Не рыдай мене, мати...

               

      – Какого чёрта! Я же тебе говорил – не трогай его!
      – А что я ему сделал? Ты вчера бабку так двинул, и тебе никто – ни слова…
      – Ну, ты болван! То бабка, а это – Евгений! Понял разницу. Евгений! Скажите ему, кто вы!
       – Я затрудняюсь… На самом деле я был литератором, смотрителем зала в музее, библиотекарем, бухгалтером, нищим, пенсионером… кем я только ни был…
       – А сенатором вы были?
       – Это давно, – пробурчал старик, собираясь уйти.
       – А во время Первой Мировой войны кем были?
       – Кем я мог быть в двенадцать лет?
       – Понял теперь. Этого старика не тронь. Ты у нас второй месяц работаешь, а он уже 50 лет тут живёт. Рекорд! Бабки – другой коленкор, от них родные детки и внучата избавляются, привозят сюда, чтобы скорее подохли. Самим-то им убивать не пристало, а нам – по чину, вроде того… А Евгений – наш талисман. Мы его бережём. Так себе и запомни – пальцем не тронь!
         – Не понял я что-то. Неужели он в самом деле во время  Первой Мировой войны был? Ну, как это? И какой сенатор?
         – Ну, ты даёшь! Тут целая история. Будет время, расскажу.
       Между тем старик Евгений отправился помогать работникам кухни. Пришло время топить печи, вносить котлы, доставать мороженые кости из погреба для супа. Тут время механизации ещё не наступило! Евгений взял в привычном месте топор, стал рубить на большом пне смёрзшиеся коровьи рёбра…
        Было раннее утро, старший санитар только что приступил к работе. Двери больничных коридоров были накрепко заперты, но Евгения всегда спокойно выпускали, он мог спуститься по шаткой лестнице в хозяйственный двор, мог вынести ведро с мусором. Мог бы и уйти, но ему некуда было податься, да и не было такого желания. За много лет привык быть тут…
         Он давно забыл, что было с ним в прежней жизни, какие бури пришлось пережить. Привык просыпаться в своей палате «для старпёров», как её называли санитары, привык к тому, что ему приходилось помногу работать, привык не вспоминать, не думать, не искать. Ему за восемьдесят, но сила ещё имелась, был жилистым, высоким, немного сутулым с выцветшими голубоватыми глазами, кустистыми бровями…
          В отделении были и женские палаты. Но какие это женщины! Одно название! Они ползали в заплатанных халатах, дрались по-настоящему за каждую корку. Более сильные всё отнимали у слабых, тех, которые кричали по ночам, накачивали лекарствами – таблетками или уколами, вскоре они умирали. А иногда, когда в отделении не было старших, а дежурный врач отлучался в приёмный покой, санитары развлекались тем, что играли бабками в футбол, а бабки только охали или кричали: «не убивайте меня, мальчики, я сама умру скоро…»
       Если приходили родственники больных, врачи, опустив глаза, говорили, что старушка, мол, упала, оттого и синяки такие… Потом старушка быстренько отправлялась к праотцам. Может, это и было для неё лучшим выходом, кто знает. Евгений старался не думать ни о чём, он вспоминал старую песенку своей бабушки: «живи, пока живётся, пой-пой, пока поётся!»
          Но бывали в больнице такие ночи, когда всем вдруг становилось плохо, больные кричали, барабанили в двери кулаками, ногами до изнеможения, и Евгений в такие ночи становился буйным, он размахивал руками, дрался с кем-то невидимым, ругался, сыпал страшными проклятьями, матом… Приходил санитар, прижимал его коленом к сетке кровати, привязывал, часто звал на помощь второго санитара, они вдвоём еле справлялись с ставшим очень сильным Евгением. Потом сестра делала укол…
         Иногда Евгений сам просил привязать его, он чувствовал приближение своего страшного состояния заранее. У него начинали дрожать руки, дёргалось веко левого глаза, голова становилась тяжёлой. Он посылал кого-либо из своих престарелых соседей за санитаром или медсестрой. Начиналось лечение. После укола он ещё долго не мог успокоиться, засыпал, охрипший от собственного крика, усталый…
        Часто старик что-то писал, потом прятал свои письма или блокноты под матрас. Всё это находили и уничтожали. Евгений никогда не искал свои записи. Как-то почувствовав приближение приступа, Евгений сунул женщине в белом халате, которая пришла к соседу, открытку. Она поняла, кивнула, тихо сказала, что обязательно опустит открытку в почтовый ящик. Женщина выполнила поручение, но ответа Евгений не получил. Как ни странно, отправление было доставлено по адресу:
             г. Киев, Государственный банк. Сотрудники банка в отделе экспедиции читали открытку вслух, смеялась, кто-то переписывал текст для того, чтобы рассказать дома, кто-то просто пожимал плечами. Адрес отправителя тоже был странным: «Евгений Сахнит, сенатор при штабквартире с. Добрянки».
          – Что тут за веселье? – спросила начальница, зайдя в комнату.
     Ей показали открытку. Женщина долго читала, качала головой. Неровным, угловатым почерком написано лиловыми чернилами:
        «Не рыдай мене, мати. (что-то вроде эпиграфа)… в этот момент начальница вспомнила продолжение этой фразы: «во гробе узревши». Команова бандит напал, палкой ударил. Прошу поддержать порядок и порядочность, хотя бы при переходе на закон и корону. Задолженность при киевском пенсионном столе в сумме 9159 рублей + пеню за 10 лет помогите мне получить. Негде жить. К тому же бандитов с села Ольшанки, покушавшихся на мою жизнь пятого февраля 1959 года наказать, так как они меня казнили. Пусть поколят и их тела, как кололи моё, христианское тело.                Евгений».
        – Нашли от чего смеяться, – сказала начальница. – Несчастный, больной человек. Вполне возможно, что ему и не доплатили в какие-то времена, а может быть, он давно уже находится в больнице для душевнобольных… Какой сейчас 59 год! Работайте, развлечение закончилось, – хлопнула дверью и ушла в свой кабинет.
       Она забрала открытку с собой, некоторое время ещё всматривалась в строчки, в пятнышки чернил, написано как будто грамотно, немного сбивчиво, но чувствуется, что писал интеллигентный человек. На штемпеле со стороны адреса – Днепропетровск. Женщина вздохнула и подумала: «Что они знают, молодёжь?! Смеются. Нашли повод. А тут трагедия».
         Через какое-то время санитар всё же полюбопытствовал, решил расспросить самого старого работника больницы о Евгении. И услышал:
       «Он не всегда был таким, в момент просветления рассказывал, слушали и врачи, и медсёстры, даже больные. Его жизнь – это целый роман. Не поверишь, я думал, что он всё это сочиняет, но пришло подтверждение с его старого места жительства. Где-то ещё сохранились записи в церковной книге о дате его рождения. Кроме того, объявили розыск его родных, нашли его брата, представляешь, ответ пришёл из Америки. Его хотели забрать туда, но наши не отпустили.
        – А почему? Он же ненормальный, пусть бы там и лечили!
        – В том то и дело, что он не всегда «не того». Иногда находит такое, начинает говорить, да так складно. А с Америкой у нас знаешь, какая дружбы. Нет, он слишком много знает. Не отпустили его… Рассказывал Евгений, что жил когда-то в имении, в 12 лет убежал на фронт. Понимаешь, к белым убежал на фронт, где его старший брат служил. Брата не нашёл, попал на Украину, в Днепропетровскую область. Сам был парнишка православный, а подобрала его семья евреев. Они своего сына потеряли в каких-то погромах, бегах, вот и пожалели этого пацана. Он оборванным был, вшивым, они его пригрели, откормили немного. А в этой семье ещё и девчонка была, барышня, их родная, ей лет 15. Ну, опять погром, всё это семейство поставили на расстрел, Евгений с ними. А у него на шее крестик, люди стали кричать, что он приёмный, русский, православный. Сняли ему штаны, точно, не обрезан, отпустили его, а тех всех расстреляли, и девчонку тоже. Он кричал, рвался, а его прикладом стукнули, чтобы не мешал и бросили…
          С тех пор он не в себе. То человек, то воет. Ты ещё не слышал, как он воет. Не дай бог! Он дочку этих приёмных родителей любил, а её при нём убили, понимаешь… Только не вздумай спрашивать его о тех делах! Спросишь, а он дрожит, крестится… Говорят, что где-то работал потом. А когда в Америку не отпустили, попал он в село, где какая-то бабка ему хату свою отписала, когда она умерла, родственнички бабки этой стали его сживать со свету, за эту хату чуть совсем не убили, да били всё по голове. К нам попал, когда совсем голова его помутилась… 
       А так, ты же видишь, он до сих пор сильный, дрова носит, колет, летом траву косит, развёл кролей. Хороший прикорм. Понял теперь, салага, не трогай этого старика!
       – Я что? Не трону, конечно. Но вообще-то поверить трудно. Говоришь, что подписывается «сенатор»? Ну, вообще…
         Идя домой из банка, женщина-начальница вдруг вспомнила: «Не рыдай мене, мати, во гробе узревши…»