть мне еще в классе и мусолить задачки до вечера.
– Любовь Георгиевна! – выдохнул я. – Вот, «Беломорканала» не было, но я добавил пять копеек и взял вам эти, – с этими словами я положил на стол пачку купленных папирос.
Любовь Георгиевна отвела взгляд от проверяемых тетрадей, посмотрела на пачку, потом – на меня, потом – на сидевшего с ней рядом Мишу Сивоконева, известного двоечника, с которым она занималась дополнительно. Потом молча достала кошелек и извлекла пять копеек.
– Не угождать, а выполнять. Не угождать, а выполнять. Не угождать, а выполнять, – три раза постучала она монетой мне по лбу, отчего я вздрагивал, и голова моя отклонялась назад. – Просто выполнить поручение, а при невозможности это сделать – изыскать возможность и все равно выполнить! Так – на фронте, так – и в армии. В твоем возрасте, Алеев, гораздо более смышленые ребята, сыновья полка, с гранатой под танки бросались. Выполняли приказ. Поручение. Понимаешь, о чем я, Алеев? Просто выполняли. Без всяких поисков других вариантов. Бери свою тетрадь, иди домой.
 
Полиция, откройте!

Был день зарплаты дяди Славы. Святой день. Тетя Нина, его жена, находилась в напряжении с самого утра, она хмуро чистила картошку в большой жбан. На кухонном столе стояла огромная корзина отборных яиц, которую ей прислали из деревни. Правда, пришлось отдать три яйца Кокеткиной, которая прошаркала мимо и, естественно, заглянула на кухню.
– А что это, дочка, яйца от деревенских курей? – с надеждой задала она вопрос тете Нине.
– Возьмите, возьмите, Евдокия Прокофьевна! – и тетя Нина протянула ей яйца. – Из деревни мама прислала.
Кокеткина ловко подцепила их крючковатыми пальцами и поблагодарила:
– Дай Бог здоровья, дай Бог здоровья!
Потом, постояв с пару секунд, добавила:
– Славка-то сегодня опять придет поздно, да, Нин?
Тетя Нина молчала, ожесточенно срезая кожуру с картофелин.
– Пьяный придёт, и деньги пустит по ветру, а как же вы, дочка, жить-то месяц будете? – не унималась Кокеткина. – Эвона, как все складывается: и пьет, и других поит, шоб ему эти деньги-та…
Тетя Нина со звоном бросила нож в раковину.
 – Евдокия Прокофьевна! – громко сказала она, – Сделайте яичницу что-ли! Дать еще яиц?
Кокеткина обиженно прошаркала из кухни вон, что-то бормоча себе под нос.
 
А к вечеру я, Дудуля, и татарские дети ожидали звонка в дверь. Дядя Слава никогда не открывал дверь своим ключом, когда приходил пьяным.
Во-первых, он был так нагружен сумками, что рыться в карманах в поисках ключей ему было не с руки. Во-вторых, в подпитии попасть в замочную скважину, стоя на плохо освещенной лестничной площадке, было тоже невыполнимо. Дядя Слава приносил не только подарки своей дочери и нам. Он приносил также продукты, консервы – нужные и ненужные, иногда даже целые продуктовые заказы. Где он это доставал – неизвестно.
«Всё в дом и всё детям», – так говорил он. Домой в день получки попадал он всегда примерно в одном и том же состоянии, – «очаровательно пьяным».Его изрядно шатало, но он все соображал, улыбался, пел, всех поздравлял, не ругался и был сговорчив. Его можно было просить о чем угодно, и он это, не задумываясь, каждому обещал. Зарплату до семьи он доносил, в лучшем случае, в уполовиненном виде. Однако на следующий день, он менялся до неузнаваемости. Он становился злым, грубым, матерился, бил мебель, посуду. Хуже всех приходилось, конечно, его жене и Дудуле. Впадал в буйство и депрессию дядя Слава одновременно и отказывался вообще что-либо делать. Брал отгул и лежал на кровати. Иногда выпивал пару бутылок пива, но в запой не входил и исправно являлся на работу через день после пьянки. Как я уже говорил, он был грузчиком и работал в крупном государственном учреждении.
В этот раз дядя Слава Морозников, которому я, опережая всех, распахнул дверь, купил мне автомат «Огонек». Эту огромную коробку я сразу увидел у него в руках. Сам автомат был красного цвета и сделан из пластмассы. В него уже были вставлены батарейки, и при нажатии на спусковой крючок дуло автомата дёргалось, мигало красным светом и противно тарахтело. В комплект входил также ремень на плечо.
Стоила эта игрушка не меньше десятки. Представьте себе доход простого грузчика минус стоимость подарков. Были ведь еще плюшевый слон Дудуле и резиновая башня татарам. Минус пропитая сумма. Получаем такой жалкий остаток, что, если бы не помянутые продовольственные посылки из деревни, семья бы не ыжила. Сама тетя Нина работала табельщицей на заводе, хотела перебраться на предприятие к мужу, чтобы ограничивать его всеобъемлющую любовь к детям, однако никак не находила подходящего места.
– Лёнчик, дорогой! Полицейский должен иметь аВ-томат, – заплетающимся языком сказал дядя Слава и вручил мне коробку.
– Руфина Васильевна, как я вас уважаю, – широко улыбаясь, переключился он на разговаривавшую по телефону Баруф, но та лишь отмахнулась.
– Давай, давай, давай, шагай домой, – подхватила его выбежавшая из кухни жена, забирая из рук свертки.
– Ильдарчик, на тебе башню, золотой, будь архитектором. Мамке скажи, что будешь дома строить.
– Слава! – Тагир Гайметдинов серьезно посмотрел на Морозникова, выйдя из своей комнаты. – Слава, ты, это самое, не покупай больше ничего, я сам своему сыну куплю, чего он захочет. Не надо, слышишь, это самое?
Тагир когда волновался, использовал для связки слов в русском языке, который он знал неважно, словосочетание «это самое».
– Да откель он поймёт-та, – Кокеткина была тут как тут, на сей раз с вскипяченным молоком в руках. – Ежели пьяный вусмерть, ты его учи-не учи. Все одно – даром!
– Так я – полицейский? – спросил я дядю Славу.
– А то ж! Полицейский, конечно, – обернулся он, вышагивая с помощью жены по коридору.
– Тогда я приду с обыском, – разошелся я.
– Ух ты, дай посмотреть, – вырвал у меня автомат брат.
– Отдай!
Но брат, пару раз нажав на курок, вызвав тарахтенье игрушки, мгновенно потерял к нему интерес.
– Да на! Батарейки быстро сядут, да еще и красный. Где ты видел красные автоматы у военных? – покрутил он пальцем у виска.
– А я не военный, я – полицейский, – ответил я.
– Ну, давай, валяй, полицейский, – и он махнул на меня рукой.
Соседи разошлись. Баруф закончила разговор и отправилась в комнату, уточнив о состоянии дяди Славы у мамы. Тагир недовольно захлопнул дверь к себе, затащив туда Ильдара с резиновой башней. Брат пошел на кухню в свой самый дальний угол, где ему было выделено местечко копаться в своих реактивах. Кокеткина тоже торопливо проследовала к себе, откуда, обжигаясь молоком, прислушивалась через неплотно притворенную дверь.
А я, выждав минут десять, вышел в коридор и, прикладываясь к автомату и постреливая в воображаемые цели, громко объявил:
– Обыск! Идет обыск!
Заскочил в гостиную, где папа и Баруф смотрели телевизор.
– Обыск! Деньги, ценности сдайте, – командовал я.
– Ничего у нас нет, – устало отмахнулся папа.
– Мы коммунисты, а деньги и ценности у народа, – сказала Баруф. – Не будешь же ты у своего народа отбирать. Иди к Сереже, мы фильм смотрим.
Я пальнул в родственников для острастки и разочарованно вышел. Одному играть было скучно, и я решил провести следующий обыск у Морозниковых. Я подскочил к двери их комнаты и сильно постучал кулаком в дверь.
– Откройте, полиция! – и добавил пару ударов ногой.
Дудуля растворила дверь, и я ворвался в комнату.
То, что произошло дальше, я себе объяснить не могу. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу понять, как это случилось. Я был в таком запале, войдя в роль полицейского, я упивался самим собой, как будто ворвался в жилище преступника, коего намеревался задержать во чтобы то ни стало. Сам того не зная, действовал точно по системе Станиславского. Новенькое красное оружие в руках вселяло в меня силу и уверенность. Об обыске я уже даже не помышлял. Какой обыск?! Здесь было все гораздо серьезнее.
Дядя Слава сидел спиной к двери на табуретке и хлебал борщ, я оттолкнул с дороги Дудулю, поднял над головой автомат и прикладом нанес удар дяде Славе в затылок. Удар был такой силы, что дядя Слава, охнув, уронил лицо в тарелку, раскидав по столу капусту из борща. Тетя Нина в ужасе уронила на пол яйцо из присланной корзины.
Возникла секундная пауза, которая прервалась оглушительным плачем выбежавшей из комнаты Дудули.
Я молча отскочил в сторону, испугавшись и выронив автомат.
А дядя Слава… Вот уж, действительно, слава ему и уважение. Что он сделал?
А что бы вы сделали? Подскочили бы к ребенку, дали оплеуху, схватили бы автомат и переломили об колено? Абсолютно верно и оправданно. Дядя Слава, стряхнув пальцем капусту с усов и промокнув газетой лицо, встал и, посмотрев в мою сторону, тихо спросил:
– Бля, ну что же это такое, а арест обязателен?
Ох, что было потом! Тетя Нина молча побежала к маме, мама прибежала с Баруф, Кокеткина безуспешно пыталась понять, что произошло. Все извинялись за меня. Брат смеялся. Тагир осуждал. Верванна хлопала ресницами. Морозников тоже смеялся и успокаивающе обнимал меня за плечи, а Дудуля долго рыдала на кухне.
Жаль, я не знаю, как сложилась судьба этого человека, когда мы все разъехались по разным квартирам. Жив он теперь или уже нет. А рассказом этим хочу поблагодарить дядю Славу за терпение и любовь, проявленные ко мне. И попросить прощения у него.
Евдокия Прокофьевна

Назавтра дядя Слава проснулся в очень плохом состоянии. Он был настолько разбит, что обычные две бутылки пива ему не помогли. В страхе я уговаривал сам себя , что вчерашняя моя выходка этому не поспособствовала. И в здоровом состоянии мнительный, сейчас, с похмелья, дядя Слава непрестанно ходил по коридору, стеная и охая. За ним неотступно следовала Кокеткина тряся какими-то засушенными травами, предлагая их заварить и принимать от головной боли. Дядя Слава отмахивался и говорил, что от этого сена у него нарушится стул. Так он промаялся полсубботы, затем успокоился и ушел к себе в комнату. Его жена вместе с Дудулей уехала на выходные в деревню, в Подмосковье. За дядю Славу не беспокоилась, потому что он был не запойный.
В квартире воцарилась тишина. Один раз вышел Эмиль Рейнович, помыл три яблока и опять скрылся у себя. Но именно в такие моменты, когда вроде бы ничего не происходит и каждый за закрытыми дверями занят своими домашними делами, у Евдокии Прокофьевны начисто «сносило крышу».
 
Ведь она, можно сказать, жила, буквально питалась слухами, домыслами, чужими эмоциями. Ничто не могло ускользнуть от ее хищного глаза и слуха, а когда почему-либо все же ускользало – это было для Евдокии Прокофьевны невыносимо. И верно ведь, чем же тогда было ей заниматься до самого вечера, если с утра нечего было обмозговывать, обрабатывать, оттачивать, приукрашивать и домысливать, а затем нести товаркам, уже обменивавшимся аналогичными новостями на лавке у подъезда.
Ее подруга, бабка Гузеева, затаив дыхание и причмокивая, выслушивала эту ерунду. Выждав, когда соседка по лавке иссякнет, начинала собственную, не менее интересную историю из соседнего дома. Кокеткина, таким образом, знала все, что происходит в обоих самых крупных домах нашего переулка. А заодно посиделки эти, видимо, представлялись старухами своеобразными соревнованиями , в которых побеждала та, чья история оказывалась интересней. Когда же истории и их обсуждение заканчивались и говорить было больше не о чем, Кокеткина и Гузеева молча ожидали какого-нибудь жильца из нашего дома, и, как только он скрывался в огромной двери парадного, принимались его обсуждать. Изредка-так, вообще, от скуки, но главным образом, конечно, со значением.
Потому что сплетня – она на то и сплетня, чтобы очернить ее жертву, даже тогда, когда сплетню порождает какой-нибудь благородный поступок. Значит, решают сплетники - не было у человека иного выхода, кроме как совершить доброе дело. Например, сдал кровь наш сосед по дому, Почетный  Донор СССР Николай Иванович. Так куда же ему ее девать-то, решила Гузеева, когда до того, как начал свою кровь отдавать людям, он трем своим бывшим женам кровь пустил, и все ни у него оттого и померли друг за дружкой. А он таким наследством от всех троих владеет, что нам и не сосчитать. Евдокия же Прокофьевна, кажется, вообще представляла себя осью, вокруг которой вращается наша планета, и судила о человеке по одному верному факту: «здоровкается» он с ней или «не здоровкается». То бишь, карточка «здоровкающегося», да еще и не замеченного ранее ни в чем неблагообразном, до времени откладывалась Кокеткиной в дальнюю часть ее воображаемой картотеки. Тому же, кто молча проходил мимо лавки, нак оторой она восседала, быстро проскакивал в парадное и не дай бог не обстукивал на пороге снег с обуви, припоминалось все до икоты.
Сказать по справедливости, Кокеткина не была злобной старухой, особых козней не строила и не досаждала каждому ежедневно.Нет, надо отдать ей должное – она сама страдала от своего греха и постоянно старалась его замаливать. Священники в нашем храме знали ее и терпеливо выслушивали на исповеди в пятьсот какой-то раз. Евдокия Прокофьевна счастливой возвращалась из церквы, как она говорила, и начинала набирать причины для следующего покаяния. Последние не заставляли долго себя ждать.
 
Итак, Евдокия Прокофьевна маялась. Вот уже битый час ровно никакой информации не поступало в центр обработки сплетен через ее топливные шланги. Она повертела в руках яблоки, часть из которых унес с собой Эмиль Рейнович, зажгла конфорку, но через минуту ее погасила. Прошаркала к плотно прикрытой двери комнаты Морозниковых, остановилась, прислушалась и решительно ничего не услышала. Тогда она отворила дверь, расположенной рядом « темной комнаты» и достала оттуда небольшую, смастеренную руками дяди Славы лестницу, которой мы пользовались для замены перегоревших лампочек – со стула до высоченного потолка дотянуться было невозможно. Евдокия Прокофьевна выволокла лестницу в коридор и прислонила к двери дяди Славы. Все те, кто жил в старых домах, знают, что между дверью и потолком очень часто было застекленное матовым или рифленым стеклом окошко. В нашем случае потолочное окно как раз состояло из таких стекол, причем последнее справа стекло было наполовину замазано бежевой краской, другая же половина была мутной и не слишком прозрачной.
Тем не менее рассмотреть светлую комнату из темноты коридора через это окошко было можно, и Кокеткина решилась на штурм высоты.
Даже не сняв деревянных шлепанцев, кряхтя она полезла к цели, ловко зацепляясь руками и долго подтягивая ноги на следующую ступень. В этот момент, услышав возню, или просто случайно, в коридор вышла Верванна. Увидев Кокеткину, карабкающуюся вверх, удивлённо спросила:
– Боже мой, Евдокия Прокофьевна, куда же вы полезли?
Но та была уже в полуметре от цели и на вопрос Верванны не отреагировала. Достигнув цели и мысленно перекрестившись, Евдокия Прокофьевна заглянула в окошко.
В комнате царил беспорядок, на столе стояла грязная посуда, лежали какие-то инструменты. Ветер из отворенного окна колыхал дешевый тюль. Дядя Слава лежал на кушетке и курил папиросу. Он прекрасно слышал все приготовления Кокеткиной к взятию высоты, но не подавал вида. В тот момент, когда в мутном окошке над дверью показалось искаженное от физической нагрузки лицо Евдокии Прокофьевны, дядя Слава запустил руку в стоящую рядом с кушеткой корзину с яйцами и ловко метнул одно из них туда, где появилась Кокеткина. Снаряд, как говорится, угодил в десятку. Яйцо, не разбив стекла, ровно растеклось по всей его поверхности, и, таким образом, полностью перекрыло видимость обоим героям сюжета. В коридоре же в это время, произошло следующее. Евдокия Прокофьевна, «получив гранату» и охнув от испуга, осела вниз, зацепилась деревянным бащмаком за ступеньку лестницы и отчаянно грохнулась на пол. Сверху на нее упала лестница. Верванна, стоявшая рядом, вскрикнула:
– Ааах!!! Эмиль, Яша! Руфина Васильевна, сюда, скорей, помогите же, Евдокия Прокофьевна упала!!!
Мгновенно коридор заполнился выбежавшими соседями. Но Морозников из комнаты не вышел. Напротив, щелкнув дверным замком, закрылся внутри.
Поднявшаяся с помощью соседей Евдокия Прокофьевна была цела, но заметно сконфужена. В таком возрасте перелом шейки бедра, и – прости-прощай! Но крепкие кости деревенской женщины  выдержали падение с трехметровой высоты.Свою выходку она объяснила тем, что хотела убедиться, не помер ли Слава, а то, мол, больно тихо. На резонный вопрос Верванны, почему не постучалась сначала в дверь и не спросила позволения войти – ничего не ответила. Несколько дней не выходила из дому, пила отвар из своих трав, держалась за бок. В воскресенье даже не пошла в церковь. А дядя Слава так и не вышел из комнаты. Почти не выходил он и наследующий день, если не считать коротких перебежек в туалет. Но в понедельник как ни в чем не бывало пошел на работу. Никогда впредь ни Кокеткина, ни он сам не заговаривали об этом. Но я-то знаю, как дядя Слава ликовал в душе от своего удачного выстрела!

Короткая история о картах

Шло время, я окончил начальную школу, не без сожаления расстался с Любовью Георгиевной, прослезившейся и на прощание каждого из нас расцеловавшей. Во время летних каникул  мы всей семьей, но впервые без Баруфы съездили на море, в Пицунду. Эта поездка хорошо запомнилась мне благодаря вот какой истории. Где-то посреди нашего пребывания в Пицунде папа в пух и прах обыграл какого-то скучающего на отдыхе военного – не то майора, не то подполковника - в незатейливую карточную игру под названием «сека». В тот момент мы с мамой были на пляже, а папа остался в летнем саду нашей хозяйки, где под тенью яблонь и разорил незадачливого харьковского офицера, семья которого невовремя уехала на экскурсию.
Вообще проиграл папе еще накануне, а теперь надеялся отыграться и остался дома под предлогом плохого самочувствия. Подробностей игрыникто из членов нашей семьи так никогда и не узнал, потому никто и предположить и не мог, что последствия ее будут такими серьёзными. С пляжа мы вернулись усталые и довольные. Как всегда, отдыхали после обеда в саду, в гамаках, с фруктами. Папа с мамой сидели рядом с нами, и мы все вместе разговаривали о каких-то пустяках, когда к нам подошла жена потерпевшего.
– Как Вам не стыдно?! – начала она, взволнованно обращаясь к папе.– Приличный мужчина, а вовлек моего мужа в игру и обобрал его.
Возникла неловкая пауза. Папа мой был тихим, спокойным человеком, никогда не повышавшим голос и не конфликтовавшим с людьми. Однако ситуация требовала немедленного реагирования, и самым решительным образом.
– Что Вы себе позволяете ? – ответил папа и встал. – Я вашего мужа никуда не вовлекал, он – взрослый человек, и вообще, в карты играют по собственному желанию.
– Может, и по собственному, только зачем же на деньги играть? – не унималась женщина.
– Ну, понимаете, карты – это же не шахматы, – папа немного замялся, – иногда люди проигрывают, иногда выигрывают. Но друг друга не оговаривают, не обвиняют в проигрыше. Достоевский тоже в карты играл. На деньги.
– Знаете, – сказала женщина, – мой муж не Достоевскому проиграл, а вам. И нет у меня уверенности, что вы не шулер там какой-нибудь московский. И приезжаете сюда, где люди отдыхают, с одной целью, – честных людей обобрать.  Тут уже возмутилась мама, до этого внимательно слушавшая этот диалог.
– В чем дело, женщина? Вы на каком основании оскорбляете моего мужа? Как вы можете его шулером называть? Яша, – мама обернулась к отцу, – расскажи, пожалуйста, что произошло?
Папа был явно недоволен развитием ситуации и сник, правда, ненадолго.
– Ничего такого не произошло, я просто выиграл деньги. Это мои деньги, я их выиграл. Знаете, что такое карточный долг? – вдруг выкрикнул папа и подскочил к жене военного. – Знаете вы или нет? Деньги можно заработать, можно украсть, а можно выиграть, понимаете, в конце концов?! Так вот, я – выиграл! Выиграл! – кипел папа.
Женщина испуганно сделала шаг назад.
– А в прошлом веке тем, кто долг не отдавал, канделябрами лицо разбивали!!! Так что им либо платить, либо пулю в висок, – продолжал размахивать руками папа.
И тут жена военного всхлипнула и осела на лавку, стоявшую рядом. Ее напористость испарилась, и она заплакала, закрыв лицо руками.
– Да поймите же вы, – причитала она, – мы даже не можем уехать отсюда, нам нечего есть, мы не можем заплатить хозяйке за жилье. У нас, кроме обратного билета в Харьков, больше ничего нет. Я вас прошу, – женщина упала на колени перед моими родителями, – я вас очень прошу, верните нам эти деньги. У нас тоже дети маленькие, вот…
– Немедленно встаньте! – мама стала ее поднимать. – Что это такое, Яша, ты объяснишь мне или нет? Да что же это такое-то, да ты ни на шаг больше от меня не отойдешь!
Женщина не успокаивалась и рыдала во весь голос. С веранды на нас уже поглядывала хозяйка, а местный пес насторожился.
– Отдай немедленно ей деньги! – потребовала мама. – Сколько это?
Папа молчал.
– Сколько? – повторила мама.
– Вставайте же , – наконец сказал папа. – Не позорьтесь! – папа достал из кармана брюк деньги и передал женщине. – Вот, возьмите…
Женщина поднялась с колен, утирая рукой слезы, взяла деньги и, повернувшись, ушла быстрым шагом, не промолвив ни слова. На следующий день они съехали.
Папа выиграл в карты четыреста рублей! И отдал их. А тогда это была сумма! Но папа решил не накалять ситуацию. Это не было слабостью, он не поддался маминому напору, он пожалел эту ни в чем не повинную женщину.
Джапан

Все-таки замечательное это время – «после уроков». Не «после обеда», потому что мы и не обедали толком, а именно – когда звенел звонок с последнего урока, и мы кубарем выкатывались из школы. Тут же кидали портфели, делились на команды, играли в «войнушку», футбол или ходили на Джапан.
Определение Джапану дал один из моих одноклассников Илья Разумов. Он же это место и открыл. Невероятной популярностью оно пользовалось у многих моих приятелей. Туда постоянно наведывались после уроков целые делегации из нашей школы. И не напрасно! При определённом везении на Джапане можно было найти ручки, чистые блокноты, стикеры, сувениры, пачки из-под сигарет, бутылки из-под виски, банки из-под кока-колы и другие казавшиеся нам тогда интересными вещи, по сути же – совершенный хлам. Если Вы еще не догадались, Джапан – это обычная помойка, а точнее, пара мусорных контейнеров, которые стояли во дворе одного большого дома на бульваре, где располагались офисы иностранных торговых представительств. Почему помойка называлась именно так – мне неизвестно, но Илья проводил там долгие часы и знал даже, когда помойка вывозится, а когда – наполняется. Несмотря на то, что был он, в общем-то, нормальным парнем и учился довольно хорошо, его недолюбливали и за глаза называли «помоечником». Однако, эти же ребята,  и я, конечно же, вместе с ними, с интересом разглядывали те вещицы, что приносил с Джапана Илья и, тоже хаживали туда. Бывало, что мы довольно сильно удивлялись, как это иностранцы могли выкидывать такие хорошие вещи. Например, кожаный ежедневник с логотипом Sony. Немного исписанный, ну и что? И вот однажды, после уроков, собралась особенно большая компания желающих пойти на Джапан. Организатором похода был, разумеется, Илья. Я тоже пошел, вместе с новым товарищем Олегом Кудряшовым, с которым мы в последнее время здорово сошлись, несмотря на то, что он постоянно болел и пропускал уроки целыми «темами», как говорили учителя. Джапан находился в двух кварталах от нашей школы. Мы, не заходя домой и не переодеваясь, «кучканулись» во дворе и пошли.
Мусорные контейнеры были расположены невдалеке от запасного выхода офисного здания. Довольно часто дверь открывалась, иностранные служащие выходили во двор, курили, разговаривали, смеялись.
– Ну чего, давайте посмотрим, что сегодня нам Бог пошлет, – деловито сказал Илья, отделившись от нашей компании. Опираясь о стенки контейнера, он мастерски запрыгнул внутрь. Засучив рукава школьного пиджака, с видом бывалого клошара, он принялся с шумом копаться в мусоре, подминая под себя ненужное. Иностранцы, потягивающие свои сигаретки в пяти метрах от нас, кивали на Илью и, посмеиваясь, что-то обсуждали.
 Нет, я не собираюсь прикидываться «манерным мажором» да и гувернантки у меня тоже в детстве не было, впрочем, как и у Ильи. Но так вот запросто нырнуть в контейнер с мусором я не мог. Тем более, когда на тебя пальцем показывают иностранцы. А если бы даже и не иностранцы… И Кудряшов не мог, он стоял рядом со мной и недоуменно смотрел на то, что происходит. А Андрюша Фадеев и двоечник Миша Сивоконев без тени сомнений погрузились во второй контейнер. И все вместе продолжали перебирать содержимое. Должен заметить, что по большей части мусор – он и есть мусор, иностранный или наш – без разницы. Поэтому, кроме исписанных листов бумаги, перечеркнутых бланков и прочей ерунды, ничего интересного ребятам не попадалось. Мише Сивоконеву, правда, повезло, он откопал немного порванный каталог грузовиков Вольво. Один из иностранцев ушёл и через минуту вернулся с фотоаппаратом. Продолжая оживленно переговариваться, он начал фотографировать нас, советских школьников, копошащихся в помойке. Я даже представил западные газеты, где ваш покорный слуга запечатлен возле бака, а в статье писалось бы о тяготах социалистического детства. Дальше ситуация развивалась неожиданно, и, хоть Илюша Разумов был довольно активный мальчик, такой прыти от него никто не ожидал.
– No photos! – выкрикнул он, выпрыгнув из бака и выставляя вперед ладонь. – If you wanna make photos, give me something![1]
Двоечники Фадеев и Сивоконев не уразумели, что хотел Илья.
– What are you talking about, boy?[2] – ответил один из иностранцев, а другие немедленно замолчали.
Вероятно, эти фразы он где-то увидел или составил по русско-английскому разговорнику, потому что его способности в иностранном языке были весьма скромны. Но, что-то мне подсказывало, использовал он эти фразы не впервые. Иначе откуда у него были все эти автоматические шариковые ручки, жвачки и сигареты?
– Сувенирс, сигаретс, пэнс, энисинг , энисинг… – Илюша был уже около сотрудников иностранных представительств.
Иностранцы, то ли почувствовав себя виноватыми за несанкционированную съемку, то ли оторопев от Илюшкиного напора, а может просто из жалости, принялись хлопать себя по карманам, ища, что бы ему такое отдать.В результате он обогатился на очередную автоматическую ручку, брелок с Капитолием и двумя серебряными долларами с надписью Liberty на одной стороне и орлом – на другой.
– Это ж валюта! – сказал Миша Сивоконев с завистью.
– Интересно, на сколько рублей потянет? На пятерку – точно, – прикинул, в свою очередь, Олег Кудряшов, никогда в жизни не слышавший о внутреннем курсе советского рубля к доллару.
– Слушай, Илюх, а как это ты так? – спросил я, когда иностранцы зачехлили фотоаппарат и ушли, так и не решившись фотографировать Илюшу после того, как он выскочил из бака и потребовал плату за фотосессию.
– Чего – «так»? Спик инглиш? – гордо подмигнул он мне в ответ.
– Ну да, довольно круто говоришь с иностранцами, у нас же на английском-то – всегда классный час, – вставил Олег.
– Главное – не теряться, поактивнее быть, – сказал Илья, вновь заныривая в бак. – То, что я тут нашел, – он топнул ногой по коробке с бумагами, смяв ее, – ерунда. Ну так, мелочь.
Потихоньку картина начала для меня вырисовываться. Несмотря на популярность этого места, Илья выбирал момент и являлся на Джапан всегда в одиночку, и, когда какая-нибудь группа иностранцев выходила курить, выскакивал из бака, прося что-нибудь из сувениров. Конечно же, не все бежали за фотоаппаратом, чтобы фотографировать советского школьника в мусорном баке, но многие охотно делились карманной мелочью. Он мило улыбался и вел себя довольно естественно, что вполне компенсировало отсутствие глубоких знаний в английском. Да и не нужно было ему это. Илюша с успехом обходился несколькими фразами. Если дипломат пытался его о чём-то спросить, вступая в диалог, Илюша говорил «йес, йес» и снова заряжал свой вопрос про сувениры. Когда с черного хода долго никто не выходил, он шёл к главному и, не входя внутрь, приставал с такими же просьбами ко всем проходящим. Конечно, только к иностранцам, которых он научился определять исключительно точно. Да это и не сложно было. Если сейчас мы пытаемся определить иностранца по типу лица, то в восьмидесятых, достаточно было увидеть, как человек одет.
Но и в помойке под названием Джапан Илюша копался тоже,  хотя помойка, оставалась помойкой. Однако иногда, как мы только что видели ,там можно было найти довольно полезные вещи.
– Сейчас уже пора отваливать, – сказал Илья, – взял себе немного, и всё. Мало ли, милицию позовут, или еще кого.
Он был неглуп и понимал, что, околачиваясь подолгу у всех на виду возле иностранного представительства, он рано или поздно привлек бы к себе внимание милиции. До этого дня ему удавалось такого внимания избегать. Да и позднее, впрочем, тоже. Довольно скоро Илья Разумов переехал, и с тех пор я ничего о нем не слышал.
– Ты-то взял, а нам чего? – Андрюша Фадеев был недоволен, улов его состоял лишь из сигаретной пачки, и то немного помятой. – У Мишки – каталог с «вольвой», вон. А у тебя монеты, брелок и ручка. Отдай ручку мне.
– Вот еще, ты сам добудь, или слабо? А я на тебя не работаю, – ответил ему Илья.
– Мне не слабо, я тоже английский выучу, а ты не выпендривайся, понял? – оскорбился Фадеев.
– Какое там! Ты по-русски-то говоришь через слово, да и предки у тебя алкаши. Лучше в баке поищи как следует.
– Алкаши?! – взвился Андрюша и одним махом перемахнул в контейнер к Илюше. – Ну, сейчас я тебе покажу, иностранец хренов!!!
Они стали лупить друг друга прямо в помойке, разбрасывая мусор вокруг нее. Контейнер издавал глухие звуки от ударов их рук и ног. Мы с Кудряшовым стояли и смотрели, а Миша Сивоконев пытался их разнять. Кто знает, как долго это продолжалось бы, если бы в драку не вмешались всё те же иностранцы. То ли им опять покурить захотелось, и они вышли на улицу, то ли заметили нас в окно.
– Stop fighting, boys! – подоспел тот, который дал два доллара Разумову, и попытался их разнять. Но на этот раз с иностранцами был еще один. Наш, советский, как мы тут же поняли. А это уже, как не крути, означало: «засветились».
– А ну, пошли отсюда вон, пионеры вонючие, – зашипел он на нас. – Чтоб я вас больше тут никогда не видел. Пошли вон, я сказал!
Неприятности нам были точно не нужны. Конфликт иссяк, и драчуны успокоились, едва заслышав родную речь человека из органов.
Отряхиваясь и на ходу приводя себя в порядок, Илья и Андрей заторопились прочь. Мы с Кудряшовым и Мишей – за ними.
– КГБэшник этот – урод, – проявил удивительную прозорливость Илюша. – С ними шутить не стоит!
– У меня отец – КГБэшник, и что? – сказал Кудряшов.
– Ну, отец… – пожал плечами Илья. У него самого отца не было.
Как Илюша распознал в этом человеке КГБэшника, и скорее всего безошибочно, – я до сих пор не понимаю.
Вот так и закончился мой первый и последний визит на Джапан. Вообще, если персонаж мне удался, по всем правилам жанра Илья Разумов сейчас должен бы вырасти в успешного бизнесмена в самом расцвете сил, стоящего во главе какой-нибудь корпорации. Может, оно и на самом деле так, только мне ничего о том не известно. Как и о многих других ребятах с нашего двора, давно и, видно, навсегда исчезнувших из моей жизни.


[1] Если хочешь фотографировать, дай что-нибудь.
[2] О чем ты говоришь, парень?


Time to go

Тот самый Олег Кудряшов из предыдущего рассказа был тщедушный мальчик, которому вообще следовало бы учиться на дому. Любой чих или покашливание в классе, любой выход на улицу без шарфика подкашивал его как минимум на две недели. Пока родители гадали, что же делать с иммунной системой сына, мы целыми днями торчали у него дома и играли в разные игры, преимущественно активные, отчего состояние больного к вечеру зачастую усугублялось. Но его мама была так счастлива, что у Алички, как она называла сына, был друг, что нам позволялось все. То была милейшая женщина с доброй детской профессией -художника-мультипликатора на «Союзмультфильме». Короче, нам действительно было дозволено все. Иногда она врывалась в комнату с градусником и умоляла Олега померить температуру и перейти на более спокойные игры. У Кудряшова, как у любого обожаемого и единственного ребенка в семье, была невообразимая гора игрушек, накупленная ему для коротания времени во время болезни! Развлекаясь, мы сперва начинали строить железную дорогу, потом играли в «белое солнце пустыни» или «рожденные революцией». А напоследок, когда приходил отец, тот самый кэгэбэшник, мы просили его бороться с нами, потому что он здорово владел рукопашным боем. Делал он это, действительно, мастерски, не больно. В замедленном движении кидал нас на пол или диван, разоружал и заламывал руки. При этом мы сами дубасили его довольно сильно, хотя я, после случая с дядей Славой, остерегался размахивать оружием направо и налево. В конечном счете эти игры закончились плохо, потому что однажды отец Олега, неумышленно, конечно, но довольно неудачно саданул сыну ногой в область паха отчего у парнишки что-то там повредилось.Как я узнал гораздо позднее, такая травма, возникающая обычно после усердных занятий спортом или борьбой, так и называется – перекрут яичка. Все это выяснилось не сразу, а спустя пару дней после борьбы, когда боль в паху у Алички не проходила. В результате ему было запрещено заниматься физкультурой чуть ли не пожизненно, хотя он и без того на нее не ходил: когда одно освобождение от «физры» заканчивалось, начиналась его следующая простуда. Хорошо, что этот «перекрут» произошел не со мной, потому что Баруф просто так бы это дело не оставила и дошла бы до Комитета Госбезопасности, до товарища Андропова точно. И там бы еще разбирались, почему их сотрудник бьет собственных детей и его приятелей, нанося им такие интимные травмы. После этого случая Олегов папа был жутким образом пропесочен своей собственной женой и, осознав свою вину, с нами больше не боролся, а мы играли в солдатики или в «Монополию», которую сами же и  сделали. Только тогда она называлась «Фирма». Я приходил к Кудряшову сразу после уроков, а домой возвращался только к вечеру. Иногда, в те редкие минуты, когда Олег был здоров, мы приходили ко мне, однако не заигрывались несмотря на более обширное помещение ведь тут тебе и Евдокия Прокофьевна, и Верванна, которые обязательно потребовали бы не бегать и «не гонять ветер». Однажды мы поругались, хотя на протяжении наших довольно длительных взаимоотношений были терпимы друг к другу и тесно общались до самого переезда Олега в восьмом классе. Дело было так. Олег пришел ко мне, мы намеревались по-быстрому «сделать уроки» и идти к нему играть. У меня своего письменного стола тогда не было, у нас с братом был один на двоих, а ящики поделены. Так вот, я начал было делать уроки, а Кудряшов сел рядом. Довольно скоро Олегу наскучило, и он стал бродить по комнате и все рассматривать. Мой брат тогда все стены расписал мелом, несмотря на протесты  мамы. А что можно написать на стенах? Ну, конечно, название какой-нибудь музыкальной группы. И красовались на стенах надписи красным и синим мелками– «Boney’M», чуть поодаль – красным - непонятно, но многозначительно:– «TIME TO GO». И вот я пишу, кое-как, уроки, а Кудряшов подходит к стене, трогает надпись и говорит так со знанием дела:
– Вопеум, значит?
Он так и сказал – «вопеум». Из-за постоянных болезней он, кажется, не присутствовал ни на одном уроке английского языка и алфавита точно не знал.
– Какой еще вопеум, дурень, – это Бониэм, группа с Ямайки, – засмеялся я, оторвавшись от уроков, – диско такое, ты чего, по-английски читать не умеешь? «Варвара жарит кур» – слышал их песню?
Олег отрицательно покачал головой.
– Ну, сейчас, – сказал я и метнулся к братову катушечнику зарядить пленку с этой песней.
Сейчас я уже знаю английский, и скажу, хотя вы, наверное, уже догадались, что речь шла о «Daddy Cool» – стопроцентной визитной карточке этой группы. В ней были такие слова (они там, кстати, единственные): «She’s crazy like a fool», и дальше – придуманная мною «Варвара жарит кур», и припев: «Жарит, жарит кур», и так далее.
Я поставил песню и уставился на Кудряшова:
– Ну, чего, слышишь, она там кур жарит?
– Кто?
– Как кто? Варвара. Ты чего, глухой?
Но у Кудряшова и с аудированием было неважно. Зато он, разглядывая вторую надпись, вдруг ляпнул:
– Тиме то го? Это чего, тоже группа?
– Чего?!! – взревел я. – Какой такой «тиме того»! Да ты вообще олух! – я не на шутку рассвирепел: Надо же быть такой осталостью!
– А что такого? – недоумевающе пожал плечами Олег. – Расписали стену иностранными словами и думаете – все должны понимать, что здесь написано.
– Знаешь, ты сейчас того – тиме того, в общем. Это тебе напутствие – тайм ту гоу, понял? А не понял, так иди, в словаре посмотри. А хочешь – я тебе и так скажу: это значит – вали отсюда.
– Да пошел ты! – обиделся Олег и принялся собирать портфель.
Открывая дверь, он чуть не задел Евдокию Прокофьевну, которая, естественно, по надобности как раз в этот момент проходила мимо, на самом же деле давно стояла и подслушивала, как мы ссоримся.
На следующий день мы, конечно, помирились. И Кудряшов даже рассказал, что у отца он нашел пластинку Атаман. Оказалось, что это не Атаман вовсе, а Оттован – не наши, как и Бониэм.

Взрыв

Мой брат увлекался двумя предметами – химией и живописью. Затрудняюсь сказать, каким из двух больше. Оба его увлечения не были скоротечны, прошли через всю его жизнь, и обоим он отдавался так страстно, как только возможно. Поступил в институт тонкой химической технологии и заодно посещал занятия художественного класса. Но в разные периоды его жизни одно преобладало над другим.
Поэтому в самом дальнем углу нашей огромной коммунальной кухни у него был столик, доверху набитый химическими реактивами. При приближении к столику можно было почувствовать едкий, характерный запах. А недалеко от этого химического склада находился кухонный стол Верванны и Эмиля Рейновича, и такое соседство их категорически не устраивало. Верванна постоянно жаловалась, Баруфе на то, что приготовлению пищи не способствует наличие ядовитых веществ на советской общественной кухне. И была права! А с другой стороны, где же еще хранить реактивы? Впрочем, если бы не произошло то, о чем я сейчас расскажу, химический склад все равно когда-нибудь пришлось бы вывезти в неизвестном направлении, - соседи добились бы своего.И никакая терпимость Верванны, заискивающей перед Руфиной Васильевной в предвкушении очередной поездки в Злату Прагу, все равно не помогла бы.
И вот однажды вечером на кухне раздался громкий взрыв и повалил густой едкий дым. Конечно, это мой брат произвел какой-то удачный пиротехнический опыт и, испугавшись, выбежал в коридор, кулаками размазывая по щекам слезы. Еще бы! Взрыв разметал брызгами красную жидкость прямо по всей поверхности кухонного стола Верванны. Какой-то порошок высыпался из разбитых колб прямо на Верваннин же ящик с картофелем. А черный вонючий дым, клубясь, обволакивал свеженажаренные, еще горячие беляши Гайметдиновых, кипящее молоко Кокеткиной и борщец Морозниковых!
От этого зрелища я тут же пришел в совершенный восторг, схватил свой красный автомат и, не обращая внимания на крики соседей, бросился прямо в дым, размахивая руками и паля в воздух. И – был сражен наповал великой наукой химией. Глаза мои заслезились от угара. Я раскашлялся, испугался, сник и кое-как выполз обратно в коридор.
Там уже собрались все соседи, в полном составе. Даже Эмиль Рейнович, поняв, что пришел его час, выбежал из комнаты в полосатой пижаме. Баруфа бросилась звонить 01, мама испуганно ощупывала старшего сына на предмет наличия травм, папа размахивал газетой и настежь распахнул входную дверь, Тагир бросился открывать «черный ход» на кухне. Так совместными усилиями мы нарушили  основное правило пожарной безопасности – создали сквозняк.А ведь в брошюре, висевшей для обязательного изучения всеми и каждым у двери на гвоздике, черным по белому было написано, что создание сквозняка – главная ошибка при тушении пожара. Слава богу,ничего не загорелось.
Когда дым рассеялся, все, откашливаясь и понемногу приходя в себя после пережитого стресса, собрались на кухне. Эмиль Рейнович, как опытный спасатель, осматривал «поле боя».
– Ах, Сергей! Да как же Вы могли так сделать! – заголосила Верванна. – Вы же могли нас всех сжечь!
– Сережа! Ну, в самом деле, мы же тут и готовим, и продукты держим, –увещевала брата тетя Нина Морозникова.
Тагир молчал, но выражение его лица была таким, будто он съел ежа. Его жена, обнюхав недожаренные беляши, резюмировала: «Пропитаны ядом!» и принялась складывать их в мусорный пакет. Евдокии Прокофьевне Кокеткиной, не любившей Верванну и Эмиля Рейновича, тема для разговоров на лавочке была обеспечена на целый день, а то и на два. Потому она казалась ничуть не расстроенной, но все же на всякий случай осторожно крестилась и осуждающе кивала.
– Я предлагаю, пока мы, жильцы этой квартиры, все в сборе, провести собрание, на котором раз и навсегда решить этот вопрос! – Верванна решила ковать железо, пока горячо.
– Вы, Верванна, пожалуйста, с собраниями повремените, – рассудительно возразила Баруф. – Мы что тут, принадлежим к какой-то организации? Это не домком, не местком, не партсобрание, – она с презрением посмотрела на крестящуюся Кокеткину. – Мы здесь просто жильцы одной квартиры, в которой я – старшая, и я этот вопрос немедленно решу. Это – инцидент, мы рассматриваем случившееся именно так. И он, инцидент, принес, – она подошла к кухонному столу Верванны и еще раз осмотрела его, – и он принес небольшие… хммм… последствия. Поверьте, Верванна, нам всем очень жаль, что это произошло. Да, Сергей?
– Да, конечно. Простите, пожалуйста, – подал голос мой брат.
– Простите? – взвился Эмиль Рейнович. – Ну как же так?!. А картофель? Я должен его выкинуть? А что с посудой, на которой, может, осела ядовитая пыль? Я не хочу умирать от мучительных желудочных спазмов, знаете ли. – Эмиль Рейнович с ненавистью обвел глазами каждого, и Кокеткина опять перекрестилась.
– Да успокойтесь, сейчас все вымоем, – сказала моя мама. – А Сергей сходит в овощной и купит Вам картошки.
– Верванна, – легонько подтолкнула соседку Баруф, – успокойте вашего мужа. Этого больше не повторится, обещаю Вам.
Верванна, которой надо было уезжать на майские праздники в Прагу, подчинилась.
– Эмиль, успокойся. Неприятно, конечно, но это было для Сергея уроком. Сегодня же все химикаты исчезнут с кухни, да, Сережа? Картофеля покупать не надо. Но обещайте, что этого больше не повторится.
– Обещаю, – сказал мой брат. И слово свое сдержал.
– А с беляшами чего? – подал, наконец, голос Тагир, но все сделали вид, что не услышали.
Соседи разошлись.
А назавтра Эмиль Рейнович умер. Нет, конечно, не от последствий взрыва или отравления. Он умер от инфаркта, который получил спокойно сидя в своем кресле и читая «Советскую Россию».Папа, дядя Слава и Тагир ходили перекладывать его на кровать, после того, как врачи и милиция зафиксировали смерть. Верванна не причитала, а напротив, была на редкость сдержанна. Кокеткина все время топталась около комнаты покойного, поминутно крестясь и требуя соблюдения деревенских обрядов в отношении усопшего. Я же, хоть и не любил Эмиля Рейновича, был потрясен его внезапной смертью. Да и все были потрясены. Теперь я думаю, что в ней виноват все же именно взрыв Сережкиной «лаборатории». ведь при обычных конфликтах или спорных ситуациях, возникающих в нашей коммуналке, Эмиль Рейнович почти всегда оставался безучастным к происходящему. Просто приоткрывал дверь и прислушивался. А тут выскочил первым и негодовал. Хотел еще много что сказать, да заткнули, заставили замолчать ради предстоящей поездки Верванны в Прагу. И, конечно, переживал Эмиль Рейнович, еще как переживал!
Утюг

Когда надоедал футбол, или, как выражалась Баруф, погода была не ахти, мы находили себе занятие и под землей, и на небе. А точнее говоря, залезали в канализационные люки и на чердаки. Однажды такой вот люк был открыт и рядом никого не было. Мы полезли туда и забрались довольно глубоко под землю, плутая там даже без фонарика, с одним коробком спичек в руках, все дальше и дальше отдаляясь от входа. И ведь никому не пришло в голову оставить дежурного наверху! А если бы пришли рабочие и закрыли люк, мы бы и крикнуть не успели. Да под землей кричи, не кричи – никто не услышит. Так бы, может, и пропали совсем, ведь в 82-году мобильников и в помине не было.Ни о чем не думали, рисковали своими жизнями, да если б только своими!.. Так, полезли мы однажды на чердак соседнего, очень красивого дореволюционного «доходного» дома. Сейчас там проживают известные люди, а тогда были такие же коммуналки. Чердаки раньше особо не закрывали. Иногда там даже скапливался хлам, остававшийся после переездов, или после смерти одиноких жильцов.
Я, Андрюша Фадеев, Олег Кудряшов и Саша Пушкин (а как еще должны были назвать мальчика с такой фамилией?) залезли на чердак, открыли слуховое оконце и смотрим вниз. Поплевываем, как водится, на головы прохожих. Однако, такое ничегонеделание  скоро нам надоело. Ведь, во-первых, не видно, долетает ли твой плевок до земли (шесть полнометражных этажей все-таки), а во-вторых, идет мелкий такой, мерзкий дождик, прохожие прячутся под зонтами, так что, если и долетит плевок по назначению, его все равно никто не заметит. Саша Пушкин тогда и говорит:
– Давайте что-нибудь скинем вниз!
Пушкин был, в общем-то, совершенно обычным мальчиком одиннадцати лет, как и я. Учился в параллельном классе, ничем особенным не отличался, разве что в футбол играл здорово и подтягивался больше всех. Я в футбол играл тоже отлично, но подтянуться мог только один раз. Слишком худым и слабым был. Кашей меня мало кормили, да и не любил я ее и, когда мог, тоже из окошка выкидывал. На прохожих. Один дяденька как-то вычислил меня и прямо в квартиру поднялся. Моя прабабушка жива была еще, она ему пальто оттирала от манки. Правда, я совсем маленький тогда был.
Я вообще много чего из окошка кидал. И презервативы, наполненные водой, тоже. Впрочем, кто ж их не кидал… А вот то, что мы с подачи Саши Пушкина кинули, не всякому болвану в жизни удается.
– А чего кидать-то будем? А вдруг попадем в кого-нибудь, дюлей получим? – зачастил фразеологизмами Андрюша Фадеев, кажется, не обученный говорить иначе. Неугомонный Пушкин кинулся в угол чердака, где была свалена куча хлама, отбросил в сторону какие-то доски, старый потертый чемодан, сломанную табуретку, и наконец, торжествуя, потащил к нам, сидевшим около чердачного окошка на корточках, чугунный утюг, весивший никак не меньше двух килограммов.  У нас точно такой же был на кухне. Как, впрочем, и у всех в те времена. Я его сохранил как раритет, держу теперь на туалетном столике. Серьезно. Кокеткина, разогрев предварительно на плите, гладила этим утюгом свое белье. И даже мама иногда пользовалась им, несмотря на то, что мы имели электрический, серебристый такой советский утюг, который, как почти все промышленные товары, был дефицитным. Но с электрическим понятно все – включил в сеть, повернул колесико на тип нужной ткани, лампочка погасла, и гладь себе. А чугунный ?Проверялся на готовность к работе этот монстр так: как следует разогрев его на огне, слюнявили палец и прикладывали на мгновение к поверхности, если шипело – значит, утюг готов к работе.
– Ты что, идиот? – сказал Кудряшов, с ужасом глядя в на Сашу Пушкина, высунувшего руку с зажатым в ней утюгом в проем окна.
– Да нет, ребза, не боись. Я ж не на людей кидать буду. На проезжую часть выбросим, посмотрим, что будет. Асфальт пробьет – во классно будет посмотреть потом, насколько глубоко! – успокоил всех Саша.
Это прозвучало убедительно. «Если на людей кидать не будем, то можно», рассуждал каждый из нас про себя. Но никто, повторяю, никто, не спросил, не сказал, не подумал: «А вдруг?» Случайность, стоившая бы нам… я даже не знаю чего. А случись что ответил бы за все Андрюша Фадеев, -  ребенок из неблагополучной семьи. Это бы ему зачлось, точно. Хотя и всем нам всем бы пришлось бы несладко.
Итак, условия были приняты. Швырнуть утюг так, чтобы попасть на проезжую часть нашего переулка, казалось вполне исполнимым. Тогда, в восьмидесятые, конечно. Потому что, если с той же целью вы сегодня выйдете на балкон, зажав в руке двухкилограммовый снаряд, и хорошенько прицелитесь, так, чтобы избежать припаркованных по краям автомобилей, – вовсе не факт, что вы не попадете в эти автомобили. Теперь проезжая часть, с высоты, – не такая уж и широкая мишень. А тогда внизу было пусто. Припаркованные у тротуара соседские машины стояли достаточно далеко, и задеть их мы никак не могли. Один лишь «каблук» - такой советский микрофургончик – находился довольно близко…
– Ну чего, приготовились? Как кину, так тикаем отсюда сразу, – сказал Пушкин. – Мало ли что…
Андрюша Фадеев затушил сигарету и высунулся в окно так, чтобы видеть весь переулок. Несмотря на дневное время, он был полупустым. Изредка проезжала машина, да кто-то проходил внизу по тротуару, но скорость движения людей мы, конечно же, могли оценить. Да что там - с шестого этажа, с утюгом в руках, мы могли контролировать весь мир! Небольшое опасение вызывал лично у меня, и еще у Кудряшова, тот самый «ИЖ-каблук», припаркованный чуть справа. Но это надо было здорово постараться, чтобы попасть в него.
– Андрей, посмотри, все чисто? – спросил Саша Пушкин.
Фадеев посмотрел вниз, направо и налево.
– Да все нормально!… А-а-а, стой!!! Бабка какая-то вышла из подъезда.
Вход в парадное был точно под нами. И, если движение по переулку людей и машин справа и слева мы могли контролировать заранее, то внезапное появление людей из подъезда, увы, было нам неподвластно. Бабка, очень похожая на Гузееву, вышла из подъезда довольно резво. Но было уже поздно! Сашина рука, которую он уже занес для броска, разжала пальцы, и утюг полетел вниз. Сердце у меня замерло. У Пушкина, наверное, тоже. А Фадеев даже и не видел, как он отпустил утюг. Зато мы увидели все, что случилось внизу.
До проезжей части снаряд не долетел. И голову Гузеевой, подруги нашей Евдокии Прокофьевны (а это и в самом деле оказалась она), не пробил. Утюг попал в середину крыши «каблука», того самого ИЖ-2715, едва ли не единственного автомобиля, припаркованного в переулке. Мне показалось, машина даже подпрыгнула. Утюг, конечно, не пробил крышу, но помял очень сильно. Из кабины выскочил водитель, вероятно, дремавший в ожидании начальства. Разве могли мы увидеть его с чердака?. Лица его я увидеть не успел – обгоняя друг друга, мы уже скатывались по черному ходу, перепрыгивая по пять ступенек зараз. Правильно, проход через парадное был исключен, а пока потерпевшие и перепуганные додумаются перекрыть черный, ищи ветра в поле. Я никогда в жизни так быстро не бегал! Даже когда ходил в «спартаковскую» секцию легкой атлетики.К тому времени, когда мы вылетели из дверей дома во двор, водитель уже пришел в себя от шока и как раз появился в просвете арки. За нами угнаться он, однако, уже не успевал ни при каком раскладе, ведь что-что, а бегали мы в те годы вполне прилично. Прекрасно понимая это, водитель  не погнался за нами, но, через слово матерясь, осыпал проклятиями наши спины. Наверное, и в милицию он не заявил, потому что в школу никто не приходил и расследований не устраивал. Зато разбор устроили Кокеткина и Гузеева. Они, надо отдать им должное, практически сразу и точно установили, кто это сделал. Как я вам и говорил, если бы нас поймали, во всём обвинили бы ребенка из неблагополучной семьи. И, конечно, Гузеева не преминула спросить Фадеева: «Не ты ли, Андрюша, сбросил утюг на машину?» Не дрогнув ни одной мышцей лица, он отвечал: «Да отвалите Вы, я знать ничего не знаю». И это все, что она могла сделать, доказательств-то нет. Пьющей же матери не пожалуешься – той давно было все равно. Правда, у Андрюши никто алиби и не требовал. Конечно, если бы разбираться начали всерьез, раскрутить нас ничего не стоило. Провели бы очную ставку, осуществили легкое давление на подростка – то есть, сделали все как полагается, и мы бы, конечно, признались – не таких раскалывали. Мои родственники про этот выдающийся случай знали, конечно же. Но поскольку продолжения не последовало, виновных искать не стали, происшествие скоро забылось. В общем, обошлось. Или, точнее, пронесло. Гузеева, в которую Пушкин не попал утюгом, прожила еще много лет, переехала вместе со всеми квартирантами этого дома куда-то на Бауманскую, а в ее квартире теперь живет народная артистка России. Мы, конечно, тряслись, и почти не обсуждали этот случай, опасаясь, что нас кто-нибудь услышит. Однако, шипели на Пушкина здорово, но он в ответ валил все на Фадеева, который, мол, слишком поздно сказал ему про выходившую бабку, и оттого у него «сбился прицел».
Эта мальчишеская выходка являла собой, однако, верх моей глупости, хотя шкодили мы нередко, и если эту историю прочтут мальчишки, которым теперь столько же, сколько было мне в истории с утюгом, убедительно прошу читателей не делать, как мы, не делать с нами и уж тем более - лучше нас: на проезжую часть утюгом вы с первой попытки ни за что не попадете, а последствия могут оказаться непоправимыми.
Я – Фамилия, Имя

Мое поколение помнит, что одним из самых волнующих эпизодов в младших классах был прием в пионеры. Это, может быть, самый важный момент в детской общественной жизни, ведь в ту эпоху каждому из нас предстояло расти и учиться, чтобы сделаться не кем-нибудь, а непременно строителем коммунизма. Пусть мы сами еще не вполне осознавали себя, но нам, а уж нашим родителям - точно пропаганда старалась внушить, что торжественный акт приема будущего строителя коммунизма в пионеры, несомненно, превосходит по значимости какое-нибудь первое причастие в католической церкви. Тем более что в православии нет и никогда не было такой традиции, ведь первое причастие у нас принимает еще младенец. Впрочем, обычный советский гражданин в те годы не то что не готовился к столь значимому событию в религиозном воспитании, но зачастую и вовсе о нем знал, разве что в романе какого-нибудь классика, вроде Бальзака, мог прочитать. Если же говорить о приеме в пионеры, вся таинственность вокруг этого события объясняется довольно просто: есть клятва, и ее ты должен произнести не про себя, не перед родителями, которым ты уже читал для проверки стихи, заданные учительницей, а перед своими товарищами. Начиналась эта клятва так: «Я (Фамилия, Имя) вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза». Напечатана клятва была на обложке тетради в линеечку. Уча эти строчки наизусть, лично я многое чувствовал, поэтому и сравнил важность события с причастием. Повторял я клятву миллион раз. Еще бы, ведь нас должны принимать «в пионэры», как говорила Фаина Раневская, не на линейке в школе, не во дворе, а на самой Красной площади возле Мавзолея! И в этом смысле я – пионер из пионеров, можно сказать, элита, надежда комсомола и оплот коммунистической партии. Написал, и, перечитав эти строчки, даже сейчас ужасно возгордился. Ведь немногих из читателей принимали в пионеры на Красной площади? Не правда ли?
И вот торжественный день и час настал. Разбившись на пары и взявшись за руки, мы вместе с Любовью Георгиевной пошли пешком на Красную площадь. Можно было, конечно, и на троллейбусе остановку проехать, однако со знаменем не рискнули. «Ну кто ж в троллейбусе со знаменем-то!.. –отрезала Любовь Георгиевна и еще на вожатую шикнула. К тому же и сопровождающих было достаточно: некоторые родители изъявили желание присутствовать, да еще Баруф хотела пойти, я ее еле отговорил. Не хотел никого из родных видеть – это от волнения, конечно же. Мы шли – не шли, а шествовали - с горном, с барабанами, люди на нас пальцем показывали, многие поздравляли. На Красной площади возле Мавзолея стали и выстроились по ранжиру.
Вожатая принялась командовать. Я плохо помню, что происходило тогда, потому что бубнил про себя клятву. Помню, барабанщики стучали в барабан, мои товарищи по одному подходили к знамени, разворачивались, читали клятву, и вожатая повязывала каждому галстук и прикалывала значок.
И вот настала моя очередь. Я выхожу, поворачиваюсь и говорю:
– Я, Фамилия Имя, вступая в ряды…
Как в тетрадке было написано, так и зазубрил и от волнения перед забальзамированным Ильичом ляпнул. Все захихикали. Первые ряды, по крайней мере. Вторые не слышали, потому что ветер не туда дул. Любовь Георгиевна говорит:
– Не волнуйся, Леня! Еще разок начни.
Второй раз я не опростоволосился, сказал как надо, но осадок остался. «Может и недостоин, – думал я, – в таком великом месте, откуда, наверное, сама Любовь Георгиевна на фронт в сорок первом уходила, быть принятым в пионеры».
С галстуком на шее и значком на груди я встал в строй, за мной пошли другие ребята, но то ли дурной пример заразителен, то ли не один я сильно волновался, только я еще троих насчитал из своих товарищей, кто делал такую же ошибку, читая клятву. Последнего, Сашу Пушкина, Любовь Георгиевна уже и не останавливала. А вожатой все равно – знай, галстуки повязывает. Ну, отмучались, и ладно. Первым делом в Мавзолей прошли, нас без очереди туда пропустили. Там полумрак и Ильич под колпаком пуленепробиваемым, как сказал наш учитель истории. Мы тогда у него спрашивали: вождь же мертвый, так? зачем же тогда пуленепробиваемый колпак? Историк молчал, гад, а я, когда повзрослее стал, узнал, конечно же, обо всех случавшихся в Мавзолее инцидентах – и с молотком, и с чернилами.
Вот, примерно так всё и было. Галстук пионерский я гладил всегда сам, хоть и нечасто. В нашей школе довольно строго с этим было, потому что мы – в центре столицы, на виду у всех. Один мой приятель сказал, что у них в городе пионерские галстуки как банданы на голове носили. Правда, уже под закат перестройки. У нас это невозможно было, как, впрочем, и сережки в ушах у девочек, и casual стиль вместо формы. Я говорю про младших. Подрастая, мы постепенно наглели. Но об этом я, возможно, лучше умолчу.
Брежнев сдох!

В 1982 году ушла в прошлое целая эпоха, которую принято обозначать в публицистике Застоем. Умер Леонид Ильич Брежнев. Генеральный Секретарь нашей партии, в честь которого Баруф назвала меня. Об этом факте я упомянул в начале своего повествования. Предложение о моем имени Баруф внесла тоном, не терпящим возражений, в тот час, когда она с папой пришла забирать меня и маму из роддома номер один имени Клары Цеткин. Моя мама согласилась не потому, что поддалась харизматичной свекрови, а потому, что нашла это имя более оригинальным, чем рассматриваемые ею ранее Александр и Андрей. Но, все-таки, при выписке из роддома ответила уклончиво и предложила рассмотреть еще варианты. Папе было все равно, он довольно вяло участвовал в обсуждении: «Андрей? Да, нравится. Александр? Нормально». Но хорошо, что имя было найдено, ведь я жил не менее недели без имени вообще. Интересный факт, кстати, коль мы тут о политических персонах сейчас будем говорить: я прожил на свете всего пару недель, когда скончался предыдущий руководитель советского государства, Хрущев. Только это событие прошло незаметно. Подумаешь, пенсионер союзного значения.
А когда умер Брежнев, даже уроки в школе отменили. Наша классная руководительница Элеонора Степановна включила телевизор «Рубин», и мы должны были смотреть весь нескончаемый нудный процесс похорон. Престарелые члены Политбюро, некоторые – в начинающемся маразме, стояли на трибуне Мавзолея в своих одинаковых черных пальто. Их время кончилось, но они никак не хотели выпускать власть из рук. Вспомните: чуть раньше умер Косыгин, занимавший пост главы правительства рекордный срок. Потом, после Леонида Ильича, они начали умирать друг за другом – Устинов, Черненко, Андропов. А между прочим, когда Брежнев и его команда снимала Хрущева, этот переворот оправдывался следующей формулировкой: по достижении семидесяти лет, члены Политбюро должны отправляться в обязательную отставку. Естественно, потом это правило никогда не соблюдалось.
В общем, мы сидим и смотрим похороны. Я – на второй парте, недалеко от телевизора. Рядом с нами некоторые учителя, а наша директриса Таисия Ивановна Петрова украдкой смахивает слезу вышитым платком. А чем это событие было для нас? Как отразилась эта скорбь людская в наших молодых сердцах? Да никак. Другой жизни мы не знали: как родились, так с самого начала и видели в телевизоре этого смешного дядьку с огромными бровями, который говорил по бумажке, а что говорил – непонятно. И вот именно поэтому, Максим Чермянский, веселый паренек со светлой головой, хорошо учившийся, опоздал на похороны, точнее, на их просмотр. Придя в класс, он выкрикнул слова, заставившие содрогнуться директрису и классную. Раскрыл рот Максим еще до того, как дернул ручку двери. Он пришел в школу между уроками, а так как телетрансляция, само собой, отменила перемены, никак не мог знать, что в классе, кроме ребят, находились и учителя. Да и вообще, тут такое…
– Ребята!!! Брежнев сдох!!!
Торжествующий вопль Максима был похож на восторг лидера группы подполья, долго и тщательно планировавшего почти неосуществимое в реальности покушение на какого-нибудь ненавистного и недоступного тирана, а тот вдруг возьми да и помри своей смертью.
Таисия Ивановна, конечно же, остолбенела. Мгновенно высохли на ее щеках слезы.
– Ты что же такое кричишь тут? А? – зашипела она. – А если кто услышал? Ты же пионер! Человека же хоронят, э-эх, – махнула она рукой на Максима.
– Таисия Иванна, а надолго еще это? – потянул руку Андрюша Фадеев. – Нам уроки делать надо.
Фадеев никогда не делал уроки – он просто смертельно соскучился.
– Не надо! Не надо уроков! – рявкнула Таисия Ивановна. – Да что же вы за люди такие? Какие уроки? Класса нет. Класс ищут. Муха летает. Тс-с-с! Слышите, – она приложила палец к губам. – Слышите, как летает муха, пионеры? Отдайте свой долг, проводите Леонида Ильича в последний путь.
Таисия Ивановна Петрова была бездарным педагогом. Позже она недолго вела у нас историю, которую совсем не знала. Но человеком была незлым, хотя довольно часто и кричала, и напускала на себя соответствующий устрашающий вид. У нее в районном комитете образования был свой человек, поэтому Таисия Ивановна сохраняла директорский пост, несмотря на средние показатели успеваемости вверенной ей школы в районе и три пожара, случившихся при ее правлении. Чтобы покинуть кресло, достаточно было и одного пожара, тем более – по установленной причине: замыкание в старой электропроводке, характеризующей директрису еще и как негодного хозяйственника. Но она оставалась, как и члены Политбюро на трибуне. Когда мы оканчивали школу, на выпускном вечере с превеликим удовольствием и даже с чувством благодарности выпили с ней в ее кабинете красного вина. Но уже на следующий год ее сменил молодой перспективный директор.
Несмотря на скучную телетрансляцию, похороны Брежнева запомнились мне не меньше, чем моему отцу запомнились похороны Сталина, а ведь папа чуть не погиб под ногами толпы. Может быть, дело еще и в том, что во время этих событий мы с ним были в одном возрасте: ему в 1953 и мне в 1982 годах было по одиннадцать лет.
Но прежде всего все-таки факт, не подлежащий сомнению: для советского человека похороны вождя – безусловно, событие. Много лет спустя я спросил у Баруф, что она чувствовала в дни смерти Сталина и Брежнева. Она ответила, что, когда умер Сталин, каждый человек ощущал, что потерял частицу собственного сердца. А когда умер Брежнев, ничего подобного не было, потому что разницу между ними понимал всякий, кто умел думать. Брежнев к началу восьмидесятых был уже недееспособен как политик. Его физическую немощь, неспособность руководить страной и адекватно оценивать ситуацию использовали в своих интересах в ходе борьбы за власть влиятельные члены политического руководства. «Нам нужны реформы», – говорила Баруф. И, я уверен, если бы все были такие партийцы, как моя бабушка, еще неизвестно, что бы в итоге вышло. Таких людей, как она, было много. В том числе – на ключевых постах. Но все же недостаточно для проведения тех самых реформ, которые зажимались там, где должны были создаваться – в самом партийном аппарате. Всесильная номенклатура отвергала любые изменения, стремилась сохранить режим, обеспечивающий ей власть, стабильность и широкие привилегии. А Баруф верила в коммунистическую партию и ее программу до самого конца.
Дача

Летом я всегда жил на даче. Ее получила Баруф, когда работала в Госплане СССР. Я рвался туда с последним звонком последнего урока. У меня было много друзей, которые жили и продолжают жить по соседству. К ним я и рвался. Весь день был расписан «от» и «до». То мы играли в мушкетеров, то ходили купаться, то гоняли на великах, то играли в футбол. Позже стали ходить на дискотеку в пионерский лагерь по соседству.
Да, самым популярным видом летнего отдыха советского школьника был, конечно же, пионерский лагерь. Но родители никогда не отправляли меня туда, потому что маму, которой периодически предлагали путевки в профкоме, я всегда просил не отправлять меня в лагерь, убеждал, что мне хорошо жить на даче, где я всегда был с Баруф. А на выходные приезжали родители с сумкой продуктов – с запасом на неделю. Я, конечно, их ждал, но друзья были важнее.
По соседству жил мой друг Стасик. Собственно, мы с ним выросли вместе. Наши мамы вывозили нас в июне из пыльного города с самого раннего детства, и мы жили все лето на наших, строящихся тогда, дачах. Время шло. Мы продолжали дружить и расставались только два раза в день – на обед и сон. Неподалеку располагалась березовая роща, где стоял сколоченный старшими ребятами столик и вытоптанное футбольное поле. Там мы в основном и паслись. Баруф подходила к забору у рощи и кричала: «Лё-ё-ё-ня! Обед!». Я бежал обедать, а потом – назад. При этом в осенне-зимний период со Стасиком, как, впрочем, и с остальными ребятами, мы виделись довольно редко. Жили мы далеко друг от друга, и жизнь в Москве у каждого была своя. Но на даче!.. На даче мы были «не разлей вода». И вот как-то в середине лета я пообедал первым и стал ожидать Стасика на лавке около наших участков. Такая была договоренность. Первый, кто закончит, ждет второго на лавочке. Вдруг вижу – появляется улыбающийся Стасик и машет рукой мне.
– Эй, давай, иди сюда.
– Зачем?
– Давай, пойдем, у меня бабушка уехала в Москву, – сказал полушепотом Стасик, когда я приблизился. – Пойдем, по стаканчику пропустим!
Здесь я должен напомнить читателю, что нам было по одиннадцать. Не старшеклассники даже. Нет, мы, конечно, уже изредка покуривали, гоняя на станцию за сигаретами и пряча их в ельнике. Потом жевали еловые иголки, чтобы не пахло изо рта. Но как правило своего курева у нас не было, и мы стреляли сигареты у старших ребят. Однако алкоголь на тот момент я еще не пробовал.
Я уселся на кухне Стасика, а он деловито достал из холодильника початую бутылку «Кубанской» водки. Была такая, с этикеткой, где на красном фоне красовался на коне нарисованный в профиль мужик в бурке.В бутылке плескалось чуть больше половины. Стасик взял небольшой стопарик и налил его до краев. Грамм пятьдесят примерно.
– Давай!
И он уставился на меня, широко улыбаясь.
– Я уже принял после обеда, как полагается, – добавил он. – Не ссы, отец не заметит, мы туда воды добавим. Я засек, сколько там было изначально.
Я неуверенно сделал полглотка, «пригубил» (есть такой удачный глагол) и тут же поперхнулся, отставив стопку.
– Фу, одеколон! – сказал я это так, как будто до этого пил только его.
– Ты что, идиот? – обиделся Стасик. – Это ж водяра, какой одеколон?
И, взяв со стола стопарик, залпом выпил его, закусив со стола огурцом с огорода.
– Не, я не буду, – отказался я. – Гадость какая-то! А ты пей, только мы на великах же собирались?
– Сейчас, – ответил Стасик, наливая себе еще стопку.
– Ты ж окосел уже, – заржал я над ним. – Да и зажопят нас – ты ж полбутылки выпил.
Но Стасик уже зачерпнул воды из ведра и начал вливать в бутылку через пластмассовую воронку. Долив до определенного уровня, он старательно взбултыхал ее и поставил обратно, в холодильник. Тут я вдруг понял, что он абсолютно пьян. Однако Стасик быстро выпил налитую заранее стопку, опять закусил огурцом и сказал, широко и довольно улыбаясь:
– А на велике я не смогу, ты меня повезешь, брателло.
Мы вышли из дома. Стасик сел на багажник моей «Камы», поджал ноги и вцепился в седло. Я с сомнением неуверенно посмотрел на него, и мы двинулись в рощу. Идти до рощи нужно было, чтобы не соврать, около двух минут. Сколько ехать – считайте. Но даже за этот промежуток времени случилось то, что должно было случиться. Стасик упал с седла и нырнул в траву. Я остановился и бросился к нему.
– Ты как? – спросил я. – Не ушибся?
Он лежал в траве абсолютно счастливый и пьяный, и, не моргая, смотрел в небо, как раненый при Аустерлице Андрей Болконский.
Затем был футбол. Сначала Стасик честно пытался играть, но у него заплетались ноги, он падал и падал. Старшие ребята, увидевшие его в таком состоянии, живо интересовались, где он напился. Я подробно освещал это событие, заботясь о нашем рейтинге в их глазах. Естественно, он повысился, ведь это был такой взрослый поступок – выпить отцовскую водку. Потом Стасик, окончательно обессилев, упал в траву и заснул.
На выходные приехали родители Стасика. Во время семейного обеда, в котором, разумеется, принимал участие и сам Стасик, на столе стояла и разбавленная им «Кубанская». Папа Стасика, выпив рюмку, тут же обратил внимание на вкус водки. Пожав плечами, сказал, что водка выдохлась, и ее надо вылить. А вы бы смогли заподозрить своего одиннадцатилетнего сына в подобном преступлении?
Отъезд татар

«Никогда не достигнет Аллаха ни мясо, ни кровь их, но достигнет Его ваше благочестие» («Хадж», 37).
 
Первыми уехали Гайметдиновы. Эра коммуналок в красивом доходном доме, где я родился, стала завершаться. Дом был отдан на генеральную перепланировку, а это означало, что к 1985 году он должен быть расселен и переделан под отдельные квартиры, которые предназначались семьям ответственных работников Моссовета. Ну, а кому же еще?
Однажды Баруф пришла с собрания с планом выселения и объявила, что в течение ближайших двух-трех лет все переедут в новое отдельное жилье. Этим сообщением она породила неиссякаемую тему для дискуссий между Кокеткиной и Гузеевой.
– Ну, а вчерась Гайметдиновым дали смотровую, – говорила первая второй.
– Где ж?
– На алфуфьевское куды-то, не знаю точно, новостройка али деревня.
– Бывшая деревня, а ща сломали да коробок своих понаставляли, – подтверждала Гузеева.
Все жители коммуналок, включая одиноких, получали отдельные квартиры. А если человек владел еще таким метражом, как наша Евдокия Прокофьевна…
Вот так и начали постепенно уезжать жители нашего дома в активно заселяющиеся тогда Бибирево и Крылатское. Отдельная квартира! Мечта, стремление любой семьи! Это уже не та программа, что была в шестидесятых, когда люди переселялись из бараков в малогабаритные хрущовки. Тогда это было важным агитационным лозунгом на пути к коммунизму. Несмотря на то, что в этих квартирах потолок давил на плечи, а на кухне можно было находиться втроем только стоя, люди были счастливы. Еще бы! Всегда есть с чем сравнить.
Но наш дом, уважаемые читатели, не барак. Стены нашего дома, даже межкомнатные, не пропускали ни звука, потолок украшала лепнина, а при входе в парадном стоял полуголый бронзовый мужик, державший факел, в который вворачивалась лампочка. А планировка хоть и типовых, но просторных квартир, предлагаемых в новостройках – конечно же, не хрущоба. Так что, это был выгодный обмен. И семьи старательно ездили по «смотровой» бумажке, выдававшейся на право просмотра предлагаемой жилплощади. Нашим многодетным татарам досталась большая четырехкомнатная квартира, не то в Бибиреве, не то в Алтуфьево, на которую они тут же согласились и очень быстро съехали со всеми своими тюками и незатейливой мебелью. Баруф подала формальный запрос на улучшение жилищных условий, и мы заняли еще одну, освободившуюся после Гайметдиновых, комнату. В нее тут же перебрались мои родители и я, оставив взрослеющего брата-студента одного. Комната татар была с эркером, очень светлая. Еще бы: три окна на «господскую сторону», то есть с видом на переулок! Для этой комнаты, по огромному блату, была куплена югославская стенка, непременный атрибут восьмидесятых, на оплату которой родители заняли денег на год вперед. Я стал приглашать туда друзей, чего раньше не имел возможности делать, деля комнату и письменный стол с братом. Теперь у меня был свой собственный стол. Правда, не новый, а доставшийся мне от родственников. И комната, которую я мог называть своей, потому что до прихода родителей с работы я был там один.
Отъезду татар я был рад. Хмурый и необщительный Тагир, который как-то отвесил мне, семилетнему пацану, щелбан за то, что я с ним не поздоровался, навсегда попал в список моих врагов. Я, конечно же, незамедлительно пожаловался тогда отцу, после чего услышал короткую перепалку между ними в ванной, и даже какую-то возню. С тех пор Тагир сам первым здоровался со мной и с другими членами нашей семьи, но это было все, что мы от него слышали. Отомстил он, как я уже говорил, по-своему: выпустил нашего пожилого кота через «черный ход», и тот сгинул где-то во дворах. На «байрамах», крупных праздниках, с регулярными гостями-земляками Тагира наша квартира превращалась в мусульманскую общину. А один раз, когда родился их младший ребенок, пришел самый настоящий мулла. Сейчас, разумеется, мало кого удивит этот факт, ведь количество мусульман в России увеличилось вдвое только за последние 15 лет. И половина из них обосновалась точно в Москве. А тогда Кокеткина перекрестилась и в церковь к батюшке побежала, чтобы узнать, разрешено ли мулле расхаживать по квартирам честных прихожан.А мулла, надо сказать, скромненько так, почти незаметно просочился в комнату и потом так же тихонечко ушел.
В общем же, от Гайметдиновых, кроме беляшей, толку не было. Потому их отъездом все были довольны и провожали их татар без слез. Жители нашей квартиры уже знали, что подселять к нам новых жильцов не будут, и, стало быть, воздуха станет больше. В особенности повлиял на это общее настроение последний случай, произошедший незадолго до отъезда Гайметдиновых.
Был как раз Курбан-байрам. Самый большой праздник, кульминация хаджа. Стояло раннее ноябрьское утро. Мы проснулись от страшного, сотрясающего стены, стука, который исходил из комнаты Гайметдиновых. Посуда на кухне тряслась, монотонный стук тупо отдавался в животе, и мне казалось, что рушатся стены. Из комнат повыскакивали все жильцы, испуганно глядя друг на друга.
– Ломають пол, чтоб забрать с собой в Олтуфьево, – сказала Евдокия Прокофьевна, как всегда, первой прибывшая к источнику шума. – Паркет дубовый.
Верванна осторожно постучалась в комнату, но удары изнутри не прекращались и, конечно, услышать аккуратный стук костяшками пальцев, было невозможно.
– Эй, что там происходит, Тагир? – на сей раз дядя Слава постучал кулаком. – У вас там все в порядке?
В этот момент подоспела Баруф.
– Гуля, Тагир, открывайте немедленно! – звонко скомандовала она, и это возымело действие. Стук прекратился, и Тагир, осторожно приоткрыв дверь, вопросительно высунулся в коридор.
– В чем дело, чем вы стучите? – спросила Баруф.
Тагир, поразмыслив пару секунд, ответил:
–Дак, это самое, родственники прислали конину – мы ее делим на куски.
– Конину? – Баруф непонимающе смотрела на него. – Откройте дверь, – продолжала командовать она.
– Шума больше не будет, – пообещал Тагир и попытался закрыть дверь, но Евдокия Прокофьевна очень удачно просунула в проем свой деревянный башмак.
– Погодь, погодь! – осмелела она. – Ишь ты, бойкий какой. А ежели ты паркет рубишь, как во время войны на истопку рубили? Ежели ты его вырубишь, и пол провалицца?
Ну, еще бы! Отношения можно было спокойно пресекать, не боясь нажить врагов - Гайметдиновы уезжали. Значит, конфликта не будет.
– Ну что Вы такое говорите, Евдокия Прокофьевна, – встряла советская интеллигенция в лице Верванны. – Рубить паркет для буржуйки – это была крайняя мера, а сейчас-то в чем смысл сего действия?
– Убери ногу! – вдруг рявкнул Тагир, но тут  настал черед дяди Славы:
– Эй, что-то ты себя недостойно в праздник ведешь, сосед. Сегодня ж твой праздник? – дядя Слава проявил удивительную осведомленность. – А чего ты тогда людям спать не даешь? Зачем пожилую женщину оскорбляешь? А? Это не по-вашему, я точно знаю, – не унимался он.
Тагир немного сник, почувствовав неуверенность, потому что тогда – не сейчас. Сегодня спокойно убивают православного священника прямо в храме, и никому до этого дела нет.
Баруф, воспользовавшись замешательством, сказала:
– Толя, – так на русский манер в редких случаях называли Гайметдинова-старшего, – отвори-ка дверь, мы посмотрим.
Он подчинился, отпустив ручку, отошел вглубь, и Евдокия Прокофьевна, как Васко де да Гама в Индии, первая сделала шаг в комнату. Паркет был застелен старыми газетами. На нем беспорядочно лежали куски конины, предназначенные для рубки.
– Это что ж ты на паркете, падла, лошадь рубишь? – не выдержал вандализма по отношению к старому, уложенному до революции, полу дядя Слава.
Глупо моргал глазами родственник Тагира, помогавший ему, подавая и придерживая куски. Рядом валялся топор.
Конечно, газета, небрежно брошенная на пол, не смогла спасти высококачественный дубовый паркет от грубой силы татарина, и зарубки на нем еще долго напоминали нам о прежних жильцах. Ну, а Тагиру было все равно – он и его семья уезжали. Подумаешь, паркет.
Таким и запомнилось мне прощание с соседями.
Под контролем

Вскоре после того, как мой брат поступил в институт, у него появилась девушка. Ее звали Лена, и она была из Киева. Часто после занятий она вместе с друзьями-однокурсниками приходила к нам в гости. Компания располагалась у брата в комнате, слушала музыку, общалась. Я старался заходить почаще под каким-либо предлогом, но брат обычно выгонял меня, чтобы я не маячил под ногами. Иногда они приходили с Леной вдвоем, и в такие минуты мне лучше было вообще не заходить к ним. Вскоре они поженились, так что не подумайте ничего дурного. У них были очень нежные отношения, потому что у моего брата это была первая любовь. Лена понравилась всем, хотя Баруф поначалу восприняла ее очень осторожно и даже попыталась узнать о жилищных условиях избранницы. Условия ее разочаровали – Лена жила в общежитии института. Конечно, брату ничего такого сказано не было, Баруф, по-видимому, обсуждала этот вопрос и серьезность их взаимоотношений только со своей невесткой. Так или иначе, дружбу брата с Леной у нас в семье воспринимали нормально, несмотря на этот досадный недочет с общежитием. А что, если бы она была родом из какого-нибудь отдаленного горного села? Ну а Киев, - столица Украинской ССР – это был тот необходимый минимум, который, пусть со скрипом,  но устраивал «зажравшихся москвичей» оберегавших честь своих собирающихся жениться детей и внуков.
Спустя какое-то время после того, как Лена стала появляться в нашем доме, брат позвал меня к себе для серьезного разговора, как я понял по его рассерженному виду. Я напрягся, вошел в комнату и застыл у двери. Брат неожиданно подскочил ко мне и сказал, что если я сейчас же признаюсь во всем, он меня не побьет. Я хоть и струхнул изрядно, но ответил, что признаваться мне не в чем. При этом я, как ЭВМ, перебирал в голове варианты, за которые можно получить по шее. Не найдя их, я подтвердил еще раз, что чист, как стеклышко. Брат настаивал, чтобы я подумал, я отказывался думать и требовал объясниться. Он помолчал а и потом сказал:
– Слушай, я думал, ты – нормальный парень, и я надеялся, что ты уже не малолетний идиот, и на тебя иногда уже можно положиться. Но я никак не думал, что ты способен на такую низость! Что ты здесь подсматриваешь?
Я, ничего не понимая, раскрыв от удивления рот, промямлил:
– Какая низость, о чем ты говоришь?
– Не притворяйся, – рассвирепел брат и, схватив меня за шиворот, ткнул носом прямо в дверь, возле которой я стоял. – Твоя работа?
Я уже готов был заплакать, как вдруг, почти на уровне моих глаз, я увидел в двери аккуратно просверленное отверстие. Оно было проделано тонким сверлом, и маленькую сквозную дырочку можно было заметить, только подойдя вплотную к двери и внимательно рассматривая ее поверхность. Вдобавок расположена дырка была не у дверной ручки, и не посередине, а почти у петель. Подходя к двери, мы всегда выполняем одинаковый набор действий: протягиваем руку к дверной ручке, открываем дверь, закрываем. Смотрим, как правило, перед собой. Так что расчет подглядывающего оказался верен: дырка была обнаружена не сразу, и брат не знал, когда она появилась.
– Я этого не делал! – завопил я, когда до меня дошло, для чего она. – Зачем мне подсматривать за тобой!!! Это не я, клянусь!
– Не ты? – брат уже занес руку, чтобы отвесить мне подзатыльник. – А кто же, кроме тебя? Есть идеи?
Он замолчал и внимательно посмотрел на меня. В эту минуту в коридоре раздалось привычное шарканье Евдокии Прокофьевны, совершавшей маневр из кухни в комнату.
– Есть, – прошептал я и почувствовал себя ученым, совершившим открытие.
Брат мой, испытавший озарение одновременно со мной, прислонил палец к губам и махнул рукой, приказывая мне сесть на диван. Я сел, он отошел в сторону, и мы оба застыли в ожидании подтверждения своего невероятного предположения. Я, если честно, до сих пор не верю в это, но…
Вы помните, я говорил вам, что Кокеткина в течение дня курсировала по маршруту «комната – кухня», и, если в кухне новостей не наблюдалось, шла обратно. Время было дневное, на кухне не оказалось никого, и Евдокия Прокофьевна как раз шла назад. Возле нашей двери она притормозила. Мы не могли быть полностью уверены в том, что Кокеткина в этот момент смотрит в эту дырку. Она часто останавливалась возле дверей всех соседей, прислонялась к стене коридора и просто прислушивалась. Все об этом знали и давно не обращали внимания. Постояв с полминуты, она двинулась дальше.
– Нет, ну я все понимаю, но как она могла просверлить дыру в двери? Ведь нужен инструмент, надо, в конце концов, приложить немалые усилия, – воскликнул мой брат.
Я лишь в недоумении пожимал плечами.
– Хорошо, проверим так, – продолжил он.
С этими словами он вырезал квадратик бумаги и заклеил дырку.
Прошло несколько дней. Ничего не менялось. Кокеткина ходила, останавливалась, слушала. Но, однажды, вернувшись из школы, я с изумлением увидел проткнутую бумажку. Это было сделано зубочисткой или толстой иголкой. Я с трудом дождался брата, чтобы сообщить ему эту новость.
– Так, – потёр он руки. - Давай, садись на диван, – и он врубил «Машину времени» на полную. – Или нет, можешь голым поскакать тут?
– Голым? – испугался я. – Зачем?
– Приколемся над Кокеткиной. Давай, раздевайся.
– Ну, слушай, может, это перебор? – засомневался я. – А ты что будешь делать?
– А я дверь резко растворю.
– Так как мы ее услышим, если ты музыку врубил?
Но музыка уже сыграла роль дудочки, издающей зов. Кокеткина, конечно же, услышала и немедленно вышла. Я раздеваться не очень хотел. Но брат настоял, чтобы я хотя бы снял штаны, подошел близко к двери, повернулся к ней задом и наклонился. Я так и сделал, застыв в неудобной позе. Музыку мы приглушили, чтобы контролировать, что происходит в коридоре.
Наконец Евдокия Прокофьевна подошла. Остановилась. Прильнула к двери. Я стоял с голой задницей, не двигаясь, а Сергей разогнался и изо всех сил толкнул дверь, открывавшуюся в коридор. Удар был страшен. Евдокия Прокофьевна впечаталась в стену коридора напротив. Глухо охнув, она уронила свою пустую кастрюлю и осела на пол. На голове ее мгновенно выросла красная шишка. И Кокеткина  завыла раненой волчицей.
– Простите, Евдокия Прокофьевна! Умоляю Вас, извините, сейчас я сбегаю за льдом, ну как же так, я был неаккуратен, очень спешил, меня на улице товарищ ждет. Ну надо же так, сейчас лед, сейчас, – брат не замолкал ни на секунду, помогая ей подниматься.
Я, успев подтянуть штаны, вышел и поднял ее кастрюлю.
– Я отнесу к Вам на стол, Евдокия Прокофьевна!
Мне хотелось поскорее покинуть место преступления. Через секунду появился брат с ледяным компрессом.
– Евдокия Прокофьевна, простите, правда, не ожидал, что Вы там. Вы бы подальше от дверей бы, поближе к стеночке.
Кокеткина молчала и только подвывала. Потом она самостоятельно доковыляла до своей комнаты, отказавшись от помощи и компресса. День она не показывалась на глаза, даже молоко не кипятила, назавтра поплелась в церковь.
Спустя пару недель в «темной комнате» было найдено ручное сверло, которым Евдокия Прокофьевна просверлила дырку в нашей двери. Она позаимствовала его из ящика с инструментами, принадлежащего дяде Славе. На такие беспрецедентные меры ее заставил пойти, без сомнения я, факт появления Лены - чужого человека в нашем доме. Разве могла она оставаться в неведении, чем занимается молодежь за закрытыми дверями?
Что же до просверленного в двери «глазка», он был вновь заклеен бумажным квадратиком, который и оставался совершенно невредимым до самого нашего переезда.
Крылатское

В то время до «Крылатского» можно было за полчаса добраться на автобусе так: от «Молодежной». Раньше «Крылатское» не было, как нынче, районом со своей  инфраструктурой и чистым воздухом, о котором так много говорят. Да, ныне оно входит в топ-листы риэлтеров и пользуется заслуженным интересом. В время же моего детства Крылатское – это синие типовые многоэтажки, ветер в поле, пустыри, одна школа и один детский сад. Экология тогда была понятием абстрактным, вот центр города – он всегда оставался центром. Ничего не упомню и насчет криминогенной обстановки в «Крылатском» – врать не буду. Но именно туда уехали Андрюша Фадеев и еще несколько моих знакомых, состоявших на учете в детской комнате милиции. Дали «смотровую» и нашей семье.
– Ну что, «Крылатское»? –спросила Баруф, потрясая бумажкой.
– Мать, а где это? –высунул лицо из-за газеты папа.
– Метро «Молодежная».
– Это же конечная! – возразил папа и закрыл газету.
– Да, конечная, а потом автобус еще.
– Так, а чего-нибудь поближе ты не могла найти?
– Яша! Перестань. Я ничего специально не ищу. Я не лучше и не хуже остальных. Мне дают то же, что и всем.
– Ну и зря, – папа поднялся с кресла и швырнул газету на столик. – А нужно, чтоб тебе давали не то, что всем. Ты ж председатель домового комитета, на что тебе эти собрания и нервотрепки? Пусть тебе дадут квартиру где-нибудь в пределах Садового кольца. Я тут 40 лет прожил, понимаешь, это мой переулок, а ты хочешь, чтобы я в Крылатское поехал, на балконе ветер слушал?А на дачу мы оттуда как будем добираться? На пяти автобусах?
– Яша, как ты можешь?! Ты же знаешь – председателем быть я не хотела, меня люди выбрали. И потом, это общественная работа, какие могут быть преимущества! – возмутилась Баруф, искренне ничего не понимая.
Папа в сердцах опять схватил газету и, свернув ее в трубочку, хлопнул по столику, как бы по воображаемой мухе.
– А вот надо, чтобы были преимущества, преимущества надо, чтобы были! – повторил он, глядя ей в глаза. – Чтобы за работу твою бестолковую тебя не очередной грамотой, которыми уже весь стол завален, отблагодарили, а именно преимуществами!.. Сколько еще ты за так будешь с бабками полоумными беседы вести: «Ах, помогите, нас затопило, Руфина Васильевна!» Сивоконев вон, с сыном которого Ленька учится, нажрался, пришел к Вам на собрание, смахнул со стола папку с докладом ваших коммуняк - и что сказал твоему политбюро? «Заканчивай ахинею нести», – сказал. А вы с ним что сделали? А? Конечно же, из партии исключили. Я вообще удивляюсь, как он там оказался. Тоже по пьяни вступил, наверное.
– Яша, перестань! – вступилась мама.
– А что Яша? Яша – ничего. Поехали на вашу Молодежную. Посмотрим, что тебе дали, председателю. – И папа вышел из комнаты.
Баруф покраснела, но не сказала ничего. Она никогда не конфликтовала со своим сыном. И папа, который был тоже очень уравновешенным человеком, не провоцировал скандалы. Приведенный мной разговор носил, скорее, иронический характер. Папа любил кого-нибудь высмеять, но в меру, и вовремя останавливался, чтобы люди не обиделись. Потому и адресатами папиных насмешек чаще всего были Баруф, - за то, что будучи на пенсии, работала бесплатно, и мой брат, которого он звал Серя, предлагая сменить название таблицы Менделеева на – Алеева, по созвучию фамилий. Еще папа посмеивался над своими сестрами, с которыми мы поддерживали близкие отношения и часто общались. Со всеми остальными папа был немногословным, тихим человеком и предпочитал держаться стороной. Итак, мы собрались и поехали смотреть новую квартиру. Не поехал лишь мой брат, сославшись на занятость учебой. Погода была осенняя, накрапывал мелкий дождик, солнце в этом октябре совсем не баловало нас. Папа поднял воротник своего плаща и поежился. Мама напомнила ему, что уже достала из сундука осенние ботинки, напрасно он надел летние.
Антресолей у нас в квартире не было. Все несезонные вещи хранились в огромном кованом прабабушкином сундуке. Не так давно к нам приходил какой-то режиссер с Мосфильма вместе со своим помощником по реквизиту и просил этот сундук продать, но был вежливо, разумеется, отправлен туда, откуда пришел. За время моего детства к нам несколько раз приходили люди из киностудий, на предмет скупки вещей, представляющих для них интерес. Естественно, это были вещи прошлого века, и зачастую антикварные. Мне сейчас кажется даже, что это была аккуратная форма изымания у рядовых граждан вещей, представляющих культурную ценность. Изымания, подчеркну, за бесценок. Впрочем, то были еще осторожные первопроходцы. Десятью годами позже, когда многие люди, даже известные, умирали в одиночестве, из квартиры выносилась вся антикварная мебель и вещи. Я вовсе не хочу сказать, что для съемок кино не нужны были эти предметы, но специалист по реквизиту, я думаю, прекрасно отдавал себе отчет в стоимости той или иной вещи и всегда мог  разыграть карты в свою пользу.
Итак, папа в летних ботинках в октябре стоял на остановке автобуса, который, вроде бы, по наведенным тут же на остановке справкам, должен быть идти до нужного нам адреса в Крылатском. Наконец, он подошел, и мы все, с помощью толпы народа, ждущей этого же автобуса, были зафиксированы в недрах тесного желтого ЛИАЗа столь надежно, что возможности поднять руку и заплатить за проезд ни у кого не оставалось.
В то время активной застройки Крылатского его инфраструктурой считались одна школа, один детский сад, одна поликлиника, один универсам и вот этот один маршрут автобуса, идущего от метро Молодежная со всеми остановками.
По пути следования Баруф многократно опрашивала пассажиров на предмет нужной нам остановки и, когда мы подъезжали, возгласила на весь салон:
– Лёня, Галя, Яша, мы выходим!!!
Папа проворчал что-то себе под нос и стал проталкивать меня на выход, но в этом не было никакой необходимости - здесь выходила добрая половина пассажиров. Остановка представляла собой одинокую штангу с желтой картонкой с номером автобуса, опрокинутую урну и неширокую доску, перекинутую через огромную лужу. За ней лежала еще одна доска: на нее нужно было запрыгнуть с предыдущей, а уже потом громоздились кочки, по которым ловко перемещались жители Крылатского, сошедшие вместе с нами и не стоящие в раздумьях, как мы. Вокруг был пустырь, чуть вдалеке виднелись синие коробки домов, в одном из которых предположительно и находилась наша квартира. Ну, и совсем на горизонте можно было разглядеть знаменитый гребной канал.
– Пошли! – скомандовала Баруф. – Нам – туда, – она махнула на виднеющиеся дома и ступила на доску. Потом – мама, потом – я, и последним шел папа. Доска хлюпала под нашими ногами, прогибалась, вода заливала ее поверхность, но другого пути не было. Наконец, впереди – несколько кочек, прыжок, толчок. И – более-менее твердая земля. Мы успешно преодолели этот путь без посторонней помощи, даже совсем немолодая Баруф, но, как оказалось, не все: папина нога в летнем ботинке с полустертым рисунком на подошве вдруг на последней кочке поехала в сторону. Он взмахнул огромными руками и с плеском упал в лужу.
– А-а-ах! – вырвалось у женщин. – Яша!
Папа, выкрикнув на весь район одно слово, считающееся, в общем-то, вполне литературным, инстинктивно вскочил и попытался сделать пару шагов из лужи по направлению к нам, но нога его внезапно погрузилась в жидкую грязь почти до колена, и он увяз, как в болоте. Папа беспомощно расставил руки в стороны, пытаясь перенести центр тяжести на другую ногу.
–Трясина! – вскрикнула Баруф в ужасе. – Это что же тут такое под водой?
Мы с мамой попытались подойти к краю и протянуть ему руку, но до папы было слишком далеко. Наконец, он сам кое-как вытянул ногу из грязи и, с трудом сделав несколько шагов, оказался на твердой поверхности. Вид его был жалок. Он промок насквозь, а с правой ноги его грязь жидкими коричневыми комьями шлепалась на землю. Папа был в неописуемом бешенстве, он сверкал глазами, но молчал.
Мама взяла на себя смелость разрядить обстановку первой.
– Яша, нам все равно надо добраться до этой квартиры, чтобы ты там мог подсушить одежду.
– Я хочу домой, – выдохнул наконец папа. – Мне не нужна ваша квартира, я сюда никогда не перееду, даже если мне станут предлагать дворец.
– Но ты не можешь ехать домой в таком виде. Мы сейчас дойдем до квартиры, Леня позвонит Сергею, и он привезет одежду. Ты переоденешься, и мы поедем домой, – с этими словами мама оглянулась в поисках телефонной будки.
– Да, пойдемте, спросим у местных жильцов, – Баруф по привычке так и называла всегда жителей – жильцами – откуда здесь можно позвонить.
– Я не пойду никуда, идите вы… – тут папа повел рукой. – Как я пойду в таком виде? А? –и принялся смахивать рукавом плаща прилипшую грязь.
– Яша, не волнуйся, сейчас все уладим, все равно нам надо дойти до этой квартиры.
Пока мы шли, заслоняя папу от прохожих, я обнаружил одну телефонную будку, возле которой была очередь человек из пяти. Домашних телефонов в Крылатском тогда почти ни у кого не было. Предъявив охране и человеку из жилуправления, косившимся на папу, нашу «смотровую», мы объяснили им, что человек поскользнулся и упал в лужу у остановки. Эти люди нам посочувствовали и предложили горячего чая. Тактично отказавшись, мы попросили позволения пробыть здесь дольше обычного, пока не дождемся сына с одеждой. В ответ нам предложили даже одеяло, чтобы отцу не сидеть в мокром. Я пошел к телефонной будке, отстоял очередь. К счастью, дозвонился до брата сразу, мы поржали с ним над этим эпизодом, и он, захватив папины вещи, через полтора часа прибыл к нам. Баруф предложила заказать такси, но мама, с укоризной посмотрев на нее, сказала, что случился небольшой казус, а не несчастный случай, лишивший нас возможности самостоятельно передвигаться. Плюс к этому, наверняка, ждать сюда такси – еще как минимум полчаса. Мы в полном молчании тронулись в обратный путь. Проходя злосчастное место, где поскользнулся папа, я увидел одиноко плавающую газету, которую он выронил. Я указал на нее брату, и мы, прикрыв рот руками, прыснули от смеха. Баруф посмотрела на нас с осуждением, и мы замолчали.
А квартира, кстати, была просторная, светлая и с видом на канал.
Нагатинский затон

Знаете ли, я к переезду был равнодушен. Перспектива получить свою комнату? Я был тогда слишком мал и не осознавал выгоды обладания собственными метрами жилой площади. В разговорах тех лет объект городского массового архитектурного строительства назывался в нашей семье не иначе как ОТДЕЛЬНАЯ КВАРТИРА. Больше всего хотела уехать в отдельную квартиру мама. Она всячески подталкивала к активным действиям Баруф, говорила ей о необходимости отдельного жилья для нашей семьи. О том, что у нас два мальчика, они женятся, приведут жен. Мама, много лет прожившая в тени властной и харизматичной бабушки, привыкшая соглашаться в стратегических (и не только) вопросах, вовсе не была при этом слабой, склонной к подчинению, не имевшей собственного мнения женщиной. Моя мама для достижения своих целей использовала тактику «вода камень точит». А у нее была цель – свой дом! Это ли не главное для женщины? Пусть уже и дети подросли. Пусть с опозданием, но она во что бы то ни стала хотела уехать из коммуналки в собственную квартиру, где не нужно будет вывешивать график уборки или сверять электросчетчик с Евдокией Прокофьевной. Бабушка же, напротив, будучи беззаветно деятельна на общественном фронте, на собственные нужды смотрела сквозь пальцы. Когда многие, используя начальственное положение хотя бы и в дворовом масштабе, всеми правдами и неправдами стремились улучшить свой быт, она порой игнорировала самое необходимое. Мама при каждом удобном случае заводила с Баруф разговоры о новой квартире.
– Руфина Васильевна, я слышала, Алехины с первого этажа переезжают во временное жилье, и потом, после того, как наш дом капитально отремонтируют, въедут обратно. Это так?
– Пожалуй, так, – ответила Баруф, постукивая ложечкой по скорлупе яйца за воскресным завтраком.
– А может, нам надо тоже такую возможность рассмотреть? – настаивала мама.
– Может быть, – Баруф потянулась к серебряному кофейнику, служащему своим хозяевам еще с дореволюционных времен. – Только ты не забывай, Галя, что здесь после нашего отъезда не стены будут красить, а полностью перепланировку делать. Все разрушат и из нашей квартиры сделают две, а то и три отдельных. Это может растянуться на годы. И все это время мы будем жить в списанном жилом фонде, в какой-нибудь избе на Бауманской, с туалетом во дворе.
При этих словах папа зашелестел газетой, открыв часть лица.
– Я в избе жить не буду!
– Ну что Вы такое говорите! – возразила мама. – В какой избе с туалетом на улице? Сейчас такого давно уже нет. В шестидесятые всем построили дома, у кого были похожие условия.
– И в хрущевку я тоже не поеду – добавил папа, не отрываясь от газеты. – Они уже разваливаются.
– Яша, успокойся – повысила голос Баруф. – Ни в хрущевку, ни в бараки мы не поедем. Подождем. Какая спешка? Уехали только Гайметдиновы, в конце концов. Посмотрим.
– Да,  – папа сложил газету, – вот ищите, смотрите, а я уже посмотрел на ваш гребной канал.
– Руфина Васильевна, – мама постаралась вернуть разговор в правильное русло. – Надо быть все время начеку. Если будут интересные смотровые на квартиры, районы, вы же возьмете сразу? Про возвращение сюда после капитального ремонта я просто уточнила. Но, если это действительно не соответствует условиям, которые мы все ожидаем получить, то, конечно, я тоже не готова, после стольких лет…
– …Вешать белье за автобусной остановкой – закончил за маму папа и поднялся из-за стола.
– Ну это всё-таки не так однозначно должно быть – не сдавалась мама, – награда же приходит. Люди всегда знают, из-за чего готовы терпеть. Тем более, это не что-то абстрактное - подождать всего-то пару лет. А если не в старом жилфонде?
– Вот это вы бросьте, – не выдержал папа. – Вы всё терпите, терпите. Иосифа терпели, по стеночкам передвигались, чтоб не дай бог кто не заметил и не настучал. Никиту терпели, всё в надежде, что коммунизм построим, и каждого будет ждать свой персональный початок. Лёньку в маразме… Сейчас вот этого…
– Мо-о-лча-а-ть!!! – Баруф стукнула по столу так, что яйцо, сваренное вкрутую, выскочило из рюмки. – Что за разговоры такие! Яша, и не стыдно тебе!!! Галя, я понимаю, что переезд неизбежен, но вырывать у людей из рук квартиры, которые им полагаются за честный труд, не буду. Обещаю также, что в далекие районы мы тоже не поедем.
– Да я и не думаю, что вырываете, Руфина Васильевна, – обиделась мама. – Но вСкажем, спасатель или пожарник.ы не понимаете, что тем, кому полагается в первую очередь, кому во вторую – это как раз решаете вы. А я считаю, что наша семья для вас всегда должна быть в первую очередь. И еще я догадываюсь, что вы-то как раз переезжать не желаете потому, что тогда лишитесь работы по микрорайону, а в новом месте вас никто не знает.
Как я и говорил, мама оппонировала бабушке рассудительно и с достоинством.
– Ну, хорошо. Давайте успокоимся! – Баруф остывала быстрее, чем налитый в чашку кофе. Дают в Нагатино, кажется. Я не знаю, где это. Новый экспериментальный дом. Поедете смотреть?
– Да, – быстро ответила мама, успешно опередив пессимизм мужа. – Поедем.
Моя мама хотела смотреть любые квартиры, даже далекие от центра и совсем невыгодные в транспортном плане. Новые дома имели просторные, большие комнаты с видом на парк. Мама хотела приходить домой, пусть даже потратив большее время на дорогу от работы, открывать дверь, обитую коричневым дерматином, аккуратно ставить на пол авоську с нехитрыми продуктами, за которыми она отстояла очередь в обеденный перерыв, прислоняться в прихожей к стенке и счастливо выдыхать: «Ой, устала сегодня»! Ей больше не хотелось торопливо пользоваться ванной комнатой, то и дело смотря на часы, а хотелось заполнить свою ванну до краев и подолгу нежиться в пене. Маме больше не хотелось топтаться в коридоре у телефона, намекая своим присутствием чужим людям, что ей надо позвонить. У себя дома она могла просто поднять трубку в любой момент, когда ей этого захочется. Ей больше не хотелось входить на кухню, вдыхая десятки запахов из скворчащих сковородок и кипящих кастрюль. На собственной кухне мама могла создать любое аппетитное блюдо без всякой кулинарной книги. За все это она готова была бороться и терпеть, а, если будет необходимость, то и пойти против Баруф.
Справедливости ради отмечу, что квартиры, которые нам предлагали посмотреть, были недурны. Некоторые поближе, некоторые подальше – в то время на это обращали основное внимание. Планировка в некоторых из них также была нетипична, как, например, в большом доме в районе под сомнительным названием «Нагатинский затон». Очень хорошее, по тем временам, предложение по метражу, практически приближающее нас к полной внутренней свободе. Пятикомнатное чудо у реки!!!
 Меня туда не взяли. Папа, как вы догадываетесь, ехать отказался. Смотрели квартиру мама и Баруф.
За традиционным чаепитием к вечеру того же выходного дня я стал свидетелем следующей сцены:
– Какая же прекрасная квартира, скажите, Руфина Васильевна! – восхищалась мама – Гостиная – 29 метров! Два балкона!
– Метро «Коломенская» – ближайшая, а далее автобусом, который ходит раз в год? – недоверчиво спросил папа.
– Нет, автобусов много, не один, как в Крылатском, – счастливо ответила мама.
Баруф хранила молчание и намазывала на хлеб джем из вазочки.
– Яш, правда, близость к реке создает одну проблему, – не унималась мама, – но не думаю, что это так критично. Там ветер сильнее. Зимой, наверное, будем чувствовать. Ну, ничего, можно потеплее одеваться. Шарф мохеровый тебе я Светку попрошу достать. У Леньки есть. Нет, Вы видели, Руфина Васильевна, и асфальт уже везде положен, никакой грязи, как в Крылатском, – с этими словами мама покосилась на отца, но он смотрел в чашку, размешивая сахар. – Школа для Лёни рядом. Опять же, универсам самообслуживания – за соседним домом. Это хорошо, когда такие большие магазины не под окном. Молчановы возле такого в Алтуфьево живут, все время жалуются, что по ночам разгрузка, шум. Собака просыпается, лает. А здесь – в пешей досягаемости, как говорится. Я считаю, Алтуфьево и Нагатино – совсем разные районы. Здесь инфраструктура налажена уже.
Мама еще долго расписывала конкурентные преимущества квартиры и района, который она посетила днем. Баруф по-прежнему сохраняла молчание, осторожно откусывая от хлеба с джемом, тем самым подтверждая наихудшие мамины опасения. Наконец, налив чай в блюдце, она взглянула на маму, перевела взгляд на отца, потом на меня, на брата. Легонько, двумя пальцами, отодвинула блюдце от себя, не пролив ни капли.
– Галя, ты что, ничего не понимаешь?
Мама испуганно посмотрела на Баруф, и перестала шуршать оберткой ротфронтовского батончика.
– А что я должна понимать, Руфина Васильевна?
– По квартире этой, по району.
– Что? Что именно?
Баруф выдержала паузу и многозначительно, по слогам, произнесла:
– ЗА-ТОН, Нагатинский ЗА-ТОН
– И что? – продолжала недоумевать мама.
– Ты Галя, хорошая мать. Вырастила, – Баруф строго посмотрела на меня, – почти вырастила двух прекрасных сыновей и, несмотря на это, совершенно не чувствуешь того, что вот это самое материнство тебе должно подсказать! Я уверена – оно тебе подсказывает, но ты усиленно давишь эту подсказку своим прогрессирующим мещанством.
– Да что же Вы такое говорите, Руфина Васильевна? – тут уже мама отодвинула от себя чашку с чаем.
– Я хочу сказать, что они там утонут.
Папа заерзал на стуле, а я прекратил жевать. Баруф продолжала, умело используя в своих интересах растерянность собеседников.
– Утонут. Пойдут играть на этот затон-притон и утонут. Игры на воде все так и кончаются. А у них никаких преград не будет. Вон набережная, из окна мы видели – сто метров. Вон спуск к воде – в двухстах. Почему ты об этом не думаешь? А не думаешь, значит – не оберегаешь, а?
Мама не знала, что и ответить. Она никак не ожидала такого радикального довода «против».
– А как же дети, которые успешно выросли на многочисленных российских реках или на море? Они же не тонут. Их дома рядом с водой. Они растут, превращаются во взрослых людей, – вставил папа.
– Это которые? Кто у тебя из знакомых вырос на море? Про кого, Яша, ты сейчас говоришь?
– Ну, ни про кого в частности, вообще говорю – возмутился папа.
– Ах, ни про кого? – прищурилась Баруф и легонько стукнула ложечкой по чашке – А я говорю про твоих сыновей. Про них, и конкретно про них. Ты что, на них статистику будешь проверять, потонут или вырастут?
– Баруф, я не утону, – выступил я. – Мы со Стасиком с лодки посреди пруда прыгали.
– Так. Ты, пожалуйста, помолчи.
– Руфина Васильевна, но Сергей уже учится в институте. Он не ребенок, он… – начала было говорить мама.
– В институте, ну и что? Учат там спасению утопающих? Этот, – Баруф ткнула ложечкой в меня,– побежит на затон, оступится. Там не по колено, как на пруду на вашем – там навигация, глубина сразу огромная. Старший бросится его спасать и воды нахлебается. А если катер какой мимо, то волной и накроет. Ну, хватит! Разговор на тему этого района считаю закрытым. Пусть там другие люди живут, а не мы. – С этими словами Баруф торжественно вышла из-за стола.
Папа закашлялся, и под этим предлогом тоже поднялся, прихватив газету с кроссвордом. Мама еще долго сидела одна, уставившись в остывший чай.
Эпилог

Я давно хотел рассказать все то, о чем вы только что прочли. Еще в детстве, в то самое время, о котором повествуют эти короткие рассказы, я пытался завладеть аудиторией, читая друзьям свою книгу о похождениях нашего класса.
Я намеренно завершаю свое повествование, не упоминая ни старшие классы, ни юность, ни мою дальнейшую жизнь. Ведь перед вами не мемуары – какой из меня мемуарист? На свете есть множество людей, проживших намного дольше, видевших намного больше, судящих намного глубже меня. Познакомьтесь, к примеру, хотя бы «Подстрочником» Лилианны Лунгиной – и вы поймете, о чем я говорю.  Моя же повесть – о той маленькой части детства в родном городе, среди родных и друзей, что оставила в душе след неизбывного тепла. История эта, безусловно, – плод ностальгии. По крупицам я вспомнил и сложил в более-менее внятную, как мне кажется, картину, все самое интересное, сложил прежде всего для самого себя, чтобы с годами не растерять столь дорогие мне воспоминания. Так уж сложилась жизнь – не скажу, что это произошло случайно – но я стою теперь у окна своей нынешней квартиры и прямо напротив вижу окна той комнаты, где я родился, окна Евдокии Прокофьевны, окна Андрюши Фадеева. Всю мою жизнь, пока я вырастал из подростка в юношу, из юноши в мужчину и отца семейства, мой старый дом продолжал жить со мной рядом. Пусть и с другими людьми в других, отремонтированных комнатах. Но меня он, я верю, не забыл, как не забыл его я. Мы как бы живем друг в друге: я в моем доме и дом – во мне. И подобно тому, как я не забыл ту прошлую жизнь, в другой эпохе и в другой стране, хоть и в том же городе, так, хочу верить, не забыл ее и дом, спрятав воспоминания где-нибудь в укромном уголке. А я просто сложил наши общие сохранившиеся воспоминания в одну историю, которую посвящаю моему безвременно ушедшему из жизни брату.
Когда-нибудь, быть может, придет черед и другим рассказам по памяти, но то, конечно, будет совсем другая история, пусть и о том же герое, но про иные дома и улицы, об иных друзьях и недругах, о жизни все той же и совсем иной.
А пока Леня Алеев прощается с вами, дорогие мои читатели, с надеждой, что каждый из вас вспомнит однажды и собственное детство, и родительский дом, и первых друзей… Ведь каждому из нас есть что вспомнить и рассказать другим.