Лилия Белая. Глава 3. Чужая

ГЛАВА 3.


Наконец-то остались позади долгие, окаянные праздники. И чудилось порою Уле, что не с ней это все происходило, а с той, другой, очень похожей на нее, о судьбе которой она до сих пор готова лить горькие слезы. Впрочем, почему не с ней? По вечерам, а ложились спать домашние неизменно рано, Тришка, точно слизняк, крепко-накрепко прилипал к дрожащей от отвращения жене, жадно облизывал ее сладкий пухлый рот, а затем по-хозяйски задирал подол ее расшитой разноцветными мулине ночной рубашки, мочил интимное место чем-то осклизлым, неведомым Улюшке и мгновенно засыпал.

Крепко стиснув зубы, Уля умышленно будила в себе воспоминания о злобной Аграфене Платоновне и, до боли кусая губы, терпела.

Дементий Евсеич больше не подходил, а только издали исподволь наблюдал за испуганной вечно молодухой и похотливо облизывался. Фекла Устиновна зыркала выцветшими глазами на мужа и невестку и, смежив несуществующие брови, хранила длительное стращающее молчание.
«Это и есть бабья жизнь, к которой так стремятся беспечные безголовые подружки, – шарахаясь от лютого колющего взгляда оскорбленной свекрови, – думала бедная девушка, – недаром говорят: в народе: баба кается, а девка за-муж собирается».

Не погостив в деревне и недели, Матрена укатила с Григорием в город, а Натальюшка, несколько раз побывав у своей младшей сестрицы, тоже исчезла с поля ее зрения. Филимон и вовсе не показывался.

По-прежнему пекла Улюшка пышные, ароматные караваи, по-прежнему взбивала пуховые подушки и убирала постели, хотя в доме мужа находилась прислуга, призванная самой судьбой делать эти кропотливые немудреные дела. Прасковья Прохорова, рябая и толстая служанка, подоткнув цветастую юбку чуть ли не за пояс и обнажив жирные ляжки, усердно терла крашеные доски и, роняя от натуги крупные капли смердящего пота, обтирала самую настоящую горожанскую мебель.

Готовила еду старенькая, но еще крепкая Пульхерия Матвеевна Сидорова. Кряжистый, средних лет, Еремей Кузьмин колол дрова и подсоблял обеим бабам по хозяйству. А еще у Дементия Евсеича была куча мала батраков, которые теперича отдыхали по домам в связи с окончанием полевых работ.

Целыми днями Тришка, как неприкаянный, шатался по немалому отцовскому дому и, лузгая любимые семечки, не обращал на молодую жену своего мужицкого внимания. Улюшка робела под его другой раз брошенным властным, недоуменным взглядом и неизменно вспоминала недавно умершую матушку.

Но однажды, сытно отобедав, вознамерилась Фекла Устиновна поехать в гости к сестре, проживающей в соседнем селе Савельеве. Недовольно крякнув, Дементий Евсеич велел запрячь лошадей и к великой радости Уленьки, уселся на подводу рядом с супружницей.
«Слава Господу, – подумала девушка и впервые за целый месяц, проведенный в сумрачном мужнином логове, испытала радость, которая несмелой крохотной птичкой запорхнула в ее будто закоченевшую от беспредельной обре-ченности грудь, – наконец-то я смогу сбегать в дом отчий и проведать милую Натальюшку. Да и с Филькой немного по-балакать».

К Уленькиному счастью Макаров-младший почивал и пускал пузырчатые слюни даже во сне. С некоторых пор он любил соснуть после плотного обеда, оставив благоверную наедине с родителями.

Сжав от ненависти кулачки, Уля развернулась в сени,  а там, набросив на плечи кроличью шубку, подаренную на свадьбу свекром, заторопилась домой.
На дворе смеркалось. Свинцовое небо угрожающе висело над беззащитной полусонной деревушкой, силясь свалиться на нее и захоронить под толстым слоем тяжелого снежного покрова. Зябко поежившись, Уля быстро побежала к родной избушке, из трубы которой шел неспешный сизый дымок.

– Кого я вижу? – раскатисто засмеялся кто-то за ее спиной. – Видимо, холера али чума в Сорокине приключилась – краля то, краля какая из царского гнездышка вылетела.
Круто обернувшись, девушка увидела рядом с собой могучего голубоглазого Тихона. Это он когда-то прижимал ее к трепещущей лесной осинке, чтобы зацеловать до смерти ее нецелованные прежде губы.

– Чего надо? – нахмурилась Уленька и неожиданно для себя подумала, что лучше бы уж Тишка лежал подле нее на кованой супружеской кровати да лобызал бы ее белые ноженьки.
– Любишь свово слюнявого? – продолжал наступать на мужнюю жену бравый парень. – За большие капиталы купил он себе красну девицу. Эх, кабы эти капиталы у меня были! Пошла бы за меня, зазнобушка?

«Пошла бы, – невольно любуясь белой улыбкой охальника, озадачилась несчастная и с гадливостью вспомнила желтые, гнилые зубы молодожена. – Надобно было не повиноваться бесхарактерному батюшке, а настоять в кои века на своем».
– Вижу, гадок тебе мужичонка твой хилявый, – пружинистой поступью подошел к Уле Тихон Баранов. – Бросай его к чертовой матери, да рванем в город, Улюшка! Устроюсь я слесарем на чугунолитейный завод к Коновалову, недаром в Курской губернии у самого Рахманова год назад обучался, комнатушку в бараке дадут, а там нам и Бог на помощь придет. Знаешь, что царька Николашку давно скинули? А буржуйское-то правительство недолго протянет. Так что свобода скоро рабочим и крестьянам выйдет.

– Свобода? – вскинула удивленные глаза девушка. – Какая свобода может быть у простой девки али бабы деревен-ской? Не барыня она городская, а потому мужик завсегда хозяин над нею, хотя баба… она тоже тварь божья…
– Ты будешь моей разлюбезной хозяюшкой, – жарко зашептал юноша, стараясь ухватить Улю за трясущуюся от холода, али еще чего, руку. – Наднесь убегем из Сорокина, любая, встретимся третьего дня  за околицей, когда темна ночь на речку опустится.
 
«А может и убежать? – внезапно подумала красавица. – Не лицезреть больше масляных взглядов свекра, не чувствовать ненавистных ласк постылого».
– А коли понесла, то дите твое моим будет, – продолжал нашептывать парень.
– Сестрица, милая, – неожиданно выглянула из родных ворот Натальюшка. – Каким ветром тебя завеяло к нам?

Померещилось, чтоли, Ульяне: испуганно отшатнулся от нее Тихон, отшатнулся, да, опустив голову, восвояси побрел.
Проводив изумленными взглядами отдаляющегося от них односельчанина, крепко обнялись девушки да в дом зашли.

Возле большой русской печи сидел Василий Иванович и, слюнявя заскорузлый от черной работы палец, перелистывал потрепанную, рваную газетенку.
– Стряхнули Керенского! Во как! – не обращая внимания на замужнюю дочушку, озабоченно изрек старший Назаров. – Чаво теперь будет…
Уля от обиды вздрогнула, но облик не изменила.

– Как поживаете, батюшка? – склонилась к его натруженной руке младшенькая. – Как здоровие ваше, не хвораете?
– А чаво ему станет? – выросла как из-под земли Аграфена Платоновна. – Грят, порчена ты оказалась, девка.
Уля вспыхнула, да виду, что испугалась, не подала.

– Кто сказывает-то? – заступилась за гостью застенчивая обыкновенно Наталья. – Тот, кто завидует моей красавице?
– Да Колька Саврасов давеча сказывал, – зыркнула на падчерицу черными глазищами мачеха. – Филька, подь сюда!
Из маленькой, плотно занавешенной фиолетовыми цветастыми шторками, спаленки вышел заспанный, с синяком на правой скуле, Филимон.

– Не суди зря, братушка, – покачала головой средняя дочь назаровская. – Мало ли что односельчане пустословят, на то и люди они, чтобы по-собачьи брехать.
– Дык чо я, – поскреб во взъерошенной макушке наследник дома. – Вмазал я дурню в ухо, да одолел он меня, убогого.
«И отчего ненавидит меня Саврасов, – поежилась от слов братца Ульяна. – не обидела я его ничем, разве в симпатии отказала? Да Бог судья ему, непутевому».

– Хватит балакать попусту, – рассердился на взрослых детей Василий Иванович. – Слышите, Керенского скинули! Большевики во главе с Лениным власть захватили! Эко!
– А мне-то чаво? – уперла руки в боки Аграфена Платоновна. – Луна высоко, а Питирбур далекоо.
– Не так уж и далече, – не согласился с женой озабоченный непорядком в стране Назаров и тотчас подумал о ссыльнопоселенце Алешке, женином бывшем полюбовнике. – Руки у всякой власти страсть как долги, до любого дотянутся.

– Не обращай внимания, – обняла гостью покрасневшая от негодования Натальюшка. – Сохнет Колька по тебе, вот от ревности и мелет напраслину.
– А разве бывает такая любовь? – косясь на грозную мачеху, подивилась Улюшка. – Да и вообще, есть ли она, эта любовь, на белом свете?
«А то нет, – вздохнула средняя сестра и вспомнила Тишу Баранова. – Вот была бы она, Наталья Назарова, высокая и ладная, такая же, как Ульяна, да не дал ей, горемычной, Господь красоты подобной».

– Вчерась зрели на селе мужика диковинного, – встрял в разговор хромоногий Филька. – Грят, бродил по деревне и в окна заглядывал. Да таковская власть у проклятущего была над псами, что те и лаять, глядя на него, не могли.
– А ты слушай вралей! – прикрикнул на сына Василий Иванович. – Те набрешут тебе в три короба и взамен еще копеечку попросят!

«Отчего так встрепенулась Аграфена Платоновна? – подивилась на побледневшую мачеху Уленька. – Не иначе как заболела она. Знамо, непроста работа крестьянская. Ох, непроста»!
Что-то непонятное тихо заскреблось во дворе, и расплывчатая тень мелькнула за маленьким подслеповатым окошком. Уля лицезрела ее также ясно, как видела она свою единственную семью. Вздрогнула сестра Натальюшка, резво попрыгал в ледяные сени Филимон, проковылял он и за околицу, да назад ни с чем вернулся.

– Чегой-то избу студишь? – заворчал старший Назаров и, ласково погладив закостенелыми пальцами зачитанную газетенку, поднялся со своего теплого насиженного места. – Чегой-то ты, мужняя баба, по ночам шастаешь, чай три года не виделись? Али мужик совсем слабовольный достался, утроба мякинная?
– Поздней осенью и днем сумерки. Может, чаю? – стараясь разрядить напряженную обстановку, несмело пискнула Наталья. – Негоже дочку из родимого дома гнать!

– Цыц! – стукнул по столу кулаком Василий Иванович. – Не забывай, с кем болтаешь, паскуда! Хвамилию попервоначалу поменяй, а следом и человека из себя корчи!
«Ох, не был батюшка таким злым», – ахнула Уля и, с силой стряхивая с себя клейкий взгляд взбодрившейся от их перебранки мачехи, вынырнула из горячо натопленной избы.

Ветер стих, и яркие звезды обсеменили все небушко: видимо, сжалилась старуха-осень над бесправными сельчанами. Глубоко вдохнув свежего, почти зимнего воздуха, Ульяна снова заметила неясную тень подле редкого забора, которая, будто испугавшись ее, нырнула в черную воду глубокого, таинственно мерцающего колодца. Передернувшись от увиденного, девушка поспешила в угрюмый неуютный дом семейства Макаровых.

В каменных палатах было оглушающе тихо. Осторожно скинув с себя шубейку, Уленька на цыпочках поднялась на второй этаж, туда, где находился ее немилый до спазмов в животе муж.
Наследник сидел на неразобранной кровати и отчаянно пытался вспомнить, чем еще минуту назад была занята его непутевая головенка. Заспанные крохотные глазенки Тришки цвета серого осеннего неба были хмельны, они силились осмыслить происходящее, но не могли постичь даже самого очевидного.

– Кто ты? – икнув, спросила эта беспутная головенка и полила из своих недр крупные немужицкие слезы.
Что-то жалостное шевельнулось в нарывающей от отчаяния груди девушки и попробовало вырваться наружу, к тому, которого она так ненавидела.
– Ик, кто ты? – проводя ладонью перед собственным носом, повторил свой вопрос Макаров и вновь сделал попытку привстать с постели, чтобы потрогать неведомую ему женщину, насквозь пропахшую сосняком и легким ноябрьским морозцем.

– Что с тобой, Триша? – впервые позвала его по имени
Улюшка. – Неужто не узнаешь меня, единую жену свою?
– Ах ты, блудница! – поднимаясь на тощие волосатые ноги, внезапно взорвался грозный муж. – Иссушила ты меня, злыдня, отняла у меня силу мужицку! Где пропадала, колдунья назаровская?

– Иисусе, Иисусе Христе, спаси мя! – скоро  перекрестилась девушка и, слюной подавившись, закашлялась. – По-года хорошая, в саду гуляла, да к батюшке на минутку зашла. Пойдем во двор, Триша, посидим малость на лавочке! Как прежде, помнишь?
– Стерва! Мало того, что порчена мне досталась, исчо и до сих пор с полюбовником Барановым якшаешься! – взъерепенилась взъяренная душонка Тришкина и, минуту помешкав, приказала ничтожному туловищу поднять на новоиспеченную вторую половину жалкий костлявый, мокрый кулачишко.

Уля съежилась, но убегать не стала. Да и некуда бежать ей было, сиротинке. Разве только на заветную могилку к родимой матушке. Умчаться бы стрелою на старое деревенское кладбище да там и остаться на веки вечные. Только не расступится мать сыра земля перед несвоевременно прибывшей, не даст ей приюта, не приголубит, не укроет ее. Остается коварное ведьмино болото. Оно терпеливо ждет всех, кто вознамерился распрощаться с жизнью.
 
 Мужицкий кулак как-то внезапно обрушился на макушку ошеломленной девушки, и несчастная, осев на добротно положенные крашенные дубовые половицы, заслонила перекошенное от боли личико острыми полудетскими локотками, что вызвало бешеную ярость почувствовавшего неограниченную власть мужчины.

Удар за ударом градом сыпались на утратившую сознание Улюшку, превращая ее прекрасное невинное тело в кусок безобразного кровавого месива.
– Окстись, лихоимец, в геенну огненну враз спихну! – словно вихрь, ворвался в горницу запыхавшийся Дементий Евсеич и поставил свою аршинную ступню на грудь от страха павшего наземь сына. – Убью гаденыша!

Мощными ручищами скрутил лишившегося рассудка наследника старший Макаров, влепил ему зазвонистую оплеуху и насильно уложил брыкающегося отпрыска на укрытую пышной периной железную с причудливыми завитками кровать. А потом поднял с пола беспамятную невестушку и понес ее, бесчувственную, в свою опочивальню.

Продолжение http://www.proza.ru/2011/09/04/1030