Воспитательница дебилов

Костоправ Пилипыч работает у нас охранником уже лет пять.  Колоритный мужик. Высокий, могучий, с окладистой бородой  и цепким отзывчивым взглядом. Вообще, зовут его Иван Филиппович и ему всего сорок, да и  целитель он неформальный, но благодаря  искусным рукам, простоте и мудрости, стал для нас кем-то вроде пастыря, к которому ходят за советом и помощью и которого без церемоний можно назвать Пилипыч.
Денег за работу он принципиально не берет, врачевание свое не афиширует, принимает всех без разбору и спасает от боли, попутно вправляя своим многочисленным «прихожанам»  и мозги.
- Здоров, Пилипыч! Посмотри меня, вторую неделю маюсь, - робко заглядываю в его коморку, которая стоит особняком возле ворот.
- Ну, заходи, посмотрю. Давно не видно тебя, как сын? – спрашивает он, покрывает одеялом стол и помогает мне на него взобраться.
- Ой, Пилипыч, беда с парнем, опять за старое взялся.
- Пил раньше? – интересуется он, готовясь поставить диагноз и дать свой рецепт спасения. При этом, не отрываясь, прощупывает пальцами мой позвоночник.
- Да не столько пил, сколько… Он ведь уже сидел два раза. За кражу. Первый раз еще по малолетству. Второй - после армии. И недавно как-то признался, что подсел.
Пилипыч присвистнул.
- Как же ты, батя, допустил?
- Честно, Пилипыч, только между нами. Неродной он мне. Сын жены от первого брака. Своего бы лупил. А этого не могу, жена по-своему воспитывает. Любовью, - я вздохнул, вспоминая, сколько неприятностей пережил из-за пасынка.
- Любовь разная бывает… Меня вот вытащила, - сказал костоправ и надавил на спину двумя руками. В позвоночнике что-то хрустнуло и расправилось.
-Тут не отучишь, пока сам не поймет. Толчок надо, - авторитетно заявил он.
- Да сколько толчков было, все без толку.
- Я ведь тоже две ходки сделал, - вдруг признается охранник, и я невольно вздрагиваю. – Да, не дергайся ты. Давно это было, двадцать лет назад. Все уж лопухами поросло. Если б не  любовь  Воспитательницы  дебилов, так бы и сгнил в тюрьме.
Мне интересно. Но я деликатно помалкиваю, боясь спугнуть рассказчика.
- История давняя. О любви, между прочим,  - улыбнулся он и, не прекращая колдовать над моей спиной, двинулся неспешно  тропой воспоминаний.
- Когда-то работала у нас в деревне учительница, Елизавета  Ивановна. Жила одна на окраине. Учительствовала лет пятьдесят и пропустила через свои руки весь поселок. Всех знала и каждому могла подсказать, как жить и чего ждать от судьбы. Историк по специальности, она изучила Згуровку до древнего глиняного черепка, а подноготную  каждого - до последнего листа на ветвистых фамильных деревьях. Как каменный истукан на кургане за выселками, возвышалась бабка над нами и ревностно следила за выбивающимися из стада овцами. Пасла.
Говорят, кто владеет информацией, владеет миром. Так вот училка безраздельно владела Згуровкой. Она знала всё: что, кто, кому, когда сказал, как посмотрел, у кого списал, с кем сидел, дрался, мирился, что пил, употреблял, курил, колол, кто писался в кровать, кому удалили  гланды, кто выбил окно в кабинете директора, кто торгует  самогоном, а кто наркотой. Как и где впервые лишился девственности,  праведности, трезвости и прочих достоинств. При каких обстоятельствах превратился в объект её наблюдения и с чего начал падение в пропасть: с булочки, которую стырил  в столовой, или с груши, сорванной в соседском саду. Все мельчайшие подробности жизни каждого жителя деревни тщательно схватывались цепкой памятью и хранились в её седой укладистой черепушке.
В молодые годы Елизавета Ивановна была женщиной монументальной. И в фас, и в профиль. Но её неизлечимая тяга к справедливости распугала всех женихов в округе. Мужик-то у нас все больше плюгавенький, да порченый. На кривой козе к такой бабе не подъедешь, а достойных схлестнуться не нашлось. Так и не вышла замуж. Только вдруг, откуда ни возьмись, двойняшки у неё родились. Воспитывала их сама, в строгости. Уж не знаю, как они до совершеннолетия дотянули с такой мамашей. Но как только проклюнулись у них крылья, упорхнули детки в кудыкины ****я за пять тыщ километров, чтоб мать не достала. Отбились от рук, приезжали редко. И Елизавета Ивановна жила совсем одна.
Только никогда одна не оставалась. Все учительствовала, председательствовала, выступала на собраниях, показания часто давала в суде и районном отделе милиции о бывших учениках, замешанных в темных делах. Помогала следствию. Сейчас понимаю, что пыталась вытащить их, но тогда казалось, наоборот. Она по-своему болела о судьбе каждого. По-своему видела, как помочь. Не всем, конечно, нравилась такая помощь. Но, между прочим, благодаря ей, у нас в деревне не было ни одного наркомана. Она вывела их, как крыс.
Сколько себя помню, учительша всегда была одинаковой. Как памятник на площади, прямая и строгая. Все обо всех знала, всюду совала свой огромный пористый нос. Все диву давались, как она, ведёт урок истории, а угадывает, где находится муж Верки Пряхиной, за какие шиши он купил пузырь у Кузьминичны и что сказала по этому поводу его теща Наталья Пантелеймоновна, когда мыла пол в сельсовете.
- Может у неё свои доносчики были? - предположил я и спустил ноги со стола. Пилипыч показал мне на стул и поставил чайник.
- Может и были. Но нам казалось, что она  и так все знает. Как совесть, от которой никуда не скроешься. Все привыкли к ней, и прилежно втягивали животы и подравнивали свои сколиозы, проходя мимо её дома. Правое плечо вперед, руки по швам, равняйсь, смирно, шагом марш! Вольно только где-то за указателем, где Згуровка была перечеркнута красной чертой. Там, в кустах, расслаблялись, вытаскивали сигареты и припрятанные в портках емкости, чтоб снять напряжение и порадоваться неподконтрольной жизни.
Воспитательница дебилов. Это прозвище, конечно, дали ей со зла, но в нем заключалась своя горькая правда. Большинство сельского молодняка появлялось на свет по залету или по пьяни. Случайное потомство получалось хилое, жадное, как и родители, к спиртному и блуду. Все от безнадеги. Работы в поселке нет, только в соседней деревне пилорама и шиномонтажка. Народ, как водится, выпивает. Последние лет тридцать население, отравленное самогоном, производит на свет исключительно  отморозков, которые растут сорной травой без родительского глаза. Но и дебилов тоже кому-то нужно любить и воспитывать. Вот Елизавета Ивановна и несла свой крест.
Это я уж позже понял. Когда сам выучился, танковое закончил, стал командиром. Я ведь из армии недавно совсем ушел.
А тогда… Чего мы только ни делали, чтобы досадить Воспитательнице дебилов. Однажды, ради вредительства, залезли к ней в огород и напрочь вытоптали  заботливо ухоженные грядки клубники. В деревне за скотиной и огородом времени на ягоду не хватает. У большинства она растет дико, затягивается травой.
Но у Воспитательницы, на зависть всем, вырастала гигантская и содержалась в идеальном порядке. Редкий сорт назывался «Королева Елизавета» и был гордостью Елизаветы Ивановны. Все лето и осень она угощала нас ягодами. И раздавала соседям отростки.
Практически уничтожив плоды её труда, мы огородами рванули смывать грехи в речке.  Но не успели еще намочить молочные задницы, как на берег въехал мотоцикл участкового с училкой в коляске.
Часа полтора она выносила нам мозг, не разрешала прикрыть срам и с интересом изучала угловатые подростковые мослы. Потом притомилась стоять, присела прямо на песок, неуклюже расставив полноватые ноги. Нас, несмотря на собственную голозадость, невольно качнуло заглянуть под подол. Дружно плюхнулись на землю. Воспитательница дебилов одернула юбку и запросто так, будто и не распиналась только что о высоких материях, сказала:
- Вы хоть клубнику-то попробовали?
Мы сглотнули от неожиданности. Залипли взглядом на её руках. Больших, в узловатых нитях вен, с вывернутыми артритом  пальцами.
- Вкусная хоть? – по-домашнему спросила она.
- Вкусная…
- Вот  и я люблю. И вас, дураков, тоже. Хочу, чтоб люди из вас выросли…
Она вздохнула, и задумчиво уставилась куда-то вдаль, будто выключилась. Недолго думая, мы подхватили свои портки и, сверкая ягодицами, сиганули в камыши. Участковый заулюлюкал нам вслед. Но догонять не стал.
Мы тогда не понимали еще, что в нашей неприютной, неухоженной жизни, с вечно пьяными или занятыми родителями, она была тем единственным человеком, кому мы были по-настоящему небезразличны. И который готов был сгореть, лишь бы осветить нам путь в темноте. Она и горела, горела непрерывно, как костер в степи, по которому можно выйти к теплу и свету, к людям, если захочешь их видеть. Но мы в то время избегали костров, хоронились, скрывались, ни разу не найдя в окружавших нас взрослых ни тепла, ни участия. Потом и сами озверели, из сцикливых волчат превратившись в матерых хищников без логова, семьи и запретов. По привычке побаивались только Воспитательницы дебилов.
Она, видно, нарочно выбирала такие человеческие ошметки, на которые все давно смотрели как на отбросы. И натачивала свое красноречие, шугала нас с братом и пьяных отца  с матерью до такой степени, что  батя дрейфил даже до ветру за сарай сходить. Я тоже боялся её как огня. Но мы были моложе и смелее, слушаться ополоумевшею старуху не собирались, и как только представилась возможность, мотнулись из родной деревни искать случайного счастья.
Поначалу нам фартило. Воровали все, что плохо лежало,  тут же продавали за копейки и  всегда удачно уносили ноги.
Но за пять лет  дважды  сходили  в колонию за хулиганство и кражу. Оба раза по наводке старой ведьмы, которая все эти годы следила за нами. То она как раз в этот день якобы приехала к своей куме в соседнюю деревню. То - в район за цыплятами. Ну, и в суде, естественно, красиво излагала о наших неприкрытых задницах, на которые мы с детства искали приключений.
После армии вернулись, думали отстанет. А бабка как с цепи сорвалась. Совалась всюду.
Мы проклинали Воспитательницу дебилов, активно желали ей сдохнуть  побыстрее и оставить нас в покое. Нам уже по двадцатнику стукнуло, а старуха умирать не собиралась.

В тот вечер долго не везло. Мы бесцельно шатались по небольшой придорожной деревушке, отстоящей от Згуровки  километров на пятьдесят. Тут уж, думалось, проклятая баба нас не достанет.
Возле заправки увидели одиноко припаркованную машину с длинным свертком на крыше. Не мешкая, бросились к ней. Ощупали рулон со всех сторон.
- Ковер, - прошептал брат.
- Похоже, есть что-то внутри.
Осторожно сняли сверток с машины и, пригнувшись, рванули в близлежащий лесок.
- Тяжелый зараза. И, правда, что-то внутри есть.
Отбежав на безопасное расстояние. Решили развернуть ковер, чтобы понять, пригодиться ли нам эта тяжесть или кинуть её нафиг, чтоб руки не оттягивала. Выволокли на поляну. Луна покачивала своей бледной похмельной мордой, следя за нашими полусогнутыми фигурами.
Мы раскручивали ковер, представляя, что внутри старинная ваза или дорогая скульптура.
Пилипыч тяжело задышал, словно вновь переживая события той ночи. Задумался, остановился взглядом над моей головой.
- Ну, и что же там было, в ковре?  - в нетерпении спросил я.
Он посмотрел на меня и грустно улыбнулся:
- Воспитательница дебилов.
-  Как…???
- Мертвая…
Я, ожидавший чего угодно, нервно улыбнулся.
- Вот и мне сейчас смешно. А тогда не до смеха было. Мы с братом чуть коньки от страха не отбросили. Нам  показалось, что старуха радостно подмигнула нам, вывалившись из ковра. Километра два бежали прочь без передышки.
Позже узнали, что бабку убили заезжие наркоманы, задумавшие наладить сбыт в Згуровке. И чтоб замести следы, решили труп забрать с собой. А тут мы. Слава Богу, тело нашли, и старушку похоронили. Но нас с братом долго еще галюны смущали. Только, бывало сядем, нальем, поднимем, и тут перед глазами старуха, синяя, страшная, с открытыми глазами.
Видно очень уж она нас любила. Никак не могла отпустить. Только позже я понял, насколько это верно. Настоящая любовь должна не ломать жизнь, а вправлять её как рука выпавшие из строя позвонки. Иначе цена ей – копейка.
Как бы там ни было, а эта любовь отшибла-таки у нас и страсть к алкоголю, и тягу к воровству. Заставила нас стать людьми.