Несколько событий из жизни Алексея Ильича Знакова

 


ПРОЛОГ



Ему хотелось поскорее избавиться от теснивших грудь неприятностей и погрузиться в молитвенное переживание Божественной Литургии. Поэтому он стоял в первом ряду кающихся грешников. Но иерей как будто не замечал его – всё приглашал и приглашал других. Он знал, что раз так идёт, значит, это угодно Богу, и терпеливо ждал своего вызова. Получив, наконец, разрешение и поцеловав Крест и Евангелие, он быстро прошёл в левый Апостольский предел, где в этот день служили раннюю обедню, встал напротив большой иконы Серафима Саровского, осенил себя крестным знамением, и весь обратился в слух. Но вхождение в священную канву не получалось, на душе было тревожно. Тогда он перекрестился ещё, посмотрел на преподобного, мол, помоги, и опять подался на исповедь.
Кающихся грешников оставалось не много. Он встал последним.
- Опять Вы? – удивился иерей.
- Да. Не всё исповедал. Сердце болит.
- Ну, хорошо. Говорите. – желтовато-серое лицо иерея выражало усталость, он закрыл глаза. – Ну, говорите же, говорите… Слушаю Вас.
- Общение в Боге, в Его любви, самое благодатное, ибо Здесь нет стеснения временем, пространством и телесными нуждами. Но об этом знают не многие, потому и тонет мир в суете.
- Мысль хорошая, но в чём Ваш грех?
- Грех в том, что у меня не получается не грешить.
- Смею Вас заверить, не грешить ни у кого не получается…
- Тогда зачем же всё это?
- За тем, чтобы мы с Вами не слишком-то о себе фантазировали. Только Бог в силе решать: кому венец, а кому конец.
Он хотел ещё что-то возразить, но, подняв глаза, встретился с усталостью иерея. В этой усталости казалось, собралась вся подлость и суетность этого мира. Он попросил прощения и вынес из сердца всё то, что тревожило и теснило его.





 


Событие первое

РЫБА, ГОЛЫЙ И ПАРТИЯ В ЧЕТЫРЕ ЗАМЕСА




ЗАМЕС ПЕРВЫЙ


"Тесен путь праведника"
из наследия святых отцов


Бригадир дворников Иван Васильевич Марыкин, по прозвищу Профессор, тяжело шаркая казёнными сапогами, зашёл в сушилку, сбросил с себя куртку и шапку, и, устало протянув своё привычное «д-а-а-а, так работать мо-о-ожно», прошёл в туалет. Его дыхание слышалось всюду, он дышал так, будто на нём возили почту по Тверской, от Центрального телеграфа до Белорусского вокзала и обратно. Причём, рысью.
В комнате отдыха или, как её ещё называли, трапезной, сидели маляры и водонос Алексей Ильич Знаков. Последний читал книгу, краем уха прислушиваясь к телефону. Маляры тоже были заняты: Гриша Икранников упражнялся кроссвордом, Гарик Караматазян и Сеня Косырев негромко постукивали фишками домино. Всем было хорошо, никто никому не мешал.
- Искусственное дыхание… – тихо заметил Знаков, намекая на склонность бригадира прикидываться великим тружеником.
- Не любит он вас, Алексей Ильич, ой как не любит. – отозвался Икранников.
- Любит, ещё как, любит…
Хлопнула дверь туалета, послышалось тяжёлое шарканье.
- Ну, что приуныли, соколики? – прорычал бригадир, на ходу застёгивая ширинку и отхаркиваясь в мусорное ведро, стоявшее у входа в трапезную. – Ну, этот ладно, фанатик, с него и спросу нет, а вы-то что? Ненавижу когда тихо! Как в гробу!
- Боишься смерти?
- Все там будем. Только в разное время… – эта тема была неприятна Марыкину.
- Там да не там… и не все…
- Звучит как угроза.
- Не угроза, но призыв к трезвению.
- Да я и так не пью…
- Речь идёт не столько об алкогольном опьянении, сколько о строгом контроле над собой во всех отношениях… Хотя, ты прав – пьющему человеку гораздо труднее себя контролировать.
- Ну и что это за жизнь – полный контроль над собой?
- Чтобы говорить о качестве жизни, нужно разобраться в вопросах смерти. Не случайно древние говорили: помни о смерти.
- Ты пессимист, Знаков, а я люблю жизнь, движение, суету! Давай, Гарик, мешай кости! Пару замесов и на работу не пойдём! Хотя мне с вами играть не интересно – всё равно проиграете! Мне нет здесь равных!!
- И не только здесь… – тихо съязвил Знаков.
- А водоносов не спрашивают! Сидите себе на телефоне и сидите!
- Я же говорил, не любит он Вас… –  Икранников отложил кроссворд и, посмотрев на Знакова умоляюще, мол, извини брат, это пока ещё выше моих сил, придвинулся к столу.
Сгруппировались. Караматазян тщательно перемешал фишки, или, как их ещё называют, кости, или камни… разобрали по семь, задумались. Марыкин со всего маху шмякнул азовый дупль и затянул свою нескончаемую каждодневную песню о себе: я – самый умный, самый правдивый, самый игривый и так далее. Он всегда всё знал, никогда и ничему не удивлялся, имел самую замечательную судьбу, и вещал, не умолкая от начала и до конца рабочего дня. Собственно за это его и прозвали Профессором. Правда, тогда он несильно взбрыкнул: «Вообще-то, я хотел, чтобы меня называли Грозным, как царя, я ему тезоименит как никак, если вы заметили… но если вас это смущает, то я согласен и на Профессора – это звание вполне соответствует моему внутреннему устроению.»
- Ваш ход, Профессор. – улыбнулся сквозь бороду Икранников.
- Я-то пойду, а вот ты, игруля, если опять подрубишь мне конец… – его рука описала в воздухе дугу во всю длину и доминошная кость грохнулась на стол.
- А потише нельзя? – Икранников, нахмурив брови, посмотрел на партнёра.
- Потише, дома будешь, Нюрку за фигурку! А тут играть надо, а не сосучки сосать! Понаехали, понимаешь ли, на всю Москву! По две квартиры!! Иномарки! Особняки!! А коренных москвичей в Некрасовку!!! С Преображенки!
Считая себя самым-самым, бригадир играл против всех, особенно доставалось его партнёрам. Их он гнобил сразу и нещадно, таким образом, отгораживаясь на случай проигрыша, мол, это не я виноват, посмотрите, с кем приходится играть...
Икранников ещё больше нахмурился. Он приехал в Москву на заработки из под Ростова. Там у него остались жена, трёхлетняя дочь и старушка мать. В Москве он (с двумя земляками) снимал комнатку, в спальном районе и питался полуфабрикатами, которые доводил до съедобного состояния в микроволновой печи. Такая жизнь его угнетала, но что он мог поделать, когда в стране царит непонятка…
- Эту партию, Иван Васильевич, Вы проиграете. – тихо, но твёрдо сказал Знаков, перекрестился и стал молиться. Ему претило не столько грубое бахвальство бригадира, сколько его необоснованная, изощрённая матерщина, и хамство, которое он подавал в качестве юмора.
- Ну и что! – ответил бригадир, не отрывая взгляда от своих карт, – Я поражения не боюсь! Я всю жизнь занимался спортом и научился проигрывать! А вот некоторые проигрывать не умеют! Обижаются тут, как малые дети! – и опять со всего маху шлёпнул об стол.
- И каким же спортом, позвольте Вас спросить, Вы занимались, дорогой Профессор? – на лице Икранникова появилась ироническая улыбка, он, в прошлом КМС по гирям, знал цену спортивных фанфар.
- Я всю жизнь катался и прыгал! – с достоинством ответил бригадир.
Ответ партнёра ещё больше развеселил удручённого моляра.
- В длину или в ширину?
- Дура! Прыгал с клюшки, а катался с вышкой! То есть наоборот!
Все посмеялись. Теперь бригадир нахмурился.
- Ходи, игруля!
Икранников осторожно примкнул фишку к поехавшему вкось «рыбьему скелету».
- Ну, кто так ходит! Кто так ходит! Ты же режешь мне конец по живому!
- Не горячитесь, Иван Васильевич, не горячитесь! Я же сказал, эту партию Вы проиграете…
- Ещё не вечер, сказитель, ещё не вечер! Мешай Гарик!
- А патчьиму я? Цъифра на вас…
Бригадир закружил фишки по серому, жёсткому линолеуму, которым была обита крышка стола. В это время в трапезную вбежал парковщик Ниточкин. Не обращая ни на кого внимания, он подбежал к своему шкафчику, открыл его, что-то переложил из-за пазухи, и опять закрыл на ключ. И на него никто не обратил внимания – все привыкли уже к тому, что Ниточкин дружит с мусорным контейнером и не пропускает ни одной более-менее пригодной вещи. Он занимал несколько шкафчиков, и все были забиты барахлом. Освободившись от находки и довольно улыбаясь, парковщик положил в ближнее кресло полосатый жезл регулировщика дорожного движения, подошёл к холодильнику, достал свой обед и сунул его в микроволновую печь.
- Верёвкин, всё тащишь и тащишь, сурок пучеглазый! – бригадир хоть и азартно погружался в игру, но не до конца: периферийным зрением он видел всё, и крайним слухом всё слышал. На то он и бригадир.
- Я не тащу, но подбираю брошенные вещи и продляю им жизнь. Улавливаете разницу, Иван Васильевич? – широкая улыбка этого пенсионера от министерства обороны обнажала всего дин зуб, но юмор его всегда был на высоте.
- Я улавливаю только то, что вы с Кольчугиным захламили тут всё! Рррыба!!!
- Какая рыба!! Последний голый у меня! Тоже мне чемпион! – Косырев играл сосредоточенно и очень серьёзно, так будто не в домино играет, а решает судьбу генерального сражения мировой войны.

Да – в этой комнате, примерно 4х6, 16 рабочих и пищу принимали, и, что называется, панталонами трясли, то есть переодевались… и в домино играли тут же… и справляли юбилеи... и проводили производственные собрания… иные, даже, серьёзные книги читали, но… так было не всегда.
Когда-то, ещё до кризиса и при старом директоре, это было техническое помещение, похожее на мастерскую по ремонту всего. Здесь открыто проходили вентиляционные трубы, повсюду валялся плотницкий и слесарный инструмент, веники, ветошь, и прочее… и, даже, стояли маленькие станки: сверлильный, токарный, фрезерный… С закопчённых потолков свисала паутина, стены были украшены прошлогодними календарями, рекламными плакатами туристических агентств, вырезками из эротических журналов… висела большая карта Советского Союза,  приказавшего долго жить… карта Москвы, столицы нашей родины... большой плакат с характерным призывом: «ЧТОБЫ СТРУЖКА В ГЛАЗ НЕ БИЛА, НАДЕВАЙ ОЧКИ, ТОВАРИЩ!»… и ещё, синяя сухая морда с огромным отвислым носом. Эта маска, привезённая Бог знает кем и когда из Африки, имела поразительное сходство с лицом бригадира, и, видимо, была ему симпатична, раз уж висела на самом видном месте. Но для Знакова это был, прежде всего, символ бесовщины, от которого он поспешил избавиться. Воспользовавшись суматохой ремонта, незаметно сунул морду в чёрный пакет с мусором и отнёс на помойку… Потом он сильно пожалел, что не до конца довёл дело: «Надо было её топором расколоть, а то кто-нибудь найдёт это бесовское отродье на свалке и домой притащит…»
Помещение было единым: трапезная от раздевалки отделялась двумя рядами шкафчиков, между которыми был проход. Эти шкафчики для одежды так же стояли вдоль стен раздевального отделения. В трапезном же отделении не переодевались. Там стоял старый холодильник «Бирюса», японский телевизор «SONY», с экраном красного цвета и с плохим звуком, микроволновая печь, кулер с Селивановской водой, электрический чайник, стол, стулья и несколько старых кушеток, какие использовались в больницах, быть может, в сороковых-пятидесятых годах… Да, ещё были допотопные настенные часы, которые Кольчугин заводил ключом, и которые, кстати сказать, неплохо ходили… Потом, как было сказано выше, примерно за год до экономического кризиса, охватившего весь мир, и ещё при старом директоре, сделали ремонт: убрали вентиляционные трубы, посередине помещения, из металлического профиля и гипсокартона, соорудили стену, примкнули пристенок, навесили две двери. Получилась отдельно трапезная и отдельно раздевалка. Поклеили шикарные обои, заменили светильники… душевую, умывальник и туалет отделали хорошим кафелем, установили хорошую сантехнику, повесили зеркала… в раздевалку внесли новые шкафчики, в трапезную – новый холодильник, новый чайник, новые диваны и кресла… по стенам картины, часы на батарейках… Ниточкин принёс из дома хороший телевизор… Словом, евро!
- Неплохо… очень даже неплохо… – обходя новизну, констатировал директор, в прошлом мичман тихоокеанского флота. Вошёл в трапезную.
- Здравия желаю, товарищи… – он хотел сказать «матросы», но вовремя опомнился. Народ смущённо и вразнобой поприветствовал своего повелителя, и настороженно смотрел на его кремовые брюки и коричневые, остроносые туфли, начищенные, как палубный колокол.
- Ну ладно, поживите, что называется, в благочестии и чистоте… а там видно будет. – народ переглянулся. Все поняли – на еврорай рот не разевай.
- А вы знаете, что роскошь развращает человека? – продолжил повелитель, словно угадав мысли народа.
- Нет! Мы даже не знаем что такое роскошь… – улыбнулся Косырев.
Директор пристально посмотрел на дерзкого маляра.
- Ну, ну… Глядите у меня тут, чтоб порядок был… И чтоб грязные кружки на столе не стояли, а под столом чтоб не валялись пустые бутылки! Лично буду проверять!
- Евгений Георгиевич, Вы сказали «пустые бутылки», а полные можно? – продолжал резвиться Косырев.
Директор не ответил, но через пару дней зашёл и проверил, как выполняется его указание. Пара кружек улетела в форточку.
Через две недели Косырева уволили, а через полгода уволили и самого директора. Потом маляра взяли обратно, а директора – нет. Потом грянул кризис. Народ шутил: «Включаешь телевизор – есть кризис, выключаешь – нет кризиса…» Потом отняли квартальную премию и тринадцатую зарплату, а работы прибавили, и категорически запретили выпивать в рабочее время. Народ возроптал, ибо видел как, по пятницам и накануне праздников красивые люди в галстуках ходят с красными лицами, источающими амбре дорогих коньяков. Но ему, народу, спокойно ответили: «Кому не нравится, пишите заявление. За воротами узбеки аулами топчутся…» Задыхаясь от сарказма, народ умолк. При этом компания купила землю на греческом острове Лесбос и начала строительство казино.
Пошли утеснения, уплотнения, перемещения: уборщиц загнали в подвал, где в иные времена поддерживалось качество бомбоубежища… вентиляторщиков развели – одного к дворникам, другого к диспетчерам…. Треть раздевалки оттяпали под дамский будуар, то есть устроили комнату для малярш и лифтёрш. Ходить в душевую в трусах стало неудобно… Потом тут же словчили ещё и серверную, в которою беспрестанно курсировали компьютерщики… Вытесненные шкафчики поставили в трапезную и вдоль стены коридора, ведущего к лестнице вниз и на выход. И вот теперь, в конце текущего года решено часть трапезной отдать под туалет для сотрудников организации, арендовавшей кабинеты за стеной...
И была комиссия во главе с главным инженером.
- Всё хорошо, только где пройдёт канализационная труба? – поинтересовался главный инженер.
- Чирис сущильку и женскую комныту. – ответил бригадир сантехников.
- Витиевато… А если короче?
- Если каротще, то издесь, пад патыльком…
- Открыто?
- Да. Видите, Свитаслав Свитаславич, какие ферми?
- Вижу. Нормально. Приступайте.
- Да, но…
- Что, «но»?
- Пряма над абидинным сталом…
- Ну и что.
- А если патичёт? Да в тарельки… Дирьмо как никак…
- А это уже ваша проблема. Кстати, Тофик Ханмамедович, дерьмо давно уже течёт открыто… или вы не заметили? – довольный собой главный инженер развернулся на каблуках и решительно направился к выходу, давая тем самым понять, что работа комиссии завершена.







ЗАМЕС ВТОРОЙ

"И во гресех роди мя мати моя"
Псалом 90


Раздался телефонный звонок. Бригадир потянулся было к трубке, но Знаков опередил его.
- Играйте, Иван Васильевич, играйте… – и уже в трубку, – Бригада территорщиков, дежурный по воде Знаков.
- Диспетчер Рогачёв, седьмой этаж, корпус «Д», воду в кулере надо поменять.
- Принято.
- Да, и нам пару бутылок занеси.
- Сделаем.
Пока разносил воду, три раза прочитал Покаянный псалом, и молился Иисусовой молитвой о всех. На обратном пути захватил воды для своих. Бригада большая, работа тяжёлая – вода идёт хорошо. Как обычно бутыль просунул под стол, на котором стояли: телевизор, микроволновая печь и пара зарядных устройств для шуруповёртов. К «зарядкам» периодически подбегал плотник Кольчугин, внимательно осматривал и ощупывал аккумуляторы и раздражённо кричал:
- Бы-блин, какой чи-чайник постоянно бы-берёт мою бы-батарею?!
Ему не отвечали – это было привычное явление, плотники вели беспорядочную жизнь. Знаков опять подсел к телефону и продолжил следить за игрой. Народу в трапезной прибавлялось. Подольские братья Смирновы, Глеб и Борис, пришли с мороза, пили чай и томились, в ожидании вылета окозлившейся пары, чтобы самим «погонять козелка»… Братья Холики, как их прозвал бригадир, в честь чешских хоккеистов семидесятых годов. Правды ради, надо сказать, что играли они хорошо, особенно старший Глеб, у него была своя манера игры и своя лексика комментариев. Знаков всегда болел за него, хотя от лексики Холика-старшего хотелось спрятаться где-нибудь на дне лифтовой шахты и слушать лучше страшный грохот железного механизма.
- Думай быстрей! – сквозь протезы, прокуренно прохрипел Глеб, обращаясь к армянину, который подсчитывал количество выставленных азов.
- Э-э-э… затщем тъаропищь…
- Холичка, ягодка… – приторно-ядовитым баритончиком пропел бригадир. – Они играть не умеют, вот и думают по полчаса…
Алексей Ильич решил напомнить о себе.
- И, тем не менее, проигрываете Вы, дорогой Иван Васильевич.
- А вас не спрашивают! Вот сидит тут в каждой бочке затычка!
- Не любит он Вас, Алексей Ильич, ой как не любит… –  Икранников осторожно подсунул пятёрочного дупля.
- Ну что ты будешь делать! Опять он мне обрезал конец! – и уже отвечая на замечание партнёра, – Да я его лю… ува… просто мне противно слушать, как он рассуждает! Сю-сю-сю, не кури, не матерись, только богу и молись! Так что ли?
- Так. Всем надо молиться, тогда мир станет добрее, и наша жизнь изменится к лучшему...
- Нет, а почему мне-то больше всех это надо? Я что, хуже других?
- Не хуже, но старше…
- Опаньки! Вот так намёк – добру молодцу курок! Да в висок! Это что же, меня на Щербинское кладбище провожаете!?!
- Жмурик некрасовский, ты долго ещё будешь тут лясы точить? – возмутился Косырев. – Ходи давай! Из-за тебя игра встала!
- Рррыба!!! – вдруг заорал бригадир, во всю ширь улыбаясь беззубым ртом.
- Какая рыба!? Последний голый у меня на конце! Я кончаю! Вот так!!! На вас две дюжины!
- Какие две дюжины?! Тут и восемнадцати нет!
- Не жухай, жухало! Считай лучше: шесть, четыре и голый-аз – одиннадцать, плюс, семь и два – девять… итого: двадцать… а где ещё двоечный дупель? Только что здесь был… – широкое, деревенское лицо Косырева сузилось, глаза заострились.
- А я откуда знаю, где твой дупель! – Марыкин изображал недоумение.
- А ну разожми руку, жухало! Э-э-эх, а ещё Профессор называется… Пиши и мешай, рыбачёк хренов!
Марыкину надоело проигрывать. Он забыл о своём заявлении и, со всей яростью, на какую только был способен, обрушился на Икранникова. Тот не выдержал оскорблений, вскочил, схватил обидчика за грудки и потянул на себя через стол, но тут вмешались Косырев, Знаков и подольские братья, и схватка была остановлена.
- Это ты гадюка, сидишь тут каркаешь! – Знаков получил выстрел из яростных, болезненно красных очей бригадира. – Ладно, проехали! Караматазян, мешай камни!
- Патщиму я? Ти праикьраль, ти и мищяй…

Алексей Ильич вдруг стал жалеть бригадира. Он смотрел на его покатую, почти горбатую спину, на затылок, покрытый редкими, пегими в седину волосами, на темнеющие за ушами, точно роговые отростки, дужки очков… и сердце его наполнялось состраданием и болью. Он вспомнил, как ездил к Марыкину домой, по случаю переезда того с Преображенки в Некрасовку. Нет, не грязь и дурные запахи поразили его больше прочего, но жена. Характерно одутловатое лицо, распущенные, ярко крашенные волосы, сигарета во рту, длинною в жизнь, и голос, этот сиплый, сниженный до мужского, изъеденный никотином и алкоголем голос… «Вот почему он весь в работе и шумной суете…» – подумал тогда Знаков. Было очень неприятно и страшно. Память отнесла его в далёкое детство. Он увидел пьющего отца и вечно избитую мать. Увидел себя болезненного и ехидного. О как противны ему были эти семейные пьянки. Может быть, из-за этого он и рос таким хилым и задиристым.
Вспомнился случай: вызывают его к директору школы. Идёт по коридору трепещет, но не понимает за что. В кабинете директора стоял мальчик из их двора, который был года на два младше, рядом с ним его мама. Мальчик плакал, а мама что-то кричала. Сперва Знаков ничего не понял, потом увидел, что у мальчика нет бровей. Оказывается, когда они всем дворовым кагалом шли в школу и баловались, он, Лёша Знаков, подтрунивал над широкими и густыми бровями Эльдарки Валиулина. Тот тихо обиделся, побежал обратно домой и спичками спалил себе брови, а заодно и ресницы. Господи, помилуй!
Потом память наполнила сознание Знакова автобиографическими очерками, коими бригадир потчевал товарищей почти каждый день. Сын полковника КГБ, в 19-тилетнем возрасте (очевидно, спасаясь от суда или службы в армии) был отправлен на крайний север в качестве электрика. Потом были командировки на крайний юг, потом опять на север, потом опять на юг… то по зонам, то по кишлакам… и всюду спирт, спирт, спирт… Был трижды женат. Помимо официальных браков, претерпел бесчисленное множество романчиков «по пьяне»… Однажды залез в будуар жены офицера внутренних войск. Насладился осязанием женского тела, изверг семя, лежит в чужой постели, отдыхает… Вдруг, слышит шаги по коридору. Тревожно стало на сердце, блатную свободу и гусарскую отвагу, как ветром сдуло.
- Кто это?
- Он, муж мой, а при нём пистолет с патронами… беги, а то убьёт обоих!
- Куда?
- В окно!
- Ого!
- Да прыгай ты! Казанова хренов!! Говорю же, убьёт обоих!!!
Прыгнул в сугроб. Смерти избежал, но сломал обе ноги, ибо это был покрытый снегом мотоцикл с коляской, принадлежавший означенному офицеру.
Потом, уже ближе к пятидесяти, когда обнаружились серьёзные проблемы со здоровьем, пить завязал (или врачи завязали), но жена завязывать отказалась…
- Это мой кррест! – так обычно завершалась очередная порция автобиографических импровизаций. Ясно дело, привирал – авторитет нуждается в подкормке.
Свои рассказы он подавал настойчиво и с достоинством, мол, вот как надо жить, а вы что тут, пацанята. Особенно любил свежие уши новичков...

«Да-а-а, страшная генетика… кошмарная судьба… – думал Алексей Ильич, глядя на Марыкина, – Надо сказать ему что-то хорошее, доброе… Но что? Это не так-то просто. Мы разучились быть искренними, сердобольными, отзывчивыми… Сплошное критиканство и ёрничество… Господи, помилуй!»
Намедни к Знакову подошёл Икранников и, жалостно глядя в глаза, тихо промолвил:
- Алексей Ильич, от Вас всегда пахнет свечками, но почему Вы не можете увлечь нас простым добрым словом?
- Как Вы сказали? – Знаков вздрогнул от неожиданности и меткости вопроса.
Возникла неловкая пауза. Икранников, ожидая ответа, продолжал смотреть своими чёрными, по-казачьи раскосыми глазами, в которых, как слёзы ребёнка, стояло глубокое сожаление и скорбь. Правда, Знаков так и не понял, по какому поводу сожалел и скорбел Григорий.
- Ты просишь увлечь тебя добрым словом, но куда? Готов ли ты пойти на борьбу внутри себя против страстей и пороков: сквернословия и пьянства, чревоугодия и блуда, прелюбодеяния и смехотворчества, осуждения и прочего такого, что противно Господу и отдаляет нас от Него… 
Он ещё не договорил, как вдруг понял, что тот прав, а он лишь оправдывается, защищается... Замолчал.
«А сам то я так ли уж хорош, чтобы судить и учить кого-то… – подумал Знаков и вспомнил свой роман с одной замужней дамочкой, с которой они мечтали умыкнуть от всей этой суеты куда-нибудь в Непал, и там, среди Гималайских вершин затеряться на веки... А спортивная беготня до седых бровей – что теперь делать с этими кубками и медалями? А как мучилась Люба все эти годы… А сколько дети недополучили… – Господи помилуй!  Где бы я был теперь, если б не Церковь Твоя Святая!»
- Алексей Ильич, а Вы в домино играете? – нарушил молчание Икранников.
- Слава Богу, нет.
- Почему? Ведь это интеллектуальная игра… Профессор говорит: домино ум развивает…
- Очень даже возможно, только в какую сторону? Вам думается, что это вы играете в домино, а на самом деле – это бесы играют вами в домино. Когда Христос мучился на кресте, Его распинатели сидели под распятием и так же играли в кости… и знаете, что стояло на кону?
- Нет.
- Ризы, то есть одежды Спасителя…
- И кто выиграл?
- Не знаю. А что? – Алексей Ильич всегда удивлялся людям, задающим подобные вопросы, не имеющие к их личному спасению никакого отношения.
- Вот повезло-то… – глаза Икранникова загорелись мечтательно.
- Почему вы так решили?
- Ну, как же – ткань же намагничена… исцеление же шло во все стороны…
- Исцеление по вере даётся… или для веры… Впрочем, я точно не знаю как было в данном конкретном случае, меня такие вопросы никогда не интересовали.
- Потому что Вы никогда не играли в домино…
- Странный вывод…
- Вы тоже проводите странные параллели, говорите: распинатели так же, как и мы, играли в кости… Так же, да не так: у них на кону стояли вещи, одежды… а у нас ничего – мы играем чисто на интерес. Понимаете?
- Нет, брат, шалишь – у вас на кону время… время вашей жизни. Разве это пустяк?
- А что мне время? Мне тридцать восемь лет! Всё лучшее в жизни уже состоялось… или не состоялось. Я не знаю чем себя занять, когда не работаю!
- Займитесь воцерковлением.
- Что это?
- Исцеление… Считайте, что Вы выиграли ризы Христа Спасителя. Вам больше не надо играть.
- Вы хотите сказать, что я болен?
- Все мы больны… и детей заражаем. У вас есть дети?
- Дочка.
- Подумайте о ней. Что, по большому счёту, передадите ей от себя? Не работу же эту, и уж тем более не домино? Гнетущие пустоты души надо заполнять серьёзными, духовными вещами, и этими же вещами надо вытеснять накопившиеся в душе губительные прелести.




ЗАМЕС ТРЕТИЙ


"Одеяйся светом яко ризою,
простираяй небо яко кожу."
Псалом 103

"В человеке всё должно быть прекрасно:
и лицо, и мысли, и одежда…"
А. П. Чехов


Воцерковление Знакова проходило непросто и небезболезненно. Человек спортивный и гордый он сразу бросился в край. Жития и творения древних пустынников пленили его творческое воображение, он восхотел именно такой жизни. Спал по четыре часа в сутки, на голом полу, вместо подушки Евангелие, частенько без одеяла… ел один раз в день, по средам и пятницам вовсе не принимал пищу… много молился и читал… Через год его тело стало походить на тело лежащее на больничном одре, он с трудом передвигал ноги, и улыбался так, что видевшим эту улыбку хотелось плакать… Но это его только радовало, ибо так учил Антоний Великий, основатель монашеского устава. Внешняя, материальная жизнь перестала его интересовать совершенно. Он по инерции отправлял свои социальные обязанности и всё более и более тяготился ими.
- Батюшка, благословите на монашество. – обратился он к духовнику на третьем году воцерковления.
- Да Вы что? Ни в коем случае!
- Почему?
- Воспитание детей выше монашества.
- Как это?
- Не будет детей – не будет и монахов…
- Понял. Но мои дети сами уже родители…
- Тогда займитесь воспитанием внуков.
- А дети что будут делать?
- Хорошо. Можете ли Вы сказать, что детей воспитали должным образом, так что благодаря Вам им есть, что сказать своим детям?
- Не уверен…
- А о жене вы подумали?
Нет – о жене он не подумал. Он думал, что его увлечение подвигом благочестия и отвращение от греха должны были возбудить в ней благоговение и готовность ко всему, а поскольку она молчала, он думал, что так оно и есть. Но на самом деле было не так. Она страдала, она не знала что делать, она не понимала что лучше: прежние его романтические шатания и литературно-водочные провалы, или теперешнее рвение к святости.
- Может Вам поменять работу? – осторожно предложил отец Никодим.
- Зачем? Меня устраивает моя работа.
- Если мне не изменяет память, Вы работаете сторожем на складе, в режиме сутки-трое… Верно?
- Да.
- В таком случае, у Вас очень большой досуг…
- Но я…
- Да, знаю – Вы, поститесь, много молитесь, читаете… и Вы не могли пропустить наставление святых отцов о гармонии четырёх основных деланий подвижника: молитвы, чтения, поста и рукоделия. Ничто не должно преобладать и мешать одно другому…
- Да, я знаю об этом. Я Вас понял. Послушание признак любви, а любовь превыше всего… Благословите.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Знаков начал искать другую работу. Но что он мог найти не имея высшего образования, и, даже, не будучи хорошим специалистом в какой-либо рабочей профессии? К тому же, возраст давал себя знать во всех отношениях. В сущности, что такое «сорок семь лет»? Расцвет деятельных сил мужчины. Однако это при условии правильной жизни. А где она, эта правильная жизнь? К тому же теперешнее положение на рынке труда таково, что граждан в возрасте сорока пяти лет и старше берут не охотно, или вовсе не берут…
Короче, вакансия грузчика на хлебозаводе вполне его устраивала, но там постоянный медицинский контроль. «Заширяют…» – подумал подвижник и отказался. Объявление в газете о должности «дворника-грузчика-водоноса» и вполне приличный гонорар сыграли важную, но не главную роль в привлечении внимания Знакова, его развеселило название предприятия, разместившего это объявление: ЗАО «МЕТЛА И МОЛОТОК». «Забавно… – подумал язвительный Знаков, – «Серп и молот» мы уже проходили, посмотрим, что есть союз метлы и молотка…»
После общения с кадровичкой состоялась встреча с мастером ремонтно-хозяйственной службы предприятия. Простое, открытое лицо Сан Саныча, сухое, крепкое рукопожатие, но более всего золотой православный крест на распахнутой груди обаяли Знакова сразу. «Свои…» – подумал он и с лёгким сердцем приступил к работе.

- Что умеешь делать? – спросил Марыкин, когда они поднимались в лифте на восьмой этаж корпуса «А».
- Лампочку могу поменять… – пошутил Знаков.
- Ха! Лампочку поменять… Тут люди электростанции строили! По всей стране…
Пожилое, сморщенное лицо, очки, седина и шрамы повсюду вызвали уважение в Знакове, но болтовня и содержание болтовни, и особенно необоснованная, изощрённая матерщина Марыкина вскоре спровоцировали отторжение. Не спасло даже то, что тот отдал ему свою спецовку, одолжил денег до получки, поделился обедом и обучал тонкостям профессии. Именно учение Марыкина подвело последнюю черту под его образом, нарисовавшимся в сознании Алексея Ильича.
- Метлу надо вязать вот так… – учил Профессор, – Мести надо так… Мусор выбрасываем сюда… Когда везёшь мебель на тележке, смотри чтоб углы не посшибать, и в лифтах поаккуратнее – лифты импортные, дорогие… Но запомни главное: мы с Авдеевым работаем здесь дольше всех, стало быть имеем право на послабление в труде… Вникаешь?
- Но это же дедовщина…
- Не додовщина, но уважение к старшим. Если бы ты только знал, как мы тут пахали без вас: и стены ломали, и сейфы насыпные таскали, корячились… а каменные столешницы на девятый этаж по крутой лестнице…
Знакову это не понравилось: он сорокасемилетний, четырежды дед своих внуков, социальную дедовщину по принуждению прошёл в армии и добровольно повторять сей «подвиг» в миру, на свободе, не хотел… он возмутился и возразил:
- А ты что же думаешь, пока вы тут корячились, я в песочнице баловался? Запомни, бригадир, на меня где сядешь там и упадёшь.
- Ты чо, блатной?
- Да. У меня настолько высокое покровительство, что если я скажу, ты обделаешься…
Знаков имел в виду Небесный Покров, а сын полковника КГБ решил, что речь идёт о ком-то из высшего руководства, и всё фантазировал на эту тему, и всё допытывался:
- Колись, чей ты протеже? Шмакова? Санниковой? Гумберта?..
- Бери выше.
- Неужто самого Секрецкого?
Словом, нашла коса на камень. Несколько раз Знаков не выдерживал и в гневе срывался на крик. К тому же это была ещё и давняя привычка. Он занимался велоспортом. Велосипедистам всегда досаждают собаки. Отбивались кто чем: кто насосом, кто баллончик с перцовым газом возил, кто ногами брыкался… Сердобольный Знаков останавливался и уговаривал животное не трогать его, потом приходилось догонять группу. Потом один умудрённый товарищ научил: «Тут нужен психологический подход. Её надо переорать, перерычать, показать ей большую злость…» Знаков попробовал – получилось, впоследствии перешло в привычку. Более того, он испытывал удовлетворение, как победитель. Теперь же, всякий раз после переора бригадира Алексей Ильич сильно жалел об этом и каялся духовнику. И даже было отчаяние.
- Всё, отец Никодим, больше не могу. Достала меня уже эта гнусная матерщина и нападки атеистов… Господи! Как в человеке могут уживаться бескорыстие и цинизм? Кресты носят, а над верой своих предков глумятся… По воскресеньям и праздникам работаем… Уволюсь. Благословите.
- Постойте, постойте, тут надо порассуждать… – успокаивал батюшка, молодой протоиерей, тридцати с небольшим лет, своего пятидесятилетнего сына в Святом Духе, – Во-первых, отчаяние – грех… во-вторых: за семьдесят лет им исказили память и с предками разлучили, их превратили в роботов потребления, но сперва магазины были пусты и они озлобились, а теперь понавезли всякой заморской дребедени и они набросились на неё самозабвенно, но на зарплаты не хватает на всё… В третьих, да – Вы правы, по воскресеньям работать грешно. Этот день нужно посвятить Богу: сходить в храм, поучаствовать в службе, помолиться, поисповедоваться, причаститься Святых Христовых Таин, почитать серьёзные духовные книги… Только так можно избавиться от негативных накоплений недельного цикла. А если человек весь день проводит за пивом и телевизором, извините, может оно лучше и поработать – в таком случае грех ложится на плечи недалёкого начальника… Помните, что сказал апостол Павел по этому поводу?
- Помню.
- Так что, надо внимательно рассмотреть, что здесь хуже, а что лучше… Конечно, выбирать из двух зол – дело в любом случае недоброе, даже если выбираешь наименьшее зло. К Богу надо идти прямиком, а не вихляться кругами. В четвёртых, как Вы думаете, в 37-м году легко ли было православным, когда священников и монахов косили пулемётами, как траву?
- Понимаю. – Знаков опустил голову и смотрел на свои ботинки, разъеденные дорожной солью и реагентами. Он вспомнил циничные шуточки Марыкина: «У нас в подвалах генералы плакали…», «А на Бутовский полигон не хош?!..»
- Так вот, – продолжал батюшка, – представьте себе, что мы с вами попали в тридцать седьмой год…  Жутковато, неправда ли? Но жить надо, и добрые дела делать надо… Понимаете?
- В общих чертах.
- И потом, неужели Вы, так много читая Святое Писание и видя результаты своих молитв, ещё не поняли, что не Марыкины, Авдеевы и Чистовы, и даже не Секрецкие правят миром, но Господь Бог. Ничто в мире не происходит без Его Промышления и попущения. И если Вас постигла такая участь, значит Богу это угодно, значит, именно таким, специальным образом он совершенствует Вас. Радуйтесь, благодарите Христа, молитесь за Ваших обидчиков и благословляйте их, ибо через этого Марыкина и прочих таких, Вы получаете упражнение в терпении, смирении, послушании… А послушание, это что?
- Признак любви.
- Верно. А любовь превыше всего. Господь учил всех любить и особенно тех кто нам неприятны, отвратительны, ненавистны… Надо видеть в них прежде всего человека – образ Божий, надо понять почему они так поступают… А чтобы понять это, надо внутренним взором умных очес просмотреть всю историю человечества от себя и Марыкина до Адама, тогда только Вы по настоящему поймёте и ощутите масштаб Иисусовой жертвы, глубину, высоту и широту Его страданий за нас, величие и силу Его любви. Мужайтесь и терпите, и Бог воздаст Вам.
- Всё так, но я читал, что если смиришься перед смиренным, получишь пользу, а если смиришься перед гордым, то нанесёшь вред и себе и ему – он ещё больше возгордится и обнаглеет… Впрочем, я всё понял. Потерплю. Благословите.
- Бог благословит. Мир Вам и Вашим близким. Кстати, как там Люба, не обижаете её больше?
- Стараюсь.
- Старайтесь, Алексей Ильич, старайтесь. Бог в помощь, а я буду молиться о Вас. Да, и ещё: цинизм – это гордость, обострённая несостоятельностью. Гордость подвигает человека на многое, в том числе и на бескорыстие – вот мол, каков я, посмотрите. Вообще, любая демонстрация себя есть проявление гордости, вопиющей о славе. Гордость не может терпеть тишины и покоя. И самые изощрённые циники, как правило, действуют под благовидным предлогом. Вспомните: «Весь мир насилья мы разрушим…» Господь даёт Вам хорошую возможность наблюдать, сравнивать, делать выводы… и, конечно же, учиться. Оцените – Вам подаются блестящие классы благочестия.

Третий замес начался претензией бригадира к самому себе:
- Ну, намешал!.. Ну, намешал!..
Но Алексей Ильич уже ничего не видел и не слышал. Взволнованный своими рассуждениями и воспоминаниями, он встал, подошёл к окну. Мело. Крупные белые хлопья мягко ложились на всё: на центральную клумбу с большой нарядной ёлкой посередине, на козырьки подъездов, украшенные новогодними блёстками и огнями, на  железные урны, которые Знаков неизменно опорожнял по утрам, на курильщиков, ёжившихся возле урн, на роскошные автомобили... У парадного входа одинокий боец боролся со снегом. «Интересно кто это? – за метелью Алексей Ильич не узнал коллегу. – Скоро Новый год… затем Рождество… потом 23-е февраля… 8-е марта… 8-е марта?.. Надо будет стишок сочинить…»
Он напрягся и выудил первую строку: «Который год живу в миру монахом» – Неплохо, надо скорее записать.» Пошёл к своему шкафчику, взял ручку, бумагу, сел опять к телефону и начал писать. Однако дальше первой строки дело не пошло. Во-первых, строки не наклёвывались, во-вторых, в трапезную ворвался вентиляторщик и специалист по холодильным установкам Чистов Николай, окрещённый Профессором в Холод. Сверкая голодными очами, он сразу полез в холодильник, затем направился к микроволновой печи, но, обернувшись на азартно-драматический вопль бригадира, увидел Знакова, склонившегося над бумагой. Планы Холода смешались. Он отставил обед в сторону, вынул из кармана газету и, тыча ею в нос Ивана Ильича, разразился обличительной речью:
- Вот почитай, что творят твои единоверцы! Православные совсем страх потеряли! Проходу не дают атеистам! Во всём мире атеисты могут размещать рекламу своих убеждений, и на транспорте в том числе, а у нас нет! Хотя у нас тоже вроде демократия!
- Да что ты говоришь… – парировал православный водонос, – Вся реклама в ваших руках. Почти всё телевидение и радио вашими бреднями полнится, пресса и Интернет  широко фонтанируют пороками безбожников…
- Терпеть не могу голословщину! Конкретный пример!
- Далеко ходить не надо: пиво, чипсы, порнография, педафилия, гомосексуализм… Вы своими безумными тезисами о вседозволенности подсаживаете молодёжь на разврат, разбой, наркотики… Посмотри какое кино вы крутите народу! Ваш юмор не поднимается выше желудочно-кишечного тракта, ваши мечтания сосредоточены вокруг половой чакры и банковских кредитов…
На мгновение Холод затруднился. Но лишь на мгновение.
- А вы пролили море крови, когда утверждали своё христианство!
- Не больше чем вы, коммунисты… – видя, что оппонент начинает зеленеть лицом от ярости, Знаков встал и хотел уйти, но тот преградил ему путь.
- А ты знаешь, что Иисуса Христа, как личности, никогда не существовало?! Это всё фантастика!
- Отчего же тогда ты так горячишься?
- Да потому, что надоело! А знаешь, почему я ношу крест?
- Вот это уже действительно интересно. – Алексей Ильич снял очки и пристально смотрел на Чистова. Тот зачем-то напряг все мышцы своего, когда-то тренированного культуризмом тела и проорал:
- А чтобы никогда не забыть, что это фантастика!
- Браво, Коляня! Браво! – Марыкин аплодировал стоя, – Так его, так! А то он мне тут все фишки поспутал, колдун ёкарный!
- Не, а чо я не прав? – зарделся польщённый вентиляторщик.
- Прав! Ещё как прав! Тыщу раз прав! Я вот за ним наблюдаю, он тут книжки читает, молится, постится… а когда у кого день рождения, торты-то ведь жрёт, святоша, хоть бы хрен тебе по деревне! А ведь там и яйца, и сметана, и масло сливочное…
- Есть такое понятие как «трапеза любви»… чтобы не обидеть человека… Любовь превыше поста… – начал было оправдываться Знаков.
- Да у них, что ни грех то понятие… – смазал вентиляторщик.

Как говорит сатирик Жванецкий, они стали дружить против Знакова. Пока друзья обнимались и миловались в клубах атеистического угара, он проскочил к своему шкафчику, взял плеер, книгу, сунул в уши наушники и погрузился в текст. Чистов, ободрённый и вдохновлённый Марыкиным, перешёл на ломовой мат и, бряцая мускульным железом, скакал вокруг Знакова, точно разъярённый Голиаф.
- Человек – животное! Это научный факт! – орал Холод, так чтобы слышали все. – Мы похожи на обезьян, потому, что они наши предки! Бытие человека определяет не сознание, а физиология! Главное утолить голод и удовлетворить сексуальную потребность! Другого не дано! А религию придумали бездельники, типа тебя! Это опиум для народа! Тут не поспоришь – факт научно-исторический, подтверждённый марксистско-ленинской революцией!
- Браво, Коляня! – летело из трапезной, – И я ему говорю, туфта все эти ваши церковные штучки! Вон мои друзья детства – бандит на бандите, пробы ставить негде, а тоже в церковь ходят, свечки ставят, постные лица делают! Тьфу! Фанатик! Иди в свою церковь, там учи!
- Да ладно вам, чо накинулись на человека? – вмешался Глеб Смирнов, – Он наш бригадный попок… Чем плохо?
- Вот и пусть попокствует на приходе, а тут работать надо!
Мысль о священстве не раз посещала Алексея Ильича, и даже благословение батюшки было, и он даже готовился поступать в семинарию, но семья не поддержала. Словом, эта тема так же была болезненна для него, как и монашество, и он ни с кем её не обсуждал.
- Я свободный человек! – продолжал Чистов, – Хочу водку пью, а хочу с чужой женой сплю, и никто мне не может помешать! К тому же у нас демократия! Понял?! Был бы я твой бригадир, ты бы у меня тут ползал от усталости, а ты сидишь, книжки читаешь!..
Но тот не слышал своих беснующихся сотрапезников, сотрудников, сограждан… он полностью ушёл в текст. Мысль афонского монаха поразила Алексея Ильича до самых глубоких глубин сознания и души: «Если любовь к Богу выше раздаяния милостыни, помощи людям, строительства храмов и монастырей, даже выше непрестанной молитвы, тогда сердце, полное Любви к Богу, – самое лучшее из всего, что может иметь человек.»
Переполненный и вдохновлённый Знаков посмотрел на скачущего Чистова, но ничего не сказал, потому, что не увидел его. Ему вдруг услышалось стихотворение, которое он начал сочинять. Всё целиком, как будто он заучил его когда-то, а теперь вспомнил и надо лишь записать. Он взял бумагу и записал.
- Запомни, по одному мы будем судить о всех! – выкрикнул напоследок Чистов. Утомлённый собой и равнодушием оппонента, он пошёл обедать, и уже из трапезной выстрелил последним патроном:
- Понаставил тут своей агитации!
Эту фразу Знаков услышал, но не отреагировал. Икону, Библию и Закон Божий он поставил на верхнюю полку под стеклянные двери книжного шкафа ещё до того, как этот вентиляторщик стал здесь харчеваться. Причём, не самовольно, а с разрешения коллектива. Сам Профессор сказал тогда:
- Валяй, жалко, что ли… Куда бы дитя не упало, лишь бы не психовало… Ха-ха-ха!

И был случай. Однажды в пятницу, когда бесы особенно активны, на Знакова против Бога ополчилась почти вся бригада.
- Да нет никого Бога!.. – орали одни.
- А если есть, то почему Он допускает такие несправедливости!? – брызгали слюной другие.
- Идолопоклонство!.. – умничали третьи, указывая на икону.
Алексей Ильич не выдержал натиска, взял святыни и пошёл к своему шкафчику. Три дня он ни с кем не разговаривал и в трапезную не входил. Утром четвёртого дня к нему подошли «делегаты» во главе с Кольчугиным.
- Пы-поставь святыни ны-на место. – смело заявил Кольчугин, – Они об-берегают нас.
На улице, под аркой, когда Знаков вытряхивал в тачку урну, к нему приступили Марыкин и Авдеев.
- Да ладно тебе… Чо ты как маленький… шуток не понимаешь? – примирительным тоном заминал конфликт бригадир.
- Нет, Ваня, есть вещи, на которые нельзя зажмуриваться. Наши предки за веру свою  жизни полагали, а мы тут материмся перед святыми образами, и хихикаем на выступления патриарха…

Запахло разогретыми сосисками. Игроки продолжали стучать и кричать. Алексей Ильич несколько раз перечитал стихотворение, подкорректировал финал и остался доволен работой.
Вот это сочинение:


МАРТОВСКИЙ ЭТЮД


Памяти Клары Цеткин и
Розы Люксембург


Который год живу в миру монахом,
Но всякий раз с прибытием весны,
Зачем-то, с превеликим страхом,
Смотрю былые сны, или не сны.

Мы повстречались, так же вот весною,
Мы были молоды, красивы и горды.
Я поманил её, она пошла за мною
В мои фантазии и дерзкие мечты.

И были упоительные схватки
В слиянии Венеры и Стрельца:
Пронзительны, без страха, без оглядки,
Без рассуждения до самого конца…

И вот конец, и новое начало:
Стрелец на пятках сделал поворот,
Венера закричала и упала,
Как изумруд в пучину тёмных вод.

Она едва осилила улыбку,
И, глядя сквозь обшарпанный вокзал,
Сказала: ты меня… как Паганини скрипку…
Но Паганини скрипку не бросал…

Я сел в вагон. Колёса застучали.
Она стояла также, глядя в даль…
По коридору дети пробежали,
И стало мне её безумно жаль.

Но я не мог – меня несло в пустыню,
Я понял всё о страхе и мечте,
Познал любовь, как высшую святыню,
Которая не светит суете.

Весна промчится, бурей над острогом,
Как многажды в истории земной,
Но сердце, преисполненное Богом
Живее сердца, смятого весной.


Творческая удача, принесла Знакову перемену настроения. Он забыл о нападках атеистов, вошёл в трапезную и сел на своё место у телефона. Он опять посмотрел на спину и затылок бригадира и опять захотел сказать ему что-то хорошее и доброе.
- Иван Васильевич, позвольте Вам задать один вопрос?
- Валяй, писатель, всё равно камень не прёт…
- Скажите на милость, когда я научу Вас тонкому, изящному юмору?
- Что?! – Марыкин развернулся и вперился в Знакова красными перьями подслеповатых своих очей. – А когда я научу тебя не опаздывать!?
Профессор не без гордости тыкал пальцем в свои новые часы, приобретённые на Черкизовском рынке из общего ведра по 150-ти рублей за штуку. Прежние часы были в десять раз дороже, но он расколотил их об стол, утверждая шестёрочного дупля. Поэтому он решил больше не тратиться на «дорогие котлы». Знакову бы смолчать, но, как говорят святые отцы: язык – малый уд, а  поди-ка укроти.
- Это у Вас от избытка килокалорий в организме, дорогой Иван Васильевич…
Марыкин вскочил и протянул к Знакову свои потные, дрожащие руки, как бы желая задушить, и если бы Косырев не сдёрнул его в игру, то потасовка могла бы быть серьёзной и масштабной, ибо Чистов уже отстранил разогретый обед и засучивал рукава.
Нет – Знаков не опаздывал, он приходил за десять минут до начала трудового дня. Правильно – пока он переодевался, стрелка переваливала в другой, рабочий уже час – это и служило поводом для замечания, но... он был привязан к тачке для мусора, а катить её впереди «метельщиков», которые мётлами кучкуют «бычки», весьма неразумно, то есть запас времени у него всегда есть.
Так то оно так, но Марыкину нужен любой компромат, даже самый незначительный. Да – Знаков не приходил на работу к половине восьмого, как большинство – этому много причин, и среди прочих та, что он не желал слушать утренний вздор бригадира-профессора-царя.
 
Традиционное утро Марыкина состояло в следующем: он являлся раньше других, переодевался, заваривал чай в большую кружку чёрного стекла, садился за стол, раскладывал провиант и завтракал. Рацион бригадира не отличался разнообразием, всегда одно и тоже: два яйца всмятку, пара сарделек, кусок рыбы, кусок сала, хлеб и какие-нибудь маринады. Торопливо перемалывая белки, жиры и углеводы чёрными пеньками оставшихся зубов, он рассказывал: как спал, как себя чувствует, что смотрел накануне по телевизору, сетовал на язву или давление, сокрушался, что колбаса нынче не та: раньше была и дешевле и вкуснее… Потом, как бы на десерт, он вонзал своё острое, ядовитое жало в чьё-нибудь сердце и доводил человека до истерики. Чаще всего жертвами становились Рамзес и старший Смирнов. Вобрав в себя выплеск жизненных сил униженных и разгневанных простецов, он самодовольно смотрел на свои часы и говорил:
- Так, хорош чаёвничать! Холичка, ягодка, вы с братцем убираете ВИП-зону! Самое главное, коврики!..
- Да знаю, знаю! – отвечал Глеб Смирнов. – Но сначала я тебе лысину вот начищу, рожа ты уголовная!
- Всё, ягодка, всё, солнышко – труба зовёт! Так, водонос с тачкой по урнам – это не обсуждается! Остальные как всегда, с мётлами! (если зима то с лопатами)
Рассовав наряды по карманам товарищей, сам он не спешил включаться в работу. Он брал метлу, закуривал, вставал у входа во внутренний двор со стороны бульвара, откуда обычно приходило начальство, и ждал, легко и художественно возюкая инструментом – на публику… Завидев руководящее лицо он весь преображался, преображался для доклада и заклада. Казалось только ради этой минуты он и проживает последние годы своей жизни. Проводив начальство до кабинета, и получив ЦУ, он возвращался кругами, праздно блуждая по всем четырём корпусам… Он выходил во двор и присоединялся к товарищам как раз в тот момент, когда уборка территории отмечалась последним штрихом. Самолично он делал этот штрих, и, накинув на себя театральной усталости, закуривал сигарету. Пуская в небо густые сивые дымы, он восклицательно жаловался, что его буквально изводит начальство, что оно грубо насилует его вечными придирками и несправедливыми замечаниями. Потом, без всякого перехода, начинал заигрывать с обиженными во время завтрака и, вызвав у них примирительные улыбки, приходил в блаженное состояние победителя. Потом брал под руку своего лучшего друга Авдеева, тянулся к его уху, и, шепча какие-то секреты и наставления, уводил пить чай.
Но вот что самое удивительное, когда он день отсутствовал, что случалось крайне редко, или бывал в отпуске, народ скучал. Видимо, справедливо замечено древними: жертвы любят своих палачей.




ЗАМЕС ЧЕТВЁРТЫЙ


"Что люди делают, тому безрассудно
не подражай…"
святитель Тихон Задонский



- Яйцы!!! – вдруг заорал Профессор. Это слово в данном контексте означает равенство в счёте.
- Какие яйцы? – возразил Косырев, и обернулся на Знакова, который пристально смотрел на него. – Это называется «бабья…»!
- Ну, продолжай, продолжай… – артистично жмурился бригадир.
Лоб Косырева покрылся морщинами. Он был человеком хоть и слабо, но верующим, и старался не материться при Знакове.
- Это называется «бабья гузка», Профессор.
- Сам ты «гузка», а-ха-ха-ха!
- Да! Потому что мы с Гариком уделали вас «на сухую»! Э-э-эх ты, а ещё: я не я ли, чемпион в одеяле… Дожил до седых бакенбард, а «бабьей гузки» не знает! Козёл ты, а не Профессор!
- Но-но, полегче! За козла можно и ответить…
- Вылезайте, мастодонты! – скомандовал Глеб Смирнов, – Щас мы с брателлой покажем вам, где настоящие козелки зимуют!
К этому времени собралась вся бригада. Не было только Рамзеса. С большой коробкой в руках, пришёл мастер группы Александр Александрович Крючков. Он поставил на стол коробку, обвёл собрание опытным взглядом. Улыбнулся.
- Чо сидим, чо не работаем?
«Хоть бы раз похвалил, хоть бы одно доброе слово сказал когда...» – подумал Марыкин, и, делая ещё более усталый вид, развязно ответил:
- Только что пришли… Пахали на износ…
- Чем пахали? – ещё шире улыбнулся мастер, – Дуплями?.. А где Рамзес?
- В модуле порядок наводит.
- Порядок – это хорошо.
- Ничего хорошего! Пашем, пашем, а зарплата не растёт!..
- Марыкин, ты какой-то сегодня агрессивный.
- Потому что я ненавижу, когда врут! – поражение сказывалось, он расходился не на шутку. Казалось, вот-вот забьётся в припадке. – Все врут! И президент врёт! И чиновники врут! И олигархи врут! Ограбили всю страну! Промышленность растащили! Сельское хозяйство угробили! Сами жрите соевое мясо! – последняя фраза вылетела на фальцете.
- Так ведь и голос можно сорвать? – уже натянуто улыбнулся мастер. Про себя же подумал: «Идиот! Но и без него никуда: работу знает, день и ночь о коллективе печется… – редкое теперь качество.»
- За пррравду голоса не жалко! Ох, как я пррравду люблю, не то, что некоторые херувимчики!
- Вот я и пришёл, чтобы сказать тебе правду. И тебе, и всем остальным. Рамзеса ждать будем?
- Пусть трудится, мы ему потом всё расскажем.
- Ладно, поехали. Итак, компания «МЕТЛА И МОЛОТОК» поздравляет вас с наступающим новым годом, желает вам крепкого здоровья, семейного счастья и новых трудовых… – мастер задумался в поисках точного слова.
- Свершений, Сан Саныч! – подсказал Косырев.
- Молодец, Семён Михалыч! Ссылка пошла тебе на пользу... Короче, фирма поздравляет и дарит каждому фирменный пакет. – демонстративно вытащил из коробки один пакет, извлёк содержимое, – Здесь фирменный календарь и фирменная авторучка с логотипом… Каждому!
Лица народа закисли окончательно. Мастер обвёл их опытным взглядом и улыбнулся особой, мистической улыбкой. Так, верно, улыбается знахарь, который догадался, как исправить ошибку беспечного терапевта.
- Но это ещё не всё! – из коробки «деда мороза» вышли на свет три бутылки водки. Широкое, деревенское лицо Косырева расплылось в удовольствии.
- Водка хорошая, «Царская», без глицерина… Но это на всех! Косырев, слышишь?
- Да слышу, слышу…
- Твоя водка, Грозный! Ты ж у нас царь…
Все посмеялись шутке Холика-старшего. Трезвенник царь набычился.
- Я своё уже выпил…
- Уточните, сколько это будет в баррелях? – подхватил шутку Знаков.
- Тебе и не снилось, батюшка!
- Не сомневаюсь.

Крючков любил умное, меткое слово, но громогласная, невростеническая брехня Марыкина доставала до печени и его. И эта ёрническая перепалка подопечных ему наскучила уже до тошноты... Но что он мог поделать, когда в стране царит непонятка.  Ужели он не знал, что хороший узбек сюда не пойдёт, а плохих брать не велено, да и противно – что называется «за державу обидно». Вон Витька Пельмень – молодой крепкий парень, а уже устал, хотя работает всего месяц.
Предприятие считалось элитным, сейсмоустойчивым в экономическом плане. Начальство, аки ночную вазу, прижимало к себе должностную табуреть, и, ссылаясь на производственную необходимость, постоянно создавало чрезвычайное напряжение, будто враг уже под Москвой и только от беспросветных сверхусилий этих несчастных дворников, плотников, грузчиков, маляров, электриков, сантехников, уборщиц и прочих представителей низших сословий зависит судьба всей страны.
На самом деле, во все времена, мало кто понимает, отчего именно, по существу, по истине, по правде зависит судьба отчизны, как, впрочем, и судьба всего человечества.
Крючков быстро направился к выходу. Но у самой двери обернулся, словно что-то пронзило его.
- И поаккуратнее…
- С чем, Сан Саныч, с календарями?
- С водкой, Косырев, с водкой!
- А закусить… – не унимался повеселевший маляр.
- Ну, это уж вы сами… Компания сделала всё что могла.

Подарки разобрали и разглядывали, отпуская шуточки на предмет щедрости руководства. Уязвлённый со всех сторон Профессор, почти лежал, широко раскинув ноги и руки. Голова его была откинута на спинку кресла, глаза закрыты. По всему было видно, что он устал, устал от всего: от игры, от суеты, от болтовни, но более всего от самого себя, в чём он никогда, никому и ни за что не признается.
Послышались тяжёлые шаги. Тускло поблескивая запотевшими очками, в трапезную, буквально вкатился грузный Рамзес, по паспорту Авдеев Тимур. Профессор возвёл его в фараоны за то, что он повадился проводить отпуска в Египте. В левой руке Рамзес держал снеговую лопату. На широкой груди его, подвязанный розовой атласной ленточкой, как соска младенца, болталась прозрачная пластмасска с пропуском, на котором фотографически отражался анфас семнадцатилетнего юноши, хотя недавно он проставлялся по случаю сорок второй годовщины со дня рождения.
- Хотите я вас обрадую? – широко улыбаясь красным от мороза, узким по наследству лицом, объявил вошедший и потянулся к своей кружке, большой, чёрного небьющегося стекла, точно такой же, как у друга.
- Нас уже обрадовали! – друг-бригадир вскинулся и смотрел на Рамзеса удавом. – А вот я щас тебя так развеселю, очкастая свиристель, что ты света божьего не увидишь! Ты чо с лопатой припёрся?! Тебя куда послали, жаба ты египетская!?
- А я и пошёл в модуль, но меня встретил Игорь Петрович и велел снег чистить у парадного подъезда! Главное, не знает, а орёт, анус поросячий! Всё, не буду ничего говорить! – он налил полную кружку холодной воды и в три глотка осушил. Очки его оттаивали неравномерно, первым отошло правое очко. Рамзес казался одноглазым.
- Ладно, Кутузов, радуй… – жестом утомлённого императора дозволил бригадир.
- А вот это не видел! – показал кулакастый, изогнутый в локте знак пролетарского несогласия. – Так как ты меня унижаешь, никто меня не унижает, а ещё лучший друг называется!
- Запомни, ягодица отмороженная, я ни с кем здесь не дружу!
Рамзес, сделал обиженное лицо, хлопнул кружкой об стол и пошёл в сушилку. Послышался грохот брошенной лопаты, и шелест аккуратно повешенной куртки. Затем он прошёл в раздевалку, взял у себя в шкафчике пакетик чая «беседа», в шкафчике Холика-младшего пять кусков сахара. Свой сахар он не носил принципиально. Ощущение сладкого в руке изменило настроение дворника-фараона, он улыбнулся своим мыслям и чувствам, и торжественно вошёл в трапезную.
- Хоть ты и не достоин радости, пиявка членистоногая, но радуйся! Итак, господа, имею честь вам сообщить, в банкомат скинули премию!
Грянуло общее «ура». Знаков повернулся к большой репродукции иконы Божьей Матери, висевшей рядом со шкафчиком Икранникова, перекрестился и неслышно прошептал: «Слава тебе, Господи! Пресвятая Богородица, спаси нас!»



*


Ночную службу Знаковы пропустили – младенец захворал, пришлось, даже, вызывать скорую… Поехали на раннюю обедню. В храме ещё чувствовалось тепло ночного торжества. Пахло свечами, ладаном и ёлками, обнимавшими каждую иконушку. Ставили свечки, прикладывались к образам, сердечно приветствовались со святыми и любимым храмом...
Ведущий священник дал возглас. Служба началась. Часы читал юноша, хорошим, басовитым, но ещё не сложившимся в искусство голосом. Знаковы пошли на исповедь.
Исповедовавший иерей прочёл общую молитву и сказал:
- Время поста и глубокого покаяния прошло, сейчас время радости, и нам всем лучше быть там… – указал в сторону Богородичного предела, где началась Рождественская Литургия, – Поэтому говорите кратко. Прошу Вас.
Он привлёк к себе старушку стоявшую в первом ряду, сразу накрыл епитрахилью и, не слушая её бормотания, громко, выделяя каждое слово, прочёл разрешительную молитву.
Алексей Ильич, как всегда трепетал и тревожился, грехи роились в нём, словно дикие лесные пчёлы и жалили сердце. Но он не стал обременять иерея долгим, подробным покаянием, сказал кратко:
- Раб божий Алексей, грешен, каюсь.
Возникла молчаливая пауза. Грешник стоял в недоумении, послушно склонив голову… иерей почему-то медлил, почему-то не сразу накрыл его епитрахилью, словно прислушиваясь к далёкому голосу. Однако, прочитав, наконец, разрешение, батюшка сам подал ему Крест. Алексей Ильич приложился к святыням, недоумение рассеялось, он почувствовал облегчение и вхождение благодати. Сердце возликовало.
Вёл службу отец Никодим. Он весь светился церковным счастьем. Голос его звучал высоко и ровно, вызывая у прихожан дополнительные приливы праздничного благоговения.
- С Рождеством Христовым, с Причастием!.. – говорил он каждому, целовавшему Крест по окончании службы.
Дошла очередь и до Знаковых, державшихся плотным семейным кружком.
- Ну, как Ваши дела, Алексей Ильич?
- Слава Богу! Да Вашими молитвами…
- Да, слава Богу! Слава Богу! С рождеством Христовым, с Причастием!..

Когда вышли из храма, небо уже просветлело и неописуемо играло праздничным многоцветием: от восхитительно-розового на северо-западе до сказочно-бирюзового на юго-востоке… Потом вышло солнце и облитые ледяным хрусталём ветки лиственных деревьев засветились, словно обвешанные электрическими гирляндами… сосны и ели величаво и таинственно кутались в пышные белые шубы, а в напоённом морозными запахами воздухе слышалось: «Аллилуиа! Иисусе, Сыне Божий, воплотивыйся нас ради, слава Тебе!»
Они сели в свою старенькую «Волгу» и поехали домой разговляться. Москва  радовала спокойствием на дорогах и тишиной в заснеженных дворах. Алексей Ильич вспомнил, как лет восемь тому назад, таким же вот ясным, солнечным днём Рождества, он поехал кататься на лыжах в Серебряный бор, и был поражён чудесным явлением: над застывшими, заснеженными водами Москвы-реки, в совершенно безоблачном небе, стояла превосходная, нечаянная радуга... И глазам было больно смотреть на это ослепительное сияние Божественной славы и красоты.
После разговления Алексей Ильич сгрёб в охапку внучат, и сам охваченный детской радостью, буквально побежал кататься на санках. Возвращаясь домой, приятно утомлённый ребяческой беготнёй, он вдруг вспомнил своих сотрудников, которые, в связи с бесконечными авралами и производственными необходимостями, работали в этот час. «Господи! – подумал он, – Как же это всё неправильно! У людей должны быть Рождественские каникулы, люди должны сознавать происходящее в эти дни на Небесах и на земле! Господи, Иисусе Христе управь так, чтобы у всех россиян были осознанные Рождественские каникулы – ведь это дни святой радости!»
- Дедушка, а я стишок хороший знаю. – сказал старший внук, дёргая деда за руку.
- Сделай милость, расскажи, я очень люблю стишки.
- Христос родися, чтобы нам спастися!
- Молодец Ванюша! Ай да молодец! Господи, вот они простые, добрые слова!

Горела витая, узорчатая свеча, купленная на Рождественской ярмарке, ей подмигивала разноцветными глазками ёлка. Раздвинутый на всю длину и накрытый белой скатертью стол ломился от изобилия и разнообразия яств, приготовленных Любой. Звучали здравицы и благодарения Богу. Обсуждали семейные новости и планы. Радовались шумным играм младенцев… Все были счастливы и веселы...
От выпитого вина и насыщения разносолами Алексея Ильича разморило, и он пошёл спать вместе с внучатами. Мальчишки резвились на широкой дедушкиной и бабушкиной кровати, и требовали сказок. Дедушка тут же сочинил им три сказки, но они требовали ещё… Тогда он строго цыкнул на внуков, повернул в разные стороны и прижал рукой. Несколько минут они моргали ещё и подглядывали одним глазом, и ширкали ногами и руками… потом перестали, и наступила сонная тишина.
Знакову приснился замечательный, но не простой сон. Пробудившись, он сразу сел за компьютер. Однако долго не мог подобрать слова и правильно соединить их. Он напряжённо молился, и всё причитал: «… вот так сон… вот так сон… Аллилуиа! Аллилуиа! Аллилуиа! Слава тебе Боже!..» Потом, наконец, Бог дал, всё получилось:


И приснился мне свет, а из света слова,
Да такие, что кругом идёт голова:

Ты не бойся до смерти любить,
Ты не бойся до смерти страдать,
Ты не бойся до смерти болеть,
Ты не бойся до смерти устать,
Ты не бойся за жизнь умереть,
Ибо смерть не сильнее Меня.
Я твой Бог, Я – любовь, Я – свеченье любви,
Я твой Мир, Я в тебе, ты во Мне,
Мы с тобой не умрём никогда.
Так не бойся ж до смерти любить.


Алексей Ильич испытывал восхищение и блаженство. Особенно восхищала строка: Мы с тобой не умрём никогда. И это говорит ему Сам Христос, Он говорит «Мы», говорит, как другу… Кому? Какому-то дворнику-водоносу-грузчику, грешащему каждый день и без числа… Господи, сколь же велико Твое человеколюбие!..
Вдруг что-то кольнуло, и тень легла на сердце. Он прислушался. Было ощущение, будто его выкручивают, вытягивают, выводят… Но откуда? Господи! Из монашеской темы, темы которой он посвятил столько времени и сил... Нет – для него это не просто повод к рассуждению и оценке, но сама жизнь: сколько он мечтал, сколько фантазировал, представлял, сколько раз порывался бежать в монастырь от этой грубой, навязчивой суеты… В конце концов, благодаря монашеству он сформировал особый порядок своего бытия, правило, без которого он теперь не мыслит себя. Нет – он не отдаст. Он напрягся и стал сопротивляться, отговариваться, оправдываться… Потом опомнился, затих и прошептал: «Да будет воля Твоя, Господи.»
Напряжение спало, волны памяти улеглись и рассеялись, и опять во всём его существе тёплым светом разлилось: Мы с тобой не умрём никогда…

Когда 11-го января он пришёл на работу, то, несмотря на обилие выпавшего снега, народ был спокоен и добродушен. Знаков не обнаружил уже в людях той недоброй остроты, о которой жаловался духовнику. Нет, нет – материться они не перестали, и в домино продолжали играть, и хроническая усталость наблюдалась не только в глазах, но и в походке… не было той озлобленности и остервенелого желания, во что бы то ни стало, сказать последнее слово. Он пытался понять, от чего теперь так: то ли угол зрения у него изменился, то ли это влияние Духа Святого, почивающего в этих днях… или что-то ещё.
Чистов пришёл с опухшими от герпеса губами. Он мягко поздоровался с Алексеем Ильичом, ничем не выказывая противных своих убеждений. Марыкин, видя, как Знаков носит в руках мешки с мусором, напустился на строителей:
- Ало! Вы чо там от шампанского ещё не очухались?! Почему тележки до сих пор не вернули?! Из-за вас хорошие пацаны в руках мешками ломаются!
- Мы постараемся… – неопределённо ответили строители.
- Уж вы постарайтесь, постарайтесь! А не то я камнем найду на вас, и наеду косою!
После уборки территории Знаков умылся и переоделся в чистое, причесался и, даже, умастил себя благовониями. А как иначе? Он – лицо компании, по долгу профессионального поручения свыше он вхож в дорогие кабинеты, где присутствуют высокообразованные, интеллигентные люди, которые тоже, возможно, по одному будут судить о всех.
Затем он связался с диспетчером и просил того о заявках звонить ему прямо на мобильный. Выдохнув с облегчением, сел возле своего шкафчика, взял книгу и погрузился в чтение. Коллеги, заходившие в раздевалку, с умилением глядели на их читающего, чистенького, чудно пахнущего попка-водоноса и предлагали: кто чайку, кто кофейку, а кто и мандаринчик…
Из трапезной доносился стук доминошных костей, и сопутствующие этому стуку возгласы. Алексей Ильич оставался безучастным – игра больше не интересовала его. Теперь его интересовал Чехов: рассказы о святой простоте.
- Жалко! – с грустной улыбкой говорил чеховский пастух. – И, Боже, как жалко! Оно, конечно, Божья воля, а всё-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет, или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, Господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари – все ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено, во всем умственность есть. Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!.. А пуще всего людей жалко.
- Да-а-а, ещё как жалко! – вторил ему Алексей Ильич, – Вон какие наводнения кругом и пожары… голод и безработица, кризисы, эпидемии… вулканы пробуждаются! Однако, Божий Промысл радеет о всех, и, слава Господу, есть Царство Божие, Небесное…
Его лицо озарилось особой улыбкой, точно он созерцал это Небесное Царство. Собственно, так оно и было – свет, который он видел во сне, и слова, исходящие из этого света, теперь пребывали в нём постоянно. Только улыбался он не своему лишь бессмертию во Христе, но и вечной жизни всех добрых людей – людей, которые полнятся такою же верой, надеждой и любовью.
Глядя на эту странную, не широкого потребления, кукую-то не современную, нездешнюю улыбку, задумываешься о многом, и совершенно не знаешь, как тут поставить точку…





14.01.11,
Москва,
ночь.



Иные стихи на stihi.ru