Трагический тенор эпохи

К девяностолетию со дня смерти Александра Блока.

«И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи».
Анна Ахматова

В написанном ранней молодостью стихотворении он воскликнул: «О, я хочу безумно жить!» А за полгода до смерти в одном разговоре, прервав собеседника на полуслове, вдруг спросил: «Вы хотели бы умереть?» И, не дожидаясь ответа, порывисто, горячо, страстно сам же и выдохнул: «А я очень хочу»...
Вот между этими «безумно хочу жить» и «очень хочу умереть» - прошла, нет, промелькнула метеором вся жизнь одного из величайших поэтов Серебряного Века. «Трагического тенора эпохи».
Александра Блока.

16 ноября 1880 года у Александры Андреевны Блок (урожденной Бекетовой) родился сын Александр. Отец ребенка, профессор права Александр Львович Блок был в то время преподавателем Варшавского университета. Семейные отношения у родителей поэта не сложились. По воспоминаниям, мать Блока хотела уйти от мужа еще до рождения ребенка. Он истязал ее вспышками ревности и яростного гнева. Когда родился Александр, его отец был в Варшаве. Узнав о рождении сына, А.Л. Блок приехал за женой, его со скандалом выгнали из дома Бекетовых.
С огромным трудом, с бурными объяснениями и даже драками, отец оставил мать с новорожденным ребенком в покое. Но развод она не могла получить несколько лет - пока Александр Львович сам не надумал снова жениться. Но через четыре года и вторая жена сбежала от него вместе с маленькой дочерью.
Александр мало виделся с отцом и, к счастью, почти ничего от него не унаследовал: ни взрывного темперамента, ни пристрастия к юриспруденции, ни презрительного отношения к женщинам вообще. Он был «маминым сыном», «бабушкиным внуком», Бекетовым, а Блоком – лишь по фамилии, которую обессмертил.
Дед маленького Саши, ректор Петербургского университета Андрей Николаевич Бекетов, был знаком с Щедриным, писал  критические  статьи  и  очерки, принимался даже за автобиографический роман. Жена его, Елизавета Григорьевна,  помимо  переводов,  выпускала популярные  книжки для «образовательного чтения». И оба они души не чаяли в своем «маленьком ангеле», по очереди читали ему на ночь сказки Пушкина. Это имя запало в память Саши еще до того, как он научился читать самостоятельно.
«С раннего детства, - писал Александр Блок в автобиографии, -  я  помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем».
Пушкин, Жуковский, Полонский, Фет… очень скоро мальчик знал наизусть совершенно невероятное количество стихов. И страстно любил природу – все его детство прошло в имении деда Шахматово.
«Мои собственные воспоминания о деде - очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный цветок ранней грушовки, вида, не известного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, - очевидно, он засеялся случайно и потом выродился».
В августе 1889 года брак родителей Блока был, наконец, расторгнут. Не прошло и месяца, как Александра Андреевна вторично вышла замуж, на этот раз за Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттуха, поручика лейб-гвардии Гренадерского полка, и переехала с сыном на казенную квартиру мужа в офицерский корпус на Петроградской стороне.
Из профессорского дома мальчик переехал в казармы, утонченная атмосфера бекетовской гостиной сменилась пошловатой офицерской средой. Добряк Франц Феликсович обожал жену, но был равнодушен к ее сыну, даже ревновал ее к нему. Александра Андреевна поняла, что вновь совершила ошибку.
Впоследствии, вспоминая пробелы в воспитании сына, она склонна была принять на себя всю вину. «Я безмерно и непоправимо виновата перед Сашей...» - писала она. Детей у Александры Андреевны больше не было.
В августе 1890 года Александр Блок поступил во Введенскую гимназию в Петербурге. Учился он неплохо, но переход из уютного семейного мира к жестокой атмосфере гимназии был слишком резок. Все казалось мальчику грубым и чуждым. Интересы его расходились с педантическими гимназическими требованиями.
Его мать, например, вспоминала, что юный Саша никак не может подготовиться к экзамену по Закону Божьему:
- Вот если б я спросила его об отношениях Отелло к сенату, это он бы мне охотно изложил. А то, что положено знать каждому православному.. ему это неинтересно.
Неинтересно? Блоку, чья ранняя ( и не только) поэзия буквально пропитана божественными откровениями? О котором впоследствии другой великий поэт – Марина Цветаева – скажет:
«Думали - человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек.
Плачьте о мертвом ангеле!..»
Наверное, ему действительно было тесно и душно в гимназических рамках и в гимназическом мундире, если в то время он написал:
«В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлеченны» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют».
Да имел ли он сам что-то общее с этими самыми «человеческими отношениями»? Даже его первая любовь была проявлением чего-то неземного, почти ангельского, оставившая в его творчестве неизгладимый след. «Гений первой любви надо мной…» - обронит он впоследствии.
Хотя предметом этой неземной любви была очень земная и обыкновенная женщина – Ксения Михайловна Садовская. Красавица – хотя уже и начинающая увядать (ей было за тридцать), мать троих детей… Блок познакомился с ней, когда сопровождал мать и тетку на курорт Бад-Наугейм. Ему было семнадцать лет, скрывать свои чувства он еще не умел (да и не хотел), а окружающим влюбленность гимназиста казалась очень забавной.
«Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню 32-х лет, мать трех детей и действительную статскую советницу», - писала родителям Александра Андреевна. Даже она, сама романтичная и страстная натура, не поняла первого чувства сына. А это чувство впоследствии привело к появлению стихотворных циклов «Ante Lucem» (1898-1900) и «Через двенадцать лет» (1909-1914).
«В ночи, когда уснет тревога.
И город скроется во мгле. –
О, сколько музыки у бога,
Какие звуки на земле!

Что буря жизни, если розы
Твои цветут мне и горят!
Что человеческие слезы,
Когда румянится закат!

Прими, Владычица вселенной,
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба –
Последней страсти кубок пенный
От недостойного раба!»
Впрочем, возможно, причиной непонимания была обыкновенная материнская ревность: ведь вся ее любовь в конце концов сосредоточилась на единственном сыне. «Образ  матери  склоненной»  - нежное воспоминание, вынесенное Блока. В раннем детстве он был с нею особенно ласков, позже она стала не только  его  наставником  в чтении, но и поверенным его тайн, первым ценителем его стихов,  внимательным и чутким советчиком.
Она приобщила сына к той духовной жизни, которой жила сама, и в  первую очередь к литературе. «Ведь писатели, те, которых я особенно  люблю,  -  это отцы моей церкви», - заметила она как-то. Но  эта  материнская  «церковь»  отнюдь  не  отличалась  благостностью, смирением, идиллическим покоем.
Один из ближайших друзей Блока, Е. П. Иванов, писал впоследствии, что в Александре Андреевне  «была  ночь  с  мраком  смертным,  черным,  как  тень, поглощающая свет дня... Эта мрачная ночь  была  один  из  двойников  в  душе матери».     Однако он тут же оговаривается:
«Но в душе матери, как  и  в  душе  сына,  был другой двойник, светлый,  как  ясная  ночь,  простирающаяся  всеми  звездами своими к заре вечно нового дня».
Белый ангел и черный ангел, Светлое и Темное, христианское и языческое – эти противоречия будут раздирать Блока всю его недолгую жизнь. Прав был один писатель, сказавший устами своего персонажа:
- Кровь – великая сила.
Но все темное отступало, когда летом семья уезжала в имение деда в Шахматово. Счастье начиналось уже в дороге, на станции Подсолнечная ждала коляска, и вот уже показался на холме одноэтажный, с мезонином, постройки начала века дом. А возле дома – сад. Старый, заросший, с чуть заметными тропинками, в котором царствует сирень – всех цветов и оттенков. Сиреневое счастье…
А рядом – в Боблово, имении профессора Дмитрия Ивановича Менделеева – было еще одно счастье: Люба. «Ваш принц что делает? - посмеивал¬ся Менделеев, спрашивая у Бекетова про внука. -А то наша принцесса уже пошла гулять». «Принцес¬сой» он звал двухлетнюю дочь а «принцем» - трехлетнего Сашуру Блока. И не зря, наверное.
Ведь только трехлетний принц, возвращаясь с дедом из леса, мог, встретив синеглазую двухлетнюю «принцессу» в плюшевом пальто, сидевшую на руках у матери, вдруг протянуть ей собранный им букет ночных фиалок.
«Принцесса» растрепала цветы и тут же решила попробовать их на вкус. Ну что возьмешь с кокетки?! Даже взрослые не поняли тогда, что это был первый букет будущего поэта его первой «Прекрасной Даме»!
Правда, эти встречи закончились вместе с детством, но… возобновились с приходом юности. Сохранилась любительская фотография любительского спектакля.     Совсем юная  девушка  в  костюме  Офелии  стоит  лицом  к  зрителю, а ее созерцает  коленопреклоненный юный Гамлет.
«У обоих удивительные лица, - передает свое впечатление от снимка  одна мемуаристка. - Никогда,  ни  в  каком  девичьем  лице  я  не  видела  такого выражения невинности, какое было у нее.  Это  полудетское,  чуть  скуластое, некрасивое по чертам лицо было прекрасно. А его лицо -  это  лицо  человека, увидевшего небесное видение».
Принц и его избранница...
Их полный робкой недосказанности диалог  продолжался  и  за  задернутым занавесом.
«Мы были уже в костюмах...  и  гриме.  Я  чувствовала  себя  смелее,  -вспоминает Офелия. - Венок, сноп полевых цветов,  распущенный  напоказ  плащ золотых волос, падающий ниже колен. Мы сидели за кулисами в  полутьме,  пока готовили сцену... Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда...  мы  были вместе, мы были ближе, чем слова разговора».
После спектакля они так и ушли в костюмах (переодевались дома), и  пока семнадцатилетний принц и шестнадцатилетняя  Офелия  медленно  спускались  от сенного сарая, преображенного в театр, под гору, сквозь совсем молодой -  им под стать - березничок, впереди "медленно прочертил  путь  большой,  сияющий голубизною метеор".
И обоим это показалось предзнаменованием.
«Кто знает, где это было?
Куда упала Звезда?» - напишет Блок в стихотворении «Тебя скрывали туманы». В одном из сотен – уже! – стихотворений. Но первую – безуспешную – попытку их опубликовать в журнале «Мир божий» он решился только в 1900-м году, уже будучи студентом юридического факультета Петербургского университета. Почему он выбрал юриспруденцию – он и сам, пожалуй, не знал. Но, прослушав два курса, понял, что это «не его» и перешел на славяно-русское отделение филологического факультета. Сдал выпускные экзамены в 1906 году. И…
И продолжилась самостоятельная, уже взрослая жизнь, которая началась за три года до этого. 17 августа 1903 года Александр обвенчался с Любовью Менделеевой в церкви Михаила Архангела в Тара¬канове - между Бобловом и Шахматовом. После того любительского спектакля они «вдруг» словно заново познакомились и полюбили друг друга… можно было бы сказать, «с первого взгляда», если бы не те, детские встречи на прогулках.
Блок любил Любовь страстно, неистово, возвышенно. За полгода до свадьбы он написал ей в одном из писем:
«Ты - Первая моя тайна и Последняя моя Надежда... Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совер¬шить и на чем-нибудь запечатлеться... все будет Твое от Тебя и к Тебе... Я - Твой раб, слуга, пророк и гла¬шатай. Зови меня рабом».
А в следующем письме, напугал ее почти до полусмерти:
 «Вели - и я убью первого и второго и тысячного человека из толпы... Вся жизнь в одних твоих глазах, в одном движении».
Всё – крайности, все – на уровне полумистического экстаза, обожествления любимой, стремления служить ей, как Высшему Существу.
А она – она была вполне земной девушкой, захваченной этим неуправляемым потоком страсти:
«Твои письма кружат мне голову, все мои чувства спута¬лись, выросли, рвут душу на части, я не могу писать, я только жду, жду, жду нашей встречи, мой дорогой, мое счастье, мой бесконечно любимый!..»
Это писала та самая «Прекрасная Дама», которой было посвящено уже более восьмисот стихов. Писала. По определению самого Блока «Вечная Женственность». Ему невероятно везло: все его мечты сбывались. Он стал поэтом, как хотел, женил¬ся на «Первой тайне и Последней надежде». Нако¬нец, захотел счастья -  и получил его.
Но… не сумел удержать. На слишком большую высоту поднял он свою Прекрасную Даму. Любови Менделеевой-Блок было там неуютно и холодно, хотелось человеческих отношений, человеческого тепла. Увы…
В одной из своих мистических пьес Блок с почти протокольной точностью воспроизвел смысл их разногласий. Упавшая с неба по мольбе поэта и превратившаяся в прекрасную девушку звезда говорит:
- Падучая дева-звезда хочет земных речей…
И слышит в ответ:
- Только о тайнах мои слова, только торжественны речи мои…
То же самое было и с творчеством. Сейчас в это невозможно поверить, но стихи Блока отвергались маститыми поэтами, критиками и редакторами журналов довольно долго. «Не поэт и никогда им не будет» - вот приговор, вынесенный двадцатилетнему Блоку. Подавляющее большинство «молодых дарований» на этом бы и закончило свой творческий путь, примеров  - тьма. Большинство, но не Блок.
Вот отрывок из его «Автобиографии»:
«От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» - и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.
После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому, редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник…»
Блок расплывчато пишет «направили», а за этим стоит очень многое, прежде всего, знакомство с поэзией Владимира Соловьева, творчеством Брюсова и других поэтов-символистов. А главное - близкое знакомство с семьей Соловьевых (Ольга Михайловна Соловьева была двоюродной сестрой матери Блока). Молодой поэт незаметно для себя втянулся  в сложную творческую атмосферу этой семьи.
Летом 1901 года Блок уже прямо называет Владимира Соловьева «властителем» своих дум, буквально пропитывается его поэзией, овеянной мистическими предчувствиями.
«До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет, была мне непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех. Я готовился тогда в актеры, с упоением декламировал, играл на любительских спектаклях Гамлета, Чацкого, Скупого рыцаря и... водевили», - писал позже Блок.
А в июне 1901 года появляется «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо...»  - одно из важнейших стихотворений этого «мистического лета», знаковое во всем будущем творчестве. О.М. Соловьева, «ужасно придирчивая насчет стихов», писала матери Блока об огромном впечатлении, которое его стихи произвели на приятеля ее сына Сергея - Бориса Бугаева (впоследствии известного под псевдонимом Андрей Белый), и советовала послать стихи В. Брюсову. Андрей Белый впоследствии сыграет роковую роль в семейной жизни Блока. А Брюсов…
Символисты не принимали и не понимали Блока. Валерий Брюсов высказался категорически:
- Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он - не поэт.
Как все знакомо, не правда ли? И сколько еще раз повторится эта фраза, сказанная «авторитетными и маститыми», канувшими впоследствии в почти полное забвение, по адресу поэтов и поэтесс, чьи стихи обретут бессмертие…
В марте произошло знакомство Блока с З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковским, оказавшими на него огромное влияние. Сначала Гиппиус «разбранила» стихи Блока, после чего Сергей Соловьев заявил, что «вся эта компания и Гиппиус принадлежат к партии Антихриста». И только личное знакомство Блока с Гиппиус и Мережковским несколько изменило их мнение о поэте. Антипатия медленно отступала. В мае Гиппиус написала Андрею Белому:
«У Блока есть два недурных стихотворения, а одно так прямо хорошее – «Белая купина…» У него положительная способность писать стихи, несомненная. Я знаю три-четыре его стихотворения очень хороших, чуть не прекрасных. А потом вдруг... Бог его знает, что с ним делается».
Полу-признание, полу-критика, в любом случае – невероятно снисходительное отношение со стороны «гения» к неофиту. И опять же история расставила все по своим местам еще до того, как и «гении», и «бездарности» отошли в лучший мир.
Ни Гиппиус, ни Брюсов, не предрекли автору «большого» будущего, однако и не отказали Блоку в публикации. Год прошел в бесконечных творческих спорах, которые самому Блоку уже становятся тяжелы, «об живых и мертвых Христах и Антихристах, иногда превращающихся в какое-то недостойное ремесло, аппарат для повторений, разговоров и изготовления формул...»
Но 1902 год заканчивается успешно - в ноябре на студенческом балу в зале Дворянского собрания Л.Д. Менделеева дает согласие стать женой Блока, а в конце декабря М.С. Соловьев сообщает Блоку, что его стихи приняты… В. Брюсовым для альманаха «Северные цветы».
К этому времени Блок считает себя уже серьезным поэтом, хотя до сих пор нигде не печатавшемся. Весь 1902 год прошел у Блока в сочинительстве и рассылке стихотворений в различные издательства. В марте 1903 года его стихи были впервые напечатаны - в журнале «Новый путь» Гиппиус и Мережковского и, почти одновременно, в 3-м альманахе «Северные цветы» и «Литературно-художественном сборнике студентов Петербургского университета» Его мечта, наконец-то исполнилась.
В ноябре 1903 года Блок получает от московского издательства «Гриф» предложение выпустить сборник стихов. К этому времени Блок изменился еще раз. Он прошел через период увлечения Мережковским, переписки с Гиппиус и с Андреем Белым, нараставшего сопротивления их надуманным теориям и порожденных этим метаний от одного лагеря к другому.
Казалось, ничто не предвещало такого хода событий. Напротив, во время приезда в Москву в январе 1904 года Блоки знакомятся с Белым, проводят с ним почти все время и сближаются вроде еще теснее с ним и Сергеем Соловьевым. В июле 1904 года, А.Белый и С.Соловьев гостили у Блока в Шахматове.
В уже упоминавшейся короткой «Автобиографии» Блок писал:
«Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной краской. Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, знакомство 3. Н. и Д. С. Мережковскими и с А. Белым; события 1904 - 1905 года; знакомство с театральной средой, которое началось в театре покойной В. Ф. Коммиссаржевской; крайнее падение литературных нравов и начало «фабричной» литературы, связанное с событиями 1905 года; три заграничных путешествия: я был в Италии - северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и местечек Умбрии), во Франции (на севере Бретани, в Пиренеях - в окрестностях Биаррица; несколько раз жил в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания».
Зимой 1904 года молодая чета Блоков приехала в Москву. И первый визит был, конечно, к Борису Бугаеву – Андрею Белому.
«Меня спрашивают в переднюю, - вспо¬минал он, - вижу: стоит молодой человек и снима¬ет пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама... Ве¬селые, молодые, изящные, распространяющие запах духов. Студент и курсистка, «царевич с царевной». В оливковой моей гостиной  все пренеловко сели в старофасонные потертые кресла, закурили и, развевая дымки папирос, заго¬ворили о Москве. И вдруг я, как сорвавшийся с го¬ры камень, полетел и понес че¬пуху. И Саша застенчиво улыбнулся... Улыбнулся душой моей душе. И с этой минуты я по-новому, без памяти влюбился в него».
Молодожёны поселились в двухэ¬тажном белом домике на Спиридоновке, в «необитаемой малой квартирке». Примерно на этом месте стоит теперь памятник Блоку, совершенно затерявшийся среди высоких зданий более поздней постройки. Об их житье здесь вспоминали и Сергей Соловьев, и Андрей Белый. Вспо¬минали, как первый приходил сюда всегда с белы¬ми лилиями, а второй - непременно с розами.
Как приходили сюда Брюсов и Бальмонт, как Блок бегал в угловую лавочку за сардинками, а Люба разлива¬ла гостям великолепный борщ. Бальмонт декла¬мировал написанные Любе стихи: «Я сидел с тобою рядом, Ты была вся в белом...» Он, пишет Белый, «вы¬брасывал» строчки, «как перчатки, - с надменством: «Вот вам - дарю!». Брюсов, напротив, читал, слов¬но подавал на стол «блюдо в великолепнейшей сер¬вировке: «Пожалуйста-с!"» А сам Белый ходил в и спрашивал:
- Хорошо? Правда? Хорошо, что прие¬хал Блок? Вам нравится Любовь Дмитриевна?
-  Еще бы! - кричали поэты.
Но, когда расходились, когда гасли парадные канделябры, лишь двое гостей оставались тут до зари: Белый и Соловьев. Именно тог¬да они и основали «Братство Рыцарей Прекрасной Дамы». То есть Любы. «Мы даже в лицо смотреть ей не смели, боялись осквернить ее взглядом, - пишет Белый.- Она, светловолосая, сидела на диване, свер¬нувшись клубком, и куталась в платок. А мы покло¬нялись ей...»
Господи, как же наверное в конце концов наскучили Любови Дмитриевне, земной до мозга костей женщине, эти сверхизысканные ухаживания, без прикосновений, даже без взглядов! Как не могла она понять людей, одинаково восторгавшихся и борщом, и сардинками, и Прекрасной Дамой! Может быть, в одну из таких ночей и начало зреть в ней желание уйти на сцену и притворяться там, где это необходимо?
Блока принято описывать, как холодного, надменного петербуржца, «певца туманов», сдержанного и желчного человека. Частично мы обязаны этим портретом его современнику – «красному графу» Алексею Толстому, который вывел поэта под именем Бессонова в «Хождении по мукам». Чего больше в этом описании – зависти или ненависти – трудно сказать, но оно скорее карикатурно, чем правдиво.
И только недавно начало открываться, что было – два Блока: канонический петербургский и неизвестный – московский. В какой-то полушутливой юношеской анкете на вопрос, как он хотел бы умереть, Блок ответил: «На сцене от разрыва сердца». Он ведь одно время мечтал быть актером, даже выбрал себе сценический псевдоним – Борский. Псевдоним так и не пригодился, сценой стал Петербург, а Москва… Москва была родным и живым закулисьем.
Да их было двое: утренний и вечер¬ний, светлый и темный, трезвый и пьяный, добрый и злой. Мы знаем только одного, даже его жена в книге воспоминаний через много лет написала:
«Рассказать... дру¬гого Блока, рассказать Блока, каким он был в жиз¬ни? Во-первых, никто не поверит; во-вторых, все будут прежде всего недовольны - нельзя нарушать установившихся канонов».
Канонический Блок – мрачный мистик, подверженный приступам депрессии. Много и тяжело пьющий, презирающий женщин, но пользующийся ими. Как куклами. И неизвестный нам доселе Блок – светлый, счастливый… московский! Он любил Москву, даже стихотворение написал о борьбе «двух столиц»:
«Я бегу на воздух вольный, жаром битвы упоен.
Бейся, ко¬локол раздольный! Разглашай веселый звон!..»
И матери в письме признавался:
«От людей в Петербурге ничего не жду, кроме пошлых издевательств или «подми-гиваний о другом»... Мы тысячу раз правы, не ви¬дя в Петербурге людей, ибо они есть в Москве»
Именно в Москве в октябре 1904 года вышел первый сборник Блока «Стихи о Прекрасной Даме». В него вошло около 100 из 800 стихотворений, написанных начиная с 1897 года. Сборник был проникнут пафосом ожиданий, все явления внешнего мира поэт воспринимал как символы или знаки происходящего в мирах иных. В авторе критика единодушно признала ученика и последователя Вл. Соловьева, а в образе Прекрасной Дамы увидела одно из воплощений Вечной женственности, Души Мира.
Это был звездный час Блока. Абсолютное, ничем не омраченное счастье. Гармония в творчестве, любви и дружбе. Вольный московский воздух. Блок любил Москву, даже хотел переехать в нее. «Московские люди разымчи¬вы, - писал он. - Они умеют смеяться. Они до¬брые, милые, толстые. В Москве смело говорят о сча¬стье», которое здесь «за облачком», а в Питере - «за черной тучей».
Не сложилось. Вернувшись в 1905 году  после каникул в Шахматове в Петербург, Блок сразу ощутил нарастающую тревогу вокруг. В октябре забастовки охватили множество фабрик и заводов, железные дороги. Люди запасались провизией, многие лавки были закрыты. Все эти дни Блок бродил по городу и наблюдал за происходящим. Вспоминают, что осенью 1905 года, после «Манифеста 17 октября» он участвовал в какой-то восторженной демонстрации по поводу «победы» и даже нес красное знамя. Скептически настроенный по отношению к «либералам» Брюсов иронизировал, что Блок «ходил по Невскому с красным флагом».
Да было и такое. Приводившее к натянутым и фальшивым концовкам стихов, таких, например, как «Женщина, безумная гордячка». Так неожиданны в этом чисто блоковском стихотворении последние три строки:
«…Высоко над нами. Над волнами,
Как маяк над черными скалами,
Веет знамя – Интернационал!»
Романтика революции? Да, безусловно, ибо мало кто из творческой интеллигенции тех лет избежал этой лихорадки. Напротив, страстно, исступленно призывали к революции, к низвержению всего, к очищению.
Но в стихах Блока того времени есть и предчувствие сложности жизни, крушения возникающих надежд, сознание того, что радостные ожидания обманут многих. Летом 1905 года он пишет ставшее хрестоматийным стихотворение «Девушка пела в церковном хоре...»
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

...И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, - плакал ребенок
О том, что никто не придет назад».
Говорят, что все зарифмованное рано или поздно сбывается. Но кто тогда обратил внимание на последние строки этого светлого, пронзительно-грустного стихотворения? Никто ведь не собирался никуда уходить или уезжать…
В мае 1906 года Блок окончил университет, а в сентябре переехал с женой на новую квартиру на Лахтинской улице. Блок жадно впитывал в себя новую для него атмосферу, голоса со двора, плач шарманки и даже чье-то пение за стеной по вечерам и исступленно работал над составлением второго сборника стихов «Нечаянная радость».
Работа шла тяжело: наступил период первого (и далеко не последнего) семейного кризиса. Поводом стали весьма двусмысленные отношения Любови Дмитриевны с Андреем Белым.  Влюбившись в жену друга, он через два года на¬писал Блоку:
«Клянусь, что... Люба - это я, но только лучший... Ведь нельзя же человеку дышать без воз¬духа, а Люба - необходимый воздух моей души...»
Воздух – это только воздух, а Любови Дмитриевне до смерти надоели платоника и мистицизм. Она писала Андрею Белому:
«Увезите! Саша - тюк, который завалил меня… Знаешь ли ты, что я тебя люблю и буду любить? Лю¬би, верь и зови... Целую тебя. Твоя…»
А через несколько дней в письме уже были совсем другие слова:
«Несомненно, что я люблю и тебя, но я люблю и Сашу... я его на тебя не променяю».
А потом – снова:
«Теперь люблю тебя, как светлого брата с зелеными глазами… Я поняла все. Истинной любовью я люблю Сашу. Вы мне – брат…» А в ответ на его отчаянную мольбу внезапно: «Если возьмете все на себя, приезжай¬те. Я и твоя, да, да, и твоя. Целую тебя долго, долго, милый...»
Сейчас сказали бы, что у мадам «поехала крыша». Но тогда такие выражения были не в ходу. А на самом деле так оно и было, поскольку земной и предельно трезвой Любови Дмитриевне было невероятно трудно сделать выбор между двумя сложнейшими личностями. Это и людям поумнее и глядевшим на все «со стороны» было невероятно сложно.
Конфликт между Белым и Блоком был неизбежен и без Любы. Уж слишком разными они были. Зинаида Гиппиус, по¬этесса, беспристрастно отмечала:
«Серьезный Блок - и весь извивающийся Боря... Блок весь твердый, точно деревянный... Боря весь мягкий, сладкий, ласковый... Блок исключительно правдив... Бугаев... исключи¬тельно неправдив. Блок по существу верен... Буга¬ев - воплощенная неверность... Но если в Блоке чув¬ствовался трагизм - Боря был... мелодраматичен...»
Именно эта мелодраматичность продиктовала Белому жуткую фразу, брошенную при встрече в Москве в 1906 году: «Один из нас должен погибнуть...»,  и определила последующий вызов на дуэль. И именно непостоянство заставило чуть ли не немедленно отказаться от этого вызова, попутно обвинив Блока  в «лакействе» перед толпой, в «предатель¬стве» своего дара. Теперь уже Блок был вынужден вызвать Белого на дуэль, но тот после почти двенадцатичасового разговора сумел добиться хоть и зыбкого, но примирения. Блок уехал в Петербург, напутствуемый словами:
-Так будем же ве¬рить и не позволим людям стоять между нами.
Хэппи-энд? Если бы! Почти через четверть века Андрей Белый с нескрываемым раздражением бросил в разговоре с одним знакомым:
- Откуда взялся миф о на¬шей дружбе с Блоком? Мы с ним были дружны все¬го два года. Остальные годы изжили все... Первая скрипка! Но толь¬ко первая скрипка!..»
Похоже, Гиппиус была права, когда подметила суть Белого в его неверности. А Блок ведь писал ему уже из Петербурга:
«Я очень верю в себя, ощущаю в себе какую-то здо¬ровую цельность и способность, и умение быть че¬ловеком - вольным, независимым и честным... Душа моя - часовой несменяемый...»
А что же Любовь Дмитриевна? После нескольких тяжелых встреч все трое решают, что в течение года им не следует встречаться - чтобы потом попытаться выстроить новые отношения. Но «Прекрасная Дама» не выдержала ею же установленного срока – увлеклась сначала поэтом Чулковым, потом – Всеволодом Ивановым, тоже другом Блока, причем тут уж никакой платоники и в помине не было.
Личная драма была для Блока окончательным крушением романтических иллюзий. Тоска по подлинному чувству и горькое сознание фантастичности его в окружающем мире с поразительной силой выразились в стихотворении «Незнакомка», написанном в то же драматическое время, в апреле 1906 года. Это ведь его жена «дыша духами и туманами» сидела одна в сомнительных ресторанах, дожидаясь очередного любовника…
Справедливости ради следует сказать, что Блок и сам не был образцом супружеской верности. 8 апреля 1907 года вышел из печати очередной сборник Блока «Снежная маска», посвященный Н.Н.В. - актрисе Наталье Николаевне Волоховой. Роман с ней был бурным, речь даже заходила о разводе и новом браке. Но Волохова отказалась продолжать роман с Блоком и в конце концов… подружилась с Любовью Дмитриевной. «Любовный треугольник» стремительно превращался в сложный многоугольник с надрывом, горечью, примирениями и слезами со всех сторон. От всего этого немудрено было сойти с ума!
Кстати, по мнению критиков, «Снежная маска» завершила период «мистического романтизма», то есть стремления к реализации «неба на земле». Какое уж тут небо, когда супруги вводили в дом своих любовников и любовниц, мало заботясь даже о соблюдении внешних приличий! Недаром стихи о Снежной Деве были восприняты бывшими друзьями Блока как дальнейшее «падение» поэта.
Если отход от мистики и чистой романтики считать падением… Скорее это осознание реальности – жесткой! – окружающей действительности. Из «Снежной маски» органически родился в 1908 году сборник «Земля в снегу»: итоги всего пережитого за это время. В том же 1908 году Блок, которого недруги считали  «слишком жадным до славы», наотрез отказался от вошедших в моду публичных выступлений, объяснив это тем, что  «нельзя приучать публику любоваться на писателей, у которых нет ореола общественного».
Сам же поэт летом 1908 года увлекся патриотическими настроениями и создал поэтический цикл «На поле Куликовом». Отныне тема Родины будет постоянной в его поэзии. Интимная лирика как-то незаметно отошла на второй (если не на третий) план. И немудрено: «Прекрасная Дама» родила сына… от какого-то начинающего актера. Блок решил считать его своим, наивно полагая, что ребенок ознаменует собой начало новой жизни. Младенца окрестили Дмитрием, но он прожил всего восемь дней. Ровно столько времени знакомые встречали Блока спокойным,  с приветливым лицом, нежной улыбкой, потеплевшим голосом. А потом Блок переживал смерть «сына» гораздо сильнее своей жены… «Сегодня рожденье Мити - 5 лет», - горькая запись в переломном 1914 году.
От навалившейся тоски поэт попытался спастись за границей. «Изо всех сил постараюсь я забыть всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти… Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину - Европу, и Италию особенно…» Но ведь пришлось вернуться…
Вернуться во все сгущавшиеся сумерки, ко все более трагичным стихам, к череде утрат. 1 декабря 1909 года умер отец Блока, Александр Львович. Поэт спешно выехал в Варшаву, хотя отца он плохо знал; это имя в доме поэта произносилось редко и неохотно. У гроба отца Блок получил весть о смерти Иннокентия Анненского. В начале 1910 года умерли Вера Комиссаржевская и Михаил Врубель.
«С Комиссаржевской умерла лирическая нота на сцене, - писал он впоследствии, - с Врубелем - громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий - вплоть до помешательства… С Врубелем я связан жизненно...».
К 1911 году Блок увлекся «политикой». Скупил целую серию революционных книжек, выпущенных в предшествующие годы, не раз давал деньги «на политические цели», попадаясь, по своей доверчивости, даже на удочку авантюристов и мошенников. Мысль о революции волновала Блока, он жадно прислушивался к тому, что говорят на эту тему. Отстранившись от участия в жизни литературно-театральной богемы, он начал поэму «Возмездие», готовил к изданию «Собрание стихотворений» в трех томах, выпущенных к 1912 году. И в то же время писал в дневнике:
«Надоели все стихи - и свои... Скорее отделаться, закончить издание «собрания» - и не писать больше лирических стишков до старости…»
Еще одна несбывшаяся мечта…
И при всем этом – тьма романов – однодневных и более длительных, принесших Блоку недобрую славу циника и губителя женщин. Бог мой, они сами жаждали быть погубленными им! И не только светские, полусветские и богемные дамы. Восторженные девушки-курсистки. Такие, как Надежда Нолле-Коган, кото¬рая, по ее словам, любила его с 1913 года, а по словам самого поэта, всю жизнь.
Первая их встреча состоялась в 1912 году. Она, москвичка, жила тогда в Петербурге. Ее муж Петр Семенович Коган, служил приват-доцентом Петербургского университета, а она училась на филфаке Бестужев¬ских курсов. И как-то в мае возвращалась под вечер с Островов.
«Я возвращалась с Островов. Уже темнело. Я прого¬лодалась и зашла в кафе. Заняв свободный столик, пошла звонить по телефону. Вернувшись, застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот момент соседний столик освободился, и Блок, извинившись, пересел»...
Вот и все. Блок и не вспомнил бы об этом эпизоде, не получи он год спустя письмо с одной-единственной фразой: «Могу ли я посылать Вам цветы?» «Да, если хо¬тите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и ста¬ло легче от Вашего письма», - вежливо ответил он. И полтора года до Блок получал букеты роз. А потом Надежда решилась..
«День был снежный, бурный, - пишет она. - Про¬водив мужа, я перешла Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офицерской... Решительно отворила дверь подъезда, поднялась на четвертый этаж и позвонила... Отворила опрятная горничная... Вешалка, висит шуба, лежит его котиковая шапка. "Барина дома нет", - сказала горничная, но я почему-то не поверила. "Нету? - переспросила я. - Ну, что же, я вернусь через два часа". Прислуга изумленно взглянула на меня...»
Через два часа она вернулась с букетом алых роз. И встретилась с Блоком, который узнал ее по этим цветам. Так начался этот почти семилетний роман – единственный «московский» роман поэта, ибо Надежда вскоре вернулась в Первопрестольную. Блок подарил ей шесть своих книг. На послед¬ней, на сборнике «Седое утро», написал: «Это самая печальная моя книга. Октябрь 1920».
Надежда помогала ему выпускать книги, искать издательства, вести переговоры с театрами, устраи¬вать его вечера, собирать посылки… И останется «безмолвной Музой», тайной любовью, последним утешением Блока тогда. Когда уже всякие утешения были бесполезны.
Войну Блок воспринял, как бы сейчас сказали, неадекватно: обрадовался. Летом 1914 года он сказал по телефону Зинаиде Гиппиус:
-Война - это прежде всего весело!
Гиппиус трактует эту фразу так: «Веселость» - от надежд и предчувствий решительного переворота. Быть может, вначале эта война рисовалась Блоку какой-то аналогией Отечественной войны 1812 года…»
В годы войны Блок выпустил сборник «Стихи о России», закончил поэму  «Соловьиный сад», работал над поэмой «Возмездие». Мобилизация застал его врасплох.
«Я не боюсь шрапнелей, но запах войны и сопряженного с ней - есть хамство… Все-таки им уловить меня не удастся, я найду способ от них избавиться», - записал он в дневнике.
Блок явно имел в виду самоубийство, но до этого дело не дошло.  В июле 1916 года его все-таки зачислили табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Всероссийского союза земств и городов, и отправили в Пинские болота. Но произошла Февральская революция, и Блок при первой же возможности вырвался в Петербург. Как ему казалось – к началу абсолютно новой жизни.
«Мир, мир, только бы мир! Теперь готов я на всякий мир, на самый похабный... Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не войду в партию, никогда не сделаю выбора, я ничего не понимаю», - это уже октябрь, это уже крах всех надежд.
И все же в первые месяцы после Октября, по свидетельству ближайших к нему людей, Блок - молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами. Ведь революция не погибла, революция продолжается, или лучше сказать - только начинается! Поэт встал под знамя большевиков в такое время, когда исход борьбы в их пользу не только не был предрешен, но казался абсолютно исключенным. Октябрьская революция пробудила у Блока подъём творческих сил. На рубеже 1917 и 1918 годов Блок оказался в числе немногих, кто принял Революцию, и уже 8 января 1918 года он начал писать поэму «Двенадцать», оказавшуюся для него роковой.
Поэма была закончена уже 28 января 1918 года, а 30 января было написано воистину пророческое стихотворение «Скифы». Тогда же в статье «Интеллигенция и Революция» Блок писал:
«Мы переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию».
О, как впоследствии любили цитировать этот пассаж идеологические чиновники нового режима! И публикацию лирических стихов-то позволили лишь потому, что Блок был автором этой статьи и поэмы «Двенадцать». Поэмы, которая навсегда отрезала Блока от большинства творческой интеллигенции того времени.
«Такого в русской литературе еще не было, - писал в марте 1918 года в дневнике писатель Евгений Лундберг и тут же спрашивал: - Но что будет он делать после «Двенадцати»?»
Доживать. Работать – по протекции Горького - в издательстве «Всемирная литература» главным редактором отдела немецкой литературы. Блок стал   членом совета Дома искусств, а в 1920 году - председателем Петроградского отделения Союза поэтов. Новые стихи писать было некогда.
Большевики достойно оценят Блока, его жизнь и творчество. Сам Фадеев, глава Союза писателей СССР, в начале 1950-х произнесет с высокой трибу¬ны ему
- Если бы Блок не написал «Двенадцать», мы бы его вычеркнули из истории советской литературы.
А белые за ту же поэму не только от¬вернутся от него: сам адмирал Колчак пообещал: если возьмем Петроград, то прежде всего по¬весим Горького и Блока. Сейчас из Колчака сделали икону, но ведь были же сказаны им такие страшные и немыслимые для русского образованного человека слова!
А тогда на Блока навалилась огромная усталость, усугубляемая тысячью мелких, но зато будничных, неотступных забот. Каждый день - часы заседаний, горы рукописей, на которые он аккуратно писал рецензии, хлопоты за людей, книги. Заботы о больных матери и отчиме, который вскоре умер. Стрессы от «уплотнений», переездов, голод, необходимость рубить мебель на дрова, продавать вещи… И первые симптомы болезни, которая вскоре сведет его в могилу.
Незадолго до смерти Блоку приве¬зли из сожженного Шахматова уцелевшие обрывки бумаг, архи¬ва, на которых были «грязь и следы человеческих копыт (с подковами)». А ведь сам торопил, звал очистительную, справедливую революцию. Правда, не он один…
Зато мысль об эмиграции была для него неприемлемой абсолютно. Неприемлемой даже тогда, когда во время последней поездки в Москву на одном из его выступлений кто-то из слушателей крикнул, что стихи, прочтенные Блоком, мертвы - и сам он мертвец. Поднялся шум возмущения. Но Блок со странной улыбкой сказал соседу, что крикнувший - прав.
«Я действительно стал мертвецом», - повторял он, рассказывая об этом эпизоде Надежде Нолле, с которой в этой поездке не расставался ни на один день. Она провожала его в Петроград, еще не зная, что больше никогда его не увидит: поезд увозил Блока умирать. Из окна вагона поэт сказал:
- Прощайте, да, теперь уже прощайте...
«Я обомлела, - вспоминала она потом. -Какое лицо! Какие мученические глаза! Я хотела что-то крикнуть, остановить, удержать поезд, а он все ускорял свой бег, все дальше и дальше уплыва¬ли вагоны, окно - и в раме окна незабвенное, доро¬гое лицо...»   
Надежда Александровна Нолле-Коган пережила Блока на 45 лет. Через несколько месяцев после смерти Блока у нее родился сын, названный Александром.
То выступление было в Доме искусств на Поварской. На нем присутствовала и Марина Цветаева.
«Худое желтое лицо с запавшими щеками... боль¬шие ледяные глаза, короткие волосы - некрасивый... Одежда сидит мешковато, весь какой-то негнущий¬ся - деревянный!.. В народе бы сказали: «убитый». – писала она позже. И добавляла в свойственной ей манере: «Все! все! все в мире бы отдала за то, чтобы - ну, просто, чтобы он меня любил!» Радова¬лась, что вокруг него «изумительные уроды», что он не красив и других не очаровывает: «Значит - боль¬ше мой!»
О да! Её – это главное. Пусть мёртвый, но только её. Ведь Марина написала свои знаменитые стихи Блоку за пять лет до смерти поэта. Недрогнувшей рукой вывела:
«Мертвый лежит певец
И Воскресенье празднует…»
А уж ей ли было не знать, что все зарифмованное – сбывается? Как – она – могла? Она, боготворившая его?
Маяковский, тоже присутствовавший на чтении, просто зевал. А потом написал:
«Я слушал его в зале, мол¬чавшем кладбищем, он читал старые строки о цыганском пении, о прекрасной даме - дальше дороги не было. Дальше смерть...»
И Маяковский – тоже… Хотя всегда твердил о своем преклонении перед Блоком. Особенно после выхода «Двенадцати»…
То, что не смогли сделать голод, холод, тяжелая работа, сделало это последнее публичное выступление Блока в Москве – надорвало его сердце. За год до смерти купался в ледяном за¬ливе, косил, копал, пилил и колол дрова, таская их на четвертый этаж, и до последнего дважды в день совершал 10-километровые «походы» на службу И за два месяца дошел до абсолютного нервного и физического истощения. После Москвы он сам поста¬вит себе диагноз в письме Чуковскому:
«Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка...»
Официальный же диагноз был «воспаление сердца» или, как сказали бы сейчас,  «подострый септический эндокардит». Но воспаление сердца – это точнее отражает суть профессионального, поэтического заболевания. «Он умер от «Двенадцати», как умирают от раз¬рыва сердца», - сказал Георгий Иванов. Гумилев, никогда не питавший к Блоку дружеских чувств, признал:
«Он удивительный... Если бы прилетели к нам марсиане, я бы только его и показал - вот, мол, что такое человек».
Марсиане не прилетели, а свои «небожители» решали вопрос о возможной отправке Блока в специальный санаторий в Финляндии, где могли реально помочь, больше двух месяцев. О выезде ходатайствовал Горький: еще в мае написал об этом Луначарскому. Тот молчал почти месяц. Тогда же Всероссийский союз писателей обратился к Ле¬нину. Ленин не ответил, а Луначарский свое письмо передал в ЦК лишь 10 июня. И там долго решали: выпускать или не выпускать? будет он там писать «вредные» стихи или не будет. Смертельно больной человек!
(В 1995-м открыли про¬токолы Политбюро, и стало известно, что ЧК лишь 29 июня после всех обращений доложила Молотову, секретарю ЦК, что... «не видит оснований» для выез¬да Блока. Тогда, и опять лишь через 13 дней, 11 ию¬ля Луначарский обратится к Ленину лично: «Я еще раз... ходатайствую о немедленном разрешении Бло¬ку выехать в Финляндию». Ленин на полях напишет: «Тов. Менжинский. Ваш отзыв?..» Член коллегии ВЧК Менжинский (кстати, когда-то сам литератор), отозвался немедленно: «По-моему, выпускать не стоит...». На Политбюро. Троцкий и Каменев проголосовали «за» выезд. Ленин, Зиновьев и Молотов - «против». Тогда, вновь с подачи Горького, Луначарский уже 16 июля на¬правил очередное послание в ЦК:
«Решение ЦК РКП по поводу Блока кажется мне плодом недоразумения. Кто такой Блок? Поэт молодой, возбуждающий огромные надежды, вместе с Брюсовым и Горьким главное украшение нашей литературы. Человек, о котором «Таймс» недавно написала большую статью, называя его выдающимся поэтом России и указывая на то, что он признает и восхваляет Октябрьскую революцию. Блок заболел тяжелой ипохондрией, и выезд его за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти. Но вы его не отпускаете. Могу заранее предсказать результат, который получится вследствие вашего решения. Блок умрет недели через две, и тот факт, что мы уморим талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению».
Лишь после этого Ленин при¬соединился к меньшинству и Блоку разрешили выезд. До смерти Бло¬ка оставалось два дня. «Заставили» умереть; верно написала когда-то Цветаева).
Жизнь уходила. По ночам его мучили кошмары, высокая температура, сильные боли в мышцах, он боялся ложиться и проводил все время в кресле. Он задыхался и порой кричал от болей в сердце. Мать приехала за четыре дня до его смерти. И только жена все время была при нем, и по ее заплаканным глазам приходящие гадали о состоянии поэта. Смерть наступила в 10 часов 30 минут 7 августа 1921 года, в тот самый день, когда прибыл его заграничный паспорт.
На Смоленское кладбище 10 августа поэта принесли на руках. По залитым августовским солнцем пустынным улицам города гроб провожало около полутора тысяч человек - огромная толпа в обезлюдевшем Петрограде 1921 года. Его похоронили без речей, под старым кленом и поставили высокий белый крест.
К 20-й годовщине смерти Блока, по инициативе Союза писателей, прах его решили перенести на Литераторские мостки. О том, как выглядела могила Блока в 1944 году, писал основатель музея-некрополя Н.В. Успенский:
«Во время блокады исчез крест, взята или развалилась от ветхости деревянная скамейка, провалился и самый холм, и ко дню переноса останков мы застали на могиле Блока почти ровное место с едва взрыхленным земляным холмиком, украшенным какой-то заботливой рукой длинными осенними ветками и опавшими листьями. Между листьями виднелась воткнутая в землю узкая железка с грубо написанной надписью «Блок», а на стволе клена прибита гвоздями другая, такая же небрежная по исполнению».
В сентябре 1944 года прах поэта был перенесен на Литераторские мостки Волковского кладбища. Никого из Союза писателей на перезахоронении не было. В 1946 году на могиле поэта установили обелиск с барельефным портретом.
Блок так и не узнал о рождении у Надежды сына, но в последнем письме написал:
«Во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, челове¬ку близкого будущего. Это пожелание такое: пусть, если только это будет возможно, он будет человек мира, а не войны, пусть он будет спокойно и мед¬ленно созидать истребленное семью годами ужаса. Если же это невозможно, если кровь все еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, - то пусть уж его терзает всегда и не¬отступно прежде всего совесть...»
Анна Ахматова написала на смерть Блока:
«А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские.
А кладбище - роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли святой богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее,-
Александра, лебедя чистого».
«Трагический тенор эпохи» оборвался навсегда.