Мгарский дневник весна-лето 1993 Собор

Начать надо было с тебя или вернее с вас. Так уважительно и на "вы", обращались диты до батькив на Украине. Средоточие монастыря, его смысл и величие. Сколько елок растет у северного твоего крыла? Семь, восемь? Несколько раз истово считал. И тут-же забывал их количество. Видимо некое тайное число.

Избитый, оплеваный, исковерканый. Таким я увидел храм Преображения 14 мая. Снаружи он выглядел вполне охраняемым памятником. Оштукатурен, выбелен крейдой, осусален золотом. Днем, на лесах и стараховочных тросах болтались местные шабашники, выполнявшие заказ минохраны памятников культуры. Но внутри была совсем иная экспозиция: брошенный и забытый властями интерьер советской тирании.

Внутри была битва. Не на смерть. Легионы сминали дикие толпы варваров. Летели пилумы и копья. Затем обратная картинка. Ворвавшись в Рим, Аларих сказал, что воюет с римлянами, а не с апостолами, и приказал вернуть все ценности в святилище святого Петра.* Так поступали готы при взятии Рима в 410 году, принявшие крещение еще в четвертом веке.

Но не так делали наши отцы и деды в двадцатых, тридцатых, шестидесятых годах двадцатого века. Лики у росписей Спасителя в алтаре, мученицы Александры, святителя Николая, были испещрены отверстиями, похожими на пулевые. В соборе был бомбосклад. Потом бомбы убрали. Думаю, командиры стреляли по нимбам в тот день, когда вывезли боезапас. Таким образом снимали многомесячное напряжение. Салютовали. Только вот в чью честь? Ну да Бог с ними, с командирами. Не такой уж это смертельный грех стрелять по фрескам. В десяти заповядях не описан. Гораздо страшнее целить и свалить человека. Без всякой мистики и оттяжки суда.

Возвращаясь к отцам и дедам, смотрю на свои руки. Когда творю крестное знамение и прикладываюсь к иконе. Это мое - пальцы, ногти, предплечья, локти. Но плечи и от плечей вглубь - отцовское и дедовское. Оттуда и я мог бы пальнуть в икону и разрушить храм. Знаю какой танатос живет во мне. Поэтому редко доверяю телу. И совершенно не верю камню, даже если он изуродован первобытно и едва подлежит реставрации. 

Тебя же Собор Преображенский в тот пятничный вечер, четырнадцатого мая осыпали рясно внутри травой. Наиважнейшая пивча из лубенских церквей с предводителем своим беспрекословным регентом  Гнатовичем, неспеша поднялась на хмароподобные хоры. Молящиеся пестрой толпой наполнили твое крестообразное пространство. И священство во главе с игуменом отправило первую в истории возрождения Мгарского монастыря всенощную памяти святителя Афанасия Лубенского.

Услышали ли нас в тот вечер вечер пузатые замечательные ангелы, порхающие на вторых уровнях декора? Дующие в свои дудки мелодии всепрощения и благодарности. Вполне. Ангелы затрубили тотчас после "Свете тихий", когда вечереющее солнце коснулось шпиля дзвонницы, а увядяющие травы стали в унисон так благоухать, что даже деревенские бабы не выдерживали и по очереди выбегали оддышаться и проплакаться. После утрени в золоте исповедной свечи остаток верующих завершил канун долгожданного празднества.

Что еще сказать тебе, гетьманский храме? То, что готов ходить вокруг тебя часами, заломив решетиловскую шапку со смушками и запрокинув голову, считать твоих ангелов редких и виноградные гроздья на высоких белоснежных стенах пока не упадет та шапка прямо в клетку к орлу, которого держит наместник на еловой аллее? Что благодарен тому виленскому маэстро Яну Заору, поехавшему в глухомань мгарскую воплощать честолюбивый гетьманско-имперский проект? Что жду и молюсь, когда же вернут те мощи святые из Харькова святителя Афанасия, которые почивали в соборе чуть менее трехсот лет? Що тобі на останок сказати, мій гордовитий гетьманский храме?
_______________________________________
*Исидор, «История готов», 16