Переход

Максим Перельман
ПЕРЕХОД
Москва 2011


 
        То что должно нас сделать сильнее, однажды нас убьёт.

«И в первый день Он сотворил всех духов, которые Ему служат, и Ангелов лица, и Ангелов прославления... И тогда мы увидели Его произведения, и прославили Его, и восхвалили Его...»
ветхозаветные апокрифы
«И после всего этого Он сотворил человека... и Адаму Он сказал: Так как ты ел от того дерева, от которого Я запретил тебе есть, то земля будет проклята из-за тебя.
И Он сделал им кожаные одежды и одел их ими, и изгнал их из сада Едем».
Ветхий завет
Телесная оболочка для души есть величайшее несчастье; она есть ужасная темница, из которой душа жаждет освобождения. Тело об¬лекает душу, как мёртвый труп, душа находится в нём, как в гробу или могиле.
Филон
При смерти тела душа снимает его как одежду.
Плотин
Туман. Казалось, вот-вот запахнет весной, но нет. Эта ночь была тёмной и холодной, а пронизывающий ветер с дождем словно про¬никали даже через закрытые двери и стекла в уютный салон ав¬томобиля, который мчался по ночному городу. Улицы в ту пору вы¬глядели мрачно, прохожих не было вовсе, даже случайных. Только патрули со съежившимися от холода и моросящего дождя солдатами и офицерами, время от времени мелькали перед глазами в свете фар. Во всём чувствовалась какая-то безысходность и тревога, будто сам город был охвачен ожиданием чего-то страшного, тяжёлого и не¬избежного. Через некоторое время автомобиль остановился около особняка в пригороде Берлина. Отпустив водителя, из машины вы¬шел мужчина средних лет и направился к дверям. Зайдя в дом, он быстро прошёл по коридору в кабинет, подошёл к столу, налил себе полный бокал коньяка, выпил почти залпом и небрежно поставил бо¬кал на стол. Затем достал сигарету, закурил и развалился в кресле. Потом он встал, подошёл с столу, достал из ящика пистолет и вернул¬ся в кресло. С минуту он смотрел куда-то, будто о чём-то очень глубо¬ко задумался. Вдруг усмехнулся чему-то странной озорной и без¬умной ухмылкой, затем снял парабеллум с предохранителя, вставил дуло себе в рот и нажал на курок.
Глава первая
Какие-то люди в серых одеждах карабкались по высокой шатаю¬щейся от плохо пригнанных досок лестнице. Добравшись до верхней площадки, они в ужасе пятились назад, а потом с отчаянным кри¬ком прыгали вниз. Раздавались негромкие хлопки выстрелов, и уже мёртвые люди с глухим звуком падали на землю.
Это была глупая но, в общем-то весёлая затея — стрелять их, как куропаток на лету. Мы все хохотали, когда кто-нибудь из нас ма¬зал и попадал не в лоб или глаз, а в руку или ногу. Подранок долго корчился на земле, пока самый жалостливый из нас не добивал его.
— Попадите ему в ухо, коллега, — сказал кто-то по-немецки.
— Нет проблем, — ответил я на том же языке. Я уже готов был спу¬стить курок, когда лестница с лязгом и скрежетом обрушилась вниз.
«Ничего себе сон мне приснился, — подумал я, проснувшись от звука падающего тяжёлого предмета, — я ведь не знаю немецкого».
Я открыл глаза. Ранний рассвет летнего утра осветил лежащий на полу велосипед. «Но он ведь не мог упасть, — думал я, в растерян¬ности глядя на него, — он не мог упасть сам. Чтобы он упал, надо было, чтобы кто-то толкнул его...»
Поставив велосипед, я пошёл в кухню, напился воды и вернулся в постель. Хотелось спать, но странное падение велосипеда, а глав¬ное приснившийся перед этим сон, не давали мне заснуть. «И сны, и мысли у меня сумасшедшие», — думал я, зажигая на прикроват¬ной тумбочке лампу и внимательно оглядывая комнату. Мой взгляд остановился на пыльной полке с книгами. Между ними торчал кле¬ёнчатый корешок тетрадки. Встав с постели, я вытянул её. Это был мой старый дневник, к которому я не прикасался уже несколько лет.
Я читал его и понимал, что ничего в моей жизни с тех пор не из¬менилось. Ничего интересного за последние шесть лет со мной не произошло. Было несколько коротких несерьёзных романов и не¬сколько более длительных и серьёзных, я поменял несколько мест работы, несколько моделей машин, но в целом всё осталось так же, как и было. К тридцати шести годам я подошёл в одиночестве, де¬прессии, усталости от потерь, без денег, без какой-либо более или ме¬нее стабильной работы, с чувством сожаления и стыда за те ошибки, что я успел совершить, и с ощущением того, что вот я как раз и есть тот самый настоящий неудачник.
Но события, которые стали разворачиваться в это утро, поменя¬ли моё отношение и к миру, и к своему прошлому, и к себе самому до такой степени, что всё, что происходило со мной до этого, ста¬ло казаться не только не случайным, но и необходимым, как школа для ребёнка.
До этого я с грустью думал, что все мои трудности и переживания, если для чего-то и нужны, то уж точно не для этой, не для земной жизни, а для другой — жизни после смерти.
То есть, я уже начал верить в то, что страдания действительно укрепляют человека, и только благодаря им возможно попасть в луч¬ший мир. А этот — земной мир материи — настолько твёрд и неудо¬бен, что в нём невозможно достичь счастья и найти покой. Я уже на¬чинал верить в то, что если и будет какое-то вознаграждение за все годы моих метаний, то оно, если оно вообще предусмотрено, будет не здесь, а после жизни.
Я верил в Бога, пытался быть иудеем, потом стал христианином. Но моя вера опиралась только на веру, а не на знание Торы или Еван¬гелия. Моё сознание полнилось верой, смутными догадками и пу¬гающим сомнением.
Я и сегодня после всего, что со мной случилось, не уверен, что знаю, зачем и для чего я здесь?
Я всегда много думал о смерти. Боялся ли я её? К началу всех тех событий, о которых я пишу, уже нет. Я не хотел умирать, но и веры в то, что жизнь может меня обрадовать, уже почти не было. И всё-та- ки во мне всё ещё теплилась надежда на лучшие перемены.
Я думал, что, может быть, наша жизнь это только иллюзия, сон? Что, возможно, мы не замечаем собственной смерти, а, исчезая из этого мира, оказываемся в другом, почти таком же, как этот? Как говорится «на том Свете». И сколько их этих светлых или тём¬ных миров, в которых мы уже побывали и которые нас ещё ждут? Потом приходили мысли о том, что, возможно, никакой Вселенной и меня в ней не существует. А есть только непонятная Сила — доб¬рая и милосердная, создавшая свою Вселенную в своём воображе¬нии и заселившая её людьми для их радости и счастья. А если ра¬дости и счастья не так уж много, то в этом виноваты мы сами — же- стоковыйные, заражённые злом в тот самый момент, когда откусили от Древа познания добра и зла.
Но, во что бы я ни верил, это не имело никакого отношения к тому, что произошло в то утро.
Итак, когда, выпив кофе, я уже собирался пойти покататься на ве¬лосипеде, раздался телефонный звонок. Было ещё довольно рано, и никто из моих друзей или знакомых, знающих, что до двух часов дня лучше меня не будить, звонить не мог. Поэтому я с опаской снял телефонную трубку. Собственно, бояться мне было нечего, мне про¬сто казалось, что в десять утра от неожиданного телефонного звонка можно было ждать неприятностей.
— Господин Максим?.. — спросил приятный мужской голос и прибавил мою фамилию.
— Да, — ответил я, думая, что моё предчувствие оправдывается — давно уже меня не называли так официально.
— Прошу прощения за беспокойство. С вами говорит управляю¬щий московским филиалом Сатурн-Вест банка.
«Этого мне ещё не хватало, — подумал я, — со всеми банками, в ко¬торых я брал кредит, я уже расплатился, паспорта я не терял...»
— Но с вашим банком у меня не было никаких дел, я ничего вам не должен, я даже ничего о вас не слышал, — проговорил я, чувствуя, как дрожит мой голос.
— Не волнуйтесь так, господин... Дело, которое заставляет нас бес¬покоить вас, совершенно обратного свойства. Вы являетесь наследни¬ком некоторой суммы денег, которая находится в нашем управлении, и кое-какой недвижимости, документы на которую находятся также у нас.
— Да? — не веря своим ушам, спросил я.
Но, поняв, что кто-то из моих знакомых разыгрывает меня, доволь¬но зло продолжил:
— И сколько миллионов мне оставил неизвестный благо-детель? — я засмеялся. — Кстати, в долларах или евро? А бунгало с пальмовой крышей, на каком затерянном острове, и в каком океа¬не? Неужто я граф Монте-Кристо?
Я вспомнил о том, что денег у меня только на пачку сигарет, и захо¬хотал ещё громче.
— Прошу вас, Максим, успокойтесь. В вашем почтовом ящике ле¬жит конверт, в котором вы найдёте наш адрес. Мы хотели бы, что¬бы вы подъехали к нам сегодня, желательно до обеда. Впрочем, мы можем выслать за вами машину, но в Москве такие пробки... Так вы приедете?
«Ладно, — подумал я, — вместо сигарет куплю талон на метро, ещё и на обратную дорогу останется».
— Приеду, — буркнул я, совершенно не убеждённый, что это не розыгрыш.
— Паспорт, паспорт не забудьте, пожалуйста.
— Какой страны? — зло спросил я.
— А у вас их несколько? — голос в трубке прозвучал удивлённо.
«Нет, не розыгрыш», — вдруг уверился я.
И от этой уверенности у меня перехватило дыхание, ведь все мои знакомые знают, что у меня ещё и израильское гражданство.
— Да, — тихо проговорил я, — у меня ещё паспорт Израиля.
— Так захватите оба, обязательно оба. До встречи, мы...
Я не дослушал его, нажал на кнопку телефона и вышел из квар¬тиры. Сбегая по лестнице, чтобы не дожидаться лифта, я очень на¬деялся на то, что в почтовом ящике окажется конверт из этого их Са¬турн — чёрт его знает как дальше банка, и я увижу шестизначное число оставленного мне неизвестно кем наследства.
Конверт выглядел впечатляюще. Гладкий и блестящий, с красочно отпечатанным логотипом банка, он сулил мне безбедное существова¬ние на неопределённый срок. С трудом вскрыв его, я испытал разочаро¬вание, вынув визитную карточку банка с его адресом. И больше ничего.
Я поехал в банк. В метро я думал о том, что судьба любит менять нашу жизнь иногда стремительно и необратимо в лучшую сторону.
Мы все о чём-то мечтаем, а я в то время, находясь действи-тельно в положении отчаянном, конечно, мечтал о том, что стану
когда-нибудь богатым, счастливым, влиятельным, желанным, ус¬пешным и так далее. Но в моей жизни до этого момента никогда не было такого, чтобы мечты не только превратились в реальность, но и превзошли мои желания и ожидания. Кроме того, дожив до тридцати шести лет, я хоть и мечтал, но вряд ли, имея опыт по¬терь и разочарований, мог бы поверить в такие чудеса.
Внешний вид банка не произвёл на меня особого впечатления. Двухэтажный дом, выкрашенный в цвет не очень свежей лососины, находился в одном из переулков, примыкавших к Сретенке. На сте¬не рядом с входом висела блестящая табличка, извещавшая редких пешеходов о том, что здесь кроме банка существует ещё и фирма, за¬нимающаяся вопросами наследства, авторскими правами, помощью в покупке недвижимости за границей и прочим.
Я подумал о том, что этот никому неизвестный банк и эта фирма вы¬глядят настолько скромно, что вряд ли кто-то через них оставил мне большую сумму. Но мне бы хватило и пары тысяч долларов и какой-ни- будь комнаты в коммуналке, чтобы продать её ещё за несколько тысяч.
Отворив тяжёлую дверь, я изменил своё мнение.
В стильно и дорого обставленной приёмной за массивным письменным столом, на золочёных львиных лапах, расположился не то секретарь, не то охранник, который, каким-то образом оценив меня, пренебрежительно спросил, что мне угодно. Я назвал себя, и на его лице появилась улыбка. Он наклонился к столу и тихо произ¬нёс: «Пришёл господин...»
Через секунду открылась боковая дверь, и ещё более улыбчи-вый молодой человек пригласил меня войти. Я оказался в большом довольно сумрачном кабинете. Из глубоких кресел поднялись мне навстречу двое пожилых мужчин. Представившись сотрудника¬ми банка, они предложили мне сесть и показать им мои паспорта. Я не сразу сделал это, потому что мой взгляд приковал к себе стоя¬щий на столе натуральный человеческий череп, на голове которого была немецкая, времён Второй мировой войны, каска.
Полистав мои паспорта, один из сотрудников, довольно улыбнув¬шись, что-то сказал по-английски. Потом обратился ко мне:
— Вы говорите по-английски, Макс? Вы разрешите нам называть вас так?
— Называйте... По-английски? Немного, — ответил я, думая о том, что, может быть, наследство мне оставила не бедная забытая всеми старушка из Москвы, а какой-нибудь неведомый дальний род¬ственник из Америки.
— Тогда я переведу вам то, что будет говорить этот господин, являющийся, как говорили в старину, душеприказчиком вашего наследодателя.
Разложив на столе документы с многочисленными печатями, се¬довласый душеприказчик начал очень делово говорить, иногда ука¬зывая мне то на один, то на другой листок с текстом на английском или немецком языке. Второй переводил. А я ошеломлённо слушал их.
Выяснилось, что мой хороший знакомый, почти друг, намного старше меня, с которым я познакомился, когда учился в московской школе, и которого очень давно не видел, внезапно умер, оставив всё своё имущество мне.
Всё это было крайне странно. Последняя наша встреча с ним была где-то в году девяносто шестом, когда я неожиданно встретил его в Иерусалиме. Он сообщил мне, что решил пожить в Израиле, а я ему рассказал о том, что уже пару лет живу в Москве, а в Израиль приехал погостить к папе. Мы много гуляли, разговаривая о всякой всячине. Однажды он пригласил меня в свою квартиру в немецкой шхуне, то есть квартале, в Иерусалиме. Я удивлённо сказал, что не знал о су¬ществовании такого квартала. Тогда он рассказал о том, что многие семьи нацистских преступников после войны переехали в Иеруса¬лим, чтобы загладить свою вину перед евреями и поселились в этом месте. Собственно, он не был моим другом в общепринятом смысле этого слова, скорее хорошим знакомым, к которому я чувствовал все¬гда большую симпатию, потому что он никогда не унывал и был всегда весел, легко выводя меня из моей обычной депрессии. Потом я уехал в Москву, он остался в Израиле, и больше я его не видел. Кто-то сказал мне, что он стал заниматься каким-то бизнесом и живёт в Германии. Я часто вспоминал его и испытывал чувство сожаления и потери. Мои попытки найти его через Интернет ни к чему не привели. И вот он умер и почему-то своим наследником сделал меня.
— Все последние годы ваш друг проживал в Австрии, — перево¬дил работник банка, — но убили его в Москве полгода назад. Соглас¬но его завещанию вы стали обладателем нескольких миллиардов долларов, владельцем прекрасных особняков в Аргентине и Брази¬лии. Вот взгляните на документы. Кроме того, у вас есть квартира в Москве и дом в Вене.
Я тупо смотрел на документы, мысли в голове мешались, и только одна из них чётко проступила на первый план: «Этого не может быть. Я всё ещё сплю».
— Этого не может быть, — прошептал я, подписывая какие-то документы.
— Поздравляю вас, Макс, — проговорил англоязычный, с тру¬дом выговаривая русские слова, — вы один из самых богатых людей мира, — и продолжил по-английски, — ваши деньги вложены в бума¬ги, в предприятия, вы ведь знаете, что деньги должны работать.
Я с недоумением посмотрел на переводчика и спросил:
— А наличные? Он оставил мне наличные!?
Они переглянулись, и англоязычный сказал, что я могу получить некоторую сумму, кроме того, я смогу пользоваться банковской кар¬точкой, Виза или Мастер-кард.
— Не надо карточек, — ответил я, а то хакеры уведут у меня все деньги, дайте мне тысяч пятьсот...
— Простите, в какой валюте? — уточнил переводчик.
Назвав сумму в пятьсот тысяч, я думал о рублях, ещё не осознавая огромного богатства, которое на меня свалилось. Но, когда он спро¬сил, в какой валюте, я подумал, что, может быть, дадут в долларах, и сказал:
— В долларах.
Потом, взглянув на их лица и не увидев на них никакого удивления моей просьбой, добавил:
— И пятьсот тысяч в евро.
Англоязычный почти незаметно усмехнулся и пробормотал то, что я смог понять: «Боже, да он совсем ребёнок, большой ребёнок».
Работник банка подошёл к стене, на которой висела картина, изо¬бражавшая парившую в воздухе пирамиду Хеопса. Картина отъеха¬ла в сторону, и за ней оказался сейф. Всё было, как в кино. На сто¬ле появились аккуратные пачки денег. Зачарованно глядя на них, я спросил:
— Здесь точно миллион?
— Хотите пересчитать? — улыбнулся переводчик, — не так мно¬го, правда? Просто купюры крупные. Может быть, немножко хотите в рублях?
Я облизнул вдруг пересохшие губы:
— Да... пожалуйста... сто тысяч и три пластиковых пакета.
— Зачем же пакеты? — без акцента по-русски спросил англо-язычный.
Я испуганно посмотрел на него, подумав о том, что это действи¬тельно розыгрыш, который зачем-то затеяли какие-то мне неизвест¬ные люди, и что эти двое сейчас захохочут, убирая обратно в сейф новенькие денежки, и скажут, что только такой кретин, как я, может верить в чудо.
— А в чём, по-вашему, я повезу бабло? — разозлился я, почти уве¬ренный в том, что нет ни квартир, ни особняков, ни миллиардных счетов...
Переводчик прошёл в глубину кабинета, открыл незамеченную мной раньше дверь и скрылся за ней.
Проводив его взглядом, я разглядел рядом с дверью, прислонённые к стене, длинные древки, увенчанные эмблемами, похожими на эмб¬лемы римских легионеров, или ещё... на фашистские. Я видел в доку¬ментальном кино, как на параде на Красной площади, кажется, году в сорок четвёртом, к подножию Мавзолея, на котором стояли совет¬ское правительство и сам товарищ Сталин, бросают солдаты крас-ной армии фашистские знамёна и древки — с такими вот эмблемами.
Как они назывались, я не знал. В голову приходили слова «черв¬лёный стяг, боевая хоругвь, на серебряном древке червлёный бун¬чук». Но эти слова были какие-то очень древнерусские, а эти эмбле¬мы казались мне не то древнеримскими, не то фашистскими. Дверь отворилась, и переводчик вернулся с тремя пластиковыми пакетами и кожаным чемоданчиком.
Я начал складывать деньги в пакеты, приговаривая, что в них безопаснее. Когда я закончил, переводчик протянул мне чемодан и сказал:
— Здесь документы, адреса и ключи от вашей недвижимости, — потом как-то неподобающе хихикнул и добавил, — и движимо¬сти, то есть, автомобилей в разных странах. А теперь наша машина с охраной довезёт вас до дома.
«И в этой машине водитель с охранником меня пристрелят и от¬берут мои денежки», — подумал я, засовывая в карман скомканные мной тысячные купюры рублей, и сказал, что как-нибудь доеду сам.
Глава вторая
Выйдя на улицу, я как в фильмах пропустил первые два такси, остановившиеся передо мной, и сел только в третье.
Дома я высыпал деньги на пол и долго глядел на них. Ощущение было потрясающим. Ещё вчера я не знал, смогу ли я когда-нибудь опять купить себе новую машину, а теперь я понимал, что могу в кор¬не изменить свою жизнь.
Следующие дни были самыми удивительными и прекрасными днями моей жизни. По крайней мере, так мне казалось тогда. Порыв¬шись в чемоданчике, я нашёл документы и ключи от квартиры на Ку¬тузовском, от новенького БМВ, стоящего в подземном гараже. Они были на моё имя.
На БМВ я подъехал к моей старой квартире, в которой я рос с само¬го моего рождения, поставил машину на стоянку, пришёл домой, лёг на диван и стал думать.
После размышлений я понял, что я богат и свободен и что больше всего мне хочется тратить деньги, одаривать ими своих родных и дру¬зей и заниматься благотворительностью. И ещё я понял, что миллио¬на мне для этого не хватит.
Я съездил ещё раз в Сатурн-Вест банк, подписал множество бумаг, после чего мои родные и друзья были обеспечены новыми квартира¬ми и машинами, а московские бездомные дети тёплым домом и сыт¬ной едой. Всё-таки иудаизм научил меня отделять десятую часть сво¬их доходов для помощи другим, не афишируя это и не называя своего имени.
Какое это было приятное ощущение! Я никому ничего не расска¬зал о своём богатстве, только маме и брату, и то очень осторожно.
В течение следующих двух недель я слетал в Австрию, Бразилию и Аргентину и везде находил ухоженные, окружённые благоухаю¬щими садами принадлежащие мне особняки и коттеджи.
Когда я вернулся в Москву, весна уже почти стала летом. Я по¬звал к себе в квартиру дизайнеров, решив сделать большой ре¬монт, а сам переехал на Кутузовский. Я перевёл в подарок несколь¬ко миллионов долларов на банковский счёт моего папы в Израиле. Как приятно это было! Я сказал своей маме о том, что теперь у неё неограниченное количество денег и теперь она может брать у меня любую сумму, какая ей понадобится, на любые расходы и любые покупки. Я начал подумывать о том, чтобы переехать пожить ку- да-то в другое место, в другую страну, может быть, ближе к морю или в горы.
Жизнь была прекрасна. Каждое утро я катался на велосипеде по тропинкам и дорожкам ближайшего лесопарка.
В один из таких летних дней, я свернул с одной из широких до¬рожек и решил проехаться по узкой тропинке, ведущей в глубину леса. Надо заметить, что в это время дня, в будние дни, людей в лесу и на главных дорожках было немного, иногда проезжали велосипе¬дисты, иногда встречались мамы с колясками, но в целом было пусто. Мне нравилось кататься в такие дни, казалось, что я где-то далеко от города, от машин, людей и суеты, хотя на самом деле парк нахо¬дился внутри города. Я ехал всё глубже и глубже в лес. В какой-то мо¬мент ощущение единения с природой и того, что я один в этом мире, и мир этот прекрасен — стало настолько ясным и успокаивающим, что я остановился, наслаждаясь щебетаньем птиц и своими неспеш¬ными мыслями. Я думал о том, как всё-таки хорошо, когда нет суе¬ты и людей вокруг. И, пожалуй, можно было бы назвать мир совер¬шенным, или по крайне мере гармоничным и сбалансированным, если бы в нём не существовало человека.
В какую-то секунду я вдруг почувствовал чье-то присутствие. Первая мысль была о том, что я, уйдя в размышления о гармо¬нии мира, подсознательно помнил, что мир вовсе не так хорош, и невольно напугал себя мыслью о том, что я не один в чаще леса и что кто-то наблюдает за мной, находясь рядом.
«На самом деле я тут совершенно один, — успокаивал я себя, — я просто разучился или никогда и не умел расслабляться, подобно любому жителю Москвы, постоянно ожидающему внешней угрозы и опасности».
Но странное, очень необычное и никогда ранее не испыты-ваемое мной ощущение чьего-то очень близкого присутствия не оставляло меня. Я чувствовал, что кто-то находится рядом. Я испугался, огляделся по сторонам и хотел вскочить на велоси-пед и немедленно уехать отсюда, к широким дорожкам, к мамам с колясками, другим велосипедистам, а ещё лучше домой и чем бы¬стрее — тем лучше.
Но я не смог пошевелиться. Неимоверная тяжесть сковала моё тело. Единственное, что я мог, это повернуть голову.
Ужас, охвативший меня, был неописуем. Хотя, надо признаться, что, помимо страха, что-то внутри меня проявляло огромное любо¬пытство к происходящему. Несмотря на испуг, я чувствовал, что си¬туация настолько необычна, — это не банальная опасность и воз¬можная встреча с грабителями или маньяками, а нечто совсем дру¬гое. Ведь заставить человека не шевелиться, не применяя никакого физического воздействия, может только что-то особенное.
Потом всё происходило так быстро, что я не успел впасть в исте¬рику или шоковое состояние. Поворачивая голову, я пытался что-то увидеть, разглядеть возможное движение, приближение че- го-то, но не видел ничего кроме деревьев.
Однако через несколько мгновений произошло самое невероятное из всего, что я только мог представить, включая даже то, что показы¬вают в фантастических фильмах.
Стоя на одном и том же месте, не имея возможности пошеве-литься, я увидел, что передо мной, буквально в шаге от меня, воз¬ник объект, представляющий собой чёткую пирамиду. Окружающие её деревья в то же время находились внутри неё. Представьте себе голограмму или что-то прозрачное, когда материальные предметы не мешают ему занимать пространство, как бы сквозя через него. Примерно так это и выглядело, только в данном случае это не было похоже на голограмму В данном случае не деревья просвечивали в пирамиде, а она сквозила через них. Одновременно с тем, как де¬ревья становились частью объекта, при этом, оставаясь деревьями в лесу, она тоже становилась ими, оставаясь пирамидой.
Мне сложно это описать, но выглядело это именно так, как я рас¬сказываю. Как такое возможно, я не знаю и до сих пор. Видимо, тех¬нологии существ, с которыми я через несколько минут встретился, настолько высоки и непостижимы для человека, что людям на дан¬ном этапе развития не дано ни понять это, ни объяснить.
Передо мной находилось нечто невообразимое. Эта пирамида была метра четыре в высоту и приблизительно пять в длину. Цвет — серый, близкий к цвету металла, но сказать, что она была металличе¬ская, я не могу.
Мой страх исчез, сменившись невыразимым чувством покоя и не¬изведанным мной раньше всепоглощающим любопытством.
В пирамиде открылась широкая дверь. Так, примерно, как показы¬вают в фильмах об инопланетянах. И бледно-голубой свет наполнил вход, причем свет шёл, как мне показалось, не из пирамиды, а, наобо¬рот, как бы втекая в неё.
Я почувствовал, как что-то подключилось ко мне — где-то вну¬три меня. Я стоял на траве, держа рукой велосипед, попробовал по¬шевелиться и понял, что больше не скован. Некая сила звала меня войти в пирамиду. Я совершенно спокойно, очень ровными и разме¬ренными движениями прислонил велосипед к дереву и медленно пошёл к входу. Ни страха, ни желания не идти туда, ничего подоб¬ного не было, только невероятное чувство любопытства и некоей гордости от ощущения своей причастности к чему-то единичному, к чему-то, что бывает раз в миллион лет, и то у одного из миллиарда, владело мной полностью.
Я зашел внутрь. Внутри пирамида была совершенно пустой. Я не увидел никого и ничего, я не увидел ни приборов управления, ни живых существ, ни лестниц, ни дверей. Меня поразило огром¬ное пространство, в котором я оказался. Размеры пирамиды внутри, как это не покажется странным и противоестественным, были неиз¬меримо больше, чем снаружи. Но у этого почти безразмерного про¬странства были прозрачные, слегка переливающиеся всеми цветами радуги стены. Я видел через них лес и около дерева свой велосипед, который находился на том же расстоянии от пирамиды, на котором я его оставил. Несмотря на то, что пирамида была больше внутри, чем снаружи, всё, что я видел сквозь стены, находилось там же, где и было. Я не мог себе этого объяснить.
Но самое интересное было дальше. Стоя вот так внутри пирамиды, я вдруг ощутил то, чего никогда до этого не ощущал. Вряд ли кто-то из живущих на Земле переживал такое.
Я вдруг отделился, именно отделился, другого слова, описываю¬щего то, что произошло, я подобрать не смогу. Я отделился от своего тела, то есть буквально я увидел своё стоящее тело, себя со стороны, но при этом, понимая что это я. И тот, кто на меня смотрит, это тоже я. Я — материальный и не материальный.
Мое тело продолжало стоять. Надо сказать, что это потрясающее зрелище — увидеть себя со стороны. Когда мы видим себя в зер¬кале или на фотографиях, это не одно и то же с тем, как мы вы¬глядим на самом деле. Не совсем одно и то же. А тут, глядя на своё тело, неподвижно стоящее и устремившее застывший взгляд ку¬да-то вдаль, я с удивлением понял, что внешне я совсем другой, чем себя представлял. Сам же я был — бесплотным, не то — созна¬ние, не то — душа.
И моё сознание или душа испытывали новое прекрасное чувство свободы. Я летал внутри пирамиды, огибая своё неподвижное тело и проходя сквозь него, не ощущая по отношению к нему никаких эмоций. Я смотрел на него, как на мою оболочку, в которой я живу на планете. И понимая, что вот стоит моя земная оболочка, в которой, наверное, мне предстоит прожить ещё какое-то время, как в скафан¬дре — костюме для путешествия — я не испытывал желания в него вернуться.
Попав внутрь пирамиды, внутрь чего-то явно не земного, ска¬фандр перестал быть мне нужен. Никакого страха не было. Я чёт¬ко ощущал, как прекрасно себя чувствую, или, вернее, я перестал что-либо чувствовать, что испытывает человек. Я вдруг осознал себя частью чего-то безмерного и в то же время самим собой. Состояние мое было беспредельно спокойным, в нём не было места для страхов и волнений, оно было — совершенно, самодостаточно и абсолютно защищено.
Повторяю, что в тот момент мне было так хорошо, что если бы меня спросили, хочу ли я снова вернуться в тело, я бы, скорее всего, отве¬тил — нет.
И это, несмотря на то, что меня ждало всё то, что нравилось, всё то, чего хотелось, всё то, к чему стремился и о чём мечтал. Но всё это было связано с материальным миром — деньги, машины, дома, одежда, всё это перестало иметь какое-либо значение в тот самый момент, когда тело оказалось вне меня. И никаких сожалений это не вызывало.
Более того, не было даже чувства ответственности перед кем-то и чем-то, не было заботы о завершении каких-то дел. Не было бес¬покойства и о своём теле — такого, какое бывает, когда оставляешь где-то машину и тревожишься, как бы её не угнали. Моё состояние казалось настолько естественным и комфортным, настолько един¬ственно правильным, до такой степени, до какой всё, что было до это¬го, всё материальное, показалось бессмысленным, твёрдым, труд¬ным и ненужным.
В какое-то мгновение вдруг стало очень тихо, так тихо — как в жиз¬ни не бывает. Я осознал в тот момент, что еще секунду назад не было такой тишины. Хотя никаких звуков внутри пирамиды я и до этого не слышал, но все мы живём в непрерывном шуме. Безмолвие, кото¬рое наступило, было до такой степени полным, как будто все звуки Вселенной исчезли, как будто никогда и не было их в природе, как буд¬то никто никогда их не придумывал и не создавал.
Вы можете подумать, как вообще я мог что-то слышать, нахо-дясь вне тела и не имея ушей? Но я видел и слышал гораздо лучше, чем с помощью глаз и ушей.
В полной, абсолютной тишине я почувствовал, как ко мне прибли¬жается кто-то. Именно почувствовал—я не видел ничего, кроме того, что видел до этого. Ко мне приблизилось нечто или некто, и я понял, что оно такое же, каким теперь стал я.
Я, находясь тогда вне тела и ощущая себя подлинным самим собой, понял, что ко мне приблизилось существо одной со мной природы. Мне вдруг открылось, что населяющие Вселенную существа, находящиеся в разных по форме телах, когда они вне своих тел, — все одной природы.
Я понял тогда, что мы все — уникальные и единичные — составля¬ем одно целое.
Невидимое, неосязаемое существо приблизилось ко мне очень близко, не вызвав у меня никаких чувств. Что такое страх, я к тому времени уже успел забыть. Не воспроизводя никаких звуков, оно, возможно телепатически, заговорило со мной. Я не сразу понял, как это происходит, но, спустя несколько мгновений, мы могли об¬щаться спокойно, легко и просто.
Оказалось, что тело не только не помогает общаться, а скорее на¬оборот. Наше нахождение внутри оболочки — это плен. Мы выну¬ждены говорить языком, слушать ушами, видеть глазами, не созна¬вая, какие огромные усилия мы для этого делаем. И только вне сво¬ей клетки, сбросив тяжёлый скафандр тела, я понял, каким лёгким и объёмным может быть настоящее общение.
Существо обратилось ко мне. Потом, вспоминая наш разговор, если это можно назвать разговором в человеческом понимании, я с удивлением понял, что запомнил его дословно.
— Тебе сейчас хорошо?
— Да. Я хотел бы остаться таким.
— Но это невозможно.
Надо отметить, что я не испытывал потребности задавать ка- кие-либо вопросы, настолько весомо и бесспорно я понимал, обра- щённые ко мне слова.
— Ты не можешь остаться нематериальным. Ты ещё не прошёл по всему ведущему к этому пути. Свобода в зоне действия поля пира¬миды, но твой мир — на Земле.
И всё-таки я не удержался от вопросов:
— Почему мы вынуждены находиться в телах, почему не можем освободиться?
— Время для ответов еще не пришло. Время для вашей свободы от материи тоже. Вы вынуждены пройти путь. Не так уж и долго длится ваша жизнь.
— Недолго. Но мы все хотим быть счастливыми, хотим жить как можно дольше, хотим чего-то достичь, а после смерти выяснится, что всё это не имело смысла.
— Смысл есть. Или тебе он неизвестен?
— Не знаю. Мне кажется, что со смыслом жизни у людей не очень получается. Счастье так кратковременно. Страх сопровождает всю жизнь каждого человека. Я только теперь вижу, как может быть, как может быть всё по-другому. Если бы все люди знали, как хорошо без тела, то, наверное, все бы покончили с собой.
Я говорил с ним, как с высшим существом, как с Ангелом, или даже Богом, и он почувствовал это.
— Ты разговариваешь со мной, как с тем, кто должен нес¬ти ответственность за людей. Это неправильно. Я не несу ответ-ственности, я не создавал ваш мир, я не создавал тебя и не со-здавал других — я сам создание. И ты чувствуешь, что мы с то-бой одной природы, когда находимся вне тела. Однако, будучи в оболочках, мы — разные. Что же касается самоубийства, то ты, уничтожив оболочку, снова попадёшь в неё, и всё начнется сна-чала. Ты говоришь, что люди стремятся жить как можно дольше и стараются сделать свою жизнь как можно более счастливой? Что мешает тебе быть счастливым?
«Значит, это не Ангел и тем более не Бог, — разочарованно поду¬мал я, — невидимый инопланетянин, как их ещё называют — гума¬ноид? Но он должен много знать, возможно, обо всём».
Боясь, что его присутствие может исчезнуть, я быстро сказал:
— Счастье — это то состояние, в котором я нахожусь сейчас. Люди не испытывали того, что испытываю я в эти минуты. Люди не знают, как глупы и бессмысленны их желания, и как смешно выглядит всё это от¬сюда, когда понимаешь, как может быть хорошо, просто и легко вне тела.
Я взглянул на своё тело, стоящее неподвижно, как в детской игре «замри», — и подумал, что надо бы сбросить килограммов десять.
— Смысл есть во всём, — прозвучал его медленный голос.
— Но если вы говорите, что тоже созданы кем-то, и можете выхо¬дить из своей оболочки, означает ли это, что вы этому научились?
— Да, мы научились этому. Но то что ты испытываешь, находясь вне тела, это временное состояние для тебя. Но и для нас — оно тоже временное. Пока существуют наши тела, нам легко и комфортно на¬ходиться вне их. Пока живо твоё тело, оно принадлежит тебе точ¬но так же, как твоя истинная сущность принадлежит ему. Мы тоже не можем находиться вне тела постоянно. В противном случае тело погибнет, и наша истинная сущность, по-вашему, — душа, или пе¬рейдёт в новое тело, или будет вечно скитаться без оболочки. И то¬гда у нас не будет возможности проникать в другие миры и их тайны. Тогда наше истинное «Я» будет вечно существовать в том комфорте и спокойствии, что нравятся тебе сейчас. Но понравится ли тебе та¬кой покой спустя пятьсот лет? Ты всего лишь отделился от тела и по¬нял, как оно тяжело и как оно сковывает. Ты сравнил его в своих мыс¬лях со скафандром, но теперь представь, что ты сбросил скафандр и он исчез, а другого скафандра нет. Без него ты свободен, тебе легко, но материальный мир, в котором ты пребываешь, для тебя — бес¬плотного — лишён смысла. Ты не можешь участвовать в его жизни, потому что без тела ты всего лишь невидимое привидение. Наша раса поняла, что для того, чтобы слиться с Изначальной Реально¬стью, нужно прожить множество жизней в течение многих тысяче¬летий, или уйти с этого пути, избавив свою расу и души тел иных рас от бесконечного воплощения. Но только тогда душа не будет испыты¬вать тоски по материальному миру, когда он исчезнет.
Воздух передо мной засветился и, сгустившись, превратился в ви¬димое Существо, чем-то похожее на колеблющуюся тень человека.
Существо пытливо посмотрело на меня и спросило:
— Тебе понятно, о чём я говорю?
Я пытался разглядеть его, но он то появлялся передо мной, то исче¬зал. Он не вызывал у меня страха, и я ответил:
— Ну, в общем, понятно, вы хотите уничтожить свои тела и тела людей, чтобы души соединились с какой-то реальностью?
— Ты правильно понял — с Изначальной Реальностью. Но сейчас не будем об этом...
«Уж не хочет ли он начать уничтожение тел на Земле с мо¬его тела»? — подумал я и, взглянув на свою застывшую фигуру понял, что мне её нисколько не жалко, потому что вне её я был свободен.
Потом он продолжил отвечать на мои вопросы о создании мира, и я понял, что он не знает определённо, кто создал нашу Вселенную, их мир и нас, и какова цель Творения.
Но почему-то я не поверил ему. Я подумал, что он просто не хочет говорить со мной об этом. Мне не казалась наша встреча случайной, и я задал самый главный вопрос:
— Зачем вы встретились со мной?
— Мы не встречались с тобой, это ты встретил нас.
Но я чувствовал, что он, как сейчас принято говорить, лука-вит. «Ладно, подумал я, — буду задавать свои вопросы, может быть, то, что он хочет скрыть от меня, как-нибудь проявится в его ответах».
И он опять терпеливо отвечал, что он не знает, зачем мы живём, что цель их прилёта сюда подобна той, что была у меня, когда я по¬вернул на узкую тропинку. Что я должен пытаться прожить эту жизнь как можно более полно и счастливо, не боясь смерти, потому что страх смерти — это свойство оболочки, материи, и что я об этом теперь знаю, и мне будет легче жить.
— Но как мне жить, если я тоже хочу попасть в ту изначальную реальность?
— Не надо торопиться, проживи в своём мире, быть может, твоё присутствие в нём необходимо.
Он снова говорил о том, что наш мир в чём-то похож на их мир, а в чём-то нет, но в главном похож — он тоже материален. Что мы сей¬час общаемся с помощью не совсем телепатии, но принцип тот же. Что моя возможность находиться вне тела, это влияние свойств пи¬рамиды. Что эта пирамида имеет прямое отношение к пирамидам в Египте, которые построили их предки.
— Можно ли переходить из тела в тело? Можно ли, выйдя из од¬ного тела, войти в другое?
— В теории — да, на практике — нет. Именно поэтому мы пришли к выводу, что каждое «Я» связано только с одним телом до того мо¬мента, когда тело умирает.
— Что происходит после этого?
— Новое рождение. Это для нас бесспорно.
— То есть, вы научились на время выходить из тела. Но то, что я сейчас ощущаю — это не то, что ощущают люди после смерти?
— Отчасти. То, что происходит с нами после смерти тел, это пред¬мет нашего изучения. Я уже говорил, что мы не так уж далеко ушли от вас.
— Но, тем не менее, вы перемещаетесь в Пирамидах. Это косми¬ческий корабль?
Он ответил, что в некотором роде это космический корабль, но принцип его работы не столь примитивен, как у земных кораблей. Что они во многом помогали нам раньше в создании межгалакти¬ческих кораблей, способных летать на Луну и обратно, и преуспели в этом ещё семьдесят лет назад.
Услышав это, я воскликнул:
— Вы хотите сказать, что люди стали летать в космос ещё в соро¬ковых годах двадцатого века? Но я об этом ничего не слышал!
— Об этом мало кто слышал, — ответил он и продолжил, — мало кто слышал и о том, что люди появились на Земле не в результате эволюции, а были сконструированы, как живые механизмы, в ла¬боратории другой планеты, а потом перенесены на Землю для того, чтобы ухаживать за ней. Но технологии промышленности нового времени приносят планете вред, и она страдает, потому что суще¬ствует, как живой разумный организм, гораздо более сильный, чем люди. И она готовит человечеству ответный удар. И поэтому не стоит думать о том, как спасти Землю, стоит подумать, как спас¬тись от Земли.
Слушая его, я подумал, что пришелец противоречит самому себе.
— А зачем нам спасаться? — спросил я. — Ведь если Земля сбросит нас с себя, то мы погибнем, и нам станет хорошо без тел. К тому же, природа человека такова, что её не изменить. Человек всё равно обречён, погибнет ли он от возмущения Земли или от соб¬ственной глупости.
Наступило очень долгое молчание, во всё время которого ино¬планетянин то появлялся, то исчезал, как изображение на экране телевизора с плохой антенной. Я боялся, что он совсем исчезнет. Но он произнёс как-то очень медленно и весомо:
— Ты прав, без тел хорошо. Но изменить можно всё. Суть приро¬ды человека и есть непрерывное изменение. Так уж он создан.
Когда я услышал это, мне вдруг показалось, что за этими слова¬ми и скрывается цель его встречи со мной. Но в чём она заключа¬лась? Возможно, ему известно о полученном мной наследстве и о том, как это изменило меня? Но в том то и дело, что я сам не изменил¬ся, поменялись условия моего существования. И я, как следователь в плохом кино, продолжал его допрашивать:
— Я после встречи с вами изменюсь? После этой бестелесной лёг¬кости мне будет тяжело жить? Мы встретимся когда-нибудь ещё? Вы передаёте свои технологии людям?
Он ответил, что я буду себя чувствовать более свободным, что он не знает, встретимся ли мы ещё, что с людьми они делятся своими технологиями, но в меру и когда приходит время.
— То есть вы контактируете с людьми?
— Ты не единственный.
— Мы вам кажемся примитивными?
— Нет, но вы находитесь на другой ступени развития.
— Есть ли что-то у нас, чего нет у вас?
— Что ты имеешь в виду?
— Что-то, чем вы у нас восхищаетесь? Что-то наше, чему вы завидуете?
— Зависть нам не свойственна. Восхищение — тоже. Это эмоции человека.
— Но хоть что-то есть в нас хорошее?
— В вас много хорошего. Хотя это тоже ваше понятие — хорошо и плохо. В вас много потенциала. Но ты же понял сейчас, находясь рядом со мной, что мы одной природы. «В вас и в нас» — это отно¬сится к телам и месту их обитания, не более. В главном мы — одина¬ковы. А ещё нам нравится ваша музыка. Хотя и она тоже — не ваша и не наша — она общая.
Когда он заговорил про музыку, мне так захотелось послушать их не земные, а инопланетные мелодии, и я спросил:
— А у вас есть музыка?
— Да.
— Она похожа на нашу?
— Она другая.
— Можно послушать?
— Можно, чуть позже.
— Почему?
— Для людей музыка не существует вне тела. У вас она восприни¬мается ушами. Но во Вселенной — всё музыка. Но если тебе так хочет¬ся, попробуй услышать её... но душой, — он с любопытством глядел на меня тёмными, без зрачков, чуть вытянутыми в стороны глазами.
Я оглянулся на своё безучастно стоящее тело и подумал, что, мо¬жет быть, оно что-то слышит сейчас? Потому что я, бестелесный, ви¬дел всё, что видел бы и в теле, но слышал только голос пришельца.
— Но я ничего не слышу.
— Потому что не хочешь слышать. Я не должен был предлагать тебе это. Не пытайся слушать музыку Космоса, которую умеем слы¬шать мы, тебе не время ещё. Хватит с тебя на сегодня и так. Но му¬зыку нашего мира ты услышишь, если захочешь, когда вернёшься в тело. Наш разговор подходит к концу, поэтому если есть ещё вопро¬сы, может быть, просьбы, то скажи.
Мне казалось, что я обо всём спросил, хотя, спустя всего несколь¬ко часов после моего возвращения домой, вопросов возникло множе¬ство. И на те вопросы мне пришлось отвечать всей моей дальнейшей жизнью. Но сейчас я чувствовал, что он чего-то ждёт от меня.
— Когда я вернусь в тело?
— Очень скоро, как только мы расстанемся.
Мне вдруг стало грустно, что он исчезнет вместе со своей Пирами¬дой, а я останусь один со своей жизнью и своими вопросами, на кото¬рые мне никто не ответит.
— Вы в Пирамиде один?
— Нет.
После его короткого «нет» мне почему-то сделалось не по себе, я подумал о том, что моё тело, возможно именно сейчас, подвергается какому-то инопланетному воздействию, после которого оно начнёт болеть или ещё чего хуже...
— Сколько я ещё проживу после встречи с вами? — спросил я, — или вернее, сколько проживёт моё тело?
— Не знаю.
Мне отчего-то переставала нравиться эта встреча с инопланетным разумом, и я довольно агрессивно спросил:
— А кто-нибудь знает?
— Возможно, — прозвучал его равнодушный ответ.
«Конечно, — думал я, — всё только видимость. В то время, когда
я вижу своё неподвижно стоящее тело, они, наверное, исследуют его в недрах Пирамиды, а потом сделают так, что я даже не буду помнить об этой встрече? А, может быть, я сплю, и мне всё только снится»?
— Я буду помнить наш разговор и всё, что происходило здесь, по¬сле того, как мы расстанемся?
— Да.
— Мне это снится? Это сон?
— Нет, ты не спишь.
«Итак, я не сплю... он что-то сказал о том, что человек не резуль¬тат эволюции, а создание каких-то неизвестных конструкторов, или конструктора... он имел в виду Бога»? — все эти мысли проно¬сились в моей голове, и я понимал, что, когда я с ним расстанусь, мне никто на них не ответит.
— Бог есть?
— Да. Это истина.
— Вы его видели?
По тому, как быстро замелькало передо мной его изображение, мне показалось, что он рассмеялся.
— Примитивный вопрос. На него есть такой же ответ: если бы Бога можно было бы увидеть, Он не был бы Богом. Но Бог — во всём. Ты тоже часть Бога. Поэтому в какой-то степени ты видишь его непрерывно.
— А как же то, что Он создал человека по образу и подобию Своему?
— А... ты об этом? Прости, у меня больше нет времени...
— Ещё один вопрос, а дьявол есть?
— Тьма невозможна без света, свет без тьмы, минус без плюса, ты сам это понимаешь. Дьявол — есть, Бог — есть, но Они — одно целое, это и есть Бог.
— Поговорив с вами, я хочу в ваш мир, или остаться в вашей Пи¬рамиде, я не хочу возвращаться в тело. Вы улетите, я стану собой, и моя жизнь пойдёт дальше, полная моих прежних желаний... Я бы хотел вас попросить...
Я не успел договорить, как в туже секунду, не испытав дискомфор¬та, толчка или боли, я был переведён некоей силой в другое состояние. То есть, буквально перенесён с места, на котором я находился, туда, где стояло моё тело. На мгновение мне показалось, что погас свет, и я оказался в темноте. В следующее мгновение я начал снова видеть, но видеть уже через глаза.
Глава третья
Я стоял в Пирамиде, сквозь прозрачные стены которой проникал бледно-голубой свет.
Навстречу мне двигалось то же самое Существо, оно отличалось от людей тем, что было более высокого роста. Я понял, что в лесу я общался с голограммой, а здесь инопланетянин был, как говорит¬ся, во плоти. Теперь я мог рассмотреть его как следует. Ростом он был около двух с половиной метров, череп его лысой головы вытянут назад, как у древних египтян, с очень узкого лица смотрели на меня такие же узкие, без век, пугающие своей бездонной темнотой глаза. Это Существо не было похоже ни на тех инопланетян, корабль кото¬рых якобы сбила американская авиация, ни на их видео и фотогра¬фии, которые можно найти в интернете или где-то ещё.
Оно было одето в чёрный костюм, плотно прилегающий к телу и полностью закрывающий его, на руках — перчатки, и только голова была открыта. Лицо было светло-серого цвета. Оно подошло ко мне:
— О чём ты хотел меня попросить?
— Я бы хотел ... может быть, вы меня осмотрите? Ну, моё тело? Ваши технологии, наверное, помогают выявить какие-то скрытые заболевания, или, может быть, предсказать то, что угрожает моему здоровью в будущем? Раз уж жить мне в теле и на Земле, то хоте¬лось бы быть здоровым, или хотя бы знать, чего мне опасаться.
Я смущённо улыбнулся.
Существо, к моему удивлению, улыбнулось в ответ. Это было так приятно увидеть, что и у них тоже есть чувство юмора.
«Вообще, что такое юмор, неизвестно. Наверное, это, как и музы¬ка, — что-то особенное», — подумал я.
Кстати, я забыл вам сказать, что общение уже происходило не те¬лепатически, а обычным образом. Вернее, не совсем обычным. Это я произносил слова, но не Оно. Его речь просто звучала внутри меня.
Существо, снова улыбнувшись, движением руки пригласило меня следовать за ним. Ступая по полу пирамиды, сквозь который было видно тропинку, дерево и мой велосипед, и дойдя до такой же про¬зрачной стены, мы повернули направо. До этого я не видел всего про¬странства пирамиды, и, повернув, мы оказались в очень длинном ко¬ридоре, конец которого терялся вдали. Свет, которым был освещён коридор, перемещался вместе с нами, он как бы сопровождал нас.
Там, где находились мы, — свет был, а чуть впереди, или чуть сзади нас — его не было. Потом мы вошли в очень большое помещение, и там я увидел других существ — таких же, как тот, с кем я пришёл. Там были и приборы, и лестницы, и двери, всё, как в фантастических фильмах, но всё равно совсем не так.
Гуманоидов, я вспомнил, что так их называют, было трое или пя¬теро — точнее я почему-то не запомнил. Один из них разглядывал на большом экране листик на дереве, то приближением разлагая его до молекулярного уровня, то удаляя его настолько далеко, что стано¬вилось видно Землю из космоса, и при этом лист был тоже виден, но как бы отдельно от Земли. Другой таким же образом рассматривал мой велосипед, практически раскладывая каждую его деталь на атомы.
Когда мы вошли в эту лабораторию, никто из них даже не повер¬нулся и не посмотрел на меня, хотя я, честно говоря, ожидал, что они начнут меня рассматривать — как-никак, я живой землянин.
Гуманоид, с которым я до этого общался, опять поманил меня за собой. Мы поднялись по небольшой лестнице, открылась дверь, и мы оказались в комнате, где никого не было. Там стояли два обыч¬ных, но очень больших кресла. И я подумал, что это логично — ведь пришельцы крупнее нас. Гуманоид попросил меня сесть в кресло, и я сел. Мой провожатый вышел из комнаты, и дверь за ним закры¬лась. Я вдруг чего-то испугался. Через несколько минут он вернул¬ся и протянул мне банку. Обычную, прозрачную банку, вероятнее всего стеклянную, закрытую пластиковой крышкой. Она была очень маленькой — раза в три меньше банки из-под кока-колы, и произво¬дила впечатление вполне земной банки. Внутри неё лежали капсулы. Обычные красновато- коричневые капсулы, в какие на фармацевти¬ческих фабриках расфасовывают лекарства. На вид ничего инопла¬нетного в них не было.
— Нет необходимости тебя осматривать, — ласково произнес он, — ты молод, и тебе пока не о чем беспокоиться.
Мне показалось, что он говорит со мной, как с ребёнком.
— Эти капсулы помогут тебе справиться с любой болезнью. Каж¬дая из них продлевает жизнь человека на двадцать земных лет. Кро¬ме того, если человек чем-то болен, то, приняв капсулу, он избавится от этой болезни. За следующие двадцать лет после принятия таблет¬ки тебе не будет страшна ни одна болезнь. Ни одна болезнь не смо¬жет проникнуть в твой организм.
Я с изумлением смотрел на баночку с капсулами, постепенно осо¬знавая, что я держу в своих руках почти своё бессмертие.
— То есть, каждая капсула — это двадцать лет абсолютного здоро¬вья? — шёпотом спросил я.
— Да и молодости. Ты не только не будешь стареть, но всегда бу¬дешь выглядеть тридцатилетним.
— Но сейчас мне больше.
— Ты помолодеешь.
— А если, к примеру, я порежусь?
— Рана затянется в течение нескольких секунд.
— А если в меня будут стрелять? Если будет пулевое ранение?
— Организм вытолкнет пулю, а от раны и следа не останется.
— А если меня будут вешать? Вы знаете, что такое вешать? Казнь такая.
— С этим сложнее. Но, даже если кислород перестанет поступать на какое-то время в лёгкие, и даже если все артерии будут перетяну¬ты верёвкой, после того, как верёвка будет ослаблена, ты оживёшь.
— То есть я становлюсь бессмертным на двадцать лет после при¬нятия капсулы?
— Почти.
— Что значит почти?
— Кровь. Нельзя терять много крови.
— Значит, если кто-то перережет мне вены, я истеку кровью и умру?
— Да нет же — рана сразу затянется.
— А если отрубят голову?
— А вот тогда, да. Но если голову немедленно поднесут после это¬го к шее, то всё очень быстро срастётся. Однако при большой потере крови к этому моменту капсула тебя уже не оживит.
— А если я утону?
— Ты не утонешь, — он погладил меня по голове очень холодной рукой. — Запомни, то вещество, которое в этих капсулах, делает тебя здоровым и неуязвимым к любым неожиданностям, кроме одной — большой и длительной потери крови.
«Да, да, — ликовал я, восторженно глядя на капсулы, — теперь я получил всё, всё, что можно просить у Бога и ждать от жизни. Я сво¬боден, и надо мной не висит больше угроза болезней и смерти».
— Сколько тут капсул?
— Четырнадцать.
— Почему именно четырнадцать? — разочарованно спросил я, — почему не сто четырнадцать?
— Потому что их именно столько.
— Всего на двести восемьдесят лет?
— Да. Тебе мало?
— Конечно. Я хочу жить, пусть не вечно, но тысячи лет.
— Ты проживи без болезней и старения первые двадцать лет...
Я перебил его: — А после того, как пройдут двадцать лет, мне сле¬дует проглотить ещё одну, и я проживу ещё двадцать лет, и так — каждый раз?
— Да, если захочешь, конечно.
— Что вы имеете в виду?
— Я ничего не имею в виду, — мне показалось, что он начал сер¬диться, — ты проживешь двести восемьдесят лет, начиная с сегодняш¬него дня, если захочешь жить так долго, если не потеряешь капсулы, не раздашь их, не продашь, не выкинешь или как-то ещё не утра¬тишь их.
Слушая его, я вдруг очень чётко увидел себя через двести лет без родных, без друзей юности и молодости, обременённого воспо¬минаниями, которые никому, кроме меня, не нужны, и спросил:
— Я могу их давать кому-то ещё?
— Делай с ними всё, что захочешь.
— Если кто-то узнает, что у меня есть такие капсулы, на меня на¬чнётся охота. Их захотят отнять, потому что это то, о чём мечтало че¬ловечество с начала своего существования — вечная жизнь. Хими¬ки разложат их на элементы и сделают такие же для всех, для всех, и люди станут бессмертны.
Говоря это, я представил, как бессмертное, юное человечество заселило каждый метр планеты Земля, и мне сделалось страшно. Но следующие слова гуманоида успокоили меня.
— Если кто-либо захочет изучить, из чего состоит это вещество, он увидит лишь желатиновую капсулу, точно такую же, что делают для лекарств на Земле. Внутри её — он не найдет ничего — там пу¬стота. И ни один прибор на земле еще много-много лет не сможет распознать того, что в ней. Ну а твоя безопасность... Что ж, хоть ты почти неуязвим, не говори об этом никому.
— Значит, на самом деле внутри капсулы что-то есть?
— Я же сказал.
— А капсула наша? Земная?
— Д и банка тоже.
— Вы что производите это вещество на Земле?
Тут инопланетянин снова улыбнулся:
— Это имеет для тебя значение? Нет, мы не производим его на Земле, а банка и капсулы — это для твоего удобства.
«Для моего удобства? Для моего? Снабжение меня капсулами и есть цель их встречи со мной? Но зачем?» — эти мысли проноси¬лись в моей голове, когда мои губы спокойно произнесли:
— Но вы же не знали, что встретите меня. Зачем тогда вам бан¬ка с капсулами на вашей пирамиде? Вы даете их ещё кому-то? Ещё кто-то из людей получал их от вас?
Он посмотрел на меня, потом прищурился, отчего его глаза пре¬вратились в длинные щели, и неохотно ответил:
— Да, я уже говорил, ты не единственный. Но твои вопросы не¬исчерпаемы. Ты знаешь всё, что необходимо для того, чтобы почти ничего не бояться и не относиться к жизни слишком серьёзно. И по¬думай ещё об одном — чтобы освободиться от смерти, надо освобо¬диться от жизни. А теперь следуй за мной.
Мы прошли к выходу, дверь открылась, и я оказался в лесу около своего велосипеда.
Я смотрел, как пирамида, мерцая, становилась то прозрачной, то непроницаемой, то чётко видимой, то растворяясь в воздухе. По¬том очень медленно она поднялась чуть выше деревьев, ярко засияла синим цветом, обернулась несколько раз вокруг своей оси и исчез¬ла. Улетела ли она, или переместилась в другое измерение, а, может быть, просто стала невидимой?
Положив банку в карман, я вскочил на велосипед и через пятна¬дцать минут был дома. Закурив сигарету, я вышел на балкон и стал думать.
Такие потрясения, так фантастически развивающиеся события и такие невероятные встречи — вряд ли происходили в чьей-либо жизни. Я чувствовал себя избранным и не знал, как к этому отно¬ситься. Я вообще не понимал, что произошло, как жить дальше, зачем всё это и почему? Случайно это случилось именно со мной или нет? И не умру ли я сразу, проглотив капсулу? А если иноплане¬тяне ставят на мне какие-то опыты?
Вот так я стоял на балконе, думал и решил, что Существо, с кото¬рым я общался, вселяло доверие. Да и потом, что я потеряю, съев кап¬сулу? Ничего. И я поверил в то, что бояться нечего. Ведь его послед¬ние слова были «ничего не бойся и не относись к жизни слишком серьёзно».
Знаете, что я сделал? Я открыл банку, налил стакан воды и прогло¬тил капсулу. Вот и всё.
Потом я несколько часов ждал, когда она начнет действовать. Я и сам не знал, чего именно жду, но предполагал, что я, по крайней мере, почувствую какой то результат. Но ничего особенного я не чув¬ствовал, точнее сказать, в те первые часы после принятия капсулы.
Мне очень хотелось кому-нибудь позвонить и рассказать о том, что произошло. Я прекрасно понимал, что мне не поверят и поду¬мают, что я потихонечку всё-таки сошёл с ума. Я не стал никому звонить.
В какой-то момент мелькнула мысль, что всё это мне привиделось, что это была галлюцинация. Но я сразу это отверг, потому что ника¬ких капсул дома до моей поездки в лес не было, а теперь они были. Кто-то должен был мне их дать, а в аптеку я не заходил. Никаких надписей ни на банке, ни на самих капсулах не было. Значит, даже если бы я был в неадекватном состоянии, если такое предположить, и, к примеру, под гипнозом зашёл в аптеку и купил таблетки, то на упа¬ковке должно было быть хоть что-то написано.
Наступил вечер, я понимал, что пережил большой стресс, и решил пока никому ничего не рассказывать, пусть пройдёт этот день, а зав¬тра видно будет. Я подумал, что нужно выпить. Налил себе немного рома, а потом ещё немного и ещё. В итоге я напился. Вечер и половина ночи прошли в распитии рома и просмотре каких-то музыкальных каналов. Моё главное желание тогда было просто оторваться в мыс¬лях от происшедшего, и благодаря рому мне это удалось. Я заснул, когда была уже глубокая ночь.
Глава четвёртая
Проснулся я на следующий день поздно, взглянув на часы, обнару¬жил, что уже четыре часа дня. Проспать так долго было странно даже при том, что я вчера поздно лёг и много выпил. Удивило и испугало меня другое — моя подушка, одеяло и постельное белье были мокры¬ми. Встав с кровати, я обнаружил, что даже на полу — лужа. «Видимо, я очень сильно потел во сне», — подумал я. Но это было настолько неестественно. Одеяло, простыня и подушки были не просто влаж¬ными — их можно было выжимать.
Также я поймал себя на мысли о том, что я прекрасно себя чув¬ствую, несмотря на количество выпитого вчера. Я был бодр, и не про¬сто бодр, как если бы я не пил, а как-то по-новому бодр, так — будто я стал какой-то обновлённый.
Я отправился в ванную, почистил зубы, выпил кофе, закинул мокрое белье в стиральную машину и пошёл одеваться. Каково же было моё удивление, когда джинсы, которые еще вчера были мне маловаты, оказались велики размера на два, как минимум. Дело в том, что я всегда пытался справиться с лишним весом. Иногда мне это удавалось, иногда нет. Но никогда не было так, чтобы я похудел до того, каким был в восемнадцать лет. А до произошедших собы¬тий я вообще очень сильно поправился из-за всех своих депрессий и переживаний — я много ел, заедая стресс и тем самым увеличи¬вая вес. Каждый день я давал себе слово сесть на диету и каждый вечер нарушал это слово. И вдруг за ночь похудел на два размера. Это было чудо, настоящее чудо. Все люди, которые знакомы с про¬блемой лишнего веса, поймут меня. Встав на весы, я обнаружил, что за ночь потерял около семнадцати килограммов. Я надел старые джинсы, в которые не мог влезть уже полтора года, и они пришлись в самый раз.
Выйдя на улицу, я — курящий человек, а надо заметить, что ку¬рил я довольно много, вдруг ощутил запахи, которые, как оказалось, перестал чувствовать и не чувствовал много лет. Я вдруг почувство¬вал, как пахнет листва, трава, земля. До меня доносились запахи с чьей-то кухни, и я мог безошибочно сказать, что они готовят. Но главное — мне было так легко дышать. Не могу сказать, что ис¬пытывал какие-то трудности с дыханием до этого, но то, как я зады¬шал, и как легко мне вдруг стало, невозможно даже описать. Мне было легко дышать и легко идти, настроение было великолепное. А если вас интересует, закурил ли я в тот день, то да закурил, но ско¬рее по привычке, а не от потребности. Но курить я стал с того дня значительно меньше, хотя, как вы понимаете, учитывая действие капсул, я мог бы курить в десять раз больше, чем раньше, и при этом не нанёс бы себе никакого вреда. Я просто шёл по улице и насла¬ждался всем — запахами, птичьими голосами, воздухом, своим са¬мочувствием — всем.
Так я шёл и шёл, пройдя километров десять или пятнадцать, совер¬шенно не устав, и захотел есть. Первая мысль была о том, что надо зайти и купить что-то диетическое, ведь мне, как всегда, нужно ху¬деть и тут... Тут я понял, что худеть больше не надо и думать о том, что ешь тоже — можно есть всё и когда захочется. Я посмотрел по сто¬ронам и пошел... в Макдональдс, который всегда старался обходить стороной, хотя очень любил всё, что там готовят. Наевшись до отвала, я пешком отправился домой. Я съел много нездоровой пищи, ни о ка¬ком раздельном питании тут и не могло идти речи, однако я не ощу¬щал никакой тяжести в животе, доставляющей дискомфорт.
Как фантастически великолепно понимать, что молодость твоя не проходит, а на всю твою жизнь остаётся с тобой, и как волшебно видеть, что эта молоденькая девочка лет двадцати, которой ты сей¬час старше лет на пятнадцать, уже не кажется тебе более успешной, чем ты, только потому, что она моложе тебя.
Ах, как это здорово, что теперь у меня гораздо больше времени, чем у неё.
Кстати, о молодости... к тридцати шести годам я не выглядел на свой возраст, и многие мне говорили, что я ещё очень молод. Но, спустя два дня после принятия капсулы, я с удивлением и удоволь¬ствием смотрел на себя в зеркало. Моя кожа сияла здоровьем, мор¬щинки, которые уже успели появиться вокруг глаз, разгладились. Я не стал выглядеть на двадцать лет и, честно говоря, был рад это¬му, иначе мне пришлось бы отвечать на вопросы знакомых и род¬ственников о том, что со мной произошло. А что касается до быст¬рой потери веса, то я вёл такой затворнический образ жизни все предыдущие годы, что мало кто видел меня чаще, чем раз в месяц. Так что единственное, что я услышал от них, когда мы встретились, это «ах какой молодец, как быстро и хорошо похудел», или «ну ты даёшь. Молодец. Расскажи, что за диета».
Через неделю после описанных мною событий я вспомнил слова, сказанные мне в пирамиде о том, что капсул хватит мне на двести восемьдесят лет, если я их не раздам.
Глава пятая
Весь следующий год пролетел, как один день. Он был полон поез¬док и покупок, веселья, размышлений, новых знакомств, и нового — совершенно нового взгляда на мир и на себя самого.
Стоит ли описывать всю эту жизнь? Всю эту поистине сказочную жизнь, когда ты можешь почти всё. Неограниченно есть, пить, тра¬тить деньги и жить без опасения, что когда-нибудь это кончится.
Да и впоследствии, как вы увидите, моя жизнь проходила в лёгкости, роскоши и беззаботности. Если я и беспокоился о чём-то, так это о том, куда ещё полететь, какие еще страны посмотреть, в какой ресторан схо¬дить, какой спектакль посетить и какую очередную машину купить.
Я полностью обновил гардероб, я развлекался и получал удо-вольствие от всего, что может дать жизнь. Короче, у меня было всё, о чем мечтают люди на Земле. Так мне тогда казалось.
За следующий год я истратил несколько десятков миллионов дол¬ларов на путешествия, подарки каким-то малознакомым и знакомым женщинам. Я накупил себе каких-то сумасшедших побрякушек, не¬сколько десятков разных часов, солнцезащитных очков, кучу костю¬мов, джинсов, ботинок, несколько машин, несколько квартир в раз¬ных странах мира. Я приобрёл два дома на берегу моря — во Фран-ции и Израиле, четыре водных мотоцикла и одну небольшую яхту, на которой я побывал всего один раз, после чего потерял к ней всякий интерес.
Так продолжалось ещё какое-то время, пока я не встретил её.
Я ехал в поезде из Австрии в Венецию, и вдруг в моё купе вошла де¬вушка. Это было купе для курящих, сам я ехал в другом, но приходил сюда, чтобы покурить. Она вошла и, сев напротив меня, закурила. Кроме нас в купе никого не было.
На вид ей было лет двадцать пять, двадцать восемь, не больше. Волосы тёмно-каштановые, глаза голубые, рост выше среднего, при¬мерно метр семьдесят шесть, семьдесят восемь. Мне трудно было с уверенностью определить её национальность, но я предположил, что она — итальянка.
На ней были джинсы, чёрная кофта с откинутым назад капюшоном и чёрные замшевые мокасины. Я обратил внимание на роскошные часы, марки которых я не разглядел, но было видно, что они очень до¬рогие. На пальце было кольцо, которое тоже выглядело весьма дорого, но при этом очень скромно и стильно. Несмотря на то, что она была одета очень просто — все вещи были фирменные и дорогие.
Что в ней так привлекло моё внимание? Не только то, что она была очень привлекательная девушка, с прекрасной фигурой и красивым лицом.
Таких женщин много, и если она зашла покурить к вам в купе и си¬дит напротив вас, вряд ли это вызовет такой пристальный интерес к ней.
Да и за прошедший год, я, если можно так выразиться, не только нагулялся, но и пресытился и женщинами, и новыми знакомствами, и всем, что с этим связано: одни и те же и об одном и том же разго¬воры, одни и те же вопросы — всё безнадёжно повторяющееся. Ну, разве что, с небольшими нюансами в развитие ситуации, но всегда — всё тот же финал. Даже в постели всё уже казалось одним и тем же, впрочем, оно так и было, а утром хотелось поскорее распрощаться и снова принадлежать лишь самому себе.
Ни одна из женщин за прошлый год не вызвала у меня желания встречаться с ней более недели. Да, я мог прекрасно провести с ней несколько дней, мог полететь с ней на Мальдивы, мог поиграть в ро¬мантику и даже любовь. Но, в конце концов, понимал, что даже тогда, когда я сам хотел убедить себя в том, что это она — та единствен¬ная и что, может быть, это и есть настоящая любовь и пора задумать¬ся всерьёз о семье и детях, тем более что вопрос денег, который так пугал меня раньше, больше не стоял, даже тогда убедить себя мне не удавалось.
Я чувствовал, что в мои тридцать семь лет, притом, что я не был ни разу женат, все труднее впустить в свою жизнь кого-то нового. Мне всё труднее было приспосабливаться и идти на компромиссы, а совместная жизнь, хочешь не хочешь, компромисс. В какой-то мо¬мент я решил больше не заморачиваться на эту тему, тем более что мне, в отличие от всех... или почти всех остальных, некуда было спешить. У меня впереди совсем не маячила ни только старость, но даже зрелость. Я решил не придавать большого значения отноше-ниям с женщинами, не торопиться найти себе жену или спутницу и наслаждаться одиночеством, перемежая его с романами тогда, ко¬гда захочется.
Итак, она сидела напротив, курила и не выказывала ни малейшего интереса ко мне. Она просто зашла покурить, а в соседнем купе её, возможно, ждал муж или любовник, или двое детей. Но даже если она ехала одна, то она просто зашла покурить. И села напротив меня, потому что... да потому что не рядом со мной, вот и всё.
Но когда она только вошла, она бросила на меня беглый взгляд, и в нём было что-то такое, что заставило меня посмотреть на неё пристальнее.
Я искоса разглядывал её. Что-то неуловимое в её лице вызвало у меня какой-то чуть ли не болезненный интерес. И мне стало ка¬заться, что эта молодая девушка ведёт себя так, как будто она намно¬го старше меня.
Её первый взгляд привлёк моё внимание потому, что был прони¬кающим взглядом человека, умудрённого опытом. Я впервые видел молодую женщину с таким взглядом.
Вам приходилось когда-нибудь смотреть один и тот же фильм спу¬стя лет двадцать?
К примеру, вы его смотрели, будучи совсем юным, а спустя два¬дцать лет увидели снова. Герои этого фильма, казавшиеся вам в пер¬вый просмотр такими взрослыми и даже старыми, вдруг оказались вашими ровесниками, а может быть, и младше вас. И вы поняли, что уже совсем не юны, в тот миг, когда герои старых фильмов, казав¬шиеся когда-то пожилыми людьми, вдруг стали младше вас. Может быть, каждый сталкивался с этим.
Но меня поразил один нюанс, когда в очередной раз я смотрел та¬кой фильм.
Я заметил, что, несмотря на то, что Николь Кидман в фильме «Дни грома», в первый мой просмотр казалась мне взрослой женщиной на¬много старше меня, ведь мне было пятнадцать, шестнадцать, а ей — больше двадцати лет, во второй раз, спустя много лет, я всё равно, зная, что разница в возрасте у нас та же, воспринимал её в фильме по-прежнему — старше себя.
Как и Том Круз, который казался взрослым мужчиной в пер-вый просмотр, вдруг оказался на экране моложе меня через какое-то время, но, глядя на него, я всё равно думал о нём, как о более зрелом, чем я в данный момент.
Я говорю о чём-то еле уловимом. Не знаю как, каким образом и по¬чему я, понимая и видя, что их тела, лица, руки, даже мимика — бо¬лее молодые, чем у меня теперь — я всё равно видел, что они старше меня. Представляете?
Я понимал, что в этом фильме они уже моложе меня сегодняшнего, что я уже стал старше их, тех, когда они снимались в этом кино, но, тем не менее, по непонятной причине я воспринимал их как старших.
Логично предположить, что, если в пятьдесят лет я увижу трех¬сотлетнего старца, чудом сохранившего молодость и выглядящего на двадцать пять лет, я, будучи явно старше его и сознавая, что пере¬до мной молодой человек, всё-таки непонятным образом, подсозна¬тельно пойму, что он старик.
Что-то подобное я испытал, когда она вошла в купе. На вид ей нель¬зя было дать больше тридцати. Но мне, тридцатисемилетнему, она показалась намного старше меня.
Кроме того, какая-то чудная прелесть в её лице притягивала меня к ней.
Всё это было так необычно, что заставило меня заговорить с ней.
Не зная итальянского языка, я улыбнулся и обратился к ней по-английски:
— Едете в Венецию?
Она тоже улыбнулась:
— Да, в Венецию. Вы тоже? В первый раз? — спросила она добро¬желательно и чуть заинтересованно, приятным голосом.
Отчего-то мне стало очень легко на душе.
— Нет, уже во второй. Был в Венеции года четыре назад, но все¬го два дня... к тому же — лето, август, толпы народа... вот и решил поехать зимой. Может быть, поживу там недельку — другую, если не надоест. А вы?
Она опять улыбнулась, и мне захотелось улыбнуться ей в ответ, что я и сделал.
— Я тоже не в первый раз, — проговорила она, как бы думая о чём-то другом, — и даже не во второй. Люблю иногда прокатиться в Венецию именно на поезде, пройтись по её улочкам, просто погу¬лять. Но я никогда не была там больше трёх дней. Мне кажется, впол¬не достаточно пары дней. Хотя... это кому как.
Она помолчала и как-то странно посмотрела на меня, потом продолжила:
— Кто-то влюбляется в Венецию так, что хочет остаться в ней навсегда, а кому-то хватает нескольких дней. Кто-то едет для того, чтобы поставить галочку, что побывал там, посетить очеред¬ной музей, и ему достаточно. Я — не первый и не второй вариант, я что-то среднее.
Говоря это, она как-то слишком пристально глядела на меня. Так, что я, даже слегка смутившись, чуть отвернулся к окну и ответил:
— Да, я тоже люблю поезда, люблю их с детства. Вы тоже едете одна?
— Да, предпочитаю путешествовать в одиночестве, — ответи¬ла она, и в её голосе мне почудилась грусть и некоторое превосход¬ство, — если нужна компания, — продолжила она, — то её не трудно найти, уже прибыв на место... но мне уже давно хватает самой себя для того, чтобы не чувствовать себя одинокой.
«О, как же тебе плохо одной, и как давно ты одна», — подумал я и, желая её утешить, проговорил:
— Да, вы, конечно, правы. Я тоже стал понимать, что одиночество это вовсе не так уж и плохо... но, когда вы вошли в купе, я обрадовал¬ся. И значит, одиночество — это не то, к чему я стремлюсь. Да, я об¬ладаю чувством одиночества, если можно так выразиться, но вряд ли это когда-нибудь было целью моей жизни.
— Обладать чувством одиночества, — это не самое плохое, чем можно обладать, — с иронией сказала она, — быть одиноким и свободным в своём выборе... это, наверное, и есть истинная свобода.
— Вероятно, вы правы, — ответил я, сам не понимая, что это та¬кое — «обладать чувством одиночества».
Наступила пауза. Я терпеть не могу такие паузы.
Я хотел говорить с ней, хотел, чтобы, закончив курить, она не ухо¬дила, но я не мог найти тему для разговора.
Я напряжённо решал, о чём мне с ней заговорить, чтобы ей стало интересно, и глядел в окно на проносящийся мимо пейзаж северной Италии, который вызывал в памяти полотна великих художников, когда она спросила:
— Хочется инс грюне? И, увидев, что я не понял, перевела «в зе¬лень природы».
— Это — по-немецки?
Она не ответила, только посмотрела на меня, как бы сожалея о чём-то. Загасив сигарету, она встала и подошла к двери, потом, как бы что-то решив для себя, снова села напротив меня и спросила:
— Что вам нравится в жизни? Есть ли что-то, что доставляет вам наибольшее удовольствие?
Вопрос прозвучал так, будто она была экзаменатором, а я экзаме¬нуемым.
— Да многое... музыка, кино, интересная книга, путешествия, иногда хорошие спиртные напитки, вкусная еда, вождение автомо¬биля, езда на велосипеде... И ещё... — я посмотрел ей в глаза, — вот такие случайные знакомства. В которых самое интересное то, что не¬понятно, как будут развиваться отношения, и будут ли? — я отвёл от неё взгляд и продолжил:
— Само начало — вот то, что мне нравится. То есть — неизвест¬ность и случайность. Но в остальном я не оригинален. Мне нравится то, что нравится всем, мне хочется того же, чего хочется большин¬ству людей на Земле. Только в отличие от них у меня всё это есть.
Сказав последнюю фразу, я поймал себя на мысли о том, что у меня возникло желание рассказать этой незнакомой женщине о наслед¬стве и капсулах. «Не говори ей о них, Макс, даже не думай о них», — приказал я себе.
И вдруг я вспомнил какой-то свой сон, в котором я уже мысленно приказывал себе это, глядя на неё, именно на неё.
— Хм-м, вы верите в случайности? — спросила она.
Но я, потрясённый воспоминанием, почти её не слышал, а только ошеломлённо глядел на неё.
— Честно говоря, то верю, то не верю, — отвечал я, думая о том, что если я действительно видел её и эту сцену когда-то во сне, то уж точно — наша встреча не случайность.
— У меня нет доказательств того, что всё, что с нами происхо¬дит, — не случайно, — я вслух озвучил ту мысль, что мелькала в моей голове, — но нет доказательств и обратного.
Она кивнула, как бы соглашаясь со мной, и достала сигарету
Я щёлкнул зажигалкой, чуть наклонившись к ней, и почувствовал слабый аромат её духов — такой чувственный и откуда-то знакомый.
— Правда иногда бывают такие события, когда понимаешь, что ни¬чего не может произойти раньше, чем должно, но и если что-то и дол¬жно случиться, то оно обязательно случится.
Я говорил, а думал о том, что многие женщины пользуются тем парфюмом, что продаётся в магазинах, и от того и пахнут оди¬наковыми духами. Но запах её парфюма был несколько старомоден, и его узнаваемость была для меня какой-то дымкой наваждения из того же сна.
— И веришь в то, что всё вокруг кем-то для нас запрограммиро¬вано, — продолжал я. — А иногда кажется, что нет никакой судьбы или чьей-то воли, которая управляет человеком, а всё вокруг только случай... и именно хаос правит миром. На эти темы можно бесконеч¬но рассуждать, они ведь бездоказательны. Это — как вера в Бога... нельзя доказать, что Он есть, и нельзя доказать, что Его нет. Это просто вопрос веры.
— А вы верите в Бога?
— Да, верю, верю. Я не придерживаюсь ни одной религии, но верю, что Бог есть, что кто-то всё это создал, — я посмотрел в окно. — Знаете, теория большого взрыва меня как-то не вдохновляет. Я не сомневаюсь в том, что кто-то создавал этот мир, проектировал его, как и нас с вами. Я считаю человечество собранием роботов, способных к самовоспро¬изведению. И разница между человечеством и автомобилями лишь в том, что тому, кто нас создал, не надо нас создавать каждый раз снова и снова. Он придумал нас так, чтобы мы сами воспроизводили всё но¬вых и новых людей. А вот зачем мы ему нужны? Это вопрос.
— Вы и себя считаете роботом? — она засмеялась.
— Себя? Нет, наверное. Но чтобы ответил на этот вопрос наш примитивный созданный людьми робот, если бы мог ответить? Ве¬роятно, роботы считают себя созданиями Божьими. И я себя тоже. Но я считаю, что человек — существо, чуждое планете, привнесён¬ное на неё извне. Человек не вписывается в общую картину земной природы. В некотором роде человек — паразит на Земле, и я думаю, что ему осталось не так уж и долго тут оставаться. И ещё мне очень интересно, что же находится внутри тела? Ведь тело — это тело, а внутри и есть истинное Я.
— Вы так думаете? Интересная теория, — она зевнула, прикрыв ладонью рот, — с чего такие мысли? Вот вы сидите передо мной, вы это вы, и я не знаю, кто там притаился внутри вас, — она усмехну¬лась, — я вижу то, что вижу, то есть вас.
— Я вас утомил, простите, — сказал я с сожалением, видя, как она загасила свою сигарету.
— Нет — нет, продолжайте, пожалуйста, мне интересно.
Я ни с кем за всё это время, что прошло после встречи с инопла¬нетянами, не говорил о том, как я находился вне тела. И сейчас мне показалось, что я могу, хотя бы намёками, об этом ей рассказать.
— Я знаю, что тело — это только оболочка, а внутри него находит¬ся то самое, что и является настоящим нашим Я. Но тело и это Я свя¬заны друг с другом только при жизни тела.
— Знаете? Откуда? — в её голосе появился неподдельный интерес, — вы что, умирали? Или видели себя вне тела? Или вам кто-то рассказывал?
Она как будто ждала от меня утвердительного ответа.
Я подумал о том, хочется ли мне рассказать ей о моей встрече с инопланетянами? И понял, что не хочется. Что-то насторожило меня в её вопросах. Но и расставаться с ней у меня не было желания.
— Нет, я не умирал, — я усмехнулся, — просто уверен в том, что тело — это только хорошо пригнанная одежда для меня, чтобы я мог выжить в условиях Земли. И, как я уже говорил, это тоже толь¬ко вопрос веры, и не более того.
— А чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Путешествую, живу, гуляю, встречаюсь с людьми, наблю-даю, ищу себе занятие, но пока не нашёл, к сожалению, а может, и к счастью. Наблюдать — это тоже некоторая деятельность. Так что я — созерцатель.
— Понятно. Я тоже люблю поговорить о переселении душ. Так что теперь в вашем теле поселился созерцатель, — она засмеялась, — интересно, кем вы были в прошлой жизни?
Она пытливо посмотрела на меня, и мне стало не по себе от её взгляда. В нём было что-то такое, отчего казалось, что она знает то, чего не знаю я.
— Кем я был в той жизни? Не знаю. Может быть, эта жизнь един¬ственная, а существование прежних жизней только измышления мистиков. А может быть, я был звездочётом в древнем Вавилоне. Знаете, когда много свободного времени и нет никаких забот, прият¬но думать об отвлечённых материях.
— Но постоянная праздность может и надоесть. Через какое-то время возникнет желание действовать, совершать какую-то работу.
— Возможно, время покажет.
— Как я поняла, вы богаты? Ведь далеко не каждый может позво¬лить себе быть только наблюдателем.
Она улыбнулась, и я подумал, что все странности в моём ощуще¬нии её связаны с её намерением казаться мне странной. Обычная дамская игра в загадочность.
— Да, я богат, получил наследство. А чем вы занимаетесь? — спросил я, думая о том, как пригласить её на ужин по прибытии в Венецию.
— Практически тем же, чем и вы, — ответила она с вызовом, — только, в отличие от вас, я уже прошла тот период, когда мне нрави¬лось просто наблюдать.
— То есть у вас есть какая-то деятельность? Работаете? Бизнес? Или что-то ещё?
— Или что-то ещё.
Она как будто задумалась о том, стоит ли мне так много рассказы¬вать о себе и, что-то решив, медленно произнесла:
— Пожалуй, это можно назвать работой, но это не имеет большого значения в моей жизни. Так — занятие для того, чтобы убить время и не скучать.
Она помолчала, потом, резко повернув голову, посмотрела мне в глаза долгим пристальным взглядом и очень серьёзно спросила:
— Я могу вам задать вопрос?
Я погрузился в этот завораживающий взгляд её голубых глаз, как в прохладную озёрную воду. Но, почувствовав какой-то действи¬тельный холодок в груди, улыбнулся и молча кивнул.
— Простите, сколько вам лет?
— Уже тридцать семь с половиной.
— Вы выглядите моложе своих лет, я бы дала вам лет тридцать.
И тут я вспомнил, что инопланетянин говорил мне о том, что не я один получил на Земле капсулу, продляющую моло¬дость и жизнь. Так может быть, и она её получила? Мне вдруг показалось, что наш разговор — это уже не просто разговор, что она вовсе не случайно вошла в это купе, что мне пора уже раскрыть свои карты. Даже если мне только кажется, что за её цветущей молодостью скрывается умудрённая летами древность, и я ошибаюсь, то, в край¬нем случае, я просто буду выглядеть глупо, но не больше. И я решил её спровоцировать.
— Да, такое бывает, вам это известно.
Она быстро опустила глаза, потом, медленно подняв их, очень при¬стально посмотрела на меня.
— Что вы имеете в виду?
— Простите, сколько вам лет?
— А как вам кажется?
Мне вдруг сделалось безумно стыдно. В наш век пластической хи¬рургии, силикона, стволовых клеток и чего-то ещё сказать женщине, что мне кажется, будто она намного старше меня, было откровенным хамством. Почувствовав, как я краснею, я пробормотал:
— Вы выглядите лет на двадцать семь, двадцать восемь... но види¬те ли... вы прекрасно выглядите, но для такого возраста вы как-то... не могу объяснить...но ваш взгляд, ваше поведение, даже движения и вообще всё... простите меня, но у меня такое ощущение, что вы старше. Понимаете?
— И намного старше? — холодно спросила она.
— Да, намного.
Она рассмеялась:
— Не знаю, как и реагировать. Это комплимент или как?
— Да, конечно, комплимент, — облегчённо засмеялся и я, — вы очень молоды, но при этом далеко не каждая женщина способна быть при такой молодости такой мудрой.
— Не каждая? — она опять засмеялась.
— Далеко не каждая, а если честно, так вы первая из всех, кого я встречал.
— Первая? — она продолжала смеяться, — возможно, и не последняя?
— Возможно, — я вдруг почувствовал, насколько я сам глуп. На¬столько, что теперь о предложении поужинать вечером не могло быть и речи. Но вместо того, чтобы рассыпаться перед ней в извинениях, я тупо спросил:
— Так сколько вам всё-таки лет?
Она резко перестала смеяться и снова очень пристально посмотре¬ла на меня. И в этом взгляде я вдруг прочитал такую пустоту, такую бездну, что-то невыразимое словами, что-то не просто не женское, а что-то даже не человеческое. То, что хотел я того или нет, поверг¬ло меня в страх, который бывает во сне, такой, знаете, неописуемый и непонятно чем мотивированный ужас. Не тот ужас, когда за вами кто-то гонится с топором. А, понимаете, такой ужас, какой бывает
только в снах. То есть ужас, которому нет объяснения и который при этом овладевает тобой полностью.
— Мне двадцать девять лет. Вам паспорт показать? — произнеся это, она улыбнулась совсем юной улыбкой. — Что с вами? Вы так по¬бледнели. Вам дурно? Я позвоню, чтобы проводник принёс вам воды...
Её голос звучал так участливо, заботливо и молодо, что я, мгно¬венно придя в себя, понял, что передо мной сидит обыкновенная девушка, что я ей наскучил своими дурацкими разговорами о че¬ловеке, о теле, о душе и вдобавок обидел предположением, что она гораздо старше тех лет, на какие выглядит. Это случилось из-за моего навязчивого желания увидеть в ней что-то особенное. А она обыч¬ная женщина, которая едет в Венецию. Мне стало не по себе. «Я, на¬верное, начинаю сходить с ума, — подумал я, — ищу себе подобных, начинаю высматривать их в совершенно случайных людях, надеясь, что я такой не один. Ну а даже если и не один, что с того? К чему все эти подсознательные поиски, переходящие в навязчивые идеи?»
— Нет, нет, воды не надо, спасибо, всё в порядке. Слишком много курю, вот и побледнел. Извините меня, простите, что я вас обидел. Просто мне показалось. Извините.
Я достал сигарету и снова закурил.
— Не переживайте, вы меня ничем не обидели, наоборот. Мне ин¬тересно слушать вас, интересно узнать ваши мысли о жизни и смер¬ти, и мне было приятно узнать от вас, что я выгляжу умной или, как вы сказали, мудрой женщиной. Но мне, в самом деле, двадцать девять лет, и я готова показать вам свой паспорт.
Она помолчала и чётко произнесла:
— Да. Двадцать девять. По паспорту.
Тут она снова посмотрела на меня с какой-то озорной, детской и при этом очень странной улыбкой.
— По паспорту? То есть? Ане по паспорту? — спросил я, чувствуя, что снова бледнею.
Улыбка исчезла с ее лица, мгновенно сменившись на то самое вы¬ражение, которое повергло меня в невыразимый страх.
— Больше, друг мой, больше.
Теперь она улыбалась с кривой гримасой отвращения и презрения ко всему — к пейзажу за окном, этому вагону, купе, себе и мне.
Поражённый переменой в её лице, я испуганно молчал.
— Вы и теперь верите в случайности? — холодно спросила она.
— Пожалуй, перестаю верить, — ответил я, чувствуя, как у меня бешено заколотилось сердце.
— Напрасно, напрасно, — она вдруг захохотала, — случайно-сти всё же происходят в мире. Но просто для кого-то они случайны, а для кого-то нет. В этом весь фокус того, что вы называете хаосом. Помнишь поговорку «ду глаубст цу шибен: унд ду вирст гешобен»?
— Я вас не понимаю, — произнёс я севшим от волнения голосом,
— кто вы? Почему зашли сюда?
— Значит, не помнишь, — на её лице отразилось разочарование,
— это из «Фауста» Гёте — «ты думаешь, что ты движешь, а тебя са¬мого движут». Давайте прекратим все эти глупые разговоры и по¬говорим откровенно. Я увидела вас в аэропорту в Вене четыре дня назад. И так же, как вам здесь, я показалась не совсем обычной, так и вы мне тогда. Но только, в отличие от вас, у меня уже гораздо более опытный глаз, потому что живу я дольше и вижу чуть больше. Одна¬ко это не значит, что я не могу ошибаться. Кстати, вы знаете, что та¬кое любовь с первого взгляда? Это как раз то, что у нас вами, — она засмеялась.
— Что вы имеете в виду?
— Да то, что человек всегда догадывается о том, что этот неизвест¬ный кто-то, кого он только что встретил, чем-то ему близок, хотя ви¬дит его впервые. Но мы то с вами понимаем, чем мы близки друг дру¬гу, а вот другие не всегда. Но желание влюбиться, желание узнать, познать и обладать единственно близким у них тоже есть.
Я подумал, что в случае со мной она ошиблась. Мой интерес к ней был иного рода, хотя догадка, что мы в чём-то однородны, вызывала во мне почти неуловимое чувство влюблённости в неё и в то же время отторжения от неё же. Посмотрев в окно, я спросил:
— А бывает ненависть с первого взгляда?
— Она улыбнулась.
Ещё как бывает. И дай вам Бог этого никогда не испытать.
— Так значит, у нас с вами именно любовь? — я старался придать своему голосу ироничность.
— Конечно, поверь мне. Да улыбнись ты, наконец, расслабься, сейчас всё расскажу.
Она неожиданно стала называть меня на «ты», даже не узнав мо¬его имени.
— Вы сказали, что мы с вами знаем, чем близки друг другу.
И чем же?
— Ну, хватит тебе уже претворяться. Ты же, как только меня увидел, заподозрил, что я старше тех лет, на какие выгляжу. Я дей¬ствительно намного старше. И правда то, что я увидела тебя в Вене и поехала за тобой, потому что поняла, что ты один из нас. А нас не так много на Земле, чтобы не захотеть познакомиться. И вот мы разговариваем.
— Такие, как мы, все знакомы между собой?
Я спрашивал, а сам думал о том, во что и в какую авантюру меня втянули инопланетяне, снабдив меня капсулами.
— Не думаю. Не всегда, встречая одного из нас, я испытывала к нему любовь. Иногда бывало, что чувствовала ненависть.
И всё-таки я не решался признать в ней ту, которая тоже встреча¬лась с пришельцами и получила от них капсулы.
— Вы сказали, нас не так много? Кого — нас? — спросил я, боясь и в то же время надеясь услышать от неё признание в том, что она принимала инопланетные капсулы.
— Ты всё-таки хочешь, чтобы я задала вопрос первой? Молодец... ну что ж... Ты прав, мне много лет. Но позволь мне не называть свой возраст. Несмотря на то, что я молодо выгляжу, тебе, узнав, сколько мне, возможно, будет некомфортно со мной общаться. Так что пусть пока это будет моей тайной.
Она была очень серьёзна, когда спросила:
— Ты встречался с кем-нибудь, кто дал тебе капсулу?
— Продлевающую молодость? — обречённо выдохнул я, — да.
Я вдруг почувствовал себя беспомощным перед ней. Что если она спросила о какой-то другой капсуле? Но она, положив ладонь мне на руку, успокаивающе сказала:
— Ну вот, и я тоже встречалась. Эй! Улыбнись наконец-то! Ты те¬перь не один. Ведь ты знал, что существуют и другие, такие же почти бессмертные, как и ты. Наверняка тот, кто дал тебе капсулы, сказал тебе об этом.
Она обняла меня за плечи, прижалась щекой к моей щеке и прошептала:
— Вот я и встретила тебя. Ты, наверное, хочешь спросить, как я тебя узнала? Да просто увидела что-то своё в твоём лице — отраже¬ние эмоций, подобных тем, что испытала сама, приняв капсулу в пер¬вый раз. Ведь это твоя первая капсула, да?
— Да, верно. А ты? Ты сколько их приняла?
— Стоп, стоп, мы договорились, что не будем о возрасте. Пока не будем, ладно?
Поезд тем временем уже подъезжал к вокзалу Санта Лючия.
— Ты уже зарезервировала отель? — незаметно для себя я тоже стал говорить ей «ты».
— Нет, пока. Но от вокзала можно доплыть на катере до площади Сан- Марко, а там уже найти отель. Думаю, нам теперь по пути. Ты ведь тоже не стеснён в средствах и можешь выбирать любой отель. Так зачем тогда забираться далеко от Сан-Марко? Там и поселимся. Сейчас туристов в Венеции немного, и свободные номера найдутся.
— Поселимся? То есть мы поселимся вместе? — растерянно спро¬сил я, понимая, что она предлагает мне нечто большее, чем совмест¬ный ужин.
— Ты что — против этого? Неужели неинтересно пообщаться... с такой же, как ты?
— Очень интересно, очень, но я...
Я не знал, как отнестись к её предложению. Мы были знакомы все¬го полчаса, я даже не знал её имени, и в мои планы не входило семей¬ное проживание с кем-то, даже и с ней.
Она рассмеялась и погладила меня по руке:
— Не волнуйся так. Мы оба любим своё одиночество... будем жить в разных номерах... ну а когда одиночество надоест, будем гулять, за¬ходить в ресторанчики, ходить на экскурсии и разговаривать. У меня есть много ответов на вопросы, которые ты хотел бы мне задать.
Она была права, мне хотелось спрашивать её и спрашивать. Я улыбнулся:
— Ты классная! Здорово, что мы встретились.
— Ещё бы, ну и мне тоже повезло, с тобой интересно, Ральф, — она выжидающе посмотрела на меня.
Я удивлённо взглянул на неё:
— Почему ты назвала меня Ральфом?
— Разве ты не сказал мне, что тебя зовут Ральф? Прости, я ослы¬шалась. Так как тебя зовут сейчас?
Но я не называл ей своего имени. «Ослышалась? Сейчас?» Всё опять стало казаться мне подозрительным.
— Я тоже не спросил, как тебя зовут.
— Ну, что ты испугался? Поверь, у тебя впереди ещё столько
имён... если захочешь жить бесконечно, — она засмеялась. — Меня зовут Эрнеста, что означает «борющаяся со смертью».
— А меня Макс, но значения своего имени я не знаю.
— Максимус — значит великий. Имя латинское — Максимус, Максим, Макс... звучит замечательно. Ты идёшь?
Мне вдруг стало необычайно легко от её присутствия и оттого, что я приехал в Венецию, и с ощущением счастья я вышел из вагона.
Глава шестая
Через сорок минут я уже принимал душ в отеле Gritti Palace.
Номер был великолепный, настроение тоже. Было уже за полдень, я проголодался, и мне захотелось пообедать в городе и ощутить, что я снова в Венеции.
Всё-таки деньги и чудо капсулы дают чувство комфорта и ощуще¬ние своей избранности. Сегодня я в Венеции, а завтра, глядишь, уже в Париже или в Нью-Йорке. И везде меня ждут новые красоты, самые лучшие отели, прекрасные рестораны, интересные знакомства, ши¬карные магазины... Словом, все прелести этого мира.
Материальный мир, о вредных воздействиях которого так мно¬го говорят человечеству, наверное, лишь затем, чтобы испортить ему жизнь, этот же материальный мир, когда у вас есть неистре¬бимое здоровье и неограниченное богатство, никакого вреда не приносит. Можно наслаждаться его прелестями, впитывать их всем своим существом. Это ещё приятнее и легче, когда ваш разум не отягощён мыслями о дурацкой работе, о том, что вам нельзя есть вот того или другого, или просто о том, что мир — дерьмо. Он и впрямь был полным дерьмом, пока у меня не появи¬лось всё.
Я позвонил Эрнесте — она поселилась в соседнем номере, и пред¬ложил пойти прогуляться.
Вас, наверное, интересует, где я прятал оставшиеся девять кап¬сул? И возил ли я их с собой? Да, возил три штуки, а остальные шесть рассовал по надёжным местам. По одной в банковских ячей¬ках Вены и Израиля, две в парижской квартире и одну в москов¬ской. Но три я возил всегда с собой. На тот случай, если вдруг мне захочется кому-то помочь или подарить капсулу. К тому же, когда шесть штук были разбросаны по миру, мне было как-то спокойнее иметь три при себе.
Итак, наступал венецианский вечер. Мы сидели в уютном кафе, глядя на огромный корабль, который проплывал мимо, и казалось, что этот корабль плывёт прямо по площади Сан-Марко.
В этот приезд Венеция показалась мне волшебным городом, то ли от того, что рядом была красивая и необычная женщина, то ли от того, что была зима, а она мне всегда почему-то казалась более ро¬мантичной, чем лето, то ли потому, что я стал совсем другим, а скорее всего всё это вместе взятое.
— Хорошо тут, да? — спросил я.
— Да, Макс, я люблю Венецию, люблю её потрясающую театраль¬ную декоративность, такие зимние итальянские вечера.
— Я тоже, Эрнеста. Многим больше нравится лето, а мне евро¬пейская зима и московская осень. Люблю московскую осень, в ней столько романтики.
— Так ты москвич, Макс? — в её глазах вспыхнуло любопытство, — никогда бы не подумала. Очень занятно. Так ты русский?
— Мама русская, отец еврей...
— Что?! Ты наполовину еврей?! — она даже привстала со стула.
— Потрясающе! — она глядела так, будто только что меня увидела.
— А что тут удивительного? — спросил я, думая о том, не встрети¬лась ли мне антисемитка.
— Дело в том, что сначала я решила, что ты немец, но ты не зна¬ешь немецкого. Потом, что ты швед или норвежец, — она засмея¬лась, — у тебя очень нордическая внешность. Мне совершенно всё равно, какая у тебя национальность, мне нравятся все, самое главное для меня, что ты это ты. И довольно об этом. Скажи мне лучше, мой милый Макс, тебе нравится жить? Нравится, когда всё доступно? — она ласково улыбнулась.
— Да, Эрнеста, очень нравится, сбылись вдруг все мои мечты, — отвечая, я думал о том, почему мне так легко с ней, как будто я очень давно её знаю.
— Все ли? Неужели прямо-таки и все? Всё то, что ты сейчас име¬ешь, это и есть то, о чём ты мечтал? — очень серьёзно спросила она.
— Ну да, ты знаешь, вот много денег, совершенно здоров,
прекрасно выгляжу, могу делать, что хочу Но, правда, иногда мне бы¬вает одиноко. Думаю, может быть, начать писать книгу, чтобы себя занять? Ну, или дневник?
Она усмехнулась:
— Неплохая идея, дневник длиной в тысячу лет. Он будет поль¬зоваться спросом у будущих поколений, — она смотрела на меня и улыбалась.
— В тысячу лет? — удивился я, — Ну столько я не проживу, кап¬сул не хватит, — я засмеялся. — А ты? Твои мечты сбылись? Ты счастлива?
— Я? Наверное... Но без конца путешествовать, тратить день¬ги и пытаться всё время чем-то занять себя, надоедает. Ты это ско¬ро или не очень скоро тоже поймёшь. Мне уже скучно просто жить, я пытаюсь хоть немного сделать этот мир лучше.
— Ну и как, удаётся? — я с интересом взглянул на неё.
— Честно говоря, не очень.
Эрнеста засмеялась, потом продолжила: «Я, как могла, помогала людям, занимаясь благотворительностью, потом бездомным соба¬кам и кошкам, да... конечно, давала деньги детским приютам, просто сиротам, ну и отдельным человеческим экземплярам... но этим нель¬зя изменить мир, он не стал лучше.
— Говорят, что тот, кто спас одну жизнь, тот спас целый мир.
— Это слова, — она покачала головой, — может быть, и спас, но не изменил. Человеческая природа такова, что ее нельзя изме¬нить. Кстати, ты говорил, что человек на земле паразит, ты, действи¬тельно так считаешь?
— Да, но он не виноват в этом, такова его природа, ведь он не от¬сюда. Может быть, где-то на другой планете его природа была дру¬гой. И там он не был так жесток, алчен и ненасытен. И только попав на землю, он стал таким...
— Ну, и какой же выход?
— Выход? — я засмеялся, — пойдём гулять.
Мы вышли из кафе.
В воздухе разливалась какая-то сверхчувственность. Я с насла-ждением вдохнул обволакивающий аромат венецианской ночи.
— Какой удивительный запах! — воскликнул я.
Эрнеста засмеялась:
— О да! Посмотри на все эти мосты и каналы, от их почерневших и позеленевших за столетия цоколей так и несёт болотом и тиной. Но продолжим наш разговор. Ты говоришь, что человек не виноват в своей порочности?
Немного обиженный на неё за то, что она двумя словами почти уничтожила мой романтический настрой, я ответил:
— Конечно, не виноват. И нет никакого выхода. Ты права, когда говоришь, что человека не изменить, а я прав, когда говорю, что ему на Земле осталось пребывать недолго. Потому что за последнюю сот¬ню лет он настолько обнаглел, что заявил себя хозяином планеты. «Царь природы», — я усмехнулся, — стал природе в тягость, и она его уничтожит.
— Наводнения? Извержения, да? Или люди сами себя уничтожат, начав большую войну, да?
— Ну да, именно так.
— А тебе их не жалко, Макс? Ты сам сказал, что они-то не вино¬ваты, что находятся тут? Может быть, пора найти того, кто виноват, и люди станут другими или снова станут свободными?
— Что значит — станут свободными? Ты имеешь в виду, если они все умрут, то станут свободными и от планеты, и от своих тел?
— Нет, я имела в виду, что если есть Кто-то, кто управляет всем этим миром, то винить нужно только Его, а не Его создания? Так?
Я засмеялся:
— Ну да, но вряд ли мы можем себе это позволить. Мы даже не мо¬жем узнать о Его планах, мы даже не можем постичь Его. И вообще...
— Да-да, ты прав, куда-то мы далеко зашли... слишком. В общем, вывод таков, люди на земле чужие или нет, мы все равно не можем ничего изменить, не можем им помочь ни всем, ни по одиночке. При¬роду человека, и нашу с тобой тоже, мы не можем исправить. И всё, что в наших силах, это помогать кому-то, так?
— Ну да, в общих чертах, — ответил я, несколько обескуражен¬ный её наставническим тоном.
— А ты уже помог кому-нибудь?
— Нет, ну разве что дал по капсуле ближайшим родственникам.
Я задумался, вдруг почувствовав себя виноватым:
— Не знаю... нет, больше никому не помог пока. Но ты навела меня на мысли об этом, наверное, нужно этим заняться...
— Успеешь ещё, — засмеялась она, — у тебя впереди очень много времени.
— Знаешь, Эрнеста, под гипнозом старины этого города не хо¬чется думать о современном мире. Но ответь мне, Эрнеста, длинная жизнь не может надоесть? Спрашиваю у тебя потому, что ты сказала, что живёшь дольше меня. Скажи мне, у тебя никогда не было чув¬ства, что уже хватит, что пора уже перейти в другой мир. Пусть тело и не стареет, но уже всё познано, всё перепробовано, и уже не хочет¬ся куда-то лететь, ехать, плыть... Земля оказалась небольшой плане¬той, и все места уже изведаны, а люди везде одинаковы, понимаешь?
Мы шли по узким улочкам, всё дальше уходя от площади Сан-Мар¬ко. Людей становилось всё меньше и меньше, и в какие-то минуты казалось, что мы одни в этом городе и что он поистине волшебен и су¬ществует только для нас. Этот вечный город, непрерывно уходящий в небытие, и мы — два странника в нём, которые тоже, с точки зрения всего обыденного и привычного, вечные, но тоже непрерывно спе¬шащие навстречу неизбежному, даже если оно ждёт их через тысячу лет.
— Не знаю, я люблю жизнь, — тихо произнесла она, — и чем доль¬ше живу, тем больше привыкаю ко всему в ней — к улочкам горо¬дов, запаху кофе, сигарете, бокалу вина, закатам, морям и так далее. Я люблю эту планету и люблю многое из того, что создали люди, и с каждым годом начинаю любить это всё больше, или знаешь... уж точно не меньше.
— Слушай, а время? Летит сейчас быстрее для тебя, или как?
Я спрашивал её, желая понять, что ждёт меня в моей будущей очень долгой жизни.
— Время? Но ты же замечал, наверное, что субъективное время ускоряется с каждым годом. Чем старше ты становишься, тем быстрее летит время.
— Да, но, знаешь, после принятия капсулы мне показалось, что оно стало немного замедлять ход, — ответил я.
— Это иллюзия, Макс, просто в какой-то момент ты перестал спешить и нервничать, что чего-то не успеешь. Но скорость време¬ни увеличивается всё равно. Кстати сказать, оно набирает скорость не только от возраста человека, оно в принципе набирает скорость с каждым годом, часом, минутой. Так мне кажется, по крайней мере. Время вещь такая неизученная... так что...
— Да-да, ты права, наверное, это просто качество времени, всё вре¬мя идти вперёд... а всё-таки интересно, есть такие же, как мы, только живущие так долго, что устали от жизни и не хотят больше принимать капсулу? Эрнеста, а ты встречала когда-нибудь таких, как мы?
— Всего два раза, но... давай сейчас не будем об этом, давай поиграем в обычных людей, согласен, а? Посмотри, как здесь прекрасно!
Мы стояли на Мосту Вздохов и смотрели на залитую бледным све¬том луны Лагуну.
— Невероятно красивый и мистический город, — произнесла она тихим голосом, — разве можно отказаться по собственной воле от этой дурманящей красоты? Разве что-то на Земле может наску¬чить? Знаешь, Макс, когда я вижу подобное, я хочу жить вечно.
Она говорила именно то, что я и сам чувствовал в тот момент. Я по¬нимал, что ради вот таких мгновений, таких коротких, стремительно проносящихся, в непрерывно ускоряющемся времени, секунд стоит жить. И ради того, что иногда вдруг возникает в воздухе, что трудно назвать чем-то, кроме волшебства.
Мои мысли уносились куда-то далеко от Земли, и кружились где-то в других мирах, потом снова возвращались в город, который, казалось, впервые раскрылся передо мной, и показал всю свою под¬линную дурманящую красоту, окутывающую меня колдовством.
И вдруг с внезапно вспыхнувшим никогда не испытанным раньше чувством мои губы прикоснулись к ее губам. И с каждым мгновени¬ем я ощущал, что именно сейчас впервые в жизни мне открывается смысл того, что люди называют словом — любовь.
Потом мы шли по узким улочкам так быстро, как будто сам город нёс нас навстречу чему-то. Невероятная, неестественная роскошь Венеции опьяняла нас друг другом. Эрнеста сказала «поиграем в обычных людей», и мне показалось, что мы действительно игра¬ем на сцене мира в потрясающих театральных декорациях.
Оказавшись в моём номере, мы бросились друг другу в объятья. И эта ночь была так необычайно волшебна, что я вдруг заплакал от понимания того, что никогда не испытывал ничего подобного.
Всё, что раньше я называл любовью, не имело никакого отноше¬ния к ней и выглядело теперь, как дешёвая подделка или чья-то злая насмешка. Я не могу назвать сексом то, чем мы занимались той но¬чью, это было что-то другое.
Моё состояние той ночью было похоже на сны, когда паришь над землёй, соединяясь в одно целое с женщиной, которая в этот момент является самой Вселенной, и вместе вы переноситесь туда, где всё то, что было до этого, просто меркнет и теряет всякий смысл. Я благодарил судьбу и весь мир за то, что смог испытать такое. Я лю¬бил. И понимал, что больше не хочу жить, как прежде. Я понимал, что в мою жизнь вошло новое, и это новое — прекрасно.
Утром пока Эрнеста ещё спала, я, пытаясь осознать, что же произо¬шло, понял, что впервые в жизни счастлив.
Это было настолько всеобъемлющее чувство, что мне хотелось рассказать об этом всему миру. Рассказать о том, что жизнь бывает прекрасна. Хотелось, чтобы все узнали, как мир глубок и величест¬венен, что Вселенная и Космос, и Бог это всё — здесь, что чудеса воз¬можны, ведь происходят же они со мной. Мне хотелось летать и петь от восторга. Я действительно был счастлив в то утро.
— Доброе утро, — произнесла, проснувшись, Эрнеста.
Она улыбалась и была такой близкой, как будто мы всегда были вместе. И не только всю жизнь, а всегда, ещё до создания Вселенной. И теперь уж, без сомнения, будем вместе вечно. Мы нашли друг дру¬га, и теперь ничто не сможет нас разъединить.
— Привет. Я закажу завтрак? Ты чудо, — я поцеловал её в щёку — ты знаешь, что ты настоящее чудо.
— Я — чудо? Нет, чудо всё, что произошло вчера. Ты помнишь, как мы оказались в отеле? Я — нет. Не стоит заказывать завтрак в но¬мер, лучше пойдем куда-нибудь. А ещё лучше — иди ко мне.
Жёлтое солнце сквозь тонкий занавес окна золотило своими луча¬ми рассыпавшиеся по моей груди густые пряди её волос.
Я говорил ей о том, как люблю её, что только сегодня понял то, что все мои слова о любви, сказанные в моём прошлом другим жен¬щинам, были невольным обманом и их, и себя.
— Я люблю тебя, Эрнеста. Люблю.
Она прильнула ко мне так, будто боялась, что я сейчас исчезну, и только крепко обняв, ей удастся удержать меня.
Я же чувствовал себя так, будто вышел из своего тела, как год на¬зад, когда встретился с гуманоидом.
— Знаешь, — прошептал я, — тогда... в Пирамиде, когда я был вне тела, мне было так хорошо, что я думал, что никогда нельзя испытать что-то подобное, когда ты в теле.
— В Пирамиде? — она удивлённо посмотрела на меня, и что-то в её взгляде обеспокоило меня.
Но это беспокойство мелькнуло во мне, как тень чего-то, и тут же исчезло.
— Но вчера и сегодня мне так прекрасно, что я изменил свое мне¬ние... в теле, оказывается, может быть даже лучше, — я улыбнулся, — а ты как думаешь?
— Да, конечно, мне с тобой так хорошо, Макс, — ответила она, — пойдем завтракать?
Посидев немного в кафе, мы, держась за руки, пошли гулять. День выдался солнечный и почти весенний. На душе было так легко, что я ещё раз понял, как я счастлив. Эрнеста улыбалась, мы говорили о каких-то пустяках, разглядывали здания, прохожих, смеялись.
Мне хотелось больше узнать о ней, о её жизни до встречи со мной, и я спросил, была ли она когда-нибудь замужем?
Она перестала смеяться и ответила не сразу:
— Да была... очень давно... очень-очень давно.
И такую печаль я услышал в её голосе, что пожалел о своём вопро¬се. Но она улыбнулась и добавила:
— И второе моё замужество было тоже не в этом веке.
Я так её любил в этот момент, что готов был в эту минуту просить её выйти замуж и за меня. Но решился только на намёк:
— Знаешь, говорят, то, что случилось один раз, может больше и не повториться, а то, что случилось дважды, обязательно произой¬дет в третий.
Как бы поняв, она погладила меня по щеке:
— Всё может быть.
— А у тебя есть дети?
— Дети? — переспросила она и усмехнулась. — Послушай, Макс, ты уверен в том, что мы должны говорить о нашем прошлом? Разве тебе не достаточно, что у нас есть настоящее?
— А будущее у нас есть?
— А это зависит от нас. Смотри, Макс, вон там палаццо Дукале. В нём есть каземат, где Байрон провёл ночь. Хочешь заглянуть?
Мы зашли в этот мрачный превратившийся в музей дворец. Я смо¬трел на дыру в стене, через которую когда-то в канал стекала кровь казнимых. И думал — не от этой ли крови так тёмно-красен бархат на картинах Тициана?
Потом мы оказались на Мосту Вздохов, соединяющий суд с тюрьмой.
— Знаешь, почему он называется «вздохов»? — спросила Эрнеста и тут же ответила, — потому что отсюда преступник в последний раз видел Венецию перед казнью.
Вчера вечером мне этот Мост казался таким поэтичным, но сейчас мне захотелось скорее уйти отсюда.
Я огляделся. Толпы туристов беспорядочно передвигались от од¬ного здания к другому. Их карманы были полны свободных денег, которые непременно надо истратить. По каналу плыли красочно украшенные гондолы, и гондольеры в широкополых шляпах нависа¬ли над пассажирами, как оперные певцы, исполняющие арию Мефи¬стофеля о людях, которые гибнут из-за денег.
И я подумал о том, что весь мир похож на гондолу, в которой рас¬положился древний город с его роскошью, прошлыми и настоящими преступлениями, омытыми кровью, и людьми ищущими, на что бы истратить свои праведно и неправедно нажитые деньги. А над ми¬ром навис правящий им Гондольер в чёрной траурной шляпе.
— Это какое-то наваждение, — сказал я, обводя рукой неестест¬венную непостижимую красоту города, — от которого хочется опо¬мниться. Я хочу оказаться сейчас в каком-нибудь русском лесу.
— А я... — она помолчала и произнесла, — в спокойном немецком городе.
— Ну нет, только не в городе, — возразил я, — именно в лесу и ря¬дом с Пирамидой.
— С пирамидой? — переспросила она.
— Ну да. Тебе понравилось в Пирамиде? Как думаешь, она имеет отношение к египетским пирамидам?
Эрнеста посмотрела на меня так, будто не понимала, о чём я спра¬шиваю. Потом улыбнулась какой-то деланной улыбкой и ответила:
— Ну... это сложный вопрос... не знаю, пирамида пирамиде — рознь, как говорится.
— А где ты встретилась с ними? — спросил я.
И не дожидаясь её ответа, ведь мне так хотелось поговорить с ней об инопланетянах, узнать, что она думает о них, начал рассказывать:
— Я в лесу. Вернее, в лесопарке. Представляешь, катался на велоси¬педе, вдруг смотрю, стоит эта штука, ну ты помнишь, да, такая стран¬ная... Интересно, их цивилизация возникла раньше, чем наша? Я думаю, что если у них такие технологии, то, конечно, раньше, как думаешь?
— Вероятно, раньше, — ответила она нехотя, как бы думая
о чём-то другом.
— О чём ты думаешь? Тебе скучно? Тебе не хочется говорить на эту тему?
— Нет, почему, мне интересно, всё нормально, правда.
— Скажи, Эрнеста, а тебе понравилось быть без тела?
— Скажи, Макс, тебе не напоминают пейзажи этого города кар¬тины Джорджоне?
Но мне было уже не до города и не до его великих художников, по¬тому что меня насторожило её нежелание отвечать на мои вопросы.
«Да была ли она в Пирамиде, а если нет, то где она встречалась с инопланетянами, которые дали ей капсулы?» — подумал я.
— Так тебе понравилось быть без тела? — повторил я.
— Ой, на это так трудно ответить, но скорее да, чем нет, — улыб¬нулась она и взяла меня за руку.
— А как ты думаешь, — продолжал, я, — это были случайные встре¬чи именно с нами? Может быть, он тебе сказал, зачем ты ему нуж¬на? Зачем им нужно, чтобы мы долго жили? А с теми, с которыми ты встретилась до меня, с теми, кто тоже получил капсулы, с ними ты об этом говорила? Мне кажется, что случайностей всё-таки не бывает.
Эрнеста ответила, что она не думает, что встреча была случайной, что, вероятно, они проводят какой-то эксперимент и наблюдают, что с нами будет. Потом добавила, что не с кем, кроме меня, она на эту тему не говорила.
— Да, ты права. Наверное, это эксперимент, но какова его цель? А они тебе сразу капсулы дали?
— Я уже не помню, может быть и сразу. Макс, давай покатаемся на гондоле, — попросила она.
— Да-да, конечно. Тоже четырнадцать?
— Что четырнадцать? — не поняла она.
— Тебе дали тоже четырнадцать капсул?
— Нет, меньше.
— Сколько?
— Я же говорю, не помню, — она резко выдернула свою руку из моей и быстрыми шагами пошла впереди меня.
Я догнал её и снова взял за руку.
Но я не понимал, как можно забыть, на сколько лет жизни ты имеешь капсул. Я знал точно, что моих девяти капсул хватит мне ещё на двести лет, вместе с той, что я принял год назад. Как можно об этом не помнить?
Впрочем, я молод, а у неё, возможно, уже возрастной склероз. Подумав это, я невольно стал разглядывать её лицо. Но и при солнечном свете она была молода и красива. Да и какой склероз? Капсулы не дают соста¬риться. Или она не принимала капсул? Или она молодая женщина, кото¬рая каким-то образом узнала о моих капсулах и познакомилась со мной только затем, чтобы их от меня получить? От этих мыслей мне стало так плохо на душе, как никогда ещё не было в жизни.
Она, будто почувствовав, какие сомнения одолевают меня, остано¬вилась и, посмотрев на меня прекрасными голубыми глазами, с неж¬ной заботливостью спросила:
— Ты устал, милый?
В этот момент я готов был разделить с ней все мои капсулы, чтобы вместе прожить долгую счастливую жизнь. Но мне хотелось знать правду, и поэтому я спросил:
— Когда ты вошла в Пирамиду, он сразу тебе дал капсулы?
— Да, почти сразу, — ответила она, обнимая меня.
— И ты не просила его об этом?
— Нет, а ты просил?
— Я попросил его сделать мне медицинский осмотр, а после этого он и дал мне капсулы. И у меня было ощущение, что он не дал бы их, если бы я не показал, что беспокоюсь о своём здоровье.
— Ну, знаешь, может быть, он бы всё равно дал.
— Может быть... скажи, а Пирамида тебя ничем не удивила?
— Ну, конечно, удивила, не каждый же день входишь в такую пи¬рамиду, — неохотно ответила она.
Знаете, я был влюблен, я обожал её, но перемена в её настроении при разговоре на эту тему была так заметна, что я почти был уверен в том, что она лжёт. И я решил в этом окончательно увериться. Я за¬ставил себя улыбнуться и спросил:
— Эрнеста, а тебе понравились их красные костюмы? Они такие красивые. Но больше всего меня удивило, что их череп меньше наше¬го раза в четыре, да и сами они такие крохотные, а технологии у них, как у великанов, да? — я засмеялся.
Она тоже засмеялась: — Да, уж это точно, маленькие такие, но умные. А их красные костюмы, я согласна с тобой, производят впечатление.
— И Пирамида такая большая снаружи и почему-то такая тесная внутри, да? — сказал я, чувствуя, как улетучивается моё прекрасное настроение, — странно, неужели это из-за того, что такие толстые стены?
— Да, мне это тоже сразу бросилось в глаза. Нам этого не понять. Ну, Макс, покатаемся в гондоле, а?
— Да, конечно.
Мы прокатились на гондоле по Лагуне, потом где-то обедали. Мы почти не разговаривали друг с другом. Эрнеста, казалось, не обраща¬ла внимания ни на красоты, ни на еду, сосредоточенно думая о чём-то.
Я смотрел на неё и чувствовал, как на меня наваливается депрес¬сия от сознания того, что рядом со мной любимая женщина, которая мне лжёт.
Она никогда не была в Пирамиде, не встречалась с инопланетяна¬ми. И самое, пожалуй, главное даже не это, а то, что ей никто не рас¬сказывал о том, как устроена пирамида, как выглядят инопланетя¬не и что значит — находиться вне тела. Если даже предположить, что кто-то просто поделился с ней капсулой или подарил ей её, то по¬чему он не рассказал, как проходила встреча в Пирамиде? Почему она не спросила у него об этом? И ещё, если она говорит, что ей очень много лет, и произнесла фразу «приняла капсулу в первый раз», то логично предположить, что она приняла не одну капсулу? Значит, ей подарили их сразу несколько? Допустим, что это так, — думал я, — но зачем скрывать это? Я должен был всё выяснить, и поэтому я спросил:
— Эрнеста, пожалуйста, не сердись на меня, но вспомни, сколько тебе дали капсул? Ты говоришь, что меньше, чем мне. То есть, мень¬ше четырнадцати? А сколько всё-таки? Десять? Восемь?
— Ты опять хочешь выяснить, сколько мне лет? — резко спросила она.
— Нет, почему? При чем тут, сколько лет? Ты же, наверное, тоже делилась с кем-то капсулами? Я поэтому спрашиваю, а ты — «сколь¬ко лет»...
— Нет, — холодно ответила она, — не делилась.
— Почему?
— Потому что считаю, что мы не в праве давать их кому-то ещё. Да и некому мне давать.
— А как же дети — сироты, которым ты помогала? Разве дать ко¬му-то капсулу, дать ее, к примеру, смертельно больному человеку, разве это не помощь?
— Может, и помощь, но этим ты изменяешь их судьбу. Имеешь ли ты на это право? И потом, это ещё большой вопрос, делаешь ли ты их тем, что даёшь им капсулу, счастливее? — как-то по-стариковски она отчитала меня.
Я продолжал выспрашивать её, потому что очень хотел знать, что же она за человек, она — женщина, которую я люблю:
— Ну, знаешь, если так рассуждать, то и мы тоже не могли ее при¬нимать, так как изменили этим свою судьбу. Ты же изменила свою жизнь, проглотив капсулу?
— Да, но я знала, на что иду, или, по крайней мере, сама брала от¬ветственность за это на себя.
— Ну да, конечно, я тоже сам. Но разве помочь умирающему, дав ему капсулу, не есть благо?
— Неизвестно. Может быть, да, а возможно — и нет. Может быть, его после смерти ждёт рай, а ты, дав ему этот препарат, продлеваешь его жизнь, которая хуже того, что ему уготовано там?
— Но мы не знаем, что там, зато знаем, что здесь. Ты удивля-ешь меня. Ты никому не дала ни одной капсулы? И много у тебя ещё осталось?
— Ну, знаешь... — она недобро посмотрела на меня, — далеко не все достойны получить такую капсулу. Есть те, кому лучше не жить на Зем¬ле, настолько они вредят и планете, и людям, и всему вокруг.
— Сколько у тебя осталось капсул? — спросил я, остановив её и взяв за плечи.
— Не говори со мной таким тоном, — резко произнесла она, потом спросила, пытаясь предать своему голосу прежнюю нежность:
— А у тебя?
— У меня — девять.
Она облегчённо рассмеялась, — вот и у меня, наверное, столь¬ко же. Я уже устала считать.
Я растерялся. Если она и лгала, то не в том, что у неё есть капсулы, а в чём-то другом. Да и лгала ли? Инопланетяне могут быть разно¬го облика и летать на разных летательных аппаратах, которые мо¬гут иметь форму шара, яйца, сигаро — подобного цилиндра, ромба, треугольника. Я читал об этом. И может быть, её инопланетяне были маленького роста и в красных костюмах?
Она обняла меня, прижавшись головой к моему плечу, и почти на ухо спросила:
— Макс, а ты все капсулы возишь с собой?
Мне захотелось поцеловать её и сказать «да-да все, и ты можешь их взять себе», потому что я внезапно понял, что у неё их больше не осталось. Но вместо этого я ответил:
— Нет, конечно. Я никогда не вожу их с собой.
Она растеряно взглянула на меня и даже огорчённо всплеснула руками:
— Ты что? Разве так можно? Ну, разве так можно? Мало ли что? Надо хоть одну возить с собой. А если их украдут или что-то с ними случится?!
— Да, может быть, ты и права, но все они хранятся в моей париж¬ской квартире. Что с ними может случиться? Лежат себе в сейфе и лежат.
— Ну, как же так, Макс? Мало ли что. Чтобы не иметь ни одной при себе? Так нельзя.
Мне стало её нестерпимо жалко. Я поцеловал её в щёку и спросил:
— У тебя больше нет капсул, да? Тебе нужно? Я дам, Эрнеста. Но зачем ты мне врёшь?
— Какой ты глупенький! Мне не нужны твои капсулы. И почему ты говоришь, что я вру, я... — она обиженно замолчала.
— Но ты не была в Пирамиде, это значит...
— Это ничего не значит, кроме того, что я там действительно не была. Не думай, я с тобой не из-за капсул... я с тобой... потому что я люблю тебя.
— Тогда расскажи мне, откуда у тебя они, и вообще расскажи мне всё, если ты можешь.
Она долго молчала, как бы обдумывая что-то. Потом, вздохнув, грустно сказала:
— Ты уверен, что хочешь всё узнать? Ты хочешь услышать то, что знает и чувствует женщина моего возраста? Подумай, перед тем как ответить. И ещё... тебе не может понравиться то, что я расскажу.
— Зачем мне думать? Я люблю тебя и хочу знать правду
— Будь по-твоему, но это очень длинная история. Давай найдем тихое и безлюдное место, устроимся там поудобнее, закажем вина, и я тебе расскажу всё.
Мы, петляя, шли по тесным улочкам, отдаляясь от людей, и, нако¬нец, увидели то самое место, которое нам понравилось.
Это было маленькое кафе — тихое и уютное. Я не большой знаток вин, поэтому просто заказал самое дорогое из тех, что были в меню. Мы удобно расположились напротив друг друга, и Эрнеста начала свой рассказ.
Глава седьмая
— Я родилась так давно, что уже не существенно, в каком именно году конца девятнадцатого века.
— Тебе больше ста лет?! — воскликнул я в ужасе.
— Не пугайся так, Макс, это только гипноз числа. Через сто лет ты будешь так же молод, как и теперь, хотя тебе будет уже почти сто сорок. Мне рассказывать дальше, или не стоит? И не смотри на меня, как на привидение, ещё рано. Так рассказывать?
Не отрывая глаз от её прелестного и, как вам не покажется стран¬ным, по-прежнему любимого лица, я залпом выпил бокал вина, даже не чувствуя его вкуса, и прошептал: — Рассказывай.
— Мир тогда был совсем не такой, как сейчас, всё было другим. Ни телевидения, ни самолётов, ни телефона, ни автомобилей, только недавно появилось электричество, и люди жили почти такой же жиз¬нью, как и за триста или пятьсот лет до этого. У нас были совсем дру¬гие сведения о мире, чем теперь, так же не такими, как сегодня, были одежды, взгляды, даже характеры. Но, по большому счёту, люди, как мы с тобой уже говорили, всегда хотели одного и того же, они хотели счастья. И я была не исключением.
Моё детство прошло в провинции Германии, я немка. При рожде¬нии мне дали имя Аннет. Эрнестой — я назвала себя сама, когда уже стала взрослой. Мои родители были небогатые фермеры, моё детство проходило среди полей и коров, и... это было прекрасное детство. Ещё у меня было две сестры.
Несмотря на то, что это было давно, я почти ничего не забы-ла. Но я не буду слишком подробно останавливаться на чём-то, что не имеет отношения к нам с тобой.
— К нам с тобой? — переспросил я. — Но какое я могу иметь отно¬шение к тебе той? Я то ведь родился в конце двадцатого века. Или ты меня разыгрываешь, да?
Она очень пристально посмотрела на меня, как бы что-то решая, а потом сказала: — Может быть, я ошибаюсь, только... но позволь мне продолжить.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, закончилась Первая ми¬ровая война, и мир изменился. Начала зарождаться та цивилизация, которую мы имеем сейчас.
Мы жили не очень далеко от Берлина, я часто ездила туда по де¬лам отца. Если бы ты знал, как я любила тогда Берлин... В тот раз, выполнив поручение отца, я зашла в знакомое кафе перекусить пе¬ред обратной дорогой. Мой столик обслуживал официант, которого я прежде там не видела. Мы разговорились. Он рассказал мне, что за¬канчивает курс в университете в Вене, кроме того, учится банков¬скому делу, а здесь работает редко, только когда его попросит дядя, владелец этого кафе. Рассказал, что его отец — один из главных ак¬ционеров большого банка здесь — в Берлине. В этом юноше было что-то такое особенное, что-то неотразимое и притягательное, отче¬го я сразу влюбилась в него. И он, как он мне потом рассказывал, почувствовал любовь ко мне, как только меня увидел. Это было чув¬ство, которое вспыхнуло в первое мгновение нашей встречи и не гас¬ло долгие годы. Любовь с первого взгляда...
— У тебя всегда возникает любовь с первого взгляда? — спросил я насмешливо, чувствуя ревность к встретившемуся ей столетие на¬зад мужчине. — Ты же говорила мне, что у нас — любовь с первого взгляда? — я засмеялся.
Она ничего не ответила, провела рукой по лбу, как бы стараясь отогнать возникшее перед ней видение. Потом посмотрела на меня с нежным укором.
— Я продолжу. Так я познакомилась с моим мужем, уехала от ро¬дителей, стала жить в Берлине. Мой возлюбленный закончил учёбу в Вене. Мы поженились. И, несмотря на войну, мы были счастливы. Он начал работать в банке своего отца.
— А дети у вас были?
— Да, у нас родилась дочь Марта. К тому времени и у моих сестёр появились дети. Мы часто приезжали в гости к моим родителям, и за их стол садилась большая весёлая семья. Это было замечатель¬ное время. У меня было всё, о чём может мечтать женщина.
Ну а потом... — она помолчала, — потом начался другой период моей жизни.
Она достала сигарету, сделала глоток вина, закурила.
— Положение Германии, — продолжила она, — в то время было ужасным. Истощённая первой мировой войной экономика стра¬ны, была практически разрушена. В Берлине происходили мятежи, восстания... К власти, как ты, наверное, помнишь из истории, рва¬лись две партии, коммунисты и национал-социалисты. Мой муж — Ральф — к тому времени стал членом национал-социалистической партии.
— Ральф?! — воскликнул я, — ты ведь случайно назвала недавно Ральфом меня?!
— Не спеши, ты скоро всё поймёшь, — она нервно загасила си¬гарету. — Так вот... Я не знаю, вернее тогда не знала, какое место он занимал в партии. Но, когда в тридцать третьем Адольф Гитлер стал канцлером, наша жизнь изменилась. Мы и до этого жили не бедно, но тут мы переехали в большой дом в центре города, который казался мне замком, даже по сравнению с домом отца Ральфа, в котором мы жили до этого.
— Потрясающе! — я даже подпрыгнул от изумления на стуле, — ничего себе история у тебя! Меня всегда интересовал этот историче¬ский период, — я засмеялся, — ты заметила, Эрнеста, что я от удив¬ления стал говорить словами из школьного учебника?
— Не заметила, — без улыбки ответила она, — я не училась в со¬ветской школе. А почему тебя интересует этот, как ты говоришь, ис¬торический период, Макс?
— Ну, не знаю... столько загадок с тем временем связано, столько нераскрытых тайн. Ведь, насколько я знаю, до сих пор ничего неиз¬вестно точно... я имею в виду... ну вот, к примеру — Гиммлер со сво¬ей «анонербе»... А эти две буквы — SS, это же две руны. Эта руна у древних народов северной Европы называлась ЯРА и обозначала лёд и огонь, а, кроме того, возвышение к духовному. А сама органи¬зация СС — это какой-то оккультный орден чёрных магических сил. Я читал где-то... все эти странные приветствия, факельные шествия, отрицание традиционных религиозных культов, всё это связано с магией. А сейчас ещё вот много всякой ерунды про фашистские ле-тающие тарелки... очень интересно. А в то время ты о них что-нибудь знала?
— Летающие тарелки ... — как-то машинально повторила она, словно не вникала в мои слова.
Она долго молчала, о чём-то думая. Потом посмотрела на меня, как бы что-то для себя решая. Затем огляделась вокруг, как будто же¬лая убедиться в том, что нас никто не подслушивает. Но мы были одни в кафе, только бармен за стойкой смотрел на экран маленького теле¬визора. Я с тревогой следил за ней, и вдруг мне почудилось, что она кого-то боится. Но она, улыбнувшись, продолжила свой рассказ.
— Я не вникала в партийные дела мужа. Меня не интересовала политика. Но когда я о ней думала и сопоставляла увиденное и услы¬шанное, мне казалось тогда, что Ральф занимает в партии одно из первых мест. К тому времени его отец уже отошёл от дел, и Ральф стал акционером Рейхсбанка. Он был равнодушен к роскоши, но чем стремительнее развивались события в Германии, тем наша се¬мья становилась всё богаче. Я выросла в деревне, привыкла к скром¬ной жизни, и для меня, как и для любой немецкой женщины, главным была семья. Знаешь немецкую поговорку — «дети, церковь, кухня»? В церковь я почти не ходила, для кухни была ку¬харка и не одна, так что мне оставалось заниматься воспитанием до¬чери, что я делала с большим удовольствием.
Эрнеста прикрыла глаза, и я увидел, как по её щекам ползут слёзы.
— Бедная Марта, бедная моя девочка, — прошептала она, — ах, Макс, если бы ты знал, в какой нищете она умирала... старой, боль¬ной... в Восточном Берлине...
Я ошеломлённо глядел на неё, потом с трудом произнёс:
— А почему же ты не дала ей капсулы?
Эрнеста ничего не ответила, вытерла слёзы, изобразила на лице улыбку и продолжила свой рассказ.
— Муж много работал. Иногда мы ходили в оперу, иногда на свет¬ские приёмы, иногда гости приходили к нам. Вместе с его товарищами по партии мы уезжали из Берлина иногда в Мюнхен, иногда в Альпы. Но я больше всего любила те вечера, когда мы были дома втроём — я, Ральф и взрослеющая дочка. Нам было так хорошо вместе.
После Второй мировой войны принято говорить о Германии того времени, как о стране, которой правил злодей — диктатор, окружён¬ный палачами и маньяками, и в которой творились бесчеловечные преступления. Но поверь мне, Макс, для меня Берлин тех лет был чудесен, и я была счастлива. Да и сейчас, спустя многие десятиле¬тия, несмотря на всё, что я узнала о том времени, вспоминая те годы, я отчётливо сознаю, что в то время в Берлине мне было так хорошо, как никогда после. И я нигде больше не чувствовала себя так ком¬фортно и безопасно.
Она опять огляделась вокруг и остановила свой взгляд на бармене, как будто тот вызывал у неё подозрение.
— Ты чего-то боишься, Эрнеста? — спросил я почему-то шёпотом.
— Нет, нет, всё нормально, — ответила она тоже вполголоса, — на чём я остановилась?
— На том, как хорошо тебе было в Германии при Гитлере, — усмехнулся я, — но ты тогда знала, что там творилось? Тебе было из¬вестно, что делали нацисты с евреями? Ты слышала про концлагеря?
— Нет, конечно. Я ничего об этом не знала, а счастье, как говорит¬ся, в неведении.
— Да этого не может быть! Как ты могла не знать? А «хрустальная ночь»?! Это же в Берлине было...
— Об этой ночи я, конечно, знала. Сгорели более ста синагог, бо¬лее двухсот домов, принадлежащих евреям. Я видела разбитые вит¬рины разграбленных магазинов, принадлежащих им же. Все ули¬цы были засыпаны стёклами. Скорее ту ночь надо было бы назвать «ночь битых стёкол». Но «хрустальная», конечно, красивее. Но ты не забывай, если учил историю, что то событие многие в моей стра¬не тогда осудили. И я в том числе. Я поделилась своим возмущени¬ем с мужем. Он мне ответил, что евреи сами спровоцировали эти события тем, что убили немецкого дипломата в посольстве в Пари¬же. Он умел успокоить меня. Но ты же знаешь, что в газетах во все времена печатают только то, что нужно власти. Интернета тогда не было, и обычные люди не могли знать всего. Но я точно помню, как Шахт — тогдашний министр финансов и друг Ральфа, публично осудил эту акцию.
И потом, я не собираюсь перевирать для тебя историю моей жиз¬ни. Ты хочешь от меня услышать, как мне было плохо жить при Гит¬лере? Зачем же я буду это говорить, если это было не так? Мне жи¬лось очень хорошо. И каяться в этом перед тобой я не собираюсь.
А про концлагеря, зверства фашистов низшего звена и безум-ные замыслы высшего я узнала позже. И это ещё раз изменило мою жизнь. Пойдём на воздух, Макс, здесь душно.
Эрнеста достала из сумочки пудреницу, начала пудрить нос. Я не чувствовал никакой духоты, но, заметив, как пристально она разглядывает бармена в зеркальце пудреницы, подошёл к стойке и расплатился. У двери, пропуская Эрнесту вперёд, я оглянулся и уви¬дел, как бармен приложил мобильный телефон к уху.
Мне тоже стало не по себе.
Мы молча шли по узким ночным улочкам Венеции, вдыхая влаж¬ный насыщенный водными испарениями воздух.
— Эрнеста, а что было дальше, и каким образом твоя жизнь в то время относится к нам с тобой? — не выдержав молчания, спро¬сил я, — ведь ты это сказала?
— Да-да, я как раз думаю, как рассказать тебе о том, что касается прежде всего тебя.
— Меня? Фантастика! — я с испугом смотрел на неё.
Освещённая бледным светом луны и тускло мерцавшим уличным
фонарём, она казалась героиней какого-то триллера, а уходящая под воду Венеция только усиливала это впечатление.
— Ты помнишь, я сказала, что к мужу часто приезжали гости — его товарищи по партии и деловые партнёры по бизнесу, связанному с банковскими операциями. Тогда уже шла война, и почти все они были в военной форме. Но иногда к нам приходил человек, одетый очень странно. Мне казался он немного сумасшедшим. Муж назы¬вал его магистром и относился к нему с большим почтением. Потом я узнала, что у него было много имён — граф Владимир Свареф, князь Чио Хан, лорд Боулскин. Он принимал новое имя, как только надоедало старое. На самом деле его звали Алистер Кроули — ма¬гистр Ордена Золотого Рассвета.
— Да, я читал что-то о том, что расистские убеждения Гитлера, были убеждениями адептов какой-то «Чёрной ложи».
— Слушай дальше, я помню, как однажды, когда Кроули уже по¬кинул наш дом, я случайно проходила мимо неплотно закрытой двери в кабинет и услышала, как Ада,и сказал Ральфу: «Ну, вот мы и создали Орден, — и добавил, — а я великий маг этого Ордена». На что муж ответил: «Мой фюрер, ты не маг, ты Человеко-бог».
— Фюрер?! — воскликнул я, — ты говоришь про Гитлера? Он бы¬вал в твоём доме?! И ты называешь его Адди?
— Потише, Макс, не так громко, — она огляделась по сторонам, всматриваясь в тёмные тени, падающие от зданий. И, убедившись, что мы одни, почти прошептала:
— Адольф часто приезжал к нам. Ральф познакомился с ним ещё в Вене, когда тот зарабатывал себе на жизнь рисованием открыток и миниатюр для мебельных мастерских. Они познакоми¬лись в библиотеке, в которой Гитлер проводил большую часть своего времени. Позже мы с Ральфом ездили в Оберзальцверг, это в Бавар¬ских Альпах, где Адди в конце двадцатых годов снимал роскошную виллу. Это был рай для отдыха и развлечений. Бывали мы и в Мюн¬хене на Принцрегенштрассе на квартире Адольфа, там я познакоми¬лась с его обворожительной белокурой племянницей Гелей. Говори-ли, что у Адди и Гели был роман, не знаю, я не вникала в это. Геля учи¬лась пению в Вене, хотела быть оперной певицей. Где-то в тридцать первом или тридцать втором году Геля Раубал застрелилась. Слухов было много, говорили, что её убил Гитлер из-за ревности, а кто-то, что Гиммлер, который хотел прекратить слухи о рамане Адди с пле¬мянницей. Хайни очень дорожил авторитетом партии.
— Ничего себе!!! Ты была знакома с Гитлером?! Вы с ним дружи¬ли?! Кто же тогда был твой муж? И ты назвала какого-то Хайни, а это кто?
— Хайни... Генрих... Генрих Гиммлер.
— Рейхсфюррер СС?
— Да, именно он, — серьёзно ответила она.
И от этой её серьёзности уже я почувствовал себя актёром, играю¬щим роль в какой-то многослойной пьесе абсурда.
— Интересно, — пробормотал я.
Она посмотрела на меня так пристально, как тогда, когда вошла в купе поезда и сказала:
— Да, сейчас тебе станет еще интереснее. Тебя ведь интересует, кто мне дал капсулы? Откуда они у меня?
Она достала сигарету, закурила и продолжила:
— Шёл тысяча девятьсот сорок четвёртый год. Я уже понимала, что войну мы проиграли. Это понимали все. Но не совсем так. Ло¬гика говорила, что мы проиграли. Но мы — немцы — верили в то, что существует какое-то новое оружие — «оружие возмездия». Верили, что Германию спасёт чудо, и мы победим весь мир. Эта вера была и во мне и в Ральфе. Муж никогда не терял веры в свою правоту. Кроме того, мне казалось, что он знает много больше того, что знают другие. Но на все мои расспросы, связана ли его вера в победу немецкого оружия с тайной Чёрной Ложи, он снача¬ла отшучивался, а потом сказал, что ему не позволено об этом го¬ворить. На мой вопрос, кем не позволено, он не ответил и с силой захлопнул передо мной дверь своего кабинета. Больше я его нико¬гда ни о чём не спрашивала.
Как я уже тебе сказала, я не знала ничего ни про концлагеря, ни про «окончательное решение». Да, не смотри на меня так удивлён¬но. Представь себе, Макс, не знала. Даже несмотря на то, что у нас в гостях часто бывали и Гитлер, и Гиммлер, не знала, при мне они не говорили о делах. Хайни отпускал частенько шуточки про евреев, но не более того.
Но однажды до моей комнаты долетели обрывки разговора Раль¬фа с Гиммлером. Они громко спорили, иногда срываясь на крик, о том, как скрыть от мира существование лагерей смерти и геноцида евреев.
Только тогда я с ужасом поняла, что мой муж имеет прямое отно¬шение к планомерному уничтожению людей. Они говорили то очень тихо, то, казалось, забыв о том, что я нахожусь в соседней комнате и могу их слышать, почти кричали.
Потом наступила тишина. Я уже подумала, что их разговор за¬кончен, и на всякий случай притворилась заснувшей в кресле с вя¬занием в руках. У них не должно было возникнуть подозрения, что я их слышала.
Но вдруг до меня долетели слова «капсулы... ампулы... двойник». Я сняла обувь, вышла из своей комнаты, тихо подкралась к двери ка¬бинета и приложила к ней ухо.
Я никогда не подслушивала, поверь мне, Макс, но тут на меня по¬веяло такими мрачными тайнами, что я не утерпела.
— Но, если бы они тебя застали, Эрнеста, они могли бы тебя убить! — воскликнуля, чувствуя себя ребёнком, которому рассказы¬вают страшную сказку.
— Убить? Вряд ли. Ральф очень любил меня, хотя...
Итак, я приложила ухо к двери и услышала, как Ральф сказал: «Все необходимые операции с деньгами я закончил так, как мы решили». Гиммлер засмеялся: «Ты финансовый гений, Ральф, а благодаря кап¬сулам ты ещё и бессмертный гений». «Ну, это не совсем так, капсул каждому из нас хватит только на двести лет, кроме того, существуют ещё и ампулы отмены», — возразил муж. «Для завершения миссии нам этих лет хватит, главное, чтобы ты остался жить, друг. И я на¬деюсь, что ни ты, ни я никогда не воспользуемся ампулами отме¬ны». «Я всё-таки так и не могу понять, Хайни, почему инопланетяне выбрали для этой миссии именно меня»? «Неисповедимы пути Гос¬подни», — засмеялся Гиммлер.
Потом я услышала приближающиеся к двери шаги и поспешно убежала в своё кресло. Несмотря на то, что я была шокирована всем услышанным, незаметно для себя я уснула. Проснулась я оттого, что хлопнула входная дверь, это ушёл Гиммлер. Я притворилась спя¬щей. Потом я почувствовала, как Ральф тихонько гладит меня по го¬лове. «Аннет, милая моя девочка, — нежно сказал он, — иди спать в кроватку».
На следующий день я проснулась поздно, Ральф уже уехал в банк, а я начала думать о подслушанном ночью. Меня охватило смятение. В моей голове не укладывалось то, что по замыслу моего любимого мужа уничтожались десятки тысяч людей. Я начала сомневаться, правильно ли я всё поняла.
Я старалась восстановить в памяти весь разговор и будто услыша¬ла голос Ральфа: «Капсул нам хватит только на двести лет, но я не по¬нимаю, почему инопланетяне выбрали для этой миссии меня».
— Какие инопланетяне? — думала я. — Пойми, Макс, в то время об инопланетянах писали только писатели-фантасты. Для всех осталь¬ных разговоры об инопланетянах, если они когда-либо возникали, были бредом. Бредом мне казалась и мысль о том, что Ральф может прожить двести лет, благодаря каким-то капсулам. И если это и так, то как же я? Я умру, а он всё ещё будет жить очень долго? Мне ста¬ло жалко и его, и себя. Но обо мне у них и речи не было! Что будет со мной, если мы проиграем войну?
Я решила обыскать его кабинет и, если повезёт, найти разгадку этого ребуса. Но дверь была заперта. Это меня удивило — у нас в доме не запирали дверей. Ключа у меня не было.
Макс, я была домашней женщиной, но выросла я на ферме, где мне часто приходилось иметь дело с запертыми замками, от которых кто-то из нас потерял ключ. При помощи отвёртки и ножа я отперла замок.
Меня трясло от страха, что я найду что-то ужасное, когда я открыва¬ла ящики письменного стола. Но они были пусты. И это поразило меня ещё больше. Я видела раньше эти ящики до верху набитые документа¬ми. Теперь они были пусты. Я не нашла в них ничего, кроме одной вещи.
Прости, Макс, но мне придётся рассказать тебе ещё кое о чём, что¬бы ты что-то понял.
Глава восьмая
Где-то году в тридцать седьмом Ральф с друзьями уехал на охоту, он иногда позволял себе такое развлечение. Обратно его привезли уже в клинику. Ральф неплохо стрелял, как я знала, но тут он промах¬нулся, и огромный кабан всадил в него свои клыки. Когда я увидела его рану, мне стало плохо.
Однажды в детстве я видела человека, которого бык поднял на рога, после чего этот человек вскоре умер. Рана Ральфа была ужаснее.
Я была в панике и почти не отходила от него. Состояние его ухуд¬шалось с каждым часом. Я не спала ни одной ночи и, сидя около его постели, молила Бога о его выздоровлении.
Однажды вечером я решилась оставить его, чтобы помолиться в костёле, думая, что, может быть, там моя молитва быстрее дойдёт до Бога. Я молилась почти до утра.
А когда вернулась в клинику, я с изумлением увидела Ральфа, си¬дящего в постели и с удовольствием пьющего кофе. Он был не просто здоров, мне показалось, что он помолодел на несколько лет. «Господь услышал мою молитву», — воскликнула я, бросившись к мужу.
Доктора, стоящие рядом с постелью, расступились передо мной, глядя на него с восторженным испугом.
Обняв меня, Ральф сказал, что рана затянулась и не болит и что он чувствует себя великолепно. «Знаешь, Аннет, ночью приходил один из моих друзей, который недавно вернулся из Африки, он привёз от¬туда чудесную мазь, которой африканские дикари лечат свои раны. И вот, посмотри», — он поднял на груди рубашку, и на том месте, где ещё вчера зияла страшная рана, была розовая гладкая кожа, на кото¬рой не было даже царапины.
Потом мы начали собираться домой. Когда мы шли по больнично¬му коридору, весь медицинский персонал клиники собрался посмо¬треть на Ральфа. Я помню бледные лица врачей, помню, как они пе¬решёптывались между собой и смотрели на мужа со страхом и бла¬гоговением. Я слышала их шёпот — «такого не может быть... немыс¬лимо. .. вот тебе и Африка...»
Когда в машине по дороге домой я сказала Ральфу, что надо при¬гласить его африканского друга к нам в гости, муж, кивнув на спину шофёра, приложил палец к губам.
А дома сказал мне, что никакого африканского друга не было и нет, что он его придумал для врачей. А есть секретное удивительное ле¬карство, которое спасает от любых болезней и продлевает жизнь. Я спросила, откуда такое лекарство? «Оно не отсюда, Аннет, не от¬сюда. Но поможет нам всё довести до конца». «Что довести?» — спро¬сила я, ничего не понимая. Он помолчал, потом ответил, что он и так мне сказал лишнее, это может быть опасным для меня, и будет лучше, если я обо всём забуду. Я была счастлива видеть его здоровым. Кроме того, я слышала о том, что немецкие учёные работают над изобрете-нием новых медицинских препаратов, и решила, что лекарство, вы¬лечившее Ральфа, было одним из них. И больше об этом не думала.
И вот, открыв очередной ящик письменного стола, я обнаружила в нём металлическую коробочку, в которой лежали красно-коричне- вые капсулы.
Сначала я подумала, что Ральф скрывает от меня какую-то бо¬лезнь и втайне от меня принимает лекарство. Но я тут же отбросила эту мысль, потому что муж выглядел здоровым и даже помолодев¬шим за последние годы. Воспоминание о давнем его ранении и чудес¬ном выздоровлении, которое принесло секретное, как сказал он мне, лекарство, заставило меня сесть в кресло.
Я поняла, что держу в своих руках капсулы, которые продлевают жизнь и молодость на столетия. У меня перехватило дыхание от мыс¬ли, что сейчас я тоже могу проглотить капсулу и перестану стареть.
В это время мне послышалось, что хлопнула входная дверь. По¬спешно положив капсулы в ящик, я стала его задвигать, но он плохо входил. Я с силой надавила на него, и от моего толчка из глубины его выкатились несколько ампул с прозрачной жидкостью. Я взяла одну из них в руки, «ампулы отмены» вспомнила я. «Аннет, ты где?» — услышала я голос Ральфа, и через секунду он вошёл в кабинет...
— «Ампулы отмены» чего? — перебил её я.
— Я думала, что отмены действия капсул, — сказала Эрнеста, — но три дня назад, когда я увидела тебя в Вене, я поняла, что ошиблась.
— Но при чём тут я!? Какое я могу иметь отношение к тому, что там происходило в твоей Германии и с твоим мужем семьдесят лет назад? Я не понимаю...
— Не понимаешь? И впрямь не понимаешь? — она заглянула мне в глаза, и из глубины её взгляда на меня повеяло такой старостью, что я в ужасе попятился от неё.
— Видишь ли, тогда в Вене, когда я случайно увидела тебя на вок¬зале, я узнала в тебе Ральфа. Я не собиралась ехать в Венецию, но я должна была знать: ты — это мой муж или посторонний человек, — голос её задрожал, — который, как две капли воды, похож на Раль¬фа. Я проследила за тобой и села в тот же поезд, в который сел ты.
Я смотрел на неё от испуга не в силах издать и звука.
— Ты, Макс, очень на него похож. Но в течение последних лет я предполагала, что он уже умер. А если бы и был жив, то выглядел бы теперь восьмидесятилетним стариком.
— Но у него же были капсулы! — прошептал я.
— Были, Макс, были... — она ответила тоже шёпотом, — но на сле¬дующее утро после нашего разговора, о котором я тебе ещё не рас¬сказала, капсул у него уже не было.
Когда я зашла в купе, ты на меня так посмотрел, что мне показа¬лось, что ты узнал меня, но не хочешь показывать этого. Я не знала, что у тебя есть капсулы. Я ни в чём не была уверена. Я действова¬ла по наитию, наводя тебя на разговор о капсулах, чтобы ты при¬знался мне, что ты Ральф. Я ждала, что ты засмеёшься и скажешь «здравствуй Аннет». Ах, как я этого ждала, но этого не случилось. И на протяжении этих дней я то убеждалась, что ты действительно тот, кто родился в Советском Союзе тридцать с лишним лет назад, то, что ты мой муж, у которого я украла капсулы в конце Второй миро¬вой войны, и который их снова получил от инопланетян.
— Но я не Ральф, не Ральф, — неожиданно для себя я заплакал.
— Ах, я уже ничего не понимаю, — вздохнула она, достала платок и начала вытирать мои слёзы, приговаривая: «Ну, не плачь, не плачь... если ты Ральф, то почему ничего не помнишь и не узнаёшь меня? А если Макс, то почему тебе дали такие же капсулы, что были у него, а главное, почему ты так на него похож»?
Она целовала моё лицо, мои глаза, и я чувствовал, как любит она меня, и как её люблю я.
Мы долго молчали, даже не замечая, как долгая венецианская ночь начала переходить в утро. Погасли фонари, и безлюдный город пока¬зался мне таким же нереальным, как всё, что происходило в послед¬нее время в моей жизни.
То о чём говорила Эрнеста, казалось мне невероятным, но собы¬тия моей жизни сделали меня верящим в невероятное. Но уверен я был только в том, что я не нацистский преступник, родившийся в девятнадцатом веке и сохранивший свой молодой облик. И ещё в том, что стоящая рядом со мной женщина не сумасшедшая.
Я прижал к своим щекам её холодные руки. Я глядел в её казавшие¬ся чёрными при неясном утреннем свете глаза и понимал, что она за¬глянула в такую глубину времени, куда мне не было хода. Мне стало её нестерпимо жалко, и я так ласково, насколько возможно, тихо сказал:
— Мы должны во всём разобраться, Эрнеста. Иначе мы совсем запутаемся. Пойдём, попробуем найти наш отель, а то мы за ночь за¬шли неизвестно куда.
Мы пошли куда-то наугад, тесно прижавшись друг к другу, и я начал задавать вопросы.
— Ты сказала, что твой муж был банкиром? А кем он был на самом деле? Расскажи мне о нём всё, что знаешь.
— Он и на самом деле был банкиром, но кроме этого, как я дога¬дывалась, а потом услышала от него, он был один из тех, кто управ¬лял Третьим Рейхом. Ральф, Гиммлер, Гитлер и ещё несколько чело¬век. Они были элитой Германии. Но главным был не Гитлер, хотя он и считал себя единственным правителем мира.
— А кто же был главным? Ральф?
— Возможно, очень возможно...
— А кто были Гиммлер, Геринг, Борман, другие?..
— Соратники, единомышленники, жизнь которых была посвяще¬на великой миссии.
— Минутку, Эрнеста, ты говоришь о каком-то тайном правитель¬стве? И в нём твой муж занимал руководящую должность? То есть, условно говоря, Гитлер был пешкой?
— Именно так, относительно тайного правительства — именно так. Ну а Гитлер не пешка, конечно, но и не ферзь. Гитлер как раз ко¬роль, если сравнивать с шахматами, но король в шахматах — это фи¬гура слабая и очень зависимая, нуждающаяся в постоянной защите.
— Хорошо, допустим. А кем тогда был Гиммлер? Какие отношения были у твоего мужа и Гиммлера? Кто кому подчинялся?
— Отношения были деловые и дружеские. Ральф часто говорил мне о том, как ценит и любит Хайни, рассказывал о его верности идее и невероятной исполнительности, особенно тогда, когда пе¬ред ним была ясная цель. А их совместная деятельность имела чёт¬кую мотивацию. И, как я узнала, чудовищную. А кто кем руко¬водил? Не знаю... Ральф нуждался в СС, которые были подчинены исключительно Гиммлеру, и никому больше. А СС была не просто армией, это было государство в государстве. Но и Хайни не делал ни одного шага, не посоветовавшись с Ральфом. Видишь ли, Макс, об их отношениях я могу судить по немногому из того, что мне было позволено слышать и видеть. Я не вникала в их деятельность, но мне они казались не только лидерами, но и друзьями.
— Ну хорошо, а как у Ральфа оказались капсулы? И какие у него и Гиммлера были отношения с инопланетянами? И чем за-кончилась та история, когда ты нашла капсулы? Ты остановилась на том, что твой муж вошёл в кабинет, когда ты держала в руке какую-то ампулу...
— Да я зажала в руке ампулу и никак не могла задвинуть ящик стола. Увидев это, Ральф спросил, что меня так заинтересовало в его столе? Я не умела лгать ему и не считала нужным это делать. Я ему полностью доверяла, как и он мне. Я рассказала ему о том, что но¬чью слышала обрывки его разговора с Гиммлером и зашла в его ка¬бинет, чтобы найти какие-то документы, подтверждающие отноше¬ние Ральфа к концлагерям, уничтожению евреев и к инопланетянам. Но нашла только это. Я кивнула на коробочку с капсулами.
«Мне казалось, что я запер дверь кабинета», — сказал он.
Ральф усадил меня в кресло, долго молчал, потом заговорил, И я ви¬дела, с каким трудом ему даётся каждое слово. Он сказал, что наша любовь и наша совместная жизнь не позволяют ему больше скрывать от меня самую великую тайну мира.
Он начал рассказывать об инопланетянах и о том, что они с Хайни давно уже контактируют с ними. Целью инопланетян является осво¬бождение человечества.
Впервые контакт с ними произошёл у него восемь лет назад в боль¬ничной палате, где он умирал от раны, нанесённой вепрем. Тогда он очнулся от чувства странной восторженной лёгкости, охватившей его душу. Он решил, что уже умер, но, оглядевшись, понял, что он почти прозрачный, излучающий какое-то красноватое сияние, стоит посре¬ди палаты. Перед ним, как сошедшее со стереоэкрана, колебалось трёхмерное изображение странного, похожего на человека существа. Его же собственное тело неподвижно лежало на больничной койке. Существо спросило его, хорошо ли он чувствует себя вне тела? Ральф ответил, что никогда в жизни он не чувствовал такой счастливой лёг¬кости. Существо сказало, что задачей их внеземной цивилизации является уничтожение всех до одного человеческих тел на Земле, что¬бы люди почувствовали себя абсолютно свободными. И что он, Ральф, осуществив эту миссию, должен умереть последним.
— Твой друг, Генрих, — произнёс гуманоид, — введёт тебя в по¬дробности нашего плана. Мы ещё не раз встретимся с вами. А теперь мне пора, — и добавил. — Для того чтобы освободиться от смерти, нужно освободиться от жизни
— Эрнеста, — я схватил её за плечи, — я помню эту фразу! Её ска¬зал мне на прощание мой инопланетянин из Пирамиды.
Эрнеста усмехнулась: — Ну, может быть, у них это вместо про¬щального приветствия, — слушай дальше, Макс.
Изображение гуманоида стало бледнеть, — продолжал рассказы¬вать мне Ральф, — а потом оно будто растворилось в воздухе. Ральф увидел, как в палату вошёл Хайни, подошёл к кровати и вложил в рот неподвижного тела Ральфа какую-то капсулу. Муж очнулся в посте¬ли совершенно здоровым.
— Я слушала его с ужасом. «Уничтожить человечество»? — спро¬сила я. Ральф ответил, что не уничтожить, а освободить, в этом и со¬стоит цель их организации. Освободить от тел людей одновременно с телами других обитателей всей Вселенной. Гуманоиды считают, что во Вселенной все существа находятся в неразрывной связи друг с другом, потому что Создатель всех тел в мире — единый для всех. Муж сказал мне, что Гиммлер начал встречаться с инопланетянами ещё в двадцатые годы. Он поверил в их идею, познав, какое счастье быть без тела, и зная, как мучительно жить людям на Земле.
Миссия Ральфа была грандиозная — уничтожить всех людей на планете — их физические оболочки, чтобы исчезнуть из матери¬ального мира, оставив взамен чистую радость духовной свободы.
Инопланетяне не могли обойтись без помощи землян. По ка-кой-то причине они выбрали Хайни и Ральфа и снабжали их не толь¬ко идеями, но и всем необходимым для осуществления этих идей.
Однако всё было не просто. Они знали, что существует Тот, Кто со¬здал материю, создал тела. И у Него была своя цель, и Он не позволит уничтожить свое творение.
— Ральф говорил о Боге? — спросил я, — Эрнеста, они имели в виду Бога?
— Назовём Его так, — ответила она, — но понимаешь, если есть Бог, создавший нас, то нужно предположить, что существует более совершенный Бог, создавший Его, и так до бесконечности. А вот имен¬но бесконечность — и есть настоящий совершенный Бог — непости¬жимый и непонятный для нас. И это только вопрос веры, как правиль¬но ты сказал тогда в поезде.
— Так нас создал Бог или нет? — совершенно запутавшись в её инсинуациях, спросил я.
— Создатель, — ответила она, — Ральф, Хайни и инопланетяне хотели уничтожить абсолютно всё разумное творение Создателя, чтобы все души обрели свободу. Начать нужно было с евреев.
— Почему с евреев?
— Почему они уничтожали евреев? Потому что евреи, как на-писано в Торе, избранный Богом народ, то есть народ Бога, Его — первенец. А вера Гимлера и моего мужа основывалась на том, что, уничтожив евреев первыми, они как бы с самого начала, выполнят основную и самую тяжёлую работу. И если Создатель не сможет спасти евреев, то, стало быть, с уничтожением остального человече¬ства будет ещё легче.
Они в это верили. Прости, Макс, может быть, я примитивно объ¬ясняю. Но сколько я ни читала книг, я так и не поняла, почему Со¬здатель, избрав своим народом евреев, бесконечно мучил их? Мо¬жет быть, поэтому Ральф и Хайни решили освободить их первыми? Впрочем, причин много можно найти и мотиваций тоже.
Насколько я поняла тогда, сидя на диване рядом с Ральфом и слу¬шая его, его вера, и это самое ужасное, основывалась на стремлении освободить людей путём полного уничтожения их. Он, Гиммлер и другие хотели достичь полной гармонии и слияния с Бесконечно¬стью, разрушив несовершенный, порочный мир, сотворённый Со¬здателем. Убивая людей, они искренне стремились спасти их. В этом весь ужас этой веры.
Эрнеста замолчала. Я был потрясён её рассказом, но мне очень хо¬телось узнать, что случилось с Ральфом.
— А что было дальше? Ну, с мужем?
— Что было дальше? Ральф достал одну капсулу и сказал, чтобы я её проглотила. «Зачем?» — спросилая. «Война проиграна, — ответил он, — Адольф виноват в этом, он не знал о наших планах с иноплане¬тянами и совсем сошёл с ума от своего величия. Я, Гиммлер и ещё не¬сколько посвящённых будем вынуждены скрыться. Ты будешь со мной, Аннет, ты всегда будешь со мной, по-прежнему красивой и более молодой, чем сейчас, до тех пор, пока мы не осуществим нашу миссию. Ты умрёшь предпоследней на Земле, я последним из людей. И все разумные существа в мире, созданном Им, будут свободны». Я проглотила капсулу. Потом Ральф уложил меня в постель, сказав, что он должен ещё кое-чем заняться. Я долго не могла уснуть, в ужа¬се думая об их безумном плане. Потом до меня донёсся голос мужа, я встала, вышла из спальни и подошла к приоткрытой двери в его кабинет. «Я рассказал Аннет почти всё, Хайни», — сказал муж. По¬том наступила пауза. «Я дал ей капсулу...» Опять пауза. И я поняла, что он говорит по телефону. И вдруг Ральф почти закричал: «Потому что она моя жена, мать моей дочери, потому что я люблю её и хочу, чтобы мы умерли с ней не просто в один день, а в одну минуту!». По¬том он долго молчал, а затем еле слышно проговорил: «Хорошо. Я дам ей завтра ампулу отмены, но я не могу убить её. Пусть это сделает кто-то другой. Но это разобьёт мне сердце. Да, конечно, ты прав, зато она будет свободна». Я вернулась в постель, притворилась спящей и действительно заснула, решив, что обо всём подумаю утром. Я про¬снулась очень рано. Муж спал. Я приготовила кофе. Мысли мои ме-шались и оттого, что Ральф и Гиммлер готовились уничтожить всех людей на Земле, и оттого, что муж дал согласие на моё убийство. Я во¬шла в кабинет, открыла ящик стола и достала одну ампулу. Прошла на кухню, взяла любимую чашку мужа, налила в неё кофе и вылила в кофе содержимое ампулы. Потом я быстро оделась. Вернулась в ка¬бинет, достала коробку капсул и положила их в карман своего платья. Идя в спальню, я громко стучала каблуками по паркету. «Не топай так, — проворчал Ральф сквозь сон, — а впрочем пора вставать». Он сел в кровати. «А ты, Аннет, что так рано?» — спросил он. «Пойду в ко¬стёл, — ответила я, — после вчерашнего разговора мне нужно помо¬литься», — я подала ему чашку с кофе. «Отличный кофе, — сказал он, отпивая из чашки, — ты прекрасно выглядишь, Аннет, почти так же молодо, как двадцать с лишним лет назад, когда мы познакомились. Возвращайся быстрее, позавтракаем вместе». Я поцеловала его и вы¬шла из спальни. Проходя через прихожую, я взглянула на себя в зер-кало — передо мной стояла я, но только очень молодая и красивая. Так я в последний раз видела Ральфа. Я спряталась у дальних родствен¬ников, о которых не знал Ральф, и где он меня не мог найти. Хотя, я надеялась, что и не ищет. Война закончилась, я узнала, что Гимм¬лер оказался в плену и покончил с собой. Про судьбу мужа я ничего не знала. Пыталась узнать, но не получилось. Я не верила в самоубий¬ство Хайни, ведь у него были капсулы и были двойники. Но если он умер, то должен был бы умереть и мой муж. Если и не сразу после войны, то через пятьдесят или шестьдесят лет после её окончания. Умереть глубоким стариком, если только кто-то не дал ему капсулы снова. Встретив тебя, Макс, я была уверена, что ты — Ральф.
— Я не Ральф, — устало ответил я, — ты сказала — скрылась... в Германии? Ты говоришь, что он не мог тебя найти? Я читал, что эсе- совцы могли найти иголку и в стоге сена.
— Может быть, меня и искали, — ответила она, — но не нашли.
Мы подошли к нашему отелю. Солнечное утро заливало своим
светом площадь Сан-Марко, отражалось в водах каналов, согревало стайки туристов. Перед входом в отель Эрнеста судорожно сжала мою руку и прошептала:
— Не оглядывайся, Макс.
Конечно, я тут же оглянулся. Недалеко от отеля стояли несколько мужчин, и среди них я узнал бармена из ночного кафе.
Мы быстро вошли в вестибюль. Когда мы поднялись в мой номер, я спросил:
— Ты испугалась того бармена, Эрнеста? Но, возможно, он слу¬чайно оказался здесь.
— Возможно, — ответила она, — но я боюсь, что за нами следят. И я не могу понять, за кем? За тобой или мной?
Я стал успокаивать её, говоря, что следить за нами ни у кого нет ни¬каких причин, хотя и мне показалось странным появление бармена недалеко от нас.
Мы заказали завтрак.
Глава девятая
После завтрака Эрнеста спросила, не встречался ли со мной за прошедший год кто-то необычный и странный? Я ответил, что ни¬кого такого не заметил.
— Значит, всё только начинается, — задумчиво протянула она, — всё только начинается. Ты сказал в поезде, что твой отец еврей?
Я кивнул.
Эрнеста улыбнулась: — Я всегда догадывалась, что у Него хоро¬шее чувство юмора. Ты родился в России, в стране победителей, на¬половину евреем... то есть, в тебе кровь того народа, который ты же и уничтожал.
— У кого хорошее чувство юмора? — не понял я. — И потом я ещё раз повторяю, я никого не уничтожал, я — не Ральф!
— Чувство юмора — у Создателя, а ты, возможно, реинкорнация Ральфа, — она иронично улыбнулась.
Ее настроение явно улучшилось.
— Как шла твоя жизнь, Макс? В ней было что-то интересное, осо¬бенное до встречи с пришельцами? В ней было что-то такое, что тебе казалось странным?
— Пожалуй, нет, — я замолчал, думая о своей жизни, потом продолжил:
— Я только недавно понял, как несчастлив был до этого. Но я ведь мог этого никогда и не понять — всё познается в сравнении. Так и жил бы дальше и, возможно, когда-нибудь назвал бы себя счаст¬ливым. А странным?.. Пожалуй только сны, о которых я вспомнил, когда ты рассказывала про Германию того времени.
— Какие сны? — резко спросил Эрнеста.
— На протяжении многих лет мне снится один и тот же сон. Я иду по незнакомому мне городу. Иду по какой-то улочке, навстречу идут люди, но их немного. И всё очень спокойно. Мне так хорошо. Я иду и думаю, какой же чудесный город. Мне так нравится всё, нравит¬ся этот воздух, нравятся дома, которые я вижу, нравятся лица про¬хожих — они кажутся такими приветливыми и знакомыми. Я иду и думаю, как же я мог жить раньше где-то ещё? Я вспоминаю города и страны, в которых я жил, и понимаю, как глубоко несчастлив я был, пока не попал сюда.
Навстречу идёт какая-то женщина — не молодая и не старая, я об¬ращаюсь к ней — скажите, что это за город? Она останавливается, смотрит на меня с недоверием, потом улыбается, видимо решив, что это какая-то шутка, и говорит — вы, правда, не знаете, что это за город? И снова смотрит на меня так, будто услышала от меня очень странный вопрос. — Так как называется этот город? — спраши¬ваю я снова. — Берлин, отвечает она и, не отрывая от меня взгляда, уходит.
Я иду дальше и впереди вижу небольшое кафе. Я узнаю это кафе, я понимаю, что был здесь уже. Я захожу внутрь, там очень уютно, и я сажусь за знакомый мне столик. В кафе немноголюдно, за соседним столиком сидит солидный мужчина, за другим столиком — парочка, пожилые мужчина и женщина. Ко мне подходит официант, молодой парень, он очень приветлив, так, будто знает меня, будто я здесь по-стоянный посетитель. Я заказываю кофе и стакан воды. Потом дверь в кафе открывается. А дверь эта устроена таким образом, что на ее внутренней стороне зеркала. И когда дверь открывается, то зеркало поворачивается таким образом, что я начинаю видеть в зеркале часть зала, в том числе и ту часть, в которой находится мой столик.
Я смотрю в зеркало и вижу себя, но это не совсем я. То есть, я по¬нимаю, что это я — и даже внешне это я. Только у меня другая при¬чёска, и я как будто немного старше. Я в деловом костюме и выгляжу очень солидно. Мне так странно и непривычно видеть себя в костю¬ме. Я смотрю на себя, и даже как-то рад тому, что вижу. Я нравлюсь себе в зеркале. Я вижу в нём весьма успешного человека, успешного и уверенного. Я изучаю себя в зеркале, но дверь закрывается. И зер¬кало перестает быть в поле моего зрения, а два офицера СС, вошед-шие в кафе, садятся за столик рядом со мной. Вот такой сон.
Я закурил. Эрнеста глядела на меня расширившимися от удивле¬ния глазами.
— Н-да, забавная получается история, — задумчиво прогово-рила она, — ты, дружок, похоже, только начинаешь жить и пони¬мать, кто ты. Думаю, что в самое ближайшее время с тобой случит¬ся ещё много интересного.
— То есть, встреча с инопланетянами была не случайна?
— Уверена, что не случайна. А откуда у тебя средства на такую ро¬скошную жизнь? — она обвела рукой мой королевский номер, — ты что-то говорил про наследство?
Я рассказал ей, как я получил наследство от умершего друга, кото¬рого не видел больше пятнадцати лет, и что, несмотря на то, что я по¬чему-то считал его своим другом, мы были знакомы не так много времени.
— Почему ты называешь его другом, если был с ним мало знаком?
— Мне кажется, что другом можно назвать человека, даже если знаешь его полчаса. Всё зависит от обстоятельств. Вот, к примеру, мы с тобой... Я знаю тебя всего двое суток, но люблю тебя и считаю сво¬им другом. Мы познакомились с ним, когда мне было лет пятнадцать, ему около двадцати. Я отдыхал с родителями в Юрмале, часто катал¬ся вдоль моря на велосипеде, он тоже, так мы и познакомились. Вме¬сте с ним и его девушкой, не помню, как её звали, ездили на экскур¬сии, гуляли, ходили на концерты. Говорили о кино, музыке, литера¬туре, о жизни. Мне он казался очень умным. Я хотел быть похожим на него. В Москве мы виделись реже, а потом я уехал с родителями в Израиль. Перед отъездом он подарил мне книгу Ницше «О чём го¬ворил Заратустра».
— Ты жил в Израиле? — она взглянула на меня так, будто впервые увидела, — потрясающе! А почему вернулся?
— Долгая история... — ответил я, — но я часто приезжал в Иеру¬салим к папе, к друзьям, и в один из своих приездов случайно встре¬тил его на улице. Мы поболтали, я уехал в Москву. А через несколько лет после нашей встречи мне позвонили из банка и сказали, что мне оставлено наследство. А в банке я узнал, что он умер и оставил мне всё, чем он владел. Я этого до сих пор не могу понять...
— Действительно странно, тем более что он не был, судя по тво¬ему рассказу, таким уж другом тебе, — она подошла к окну, — а ты не пробовал навести справки, кем он был, где жил, отчего умер?
Слушая её вопросы, я решал, кто передо мной — искательница денег обольщённого ею мужчины, сочиняющая небылицы про Тре¬тий Рейх, или — столетняя дама, которой показалось, что она узнала во мне своего мужа, с которым рассталась семьдесят лет назад?
— Нет, не пробовал, — ответил я, — всю необходимую информа¬цию о его счетах и имуществе мне сообщили в банке, когда я всту¬пал в права наследства. А докапываться, почему он оставил всё мне, я не имел желания.
— Ты странный, Макс! — воскликнула она, — Ты получаешь огромное наследство, чудодейственный инопланетный препарат и не пытаешься узнать, почему это случилось именно с тобой? Кроме того, ты видишь сны, возможно из своей прошлой жизни, но не обра¬щаешь на них внимания. Ты очень странный, Макс...
— Сон — это просто сон, и ничего более, — перебил её я, — я долго думал, почему со мной всё это случилось, но не нашёл ответа. А зани¬маться расследованиями... я не сыщик. А если то, о чём ты мне рас¬сказывала, — я взглянул на часы, — в течение почти суток, правда, то те, от кого я получил деньги и капсулы, позаботились о том, чтобы я не смог узнать то, чего не должен знать.
— Ты не прав. С твоими деньгами ты можешь нанять сотню част¬ных агентов, чтобы всё разузнать...
— Разузнать — что, Эрнеста? — я засмеялся, — про инопланетян? Да я наоборот хочу, чтобы о моей встрече с ними знало как можно меньше людей. Про моего покойного друга? Но зачем? Пусть продол¬жают те, кто ввёл меня в эту игру. Если я такая важная фигура, они сами свяжутся со мной. А если это только цепочка странных совпа¬дений, то буду жить так же, как и сейчас, — наблюдателем.
— Логично, — согласилась она. — Я пойду в свой номер, немного посплю, встретимся часа через два, я тебе позвоню.
— Оставайся здесь, сказал я, чувствуя, что не хочу расставаться с ней даже на минуту.
— Спасибо, Макс, пойду к себе, мне надо привести себя в порядок.
После её ухода я принял душ, лёг в постель и мгновенно уснул.
Проснулся от того, что вечерние лучи солнца почти били мне в глаза. Я тут же позвонил Эрнесте, и через полчаса мы сидели в ресторане.
В ожидание ужина мы молча смотрели друг на друга. После про¬шедшей ночи ни о чём не хотелось говорить. Я думал о том, что кем бы ни была Эрнеста, я люблю её и хочу быть с ней рядом всегда. Потом я почувствовал, что молчание слишком затянулось. Я не знал, с какой темы начать разговор, что ей было интересно? Я взглянул на неё. Рес¬ницы её были опущены вниз, казалось, она заснула. Она изменила причёску, и сейчас она напоминала героиню чёрно-белых фильмов тридцатых — сороковых годов.
— Эрнеста, — тихо позвал я.
Она подняла ресницы, её лазоревые глаза посмотрели на меня с нежностью и печалью.
— Что? — спросила она. И мне показалось, что ей хочется погово¬рить о том времени, когда она жила в нацистской Германии в своём любимом Берлине.
— Я хочу тебя спросить, — начал я, — тебе никогда не приходи¬ла в голову мысль, что во время Второй мировой войны битва шла не только на Земле, но и на каком-то другом, не материальном уровне.
Она засмеялась:
— Битва добра со злом? Или, может быть, зла со злом? Не заби¬райся в эти дебри, Макс, заблудишься. Всё неоднозначно. Зачем тебе это?
— Зачем?! — неожиданно для себя я почти закричал. — А ты поставь себя на моё место. Всю ночь и часть сегодняшнего утра ты пыталась убедить меня, что я твой муж, с которым ты рассталась шестьдесят с лишком лет назад. Или ты не понимаешь, что когда че¬ловеку намекают, что он в прошлой жизни нацистский преступник и более того «серый кардинал» Третьего Рейха, то это стресс для его организма?!
— Тише, — прошептала Эрнеста, кивнув на подходящего к нам официанта, — твоему организму стресс не страшен.
Я заставил себя улыбнуться:
— Ну, что же, тогда напьёмся. Проведём остаток этого дня с поль¬зой. А то я почти забыл, что мы в Венеции. Давай пить вино, гулять и заниматься любовью. Тем более что я, несмотря на твой почтен¬ный возраст и на всё, что от тебя услышал, безумно в тебя влюблён. Но всё-таки пока мы ждём, когда нам принесут ужин... к вопросу о добре и зле... что тебе известно о дьяволе?
От неожиданности вопроса она закашлялась и хрипло спросила:
— То есть?
— Мне давно интересна эта тема, — сказал я, отпив вина, — ска¬жи, Эрнеста, ты вчера говорила о каком то Магистре, который прихо¬дил к вам домой, кто он был? Я читал, что бывает магия чёрная и бе¬лая. А этот Магистр... как его?
— Кроули? — она засмеялась. — Он называл себя «Зверь семи¬главый». Я однажды была на его лекции. Это было так давно, но я по¬мню, как он вещал с кафедры: «Будь сильным, о человек! Алкай, пей из всех источников наслаждения, гори в экстазе и не страшись, ибо никакое божество тебя не покарает». А ещё он говорил, что общается с вестником сил, правящих Землёй... а кто был тот вестник, может быть, и дьявол...
— А может быть, — воскликнул я, — с инопланетянами?
Эрнеста с интересом взглянула на меня.
— Всё возможно, Макс, но мне не приходила эта мысль в голо¬ву. Я знаю, что Кроули был магистром Великого Белого Братства, орденом которого был Золотой Рассвет. Он призывал сбросить око¬вы церкви. Ещё... Ральф как-то сказал мне, что на двери в кабинет Кроули была надпись «Делай что хочешь». Может быть, он хотел казаться посланником дьявола... Но мне только сейчас пришла в го¬лову мысль о том, что, возможно, Кроули, как и Ральф, и Гиммлер боролись с Создателем? И, если, Создатель это Бог, то тот, кто с Ним борется — Дьявол. Дьявол стремится к тому, чтобы род челове¬ческий исчез с Земли, а Создатель хочет, чтобы люди плодились и размножались.
— А разве не Дьявол при этом делает жизнь человека на Зем-ле легче, постоянно подбрасывая ему всё новые и новые изобрете¬ния? — спросил я.
— Однако именно развитие технических возможностей ведёт человечество к гибели.
— Ты права, я не помню, как точно, но в библии царь Соломон го¬ворит, что тот, кто умножает знания, умножает скорбь.
Она ласково посмотрела на меня: — Так и есть. Во многом знании много печали. Что человеку от всех трудов его?
— А что случилось с Кроули?
— Не знаю, куда-то уехал. Но в Германии его последователи выступали против евангелической церкви. Они предлагали отме¬нить Ветхий завет и пересмотреть Новый завет, чтобы привести учение Христа в полное соответствие с требованиями национал- социализма. А в тысяча девятьсот сорок первом году Борман от¬крыто заявил: «Национал-социализм и христианство несовмести¬мы». А Розенберг был откровенным идеологом язычества и соста¬вил программу «национальной церкви Рейха». По этой программе в церквях ничего не должно быть кроме «Майн кампф», а крест должен был снят со всех церквей и заменён свастикой.
Я ошеломлённо слушал Эрнесту, потом сказал:
— Но и в наше время большинство религий испытывают глубо¬чайший кризис.
— Я бы не сказала, что большинство. В основном кризис испыты¬вает христианство, и это настолько серьёзный кризис, что необхо¬димы реформы. Человечеству все труднее верить в то, что написано в Библии. В связи с выходом на новый виток развития цивилизации, получения огромного количества информации человечество нужда¬ется в новом понимании веры, а для нового понимания веры нужна реформа старой или создание новой религии.
— Да-да, совершенно верно, — обрадовался я, — именно это я и чув¬ствовал все прошлые годы. Человеку необходимо верить. Без веры он погибает, но для веры нужна новая религия.
— И новые чудеса, — она улыбнулась. — Очень трудно заставить поверить во что-то новое, если это не будет подкреплено чудесами.
— Само собой, — засмеялся я, — куда же без них? Только ведь по¬лучается, раз уж мы заговорили о Создателе и Дьяволе, получается, что Дьявол побеждает? Люди теряют веру и постепенно сами подхо¬дят к своему уничтожению, а именно в этом цель Сатаны, так?
Она тоже засмеялась:
— Я не знаю истинных целей Сатаны, но если говорить про хри¬стианские страны, то вера действительно терпит поражение. Если же сравнивать крупные города Европы и Америки с древними Содомом и Гоморрой, то Создатель уже давно должен был бы превра¬тить их в Мёртвое море.
— Почему же не превращает?
— Сами превратятся, — очень серьёзно ответила она.
— Вот именно, — подтвердил я. — Но где же выход?
— Не знаю, и никто не знает. Но я думаю, что бороться за жизнь на Земле и сохранять её возможно, только веря и не сомневаясь в вере. Не отходя от нее ни на мгновение. Только тогда можно проти¬востоять искушениям и победить в этой схватке.
— В схватке с кем? С Дьяволом?
— Да.
— А если Дьявол и есть освободитель, который хочет побе-дить Бога, путём уничтожения человечества? Ведь для нас-то он — освободитель.
— И что? — спросила она и зло посмотрела на меня. — Может быть, и так. Вот только методы у него какие-то не очень гуманные. Я бы не сказала, что он нас очень любит, постоянно готовя нам ло¬вушки. Ты же знаешь его тактику?
— А если это не его тактика, а Создателя? Подумай только, что если бы нам с тобой нужно было бы скрыть какую-то страшную ложь, то в первую очередь мы покрыли бы её тайной и страхом, так?
— Ну?
— Так вот подумай, а что если всё перевёрнуто в мире? Всё пе¬ревёрнуто. И на самом деле Создатель — это злой дух, а Дьявол — истинный освободитель. И всё, что мы называем кознями Дьявола, на самом деле проделки того, кого мы называем Создателем. А что если, именно Дьявол и есть тот, кто по-настоящему бескорыстно и с огромной любовью заботится о человечестве? Ведь Царство Божие не на Земле, оно, как известно, не от мира сего, а эта пла¬нета отдана Создателем Дьяволу. Да и ещё, вспомни книгу Иова.
Насколько же нужно быть не уверенным в себе, чтобы так сильно сомневаться в своем творении? Пришёл Сатана к Создателю и ска¬зал, нет у Тебя на Земле ни одного по-настоящему преданного Тебе человека. И что Создатель? — Нет, говорит, есть, это Иов. А Сатана подначивает, — ну так давай поспорим? И что Создатель? — Поспо¬рим, говорит. Отними у него всё, — посоветовал Он Сатане, — и по¬смотрим, останется он верен Мне, или нет. Ну я, конечно, своими словами рассказываю, ты понимаешь. И поспорили. У самого лю¬бимого Создателем человека отняли всё. Это что — по-Божески? Почему Создатель настолько не уверен в собственных созданиях? Не потому ли, что Он не уверен в самом себе? Почему Он так же¬сток, что готов ради спора отнять у достойнейшего всё, что Сам ему дал? И самое главное, почему Он является к нему и возвращает всё это. Но возвращает не тогда, когда Иов выдержал все испытания, а тогда, когда он усомнился в справедливости Создателя и настоль¬ко был измучен, что попросил смерти. И только тогда явился Со-здатель и, сказав Иову, что тот ничего не знает и не понимает в Его Творении, что, конечно, правда, возвращает ему всё. Хотя, если я правильно понял эту историю, спор Создатель проиграл. И победа досталась Сатане. Так?
— Я тоже читала книгу Иова, — обиженно сказала Эрнеста, — слишком сложно толковать ее. Единственный вывод, который сде¬лала я, задавшись теми же вопросами, что Бог есть непостижимое, а у нас есть только выбор — верить или нет. Но пытаться понять Его — нам бессмысленно, так как это — невозможно. И кстати, имен¬но это Он и сказал Иову. Бог и дьявол — две стороны одной медали. Как свет и тьма, они составляют одно целое.
— Но ведь борьба явно существует? Если есть борьба, рано или поздно кто-то должен победить в ней? Разве нет? А как может одно целое вести борьбу? С кем? С самим собой?
— Конечно, — ответила она, — мы всю жизнь ведём борьбу сами с собой, разве тебе это не знакомо?
— А если это не мы ведём борьбу, а борьба идет внутри нас. Это чья-то борьба, но не наша? Что если кто-то борется за нас, и поэтому нам кажется, что мы ведём борьбу сами с собой?
— А разве это не одно и то же? — спросила она.
— Но я не верю в то, что Бог и дьявол едины. Есть Создатель, есть Сатана, а над ними непостижимое, вечное, и это Бог, а иначе...
Я посмотрел в окно и онемел от ужаса, на улице стоял мой покой¬ный друг. Я вскочил так быстро, что мой бокал с вином опрокинулся, и красное пятно расплылось по скатерти.
— Что с тобой, Макс? — испуганно спросила Эрнеста.
— Я сейчас, — пробормотал я и выбежал на улицу. Но моего друга нигде не было. Я вглядывался в толпы туристов, стараясь разглядеть его беловолосую голову, но всё было тщетно. Я вернул¬ся в ресторан.
— Что случилось? — взволновано спросила Эрнеста, — выпей вина, ты очень побледнел.
— Наверное, почудилось, — прошептал я, глядя на неё, — почуди¬лось. .. но я так ясно видел его...
— Кого? — в её голосе послышался страх.
Но и я был напуган. Подошёл официант. Закрыл винное пятно сал¬феткой, поставил другой бокал.
— Я видел того, кто оставил мне наследство, — проговорил я и сде¬лал глоток вина.
— Но он же умер, — прошептала Эрнеста.
— Умер. Но я его видел, — я осушил бокал до дна.
— Тебе показалось, Макс, — улыбнулась она, вставая, — я на ми¬нутку в дамскую комнату.
Я ждал её долго. Потом вышел в вестибюль. Там никого не было. Стыдясь себя, вошёл в дамскую комнату, все кабинки были пусты. Я расплатился в ресторане, поднялся к себе, набрал номер телефона Эрнесты. Она не отозвалась. Я спустился вниз к стойке админист¬рации. «Дама из пятьсот четырнадцатого уехала минут десять на¬зад», —ответил мне служащий отеля.
Эрнеста исчезла из моей жизни так же внезапно, как и вошла в неё, оставив горечь утраты и множество вопросов.
Глава десятая
В течение нескольких месяцев я безуспешно пытался найти ее, ко¬леся на машине по всей Европе. Я не знал ни ее фамилии, ни номера её мобильного телефона, да и был ли он у неё? Я знал про неё толь¬ко то, что она сама рассказала. Все мои поиски заключались в том, что я останавливался в отеле очередного города, выходил на ули¬цу и вглядывался в прохожих, стараясь увидеть её. В конце концов, я оставил это занятие.
Так прошло несколько месяцев поисков и напряжённого размыш¬ления о событиях, происшедших в моей жизни. Достоверно было только то, что я получил в наследство большие деньги, кое-какую не¬движимость, и то, что я встретился с инопланетянами.
Вспоминая рассказ Эрнесты о её жизни в Германии во время фашизма, мне иногда он казался выдумкой, её фантазией. Так бы оно и было, если бы она не вплела в свою историю упоминание о капсулах.
И ещё меня беспокоило мимолётное появление моего покойного друга, которого я увидел через окно венецианского ресторана. Я со¬знавал, что на свете много похожих друг на друга людей и что я на¬верняка ошибся.
И тем не менее я попытался выяснить, откуда изначально появи¬лись деньги, наследником которых я стал. Но в швейцарских и ав¬стрийских банках счета были на моё имя, а с каких счетов были пе¬реведены на них деньги, там справок не давали. Мои вопросы толь¬ко вызывали, как мне показалось, у служащих подозрение. В Мо¬скве же я ошеломлённо стоял у подъезда того здания, где в офисе Сатурн- Банка полтора года назад я подписал документы, вступая в наследство. Вместо вывески банка криво висела на стене табличка с названием какой-то ремонтной фирмы. Все мои попытки отыскать Банк через Интернет оказались тщетны. Сатурн-Банк исчез. Но так как мои деньги в нём не хранились, я постарался забыть о нём. Да, исчезновение его казалось мне странным, но мало ли странностей случилось в моей жизни?
Я решил, что сделал всё возможное. И продолжил жить так же, как жил до встречи с Эрнестой. Но не было и одного дня, чтобы я не тосковал по ней. Да и рассказ Эрнесты не выходил у меня из го¬ловы. И чем больше проходило времени, тем отчётливее я понимал, что всё слишком запутано, всё — не просто. Да какое уж там — не просто! Третий Рейх, инопланетяне, капсулы, доставшиеся мне огромные деньги — всё было невероятно.
Я путешествовал по многим странам и многим городам. Я пы¬тался найти покой, искал место на Земле, где буду, наконец-то, счастлив. И понял только одно, что без Эрнесты счастье для меня невозможно. В какие-то моменты мне казалось, что те два дня и две ночи в Венеции один из моих неправдоподобных снов.
По крайней мере, мне очень хотелось верить в то, что я не пере¬воплощение нацистского преступника, который, вступив в сговор с инопланетянами, собирался уничтожить всё человечество.
В какие-то моменты мне удавалось не думать об этом и насла¬ждаться своими возможностями, красотами мира и жизнью.
Я помнил слова Эрнесты о том, что чем дольше она живёт, тем больше любит жизнь. И, кажется, уже понимал, что она имела в виду — я начинал любить свою жизнь.
Однако, когда я спрашивал себя, приму ли я капсулу после исте¬чения действия первой, я не мог ответить ни утвердительно, ни отрицательно.
Мне исполнилось тридцать восемь лет. Впереди было много вре¬мени — действие капсулы было рассчитано на двадцать лет. «Целых восемнадцать лет впереди, — говорил себе я, — а там посмотрим».
Прошёл ещё год незаметно и быстро. В конце концов, я поселил¬ся в Австрии. Мне нравился купленный мною домик на берегу озе¬ра. У меня появилась женщина. Нет, это не была любовь, мы просто скрашивали одиночество друг друга.
Как-то я решил поделиться с кем-нибудь капсулами, но никого не нашёл рядом, кому хотелось бы их подарить. Тогда я дал себе сло¬во, что выделю, как минимум, три капсулы из своих девяти на тот случай, если кому-то они будут необходимы. Правда, я не знал тогда, по каким критериям решать, кому капсулу необходимо дать, а кому нет. Не буду ли я убийцей, не дав её смертельно больному человеку? И не возомнил ли я себя вершителем судеб, когда решаю, кому из лю¬дей стоит жить дальше?
Однажды я возвращался самолетом из Нью-Йорка в Вену. Никаких особых дел у меня в Штатах не было. Навестил родствен¬ников в Сан-Франциско, повалялся на пляжах Флориды, побродил по Нью-Йорку
Устроившись в кресле, я чувствовал себя превосходно. Самолёт уже набрал высоту, стюардессы стали разносить ужин — рейс был ночной. После ужина пригасили свет, пассажиры начали готовить¬ся ко сну. Растянувшись в своём кресле, я думал о том, как приятно летать бизнес-классом, а не сидеть всю ночь, скорчившись в кресле эконом-класса.
На соседнем кресле рядом со мной сидел мужчина лет сорока — сорока пяти. На нём был старомодный, но новый костюм, на руке дорогие часы, а на носу очки в черепаховой оправе. «Наверное, биз¬несмен, — подумал я, — и, по всему, удачливый». Его старомодность показалась мне продуманной. У него был вкус. Мне всегда были при¬ятны люди, которые чем-то не похожи на других и при этом обладают безупречным вкусом.
Вкус в одежде, по-моему, самое главное в жизни. Ведь если у вас есть вкус в одежде, то он обязательно проявляется во всём.
Мой сосед листал какой-то глянцевый журнал из тех, что были на борту, прихлёбывая из чашки кофе.
Я закрыл глаза и задремал. Сквозь сон я услышал, как мой сосед что-то сказал по-немецки. Открыв глаза, я увидел, что он глядит на меня.
— Простите? — спросил я по-английски.
— В Австрию по делам или домой? — перешёл он на английский.
— Скорее домой, нежели по делам, — ответил я и зевнул.
— Я тоже домой. Вы, конечно, живете в Вене? — улыбнулся он.
И мне показалась что-то очень знакомое в его улыбке. «Может быть, какой-то актёр», — предположил я.
— Нет, мой дом на озере, недалеко от Клагенфурта.
— Возвращаетесь домой и не говорите по-немецки? — усмехнулся он, — необычно, не правда ли?
— Да, — холодно ответил я, — необычно.
Он взглянул на меня, прищурив глаза, и его тонкие губы растянулись в хитроватой улыбке. Моя холодность его нисколько не смутила.
— Неужели совсем не говорите по-немецки? — слишком назойли¬во спросил он.
— Ни слова, — ответил я, хотя знал уже достаточно немецких слов для того, чтобы зайти в магазин, но не для того, чтобы вести беседу.
Он пожал плечами: — Странно.
Мне показалось, что он обиделся, а мне не хотелось обижать того, с кем придётся лететь рядом всю ночь. Кроме того, я внезапно по¬чувствовал к нему необъяснимую симпатию. Поэтому я постарался придать своему голосу дружелюбный оттенок и сказал:
— Сэр, если человек живет в Австрии, это вовсе не значит, что он знает немецкий. Точно так же, как человек, живущий в Индии, не обязательно говорит на хинди. Я недавно переехал в Австрию, а язык как раз собираюсь начать учить, как только приеду домой.
— Собираетесь начать учить? — переспросил он.
Моя симпатия к нему испарилась. Его вопросы начали меня раз¬дражать. Он таким тоном спросил «собираетесь начать учить», при этом усмехаясь и прищуриваясь, точно он школьный учитель, разговаривающий с невыучившим урок учеником. Но при этом снисходительный учитель, спрашивающий любимого ученика.
— Хотите, помогу вам? — вкрадчиво предложил он.
— Что — помогу? — не понял я.
— Помогу выучить немецкий язык за полчаса.
Он начинал меня не просто раздражать, но злить.
— Каким образом, позвольте спросить?
Он опять улыбнулся: — Есть один способ. Представьте, есть способ.
Мне явно начинал надоедать этот бред.
— Я никуда не тороплюсь. Не вижу необходимости изучать язык за полчаса. Тем более с вашей помощью, — сказав это, я отвернулся от него.
Но он не унимался:
— Ну, то, что вы никуда не торопитесь, это понятно, — он ухмыль¬нулся, — а вот то, что не хотите воспользоваться моей помощью, так это вы напрасно. Когда-то вы ею регулярно и с удовольствием пользо¬вались, — он рассмеялся и откинулся к спинке кресла, — ив некото¬рых случаях даже не могли обойтись без моей помощи.
— Послушайте, уважаемый...вы...э... может быть, вы поспите не¬много и дадите мне отдохнуть? Я понимаю — стрессы, перелёты, бур¬ная фантазия и так далее, но я хочу немного поспать, вы — не против?
— Абсолютно не против. Только вот по прилёте в Австрию, я ду¬маю, нам стоит поговорить. А лучше отправится сразу в Германию, — уже без улыбки проговорил он.
— Обязательно, — отрезал я, — как только прилетим в Вену, так сразу же и отправимся в Германию.
«Да всё-таки много сумасшедших в мире, жаль только, что им про¬дают билеты в самолёт», — подумал я.
— А пока, с вашего позволения, я немного посплю, — сказал я и закрыл глаза.
— Конечно, Ральф, как тебе будет угодно, — произнёс незнакомец
почти сквозь зубы, и я, даже не видя его лица, почувствовал, как он ухмыляется.
— Что вы сказали?! Как вы меня назвали?! — воскликнул я, едва не выпрыгнув из кресла.
— Так ты, действительно, не узнаёшь меня, Ральф, — вглядываясь в моё лицо и как бы изучая его, утвердительно проговорил он. И в его голосе слышалось явное сожаление.
Я почувствовал, как громко и часто забилось моё сердце. Я взглянул на него и еле слышно сказал:
— Нет, не узнаю.
— Послушай, я не собираюсь тратить время на игры. Давай я рас¬скажу суть дела, а ты послушай, ладно?
«Кто он? Почему он называет меня Ральфом? Только Эрнеста на¬зывала меня так... или он тоже...»
— Я вас слушаю, — стараясь казаться спокойным, проговорил я.
— Ты — Ральф. Знаешь ты об этом или нет, но ты — Ральф, и ты нам нужен. Мы ждали тебя больше пятидесяти лет. Ты ведь встре¬чался кое с кем, получил от них капсулы? И перед этим у тебя появи¬лись большие деньги, так?
Я подумал, что, может быть, Эрнеста показала ему меня перед от¬лётом, но я не видел её в аэропорту, я вообще не видел её больше года, значит, здесь что-то другое. Ждали меня больше пятидесяти лет? Он так сказал? Что это значит?
Мне захотелось исчезнуть, убежать, скрыться, но я находился в самолёте.
— Допустим, продолжайте, — ответил я.
— Твоя жизнь до момента получения денег и капсул была дале¬ка от той, которую ты ведёшь теперь. Сейчас ты можешь позволить себе настолько много, что любой человек на Земле позавидовал бы тебе. А тогда ты был несчастлив, жил в мечтах. Это был твой способ уйти от реальности. Ты купался в мечтах и надеждах. В надеждах, что в один чудесный момент всё, наконец, изменится, и ты заживёшь по-настоящему И вот этот момент настал, и ты получил даже больше, чем мог себе представить. Но мир остался таким же, каким и был.
Для большинства этот мир и сейчас такой же, каким был для тебя, до того как ты получил деньги и капсулы. Ты не задумывался за это время о том, что всё происшедшее с тобой мало похоже на слу¬чайность? Может быть, то, что ты теперь имеешь, было дано тебе не просто так? Ведь ты уже не ребёнок, и, наверное, за свои три¬дцать восемь лет понял, что мир вовсе не сказка и совсем не праздник. И если в нём и есть счастье, то оно мгновенно, а всё остальное в мире труд, борьба с превратностями судьбы, болезни, нервные срывы, не-исполнившиеся желания и несбывшиеся мечты. Обо всём этом ты уже знал в тридцать шесть лет, да что там — в тридцать шесть, ты знал об этом и в тридцать. Понимаешь это и сейчас.
Ты понимаешь также, что люди на Земле глубоко несчастны, и ты не раз испытывал к ним жалость, не раз хотел им помочь, но не знал, как. Ты даже не знал, как помочь самому себе. Даже тогда, когда ты получил деньги и капсулы, продлевающие жизнь и излечивающие от всех болезней, даже тогда ты понимал, что ты не в силах помочь всем людям, не в силах что-то изменить. Ты уви¬дел, как изменилась твоя жизнь, и как неизменна осталась жизнь других. Уверен, ты даже испытываешь иногда чувство стыда перед ними, видя, как они мучаются, как долго идут к цели, а достигнув её, понимают, что цель не стоила ни времени, ни сил, потраченных на её достижение.
Все стремятся к счастью, но оно всё время ускользает. Ты же по¬мнишь себя, когда тебе было восемнадцать? Какие большие пла¬ны ты строил, как велика была вера в то, что всё впереди, что у тебя всё получится. Уверенность в себе была безгранична, планы гран¬диозны, не так ли? Если бы тебе тогда — в восемнадцать показали тебя тридцатипятилетнего, ты бы просто не поверил в то, что это ты, а если бы поверил, то с большой вероятностью, незамедлительно покончил с собой.
Вот так же и у других людей. Только, в отличие от тебя, никто не дал им ни капсул, ни денег. Они тоже в юности верили в свою исключи¬тельность и в то, что все мечты сбываются. А потом жизнь безжалостно ударила их несколько раз головой об стену. Показав таким незамысло¬ватым образом, что стену лбом не прошибёшь, что может быть и хуже. И что не нужно негодовать по поводу того, что жизнь несправедлива и не оправдывает надежд. Тогда они стали радоваться тому, что кофе утром горячий и врачи ещё не запрещают его пить, тому, что солнышко светит и утром в этот день ничего не болит, тому, что есть что-то на обед. И самое ужасное, что многие из них на вопрос, счастливы ли они, отве¬тят утвердительно, несмотря на то, что жизнь не осуществила ни од¬ного из их желаний. А если и осуществила, то не вовремя и не так, как хотелось. Но при этом они уже больше не ругают судьбу и не со¬бираются резать себе вены, они не страдают больше тем, что старики называют юношеским максимализмом и инфантилизмом. То есть, они больше не верят ни в себя, ни в то, что этот мир хорош. Да, они больше в это не верят. Они теперь взрослые, принявшие мир таким, каким он им кажется, и некоторые из них даже счастливы. Они даже не замети¬ли, как жестоко и цинично с ними обошлись.
Я слушал своего соседа и думал о том, что он во многом прав, но я не понимал причины его философствования передо мной и спросил:
— К чему вы это говорите мне?
Он так ухитрился повернуть голову, что заглянул мне в глаза. Я по¬чувствовал, как в груди у меня похолодело.
— К тому, что ты, Ральф, можешь изменить этот мир, можешь по¬мочь людям, — проговорил он, не отводя взгляда от моего лица.
Я постарался отодвинуться от него, насколько это было возможно, сидя в кресле, и ответил:
— Я с недоверием отношусь к словам «изменить мир» и «помочь людям». Кто вы? Почему обратились ко мне? Почему называете меня Ральфом?
Он усмехнулся:
— Потому, что в прошлой твоей жизни тебя звали Ральф. Потому, что тогда мы были друзьями, осуществляющими великую миссию.
— Миссию? — переспросил я, — да кто вы такой?
Он придвинулся ко мне ещё ближе и прошептал мне в ухо:
— Я Генрих.
— А я Макс, — неприветливо сказал я, — вот и познакомились.
— Ты не понял, Ральф, — он искоса оглядел спящих пассажиров и прошептал, — я Генрих Гиммлер, узнаёшь?
Я в растерянности глядел на него, пытаясь найти сходство с Гимм¬лером, которого неоднократно видел на фотографиях и в кадрах ки¬нохроники. Он, действительно, был похож на Гиммлера, только очки и прическа другие. Мысли мои мешались. Поверить ему, значило по¬верить в невозможное.
«А что если меня разводят? — думал я. — Ведь то, что я полу-чил большие деньги, узнать не трудно, имея через Интернет до-ступ к списку банковских проводок по счетам. Про капсулы я рас¬сказывал родственникам, и вполне может быть, что кто-то из них проговорился. Что, если встреча с Эрнестой тоже была подстрое¬на, а этот человек, выдающий себя за Гиммлера, часть их плана? И они только мошенники, взявшиеся за одурачивание меня, чтобы завладеть моими деньгами и капсулами таким образом, чтобы я от¬дал их добровольно».
— А я — Наполеон, узнаёте? Знаете, уважаемый, — я заставил себя усмехнуться, — мои капсулы и мои деньги хранятся в очень надёжном месте, поэтому если ваша цель — завладеть ими, то не тратьте время.
Я помолчал, стараясь произвести впечатление человека выдержан¬ного, и добавил:
— Ну а если вы действительно рейхсфюррер СС в далёком про¬шлом, а я некий Ральф, то вам придётся это доказать.
— Обязательно докажу. Но для этого, как только прилетим в Вену, ты должен отправиться со мной в Вовельсбург.
Я презрительно хмыкнул: — Куда, позвольте спросить?
— В замок СС, который когда-то принадлежал нам с тобой. Но теперь это только музей.
— Я не люблю ходить по музеям, — ответил я, желая прекратить разговор, который сводил меня с ума.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака фотографию и про¬тянул мне. С пожелтевшего от времени снимка глядели на меня два человека. Они стояли на фоне двухэтажного, длинного дома, со мно¬жеством окон и печных труб на крыше, вдалеке угадывались горы покрытые заснеженным лесом. Один из двоих, в обтягивающей чёр¬ной шинели с красными отворотами, с биноклем, висящим на гру¬ди, и в форменной эсесовской фуражке на голове. Я вгляделся в его лицо, оно действительно напоминало лицо человека, сидящего ря¬дом со мной. Другой... но этого не могло быть! Другим был я. В бе-жевом штатском пальто, с белым шарфом на шее и в чёрной шляпе я улыбался со снимка неизвестному фотографу.
— Нас снимала твоя Аннет, — произнёс сосед и тихо засмеялся.
— Да, — тихо ответил я, всё ещё отказываясь верить в происходя¬щее, — так это и есть Вовельсбург? Хорошо подделали, даже бума¬гу, — сказал я, отдавая ему фотографию.
Он засмеялся: — Ты знаешь, что это не подделка, Ральф.
Я закрыл лицо руками, потому что я ему поверил. Пусть это звучит нелепо, но я ему поверил.
Со мной рядом сидел один из самых главных нацистских пре-ступников, по приказу которого творились изуверства над людьми на всей территории Европы. Как только прилетим в Вену, — думал я, — я тут же укажу на него полиции. Нет, раньше, я пойду в каби¬ну пилотов и попрошу, чтобы они сообщили службам безопасности о том, что в самолёте находится главарь фашистской банды времён Третьего Рейха. А как же я на фото? Я был таким же, как он? Чушь! Никто не может отвечать за поступки, которые он совершал в про¬шлых жизнях. Но живой Гиммлер должен предстать перед судом. Да кто мне поверит? Документы у него наверняка в порядке, а если я начну говорить про инопланетные капсулы, меня могут отправить и в психлечебницу. Нет, надо посмотреть, что будет дальше.
— А зачем нам ехать в Вовельсбург, если это просто музей? — спро¬сил я, чтобы хоть что-то сказать.
— Музей для всех, но под ним есть ещё несколько этажей, кото¬рых никто за шестьдесят с лишним лет не обнаружил и о которых знаем ты, я и ещё несколько верных нам людей. Там и находится до¬казательство того, что ты Ральф.
— И как мы туда попадём?
— Поедем, Ральф, поедем на обычной машине, по обычной дороге. А там нас встретят.
— Поедем, — согласился я, подумав, что до прилёта в Вену ещё много времени, и я смогу кое-что понять и решить, — но пока я бы задал вам несколько вопросов, если вы не возражаете.
— С удовольствием отвечу на все вопросы, с удовольствием, — он улыбнулся. — Ах, как я рад, что ты мне веришь и что ты, нако- нец-то вернулся, Ральфи. «Веришь... Ральфи...», — думал я, начиная понимать, что со мной случилось что-то более странное, чем встреча с инопланетянами.
— Зачем вам нужен я? — спросил я, доставая из кармана платок и вытирая вспотевшее лицо.
— Хочешь что-нибудь выпить? — заботливо спросил сосед, кото¬рого я в мыслях уже называл Гиммлером.
Он подозвал стюардессу, и через минуту перед нами стояли бока¬лы с коньяком. Сделав большой глоток, я вопросительно посмотрел на него.
— Зачем ты нужен нам? — он покачал головой, — об этом ты узна¬ешь, когда мы приедем в Вовельсбург. Пока я могу сказать только то, что без тебя мы не можем завершить начатое. Кстати, называй меня Генрихом, это моё настоящее имя, по паспорту, — он усмехнулся.
Я тоже усмехнулся: — И вы зовите меня Максом, по паспорту. Кстати, Генрих... Генрих, вы воплощение Гиммлера?
Задав этот вопрос, я вдруг понял, как глупо он прозвучал.
— Это ты — воплощение Ральфа, Макс, — устало ответил он, — а я и есть Гиммлер. В отличие от тебя, я не умирал и не рождался вновь. Я живу уже более века.
— Невероятно, — сказал я, — что я говорю сейчас с человеком, виновным в гибели миллионов людей. С преступником, за голову ко¬торого, я думаю, готовы заплатить огромные деньги многие государ¬ства... и просто частные лица.
— За чью голову? — усмехнулся он. — Подумай, что даже если от¬бросить официальную версию, по которой я покончил с собой в сорок пятом, то мне по документам было бы почти сто двадцать лет. Обыч¬ные люди столько не живут. Меня давно никто не ищет. Да и кто по¬верит в то, что я жив?
— Но миллионы погубленных за время правления Гитлера жиз¬ней... в их смерти виноваты — вы?
Он стал очень серьёзным и ответил:
— Перед Богом — не виноват, потому что я считал и считаю, что не уничтожал людей, а спасал их. Кроме того, лично я нико-го не убивал, но если бы возникла необходимость, убил бы. А те жестокости и мерзости, которые творились в концлагерях и в ев¬рейских гетто, происходили оттого, что с самого начала прибли¬жёнными Гитлера были преступники, наркоманы, гомосексуали¬сты и извращенцы. Первых штурмовиков в двадцать первом году набрали из так называемой «группы порядка», этих бандитов пе¬реодели в коричневую форму и только. Гитлера и меня устраивали эти люди. Такими по воле Создателя они родились. Макс, ты пере¬станешь меня считать преступником, когда мы приедем в замок.
— Вряд ли, Генрих, — сказал я и, помолчав, спросил, — вы знаете, кто те инопланетяне, что встречались со мной?
— Инопланетяне, Макс, инопланетяне... Они наши союзники из другого мира.
От его уклончивого ответа во мне забрезжила надежда, что ника¬кой он не Гиммлер, а просто жулик из международной банды, начав¬шей охоту за моими капиталами и капсулами.
— Опишите, как выглядел их корабль, — я пристально взглянул на него.
— Ты проверяешь меня? Это так на тебя похоже, Ральф. Удиви¬тельно, что человек, даже в следующем воплощении, по-прежнему ос¬таётся самим собой. Корабль мог выглядеть как пирамида, или как ле¬тающая тарелка. На каком именно корабле был ты, я не знаю.
«По крайней мере, он знает про пирамиду, — размышлял я, — хотя ему могла рассказать об этом Эрнеста».
— Зачем инопланетяне мне дали капсулы? — спросил я, надеясь получить исчерпывающий ответ, если он действительно Гиммлер.
Он вздохнул: — Чтобы твоя жизнь была достаточно долгой. Она нужна для завершения нашей миссии.
— Может быть, вы знаете и то, почему человек, которого я назы¬ваю другом и которого я не видел много лет, завещал все свои деньги мне?
Он усмехнулся: — Он завещал тебе твои собственные деньги, Ральф. Ты скоро всё поймёшь.
— Генрих, вы сказали «для завершения нашей миссии»... в чём она заключается?
— Когда-то ты это знал... — с сожалением произнёс он, — и не просто знал — это была твоя религия. Коротко, если можно ска¬зать об этом коротко — в освобождении планеты от человека и осво¬бождении человека от тела. В борьбе с Тем, Кто заключил истинную природу нашего я в материальную оболочку с целью получения выгоды.
— Для меня это слишком сложно, — я покачал головой, ни словом не обмолвившись о том, что уже слышал немного об этом от Эрнесты.
— Ничего сложного. Наша с тобой религия заключается в борьбе с Создателем за освобождение человечества от тела, от плоти. Че¬ловек глубоко несчастлив на Земле, и мы обязаны сделать его счаст¬ливым, освободив его от его материального тела. Но пока хоть один из людей будет жив, свобода не наступит.
— Но я то останусь, — улыбнулся я, — да и вы тоже. Ведь если даже предположить, что кто-то уничтожит всех людей на Земле, останемся мы, те, кто проглотил капсулу. Меня нельзя уничтожить как минимум ещё восемнадцать лет, ведь я принял капсулу.
Он снисходительно похлопал меня по колену: — Всё-таки можно, Макс, всё-таки можно. К тому же существуют ампулы, отменяющие
действие капсул. Это — как живая и мёртвая вода в сказках.
— Что за ампулы? — спросил я, притворяясь, что ничего не знаю про ампулы отмены. Рядом с Гиммлером я чувствовал свою уязви¬мость. Я вдруг испугался, что он, если я окажусь не тем, за кого он меня принимает, может влить мне в коньяк или кофе содержимое ампулы отмены. А я даже не буду про это знать.
— У меня они есть, — сказал он, — когда-то они были и у тебя.
— Тоже инопланетного производства?
— Ты что-то поглупел, Ральф. Или ты думаешь, что их сделали на фармацевтических фабриках Третьего Рейха?
— Вы говорите, Генрих, что у вас благая цель, и эта цель — уни¬чтожение всего человечества. Вы утверждаете, что это ваша рели¬гия. И, как всякий религиозный фанатик, хотите выглядеть святым в нимбе, праведником. Но звучит это странно. Быть может, ваша религия — это результат аномалии вашего мозга? Вы просто сума¬сшедший, если вступаете в борьбу с Создателем! Были ли вы в своём уме, когда погубили огромное количество народа? Миллионы заму¬ченных по вашему приказу женщин, детей, молодых и старых муж¬чин. .. Им не нужны были ваши теории о том, как они будут свободны после смерти. Да, вы точно сумасшедший, — сказав это, я отвернулся от него.
Он долго молчал, потом тронул меня за руку:
— Послушай меня ещё немного, Ральф. Возможно, я — сумасшед¬ший. Но тогда ты был гораздо более безумен, чем я. Потому что все наши идеи — твои. Ты придумал их, а я и другие поверили в них. И инопланетяне назначили на главную роль в спектакле, который называется «Великая миссия», тебя, Ральф, потому что твоя рели¬гия совпала с их идеями. Твои мысли о борьбе с Создателем были ими уловлены, и они пришли к нам на помощь, прося помощи у нас. У меня есть рукописи, написанные тобой, в которых ты излагаешь постулаты своей веры ещё в начале тридцатых годов.
Мой разум отказывался верить ему. Я резко отдёрнул руку и сказал:
— И эти рукописи хранятся в том же таинственном замке, в кото¬рый вы меня пытаетесь заманить. Но я — человек, рождённый в ты¬сяча девятьсот семьдесят четвёртом году двадцатого века, не могу отвечать за мысли и действия человека, окончившего свою жизнь за сорок лет до моего рождения.
Генрих молчал.
— Я современный человек, — продолжил я, — и не надо пугать меня тем, что я имею к вашим нацистским преступлениям какое-ли¬бо отношение. Но, если на одну секунду поверить в тот бред, который вы несёте о весьма странном способе спасения человечества, придет¬ся признать, что ваша попытка была неудачной. Тех, кого отправили на тот свет, не удалось осчастливить. Их души не явились к вам с бла-годарностью за избавление их от материальной жизни. Интересно, почему вам не удалось довести вашу так называемую миссию до кон¬ца? Да, вероятно потому, что Творец выступил, наконец-то, против затеянных вами убийств и прекратил их. Объясните мне, Генрих, по¬чему вы отрицаете то, что человечество может жить на Земле счаст¬ливо? Радоваться любви, рождению ребенка, интересной работе, да вкусной еде, в конце концов, или просто хорошей погоде.
— Ты, пробовал? — прервал он молчание, — ну и как, хорошо получалось?
Сказав эту фразу, он был серьёзен и по-философски грустен. По¬том добавил: — Этот мир не способен сделать счастливыми всех. Но ты первым понял, что по большому счёту он не способен сделать счастливым никого.
Его желание убедить меня в моей причастности к тому, что про¬изошло в Европе восемьдесят лет назад, вызывало во мне злобу.
— А не потому ли это, — стараясь говорить так вежливо, как это было для меня возможно в этот момент, спросил я, — что в мире живут такие, мнящие себя сверхчеловеками, как вы? Это вам выгодно, чтобы людям было плохо. Ведь чем хуже человечеству, тем легче убедить тако¬го, как я, в том, что всех людей необходимо уничтожить, чтобы спасти.
— Ты наивно рассуждаешь, и сам это чувствуешь, — по-преж- нему грустно проговорил он. — Но прежде чем закончить разговор на эту тему, на время закончить, я процитирую тебе тебя же.
Генрих прикрыл глаза и, будто диктуя, произнёс:
— Что остаётся от отдельного человека? Отдельная личность должна умереть. Человек не должен испытывать страх перед той секундой, когда он может освободиться от земных тягот и получить флюидическую прозрачную видимость. К нему нисходит небесное наслаждение, избавляя от всей грубости материального мира. Оно опьяняет освобождённую душу святой и божественной негою.
Помолчав, Генрих сказал:
— Давай на время закончим наш разговор. Ты не представляешь, как мне трудно и больно говорить с тобой, пока ты это еще не ты. Продолжим, когда приедем в Вовельсбург.
— А там произойдёт моё волшебное перевоплощение? — спросил я, ничего не поняв из той белиберды, что мне процитировал он.
— Да, — твёрдо сказал он, откинулся в кресле и закрыл глаза.
Самолёт начинал идти на посадку, когда стюардесса, разбудив
меня, попросила пристегнуть ремень.
Я посмотрел на моего соседа. Он спал. Он ничем не был похож на Генриха Гиммлера. Я подумал, а не приснился ли мне наш стран¬ный разговор? Возможно, я заснул после ужина, и мне приснился такой вот сон. Да и что в нём странного, в моём-то положении, усмех¬нулся я. Ладно, посмотрим... когда он проснётся, тогда и видно бу¬дет... если он скажет про замок, значит, это не сон. А если нет? Тогда, блин, вся жизнь у меня — сон.
— Меня встречает водитель, ехать нам часа четыре, от силы пять, — сонно проговорил он.
Глава одиннадцатая
Конечно, я не обратился ни в полицию, ни в спецслужбы, чтобы они задержали Гиммлера. Я представлял, как я буду объяснять моло¬дым полицейским, кто такой Гиммлер, что такое Третий Рейх и холо- кост, а они будут смотреть на меня, даже не понимая значения ска¬занных мною слов.
Мы уселись на заднее сиденье автомобиля и в продолжение всей дороги не касались темы, затронутой в самолёте.
Я не знал, можно ли об этом говорить при водителе, а Гиммлер рас¬сказывал анекдоты и говорил общеизвестные вещи о современной по¬литике. О России, Америке, Китае... то, что каждый может прочитать в Интернете, или услышать по телевизору. Однако я убедился, что он человек умный, осведомлённый и с весьма тонким чувством юмора, окрашенным иногда в чёрные цвета. Скажу честно, я не только не ви¬дел в нём ничего демонического, но даже проникся к нему симпатией.
Мы приехали на место уже затемно. Но замок, находившийся на горе, был хорошо виден. И мне вдруг померещилось, что я уже видел его когда-то, наверное, на каких-то фотографиях или по те¬левизору. «Ведь это знаменитый замок, — подумал я, — как-никак достопримечательность».
Мы вышли из машины, когда совсем стемнело. Генрих приказал во¬дителю ждать нас. Мы стали подниматься по узкой заснеженной тро¬пинке. Потом мы сошли с неё и оказались в сосновом лесу. Гиммлер остановился, я тоже. Он огляделся по сторонам, опустился на корточки, нагнулся и начал, как мне показалось, что-то искать в снегу. Приглядев¬шись, я с трудом разглядел большой обледеневший валун, под который он засунул руку. Потом он встал и подошёл ко мне.
Через несколько минут из-за деревьев показались двое. Они были в странных тёмных очках. Один из них подошёл ко мне и сказал что-то по-немецки. Другой, раскрыв сумку, висящую у него на плече, достал из неё ещё пару необычных очков. Одни он протянул Гиммле¬ру, другие дал мне.
— Надень очки, Макс, ты будешь в них лучше видеть, — сказал Гиммлер, — а то в этой темноте чёрт ногу сломит. Мы почти на месте.
Я надел очки, и всё вокруг осветилось, как днём.
Генрих поднял руку, указывая вверх и чуть наискось, и что-то уди¬вительно знакомое было в этом движении. Вслед за одним из парней, встретивших нас, мы стали подниматься по хрустящему под ногами снегу. Другой парень шёл за мной. Оглянувшись, я увидел, как он чем-то вроде метлы заметает наши следы на снегу. Вскоре я увидел покрытую изморозью стену, ограждающую замок. Мы остановились перед огромным сугробом, над которым нависали обледеневшие вет¬ки низкорослых елей.
Один из парней подошёл к сугробу. Сугроб, обсыпая снег с елей, раздвинулся, и перед нами оказалась поблёскивающая сталью дверь.
Мы с Гиммлером вошли в маленькую, пустую комнату с белыми стенами. Входная дверь за нами захлопнулась, наши провожатые остались за ней в лесу. Напротив нас была полированная дверь ста¬ринного лифта. Мы вошли в него, и лифт поехал вниз. Электриче¬ские бра, стилизованные под факелы, горели на его стенах.
— Десять этажей, — улыбнулся мне Гиммлер, — слишком быстро спускается, у тебя не закладывает уши?
— Нет, — ответил я, чувствуя, как от предчувствия чего-то неиз¬вестного у меня больно колотится сердце.
Лифт остановился, и мы оказались в большом зале. Я с изумлени¬ем разглядывал его.
На мраморных стенах золотые инкрустации изображали ка- кие-то мистические символы из египетской и индийской мифо¬логии, сияли барельефы пентаграмм и «ключей Соломона» в об¬рамлении ивритских букв. В центральной части зала возвышалась бронзовая статуя человека в тоге древнеримского цезаря, с под¬нятой в нацистском приветствии рукой. Над ним слегка колеба¬лась в воздухе небольшая пирамида, подобная той, что я встретил в подмосковном лесу, от неё исходил мерцающий розовый свет, освещающий зал и отражающийся от большой инкрустированной в пол свастики, со множеством расходящихся от неё лучей. Я по¬дошёл к статуе, стараясь разглядеть её лицо, и почувствовал, что я бледнею.
— Узнаёшь себя, Макс? — спросил Гиммлер и засмеялся.
Я был ошеломлён — моё бронзовое лицо, со взглядом победителя, вызвало во мне ужас. Я перевёл взгляд на Гиммлера.
— Твой оккультный зал, Ральф. Здесь ты медитировал и общался с инопланетянами.
Я посмотрел на парящую под потолком пирамиду.
— Это только голограмма, Макс, она иногда появляется здесь.
Я молчал, пытаясь догадаться о том, что случится дальше.
Генрих с любопытством смотрел на меня.
— Что дальше? — спросил я.
— Теперь ты должен вспомнить себя.
— И каким же образом?
— Тут есть кое-какой аппарат... если ты — это ты, Ральф, и мы не ошиблись, то ты вспомнишь всё.
Мне стало очень страшно. Я испугался не только неизвестного аппарата, хотя при упоминании его в моей голове возникли образы гестаповских пыток. Я испугался того, что, когда Генрих убедится, что я не Ральф, он убьёт меня.
— Что за аппарат? — тихо спросил я.
— Инопланетное изобретение. Оно поможет тебе снова стать Ральфом.
— Аппарат, помогающий вспомнить прошлые жизни?
— Он не помогает вспоминать. В нём находится твоя предыдущая жизнь.
— Как это возможно?
— Каждая человеческая жизнь оставляет своё отражение в тон¬ких мирах Вселенной. Мы научились извлекать её оттуда.
Он подошёл к выступающему на гладкой стене чётким барелье¬фом пентаклю и нажал пальцем в середину его.
Рядом со стеной возникло, будто соткалось из воздуха, обычное кресло, а из стены выдвинулась золотая пластина, на которой лежал, похожий на небольшой обруч, предмет.
— Сядь, пожалуйста, — попросил Гиммлер, кивнув на кресло.
Я попятился назад.
— Раньше ты не был таким пугливым, — сказал он, внимательно глядя на меня. — Или ты, действительно, не Ральф? Будет очень жаль. Не бойся, это обычное кресло.
— На вид — обычное... — сказал я, не двигаясь с места.
— Не бойся, — повторил он, — если ты не Ральф, я не буду убивать тебя. Ты просто забудешь про встречу со мной и инопланетянами. Но с большей частью твоего имущества тебе придётся расстаться, потому что оно принадлежит только Ральфу. Что же касается кап¬сул... впрочем, трудно поверить в то, что инопланетяне ошиблись. Садись же, садись.
Я сел в кресло. И теперь я очень хотел быть Ральфом. Потому что я мог обойтись без денег, без машин и яхт, но я не мог обойтись без капсул, делающих меня неуязвимым на сотни лет.
Гиммлер снял обруч с подставки и подал мне. Взяв его, я понял, что держу в руках корону. Это была корона, почти такая же, как бы¬вают в музеях, только без драгоценных камней и отливающая не зо¬лотом, а сероватым металлом, на взгляд таким же, как пирамида, ко¬торую я видел в лесу.
— Я оставляю тебя одного, — сказал Гиммлер, подходя к двери лифта, — когда я уйду, надень эту корону на голову.
Дверь лифта захлопнулась, и я остался один.
Я повертел корону в руках и не увидел в ней ничего необычного. А вот ситуация, в которой я находился в настоящий момент, была фантастической. Я ещё раз взглянул на медную статую, свастику на полу, египетские иероглифы и ивритские буквы на стенах, на па¬рящую над всем этим пирамиду и надел корону.
У меня возникло ощущение, что зал медленно начал менять свою конфигурацию, заволакиваясь туманом.
Потом я увидел себя маленьким мальчиком, сидящим на коленях белокурой женщины. «Муттер», — произнёс я, погладив её по щеке своей ручкой. Но теперь я уже сидел на высоком стуле за большим столом и водил пальцем по немецким буквам, повторяя их вслух. Бук¬вы исчезли. Я стоял перед юной девушкой. Её голубые глаза вопроси¬тельно глядели на меня. «Я — Ральф, — представился я, — а как зовут вас?» «Аннет», — ответила она с очаровательной улыбкой. Я хотел что-то сказать, но увидел себя в группе молодых мужчин. «Смотри, Ральфи, — сказал один из них, протягивая мне корень дерева, на¬поминающий человеческую фигуру, к которому была прикреплена маленькая капсула, — это Мандрагора, её выкопал Хануссен в саду моего дома, в котором я родился». «Адди, — спросил я его, — а что это за капсула? Мне кажется, я её уже где-то видел... что это за капсула, Хануссен?» — обратился я к стоящему недалеко человеку. «Она по¬может Адольфу завоевать мир», — ответил он. Потом я увидел себя на охоте, огромный вепрь мчался мне навстречу. Ещё какие-то сцены моей жизни быстро мелькали передо мной. Но вот мелькание их за-медлилось. Я сидел в кабинете, приставив пистолет к своему виску. Я нажал на курок и проснулся.
Я находился в кресле с короной на голове.
Я с удовольствием оглядел зал и остановил взгляд на мраморном пьедестале, светлевшем в углу. На нём стояло ветвистое невысокое растение, вырванное с корнем, ощетинившимся густыми волосками.
— Слушай, Генрих, — обратился я к входящему в зал Гиммлеру, — надо уничтожить эту Мандрагору. Она нужна была только для того, чтобы доставить нам первую капсулу, но не для Гитлера. Что ты мол¬чишь? — продолжал я, думая о том, каким странным путём попала к Гиммлеру первая капсула, — бедный Хануссен, мне было жаль уби¬вать его только потому, что он вообразил себя более могуществен¬ным магом, чем Кроули. Он мог бы жить, ведь он не знал о назначе¬нии капсулы. Только Кроули знает это...
Генрих молчал, устремив неподвижный взгляд на моё лицо, потом произнёс:
— Ты говоришь «жаль убивать»? Странно от тебя это слышать, Ральф. Убив миллионы людей, то есть, освободив их от плоти, тебе жаль дать свободу ещё одному? Кроме того, этот «партайгеноссе Хануссен», как его называл Гитлер, имел слишком большое влия¬ние на него. Нам это было не нужно. Как и весь оккультизм вместе с Оккультным дворцом. Тогда — в тридцать четвёртом, мы сделали всё, чтобы объявить магию вне закона. Я прикажу снова закопать Мандрагору.
Я засмеялся: — Несмотря на то, что...
Я замолчал, в недоумении глядя на Гиммлера. Что-то было со мной не так. «Корона, сними корону», — пронеслось в моём мозгу.
Я снял корону и протянул её Генриху со словами:
— И всё-таки я не могу понять её действия. Так было, будто я на се¬кунду заснул. Ты думаешь, если, не дай Бог, я когда-нибудь умру, она воскресит в сознании моей следующей жизни полную память о моей жизни теперешней?
Удовлетворённо улыбнувшись, он взял из моих рук корону и сказал:
— Это уже случилось, Ральф.
И вдруг я осознал, что прекрасно понимаю его немецкую речь и сам говорю на этом родном для меня языке. Более того, время от¬бросило моё сознание на восемьдесят лет назад, и только в эту секун¬ду я вернулся в реальность.
— Я помню всё, Генрих, всё... и это ужасно!
Он недоумённо смотрел на меня.
— Ужасно? — спросил он, — это должно было быть прекрасно...
— Ужасно, Генрих! — повторил я, — я чувствую себя по-преж- нему человеком, родившимся в Москве через тридцать лет после окончания Второй мировой войны, и в то же время... и в то же время — Ральфом, готовым осуществлять нашу великую миссию. Но я — Макс — считаю его замыслы и действия преступными. А для меня — Ральфа — ещё не кончилась Вторая Мировая война и я осознаю свою деятельность только, как творимую мною на благо человечества.
Я говорил это, стараясь разобраться в сбое своего сознания. Ведь для меня та война была только страницами в учебнике истории и кад¬рами кинофильмов.
Представьте себе, что вы просматриваете своё видео и вдруг види¬те кадры, которых вы никогда не делали, на которых вы запечатлены в таких местах, где никогда не бывали. Вот примерно такое ощущение и было у меня в тот момент. Я чувствовал, будто в мой мозг вмонти¬ровали чью-то прошлую жизнь, которая когда-то была моей. Созна¬ние моё было чётко разграничено — настоящее, прошлое в моей — Ральфа — жизни, и прошлоё моё же — Макса. И я воспринимал эти границы, как те, что разделяют какие-то файлы в моём мозгу, отра¬жающие прошлое в моей нынешней жизни и прошлое в предыдущей.
— Ты всё вспомнил, Ральф? — спросил Генрих.
— Возможно, — ответил я. — Но это крайне неприятно. Моё со¬знание, как многослойный пирог с разными начинками, — я помню два своих детства, две юности, две молодости, тебя, свою жену...
— Аннет? Это ведь она убила тебя, влив в твой кофе содержи¬мое «ампулы отмены». Я долго разбирался в этом. Тогда, в начале сорок пятого, когда я нашёл тебя в твоём кабинете с прострелянной головой, я вспомнил твои шутки по поводу того, как тебе хочется испытать действие капсулы на себе, застрелившись и не умерев при этом.
— Я помню, что, приложив пистолет к виску и нажав на курок, я был уверен, что не умру, — подтвердил я его слова.
— Аннет предала тебя, и ты умер. Именно из-за неё нам пришлось так долго тебя ждать, а тебе возвращаться. Но теперь ты снова — Ральф, и нам пора действовать. Инопланетяне не ошиблись, вычис¬лив именно Ральфа в тебе в тот миг, когда ты родился.
— Ты знаешь, — сказал я, вставая с кресла, — я помню план нашей миссии по изменению мира. Ты ведь это хотел услышать от меня? Но мы были фанатиками, Генрих. Мне кажется...
— Не торопись с выводами, друг. С тобой за последнее время про¬изошло много такого, от чего любой человек будет в шоке. Поэтому, не торопись. Вспоминай свою прошлую жизнь, привыкни к себе — прежнему, подумай, расслабься. Мы не будем спешить. Никто тебя не торопит. А этот зал, — он обвёл рукой вокруг себя, — это кресло — ты помнишь?
— Я помню всё, что связано с магией и инопланетянами. Я по¬мню даже то, что именно в этом зале ты узнал, что ты воплощение нашего древнего короля Генриха — Птицелова, хотя эту корону ты не надевал.
— Корона только твоя, Ральф, — он почтительно улыбнулся мне.
— Я помню, — продолжал я, — когда мы поняли, что война проиг¬рана, мы с тобой начали строить много секретных объектов, о кото¬рых знали только мы и весьма малочисленные избранные. Я помню, как по моим эскизам украшали этот зал, но я не помню, чтобы я ста¬вил свою статую и держал в руках эту корону, — я вопросительно посмотрел на него.
— Статую по приказу наших великих Учителей и Наставников поставил я за несколько лет до твоего сегодняшнего появления здесь. Она должна была тянуть тебя сюда. Разве, когда ты в первый раз по¬пал в Германию, говоря о Германии я имею в виду территорию Вели¬кого Третьего Рейха, ты не почувствовал себя дома?
Я кивнул, завороженно слушая его.
— А корона... — он поднял её на вытянутой руке, — это твоя коро¬на, Ральф. И ты великий король этого мира. Так решили те, которые вмонтировали в эту корону каждую секунду твоей жизни, Ральф. И она открыла тебе твоё прошлое, она сохранила все твои мысли и чувства. Но эта корона — единственно истинная корона на Зем¬ле со времён сотворения нашей Вселенной. Ею пользовался верхов¬ной правитель Лемурии, а после него король Атлантиды. Да, дорогой мой, начиная с первых цивилизаций на Земле корона не была только символом. Она хранила Вечную мысль, отпечатанную на её субстан¬ции. Её устройство позволяет не только вспомнить прошлые жизни, но и связаться с нашими наставниками. Кроме того, она активизи¬руется в начале каждого нового цикла Космической жизни. Теперь настаёт этот новый цикл.
— Получается, что каждый, надев корону...
— О нет, корона не действует на всех одинаково. Если я надену её, то не вспомню ничего. Постороннему человеку, даже если она слу¬чайно окажется в его руках, корона будет казаться немного стран¬ным металлическим венцом и только.
Генрих с поклоном вложил её в мои руки и торжественно произнёс:
— Корона потому и корона, что она знает, кто король.
— И давно она находится здесь? — спросил я, с опаской разгляды¬вая её.
— Не очень давно. Мне передали её лет сорок назад.
— А, точнее, тридцать восемь? — догадался я.
— А точнее, тридцать восемь, в год твоего нового появления на Земле, — серьёзно подтвердил Генрих.
— Но почему нужно было ждать так долго? Почему не встре-тились со мной раньше? Мы с тобой решили тогда, в сорок пятом, что если я погибну и рожусь вновь, то вы найдёте меня ещё в дет¬стве. Это было не только наше решение, но и мой приказ. Отчего вы не выполнили его, Гиммлер? Почему ждали тридцать восемь лет?
Я замолчал оттого, что услышал свой повелительный, раздражён¬ный голос. Я говорил с ним, как с подчинённым.
«Макс, Макс, — сказал я себе, — полегче, он же Гиммлер». И вдруг я с изумлением увидел, как виновато он смотрит на меня.
— Поверьте, Ральф, — почтительно произнёс он, — мне тоже эти годы показались вечностью. Но ты должен был повзрослеть, стать мудрым и зрелым.
Я вертел корону в руках, думая о том, что я не хочу быть королём мира, не хочу нести ответственность за людей моей планеты и не хочу возвращаться к плану осуществления миссии, который я начал при¬водить в действие восемьдесят лет назад. Но от меня ли это зависело?
— Поедем отсюда, Генрих, — почти приказал я, — мне нужно выспаться.
— Недалеко отсюда у меня есть домик, Ральф, — он ласково улыб¬нулся, — там переночуем. Нам обоим нужно отдохнуть, а завтра...
— Но что делать с этим? — я осторожно поднял корону со своих колен.
— О, прости мою забывчивость! — воскликнул он, — склероз... всё-таки мне почти сто двадцать лет. Взяв корону, он подошёл к стене, осторожно поставил её на золотую пластину и, нажав на пентакль, убрал её в стену.
Глава двенадцатая
Проснувшись на другой день, я не сразу понял, где я. Но через мину¬ту я вспомнил всё, что произошло со мной за последние сутки. Я лежал в постели, смотрел в окно на медленно проплывавшие мимо облака и старался разобраться в том, кто я — тайный правитель Третьего Рей¬ха Ральф или мирно наслаждающийся всеми благами жизни Макс? Моё внутреннее ощущение не было похоже на «раздвоение лично¬сти», о котором я что-то читал, но оно было крайне некомфортно.
Я встал, обследовал спальню, отыскал дверь в ванную комнату и че¬рез двадцать минут одетый и бодрый ходил по просторному дому Ген¬риха, разыскивая хозяина. Нашёл я его в изящно обставленной свет¬лой столовой. На стенах картины, между окон старинные зеркала, в углах скульптуры.
— Доброе утро, Ральф, — Генрих поднялся мне навстречу из-за на¬крытого к завтраку стола, — кофе? — он пододвинул мне стул.
После завтрака мы вышли на балкон, с которого открывался вид на реку, сад и парк. Свет, лёгкость далей, чистота воздуха — всё было так прекрасно.
— Никто не догадывается о твоём прошлом, Генрих? — спросил я, когда мы вернулись в дом и расположились в глубоких креслах у го¬рящего камина.
— У меня давно другая фамилия, Ральф. Я уже сменил их несколько из-за того, что мой внешний вид перестаёт со временем соответство¬вать дате моего рождения в документах. А некоему Гиммлеру было бы уже столько лет, что вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову искать его. Разве только тем сумасшедшим, что мнят себя моими последова¬телями. Сделать новые документы, как ты помнишь, для нас не было проблемой тогда, да и сейчас не составляет труда. Если ты хочешь быть не Максом, а скажем Джоном, только скажи. Или ты думаешь снова стать Ральфом? Ты можешь себе это позволить. Все, кто знал тебя когда-то, приветствуют Фюрера на том свете... да и тогда ты был фигурой тайной, в отличие от меня. А я, по официальной версии, при¬нял яд, сдавшись в плен.
— Скажи, а что стало с Гитлером? Он, действительно, покончил с собой?
— Я не был с ним в Берлине в те дни. В последний раз, когда я видел его, он выглядел отвратительно, был похож на дряхлого старика. Он мне сказал тогда, что если с ним что-нибудь случится, Германия оста¬нется без вождя. Он прибавил ещё: «Тебя, Генрих, отвергнет партия, к тому же ты не артистичен». А я подумал, что я действительно не арти¬стичен, хотя и исполняю одну из главных ролей в трагедии, о которой ему неизвестно. Свидетели его последнего дня рассказывали, что он был мужественен, но безумен. У него были двойники, у меня тоже был двойник. Внуки моего двойника весьма богатые люди. Но всё, что свя¬зано с Гитлером, было настолько секретно, что было тайной даже для меня. Сказать честно, я не думаю, что он покончил с собой тогда в бункере. Меня ведь там не было... нет, я ни в чём не уверен. Ты зна¬ешь, ходили слухи об Аргентине... возможно, он прожил остаток дней там, но что это меняет? Я не захотел бы с ним общаться, даже если бы узнал после войны, что он жив. Думаю, и он со мной тоже, ведь он счи¬тал меня предателем.
— Почему ты не дал ему капсулы? — спросил я.
— А зачем? Он выполнил свою миссию, справился с ней, как мог... зачем было продлевать жизнь такой фигуре? Он — легенда, он стал легендой ещё при жизни, а легенда лучше сохраняется, когда остаёт¬ся легендой и не становится реальностью.
— А что ты знаешь о Бормане? Будь ко мне более снисходитель¬ным, Генрих, ведь мне хочется получить ответы на все вопросы, воз¬никавшие в мире после войны. Так что с Борманом? Он всё-таки скрылся?
— Ральф, ты помнишь, кем был я? — удивлённо прищурил¬ся Генрих, — вспомни, что было зимой сорок пятого. Бесконечные склоки... ты знаешь, как они относились ко мне, как испортились мои отношения с тем же Борманом, когда я начал вести переговоры с американцами. Я в конце войны не знал, где он, и знать не желаю и теперь. Я читал где-то, что есть вероятность, что он вместе с Гит¬лером после войны оказался в Арктике, на базе «Новый Берлин»... я их там не встретил.
Генрих неожиданно для меня сильно занервничал, я понял это, когда увидел, как он выскочил из кресла и быстро заходил по ком¬нате. Мне было странно видеть это. Но не менее странно было чув¬ствовать, что я интересуюсь той жизнью не как Ральф и не как его современник.
Я решил перевести разговор в настоящее время и спросил:
— Откуда взялось наследство, что я получил? Не смотри на меня так, я прекрасно помню, что это мои деньги, помню, как в конце вой¬ны отправил их в Швейцарию, и не только туда. Я помню, что это за деньги. Я помню всё это. Но Генрих, — я посмотрел на него, — как они оказались у моего друга, который мне их завещал?
— Он никогда не был твоим другом, — Генрих усмехнулся, — это был мой человек, который выполнял мои приказы, начиная с тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Верный мне человек. Через каждые двадцать лет он получал от меня капсулу, и на его счёт я сумел поло¬жить часть тех денег. Он должен был отдать их тебе, когда тебе ис¬полнится тридцать шесть. Что он и сделал. Для хоть какой-то правдо¬подобности мы организовали ваше знакомство. Мне очень хотелось знать о тебе хоть что-то и понять, кто ты. Так что в принципе эта ваша так называемая дружба была нужна, чтобы деньги стали снова твои, на законном основании — по завещанию.
— Так он всё-таки умер? Мне показалось, что я видел его мельком в Венеции. И для этого он умер? — задав этот вопрос, я очень боялся услышать положительный ответ.
Но Генрих успокаивающе похлопал меня по плечу: — Есть, кроме смерти, много способов исчезнуть из этой жизни. Но ты не мог его видеть. Обознался.
— Обознался... как всё просто, — сказал я, — всё объяснимо и ни¬каких загадок.
Мы вышли в сад. Генрих махнул рукой в сторону железных ворот:
— Пройдёмся? Раньше мы о многом говорили во время прогулки. Ты любил это.
— Я люблю это и сейчас.
Мы прошли через калитку и вышли на улицу. Это было прекрас¬ное место, в котором хотелось жить, очень долго жить — красивые дома, тихие улочки маленького города. И мне показалась чудовищ¬ной идея уничтожить человечество для того, чтобы освободить его от тюрьмы материи. Я взглянул на Генриха. Он шёл лёгким пружи¬нистым шагом, помахивая тонкой тросточкой с витиевато украшен¬ной ручкой. Казалось, он тоже наслаждается жизнью.
— Я не помню, зачем мы тогда всё затеяли? — спросил я. — Я по¬мню всё то, во что мы верили и что мы делали, чтобы осуществить задуманное, но я забыл, зачем? Я помню ту свою жизнь, но я не по¬мню, как появилась во мне та вера, которую, как ты сказал, я превра¬тил в религию. Пойми, Генрих, я помню события того времени и знаю то, что знал тогда, но ни мыслей своих относительно тех событий, ни идеи, по которой мы должны освободить души людей от их тел, я не помню.
— Мысли вообще странная вещь, — сказал он, замедляя шаг, — мысль сиюсекундна. Мы мыслим лишь мгновение. Например — идти или не идти на красный свет. Весь остальной нескончаемый по¬ток мыслей уже не наши мысли. Память не хранится в мозгу, и вчера ты в этом убедился. Возможно, что и мысли о чём-то, кроме рефлек¬сий, формируются не в мозге. Вероятнее всего они уже сформирова¬ны на чём-то вроде жёсткого диска, как в компьютере, но диск этот находится вне нашего мозга. Мозг только приёмник, или, как ты когда-то предположил, антенна. У одних мозг работает лучше, и то¬гда они становятся гениями, у других он, как старый компьютер, который иногда зависает. Порой я думаю, что вся невидимая нами
Вселенная — это только один огромный жёсткий диск, на котором всё давным-давно записано до конца времён.
— Я тоже не раз думал об этом. Но если всё записано, то как быть со свободой воли?
— А вот ты сам и ответил на свой вопрос, зачем мы это затеяли? Ведь это ты придумал когда-то, что наш мозг, как антенна в приём¬нике. Что мы не только не обладаем свободой воли, но и ещё зако¬ваны в тело, из которого можно вырваться, только умерев. Это ты заставил нас поверить в то, что наш Создатель — великий маг и об¬манщик, иллюзионист, затеявший с нами свою игру, правил которой мы не знаем. Ты догадался, что единственно без чего не может суще¬ствовать материальный мир, это человек. Создатель создал иллюзию прекрасной Вселенной — Его Царство. Но, как всякому художнику, Ему оказались нужны зрители, чтобы восхищаться и ужасаться, во¬сторгаться и благодарить Его за Его великое произведение. Ни жи¬вотные, ни птицы, ни рыбы этого не могут — они только украшение сцены. И тогда Он создал человека, рождённого для того, чтобы он сказал «хорошо-то как, Господи» и умер. Но созданный мир, наме¬ренно или нет, был создан несовершенным. Человек мучился, стра¬дал в этой, как говорится «юдоли печали», выдумывал богов и рели¬гии только для того, чтобы облегчить земное существование, и всегда верил, что после смерти наступит освобождение. «Отмучился» гово¬рили про кого-то, кто долго страдал и умер. Смерть всегда страшила людей и всегда была символом освобождения. «Наша миссия заклю¬чается в том, чтобы освободить себя и остальных от тел, уничтожив, таким образом, несправедливость и зло», — так говорил нам ты. И мы поверили тебе и верим до сих пор в то, что, уничтожая всё человече¬ство, мы освобождаем и свои души. Фактически мы боремся против жестокости Создателя. Ты говорил, что, не уничтожив всех до одно¬го, мы не сможем освободить себя, одиночное самоубийство не осво¬бождает — человек вновь и вновь возвращается на Землю. В этом ты теперь убедился, и этим ты ещё раз убедил меня.
Восторг охватил меня, и я воскликнул:
— Да! Да! Создатель сам не жалеет свои создания! Землетрясе¬ния, наводнения, цунами... он сам уничтожает людей, но их стано¬вится всё больше. Довольно обмана! Мы уничтожим всех до одного, и только тогда счастливые души соединятся с единой мировой душой великого Абсолюта!
Я замолчал, потрясённый своими словами.
Потом, заставив себя успокоиться, спросил Генриха о том, кто и как узнал, что в прошлой жизни я был Ральфом? Я сказал, что не понимаю, как случилось, что я покончил с собой в сорок пятом? Как случилось, что самоубийство состоялось? Ведь я ни на мгновение не переставал верить в мною же основанную религию.
— Но, прежде всего, скажи мне, Генрих, как вы узнали, когда я снова появлюсь на Земле? Как догадались, что это я?
— О, в вычислении даты твоего нового рождения были задейство¬ваны многие — наши Учителя и Наставники, а так же инопланетяне. Хотя, надо признать, что даже они сомневались. Поэтому проводи¬ли массу проверок и тестов. Ты уж извини, но твоя жизнь и, правда, была далеко не счастливой, но это было необходимо.
— Генрих, ты дал мне капсулу в тридцать седьмом году. Значит, в сорок пятом она действовала. Когда я нажимал на курок пистолета, я был уверен в том, что не умру. Скорее это был просто жест, крик души, когда я обнаружил исчезновение капсул, а затем исчезновение Аннет. Я связал одно с другим и понял, что это она украла капсулы. Её предательство потрясло меня. Я был в состоянии аффекта. Нажав на курок, я действительно хотел уйти от охватившего меня отчаяния, уйти из жизни... и в то же время я знал, что капсула не позволит мне этого. Почему она не помогла мне выжить?
— Твоя жена нашла тогда не только капсулы продления жизни, но и ампулы отмены. Ты помнишь, что они тоже существуют?
Передо мной возникло печальное лицо Эрнесты, когда она расска¬зывала мне о том, как, вылив в кофе содержимое ампулы отмены, подала этот кофе Ральфу. Но я не хотел говорить с Генрихом об Эр¬несте, у меня возникло желание скрыть от него её существование и мою встречу с ней в Венеции.
— Да, я помню, что они лежали у меня в столе, — ответил я.
— Когда мы тебя нашли с прострелянной головой в твоём каби¬нете, я не сразу понял, что ты уже мёртв. Это казалось мне неверо¬ятным. Я даже на миг усомнился, являются ли капсулы Мандрагоры капсулами жизни? И только обнаружив исчезновение Аннет и кап¬сул, а в мусорном ведре пустую ампулу отмены, я понял, в чём дело. Но до сегодняшнего дня я не мог понять твоего выстрела в собствен¬ный висок. И только сейчас, когда ты объяснил, всё стало на свои ме¬ста. Кстати, у меня есть эти ампулы, первоначально они действуют, как сильное снотворное... я дам их тебе. Встретишь Аннет, отдай дол¬жок. Есть вероятность, что она до сих пор жива. Хотя... я искал её по¬сле войны, но, несмотря на мои почти неограниченные возможности, не нашёл.
Эта его фраза насторожила меня. Я подумал, как предусмотри¬тельно я не рассказал ему об Эрнесте.
— Зачем ты её искал? — спросил я, стараясь придать своему голо¬су безразличие.
— Хотел отомстить за тебя и за то, что из-за неё нам пришлось отложить осуществление нашей миссии, ожидая твоего возраще¬ния столько лет. И ещё... ты тогда проявил слабость, приоткрыл ей нашу тайну... ты рассказал мне об этом по телефону... тайну, которую не должен был знать никто, кроме посвящённых. Из-за этой твоей несдержанности она должна была быть уничтожена на следующий день. Но Аннет обыграла нас, уничтожив тебя. Если мои люди об¬наружат её, они её убьют. Хотя, мы окажем ей услугу — убивая, мы освободим её. Поэтому она умрёт только тогда, когда ей будет очень хотеться жить.
Я подумал о том, что мне нужно как можно скорее отыскать Эр¬несту, чтобы предупредить и защитить её. Я хотел, чтобы она жила.
Боясь, что Гиммлер может каким-нибудь образом угадать мои мыс¬ли, кто знает, какие способности он приобрёл за последние семьде¬сят лет, я попытался увести разговор подальше от Эрнесты, которую он называл Аннет.
— Зачем оказался необходим я, Генрих? Или ты ко мне питал та¬кие чувства, что не мог обойтись без меня на Земле и поэтому решил воскресить меня? Насколько я помню, наши отношения были друже¬скими, доверительными и объединёнными общей верой, но всё-та- ки... стоили ли они тех усилий, которые были приложены для моего воскрешения?
Он засмеялся:
— Брось. Какое ещё воскрешение! Самоубийца попадает в этот мир снова и довольно быстро.
— Но я не был самоубийцей в полном смысле этого слова. Я ведь был уверен, что не умру, так что если я и самоубийца...
— Какая разница? — перебил он, — факт остаётся фактом. Да и потом в тела на Землю возвращаются не только самоубийцы, а все. Так что, какая разница? Ты что забыл, в чём заключается твоя роль? Ты помнишь, как вчера ты надел корону, и я сказал, что корона знает, кто король? Ты помнишь, что без тебя наша великая миссия обречена на провал? Помнишь?
Я молчал.
— Мир так устроен, — продолжил Генрих, — что мы все беспре¬рывно участвуем в жуткой и злой игре. Из неё нельзя выйти иным спо¬собом, кроме объявления войны Тому, Кто её придумал. Нет никакого рая и ада. Всё это обман. Когда человек умирает, ему там, куда попадает его душа, объявляют, что он прожил жизнь не так, как должен был про¬жить, и отправляют в следующее рождение. А рай и ад вымышлены многочисленными религиями, они, как пряник и кнут, должны хоть как-то управлять людьми. Послушные, даже если они всю свою жизнь влачат жалкое существование, пойдут в рай, а богачи, правители, власть имущие, которые волей-неволей грешат, отправятся в ад. Таким образом, беднякам даётся вера в высшую справедливость, а для бога¬чей эта вера является уздой. И над всеми царит страх. Всё элементарно.
— Минуточку, — возразил я, — а свет в конце туннеля? Тот, что опи¬сывают те, кто пережил клиническую смерть? С этим, как быть? Они даже видят некую границу невозврата и понимают, что, перейдя че¬рез неё, вернуться в тело уже нельзя.
— Друг мой, — усмехнулся он, — ты помнишь, что было после того, как ты умер?
— Нет, но это не значит, что ничего не было.
— Верно, и более того, те, что пережили клиническую смерть, действительно видят какой-то свет в конце какого-то туннеля. И всё. Потому что, кроме этого, ничего нет. Ты, конечно, слышал выраже¬ние «оттуда никто не возвращался», а знаешь почему? — Гиммлер говорил со мной, как с ребёнком, и улыбался при этом, — потому, что неоткуда возвращаться. Мы всё время находимся на Земле, пере¬ходя из мёртвого тела в только что появившееся на свет. Рождаются и гибнут цивилизации, но люди живут вечно. Именно этому мы хо¬тели положить конец.
— Я не помню этого, — сказал я.
— Не помнишь? Совсем не помнишь? — он сокрушённо покачал головой, — а ведь это ты создал «теорию освобождения». Возвёл её в религию и делал всё для её осуществления.
— Прости, Генрих, — я виновато развёл руки, — мне всё это надо осмыслить.
Я замолчал, думая о странностях своей памяти. Я помнил всю свою жизнь, когда я был Ральфом, но не помнил никаких своих пла¬нов по уничтожению человечества с целью их спасения. На меня свалилось слишком много информации, которая вызывала у меня уйму вопросов, слишком много вопросов. И на главный он пока не ответил, зачем им нужен был я? Настолько нужен, что они ждали встречи со мной семьдесят лет?
И я его повторил: — Зачем я вам нужен?
— Без тебя невозможно завершение Миссии. Так считаем все мы — союзники и соратники. И это же подтвердила корона. Ты — царь царей. Ты был первым царём первой цивилизации, и ты — послед¬ний царь нынешней. Если говорить упрощённо, то ты должен быть на Земле, когда всё закончится.
И тут я вдруг вспомнил, что о чём-то подобном мне рассказывала Эрнеста. Но тогда я не слишком обратил на её слова внимание, пото¬му что не мог решить, кто она — авантюристка, охотящаяся за моими капсулами и деньгами, или действительно долгожительница, узнав¬шая во мне своего мужа.
— Но почему именно я?
— Потому что это так. Это истина, которая не нуждается в доказатель¬ствах, как и то, что ты должен будешь отдать самый последний приказ.
— Какой приказ? Кому отдать? — я совсем перестал понимать, о чём он.
— Самому себе, — холодно ответил Гиммлер, — ты будешь послед¬ним, кто умрёт на Земле.
Я был потрясён. Мысль остаться последним из живущих на Земле, увидеть гибель всех рас, всех наций наполнила меня ужасом. Чтобы скрыть его, я попытался иронизировать:
— Д-а-а, — сказал я, — как всё интересно, с каждым мгновением всё интереснее и интереснее. Но если я умру раньше других?
— Все наши усилия пропадут, и всё опять затянется, до того мо¬мента, когда ты снова родишься на Земле, и мы сможем закончить.
— Скажи, — спросил я, — где я был с тысяча девятьсот сорок пя¬того, когда умер, до тысяча девятьсот семьдесят четвертого, когда ро¬дился? Если ты говоришь, что мы непрерывно находимся на Земле, то где же я был почти тридцать лет?
— Время относительно. Ты нигде не был, для тебя прошли мгновения. Но на Земле прошло почти тридцать лет.
— А если бы прошло пять тысяч лет? Ты бы так и ждал меня? Все эти тысячелетия?
— Выходит, что так. Но это только фантазия. Дело в том, что столько, сколько тебя не было на Земле, то есть около тридцати лет, именно столько и уходит на то, чтобы человек снова родился. Никто не задерживается в небытии на пять тысяч лет. Время от¬носительно, как я уже сказал. Проще говоря, те секунды для тебя, что ты отсутствовал и был без тела, были равны примерно тридцати земным годам, и так у всех.
— Откуда такая точная информация? И есть ли хоть одно доказа¬тельство того, о чём ты говоришь?
— Есть вера. Вера не нуждается в доказательствах. Но скажи мне, разве то, что произошло с тобой, не является доказательством?
— Не знаю, — ответил я. — Мне нужно время, чтобы осознать то, что со мной произошло, и то, что ты мне рассказал. А сейчас я хо¬тел бы уехать. Как мне связаться с тобой в дальнейшем?
— Ты хочешь уехать? Ну что ж, уезжай. А связаться со мной мож¬но с помощью Интернета и мобильного телефона, — он рассмеялся, — пойдем к дому, тебя отвезут в аэропорт.
Когда мы вернулись в дом, Гиммлер провел меня в свой кабинет, открыл сейф и достал оттуда металлическую коробочку, в ней нахо¬дились три ампулы. Точно такие, как описывала их мне Эрнеста.
— Возьми, — он протянул мне коробочку, — на тот случай, если встретишь Аннет, отдай ей этот долг. Она уже один раз помеша¬ла нам, не дай ей сделать это во второй. Хотя... возможно, она уже, как говорится, на том свете, — он засмеялся, — вот видишь, Ральф... «на том свете», а света того и нет... запиши мои ориентиры...
Уже подходя к машине, я спросил:
— Скажи, Генрих, тогда в тридцатые и сороковые нам удалось создать Третий Рейх, и тогда мы имели право верить в то, что наш план может осуществиться, но каким образом ты собираешься за¬вершить дело сейчас? Мы с тобой богаты, осведомлены, у нас, как ты говоришь, есть какие-то наставники и учителя, обитающие где-то... в завершении нашей миссии заинтересованы, чуть ли не больше, чем мы, инопланетные существа, но у нас нет армии, нет власти. Мы можем уничтожить мир разве что в фантазиях.
Он остановился и, глядя мне в глаза, спросил:
— Ты думаешь, я бездействовал все эти годы? У меня есть армия.
У меня есть и власть. Просто в наше время вместо Гитлера у власти другие люди, и место действия сдвинулось. Но поверь, Ральф, наша власть гораздо более велика, чем тогда. Я с удивлением слушаю твои вопросы. Ведь Германией и почти всей махиной мира управлял то¬гда ты. С моей помощью, конечно. Ты знаешь, что фюрер был только красивой обложкой. Точно так же и сегодня. У власти самых могуще¬ственных стран мира можешь стоять ты, а обложка — их собствен¬ная — такая, какая есть. И за прошедшие без тебя годы я добился больших успехов в этом.
— Я не очень понимаю.
— Мы тебя ждали, Ральф. Мы проделали огромную работу. Вспо¬мни, что к осени сорок четвёртого мы перевели большинство сек¬ретных объектов в другие страны. У нас есть секретные легионы СС в Патагонии, на границах Перу и Бразилии. Мы проводим экспери¬менты по контролю за сознанием, мы кормим людей генетически изменённой пищей, что должна убить их способность к воспроизве¬дению. Кроме того, вспомни, что я обладал такой властью, которая помогла мне создать автономию СС за пределами Германии. Я не го¬ворю об Антарктике, я говорю о Луне. Ты помнишь это, Ральф?
Я ошеломлённо слушал его, не веря своим ушам. Я понимал, что пе¬редо мной циничный, холодный, расчётливый безжалостный фана¬тик, каким когда-то был в прошлой жизни и я — Ральф. Но теперь я другой, во мне если и пробуждается память предыдущей жизни, то спит фанатизм. Но если Гиммлер окончательно уверится в том, что в душе я остался обыкновенным человеком, любящим жизнь, то он найдёт способ окончательно превратить меня в Ральфа.
— Ты помнишь это, Ральф? — настойчиво повторил он.
— Да, конечно, — улыбнулся я.
— И теперь мы можем приступать к уничтожению... прости, я хо¬тел сказать к освобождению народов целых континентов. От тебя требуется только одно — беречь свою жизнь и быть верным соб¬ственной идее. Ты должен уйти с корабля последним. А бегать со свастикой и носить на голове чёрную фуражку с черепом боль¬ше не нужно. Хотя знаешь, — он вдруг как-то по-детски улыбнулся и с грустью посмотрел вдаль, — наша форма, пожалуй, была самая красивая за всю историю человечества, а?
— Пожалуй, — подтвердил я, — кстати, череп на фуражке, символ верности фюреру до смерти, или?..
— Или, — твёрдо ответил Генрих и улыбнулся. — Ну, вспомни же, Ральфи. Ведь эту эмблему придумал ты сам.
Перед моими глазами поплыло какое-то зеленоватое марево, и вдруг я вспомнил, вспомнил почти всё. Да-да, я действительно вспомнил, что этот символ придумал я. Он должен был олицетво¬рять нашу веру, веру и борьбу. На наших фуражках был символ смерти, но именно смерть и освобождение через смерть — и были нашей целью. Я был уверен в том, что состояние души, покинув¬шей тело, есть постоянное, возвышенное чувство, освещаемое беспредельной мыслью. Неизменное счастье, пришедшее через смерть.
— Помню, — радостно сказал я. — Ты знаешь, Генрих, мне и рань¬ше, в моей теперешней жизни, то есть, мне — Максу — всегда ка¬залось слишком наивным объяснение помещения черепа и костей на официальную форму армии Германии, как символа верности фюреру. Это смехотворно. Но я всё-таки не понимаю, каким обра¬зом ты хочешь завершить наше общее дело? С использованием ядер¬ного оружия? Допустим, но где гарантия, что я буду единственно выжившим?
— Вот именно над этой стопроцентной гарантией мы сейчас и ра¬ботаем. И уверяю тебя, наши учёные не зря получают свои деньги, — он похлопал меня по плечу, — счастливого пути и... вспоминай. Если что, звони.
— А об этом можно говорить по телефону? — спросил я.
— Чего бояться? Во-первых, нашу веру исповедуют многие и почти во всех странах мира. Наши единоверцы находятся у вла-сти. Ну, а во-вторых, кто ж поверит в такой бред? Случайные люди, если и прослушают наш разговор, то подумают, что два придурка окончательно свихнулись и говорят о чём-то невероятном. Кста¬ти, если вдруг у тебя где бы то ни было, в какой угодно стране, вдруг возникнут проблемы... с властью, полицией или кримина¬лом, да с кем бы не возникли, сразу звони мне, и всё решится в счи¬танные минуты. Ральфи, моя власть очень велика. Прости, я хо¬тел сказать — наша с тобой власть. И ты вправе пользоваться ей. Но я хочу всё-таки попросить тебя скорее вернуться сюда. Время идёт слишком быстро, и нам пора всё привести к финалу. И помни, что ты мне дорог сейчас не меньше, чем когда-то. Твоя способность к острому аналитическому анализу ситуации всегда восхищала меня. Надеюсь, что она к тебе вернётся. Расставайся со своей на¬ивностью, Макс.
Как только он назвал меня Максом, я сразу перестал ощущать себя Ральфом, будто в моём сознании что-то стёрлось. И я — Макс — был ошеломлён всем тем, что услышал от Гимллера. Но самое главное то, что я почувствовал, как безгранично я люблю этот мир. И понял, что я не могу брать на себя ни какую-то великую миссию, ни быть убийцей миллиардов людей.
— Послушайте, Генрих, — сказал я, ощущая его уже не старым другом, а малоприятным человеком, — у меня есть всё, что мне не¬обходимо, и мне нравится этот мир. Он вовсе не так ужасен. Я не хочу умирать, я хочу долго жить и быть счастливым. И осталь¬ные люди, если они родились, пусть живут. В каждой жизни случа¬ются несчастья, но ведь бывают и радости... Вероятно у нашего Со¬здателя были причины создать человека таким, как он есть. И если он никогда не умирает, а всё время возрождается вновь и вновь, то это прекрасно. И традиционные религии говорят о бессмертии души.
— Так кто же возражает? — усмехнулся он, — конечно, душа бес¬смертна, но что за садизм бесконечно заключать её в тело, а тело по¬мещать в невыносимые условия? Прежде ты не был таким, Ральф, — огорчённо прошептал он и уже громче добавил, — две последних жизни смешались в тебе, Макс, как в миксере. Я не ожидал такого эффекта. Вспомни о том, что капсулы даны тебе с определённой целью. Но если и это тебя не убедит, то подумай о тех деньгах, которые приносят тебе комфорт, возможность жить и получать от жизни то, без чего твоё сча¬стье невозможно. Вспомни, откуда эти деньги? Каждый доллар твоих денег — это кровь и чья-то жизнь. Или ты не хочешь знать, откуда твоё богатство и как ты его получил? Ты хочешь, как ты говоришь, жить дол¬го и счастливо. Ах, ты хочешь просто быть счастливым, забыв о том, что твоё счастье оплачено ужасными страданиями и жизнями миллио-нов людей. Пойми, Ральф, только осуществив наши намерения и поль¬зуясь этими деньгами для этого и во благо, более того — во имя тех, кто был уничтожен, только так ты сможешь оправдать себя. Ты недавно обвинил меня в том, что я убийца? Не забывай, Ральфи, такой же, ка¬ким был и ты, но я, по крайней мере, живу так долго ради твоей идеи. А в кого превратишься ты если решишь, как ты говоришь, просто жить? Или ты не почувствуешь себя бессовестным убийцей, пользуясь этими деньгами, и будешь счастлив? Тебя судьба назначила царём Зем¬ли не для того, чтобы ты наслаждался этой помойкой, называемой мате¬риальным миром. Подумай над всем этим. Подумай и не торопись. И по¬мни, что после того, как ты последним из всех уничтожишь своё тело, то по нашей вере, религии и убеждению — всё человечество, и не толь¬ко на нашей планете, ждёт свобода. Сейчас уезжай, да пребудет с тобой твоя вера. Думай и вспоминай. Я надеюсь, что ты вернёшься сюда, и мы освободим всех от этой безысходной необходимости бесконечного ро¬ждения на Земле.
Глава тринадцатая
По дороге в аэропорт я думал обо всём, что неожиданно свалилось на меня.
Я был растерян, узнав о том, что деньги, которые якобы я получил в наследство от друга, на самом деле были отняты у других во вре¬мя Второй мировой войны мной самим. Деньги эти были сделаны на войне, причем на самой грязной и кровавой части самой грязной и кровавой войны.
Вся моя нынешняя жизнь до тридцати шести лет оказалась подго¬товкой к осуществлению мной миссии, которую я придумал в своей предыдущей жизни.
Я с отчаянием понял, что вся моя жизнь — это фальшивка. Всё было ненастоящим, и я тоже.
А настоящий, реальный — это Ральф, который хотел уничтожить весь мир. «Он хотел или хочет»? — думал я о нём в третьем лице, пока до меня не доходило снова и снова, что Ральф — это я. Хочу ли я этого? И кто я сейчас? Как мне — Максу — относиться ко всему, что я узнал от Гиммлера?
И я понял, что ничего не даётся даром. Даже те деньги и те кап¬сулы, которые я воспринял, как дар судьбы, были даны мне не в на¬граду за что-то и не в подарок, нет — они были даны только для того, чтобы я уничтожил тела всех людей.
Какая ирония, — думал я, — исчезнуть из этого мира тогда, когда он мне только начал нравиться, когда, может быть, впервые в жизни я стал понимать и чувствовать, что такое — любить жизнь.
Да, злая ирония судьбы. Случись это пару лет назад, когда я был в депрессии и отчаянии, встреться мне тогда этот Генрих, я бы с во¬сторгом воспринял его идею, потому что мне в то время казалось, что жизнь ужасна. Почему казалось? — спросил я у самого себя, — она и была ужасной, если сравнивать её с нынешней.
Да, верно, она и была ужасна. А эта моя благополучная жизнь мне так нравилась. Она мне очень нравилась до сегодняшнего дня, ко¬гда я понял, что получил своё благополучие для выполнения этой... миссии. И, значит, моей счастливой жизни пришёл конец. Я понял, что судьба, провидение, рок, или кто-то ещё дают человеку счастли¬вые возможности только тогда, когда им это нужно. Только тогда вы всё получаете, когда вы становитесь необходимы. Ни чудес, ни подар¬ков не бывает. А жизнь несправедлива, жестока, коротка и бессмыс¬ленна. И только в религии Ральфа и Генриха есть смысл.
И как мне теперь продолжать жить в своё удовольствие? Ген-рих с уничтожением человечества и без меня справится. Но по-чему-то именно без меня не случится задуманный финал. Поче-му-то именно я должен остаться на обезлюдевшей Земле один и уничтожить себя. Я представил эту фантастическую картину, и мне стало страшно.
Теперь, как бы я не пытался жить беззаботно, как в прошедшие два года, у меня это не получится — я узнал так много. А они не хотят мед¬лить, и мир недолго будет таким, каков он сейчас.
— Приехали, аэропорт, — сказал мне водитель, открывая передо мной дверь машины.
Войдя в терминал, я долго не мог решить, куда мне лететь. В Авст¬рию? А что там делать? Жить со своей подругой, с которой я про¬жил последние полгода? Но я не мог уже продолжать ту спокойную жизнь. Ни к чему мне в Австрию. А куда? В Израиль? А там что? Все страны мира вдруг утратили для меня свою привлекательность.
Я оглядел зал аэропорта, спокойно двигающихся по нему лю-дей, и подумал о том, что не завтра же, не завтра замрёт на Земле жизнь, и не зря мне дали так много капсул, что их хватит на целых двести лет. И, значит, у меня, да и у человечества есть эти двести лет. И я почувствовал радость и лёгкость на душе, которая пере¬шла в грусть.
Я продолжал разглядывать пассажиров и мысленно разговаривать с ними:
— Знаете, вы с трудом поймёте меня, если я вам расскажу, что чув¬ствует человек, которому не нужно умирать. Что чувствует человек, у которого впереди еще много лет жизни и, что самое главное, много лет молодости. Нам всем знакомо чувство радости, когда мы встре¬чаемся со старыми друзьями. Нам всем знакома горечь расставания с любимыми.
Но теперь эти чувства будут для меня ещё острее и ещё болезнен¬нее. Потому что мне, в любом случае, предстоит прожить дольше вас всех, если я, конечно, этого захочу. Потому что все мои девушки со¬старятся и умрут, а я всё ещё буду жить молодым. И все мои друзья тоже состарятся и умрут, а я всё ещё буду здесь. Я сказал, что рас¬ставание будет более болезненным? Нет, это не верно. Потому что мне уже не грустно и не весело — мне никак. Мне не будут ка¬заться теперь более чем приятными мои встречи со старыми друзья¬ми. Во мне больше не вызовут ностальгии старые фотографии. Мне будет не о чем ностальгировать. Это вы ностальгируете об ушедшей молодости, боитесь смерти, вспоминаете с грустью ушедших друзей, но не я.
Я уже не такой, как вы. Мне будет наплевать, куда и кто ушёл, мне безразлично, кто из вас постарел, а кто сделал подтяжки лица. Моя старость гораздо дальше от меня, чем ваша смерть от вас. Меня боль¬ше не волнуют и не трогают мысли о смерти, не беспокоят проблемы с деньгами, не интересует цена на медицинскую страховку. У меня больше нет общечеловеческих проблем. Я вообще уже не совсем че¬ловек. Понравится это кому-то или нет, но мне наплевать на ваши мечты, на ваши замшелые праздники, на ваше семейное счастье и на вашу заботу об обеспеченной старости. Я не завидую больше никому и ни о чем больше не мечтаю.
Но есть кое-что... и этого вы — обычные люди, конечно, не поймё¬те. Есть нечто... оно не даёт мне покоя — вы все умираете и так не хо¬тите этого, вы боритесь со смертью, как можете, пытаетесь, как мож¬но дольше задержаться в этом мире, а потом вы всё равно умираете, а я ... я не борюсь за жизнь и не стремлюсь к бессмертию — я про¬сто имею это. Не нужно стремиться к тому, что уже имеешь. Но вот что меня мучает — вы умираете, а я остаюсь, и поскольку никто из нас не знает, что ТАМ, после смерти, то я смотрю на вас и думаю, кому из нас больше повезло? Вы покидаете этот мир, а я остаюсь, ваш рейс закончен, а мой всё будет длиться. И кто знает, когда вы прибудете к пункту назначения, быть может, вас ждёт что-то лучшее, чем земная жизнь? А я, как корабль, которому закрыт вход в порт, об¬речённый смотреть, как другие корабли уже причалили. Да, я не та¬кой, как вы, я давно другой. Но поверьте, завидовать нечему.
— Билет до Москвы, — сказал я, подойдя к стойке Аэрофлота.
Девушка за стойкой с сочувствием сказала, что ближайший рейс
как раз через два часа, но билеты остались только в бизнес-класс, а, к сожалению, в экономе свободных мест нет.
— Вот и хорошо, — весело ответил я, — давайте бизнес, я другим не летаю и вряд ли уже когда-нибудь буду.
В самолёте я погрузился в воспоминания о своей прошлой жизни, когда я был только Ральфом.
Моя память вернула меня в тот момент, когда я познакомился с Ан¬нет. Меня будто ударило током, когда я впервые увидел её. Я тогда смотрел на неё — ещё незнакомую и чужую, и с изумлением пони¬мал, что моя жизнь без неё не имеет смысла.
Я вспомнил, как познакомился с членами партии, в которой я со¬стоял. Я мысленно видел Гиммлера, ещё совсем молодым, когда он ещё не был рейхсфюрером. Я вспомнил тридцатилетнего Гитлера, завораживающего толпу звуком своего голоса: «Пусть те, кто хочет жить, вступают в борьбу, а те, кто не хочет бороться в этом мире веч¬ной борьбы, не заслуживают права на жизнь!» Я вспомнил, как впер¬вые на заседании комитета партии в двадцать первом году он провоз-гласил «принцип вождя» и стал называться «фюрер». Перед этим он полтора месяца жил в Берлине в моём доме и доме моего отца. Это на мои деньги была куплена партией газета «Фёлькишер беобахтер», которая стала рупором нацистских идей.
Я думал о Германе Геринге, которого мы с Гиммлером впоследствии не посвящали в наши истинные планы. И именно потому, что он ни¬чего не знал, он и стал единственно важной фигурой Третьего Рей¬ха, оказавшейся на скамье подсудимых после войны. Все остальные, знающие хотя бы крупицу тайны нашей Миссии, навсегда спрята¬лись, или покончили с собой. Я помнил Германа, как весельчака, героя Первой мировой войны, на которой он был командиром прославлен¬ной истребительной эскадрильи «Рихтхофен». Я познакомился с ним в мюнхенском университете, куда случайно зашёл по каким-то своим студенческим делам, и где Герман изучал экономику. Это я предста¬вил его Гитлеру. Герман был женат на красивой и богатой шведской баронессе Карин фон Кантцов, поэтому он мог делать щедрые взносы в казну партии. В двадцать первом году он помогал Рему организовать штурмовые отряды и субсидировал их. Он мне всегда нравился, мы с Аннет любили гостить у него в Каринхале. Он был радушный хо¬зяин, я любил с ним охотиться, хотя скорее это было больше похоже на прогулку по близлежащим лесам и обед на природе. Почти всегда в зверей стрелял я один. Ему же их было жалко. Впоследствии он до¬бился принятия законов, направленных не только на сохранение всех видов животных, но и на гуманное отношение к ним. Я вспомнил, как он смешно рассказывал анекдоты, его манеру говорить — полную юмора, иронии и доброты. Он не был мне близким другом. Но, нахо¬дясь рядом с ним, я всегда ловил себя на мысли о том, что он относится к редкой породе людей, которые никогда не предадут в трудную ми¬нуту. Герман был весёлый большой человек, большой и в буквальном, и в переносном смысле, который любил жизнь. Я думал о том, что если бы он тогда — в тридцатых — узнал о нашей Миссии «осво¬бождения человечества», он бы с нами не согласился. Это был земной человек, ему были неинтересны разговоры о потусторонних мирах.
Потом я начал думать о Гиммлере и судьбе евреев в годы Третьего Рейха.
Мы с ним увлекались тогда эзотерической философией, и я при¬шёл к выводу, что еврейский народ, будучи царствующим народом, заканчивает свой цикл на Земле и, умирая, поднимается в более вы¬сокие Системы, нежели наш планетный мир.
Конечно, эта теория вступала в противоречие с теорией Гиммле¬ра, что души людей по воле Создателя вечно возвращаются в тела на Землю.
Но я был уверен в том, что над Создателем есть ещё и Бог, единый и многообразный — причина конечного освобождения.
Я убедил Гиммлера в том, что евреи живут на Земле в своём по¬следнем воплощении. Поэтому необходимо начать с них. То есть освободить в первую очередь тех, кто уже не вернётся на Землю. Ло¬гика была проста — во-первых, уничтожаем тела тех, кто уже и так живёт в последний раз. Во-вторых, если они — народ, избранный Создателем, а мы объявляем Ему войну, то, начав с них и уничтожив всех до одного, мы убедимся в слабости Создателя, если Он не смо¬жет нам помешать. И это позволит нам уничтожать другие народы, избавляя их от тел и даруя им вечное блаженство. Гиммлер на это возражал, что не существует ни рая, ни ада, и кем бы ни был человек на Земле, после смерти тела, погрузившись в некий «отстойник», он вновь возвращается на Землю в новое тело.
— Да, — отвечал я, — не существует ни рая, ни ада, не существует и то, что мы называем Реальностью на Земле. Человек потому и попада¬ет в бесконечность рождений, что он не реален. Как и весь материаль¬ный мир, который только величайшая иллюзия. Но реален Идеальный Свет и Светоносный Разум, с которым соединятся души, когда мы уни¬чтожим все тела людей одновременно на всём Земном шаре. Но души евреев, живущих в последний раз на Земле, соединятся с Идеальным светом в то же мгновение, как будут уничтожены их тела.
— Евреям, как всегда, везёт, — усмехнулся Гиммлер, — хотя Фю¬рер просто ненавидит евреев, сначала он начитался Лютера, который четыреста лет назад не очень то хорошо отзывался об «избранном народе»...
— А потом, — прервал его я, — он, ты и я в двадцать треть¬ем году познакомились со Стюартом Чемберленом и начитались его книг. Ты помнишь, что писал Чемберлен о «чистых расах», пока не скатился к антисемитизму? Нет? А я помню. Он писал, что на Земле существуют только две единственно «чистых расы» — евреи и германцы. Я помню, как Гитлер пришёл в бешенство, когда услышал, как на каком-то литературном вечере Чемберлен говорит, что евреи не являются «низшей расой» по отношению к тевтонам, они просто отличаются от них. Для Адольфа сущест¬вовала только одна «высшая раса» — немцы, а другой быть не дол¬жно. Вот с чего началось «окончательное решение еврейского во¬проса». Я же был убеждён в том, что если мы выступаем против Создателя, то первым нашим действием должно быть уничтоже¬ние тех, кого он больше всех любит. Это сложная задача, но ре¬шить её нужно в первую очередь.
— Если нам удастся совершить это с этим народом, то с другими нам не составит особого труда, — сказал тогда Гиммлер.
«Так ведь не удалось, — подумал я, глядя в окно на плывущие под са¬молётом облака, а почему? На этот вопрос Гиммлер явно не знает от¬вета даже сейчас. Да и я тоже».
Потом я вспомнил, как я с Аннет, Адольф со своей племянницей Гелей сидим в одном из залов Байрейтских театральных фестивалей и слуша¬ем «Песнь о нибелунгах», одну из самых романтических опер Вагнера.
— Ты знаешь, Ральф, — сказал Гитлер в антракте, — я чувствую такую радость, слушая Вагнера. Эта опера захватывает моё вообра¬жение. Языческий мир нибелунгов таинственный, залитый кровью, полный героизма до сих пор живёт в моей душе и душе каждого нем¬ца. Посмотри на них, с каким восторгом они смотрят на сцену, — он засмеялся, — этот мир иррациональный, полный коварства и наси¬лия компенсирует их тягу к жестокости.
Гитлер всегда верил в то, что его ведёт некая высшая сила, и у него были все основания так полагать. Я помню, как накануне выборов в тридцать втором году он пообещал избирателям: «Если вы изберёте меня вождём этого народа, я установлю новый мировой порядок, ко¬торый будет длиться тысячу лет».
Перед тем, как пройти в самолёт, я в баре вместо евро случайно достал несколько долларов. Убирая их обратно в кошелёк, я вдруг обратил внимание на обратную сторону однодолларовой купюры, там были напечатаны латинские слова: «Новый мировой порядок». Я усмехнулся и подумал, что мне после встречи с Гиммлером начали всюду чудиться происки фашизма.
Нас было немного в Рейхе вошедших в контакт с Непознанными силами. Гитлер получал от них внеземные технологии, а мы с Гимм¬лером поддержку в нашей вере.
Обладал ли Гитлер возможностью черпать свои идеи через ин¬формационные каналы с «жёсткого диска» великого компьютера Вселенной? А почему бы нет? Его с самого начала окружали маги и чародеи. Основатель церкви «Телема» и носитель 33-й степени вольных каменщиков шотландского круга Алистер Кроули, осно¬ватель мистического общества «Туле» фон Зеботтендорфе, гросс¬мейстер Ордена Иллюминатов Рудольф Штайнер и другие. Они изучали оккультные традиции, таинства каббалы, египетских жре¬цов и халдейских магов. И некоторые из них научились проникать в тонкие миры.
Возможно, это умел и Гитлер? Столько покушений, из которых он выходил невредимым, — череда случайностей? Конечно, нет. Некая сила и, правда, берегла его. Берегла настолько, что почти до самого краха, почти до самых последних дней войны он был уверен, что ору¬жие возмездия будет создано и высшая сила спасёт его. А череда по¬ражений всего лишь временное явление. Да, он верил, что его ведёт высшая сила. Но что это была за сила?
Я где-то прочитал о том, что после Нюрнбергского процесса Ру¬дольф Гесс держал в своей камере карту Луны, надеясь на то, что от¬туда явятся «призрачные батальоны СС» и спасут его. Был ли он сумасшедшим? И был ли это Гесс, или его двойник? А сам Гесс, не на¬ходился ли он в это время на Луне с теми ракетами, которые созда¬ли нацисты при поддержке инопланетных существ? С теми ракета¬ми, о которых сообщил американский космонавт, приземлившийся на Луну, криком: — Здесь огромные космические корабли!
Возможно, по некоему закону игры, когда ты сначала выигрыва¬ешь и уже начинаешь к этому привыкать, в глубине души ты знаешь, что случайно так долго быть в выигрыше невозможно. Ты чувству¬ешь, что эти выигрыши уже что-то большее, чем просто выигрыши. Ты подсознательно понимаешь, что теория вероятности даёт сбой на твоих победах. И есть масса примеров в истории Земли, когда побе-дитель, окрылённый своими выигрышными сражениями, уже гото¬вится отпраздновать триумфальную победу, и именно в этот момент всё рушится быстро и бесповоротно. Гитлер, которого одни считали своим победоносным вождём, другие исчадием ада, возродивший не¬мецкую империю и создавший Третий Рейх, правящий третью мира и уверенный в том, что на нём лежит великая миссия, безгранично ве¬рящий в то, что Сила, которая его ведёт, никогда не оставит его, вдруг превращается в полную развалину. Возможно, это и есть закон игры? А возможно, полной развалиной был его двойник, а Гитлер с Евой Бра¬ун успели улететь на маленьком самолёте, а потом уплыть на подвод¬ной лодке в Антарктику на «Базу 211», а оттуда в Южную Америку.
Комедия или трагедия масок. Игра, идущая по правилам, установ¬ленным непостижимой Силой..
«Сила была и Сила вела». Мы с Гиммлером тоже верили в эту Выс¬шую Силу. Но чем всё это кончилось?
Может быть, Тот, против которого мы боролись, и был той Силой, которая нас вела? Может быть, наши планы и надежды на спасение всего человечества были нам посланы Им же? Но Его планы шли го¬раздо далее наших, и, когда мы исполнили задуманное Им, мы стали Ему не нужны. А теперь у Него новые планы, которые опять, как и то¬гда, не имеют никакого отношения к нашим, и Он опять использу¬ет нас для достижения своих целей, которые нам никогда не станут известны.
Глава четырнадцатая
«Давненько я здесь не был», — думал я, пока ехал в такси из аэро¬порта, с любопытством разглядывая изменившуюся Москву. Этот город, в котором прошло моё детство и который должен быть мне са¬мым родным. Но теперь у меня было два детства, а этот город... ка¬жется, я его никогда по-настоящему не любил.
Я вошёл в квартиру, в которой прожил много лет и в которой был несчастлив. Но тогда мне казалось, что моя жизнь здесь и есть счастье. Я не был тут два с лишним года, но за это время я так из¬менился, будто прошло несколько десятилетий. И та моя московская жизнь ушла дальше, чем та, в которой я был Ральфом.
«Зачем я сюда прилетел? — думал я, — потому что соскучил-ся по маме и брату? Да ни по кому я не соскучился. Я здесь, чтобы не сойти с ума. Эта квартира — единственная реальность, за кото¬рую я могу ухватиться, потому что я здесь жил ещё ребёнком. Как же я устал! Я как во сне, как внутри фильма, где я стал главным дей¬ствующим лицом. И я не хочу ничего».
Я принял душ, выпил немного рома и лёг спать.
Утром, после кофе, я долго смотрел на свой велосипед, на котором я когда-то так любил кататься. Я быстро оделся, взял велосипед, вы¬шел из подъезда и поехал в лес, конечно туда, где всё это началось.
«Мне нужны ответы, — думал я, — мне нужно снова встретить¬ся с ними. И, хотят они этого или нет, но им придется выйти со мной на связь, ведь я главное звено их цепи, так, по крайней мере, говорил Гиммлер».
Я ехал по улице, до леса было уже недалеко, и вдруг я расхохотал¬ся. Я ехал и громко хохотал. Почему? Да потому, что мне вдруг всё показалось таким смешным. Я как бы посмотрел на всё со стороны, глазами того, каким я был три года или пять лет назад.
Я смеялся от абсурдности ситуации, в которой оказался, — я еду в лес, чтобы встретиться с инопланетянами, которые должны, про¬сто обязаны выйти со мной на связь, потому что я последний человек на Земле и на мне замкнётся Вечность. Об этом сообщил мне рейхс- фюррер СС, который по всем подсчётам должен был давно умереть, мой соратник и помощник, с которым я виделся день назад. Я поду¬мал, что сейчас могу встретить одного из своих знакомых, ну, к при-меру, одноклассника или одноклассницу, и, если я расскажу ему или ей эту историю, вряд ли у кого-то из них не будет уверенности в том, что я сошёл с ума.
Я ехал и смеялся и, если посмотреть со стороны, в этот момент вы¬глядел сумасшедшим. Но вскоре моё веселье сменилось на грусть и беспокойство. Потому что всё, что со мной произошло, не было ни сном, ни фантазией.
Уже подъезжая к лесу, неожиданно потеряв равновесие, я не удер¬жал руль на выбоинах дороги и упал, ударившись о какую то железку, которая сильно поцарапала мне ногу. Я отбросил велосипед. Коленку саднило, и по ней текла кровь. «Надо найти подорожник», — вспо¬мнил я, как в детстве мне прикладывали подорожник к царапине.
Я оглядел тропинку в поисках подорожника и вдруг почувствовал, что нога больше не болит. Я взглянул на коленку и не увидел ни раны, ни царапины, только след высыхающей крови.
Я поднял велосипед, облокотился на него и понял, что убеждать себя в нереальности того, что со мной происходит — бесполезно.
Я посмотрел в небо и мысленно стал вызывать их. Я глядел вверх и ненавидел этих пришельцев. Я ненавидел весь мир и Все¬ленную вместе с собой, со всей нелепой историей человечества, со всеми его богами и демонами, со всеми планетами и их спут¬никами, со всей глупой и смешной гонкой людей за счастьем, которое, как я теперь выяснил, нельзя получить ни при каких обстоятельствах.
Я не мог вспомнить, где та тропинка, по которой два года назад я заехал вглубь леса. Но я был настолько зол в тот момент, что даже не стал её искать, просто повернул на первую приглянувшуюся уз¬кую тропку и поехал по ней. Потом остановился, закурил и сказал:
— Мне нужно встретиться с вами, я жду.
Так я ждал минут двадцать. И когда понял, что моё ожидание бес¬полезно — они не прилетят, они не всесильны и на это им нужно вре¬мя. В этом самый момент, когда я уже собрался уезжать, я увидел лёг¬кое и еле заметное свечение в воздухе.
Потом я не увидел ни пирамиды, ни какого-либо другого объекта, а передо мной висело в воздухе в нескольких сантиметрах от земли похожее на голограмму то самое Существо. «А где же пирамида»? — подумал я.
— Зачем тебе пирамида, если ты хотел увидеть меня? — спросил инопланетянин.
Вопрос прозвучал в моей голове, но звука голоса я не услышал.
— Да, — громко ответил я, — мне не нравится всё, что со мной произошло после нашей встречи. Объясните мне, да поподробнее, в чём смысл моей помощи вам? Вроде бы, мне нужно только ждать, когда погибнут все люди, чтобы умереть последним из них? Так? Но у меня есть ампулы отмены действия капсул. Вам стоит подумать о том, что я могу принять такую ампулу и покончить с собой. И вам снова придётся меня ждать, ждать, пока я снова появлюсь на свет. Снова убеждаться в том, что я тот самый Ральф, который вам так не¬обходим. И мне хотелось бы знать, как вы допустили, чтобы у меня оказались ампулы отмены?
Он улыбнулся:
— Ампулы отмены — это непременное условие твоего участия в нашем общем деле. Ты должен быть свободен в своих действиях, и, если ты решишь умереть, у тебя должна быть эта возможность. Тебя интересует, почему мы не дали тебе их сразу? Мы не были абсолют¬но уверены в том, что ты Ральф. Только после того, как ты надел ко¬рону, мы убедились в том, что ты тот, кого мы ждали. И только после этого ты получил ампулы отмены.
— Ладно, — примирительно сказал я, — это меня волнует меньше всего. Я не для этого вас звал. Ответьте мне, что за хрень мне наплёл Гиммлер про религию освобождения и уничтожение человечества?
— Прилетев в Москву, ты снова стал Максом? — прозвучал у меня в голове чуть поскрипывающий голос пришельца, — ты даже гово¬ришь снова, как Макс.
Он засмеялся так громко, что мне захотелось заткнуть уши, даже понимая бесполезность этого жеста.
— Если ты будешь менее эмоционален, — продолжил он, — и бо¬лее интеллектуален в вопросах, ты получишь ответы. Сформулируй вопрос точнее.
— Точнее, блин? Это то, что я не понимаю, со мной робот, что ли, разговаривает? Э-э-э ау! — я помахал рукой перед голограммой, — ты что, распознаешь только точные вопросы? А что настоящего инопла¬нетянина прислать не могли? Робота заслали какого-то.
— Какое это для тебя имеет значение? Я отвечу на все твои вопро¬сы, даже если ты будешь их задавать неточно. Но мне будет легче от¬вечать, если ты перестанешь испытывать раздражительные эмоции, и твои вопросы будут конкретными. Эмоциями изменить что-либо ты всё равно не сможешь.
— Как же всё это меня достало! — воскликнул я. — Ладно, поеха¬ли. Интеллектуальные, так интеллектуальные. Итак, первый и глав¬ный вопрос. Что это за убеждение, что это за вера, по которой надо уничтожить всё человечество?
— Такая уж вера, — он развёл руками, — она основана на наших расчётах, тысячелетних наблюдениях и на нашей религии.
«Вера не наука, она не требует доказательств, — подумал я, — мало ли религий на Земле, и каждый верующий считает только её истинной, и, возможно, они все ошибаются».
— Нет ни малейшей вероятности в том, что наша вера ошибоч¬на, — проскрипело у меня в голове. — Кстати, ты можешь не озвучи¬вать свои мысли, мы их слышим.
— «Ну, блин, — подумал я, — они мысли, оказывается, слышат».
— Нет уж, я буду их озвучивать, а то о чём я думаю, вас не должно интересовать. Мне не нравится такое вторжение в моё сознание, — зло ответил я.
— Будь по-твоему, — ответил он обыкновенным, уже не дребез¬жащим в моей голове голосом, — мы отключаемся от твоего мозга. Задавай свои вопросы.
— Почему — я?
— Потому что ты вычислен, и по этим вычислениям ты последний во Вселенной, кто должен умереть.
— Я спросил, почему именно я?
— Мы не знаем, почему именно ты, но мы знаем, что это ты. Воз¬можно — закон чисел, или более иррациональное объяснение... но так показали расчёты, а мы не ошибаемся в них. И доказатель¬ством этому — древняя корона, которая узнала в тебе первого и по¬следнего Царя Земли. Если бы она захотела, то ты вспомнил бы не только твоё предыдущее рождение, но и остальные, от самого на¬чала первой цивилизации на Земле.
Он засмеялся: — Если бы это случилось, представляю, как бы ты запутался в историях своих прошлых жизней!
Я на мгновение тоже представил себе это, и меня охватил ужас. Кое-как взяв себя в руки, я сказал:
— Ну, ладно, это, конечно, не объяснение, но пошли даль¬ше. Можно поподробнее рассказать об этой вашей вере? О том, как она возникла? И о том, каким образом вы собираетесь достичь результата?
— Ты знаешь, Макс, будучи Ральфом, ты первым из землян понял, что материальная, то есть видимая нами Вселенная создана разум¬ными и не очень разумными Силами, которые безжалостно вверга¬ют человека в бесконечную череду рождений. Ты первым из землян понял, что избавиться от неизбежного появления человека в матери¬альном мире можно, только уничтожив всех до одного. Не будет но¬ворожденных — не будет, куда воплотиться душе. Таким образом, ты открыл для себя нашу религию. Поэтому мы тогда ещё в двадцатых годах двадцатого века начали оберегать тебя и незримо руководить тобой. Мне странно, что ты задаёшь вопросы о тайной вере, которую ты сам внедрил в умы многих людей. Наша вера не теория и не гипо¬теза, она, как каждая вера, аксиома, не требующая доказательств. Наша вера — это свод учений о вечной истине. Мы — те, которых вы называете инопланетянами, хотя это не совсем верно, как и вы — ра-зумные существа. Мы, как и вы, не появились в результате эволюции или случайности. Подобно вам мы спроектированы и созданы.
Он говорил то, о чём я давно, очень давно догадывался. Но в моей голове ещё находились какие-то псевдонаучные сведения, почерпну¬тые из книг, Интернета и телевизионных программ. И я не стал зада¬вать вопрос о теории большого взрыва, потому что понял, что и она ложна. Глядя на колеблющуюся передо мной голограмму неземно¬го существа, похожего на человека, неожиданно для себя я поверил в то, что я Ральф — создатель новой религии на планете Земля.
— Да-да, — обрадовался я, — если об этом думать, то можно уви¬деть, что мы искусственно и искусно созданы, наше сознание, душа и даже дух подчинены нашим Создателем законам материального мира. Вы правы — нас конструировал в великой иллюзорной Все¬ленной тот, кто сам был иллюзией Бога. Но кто тогда Бог? В Библии говорится, что нас создал Бог...
— Что такое Бог? Кого ты подразумеваешь, когда о Нём спраши¬ваешь? Если о Том, Кто создал наши тела, то ты сам ответил, что это не тот Бог, чьей частью мы все являемся, включая и Создателя.
Я знал, что Создатель, или, как его называют в Торе — Эло- хим, то есть Всесильный, не тот неопределимый Бог-Абсолют, ко¬торый всегда был, есть и будет, но мне хотелось услышать ответ пришельца.
— Будьте любезны, расскажите поподробнее, — попросил я.
— Тот Создатель, борьбу с которым мы ведём ради своего осво¬бождения, не есть Бог. Создатель создал материю, но Сам Он не ма¬териален. Ты помнишь, Макс, как Он говорил Моисею на Синае, что ни один из живых не может увидеть Его. Но в представлении лю¬дей он вполне реален, ведь люди созданы по Его образу и подобию, Он, возможно, более реален, чем ты и я. Но это не значит, что Он по¬хож на того дедушку с бородой, которого изображают в куполах ва¬ших церквей. Он реальная иллюзия, создающая другую реальную иллюзию — материальный мир. Страдает ли наш Создатель, так же как его создания? Или он знает только чувство, которое вы называе¬те — Любовь? И, возможно, любовь исключительно к Самому Себе. А разумные существа, созданные Им, нужны Ему только для восхва¬ления Его и восхищения созданным Им миром. В нашем, отличаю¬щемся от вашего земного мире, мы, так же как и вы, появляемся пе¬ред Его взором на едва уловимый миг. А Он не слышит наших стонов, не видит наших слёз и нашего одиночества. Потому что Создатель способен воспринимать только нашу хвалу Ему. И когда все разум¬ные существа во Вселенной разом покинут свои тела, чтобы воссо¬единиться с Абсолютной Истиной, действительной и единственной Реальностью, то наш Создатель тоже соединится с Ней, прекратив создавать материальные миры.
Устройство вашей и нашей солнечной системы настолько точно вы¬верено и настолько математически просчитано, что не возникает со¬мнения в том, что их предварительно проектировали. Тела всех живых существ и прежде всего человека на вашей планете — не исключение, так же как и на нашей. Но если сравнить наши тела, наши анатомии, то можно увидеть, насколько ваша анатомия, по сравнению с нашей, несовершенна. Вы, люди, считаете, что наша цивилизация создана раньше, чем земная. Вы думаете, что именно поэтому мы ушли в своём развитии намного дальше вас. Но вы ошибаетесь. Мы более позднее и потому более универсальное творение Создателя. И никто из его со¬зданий не сможет повторить Его творение.
— Минутку, — возразил я, — а клонирование?
— Клонирование — это калька, копирование отдельно взя-того организма, но не создание нового. Но речь не об этом. А о том, что ваши и наши тела хоть и спроектированы на недостижимом для нас уровне, но тоже далеки от совершенства.
— Что значит далеки от совершенства?
— Если бы ты мог создать всё что угодно и из чего угодно, и тебе, к примеру, нужно сделать вещь, на которой можно передвигаться, как на твоём велосипеде, что бы ты создал?
— Если передвигаться, как на велосипеде, то велосипед, — вполне логично ответил я.
— Нет, — голографический инопланетянин даже покачал го-ловой, — велосипед ты бы создал потому, что не смог придумать что-то более универсальное. Представь, что можно взять эту ветку, — он кивнул на лежащую у моих ног сухую корягу, — и заставить её перемещать тебя, наплевав на все законы физики и остальные законы тоже.
Он сделал движение рукой, и коряга поднялась над землёй. Я за¬ворожённо смотрел на её полёт в воздухе. Покружив немного, она упала на землю.
— Но ты не можешь, — засмеялся пришелец, — не можешь за¬ставить её летать и поэтому изобретёшь велосипед. Теперь подумай, если бы ты создавал собственное тело, то вряд ли стал помещать туда так много внутренних органов — сосудов, сердца, лёгких... ты бы вложил в тело одну крошечную батарейку. Ты бы поступил так, если бы знал, как. Но ты не знаешь. И Создатель не знал. Или...
— И что же? — перебил его я, — что из этого следует?
— Из этого следует, что наш Создатель не является совершен¬ством. И таким образом, мы не можем Его называть Богом, потому что Он Им не является. Он только творец — художник, возможно, не гениальный. Ты помнишь, Он благословил седьмой день, в кото¬рый отдыхал от работы? А разве Совершенный Бог может устать? И почему Он не благословил первый день Своего Творения, а толь¬ко сказал, что это хорошо? Теперь, смотри, все эти шесть дней Он творил только проект, всё было создано только виртуально, а матери-альным мир стал лишь после странного грехопадения человека в том виртуальном мире, когда он познал добро и зло. Творец изначально поместил зло в своём Творении. Но зачем? Почему Он не смог избе¬жать зла? И почему Он сказал своим Сподвижникам, строившим мир вместе с Ним: «Вот человек стал как один из нас в познании добра и зла, теперь, может быть, протянет он руку свою и возьмёт от дере¬ва жизни и поест, и будет жить вечно»? И Создатель вверг человека в материальный мир и не выпускает его оттуда, чтобы тот не слился с настоящим Богом — Всеобъемлющим, Вечным и Совершенным, по¬тому что, если это случится, Его материальное, но иллюзорное творе¬ние исчезнет, как и Сам Создатель.
— Да, я согласен с вами, — сказал я, — но сказано в Библии, что Он создал человека по своему образу и подобию, не так ли?
— Да, если верить вашей Библии, то — по образу и подобию. Если Он создал вас по своему образу и подобию, а вы вышли несовершен¬ными, значит, и Он тоже не был совершенным. А то, что написано в книгах, это только то, что написано в книгах, не более того.
— Но ведь в Библии речь идет о Боге, — возразил я.
— Речь идет о Всесильном Создателе. В данном случае о Созда¬теле вашей солнечной системы. Не всей Вселенной, а только вашей системы. Пойми, если бы Он был совершенен, зачем бы ему понадо¬билось что-либо создавать? Совершенство не нуждается в создании чего-либо, так как оно самодостаточно и само по себе является всем сразу и каждым по отдельности.
— Так, стоп- стоп- стоп. Давайте разбираться, — сказал я, — ведь где-то это Совершенство существует? Когда я был Ральфом, я тоже считал, что, освободившись от тел, мы должны слиться с Высшим, и это Высшее и есть истинный Бог. Но я — Макс — думаю немного иначе. Допустим, если Бог это совершенство, то стало быть Он в дан¬ный момент является и мной, и вами, и Тем Кто нас создал. Ведь Он, как вы сказали, есть всё. Так?
— Верно, — инопланетянин изобразил на лице что-то вроде улыб¬ки, — но есть нюанс.
Я заметил, что он разговаривает со мной, не как при нашей первой встрече, а почти моими собственными словами, даже интонациями, используя мои же речевые обороты. Видимо, они решили, что так мне будет понятнее. Я решил сменить тон.
— Восемьдесят лет назад, — начал я, стараясь говорить спокойно и безразлично, — живя в Германии, я прекрасно понимал, что Со¬здатель испугался созданного им человека, после того, как тот от¬кусил от плода Древа познания добра и зла. Я понимал, что Рай¬ский сад находился не на Земле и вряд ли был материален, так же, как не был материален Адам. Испугавшись, Создатель проклял Зем¬лю за то, что она вырастила Древо познания добра и зла с плодами. Ведь Адам отвечает на упрёк Создателя: «Ты сказал не есть от Дере¬ва, но я ел не от дерева, я ел плод». Тогда Создатель и облёк Адама плотью. В Библии говорится «сшил человеку кожаные одежды». Мы же не можем думать, что Создатель ещё немножко и портня¬жил? — я засмеялся. — После чего воплощённого Адама Создатель отправил на проклятую Землю. Не будем рассуждать о том, откуда Создатель, если верить Библии, взял кожу для одежды, и не убил ли он первое животное Сам? Не будем. Но тогда — в тридцатые годы — я понял, что Создатель зол, несправедлив и несовершенен. И я ре¬шил освободить человечество от плоти, этих «кожаных одежд», чем и занимался, и чем хотите вы, чтобы я занимался и в настоящее время. И если я задаю вам вопросы, то не для того, чтобы услышать примитивные ответы. Вы утверждаете, что мы должны стремиться стать частью Абсолюта, но как это может быть? Как такое возмож¬но? Если мы хотим освободиться от гнёта некого Создателя, кото¬рый, как и мы, является частью единого целого, к слиянию с кото¬рым стремятся наши души, то что это за стремление стать частью Того, кем ты уже являешься? И я — Ральф — утверждаю, что Бес¬конечность готова заполниться радостными, освобождёнными от плоти душами.
— Макс, я привел аналогию с велосипедом, — начал пришелец, — приведу аналогию и с чем-то ещё более земным. Ты спрашиваешь, как можно стремиться к освобождению от гнёта Чего-то, что явля¬ется частью Того, с Кем твоя душа и души других хотят слиться? Это несложно понять.
Когда-то в стране, в которой ты жил, — в Советском Союзе, и в ещё одной стране, в которой ты тогда тоже жил, — в Германии, были непростые времена. Было время, когда они даже воевали между собой. В обеих странах был диктаторский режим, в них не было демо¬кратии, в них строили лагеря, куда сажали невинных людей. Но обе эти страны являлись частью планеты Земля. Планеты, которая движется по своим законам, над которой по ночам светят луна и звезды. И на ней в то же время помимо этих стран существовали и другие, жизнь кото-рых отличалась от этих двух. А все вместе они являлись частью вашей цивилизации, а та в свою очередь была тоже чьей-то частью.
Германией — частью вашей планеты — правил один человек. Но однажды время его правления закончилось, и государственный строй поменялся. Я хочу сказать, что Германия была частью планеты, но планета не была частью Германии. Так и с тем, Кого мы называем Богом — наши души часть Его, но он не часть наших душ. Ты и я — мы
против Создателя, Того, Кто заключил наши души в тела.
Я был во всём согласен с пришельцем, но я так много забыл, пока жил в теле Макса, и поэтому спросил:
— Где будут находиться души, если количество тел на зем¬ле уменьшится? Где будут те, чьи тела будут уничтожены, но дело еще не будет доведено до конца? Условно говоря, если на Земле оста¬нется хотя бы десять человек, то значит — цель не достигнута. Ведь, для её достижения нужно время — нельзя уничтожить всех разом. Так, где будут находиться души без тел пока, грубо говоря, душ много, а тел мало...
Инопланетянин перебил меня:
— Я понял твой вопрос. Действительно, в этом случае будет не¬хватка тел. Возможно, Создателю придётся вкладывать в одно тело несколько душ. Ведь сейчас Он делит души на части, чтобы они за¬полнили тела увеличивающегося населения Земли и нашего мира. От этого души стали слишком мелкими. Души, ждущие своей ма¬териализации, находятся в специальном отстойнике — то есть, в заключении, в неволе. Там они испытывают ужасные страдания и мечтают о новом воплощении даже те из них, кто не был доволен жизнью. Этот отстойник придуман Создателем, Которого мы и хо¬тим победить. И когда мы закончим свою великую миссию, он пе-рестанет существовать. То, что люди называют адом — и есть этот самый отстойник. И хоть он и не материален, но нам известно его местонахождение. И поверь мне, оно, действительно, похоже на че¬ловеческое представление об аде.
Ни я — Ральф, ни я — Макс не верили в существование ада, счи¬тая это предрассудком и желанием церковников запугать людей. Я с ужасом слушал его, а потом спросил:
— Означает ли это, что все люди, кто-то на большее, а кто-то на меньшее время, пройдут через этот ад? Ведь пока не умру я, ново¬рожденных тел будет все меньше и меньше, и люди будут попадать в отстойник? Так?
Он ответил утвердительно.
— А я?! Я тоже там был между рождениями и снова окажусь? Да?
— Успокойся, ты уже, видимо, не окажешься.
— Что значит, видимо?!
— Мы не знаем точно. Но, если ты и угодишь туда, то на очень ко¬роткое время. И родившись, ты не будешь о нём помнить, останется только страх смерти, внушённый нам Создателем. Но ты должен умереть последним из людей на Земле, тогда отстойник исчезнет. И все души будут свободны.
Я вздохнул с облегчением и спросил: — А как вы собираетесь действовать?
— Мы уже действуем. За последние сто лет мы много сделали для того, чтобы человечество перестало существовать. Но, кроме вас — людей — на Земле, или вернее в глубинах Земли, в недрах Тибета обитает племя сверхлюдей, которые собираются объединить всё ра¬зумное население Вселенной в единую галактическую нацию. Они верные воины Создателя, которые с помощью Гитлера хотели уста¬новить власть над миром. Они перемещаются по прорытым в Земле туннелям на летательных аппаратах в форме дисков, иногда выходя на поверхность Земли и поднимаясь в небо. Гитлер до последнего дня своего исчезновения поддерживал с ними телепатическую связь через тибетских монахов, живущих в Третьем Рейхе. И если мы им не помешаем, то человечеству никогда не удастся вырваться из тем¬ницы плоти и материального мира. Мы бы победили уже тогда в со¬рок пятом, если бы Ральф, то есть ты, остался жив. Такая нелепая слу¬чайность... твоя жена... её, кажется, звали Аннет? Но теперь ты опять с нами. Ты знаешь про наш новый план? Генрих должен был тебе ска¬зать о нём.
Но я думал сейчас не о Генрихе, а о тибетских летающих тарелках, поднимающихся иногда в небо из недр Земли. Нам мало иноплане¬тян на своих пирамидах, так ещё и какие-то сверхлюди на летающих дисках! И все хотят решать нашу человеческую судьбу?
— А откуда взялись эти с Тибета? — спросил я.
Пришелец махнул рукой:
— Забудь о них, это я так, к слову... так ты знаешь про наш новый план?
Странно, но мне вдруг стало совершенно не интересно думать о тибетских тарелках, и я ответил:
— Я знаю только то, что во всех странах мира у власти стоят люди, желающие освободить человечество через его уничтожение. Иногда это мне кажется чудовищным.
— Ещё не во всех. Но самыми развитыми странами управляют те, кто исповедуют ту религию, которую когда-то придумал ты, Ральф, и которая соответствует и нашей вере. Не жалей людей, Макс, мы нашли способ безболезненно уничтожить их тела. А вот если мы этого не сделаем, то планету ждут великие катаклизмы, она будет непригод¬на для жизни человечества. И оно погибнет в страшных нравствен¬ных и физических мучениях, чтобы возродиться на какой-либо другой планете солнечной системы в телах, непохожих на ваши нынешние. Но с тем же осознанием тщеты собственного существования.
— У власти стоят те, кто хочет уничтожить человечество? В каких именно странах? — спросил я, думая о том, как много тайн скрывает¬ся за сводками телевизионных информационных выпусков.
— Зачем тебе такая конкретика? Я сказал, в большинстве самых развитых и могущественных.
— Ну а каким способом вы собираетесь умертвить всех людей?
Он помолчал, потом заговорил, а я онемел, слушая их чудовищный
план.
Он говорил о том, что на Земле изобретением оружия занимаются лучшие умы человечества и что инопланетяне помогают им. В резуль¬тате общих усилий уже созданы генераторы-излучатели, которые мо¬гут воздействовать на планету волнами очень высокой частоты. Эти излучатели расположены в разных странах мира. В результате их ра¬боты уже изменяется ионосфера и магнитосфера Земли, и человече-ство погибнет. К населению их планеты применяется другое оружие, созданное именно для их планеты.
— Насколько я понимаю, — спросил я, — у вас должна быть уве¬ренность в том, что не останутся выжившие? Значит, то, что вы изо¬брели, должно быть настолько сильным и всеобъемлющим, чтобы не осталось в живых никого? Так?
— Да, совершенно верно. Кроме того, мы и земляне, с которыми мы неразрывно связаны во Вселенной, должны действовать синхрон¬но. Не буквально, конечно, и не с точностью до секунды, но пока обе расы — ваша и наша — не перестанут существовать, отстойник бу¬дет наполняться. Поэтому, когда мы включим все излучатели на Зем¬ле и все подобные приборы на нашей планете, погибнет девяносто девять процентов населения. После этого мы отыщем оставшихся в живых в каждом уголке планеты. У нас есть такая возможность. Затем специальная, уже созданная армия отправится в места их на¬хождения и освободит их.
— Убьёт, в смысле? — уточнил я.
— Убьёт... освободит... в этом случае слова не имеют смысла, — он улыбнулся, — называй это, как угодно. Пока мы в стадии проверок. Возможно, это займёт несколько месяцев, возможно, около трёх лет, но не более. Нельзя начинать, пока не просчитаны все варианты, и все возможные ошибки.
— То есть жизнь на Земле закончится не позднее чем через три года?! — воскликнул я, почувствовав, как у меня от обязательности ближайшего апокалипсиса кружится голова.
В то же время я с удивлением понял, что я уже знаю все ответы на свои вопросы. И это моё знание находилось за пределами моего по¬следнего рождения. Но было что-то, что ускользало из моей мерцающей памяти, и это была история о летающих тарелках, и поэтому я спросил:
— У нацистов были летающие тарелки?
— Ты же знаешь, Ральф, что нет.
— Я не могу вспомнить, потому и спрашиваю, — устало сказал я.
Существо на голограмме внимательно посмотрело на меня, потом,
как будто что-то решив, начало говорить:
— В то время их называли летающими блюдцами. И сейчас они всё чаще и чаще появляются на небе Земли. Но эти блюдца теперь, как и тогда, производились не на Земле, а в недрах Земли в глубине Тибета нашими врагами, так называемой Иерархией могучих древ¬них сверхлюдей. Их задачей было и остаётся во что бы то ни стало сохранить на Земле человеческую расу, чтобы потом объединить их в с другими разумными существами Галактики. Они настоящие воины Создателя, и единственно, кто может нам помешать, это они.
Мы передали Гиммлеру чертежи наших военных тарелок, а те с Тибета свои разработки космических ракет Гитлеру. Учёные Треть¬его Рейха сумели построить и то и другое в Антарктиде на базе «Но¬вый Берлин». Оттуда была запущена ракета с космонавтами на об¬ратную сторону Луны, где продолжилось строительство. Гиммлер думал использовать и тарелки, и ракеты в наших целях. Но тибет¬цы, видя одержимость Гитлера в уничтожении целых рас, геноциде евреев, перестали ему помогать и вошли в контакт с Иосифом Ста¬линым. Война закончилась. Ракеты на Луне стоят до сих пор, и они нам могут пригодиться. Но людей несколько тысяч на Луне и сотни тысяч строителей в Антарктике мы уничтожили уже после Второй Мировой войны. И ты об этом не мог знать. А капсулы тебе даны нами для того, чтобы, если вдруг мудрецы с Тибета опять помеша¬ют нам, ты бы смог прожить ещё двести лет, а если понадобится и больше. Но про Тибет, Луну, и «базу211» ты должен помнить, — он с сомнением поглядел на меня.
Мой ответ родился неожиданно для меня:
— Я помню только то, что в 1922 году членам маленького круж¬ка, в котором я состоял, удалось с помощью магистра ложи «Розо¬вой Зари» Кроули установить контакт со сверхлюдьми с Тибета. То¬гда я уже дружил с Гитлером и помог ему войти с ними в общение, и знаю, что именно они подзаряжали его энергией. А потом уже по¬явился Хануссен, вырывший из земли для Гитлера мандрагору с при¬креплённой к ней капсулой. Но Хануссен не мог объяснить ни про-исхождение капсулы, ни её назначения. Гитлер хотел её выбросить, но Гиммлер сохранил её у себя, и поэтому вы вышли с ним на связь.
Сказав это, я замолчал, не понимая, как клочки памяти Ральфа, проявляются в моём теперешнем сознании.
Он кивнул:
— Мы тогда допустили ошибку, думая, что война будет короткой. И не предполагали, что Германия потерпит поражение, а главное, что ты, Ральф, сведёшь счёты с жизнью. Именно твоя смерть остано¬вила весь процесс.
Мне не хотелось обсуждать свою смерть, пусть даже произошед¬шую в предыдущей жизни, и я спросил:
— Как же так — «допустили ошибку» ? Или вы, столкнувшись с осо¬бенностями человеческой расы и национальных сообществ, только то¬гда поняли, что наше поведение иногда не подлдётся законам вашей логики и вашим расчётам. А вы уверены, что теперь не допустите?
Он усмехнулся.
— Ну что ж, — сказал я, — давайте подытожим. Итак, вы боре¬тесь не только против нашего Создателя, но и против той Иерархии сверхчеловеков, обитающих на Тибете, которые на протяжении миллионов лет сохраняют человеческий род на Земле. Ваша цель — уничтожение материальных тел своей расы, а нашей целью являет¬ся уничтожение тел нашего человечества. Это должно происходить одновременно, так как мы каким-то образом связаны друг с другом. И наше общее стремление — это освобождение душ разумных су¬ществ от их физических тел и материального мира, который создавал реальный, но не материальный Всесильный Создатель с непонятной для нас мотивацией. Возможно, для получения от нас потока любви, который питает Его почти безграничное эго.
Но наш Создатель, возможно, и Создатели являются частью того Света и того потока блаженства, к которому стремимся мы. Но, тем не менее, мы хотим изменить Его теперешнее положение и вер¬нуть во Вселенную идеальную гармонию путём уничтожения самих себя, таким образом, лишив Всесильного Создателя его Творения и освободив людей от необходимости бесконечных воплощений.
Но что будет с Ним, если мы победим? Почему Он встал перед не¬обходимостью создания проявленного мира? И почему Он так же¬стоко управляет нами? Этого я понять не могу.
— Я отвечу тебе, но опять прибегну к аналогии, — сказал инопла¬нетянин, — видишь её? — он показал на белку, которая пробежа¬ла мимо. — Представь, что ты поймал её и посадил в клетку с коле¬сом. Знаешь, такое колесо, в котором белка бегает? Теперь она жи¬вет в клетке и бегает в колесе, вырабатывая нужную тебе энергию. Но однажды утром ты обнаружил, что белка исчезла. Что ты будешь делать?
— Другую белку посажу в клетку?
— Для этого надо её сначала поймать. А если все белки исчезли одновременно, и ловить некого? У тебя больше нет белки, и тебе ни¬чего не остаётся, кроме того, как уничтожить клетку. Потому что бе¬лок больше не существует, понимаешь? А если учесть, что у тебя вообще, кроме этой клетки с белкой, ничего не было, то, вероятно, ты найдёшь то место, куда исчезли все белки, и отправишься туда, тем более что дорога тебе известна.
— Ты хочешь сказать, что Создатель тоже сольётся с изначаль¬ным Светом, и восстановится гармония?
— Конечно, — инопланетянин засмеялся, — и всем хорошо. Белка свободна и счастлива, бывший хозяин клетки тоже, даже клетка и та стала частью вечности и совершенства.
— Есть ли другой способ восстановить гармонию?
— Да, постепенно душа, пройдя множество воплощений в матери¬альном мире, достигает такого уровня, когда уже не возвращается в тело и сливается с Абсолютом, становясь Его частью и Им самим.
— Тогда зачем торопиться и нарушать порядок?
Пойми, это не порядок, а воля нашего Создателя. Но он не пресле¬дует цели помочь вам быстрее достичь того уровня сознания, кото¬рый позволил бы слиться с Богом. Наоборот, цель Создателя удержи¬вать вас на Земле как можно дольше.
— Каким образом?
— Всё то, что во многих религиях является пороком и грехом, по¬могает Создателю убедить человека, когда он находится после смер¬ти в том самом отстойнике, что он не достоин перейти в лучший мир, и должен снова вернуться на Землю в очередное тело. А так назы¬ваемые грехи формирует Он, подталкивая каждого человека к со¬вершению дурного поступка. Грехи придуманы Им для удобства манипулирования вами. Искушения, из которых состоит большая часть жизни — придуманы Им. Каждый человек, рождаясь в новое тело, безгрешен и чист, так как сам является частью совершенства. Попав в тело, он подвергается искушениям, которые ведут к пороч¬ности и грехам. Помнишь молитву «и не введи нас во искушение»? Те, кто сочинил эту молитву, хорошо знали, Кто их искушает. Иску¬шения созданы только для того, чтобы убедить душу после смерти воплотиться снова.
— А если не удастся убедить?
— Всегда удастся, — ответил пришелец. — Возможно, ко-му-то и удавалось перейти границу и слиться с Богом, но я думаю, что их было весьма немного, можно пересчитать по пальцам. Даже праведность не ведёт душу к вечному блаженству, поскольку, чем бо¬лее безгрешен и праведен был человек на Земле, тем легче убедить его душу в том, что он грешник. А единичные случаи общей картины не меняют.
Мне стало так грустно от сознания обречённости человека на Зем¬ле во всю его короткую жизнь, что я чуть не заплакал.
Он заметил это и сказал: — Вот видишь, каково в этой, как у вас го¬ворят, «юдоли печали». Но мы с твоей помощью заставим Создателя понять, какой грех он совершил, создав свой мир, и, может быть, Он будет нам благодарен. Прощай. Если захочешь меня увидеть, просто позови.
Я понял, что он сейчас исчезнет, а я останусь опять один. И чтобы задержать его, я спросил:
— И всё-таки, в какой мир мы попадём? С чем соединимся и чем станем?
Мне показалось, что я его уже слишком достал своими вопросами, и он сейчас растворится в воздухе. Но он остался и ответил:
— В Том Мире мы навсегда получим счастье и покой, который трудно описать словами. Ты ведь уже чувствовал, как хорошо тебе было без тела, когда ты находился в нашей пирамиде? При этом ты не попадал Туда, куда мы все стремимся, ты только на короткое вре¬мя остался без тела, но даже в те минуты ты не очень хотел в него воз¬вращаться. А Тот Мир, или, как вы его называете, Тот Свет, который откроется, мир нескончаемой радости и блаженства. На Земле все пожирают друг друга, это закон существования этой планеты. И те, которые попадают сюда, будучи чистыми и светлыми по своей сути, вынуждены подчиняться этим законам. Они, волей неволей, тоже становятся хищниками. Этому нет места Там, куда мы стремимся. Там нет богатых и бедных, нет тюрем и дворцов, нет жестокости и на¬силия, ни болезней, ни смерти. Нет ничего того негативного, что есть в этом плотном мире, но то немногое прекрасное, что ты чувствуешь здесь, существует и Там. А если быть точным, то это прекрасное су¬ществует на Земле только потому, что с огромными препятствиями доходит Оттуда.
— Так что же, природа нашего земного мира исключительно нега¬тивная? А все то позитивное, что существует, это — потустороннее? Из другого мира? — спросил я.
— Да, Макс, именно так. Музыка, стихи, умные книги, светлые, добрые, возвышенные чувства, это всё — оттуда. А природа нашего низшего мира не то чтобы негативна, как ты сказал, она просто дру¬гая, и она не приспособлена для обитания человека. Она губитель¬на для его истинного Я, губительна для души. Земной мир слишком твёрд и слишком ограничен, и его законы, как и все законы материи, очень жестоки, порой непереносимо жестокие для души. Ей нужно или измениться и подчиниться им, или же терпеть бесконечные уда¬ры судьбы и страдания. И в том, и в другом случае она несчастлива. И не счастлива только по одной причине — просто она не на своём месте. А когда во Вселенной что-то не на месте, от этого нет никакой пользы никому. Приведу пример. Возьмём фонарь — хорошо знако¬мый тебе предмет, верно?
— Да, — ответил я.
— Фонарь должен светить, в этом его единственное пред-назначение. Фонарь работает от батареек, а батарейка, как извест¬но, имеет два знака — плюс и минус. Если ты вставишь батарейку в фонарь не тем знаком, то внешне фонарь будет выглядеть точно так же, как и раньше, но осветить ты им ничего не сможешь, хотя, казалось бы, всё на месте, но не соблюдена полярность — батарейка вставлена неправильно. И ... от этого становится ненужным всё — лампочка в фонаре бездействует и зря занимает свое место, не вы¬полняет своих функций, а ведь могла бы гореть. Фонарь — непонятно зачем был изготовлен, если им не пользуются. Батарейка могла бы работать, но не работает, так как кто-то допустил ошибку, когда уста¬навливал её. А главное, тому, в чьей руке находится фонарь, он ниче¬го не освещает. И вокруг темно, несмотря на то, что имеется средство для освещения, но оно не работает. Подобно этому, всё во Вселенной должно исполнять своё предназначение, и тогда везде будет Свет.
Пример с фонариком, приведённый для моего убеждения инопла¬нетянином, показался мне несколько наивным. Ведь вопрос стоял не только о судьбе миллиардов жизней на Земле, но и о моём участии в этом великом геноциде человеческой расы.
— Я думаю, что устройство Мира, — это не устройство фонаря, — сказал я. — Меня только смущает моя роль в вашем проекте. Да, я помню то своё состояние, когда находился в вашей пирамиде вне тела. Это было невыразимо чудесно, я испытывал восторженную лёгкость, и мне, действительно, не хотелось снова вернуться в своё тело. Я, как мне кажется, понял вашу теорию, и она мне не кажется бредом. Хотя она, по-моему, фантастически смела — эдакий коллек¬тивный прыжок в рай — без очереди. Слишком смела и главное... — я вдруг задумался... — главное, по-моему, очень рискованна. Вы при¬вели пример с белкой. Вы сказали, что белка исчезла. А вы не учиты¬ваете тот факт, что я зорко слежу за ней. Было бы странно, если бы я не обеспечил её сохранность. Пока белка бегает в колесе, я получаю от неё что-то, что мне необходимо. Значит, вряд ли я буду оставлять её без присмотра, понимаете? Вы не думаете, что Создатель не по¬зволит вам довести ваши намерения до конца? Ведь ваши цели явно не совпадают с его целями. Кроме того, насколько я понимаю и даже кое-что помню, однажды вам уже не удалось осуществить ваш план. Не потому ли это случилось, что Ему удалось вам помешать? Я не ду¬маю, что внезапная смерть какого то нациста Ральфа — земного во¬ждя противоборства с Создателем — сыграла в провале вашей затеи главную роль. Нет, я думаю, что Создатель гораздо могущественнее, чем вам кажется, и все ваши расчёты — прах у Его ног.
— Ты прав, Ральф, безусловно, это борьба. Мы боремся против Создателя и его воинства, всех этих ангелов, архангелов, демонов... а если мы боремся, то Его почти неограниченная сила препятствует нам. И поэтому, как ты правильно отметил, в тот раз мы не победи¬ли. А смерть того Ральфа оказалась решающей в нашем поражении. За все прошедшее с тех пор время мы проделали огромную работу, учли прошлые ошибки и хорошо подготовились. Сейчас, на этом по¬следнем этапе, мы работаем как раз над устранением тех возможных трудностей, которые связаны именно с сопротивлением Того, против кого мы боремся. Мы не повторим тех ошибок, которые сделали то¬гда. Но главное сейчас зависит от тебя. Именно ты можешь оказать-ся под ударом, именно на тебе может сказаться убийственное влия¬ние Создателя. Ведь, возможно, самоубийство Ральфа и было самым мощным ударом, нанесённым нам Им. Поэтому в наши дни именно ты должен быть сильным и верным идее.
— Как это будет выглядеть? Как произойдёт задуманный вами ко¬нец человечества? — спросил я.
— Ты имеешь в виду сам процесс? Я уже рассказывал про излуча¬тели. .. а кроме них есть ещё кое-что... люди покинут свои тела безбо¬лезненно, — он засмеялся, — короткая вспышка, длящаяся не более одной земной минуты.
— Ничего себе короткая, — заметил я, представив, как эта минута в сознании умирающих людей может превратиться в вечность.
Голограмма, задрожав, рассеялась в воздухе. Инопланетянин даже не простился со мной, возможно, устав отвечать на мои вопросы.
Я вскочил на велосипед и поехал домой.
Глава пятнадцатая
Я не хотел думать обо всём том, что я теперь знал. Я не хотел ду¬мать о том, что мир ждет катастрофа уже в самое ближайшее время. Не хотел думать о смерти, не хотел думать о вечном блаженстве слия¬ния с Богом. Я хотел жить и жить на Земле.
Моя жизнь и так была похожа на рай, по крайней мере, настолько, насколько его мог я себе представить. Я был молод, красив, богат, не¬уязвим — словом, настоящий супермен. Я сам являлся мечтой любо¬го, я был воплощением мечты. Мне не хотелось расставаться с этим, мне хотелось продлить это состояние, но я ещё не готов был сказать «остановись мгновенье — ты прекрасно».
Единственно, кого мне не хватало, была Эрнеста. Я часто вспоми¬нал её, думал о ней, мечтал о встрече. Всё, что я имел, было неполным без неё. Я её любил, когда был Ральфом, я люблю её и теперь. Мне казалось, что она была единственной женщиной, способной понять меня, может быть, потому, что была такой же, как я — почти бессмерт¬ной, неуязвимой и одинокой.
В Москве я провёл счастливый, беззаботный месяц. Я встре-чался с мамой братом, старыми друзьями, влюблялся в женщин... и не уставал поражаться безграничным возможностям своего орга¬низма. Поверьте, это великолепно, когда, напившись и растворив¬шись в ночном городе вместе с красивыми, весёлыми, не обреме¬ненными проблемами дамами и такими же мужчинами, ты просы¬паешься на следующее утро без всякого похмелья выспавшимся, свежим и готовым на новые подвиги. О да, капсула, проглоченная мной несколько лет назад, была чудодейственна. С особой остро¬той я чувствовал удовольствие, сидя в своём автомобиле, когда, выехав из города, нажимал посильнее на педаль, разгоняя машину до максимальной скорости, сознавая, что даже в самой страшной аварии я не получу и царапины. Как восхитительно ощущать себя бессмертным!
Вы согласны со мной? А как можно с этим не согласиться? Или вы врёте самому себе. Потому что быть молодым, богатым, здоровым, красивым, неуязвимым при любой опасности и почти всемогущим — ничего лучшего, чем это, на Земле нет. Поверьте на слово тому, кто всё это имел. Имел то, что никому, даже самым удачливым, в та¬ком сочетании и объёме не давалось. Но, к сожалению, и к этому при¬выкаешь, и это может надоесть.
Быть избранным не только большое счастье, но и великое одино¬чество. Наверняка меня бы поняли великие музыканты, артисты, ком¬позиторы и полководцы. Быть уникальным и великим, это не только радость и восторг от побед, но и ущербное чувство своей постоянной исключительности.
Всё проходит, даже восторг от даров инопланетян не может быть вечным. В этом мире всё циклично, и любой свет рано или поздно сме¬няется тьмой, любой полёт кончается падением, любая вера встретит на своём пути сомнение.
И вот я опять в аэропорту. Сколько у меня уже было разных аэропор¬тов за эти несколько лет. Но всё равно меньше, чем у стюардесс и лётчиков, хотя они после рейса возвращаются домой, а куда возвра¬щаюсь я? И где теперь мой дом?
Что за грустные мысли, что за перепады настроения, сказал я себе. У меня много домов по всему миру. И вообще, не пора ли купить свой самолёт? У меня столько денег, что их будет не так-то легко потратить, если учесть, что человечеству осталось существовать не более трёх лет.
А по поводу того, что стюардессы возвращаются домой, то это не так. У них, вообще, нет дома, они проводят в воздухе и за границей большую часть времени, и, если посчитать, сколько дней они жили дома, то получится не более ста дней в году. Когда-то у меня была де¬вушка стюардесса, встречались мы года полтора. Ну и сколько дней из этих полутора лет мы были вместе? Если наберётся пара месяцев, так уже хорошо.
Нет, мне лучше, чем стюардессам. Я лечу, куда хочу, с кем и когда хочу. И у меня есть дом, у меня очень много домов. Только вот, не¬смотря на богатство и молодость, я одинок. А может быть, и одинок я именно поэтому. Ведь люди чаще всего женятся от страха одиноче¬ства и от понимания того, что старость не за горами. А детей рожают потому, что Создатель заложил в нас инстинкт размножения тел. Вот и рожают, внушая детям своё понимание этой ничтожной жизни.
Сидя в кафе, я ждал, когда объявят посадку. Допив кофе, взял ли¬сток бумаги и ручку и написал:
Ты хотела бы стать ветром и уйти, И не встречаться в бесконечности пути. Ты говоришь — я бы хотела улететь, но я боюсь, И потому я остаюсь, Потому я остаюсь.
Я стал бы ветром, но быть вечным не дано,
Я жил бы там, где всё красиво как в кино,
И от тебя я улетел бы, но боюсь.
Лишь потому я остаюсь, потому и остаюсь.
Я буду ждать тебя, и ты ко мне придёшь,
Ведь ты не станешь улетать, поскольку время не вернёшь,
А я бы ветром стал, но я всего боюсь.
И потому я остаюсь, лишь потому я остаюсь.
А я? А мне то это зачем? Мне спешить некуда, бояться тоже нече¬го. А детей? А зачем? Даже если представить, что мир не исчезнет, и люди будут жить дальше, зачем мне это? Чтобы придать смысл сво¬ей жизни? А она и так полна смысла, но мне от этого не легче. Этот её смысл как-то мало увязывается с моими собственными желаниями и взглядами. Но какая разница? Судьба все-таки исполнила мои меч¬ты. А то, что она это сделала позже, чем мне хотелось, и то, что она, возможно, скоро всё заберёт назад, ну, так что ж поделаешь? Она по-другому не умеет. К этому уже давно пора привыкнуть.
Я летел туда, где прошла моя предыдущая жизнь, где я когда-то был ребёнком и где я по-настоящему был влюблён. Там я был истинным романтиком и достиг недосягаемых другими высот карьеры, став од¬ним из самых влиятельных, а может быть, самым влиятельным чело¬веком своей страны. Я летел в Берлин.
В Берлине я бродил по улочкам города и испытывал ещё одно но¬вое для меня чувство нереальности происходящего. Как в том сне, который мне снился на протяжении многих лет и о котором я расска¬зал Эрнесте. Самое удивительное было то, что я узнавал большин¬ство улиц этого города, но только в той его части, которая существо¬вала в первой половине двадцатого века.
Так я гулял по Берлину, и, несмотря на то, что я был совершенно один, мне не было скучно. Я испытывал что-то вроде ностальгии, приехав в город своего детства после долгого, очень долгого отсут¬ствия. У меня теперь не было проблем с языком — говорить по-немец- ки мне было так же легко, как по-русски. Я несколько раз ловил себя на том, что в некоторых ситуациях даже думаю по-немецки.
Прошла неделя. Печальные прогулки, одиночество, маленькие кафе, милый семейный отель в старом центре города. Я никуда не то¬ропился и никуда не собирался уезжать. Я просто жил, тратя своё время, и грустил светлой и чистой грустью.
В один из таких дней я вдруг увидел то самое кафе, которое мне так часто снилось. Я остановился поражённый тем, что мой сон оказы¬вался явью. Хотя я уже привык не удивляться ничему. Это и не было удивлением, пожалуй, это было похоже на чувство, которое бы вас охватило, если бы, рассматривая картинку в старой детской книжке, вы вдруг ощутили бы себя внутри этой картинки.
С колотящимся сердцем я вошёл в кафе. Там всё выглядело так же, как в моём сне. Даже столик, за которым я сидел во сне, был точно такой же, и он был свободен. Посетителей почти не было, за сосед¬ним столиком смеялась молодая парочка, официант подошёл ко мне, и я, как и тогда во сне, заказал кофе и воду. Я взглянул на входную дверь. На внутренней её стороне сияли чистые большие зеркала, точно такие, как те, что мне снились.
Неожиданно для себя, допив кофе и закурив, я на секунду заду¬мался о происходящем сейчас со мной, и ощутил, что в эту самую минуту творится нечто неуловимое, неподдающееся объяснению. И я почувствовал тоску. Она была настолько острой и пронизываю¬щей, как будто в ней причудливо переплелись события моей преды¬дущей и нынешней жизни. Я понял, что именно в эту минуту я пере¬шёл через какую-то грань или черту. Как знаете, в кино бывает такой момент, когда ты понимаешь, что развязка уже близка, что первая часть фильма закончена.
Дверь в кафе отворилась, и в зал вошёл пожилой мужчина. Но пока дверь снова не закрылась, я, как в том сне, увидел в зеркале себя. Но себя не того — из сна, а себя сегодняшнего, такого же, каким я вы¬шел утром из отеля. Я, не отрываясь, смотрел в зеркало, понимая, что у меня всего несколько секунд, и скоро дверь закроется. Я видел в нём отражение чашки на моём столике, стакана, бутылки мине¬ральной воды. Я напряжённо вглядывался в своё лицо, и вдруг я уви¬дел улыбающуюся мне из глубины старинного зеркала, сидящую за столиком позади меня Эрнесту.
Я резко оглянулся. Да, это была она — моя Эрнеста, моя жена, моя любовница, моя единственная настоящая любовь за уже целых две жизни. Я встал и подошёл к ней.
— Привет, — сказала она, — какая случайная встреча.
Она улыбалась, и я почувствовал себя снова самым счастливым че¬ловеком на планете.
— Такая уж случайная? — спросил я, тоже не в силах спрятать радостную улыбку, — не многовато ли случайностей?
— Садись, — приглашающим жестом она указала мне на стоящий напротив неё стул, — случайности и закономерности — это в сущно¬сти одно и то же. Ну, а если серьёзно, то я уже давно в Берлине и каж¬дый день прихожу сюда, ожидая тебя. Я рада тебя видеть. Очень.
— Ты приходишь сюда, чтобы увидеть меня? Но я зашёл сюда случайно.
Я смотрел на неё, сознавая, что никого и ничего кроме неё мне в этой жизни не нужно. Ничего не нужно, только бы она была рядом.
— Да, я была уверена в том, что ты обязательно вернёшься в Бер¬лин и, конечно же, придёшь сюда, Ральф, — ответила она, вниматель¬но глядя мне в лицо.
— Да-да, — улыбнулся я, — я только что вспомнил, что это то са¬мое кафе, где мы с тобой познакомились, Аннет, более ста лет назад. Как мне называть тебя теперь? Аннет? Эрнеста?
Она засмеялась: — Более шестидесяти лет назад я назвала себя Эрнестой. И я привыкла к этому имени, оно мне больше подходит. Но позволь мне называть тебя твоим прежним именем. Согласен, Ральф? А что касается этого кафе, то теперь оно моё. Именно поэтому тут всё сохранилось таким, каким было тогда, и только поэтому это кафе ещё существует.
— Зови меня Ральфом, если тебе так приятнее, Эрнеста. Но как же всё переплелось и как запуталось! Я безмерно рад, что вижу тебя. Те¬перь это твоё кафе? Значит, когда я рассказал тебе, что часто вижу его во сне, ты уже тогда всё поняла, но промолчала? Да, интересно... почему?
— Тогда ты не поверил бы мне. Кафе уже давно моё, но я бываю тут нечасто, я даже не знаю никого из тех, кто тут работает, кроме управляющего, с которым тоже мало общаюсь.
Она тревожно оглядела почти пустой зал, как будто кого-то боя¬лась увидеть. И я сразу вспомнил Венецию и её страх перед возмож¬ными преследователями. Осторожно взяв её руку, я сказал:
— Я очень тосковал по тебе. Я так соскучился. Почему ты тогда так внезапно уехала? Не попрощалась, ничего не объяснила, а про¬сто исчезла?
— Ральф, ты тогда сказал мне, что через окно ресторана увидел своего умершего друга, того, что оставил тебе наследство. Ты даже выбежал на улицу, но его нигде не было. И я испугалась, что люди Гиммлера следят за тобой и узнают меня, поймут, что я жива до сих пор. И я убежала. Я была уверена, что в твоей истории самую глав¬ную роль исполняет Гиммлер, не ты, Ральф, а он. И значит, рано или поздно Генрих и его подручные с тобой выйдут на связь. А твой якобы умерший друг и мог оказаться таким связным. Я не хотела попасться ему на глаза. За столько лет они меня не нашли, если ко¬нечно искали.
Я теперь понимал её тревогу, ведь Гиммлер, вручая мне «ампулы отмены», сказал, что, если я встречу Аннет, чтобы я отдал ей «дол¬жок». И ещё я подумал о том, что, возможно, они за мной пригляды¬вают. Оглядев зал, я не заметил ничего, что могло бы меня насторо¬жить, но мне захотелось поскорее увести отсюда Эрнесту.
— А если за мной следят? — спросил я её почти шёпотом, — если теперь, благодаря мне, они найдут тебя?
Она грустно улыбнулась: — Знаешь, я тоже очень соскучилась по тебе, очень-очень. Я больше не могу без тебя, и даже, если они меня выследят, теперь мне уже всё равно.
На её глазах я увидел слёзы. Оглянувшись на смеющуюся за сосед¬ним столиком парочку, я начал с нежностью целовать её лицо. Потом мы долго молчали, глядя в глаза друг другу. Затем она чуть отодвину¬лась от меня и попросила, чтобы я рассказал ей всё, что произошло со мной за то время, что мы не виделись.
— В самолёте, которым я летел в Австрию, Гиммлер оказался на со¬седнем кресле, рядом со мной. Он уговорил меня поехать в замок. Там я вспомнил ту мою жизнь, Германию, мои идеи, превращённые мною же в религию, свой фанатизм, убеждённость в том, что, уничто¬жая миллионы людей, мы тем самым освобождаем их от тел для вос¬соединения с Единым Бесконечным Абсолютом, в котором они будут пребывать в вечном блаженстве и нирване. Я вспомнил свои встречи с инопланетянами. Их помощь нам в строительстве космических ко¬раблей... я вспомнил всю нацистскую изощрённую политику тех лет и свою роль в ней... и пришёл в ужас от того, что с моей подачи уни¬чтожались невинные люди. Пусть сам я никого не убивал, но я почув¬ствовал себя убийцей. И понял тогда, что ты не только имела право, ты обязана была меня убить. А теперь... Эрнеста... недавно в Москве я вновь разговаривал с пришельцем... и всё продолжилось...
— Да, я догадывалась, что так и будет, — перебила меня она, — я знала, что для этого ты и получил от них капсулы. Ну и что ты ду¬маешь обо всём сейчас? Они тебя убедили, или ты сам убедил себя? Её вопрос прозвучал так холодно и отчуждённо, что я растерялся.
— Убедили в чём?
— В том, что нужно уничтожить всех людей на Земле, закончив их уничтожение самим собой.
— Генрих, как и инопланетян, говорили об этом довольно подроб¬но и убедительно. Кроме того, я вспомнил почти всю выдвинутую мной собственную доктрину. Но, видишь ли, я не тот Ральф, который занимал один из главных постов в тайном правительстве Третьего Рейха. Та моя прошлая жизнь только чуть проступает через мою те¬перешнюю жизнь. Я современный человек, а не музейный экспонат. Идея того Ральфа, возможно, бред, но она хорошо обоснована, и ино-планетные... друзья привели убедительные аргументы в её пользу. Перед нашей неожиданной встречей, Эрнеста, я смирился с мыслью, что избежать своего участия в этой битве против нашего Создателя мне не удастся. Я могу кончать жизнь самоубийством сколько угод¬но, а они каждые тридцать лет после этого будут ждать моего нового рождения. Поэтому я принял тот единственный вариант, который был когда-то разработан мной самим — умереть последним из всех живущих. Но мне хочется жить, а не умирать. Мне так не хватало тебя, но теперь, когда ты рядом, я счастлив. Теперь я не хочу ничьей смерти, тем более своей. Но, если невозможно ничего изменить, то я хочу, чтобы до моей последней минуты на Земле ты была рядом со мной.
— Мой дорогой, — сказала она, — моё имя Эрнеста переводится как «борющаяся со смертью». Я не случайно назвала себя так и не по¬тому, что считаю себя бессмертной. Когда-то я сделала целью своей жизни борьбу со смертью. То есть, с тобой — Ральфом, Гиммлером и теми, кто вам поверил, потому что вы провозгласили смерть един¬ственным благом человечества. Но что я могла одна? Я была в ужасе от той тайны, которая мне открылась в конце сорок четвёртого. Я зна-ла о том, какая власть и военная сила сосредоточена в твоих руках, Ральф, и в руках Гиммлера. Я знала, что конец существования людей на Земле близок, но я не смогу помешать вам, потому что Гиммлер ре¬шил меня убить за то, что ты мне слишком много рассказал. Я поняла, что единственная возможность остановить вас и спасти людей, это лишить тебя иммунитета, аннулировав действие капсул. Я забрала все твои капсулы тогда — в наше последнее декабрьское утро сорок четвёртого. Приняв одну капсулу, я вылила в твой кофе содержимое «ампулы отмены» и отнесла его тебе. Ты мог бы жить и жить, выпив кофе, если бы что-то или кто-то тебя не убил. «Ампула отмены» урав¬нивала твои возможности с другими людьми, ты просто становился таким же уязвимым, как все остальные. Я не могла убить тебя, я пре¬доставила всё решить судьбе. Поэтому я иногда надеялась, что ты жив. Я очень любила тебя, больше, чем абстрактное человечество.
Но у меня сердце сжималось от жалости к тебе, когда я представляла, как ты, оставшийся один-одинёшенек на всём земном шаре, в ужасе смотришь на его обезлюдевшую пустоту И как же я была рада, уви¬дев тебя через шестьдесят с лишком лет тогда на вокзале.
Слёзы текли по её щекам. Я чувствовал, что ещё немного, и распла¬чусь сам.
— Ах, Эрнеста, — сказал я, — в то утро сорок четвёртого, обнару¬жив исчезновение капсул, я долго ждал твоего возвращения, а не до¬ждавшись, решил, что ты предала меня. Поверив в это, я не хотел больше жить. Я хотел принять «ампулу отмены» и выстрелить себе в висок. Но не найдя их, понял, что ты украла и их. Таким обра¬зом, я оставался неуязвимым. Мне и в голову не пришло, что тебе известно их действие и что ты подмешала мне в кофе содержимое одной ампулы. Потом позвонил Гиммлер, мне пришлось срочно по-ехать к нему. Мы говорили с ним о том, что почти проиграли войну. Что только с инопланетной помощью мы могли бы победить. Но дело в том, что, несмотря на возникший коллапс власти Гитлера, всё уже было так нами подготовлено с помощью пришельцев, что мы не мог¬ли потерпеть поражение в войне. И тогда у меня возникли большие сомнения по поводу могущества инопланетян, и я пошёл на экспери¬мент. Я решил, что если, пустив себе пулю в лоб, я не умру, то это означает, что капсула реально действует. В этом случае я мог наде¬яться осуществить последнюю сцену моего сценария. А если бы кап-сула оказалось инопланетным блефом, и я бы умер, то именно этого я и хотел, обнаружив твоё предательство. Но я почти был уверен, что после своего выстрела останусь в живых.
— Да, ты был почти уверен, — задумчиво произнесла Эрнеста, — ведь если бы ты знал, что уже не бессмертен, ты бы не стал нажимать на курок.
— Как знать, как знать... Я не хотел жить без тебя и не хотел бы жить с тобой, зная, что ты способна на предательство. В тот день я не хотел жить.
— Ну а сейчас? — спросила она, — ты по-прежнему хочешь поста¬вить свой сценарий на этой большой сцене, — она кивнула на вит¬рину и, вдруг побледнев, прошептала, — Ральф, там, на улице, тот бармен из Венеции...
— Какой бармен? — не понял я, взглянув в окно.
За ним действительно стоял человек, похожий на итальянца, и смотрел на нас, но был ли это именно тот бармен, который так на¬пугал Эрнесту в Венеции, я утверждать не мог, потому что не помнил его.
— Это просто турист, разглядывающий витрину, — пытаясь её успокоить, сказал я.
— Турист, — повторила она, достав из сумочки тёмные очки и на¬дев их, — ладно, тогда ответь мне, ты хочешь остаться последним живым человеком на этой планете?
— То есть? — я внимательно посмотрел на неё, пытаясь понять, сохранила ли она те «ампулы отмены», украденные ею из стола Раль¬фа, — что ты имеешь ввиду?
— Ты сказал, что ты хочешь жить. Но ты единственный, кто мо¬жет помешать им завершить их чудовищный план.
Меня охватила безмерная печаль, оттого, что Эрнеста так без¬гранично верила в моё могущество, я же был только детонатором их сложной схемы взрыва Мироздания.
— Каким образом помешать? — я усмехнулся, — теперь они меня не ставят в известность о своих действиях. Теперь не я принимаю ре¬шения и не я отдаю приказы. Единственно, зачем я им нужен, это чтобы умереть последним...
Она очень пристально взглянула на меня, как в ту нашу встре¬чу в поезде, который мчал нас в Венецию. Я понял, о чём она дума¬ет, но это не вызвало во мне страха. В её взгляде я увидел любовь и сострадание.
— Что же ты молчишь? — спросил я.
— Ты ответил себе сам, — она продолжала смотреть мне в глаза.
Её взгляд вызвал во мне протест, и я воскликнул:
— Ах, вот оно что! Ты хочешь сказать, что я должен умереть рань¬ше всех остальных и тем спасти мир?
Она молчала, потом нежно погладила меня по щеке:
— Поверь, мне не хочется терять тебя ещё раз. Но я живу ради жизни. Я хочу, чтобы люди продолжали жить на этой Земле той жизнью, которую дал им Бог. Я попробую остановить и Гиммлера, и инопланетян, и тебя. Это мой путь и я не сойду с него.
Я был в отчаянии — моей смерти хотели все. Инопланетяне, чтобы я умер самым последним, убедившись в том, что кроме меня не оста¬лось людей на Земле. Любимая женщина, чтобы я отправился на тот Свет как можно быстрее.
— Я должен отдать свою жизнь, чтобы спасти человечество? — усмехнулся я.
— Да, дорогой мой. Пришельцы каким-то образом вычисли-ли, что ты не просто человек, а человек с особой миссией — Царь царей. Кто создал тебя таким? Этого не знают даже они. Но тебе известно, что для спасения человечества нужно идти на смерть. В твоём случае ты можешь выбрать, каким способом умереть, а у Него не было.
— У кого у него?
— У Того, Кого распяли, — с металлом в голосе ответила она.
— Ага, — произнёс я, от удивления не зная, что говорить, — интересный поворот темы. Ты что же намекаешь на то, что я Мес¬сия? Ты то откуда всё это знаешь?
— Вот именно знаю, а не намекаю. Ральф, ты — избранный. Ино¬планетяне считают, что ты избран Богом, чтобы завершить их войну с Создателем. А я считаю, что ты выбран Богом, чтобы в очередной раз спасти Им созданный мир и нашу расу людей. Ты сам-то вдумай¬ся в то, что судьба человечества зависит только от тебя. Думал ли ты, что когда-нибудь твоя жизнь так повернётся? Не пора ли тебе ре¬шить, на чьей ты стороне?
Я не хотел ничего решать. Я не хотел думать о чудовищной ситуа¬ции, когда любимая мной и любящая меня женщина уговаривает меня совершить самоубийство.
— Можно я пока ничего не буду решать? — тихо спросил я. — Можно я просто побуду с тобой? Я не хочу быть спасителем чело¬вечества, я не хочу быть убийцей человечества, не хочу быть Богом, не хочу быть дьяволом, не хочу быть Христом, не хочу Антихристом... Ой, а ты знаешь, Эрнеста, в библии вроде написано, Антихрист придёт в облике Спасителя? То есть, люди примут его за Спасителя.
Неожиданно для себя я начал смеяться так громко, что находя¬щиеся в кафе повернули головы в мою сторону.
— А если это про меня? Возможно, я Антихрист, который спасёт мир путём его полного уничтожения, — говорил я, задыхаясь от хо¬хота, — или я Спаситель, жертвующий собой ради людей. Толь¬ко о моей жертве, как и обо мне, никто и никогда не узнает. У Иису¬са была и есть слава. А у меня не будет славы! Ой, как печально, как грустно... как ужасно, что у меня так и не будет славы! Я же са¬мый крутой человек на Земле!
Я зарыдал.
— Прекрати изображать из себя клоуна, Ральф, перестань так себя вести. Не надо истерик, всё слишком серьёзно, — произнесла она, — пойдём на улицу, а то ты приобрёл здесь не только зрителей, но можешь обрести и долгожданную славу, — сказала она, взяв меня за руку и выводя за дверь.
— «Все мы смешные актёры в театре Господа Бога», — пропел я по-русски, прислоняясь к дверному косяку. Потом серьёзно спросил:
— А откуда ты знаешь? А, может быть, и Иисус смеялся перед тем, как его арестовали в Гефсиманском саду? А? Откуда ты знаешь? Возможно, Он хохотал, а знаешь почему? А потому что всё уже было предрешено! Отчего же не посмеяться перед смертью?
— У тебя ещё не всё предрешено. Но ты сам должен решить.
— Да, да, конечно, я всё решу. Обязательно решу. Но можно не се¬годня и не сейчас. Любимая, пойдем, напьёмся? Если у нас осталось мало времени, причём его мало только у меня, так уж позвольте мне насладиться моими последними днями в этой жизни. Я люблю тебя, дорогая моя, и хочу любить до самой смерти. То есть не очень долго, — я снова захохотал.
— Перестань, — сказала она ласково, — я тоже люблю тебя. Пере¬стань мучить себя. Я не просила давать мне ответ сейчас, не просила тебя принимать решение сегодня. Я просто прошу тебя задуматься. А сейчас вернёмся в кафе и, если хочешь, выпьем что-нибудь.
Мы возвратились в кафе, сели за тот же столик.
Я пил коньяк и ещё раз убеждался в том, что алкоголь заключает в себе волшебство и делает этот мир менее твёрдым и более прони¬цаемым для сознания.
— Психиатрам известно, — сказал я, — что пьяный и трезвый че¬ловек, находящиеся в одном и том же месте, на самом деле находятся в разных реальностях. То, что случится с одним, не может произой¬ти с другим. Знаешь, Эрнеста, русское выражение «пьяному и море по колено»? Так вот, один мой знакомый, будучи пьяным вусмерть, упал с балкона четвёртого этажа, встал, отряхнулся и пошёл домой.
— Возможно, что существует множество реальностей — для трез¬вых, для пьяных, для... всё может быть. Но снять стресс с помощью алкоголя можно, — сказала она, — а нам это сейчас не помешает.
Сделав большой глоток вина, она закурила.
— Я так устала от всего этого, — сказала она, выдыхая дым, — по¬чему Мир не может быть мирным, спокойным, устроенным? Почему в нём всегда находится место для таких, как Гиммлер и других сума¬сшедших маньяков?
Я знал ответы на все её вопросы и даже на те, которые она ещё не задала, но вряд ли она поняла бы, почему я разделяю понятия Бог и Создатель.
— Именно потому, что мир не спокойный, не мирный, не устроен¬ный, потому в нём и живут такие мерзавцы и маньяки, как известный тебе Ральф, — я улыбнулся и дотронулся до своей груди, — Гиммлер и многие другие. И не живут, а находят себе последователей и це¬лые толпы поклонников. В Третьем Рейхе мы очень ярко пропаган¬дировали свои взгляды. Наша вера имеет под собой почву. Ведь все знают, что мир жесток, несправедлив и всегда неспокоен. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой», по¬мнишь эту расхожую цитату? Что значит, идти на бой, не зная точно, что такое жизнь, а уж тем более что такое свобода? Счастье в борьбе, говорят нам, не объясняя, за что бороться. И мы, как белки в коле¬се, бессмысленно бежим куда-то, оставаясь на том же месте. И никто не знает, за какие преступления наши или наших далёких предков — мы оказались в плену материи. Поэтому у тех, кто выдвигает идею борьбы с Создателем, всегда найдутся и соратники, и последователи.
— Ты прав, Ральфи, конечно, мир несовершенен, — согласилась со мной Эрнеста, — но если бы люди попытались сделаться лучше, следовать заповедям, или хотя бы одной — «не делай другому того, что ты не хочешь, чтобы делали тебе», то мир мог бы стать совершен¬ным. А такие, как Гиммлер, Гитлер и... разрушают гармонию мира. Поэтому мир такой жёсткий.
Я засмеялся:
— Нет, дорогая, земные злодеи тут ни при чём. Это детская сказка, в которую ты веришь. Если сегодня на Земле разделить всё поровну, даже если говорить только о еде, то всё равно всего на всех не хва¬тит. Так устроено, что кто-то должен всегда оставаться нищим. В этом вся шутка. Жизнь по своей природе изначально несправедлива. И когда в сытой Европе, сидя за столиком собственного ресторанчика, молодая и красивая женщина говорит о том, как ей жаль, что такие, как Гиммлер, хотят уничтожить мир, она просто не хочет думать о том, что в эту самую минуту где-то в Африке от голода умирают дети.
Очень легко, будучи сытым, одетым, находясь в тепле и комфорте, решить, что сам по себе мир не ужасен и вполне справедлив. Но и это иллюзия.
Стоит ли об этом рассуждать? Потому, что когда кто-то умирает, а кто-то в этот момент празднует день рождения за шикарно накры¬тым столом, само по себе это уже как-то не вяжется с понятием гар¬монии, сострадания и любви. Так сделан этот мир, а мы, так называе¬мый «золотой миллиард», делаем вид, что не замечаем этого.
— Это Гиммлер или пришельцы так серьёзно промыли тебе моз¬ги? — спросила Эрнеста.
— Нет, это не они промыли мне мозги. Это мои собственные мысли, которые были у меня ещё в начале двадцатого века. До того, как я встретил Генриха и получил капсулы.
Она тяжело вздохнула:
— Знаешь, Ральф, я была счастлива только до того дня когда не узнала, что ты являлся одним из вдохновителей идей нацизма. Да, какое ты имеешь право решать судьбу людей и тем более все¬го человечества? По-моему, я зря убеждаю тебя жертвовать собой ради того, чтобы люди жили на Земле, зря убеждаю спасти этот мир, который ты так ненавидишь. А что касается твоих собствен¬ных мыслей ещё в начале двадцатого века, да так ли это? Вспомни, с каким благоговением ты вместе с Гитлером посещал в Веймаре му¬зей Ницше. Сумасшедший Ницше — вот идеолог вашей компании. И даже любовь ко мне не изменила твоих убеждений и теперь, так о чём мы говорим?
Никогда я не видел её такой рассерженной. Она подозвала мо-лодого мордастого официанта и попросила его принести ещё вина. Мы молчали. Через минуту он поставил перед ней фужер, напол¬ненный красным, как кровь, вином и, улыбнувшись, отошёл. «Инте¬ресно, — подумал я, — он в курсе, что Эрнеста хозяйка этого кафе?»
Внезапно я понял всю нелепость своего положения. Со мной ря¬дом находилась моя любимая, которую я считал уже потерянной для себя и не надеялся, что встречу её когда-нибудь вновь. И вместо того, чтобы быть счастливым, я пытаюсь убедить её в том, что этот мир ужасен. Но ведь и она хочет моей смерти, поверив в то, что, если я умру, глобальная гибель людей отодвинется ещё лет на пять¬десят. Я допил свой коньяк и примирительно сказал:
— Ты не права, Эрнеста, я очень изменился со времён Третьего
Рейха. Любовь к тебе изменила меня. До нашей встречи, ещё два года назад я уже начал превращаться в человеконенавистника и женоненавистника...
Она засмеялась: — Ты разделяешь эти понятия? Человеконена¬вистник и женоненавистник? То есть женщина это не человек, так что ли?
Я тоже засмеялся: — Нет, просто так выразился, не так сформу¬лировал. Но знаешь, женщина гораздо более опасное существо, чем мужчина. Женщина пользуется трофеями всех войн, которые ведут мужчины. Женщина знает, что там льётся кровь, она знает, каким способом добываются эти трофеи, но делает вид, что не зна¬ет этого. Женщина может спать с плюшевым мишкой под подуш¬кой и говорить, как она любит животных, но одновременно есть бифштекс, хотя она ведь знает, что получен этот кусок мяса путем убийства животного, и знает о том, что это животное явно не хоте¬ло умирать и не стремилось оказаться на столе у этой женщины. Женщина лицемерна, она пользуется всеми благами этого мира, делая вид, что не знает о том, что все эти блага получены путём на-силия, убийств, воровства, войн, обмана и ненависти. Она жалеет пушистых зверьков, но всё равно носит меховую шубу. Она гово¬рит, что мужчины слишком твердолобы и не понимают тонкую душевную организацию женщины. Хотя мужчины, по большому счёту, гораздо более открытые и гораздо более ранимые существа, чем женщина. И уж давай говорить откровенно, женщина куда бо¬лее злопамятна и мстительна, чем мужчина. Разве я не прав?
— Ты прав, — она пригубила вино, — осталось только добавить к этому, что женщина это как раз то существо, которое рожда¬ет на свет себе подобных. То есть людей. Это одно уже делает её по твоей логике, логике рейхсфюррера и инопланетян, более пре¬ступной, чем мужчину. Так получается? — она улыбнулась.
— Ну не знаю, я этого не говорил. Ты передёргиваешь, — я тоже улыбнулся, — и вообще, зачем мы заговорили об этом? Давай луч¬ше о чём-то приятном и возвышенном. А ещё лучше давай уедем куда-нибудь, улетим, уплывём туда, где никто не найдёт меня. На¬верное, есть на Земле такое место, а, Эрнеста? И будем жить долго, очень долго, будем любить друг друга, и, может быть, ты научишь меня благодарить Создателя за то, что мы живём на свете. Уедем, Эрнеста?
Она молчала, потом поднялась из-за столика.
— Я что-то очень устала, Ральфи. Давно я не чувствовала такой усталости, словно из меня ушли все силы, — она зевнула. — Прости меня, ты не обидишься, если мы сейчас поедем ко мне, и я хотя бы пару часиков посплю. А потом ты разбудишь меня, и мы пойдём ужи¬нать, будем долго разговаривать, бродить по городу, как тогда в Вене¬ции, помнишь? А завтра утром уедем в одно прекрасное место, где, надеюсь, никто не обнаружит тебя. Ты прав, попробуем жить долго и счастливо. Но сейчас я что-то изнемогаю от усталости.
Глава шестнадцатая
Мы вышли из кафе, остановили такси и поехали к Эрнесте. Я ви¬дел, с каким трудом она борется со сном. Её сонливость показалась мне странной. Ведь я с тех пор, как принял капсулу, никогда не испы¬тывал такой усталости. Но, может быть, у женщин всё по-другому? Когда мы подъехали к её дому, она спала так крепко, что мне стоило большого труда разбудить её. Наконец, она разомкнула глаза и еле слышно произнесла:
— Как я устала, Ральфи... возьми в моей сумочке ключи от подъ¬езда и квартиры...
Она назвала этаж, номер квартиры и опять заснула.
С помощью водителя я внёс Эрнесту в квартиру и уложил на кро¬вать в старомодно обставленной спальне.
— Вашей подруге не стоит так много пить, — сказал водитель пе¬ред тем, как я закрыл за ним дверь.
Я смотрел на спящую Эрнесту и думал о том, что два неполных фу¬жера вина не могли оказать такого действия. Завтра она будет снова полна сил и энергии. Перед тем, как лечь спать, я с интересом рас¬сматривал её квартиру. На комоде и столиках было множество фо¬тографий Эрнесты. Меня удивило, что везде на них она была одна. И только на стеллаже с книгами стояла одна-единственная фотогра¬фия, на которой бедно одетая старушка обнимала Эрнесту.
«Может быть, её мать»? — подумал я, взяв рамку в руки. И вдруг я понял, кто это. Я вспомнил, как в Венеции Эрнеста рассказыва¬ла мне о своей дочери, о том, какой старой и нищей та умерла. «Это
Марта, — подумал я, — дочь Ральфа и Эрнесты». Собственно, если я когда-то был Ральфом, то это была и моя дочь. Но, глядя на лицо ста¬рухи, я не почувствовал ничего, кроме отвращения. Я поставил рам¬ку на место, но, видно, сделал это так небрежно, что рамка не удер¬жалась и, упав на пол, разбилась. Из неё вылетело ещё несколько фотографий. Подняв их, я стал их разглядывать. На одной Эрнеста сидела рядом с мужчиной, очень похожим на меня двадцатилетнего, на коленях у него была маленькая белокурая девочка. На другом снимке стоял тот же мужчина, Эрнеста, молодой Гиммлер и та¬кой же молодой Гитлер, обнимающий за плечи девушку со смутно знакомым мне лицом. Зачем-то положив эту фотографию в карман своей куртки, я поставил рамку обратно на стеллаж, собрал стёк¬ла, отнёс их на кухню и выбросил в мусорное ведро. Потом прошёл в спальню и лёг рядом со спящей Эрнестой. Закрыв глаза, я думал о той своей жизни, когда я был Ральфом, и о том, что в этой жизни я не хочу быть им. Решив, что завтра я и Эрнеста улетим в какой-ни- будь забытый Богом уголок, где меня не отыщут ни Гиммлер, ни ино¬планетяне, я уснул.
Проснувшись утром, я увидел, что Эрнеста уже встала. Она была бодра, весела и готовила завтрак. Настроение у меня было прекрас¬ное. Её большая, старомодно обставленная квартира сразу перенесла меня в те времена, кода я и сам любил такую мебель, такие люстры — когда я сам был жителем Берлина первой половины прошлого века.
— Какие планы на сегодняшний день? — спросила она после завтрака.
— Пойдём, купим билет на самолёт и улетим куда-нибудь, — ска¬зал я.
Она как-то жалобно взглянула на меня и засмеялась.
— Я говорю серьёзно, Эрнеста. Я не хочу бродить с тобой по это¬му городу, наслаждаться погодой, заходить в музеи и кафе... и всё время думать о том, что за мной, возможно, следят. Я хочу скрыться на каком-нибудь маленьком острове, где нас никто не найдёт, и жить с тобой долго и счастливо.
— Как ты наивен, Ральф, — ответила она, — неужели ты думаешь, что инопланетяне не знают, где ты находишься каждую минуту тво¬ей жизни?
Она опять засмеялась и продолжила: — Но, если ты хочешь, уедем. Здесь недалеко есть туристическая фирма.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, — а то вчера...
— Да, странно, — сказала она, и в её голосе слышалось недоуме¬ние, — со мной было это впервые. Но сейчас я чувствую себя превос¬ходно. Может быть, ещё кофе?
— И бутерброд с сыром, — ответил я, думая о том, что, возможно, следующая наша трапеза будет только в самолёте.
— Вот тебе кофе, — она поставила на стол чашку, — а сыр в холодильнике.
Она ушла на кухню. И вдруг я услышал донёсшийся оттуда возглас:
— Ой! Я порезала палец.
— У тебя есть пластырь? — спросил я, входя на кухню. Эрнеста стояла с ножом в руке, и из её пальца на пол капала кровь.
— Не знаю, — ответила она, поморщившись, — посмотрю в ван¬ной. Как ни странно, — сказала она, вернувшись, — пластырь на¬шёлся, вот, — она подняла палец с наклеенным на нём пластырем, из-под которого медленно проступало алое пятнышко, — но порез неглубокий. Ну что, пошли? Так я и не сделала тебе бутерброд... сде¬лать, или ты сам?
— Да нет, не стоит. Возьми документы, и по дороге в турагентство заедем ко мне в отель, я тоже заберу паспорт и вещи.
Мы вышли на её тихую улицу. Было свежее летнее утро, которое обещало солнечный, но не жаркий день. Мимо проезжали редкие машины, но не одного такси.
Внезапно она остановилась:
— Мне кажется, надо было взять с собой ещё пластырь, этот уже промок, видимо, я всё-таки глубоко порезалась. Да ладно, зайдем сейчас в аптеку, купим. Не возвращаться же из-за такой ерунды домой? Ты знаешь, я уж и не помню, когда в последний раз был мне нужен пластырь. Я и этот- то купила несколько лет назад, когда ко мне приезжала знакомая из Америки. Она тогда поцара¬пала руку, когда мы катались на роликах, и с тех пор он и лежит, мне-то он не нужен...
Мы остановились, как вкопанные. Я схватил её за руку и быстро сорвал пластырь с её пальца. Кровь не остановилась, и порез был глубокий.
Но, как вы понимаете, не это нас поразило. Я взглянул на Эрне¬сту и увидел её полные какого-то первобытного страха глаза. Мне показалось, что этот страх, смешанный с изумлением и отчаянием, полностью подчинил её себе. Она пыталась что-то произнести, но губы её дрожали.
Вероятно, у неё мелькали мысли о неминуемой гибели, и она была не в состоянии их контролировать. Тем более что теперь реакции её организма не контролируются действиями капсул. Произошёл ка¬кой-то сбой в их работе.
Ведь, если кровь продолжала сочиться, а рана не затянулась, это означало, что Эрнеста больше не бессмертна. Я лихорадочно думал о том, когда и как могло произойти то, что капсула перестала дей¬ствовать. Быть может, уже прошли те гарантийные двадцать лет, в течение которых можно ничего не бояться? Вероятно, вышло вре¬мя, и нужно, чтобы она поскорее приняла новую капсулу! Их у меня было много, но они находились в моей гостинице.
— Такси! Такси! — закричал я, почти выбежав на мостовую. Но оно проехало мимо. Я вернулся к неподвижно стоящей на тротуа¬ре Эрнесте.
— Не бойся, у меня в отеле есть капсулы, здесь ехать не больше де¬сяти минут, только бы подъехало такси, — сказал я, глядя на её блед¬ное испуганное лицо. И подумал, что, возможно, так она не пугалась десятки лет.
— Но я приняла последнюю капсулу всего три года назад, — в её дрожащем голосе звучало недоумение, — или... официант в моём кафе... я его раньше никогда не видела.... Ты помнишь, я заказала вино, но он не принёс бутылку и не открыл её при нас, он принёс фужер с вином. Это меня удивило, но... «ампула отмены»... он вылил мне в вино.... Скорей вернёмся домой. У меня ещё есть капсулы...
Обнимая за плечи, я повёл её обратно к дому. Было очень тихо, ни одна машина не проехала по улице — она будто вымерла. Из-за поворота выскочил мотоцикл и с рёвом помчался в нашу сто¬рону. На нём сидели двое парней. Мне сразу бросилась в глаза каска на одном из них. На мотоциклисте, державшем руль, был обыкновен¬ный мотоциклетный шлем, а на голове пассажира была каска, похо-жая на фашистскую времён Второй мировой. Мотоцикл поравнялся с нами, и тот, что в каске, выхватил из-под куртки автомат.
Несмотря на то, что я очень испугался, в какую-то долю секунды мне захотелось захохотать, потому что всё происходящее мне пока¬залось идиотской шуткой. Я подумал, что автомат у него в руках, — это детский игрушечный автомат, точная копия немецкого автомата времён Второй мировой, знаменитого МП-40 шмайсера, продающая¬ся в магазинах игрушек. Но настоящих шмайсеров, я это знал точно, сейчас не производят. А эти ребята на мотоцикле — какие-то слабо¬умные, играющие в фашистов.
Подняв автомат, парень начал стрелять в Эрнесту. Длилось это несколько секунд, пока он не расстрелял всю обойму. Но я успел взглянуть ему в лицо — это был мой умерший друг. После этого он подмигнул мне, и они умчались.
Она лежала на асфальте, а я стоял около неё. По моей рубашке расплывалось огромное пятно крови. Это была моя кровь. Я немно¬го приподнял рубашку, увидел на животе рану, из которой пульси¬рующей струёй лилась кровь. Но уже через мгновение кровь оста¬новилась, рана затянулась, и даже под микроскопом, я думаю, невозможно было бы разглядеть её след на моей коже. Моя капсула продолжала действовать. Я был жив и здоров.
Я опустился на колени рядом с Эрнестой, звал её, плакал, что-то го¬ворил и целовал её уже мёртвое лицо.
Стали собираться любопытные, подъехала полиция, за ней ам- буланс. Я давал какие-то показания. Потом её увезли. И я вернулся в отель.
Глава семнадцатая
Я сидел на кресле в своём номере и не мог поверить в то, что Эр¬несту, мою единственную любовь, назвавшую себя «борющей¬ся со смертью», победила смерть. Смерть всегда побеждает людей в этом мире, кем бы они себя не называли. Где теперь Эрнеста? В ка¬ком жутком месте мучается её прекрасная душа? В каком зловещем «отстойнике» ждёт она нового воплощения? И как мне жить без неё? Могу ли я верить в то, что после смерти всех мыслящих существ во Вселенной её душа станет свободной и счастливой? Я вспомнил, как она сказала, что ей жаль меня, когда я останусь один-одинёшенек на этой планете, и горько заплакал.
Взяв на прокат машину, я отправился к Гиммлеру. По дороге я старался ни о чем не думать, разгоняя автомобиль до предела, и он, будто чувствуя моё настроение, изо всех сил помогал мне ощущать только скорость.
Уже подъезжая к Бюрену, я позвонил Гиммлеру:
— Мне необходимо с тобой встретиться, я уже в Вестфалии.
— Давно жду тебя, Ральф, — ответил он, — ты помнишь мой адрес? Запоминай...
Навигатор помог мне не заблудиться, и уже через двадцать ми¬нут я припарковал машину около ворот дома Генриха. Меня встре¬тил молодой высокий парень, один из тех двоих, виденных мною когда-то в замке.
— Хозяин ждёт вас, прошу, — сказал он, приветливо улыбаясь и приглашая следовать за ним.
Я вошёл в дом. Генрих сидел на кресле в гостиной, на столике пе¬ред ним стояла бутылка коньяка и два бокала.
— Здравствуй, дорогой Ральф. Рад, что ты вернулся, — он встал с кресла и, улыбаясь, подошёл ко мне и похлопал меня по плечу, — присаживайся, выпьешь?
— Да, — сказал я, садясь.
— Вот и прекрасно, — он наполнил мой бокал и пристально погля¬дел на меня.
От его взгляда мне стало не по себе, я достал сигареты и закурил.
— Я не спрашиваю тебя, по твоему ли приказу была убита Эрне¬ста, я это знаю. Но неужели ты не мог её оставить жить, хотя бы ради меня? — спросил я, чувствуя к нему жгучую ненависть.
— Эрнеста... или Аннет... — он усмехнулся, — ты же знаешь, Раль¬фи, она наш враг. Неужели она не предлагала тебе покончить жизнь самоубийством, чтобы спасти этот безумный муравейник, называе¬мой человеческой цивилизацией?
Глоток коньяка, который я в этот момент сделал, застрял у меня в горле и я поперхнулся.
Откашлявшись, я сказал: — Мы хотели улететь сегодня куда-ни¬будь, где бы ни ты, ни пришельцы нас не нашли... я любил её...
— Какой ты наивный, Ральфи, — он засмеялся, — навигаторы есть не только у машин. Улететь куда-нибудь... ты бы с её помощью уле¬тел только в «отстойник», а нам пришлось бы ещё шестьдесят лет тебя ждать. Так что чем быстрее мы завершим нашу миссию, тем скорее ты увидишь свою Эрнесту — свободной, бестелесной и счастливой.
Я долго молчал, думая о том, что, может быть, он прав. Незаметно для себя успокоившись, я спросил:
— Ты всё ещё работаешь на публику, Генрих? Зачем был нужен весь этот маскарад — старинный автомат, каска, убивший Эрнесту человек, которого когда-то я считал своим другом?
Он весело рассмеялся:
— Ральф, ты же знаешь, я всегда любил театрализованные пред¬ставления. Мне показалось забавным и символичным убить её на¬шим оружием того времени, когда она совершила непростительное преступление, в результате которого мы лишилась тебя. Напоив тебя содержимым «ампулы отмены», она изменила ход нашей вой¬ны. Из-за неё мы вынуждены были ждать тебя более полувека. Убить её оружием Третьего Рейха я посчитал возмездием. А исполнитель? Это уже для тебя, чтобы ты не слишком горевал о своём так называе¬мом друге.
— Да, действительно забавно, — ответил я.
От моего спокойствия не осталось и следа, и я закричал, едва сдер¬живая себя, чтобы не ударить его:
— Ты понимаешь, что мы с ней любили друг друга!? Ты представ¬ляешь, что ты со мной сделал?! Я больше ничего не хочу! Не хочу вам помогать! Не буду!
— А что же ты хочешь, Макс? — холодно спросил он.
— Я не хочу ничего, — проговорил я, едва сдерживая готовые вы¬рваться рыдания, — теперь я хочу только умереть.
Он рассмеялся:
— Умереть? Так это же замечательно, друг мой! Только не то-ропись, умри последним. Сведи счёты с жизнью, освободи всех и себя тоже. Поверь, там всё будет по-другому. Там все будут счаст¬ливы. А что ты получишь, Ральф, если покончишь с собой сейчас? Ничего. Ты это знаешь лучше, чем я. Ведь уже один раз ты попро¬бовал и отправился прямиком в следующую жизнь на нашу мно¬гострадальную Землю. Ты не хочешь больше участвовать в нашей борьбе? Хочешь выйти из игры? У тебя больше нет желания почув¬ствовать радость победы над Создателем — диктатором всего мате¬риального мира? Или ты попытаешься убежать от нас и жить даль¬ше в своё удовольствие, счастливо и богато? Забудешь Эрнесту, женишься, наплодишь детей? Но посмотри на мир — уже всё бли¬зится к концу. Книга жизни открыта на последней странице. Люди всё равно погибнут, но кто-то останется, и человечество снова начнёт свою жизнь на Земле с примитивной палки-копалки и изо¬бретения колеса, в мучениях убивая друг друга. Так что выбирать тебе не из чего, Ральфи. Пойми, я твой друг, и чем быстрее мы по¬кончим с существованием людей на Земле, тем быстрее все станут счастливы.
Я заплакал. Прошло несколько минут, пока я сумел взять себя в руки. Вытерев ладонью глаза, я попросил его:
— Генрих, давай приостановим выполнение нашей миссии. У нас есть капсулы, так будем жить дальше. У нас много денег, попробуем с их помощью изменить этот мир к лучшему. Эрнеста верила в то, что его можно изменить, что постепенно люди будут и счастливее и лучше. Возможно, нам удастся сделать жизнь человечества легче. Мы богаты, мы можем строить жилища, больницы, школы, давать работу, распространять просвещение...
— Остановись, — перебил он меня, — ты сам то веришь в то, что говоришь? — Он презрительно усмехнулся, — веришь? Ответь!
Выпив залпом коньяк, я закурил и, глядя ему в глаза, сказал:
— Нет, не верю, — я засмеялся, — но что же за дерьмовый мир-то такой? Я столько лет мечтал получить все те блага, что получил так недавно. И вот именно теперь я должен со всем этим расстаться, а прежде увидеть, как уничтожают человечество.
— Спасают, Ральф, не уничтожают — спасают несчастных. Ты хоть немного подумай о них. Вспомни, каким ты был всего несколько лет назад. Подумай о них — таких же потерянных...
— Но ведь есть и счастливые, — попытался возразить я.
— Брось, друг... что такое счастье? Состояние души, длящееся только мгновение, потому что, если бы оно длилось дольше, оно бы надоело. И надо было бы искать новое вожделенное счастье. И поверь мне, те, кто утверждает, что они счастливы, не знают, что это такое.
— Какая разница, если они чувствуют себя счастливыми? Воз¬можно, счастье — в неведении.
— Да, но это ложь, придуманная тем же Создателем. Подопытный кролик тоже бывает счастлив, когда ему раздражают определённые участки мозга. Это не счастье, а обман. Да что я тебе говорю, ты сам это знаешь. Я рад, что ты здесь. Обстоятельства несколько меняются и торопят нас. В связи с тем, что я должен проститься с этим миром гораздо раньше тебя, командование финальной частью нашей мис¬сии, которую мы назвали «Хадубранд», должен взять на себя ты. Ко-роче. .. наша армия будет выполнять твои приказы. Ральф, ты знаешь, кто такой Хадубранд?
— Герой древнегерманского эпоса, — неожиданно для себя ответил я.
— Да, помнишь, значит. Теперь это имя будет не только названием заключительной операции, но и твоим именем. Ты тоже любил теат¬ральность, когда решил это ещё до войны.
Я изумлённо слушал его, пытаясь понять значение его слов. Я вдруг представил себя в парадной форме СС, стоящим на какой-то мифи¬ческой вершине Мира и посылающим в бой жестом фашистского приветствия несметную армию, покрывающую собой всё видимое пространство. Я почувствовал ужас и воскликнул:
— Я?! Но я не смогу командовать ротой, не то что армией! Я не военный человек, Генрих! Я не хочу отдавать приказы. Ты го-воришь о той армии, которая будет уничтожать последних людей на Земле?
— Да, Ральф, и ты должен это взять на себя, — очень серьёзно про¬изнёс он.
Я молчал. Может быть, я не очень любил людей, но и быть их пря¬мым убийцей я не хотел. Я понимал, что когда я останусь последним человеком на Земле, судить меня за моё преступление будет некому. Но я не хотел быть причиной гибели людей. А армию я, что, должен буду убить своими руками?
— А армия? — спросил я. — Кто уничтожит её?
— Пусть тебя это не беспокоит. Наши солдаты преданы нашим идеям. И у каждого из них найдётся пуля для себя. Но на всякий слу¬чай, если у кого-то из них возникнут внутренние противоречия, мы поместили в каждого из них микроскопического помощника с тайме¬ром. Так что в любом случае все они уйдут в мир иной. Но так как тай¬мер поставлен на определённый год, месяц, число и час, то нам при¬ходится спешить. Иначе мы останемся без армии раньше, чем про¬звучит последний аккорд.
— Бомбу с таймером? — спросил я, представив бесчисленную ар¬мию, за секунду рассыпавшуюся на молекулы.
— Яд, — коротко ответил он, — капсула помещена внутрь их тела и откроется в указанный срок, если до этого момента солдат не сде¬лает сам то, что должен сделать после окончания операции.
— Твой стиль работы, Хайни, — попробовал пошутить я.
— Об этом, боясь, что в последнюю секунду им не захочется уми¬рать, солдаты попросили сами. И... знаешь... — он, прищурив глаза, посмотрел на меня, как будто что-то обдумывая.
От этого взгляда я почувствовал такую обречённость и безгранич¬ную печаль, что тихо спросил:
— Ты хочешь и в меня вмонтировать эту хрень?
— Что ты! Что ты! В тебя — невозможно. В том-то и проблема, что в тебя нельзя. Ты должен всё сделать сам — добровольно.
Я понял, что у меня уже не было выбора. Мне придётся командовать этой армией, а потом умереть самому. Я подумал об Эрнесте, которая больше никогда не засмеётся под голубым небом Земли, и мне стало совершенно наплевать на человечество, да и на себя тоже. Эрнесты больше нет, так пусть весь мир катится в тартарары. Её нет больше на Земле, так пусть же не останется никого в этом «лучшем из миров».
— Я согласен, Генрих, — сказал я, протягивая ему руку, — толь¬ко... обещай мне не начинать «операцию Хадубранд» в следующем месяце. Подари мне этот месяц за ту услугу, что я окажу человече¬ству. Я хочу попрощаться с моим Миром, с моей Землёй, с людьми. Дай мне на это только один месяц. Пожалуйста.
— Ну что ж, один месяц мы ещё подождём, обещаю, — сказал Гиммлер, провожая меня до двери.
— До свидания, Генрих. Поеду. У меня слишком мало времени — всего тридцать дней, чтобы повидать родных и посмотреть на об¬речённых на счастье людей глазами их убийцы. Увидимся... через месяц.
— Не нужно комплексов, Ральф, ты не убийца, ты — Герой, помни об этом. Помни о том, что этот материальный мир исчезнет благодаря тебе, и Всесильный Творец будет посрамлён, а свободные души ра¬зумных существ наконец-то возликуют, — восторженно произнёс он.
— Не надо патетики, Генрих, — ответил я и вышел из его дома.
Я поехал в Париж, потом оказался в Израиле, побывал в Москве. На всё это ушло несколько дней, за которые я ни с кем из своих род¬ных и друзей не встречался. Теперь все капсулы и «ампулы отмены» были у меня при себе.
Тогда я отправился в Австрию. Доехал до своего домика на озере, взял лодку, отплыл подальше от берега, открыл бутылку коньяка, сделал большой глоток и закурил. Затем достал «ампулу отмены», отломил её кончик, вылил содержимое в рот и запил коньяком. Вы¬нув из кармана все имеющиеся у меня капсулы продления жизни, я зашвырнул их далеко в озеро. После этого долго смотрел на воду и окрестные красоты, медленно прихлёбывая из бутылки. Когда пустая бутылка отправилась на дно одного из красивейших озёр Ев¬ропы, я абсолютно пьяным вернулся в дом.
Проснулся я в полдень следующего дня с жуткой головной болью. Самочувствие было ужасное. Я отправился на кухню, выпил воды, сварил себе кофе и понял, что мне их не победить. Мне не уйти от той миссии, что возложена на меня неизвестно кем по неизвестной при¬чине. Я вспомнил волшебную корону Царя царей, которая ждала только меня на одном из подземных этажей превращённого в му¬зей нацистского замка. Мне не изменить себя, не убежать от них, не улучшить и не спасти людей. Мне даже не продлить жизнь суще¬ствующего мира.
У меня не было иного выбора, как покончить с собой. Этим я хотя бы отодвину на то время, пока снова не материализуюсь в этом мире и не достигну зрелого возраста, уничтожение челове¬чества. Мне бы хотелось, чтобы всё происшедшее со мной с тех пор, как в московском лесопарке я вошёл в пирамиду инопланетян, ока¬залось только сном, или бредом моего отуманенного алкоголем со¬знания. Как мне хотелось поверить в то, что благополучно прожи¬вающий в современной Германии Генрих Гиммлер — только плод мо¬его разыгравшегося воображения и что единственно любимая мной женщина — Эрнеста — никогда не существовала. А тайный прави¬тель Третьего Рейха — Ральф — это не я.
Я включил телевизор. В мире всё было, как всегда: где-то проис¬ходили землетрясения, наводнения, цунами, террористические акты, бессмысленные революции... кого-то обвиняли в коррупции, подкупе, заказных убийствах... знаменитые шуты смешили народ, который хотел беспрерывно смеяться, мужчины целовались с муж¬чинами, а женщины с женщинами... новорождённых детей их мате¬ри кидали в мусорные баки, а детей постарше мучили и убивали... И над всем этим сияло огромное Солнце, как всевидящий глаз Все-сильного Создателя. Я выключил телевизор и подумал, что, несмотря на то непотребство, что творится в мире, миллионы мужчин любят своих жён и детей... дети с уважением относятся к родителям... учи¬теля говорят в школах о разумном и вечном... композиторы сочиняют прекрасную музыку... а художники пишут красивые картины.
И я подумал о том, что если этот мир создан несовершенным, то пусть Создатель и исправляет это несовершенство, но не люди, не люди.
Мне так захотелось поверить, что борьба за освобождение че-ловеческих душ путём уничтожения людей только моя фантазия. Поверить в то, что материальный мир, сам по себе такой прекрас¬ный, не исчезнет и человечество будет существовать вечно. Мне хо¬телось поверить в то, что я обычный человек, а не какой-то там Из¬бранный, и что я смогу ещё какое-то время просто пожить, завести семью, растить детей, радоваться этой жизни и преодолевать труд¬ности, как все. Да, я хотел бы в это поверить, но я не мог.
Я допил кофе, закурил, вынул из сейфа револьвер, положил его на стол и долго глядел на то, чего ещё вчера не было на столе — на большую коробку с капсулами, которых хватило бы больше чем на тысячу лет.