Туим

В то утро инженер Долотов впервые попросил её принести пепельницу. Она удивленно переворачивала шкафчики в приёмной в поисках хоть чего-нибудь сойдущего за пепельницу. Кто бы мог подумать – она работает у него пять лет и не понаслышке знает, как Долотов ненавидит запах табачного дыма. Ей приходится каждый раз пробираться 15 минут в глубину здания, чтобы причаститься заветным дымом, затем мыть руки, тря их мылом до боли и в конце поливать себя духами. Кто бы мог подумать. Она рылась в шкафах, перебирая бумаги, скрепки, кусочки шоколадки и с усмешкой вспоминала, как Долотов, учуяв однажды от неё запах курива, пренебрежительно бросил ей в лицо слова «падшая женщина». И вот теперь этот человек просит у неё пепельницу. Падший мужчина.
Пепельницы не было. Была лишь банка из под бог знает чего. Она оправила пиджак, взглянула в зеркало, взяла банку и, выбрав самое насмешливое выражение лица, зашла в кабинет. Да, да, теперь после этой банки её жизнь перевернется с ног наголову. Больше она не будет прятаться по подвалам, тереть руки с мылом и поливать себя дешевыми духами. Она будет курить у входа на лавочке. Смакуя каждую затяжку. Не то что бы она не любила Долотова. Но эти правила для всех и на все – 8.15 на работе, кружка кофе всегда справа, ручка слева, на её столе кофе слева, ручка справа, один (почему один?) чистый листок и никакого запах сигаретного дыма. Но эти правила Долотова может быть единственная жизнь, которая  у неё есть?
В кабинете на всех стульях и креслах сидели мужчины в костюмах, с галстуками похожими на развязанный язык. Долотов стоял у окна, заложив руки за спину. 27 правило «Зайдя в кабинет, ждать пока с тобой заговорят». Сколько она так простояла – минута, две, три?
- Вы принесли пепельницу?  - Долотов заговорил не поворачиваясь к ней.
- Да. Но это не совсем…
- Хорошо. Поставьте на стол.
- А куда именно?
- Поставьте справа от…а прочем куда-хотите.
Куда хотите. Долотов, наверно  мне с тобой стояло проработать пять лет чтобы с 8.15 до 6.00 не испытывать никаких «я хочу». Я привыкла расставлять все в соответствии с твоим планом, даже дышать по расписанию. А теперь спустя столько времени ты хочешь, чтобы я сделала что-то как я хочу? Чего я хочу? Курить. Курить я не брошу никогда, потому что это единственное мое «я хочу» с 8.15 до 6.00. Да, Долотов, нужно было проработать с тобой пять лет чтобы понять простую истину – человек тот, кто желает.
- Я поставлю рядом с чашкой кофе.
Ушла секретарша. В кабинете воцарилась тишина.
- Осталось пол часа. Долотов, сигарету дать? Ну как хочешь. А я пожалуй покурю.
- Вы территорию проверили, чтобы никого рядом не было или так оцепили?
- Проверили. Проверили и оцепили.
- Долотов, Вань, перестань. Не нервничай.
- Да, Долотов. Перестань. Хуже уже точно не будет. Ты правильное решение принял.
- Не понимаю, столько шуму из ничего. Я понимаю Чернобыль, землетрясение, а здесь….ерунда
Опять тишина.
- Слушай Долотов, попроси свою красотку. Пусть кофе приготовит.
- Она Олеся.
- Что? Кофе можно? А то я совсем засыпаю. Вчера допоздна в совете держали. Наиглупейший вопрос,  а столько разговоров. Что хуже кому то станет от того, что зерно на…
- Она Олеся. Можно.
- Сергей Павлович, обождите со своим кофиём. До взрыва осталось 9 минут.

Отец любит по вечерам сидеть на балконе дома. Ровно в 7.00 он садится в кресло в своих синих штанах, которые уже приклеились к его ногам, и закуривает трубку, вырезанную еще бог кем при каком-то царе горохе. Когда солнце, как толстая усталая бабка, садится за горизонт, на лошадях из бесконечных зеленых пустынь-полей выезжают пастухи, гонящие стада коров. Они, с черной кожей, в которую уже въелась пыль и запах трав, устало машут отцу рукой; коровы медленно волочат свои вымя по земле и тяжело ступают; кури свою трубку отец, а я буду в дыме угадывать свое будущее; впрочем, здесь нечего гадать, я создана природой такой же, как и эти коровы – призванная рожать и кормить, а под вечер тяжело волочить свое вымя по земле; но мне уже 25 и тебе ли не знать, отец, что в моем стаде меня давно считают порченной скотиной с пустым выменем; вокруг меня мужчины берут женщин, женщины рожают детей, стираются пеленки, доятся коровы, усталые мужчины, пропахшие потом, вечером возвращаются домой и пьют водку; но все это как в тумане проходит мимо меня; кури, отец, свою трубку, а я так же, как и все эти 25 лет, буду стоять рядом с тобой с чашкой в руке и в синем ситцевым платье, а молодые пастухи все время сменяющиеся – кто стареет, кто женится -  будут посвистывать и подмигивать мне; не говори мне, что я должна выбрать одного из них, в их глазах я вижу черную похоть и свое будущее; вижу, как я всю свою жизнь рожаю и кормлю, волочу каждый вечер, как их коровы, свое вымя по земле; волочусь, чтобы муж мой и друзья мужа, глядя на детей моих говорили – «хороша баба», чтобы жены друзей мужа говорили, что дети у меня здоровы и тело не располнело и груди не иссохлись, что меня все еще можно водить пастись и желать меня каждую ночь; но мне уже 25  и я словно вросла в этот балкон, как дерево, которое никогда не выбирает где ему расти, но раз пустив корни больше не может уйти. Знаешь, отец, я стала видеть странные сны, словно я просыпаюсь с утра и вижу, что дома покинуты их жителями, разбиты стекла, разграблены магазины, завод – громадина, казавшийся вечным и нетленным, остановил свое дыхание и только огромные железные кости валяются на земле; дикие собаки и лошади одиноко бродят по городу, а хасан раскачивает колокол церкви и звонит, звонит, звонит, возвещая о гибели человека; я иду по бесконечным полям, от которых сходишь с ума, а где-то высоко кто-то из этого странного народа, чья земля эта по праву, играет на чатхане и сочиняет песню всей моей жизни. Чтобы сказал Долотов, узнав, что его секретарша напудренная, надушенная, ловко подстриженная, в серой юбке выше колена и на острых как бритва шпильках слышит духов этого народа? Наверняка даже для этого бы случая он выработал бы правило; даже духов он заставил бы соблюдать режим и порядок. Отец, отец, если бы я только смогла вырвать свои корни из этого проклятого места, вспорхнуть и выбраться из этих бесконечных полей, я бы начала жить, а не медленно угасать, с каждым годом сходя с ума и выпивая все больше и больше вина на ужин; на моем лице не было бы морщин одиночества, а сердце не окаменело бы от пустоты; кури свою трубку, отец, расскажи мне что-нибудь пока мой чай не остыл; у тебя больше не осталось для меня рассказов, тогда послушай, что я тебе расскажу; я пойду по пути моей матери, но на моем пути не будет прекрасных букетов любви и сладкого аромата детей, там будет лишь голый песок одиночества и сумасшествия; приезжие говорят, что там в других краях горят огни, смеются люди, гремит музыка, вершится нерушимый советский союз, молчат духи и нет никаких бесконечных полей; помнишь ли ты отец этот другой мир? А чтобы ты сказал, Долотов, когда узнал бы что я хочу уехать? Вспомнил бы ты меня среди своих чертежей, планов и правил? Нет. На этой недели ты не вспомнил бы меня ни разу – ведь сейчас только и разговоров что о взрыве.

- Олеся, Олеся, Олесичка. Доченька. Принеси мне чаю на балкон и сама приходи. Скоро поедут пастухи. Иди посмотри.
- Что я там не видела отец? Разве они так не ходят уже те 25 лет, что я живу и те 73 года, что живешь ты? И сколько лет до этого вот так они каждый день появлялись со своими коровами?
- Перестань Олеся, брось все и уедь. Уедь хоть кудв-нибудь главное подальше от сюда. Буь тем что ты естьт даже если тебе завтраелиться в свои 25. Вздохни. Оглядись. Этот мир не твой. Этот мир предстает во снах и горьких виленеиях. Я знаю чтот ты чувстуешь чтоллько лет и  я ощущал эьл безумие. Знаешь я ведь юыл совсем не молод когда приехал сюда. Мне было сколько? 27? 30? 35? Когда я впервые ступил в эти бездонные поля пахнущие вечностью и полынью. я прихал в шерстяном костюмуе ив шляпе пропахщшей пвлью.. они уже ждали меня. эти важные лицы воседавшие  в строгих костюмах за столами апохложими на царский трон говорили мне ты сможешь сделать это? А я лишь кивал головой.
- Тебе не нравиться здесь? Разве хакасы не миролюбивый народ? А знаешь ли ты, что происходит там? Там творятся страшные вещи: делится мир, готовят атомные бомбы, воруют, убивают – к чему все это? Лучше жить здесь среди полей и трехстадного народа; но не лукавь девочка, тебя 25 и за эти 25 лет я видел, как ты смотришь на эти поля и этих людей, смотришь глазами сумасшедшего на свои видения; тебе здесь не нравиться не лукавь; твое лукавство обманет глупого мальчика, но не меня; твоя жизнь скована цепями моей старости и будущей пустоты. Так очнись же. Дай впервые себе вздохнуть другой воздух, даже если для этого тебе придется бросить старика отца. Мне не горько. Отнюдь. Я жажду лишь теперь на склоне лет только твоего счастья; так будь счастлива и отпусти меня в страну смерти; подожди, Олесичка, совсем чуть-чуть,  отгремели взрывы, шахты больше нет и меня, значит, скоро не станет. Ведь мое тело срослось с этой чертовой горой, легкие запачканы рудой, глаза не привыкли к божьему свету, душа запачкана грязью; привыкли мы  в подземелье водиться с демоном, тащить из его пасти руду, пачкаться, умирать там, хоронить свои тела в металле и камне, который не знает имен наших; привыкли мы в поту черном, запертые в лапах горы выдирать из пуза её, как кишки, медь. Когда все это началось? В 27 я приехал в эту странную землю, которая славилась своими полями и небом, на мне был лишь серый шерстяной костюм и пропахшая бензином шляпа, руки мои были тогда белы и нежны, а сердце стучало в такт городу; сколько времени прошло, не изменилось небо, изменился народ; да, Олеся, не усмехайся, хакасы тогда были другими, они лишь безликими тенями ползали по полям, тогда они не пели чатханы и сарыны, не играли на хомысе, тогда и земля не признавала их за свой народ; вот в то время я подал проект для постройки новых штольн в горе, которая как последняя сука никому не давала, врала каждому, и никто не знал где обитает в её темном лоне драгоценный металл. Они, эти толстые важные лица, от которых пахло мускатом, а костюмы были запачканы только табаком,  вызвали меня, а я сидел в приемной, может в той самой, где сейчас работаешь ты, сидел чистый, пахнущий порошком и мылом в костюме и думал, что будет дальше? Будет ли ветер этих земель сушить и мою кожу? Я всего лишь шахтер, но я, побывавший там, в лапах у самой дьволицы, знал лучше как её укротить; они держали меня полчаса в приемной, секретарша предлагала все время кофе и улыбалась; они позвали меня  в кабинет, заполненный людьми и один из важных лиц, чье имя я не знал, долго что-то говорил мне, а я видел только его очки, серый галстук и зеленый ковер, в который я вперил взгляд, смотрел и со всем соглашался. Ни один из них не посмотрел на меня – им не интересна была шахта, их волновали атомные бомбы, подводные лодки, большие деньги, но ни гора, а гора прощает ненависть, но не безразличие; и она мстила им – гибли люди, осыпались штольни, а они кричали и все командовали капать, казалось уже сам камень пропитался людским потом и кровью; первый разведочный штрек по моему проекту капали ровно год, днем я заставлял людей вгрызаться  в камень и молился, чтобы в этих штольнях оказалась руда; вечером, когда вот так же пастухи вели домой свои стада, твоя мать приходила ко мне домой и потом после долгой ночи любви мы лежали голые на постели, а хасан обнимал наши тела; да, ему нравилось, как и мне, тело моей матери, он поднимал своими касаньями волоски  у неё на руках, разбрасывал по подушки её волосы и ласкал её молодое упругое тело; знаешь, Олеся, ведь в первом штреке ничего не оказалось – пустота, гора обманула меня, как демоница, она приманила меня своими сокровищами, но стоило мне протянуть руку, как все оказалось лишь иллюзией; шли последние дни, перед тем как я опять должен был прийти в ту приемную, пить тот кофе и стоять на том зеленом ковре, поэтому в эти последние дни, дни лета, я кричал на людей, как безумный, загонял их как лошадей в мыло, до полусмерти, заставлял руками рыть землю, и своей кровью платить дьяволице; а вечером  я яростно плакал и молил гору дать шанс отведать  и мне из её лона руды; по ночам я так же яростно овладевал твоей матерью, как молился и плакал – она была моей другой горой, её лоно уже принадлежало мне, но это лоно мне было не нужно, оно было мягким и податливым и могло лишь рожать детей.