Человеческий фактор. Глава 6

Жизнь покатилась по-прежнему, в ежедневных делах и заботах, в суете и нервотрёпке по мелочам. Приближался Новый год.

Незадолго до праздника позвонил дядя Лёша и торжественно объявил, что отыскались следы Григория Васильевича Логинова. Его правнук Анатолий Никитич Сибиряков, проживающий в соседнем областном центре, горит огромным желанием познакомиться с родственниками. Дядя Лёша пригласил его в гости. Анатолий Никитич обещал приехать в Сибирск сразу после новогодних праздников.

- Как вы его разыскали, дядя Лёша?

- Он сам нас нашёл. История долгая, не телефонная. При встрече услышите лично.

Встречу с новым родственником мы планировали провести в Музее художников Логиновых. Но накануне новогодних праздников прорвало трубы на теплотрассе вблизи от здания музея. В помещениях стоял жуткий холод. Немудрено. Шкала уличного термометра опустилась до минус сорока. За последние годы в Сибирске отвыкли от больших холодов. Работники коммунальных служб расслабились, обнадежившись прогнозами глобального потепления. Вот и получили вместо праздника очередную головную боль.

Я пригласил родственников к себе на Полковую улицу. Наша квартира просторная, всем места хватит.

На большой семейный сбор явились в полном составе: с детьми, с не транспортабельной тетей Надей и беременной Аней. Аню, дохаживающую последний месяц перед родами привез муж Денис и остался вместе с нами. Тетю Надю, Надежду Борисовну Турчину, двоюродную сестру моего отца доставили Сухановы.

Тетя Надя с трудом оправилась после инсульта и смерти мужа. Роман Леонидович Турчин, подполковник в отставке, работал на Машиностроительном заводе, выпускающим танки. Его должность называлась «военпред», военный представитель заказчика, то есть Вооруженных Сил СССР. Турчины дружили с моими родителями. В данный момент тетя Надя проживала в Сосновке вместе с младшей сестрой Ларисой Степановной. От огромного дома Петуховых у двух пожилых, практически одиноких сестер остались две комнаты с кухней. Во второй, большей части дома размещался офис нотариальной конторы. Ирина звала мать в Германию, но тетя Надя отказывалась, мотивируя своё несогласие тем, что хочет умереть на Родине.

Разумеется, Ирине в Штутгарт и Кириллу в Верхнедонск мы сообщили о неожиданном появлении потерянного родственника, но, к сожалению, им не удалось приехать в столь короткие сроки.

Анатолий Никитич Сибиряков, пятидесятилетний учитель истории, как когда-то дядя Лёша, вознамерился создать хронологическую летопись семьи. Он сравнительно легко восстановил женскую линию рода, но забуксовал, дойдя до биографии деда Григория Васильевича. Никому из родственников было невдомёк, что фамилия Сибиряков – партийный псевдоним профессионального революционера – большевика. Анатолий Никитич  восстановил настоящую фамилию только через Государственный исторический архив, где хранятся документы КПСС. Нашелся протокол  заседания  Сибирского революционного комитета от 4 марта 1907 года, где упоминалось, что «большевик Г. В. Логинов (Студент, Сибиряков) направляется в распоряжение Зауральского подпольного центра».

В Сибирске следы рабочего – железнодорожника Логинова отыскались на удивление быстро. Впрочем, чему удивляться? Дяди Лёшиными запросами озадачены инстанции всех уровней. Сложить два запроса на одно имя дело техники.

Рассказа о судьбе Григория Логинова ждали с нетерпением. Этот вопрос обсуждался нами неоднократно, строились смелые предположения, высказывались фантастические догадки. Ему предрекали небывалый взлет партийной карьеры и долю великого советского разведчика. К перемене фамилии отнеслись спокойно. Для профессиональных революционеров перемена фамилии на псевдоним обычная, часто встречающаяся вещь. Но никто не предполагал, что его судьба сложится обыденно и скучно. Захолустье, семья, дети, внуки. Григорий Васильевич прожил до восьмидесяти лет. Он пережил жену – учительницу и старшего сына Александра, комсомольского руководителя, репрессированного в тридцатые, реабилитированного в пятидесятые, вернувшегося из ссылки домой смертельно больным. Никита Григорьевич, младший сын, отец нашего гостя, воевал в Отечественную, учительствовал в Покровском, умер в начале девяностых. Наследникам Григорий Васильевич оставил на память серебряный портсигар с монограммой «ГЛ» - «Григорий Логинов». Похоже на то, что портсигар являлся единственной вещью, связывающей его с прошлым.

Мы показали Анатолию Никитичу альбом со старыми выцветшими семейными фотографиями. Некоторые из них оцифрованы и восстановлены.

- Совсем другие лица, не современные, - задумчиво произнес кто-то, вглядываясь в  лица, изображенных на фото людей. Мне часто говорили, что я похож на прадеда Петра. Но, нет, действительно, у наших предков совсем другие лица.

Семейные посиделки закончились поздно. Мы пили чай и рассуждали о жизни. Мы пытались  прогнозировать будущее эдак лет на пятнадцать – двадцать вперед. Увы, оптимизмом наши предсказания не отличались. Последнее столетие развеяло иллюзии и надежды людей на счастливое будущее. А жаль…

***

Вечером, когда мы, наконец, остались вдвоем с Татьяной, я поинтересовался у неё:

- Как тебе наш новый родственник?

Татьяна оторвалась от кроссворда, который разгадывала, и ответила с изрядной долей скепсиса в голосе:

- Родственник как родственник. Не понимаю, из-за чего такой ажиотаж?

- Разве плохо, что восстановилась утерянная ветвь рода? Мы собрались все вместе и вспомнили своих предков.

- Хорошо, просто замечательно, - поморщилась Татьяна.

- Что означает твоя ирония? – спросил я.

- А то и означает, - ответила Татьяна. – Вы  много говорили о том, кем были ваши родственники, каких успехов они добились. Но я не слышала о том, какими они были. Что их тревожило, радовало? Неужели тебе не интересно узнать, что, например, чувствовал Григорий Васильевич, фанатик — революционер, когда репрессировали его сына и он сам попал в опалу, лишился должности и партбилета?

- Ну, вот об этом, как раз, несложно догадаться. Трагедия.

- Сколько людей, столько и вариантов, - убеждала меня Татьяна. - Неужели тебе не интересно узнать, каким  именно образом поступил твой родственник?

- Разумеется, интересно. Я часто размышляю о том, как жили люди в разные периоды нашей истории, что с ними происходило, что они чувствовали, о чем думали. А ещё я часто размышляю о роли и месте обычного человека в истории государства. Понимаешь, мы – Логиновы, Лещинские, Турчины, Хайдаровы - мы никогда не были главными действующими лицами истории. Мы массовка, кордебалет, толпа, народ. У нас имеются воля, ум, собственное мнение, способности и некоторая свобода для выбора вариантов существования. Однако не мы владеем умами современников, не мы стоим у власти, не мы произносим ключевые слова, емкие, звонкие фразы. Мы только следуем по начертанному кем-то пути.

- Что тут скажешь? Не всем дано у власти стоять. Каждому — свое. К тому же живем мы в провинции, - пожала плечами Татьяна.

- Переехать в столицу не проблема, - возразил я. - Многие из великих людей так и поступали, оставляли провинцию, перебирались в столицу и добивались славы, богатства, успеха. Дело не в географии. Дело в желании. Ты права. Каждому — свое. Мы, например, не желаем творить историю. Наши амбиции удовлетворяются в обычных делах и заботах, здесь, в глубинке, там, где нам начертано судьбой.

- Это плохо? – спросила Татьяна.

- Почему плохо? Напротив. Жизнь простых людей отражает эпоху и время. Жаль, что историки изучают её, в основном, по биографиям и мемуарам писателей, деятелей искусства, политиков, ученых.

- Они часть народа, плоть от плоти, - напомнила Татьяна.

- В том и дело, что «часть».  Самая лучшая, самая одаренная, самая элитная прослойка представителей народа, как раньше говорили, но не народ, - с воодушевлением продолжал я. - Таланты и заслуги вознесли их над народом. И заслуженно, по праву. Весь фокус в том, что они добились успеха, возвысились над обыденностью и серостью бытия именно  потому, что стремились к славе, почету, уважению. Они не желали сливаться с общей массой, с толпой, не хотели быть «как все» и жить «как все». Я ни в коей мере не осуждаю их. Я горжусь их заслугами и талантами как своими собственными. Без них нация мертва и безлика. Но и остальные наши сограждане не пешки на шахматной доске истории, не рабочие лошади, не расходный материал для опытов, не безмолвное стадо…

- Паша, успокойся! Что-то ты разволновался не в меру, - сердобольно успокоила меня супруга. Я ей ответил:

- Тема животрепещущая.

Помолчав, я добавил к вышесказанному:

- Когда-нибудь я напишу книгу. Но не о творцах истории, а об обычных людях, о современниках. В ней не будет глянцевых красавиц и красавцев, любовных, роковых и мистических тайн, преступлений, приключений, погонь и драк, крутого экшена и слезливой мелодрамы.

- Что же там будет?

- Жизнь. Обычная жизнь.

- Скучища. Кому интересна бытовуха? Её и в реальности предостаточно.

- Бытовуха, быт. Да, возможно. Зощенко, Чехов, Островский не боялись писать о быте. У них неплохо получалось. Может, и я сумею.

- Как же роман о семье?

- Это будет семейный роман.

- Попробуй, напиши, - быстро согласилась Татьяна.
- Уйду в отставку, напишу, - уверено сказал я. - Сейчас времени нет.

- Времени никогда не будет. Имей ввиду, делать это надо сейчас, пока живы Алексей Иванович, Надежда Борисовна, Анатолий Никитич. Они многое помнят, о многом могут поведать. Позже не у кого будет расспросить. Живой рассказ – это не скупые строки документов. Хотя, у вас, у Логиновых, никогда не разберешь, что у вас на душе.

Я недоуменно пожал плечами:

- Не понял. Ты о чем, Таня?

- Где тебе понять, - совершенно спокойно ответила она. - Мы с тобой вместе двадцать пять лет, а откровенности от тебя я так и не дождалась. О высоком, философском рассуждаешь, а о личном не смей, не тронь, вето, запрет.

Я не понимал причины претензий жены. Я всегда старался оградить её от неприятностей и плохого настроения. Таня, тем временем продолжала:

- Извини, Паша, но тебе не кажется, что мы давно чужие. Живем каждый своими личными интересами. Мы играем в идеальную семью, следуя каким-то идиотским представлениям о ролевых функциях супругов. Стоит мне отклониться от сценария лишь  чуть-чуть, ты сразу намертво замыкаешься в непробиваемую броню, которую я не в состоянии пробить.

Я молчал. Что я мог ответить? Люблю, ценю, уважаю, а потому оберегаю от невзгод. Это не то, чтобы ложь. Это не вся правда. Пылкие чувства давно остыли и переросли в привычку. Татьяна, как жена, как мать моих детей вполне устраивает меня. Она не лезет с расспросами и душеизлияниями. Она занята собственными делами и заботами. Я считал это преимуществом. Я не желал выяснения отношений, не жаждал перемен. Я знал, как её успокоить – следует поцеловать, сказать ласковые слова о любви, обещать исправиться. Татьяна ещё немного, для порядка, поворчит на меня и успокоится.

Но я молчал и думал о Миле Воробьёвой. Интересно с ней я устанавливал бы границы и правила, надевал бы броню или раскрыл душу нараспашку? Вероятно, я вел бы себя точно также. Дело не в Тане, не в Миле, а во мне самом. Боюсь выглядеть слабым, несчастным, растерянным. Сильным и уверенным, как  не парадоксально это звучит, выглядеть легче. А надо ли?

Я подошел к Татьяне поцеловал её, сказал, что люблю и постараюсь исправиться. Таня улыбнулась, успокоилась и снова взялась за кроссворд. А я? Я отправился спать…

***

Скандал произошел неожиданно. На очередном сборе личного состава генерал Ибрагимов поднял меня с места и раздраженным тоном осведомился:

- Полковник Логинов, с каких это пор вы используете своё служебное положение для решения личных проблем?

Я недоуменно пожал плечами, а Ибрагимов повысил голос:

- Почему вы не дали ход материалам, присланным из Окружной  военной прокуратуры, а подсунули нам какую-то липу?

Я молчал.

- Что вы набрали в рот воды, полковник?

- Товарищ генерал, разрешите дать объяснения вам лично?

- С какой стати? Набедокурили, так держите ответ перед всем руководящим составом. Это просто вопиющее безобразие, товарищи! И кто виноват? Полковник Логинов, который известен нам как честный, добросовестный, исполнительный офицер. Поведайте, нам, поведайте, Павел Владимирович, как вы, желая оградить вашего приятеля Лещинского, набросились с разоблачительной акцией на беззащитного воспитателя кадетского корпуса, где обучается ваш сын. Ваш отпрыск в чем-то провинился, капитан… Севастьянов (так, кажется, его фамилия) попросил вас приструнить сына, а вы обвинили его, бог знает в каких грехах. Публично! В прессе! На телевидении! Вам известно, что он собирается подать на вас в суд, за нарушение прав личности и оскорбление достоинства.

- Он посетил вас, Ринат Болатович? - услышав  абсурдные обвинения, спросил я.

- Да, капитан Севастьянов приходил ко мне вчера, - подтвердил Ибрагимов.

- Бывший капитан, - поправил я.

Вот та самая месть, о которой меня предупреждал прокурор Вербицкий. Мелкая, глупая, бесполезная как булавочный укол. Однако Севастьянов просчитался. Жаловаться и подавать рапорт следовало раньше.

- Товарищ генерал! – сказал я. - Вина Севастьянова доказана. На прошлой неделе состоялся суд. Из армии его уволили, воспитательной работой заниматься запретили. Он получил три года условно за шантаж и вымогательство. Жаль, что не удалось доказать жестокое обращение с несовершеннолетними подчиненными.

- Жаль! – воскликнул Ибрагимов.

- А как бы вы поступили, Ринат Болатович, если бы вашего внука за неуставную складку на постели заставили есть сигареты или отжиматься до потери сознания? Я считаю, что подобное не допустимо. Стоять в стороне – преступно.

- Всё это слова, полковник. По вашей вине суда избежали серьезные преступники, ворующие у государства, дискредитирующие армию и репутацию российского офицерства. По вашему выходит, что капитану вымогать деньги у родителей нельзя, а руководству за поступление в корпус и пятерочные аттестаты зрелости брать огромные взятки дозволяется?

Я слушал обвинения генерала и краем глаза наблюдал за реакцией коллег, присутствующих на совещании. В зале для заседаний стояла настороженная тишина. Я приблизительно знал, о чем думают мои сослуживцы. Одни, любители сплетен, ловили каждое слово, чтобы потом разнести информацию по штабу и дальше. Другие, нетерпеливо поглядывали на часы, готовые покинув совещание сразу же забыть обо всем, что здесь происходило. Третьи, добросовестно пытались постичь суть разборки и составить собственное мнение об услышанном. Четвертые, почти открыто скучали и мысленно благодарили генерала за то, что на этот раз он не их избрал на роли «мальчиков для битья».

- Следствие по делу руководства корпуса ещё не закончено, товарищ генерал, - защищался я. - Преступникам не избежать наказания. Информацию в прессе по согласованию с прокуратурой решено придержать до полного выяснения обстоятельств.

- Вас об этом просил Вербицкий?

- Так точно, товарищ генерал.

- Это меняет дело. Павел Владимирович, я жду вас после совещания у себя в кабинете с подробным докладом.  И папочку прихватить не забудьте, - распорядился Ибрагимов.

- Слушаюсь, товарищ генерал, - дисциплинированно ответил я, призывая на помощь всех святых и прокурора Вербицкого, который должен подтвердить мои слова, если генерал пожелает их проверить.

Вербицкий подтвердил мою версию. Генерал сменил гнев на милость. Командование округа оставило Лещинского в покое. Оно  с царственной милостью приняло «паршивую овцу» Севастьянова в жертву,  столь необходимую для искупления своих собственных грехов…

***

За пару недель до этого совещания мне позвонила Мила Воробьева. Обычно она не звонит, предоставляя  инициативу мне. А тут неожиданный звонок и просьба:

- Павлик, ты не мог бы приехать?

- Что случилось? - встревожился я.

- Ничего. Просто хочу передать тебе одну вещь. Твой блокнот со стихами и рассказами. Помнишь, ты давал мне читать? Тогда ещё, до твоей женитьбы.

- Двадцать пять лет назад?!  - воскликнул я. - Неужели ты сохранила?

- Сохранила. Ты приедешь или мне через Андрюшу передать?

- Приеду, - пообещал я, но замотался, закрутился и забыл об обещании. А выходя от генерала, вдруг почувствовал какое-то странное, непреодолимое желание повидать Милу.

На работе её не оказалось. Милый девичий голосок сообщил мне, что Людмила Федоровна гриппует и находится дома на больничном. К счастью, я помнил адрес старой знакомой и, купив по дороге лимонов, яблок и баночку меда, отправился проведывать болящую.
Мила не удивилась.

- Чувствовала, что ты сегодня придешь, - с улыбкой заявила она.

- У тебя всегда была хорошая интуиция.

- Не жалуюсь.

- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше, чем раньше. Завтра пойду выписываться. Проходи в комнату. Располагайся, - радушно пригласила она.

Я прошел, опустился в кресло, осмотрелся. Ничего не изменилось. Хотя, нет. Обои другие и мебель новая. Но книги стоят на прежнем месте и стало их больше. Да ещё в дополнение к компьютеру и домашнему кинотеатру с огромным экраном прибавился шкафчик с дисками. Телевизор работал. Мила смотрела какой-то очередной детективный сериал.

- Не помешал? - вежливо осведомился я и передал пакет с гостинцем: - Это - тебе, чтобы не скучно было болеть.

- Спасибо. Подожди, я блокнот достану из сумочки. Таскала с собой, думала, что ты в библиотеку забежишь...

Я листал свой старый блокнот с юношескими стихами, выхватывая взглядом отдельные строфы. Неужели это моё? Кривые печатные буквы, косые, уплывающие вниз строчки. Как давно это было! Первая любовь, мечты «о доблестях, о подвигах, о славе». Отец, прочитав мои  стихи о родном городе впервые напечатанные в областной молодежной газете под рубрикой «Молодые голоса», сказал: «Не Блок, конечно, (отец любил Блока), но живенько написано, складно. Продолжай в том же духе, глядишь, ещё и книжку издадут».

Увы, книжки так и не получилось, а газеты с моими статьями мать собирала  и хранила в огромной чертежной папке отца. Я её потом дяде Леше в семейный архив передал.

Кстати, вот оно то, первое опубликованное стихотворение. Наивно, конечно,  но  ничего, действительно «складно».

Мила мне не мешала читать, ушла на кухню подогревать чай и что-то там ещё делала. Я закрыл блокнот, засунул его в карман кителя, пошел к Миле на кухню, прощаться. Она стояла у мойки, яркий солнечный свет освещал её волосы, фигурку в домашнем халате. Черт знает, что со мной случилось, но нахлынули былые чувства и я... Словом, седина в голову, бес в ребро...

Очнулись мы оба в постели и поняли, что всех этих двадцати шести лет будто и не существовало в нашей жизни. Мы молчали. Что тут скажешь?

Первой прервала молчание Мила:

- Кошмар. Как школьники, ей богу. Сошли с ума на старости лет.

- Вроде мы ещё ничего, на высоте.

- На высоте, - улыбнулась Мила и спохватилась: - Чайник, поди, остыл. Пойду подключу.

- Подожди, не уходи. Побудь рядом, а то когда ещё доведется вырваться.

- Не надо, не вырывайся. Пусть всё идет, как идет. Проблем хватает и у тебя и у меня. Лишние добавлять не к чему.

- Ты жалеешь о том, что произошло?

- Я ни о чем не жалею, Павлик. Всю жизнь я тебя люблю и мне никогда никто кроме тебя не был нужен. Но у тебя своя жизнь. Мне нет в ней места. И никто в этом не виноват. Судьба.

Я молчал. Мила всё правильно говорила. Какие бы чувства мы друг к другу не испытывали, поздно менять и ломать то, что создавалось долгие годы. Бесполезно. Ничего хорошего из этого не получится. Только боль причиним  себе и своим близким. Впрочем, у Милы никого в этой жизни кроме меня не осталось. Но что я могу? Время от времени скрашивать её одиночество редкими набегами? Кому от этого станет легче?

Мы встали с постели, оделись. Потом пили чай с вареньем, медом и лимоном. Потом Мила сказала:

- Ступай домой, Павлик. Спасибо, что навестил. Будет время, забегай в библиотеку. Я всегда рада тебя видеть.

- Мила, не руби с плеча, - попытался  я возразить.

- Ступай, - повторила она.

И я послушно поехал домой...

Продолжение следует...