О величии жалости

Один человек все время пытался угодить мне, но взамен просил лишь вернуть ему его лицо.

Он ночами простаивал возле дверей моего дома и всё ждал, что я попрошу его что-нибудь сделать. Он готов был идти на любые унижения, лишь бы только узнать, в чем я нуждаюсь в данный момент, и выполнить это поручение, данное фактически самому себе. И не смотря на всяческие ухищрения с моей стороны сохранить его достоинство, не смотря на попытки убрать его, как жалкую обузу, из моей жизни, ему все же удавалось преподнести то, что мне было нужно для моей учебы. Я изо всех сил старался отказать ему; я говорил, что это ни к чему, что совсем нет необходимости так заботиться обо мне. Но на мои отказы он начинал плакать, умолял меня взять приготовленное, ведь мне это совершенно необходимо. Часто вещь, которую он приносил мне, была совсем ничтожной, занимавшей еле видимое место в моем мире; но, преподнося мне эту, чуть ли не им самим выдуманную вещь, этот человек уверял меня, что без неё почти невозможно жить, что она важна почти так же, как воздух, если не важнее его. И если я все же отказывался, он искал, в чем же еще я могу нуждаться, чем же еще он сможет пригодиться мне.

Он готов был валяться в моих ногах, даже если я стоял в грязи, готов был днем и ночью вылизывать мягкой тряпочкой мои ботинки, сам готов был превратиться в эту мягкую тряпочку для лепки, и всё только для меня, лишь бы только мне было хорошо. Он уверял меня, что если бы не я, то жизнь его бы не имела смысла, но при этом вскользь замечал, как важен он мне, какие замечательные вещи он может делать и как было бы хорошо, если бы я взял очередную вещь, которую он мне принес, для своей пользы.

Я старался вести себя с ним, как с другими людьми, я был вежлив с ним, обходителен. Я старался изо всех сил относиться к нему как к другим. Но... Ведь, в конечном счете, и он был человеком. Хотя почему "и"? Он и был человеком, но... Черт возьми! У меня не было его лица, я не мог отдать ему то, чего у меня не было. И как бы он ни старался, что бы он ни делал для меня, как бы ни валялся он под моей дверью с одной лишь мыслью-мечтой в голове – помочь мне, - все было напрасно. Все это было бессмысленно и всё это было ни к чему.

Но как? ... Как я мог объяснить ему это? Как я мог сказать ему, что жизнь, которую он потратил возле моих ног, жизнь, смысл который он возложил на мои плечи, что эту жизнь он тратит совершенно даром, просто так? Возможно это было ошибкой с моей стороны: я вовремя не осознал, что ему нужно от меня. Но если непонятливость была моей ошибкой, то почему эта ошибка не касалась его, когда, казалось бы, именно он должен был бы потратить на понимание этой ошибки целую жизнь? Это была его жизнь. Почему же именно я должен был распоряжаться ею? Почему я должен был чувствовать вину за то, что не мог стать истинной целью его жизни? Ведь я не цель. Я никогда не придумывал себя таким. А между тем, каждый день, выходя из дома, я чувствовал, как что-то изнутри начинает разрывать меня, обгладывая мои мысли до самого основания и оставляя для меня лишь объедки того, что предполагалось использовать мне. Как голодная драная псина, вся состоящая из того, что когда-то было сломано, выколото, разрезано или оторвано, набрасывалась на свежие кости, оставленные не ей, так и это что-то – безобразное, отвратительное – пожирало меня виной, приготовленной для казни другого.

Это был он. Он ждал меня всегда, всегда улыбался мне, даже если заранее знал, что не получит улыбки в ответ. Мне иногда казалось, что он именно ждал, что я не улыбнусь ему, что не отвечу на его глупые ласковые слова, которые он специально преподносил мне в глупом виде, глупом и жалком, только для того, чтобы я забрал кусочек его самолюбия, отданный мне безвозмездно. И чем строже я обходился с ним, тем с большей радостью, с большей готовностью он отдавал мне последнее, что у него было. Лишь бы только мне было хорошо.

С каждым взглядом, с каждым словом, обращенным им по отношению ко мне, он приближался к цели. Если бы я дал ему хоть малейший знак, он с самоотверженной целеустремленностью и безумной радостью совершил бы суицид... ради меня. Он был нужен мне в абсолюте.
Он везде ходил за мной. На мой недоумевающий взгляд, брошенный в него, он кивал улыбкой преданного животного, которое само принесло мне себя в клетке и сунуло эту клетку мне в руку, уверяя тем самым в бесконечной преданности, верности своему хозяину. Но я был не хозяин, я был целью, порожденной им.

Если вдруг в раздраженном состоянии я непроизвольно повышал голос на него, прося его оставить меня в покое, он преданно реагировал на мою просьбу, ведь это просил я. Но если случалось так, что я просил его покинуть меня насовсем, он с недоумением смотрел мне в глаза, как будто бы совсем не понимая смысла сказанного, и на мою просьбу, почти мольбу отвечал вопросом: но как же вы будете без меня? И чем же я не угодил вам, что вы так со мной обращаетесь? Ведь я живу для вас, я все для вас делаю. За что вы обращаетесь так со мной?

Я чувствовал, как от этих слов я становлюсь все слабее и слабее. Он все отдавал, все, что у него было, до послелней капли. Но... Но у меня не было его лица! Не было! Я не мог отдать ему это чертово его лицо!
И снова вина, это чувство вины океаном вливалось в мою жизнь, затапливая все ценности в ней. Что я мог дать ему за его доброту? Что было нужно ему? Что?
Голова истекала мыслями, я перестал спать. Я не мог уснуть. Он все отдавал мне. Всё. А я ничего не мог ему дать. Ровным счетом ничего. И я его цель. Но, казалось бы, что же плохого в том, что у тебя есть кто-то, кто все готов сделать для тебя? И тут я видел его голову, заглядывающую в окно и вопрос:

- Не нужно ли что-нибудь сделать?

- Нет, спасибо, не нужно, - отвечал истощенный голос, всё ещё принадлежащий мне.

- Как вам будет угодно. Всё, что только придет в вашу светлую голову.

Черт. Как вежливо, как добродушно, преданно. И я... Я знал, что увидев утром темные круги под моими глазами, он испуганно спросит - что случилось? - и, не дослушав ответ, побежит в ближайшую аптеку за успокоительным, заняв деньги у кого-нибудь, чтобы только не просить у меня. Он – оборванец, грязный и неумытый, забросивший все навыки приличия только ради одного меня, без гроша в кармане – побежит покупать мне успокоительное и снотворное из-за каких-то никчемных кругов под моими глазами. Бессмертный подвиг, страдания... Я умолял себя уснуть, но при этом я знал, что он рядом, что, возможно, через щель в окне он слышит каждый мой вздох, быть может, каждую мою мысль, что стоит только мне встать с постели или сказать что-нибудь он побежит к двери и будет с нетерпенинием ждать пожеланий, и что если их не будет, он, как вхолостую сработанный автомат, даром потраченная жизнь, преданно вернется на место и от этого еще ближе подойдет к своей цели, вызвав во мне мысль о том, что я своими дрянными ненужными движениями только зря потревожил его.

Он все делал для меня. А я... Что я? Чем я мог ответить ему? Я не мог сказать ему, что ничего из того, что он делает для меня, не нужно мне, что и он сам... черт... Но у меня не было его лица.

Однажды, когда я оказался на последнем исдыхании, я собрал все силы и закричал на него:

- Убирайся!

Я никогда не кричал так. Это даже не было похоже на голос, это был просто вопль – последнее проявление меня во мне. Он упал на землю, как изорванный кусок тряпья, а я изо всей силы пнул его ногой вбок, затем еще и еще... выплескивались из меня последние обрывки моей сущности. Я все кричал:

- Как ты посмел посягнуть! Убирайся...

И брызги меня разлетались во все стороны. Я убивал вину. А этот человек последние остатки своего самолюбия отдавал мне.

- Как смеешь ты, эгоистичная убогая тварь, обижать меня, - кричал я уже что-то совсем невнятное для себя. - Меня, того, кто жизнь свою посвятил страданиям за тебя, убогий кретин!....

Внезапно человек перестал бить меня и посмотрел на себя в зеркало.

- Ну вот, моё лицо, - сказал он, улыбаясь себе.

И кинув в меня презрительную улыбку, он пошёл прочь. А я остался лежать в грязи, сломанным и грязным, ничтожным как само чувство вины перед другим.