Без страха и упрёка

                Дай-ка я тебя поцелую, — нежно сказала
                девица, и у самых его глаз оказались сияющие глаза.
                М. Булгаков. «Мастер и Маргарита».


                Под ногой скрипнул камень, я вздрогнул. Тошнотворным комком ужас встал в горле, и бездонной пустотой — в груди. Никогда в жизни я не видел летучих мышей и понял — сегодня они ещё не раз напугают меня своим свистяще-беззвучным дьявольским полётом. Ожидание внезапного испуга сильней подстегнуло мой страх. Я готов уже каждую секунду сорваться стремглав и бежать со всех ног и куда глаза глядят, лишь бы подальше и побыстрее, от этого злополучного гнилого места. Что за дикая прихоть — назначить свидание на кладбище ночью? Как ни странно, в разрушенной церкви нет ни одного бича, хотя здесь-то, мне кажется, им было бы раздолье, особенно летом... да и зимой можно нормально устроиться...
                Странности в поведении Эльзы я заметил сразу, как только нас познакомили. Она не любит больших и шумных компаний, холодна в общении как с подругами, так и с представителями противоположного пола, многие из коих хотели и пытались добиться её благосклонности, почти не бывает беззаботно весела, но мрачность никогда в ней не кажется ни маской, ни кокетством. Эльза прекрасна. Красотой чистой, как хрусталь, и холодной, как глоток студёной родниковой воды в жаркий летний полдень. Это бросается в глаза, это задевает внутри. Задевает то, что называется мужским эго.
                — А ты, Вадик, почему не веселишься вместе со всеми?
                — Зачем мне быть со всеми, когда наконец-то появилась возможность побыть с тобой наедине? Вокруг тебя, Эльза, всегда столько соискателей вьётся, даже не хочется подходить, чтоб не затеряться в их толпе. — я понял сразу, что с ней надо вести себя предельно честно, и попытался именно так и действовать. — И вот она, редкая возможность удовлетворить, минимум, любопытство.
                Хотя «вести себя» и «действовать» — слова неподходящие. Поначалу трудно, но с каждой репликой всё легче и естественней, развивалось наше волшебное знакомство. Ей понравился мой ответ.
                — Ты всегда так честен с девушками?
                — Конечно, нет. На комплименты, как и положено, в основном нажимаю с другими, иногда подстраиваюсь, всегда играю какую-то роль, исходя из обстоятельств и девушки. Всегда по-разному, и почти никогда — откровенно.
                — А мне так неинтересно было бы. Сразу вижу игру, и становится скучно. Ты пишешь стихи?
                Я замялся чуть-чуть, а потом беспомощно развёл руками и подтвердил:
                — Пишу, у меня это что, на лбу написано?
                — Нет, на лбу не написано, просто ты здесь сейчас оказался. И вовсе не потому, что я здесь. Ты ведь не следил за мной специально?
                — И не специально тоже не следил, просто в городе мало мест, где можно увидеть столько много ночного неба сразу, вот я и вышел сюда.
                Мы сидели, почти соприкасаясь коленками в старых вытертых креслах, стоящих навстречу друг другу на крыше пристроя. Плоско раскинувшись под небом, крыша эта оказалась огромным квадратным продолжением балкона второго этажа. Ветра не было, тепло и сухо, Расслабившись, мы легко отгородились ночью и её небом от шума бурной вечеринки. Я закурил.
                — А когда тебя увидел, понял, что именно здесь ты сейчас и должна быть. Ты гармонируешь и с этим временем, и с этим местом. И с этим небом.
                — Спасибо, кажется, мне будет интересно услышать твои стихи.
                Я вздохнул:
                — Я не люблю читать в узком кругу, а двое — это очень узкий круг. Не могу отказаться от страха, что ставлю его в неловкое положение, если ему перестают нравиться или слишком уж безумно нравятся мои стихи. Хочешь, могу дать тебе их почитать. С листа.
                — Хочу.
                — Если встретимся, — откровенной улыбкой сопроводил я свои слова. — будет возможность дать их тебе прямо в руки. Интересно будет послушать, как ты оценишь.
                — Я строгий критик, воспитанный на Серебряном веке. Но ведь тебе как поэту должно быть наплевать на мнение со стороны? — слукавила и она. — Разве нет?
                Не хотелось всё время быть пассивным ответчиком, но и сейчас:
                — Смотря с какой стороны, с чьей стороны. — что делать, я пока не знал, и она вдруг спросила:
                — Вадик, а тебе не приходилось в жизни встречать людей, у которых нет тени?
                — Сколько угодно, — отшутился я, никак тогда, разумеется, ещё не предвидя развития странной темы. — я, например, тоже никому солнце не загораживаю...
                — Нет, я не в переносном смысле имела в виду, а в самом прямом: людей, которые не отбрасывают тени.
                Я удивился оказавшемуся столь неожиданным обороту:
                — Я привык знать, а не верить. Когда своими глазами увижу, я не только поверю, но и знать буду точно, что такие люди есть, а так я даже поверить не смогу.
                — Мне неважно, веришь ты или нет, я же спросила, встречал ли ты людей, не имеющих тени. Так понимаю, что не встречал, да?
                — Да, не встречал. А ты что, встречала?
                — А я вот встретила однажды. И очень испугалась.
                Она замолчала, выжидая, какова же будет моя серьёзная реакция, потому что сама была очень серьёзной. Почему-то мне стало по-настоящему интересно, и я попытался поддержать:
                — А я думал всегда, что это сказки для младшего и среднего школьного.
                — Я тоже так думала, пока не увидела своими глазами.
                — Расскажи.
                — Если сейчас не выглянет Луна. — пообещала Эльза и внимательно посмотрела на скрытое клочковатой вуалью небо. — Я вообще не думала о таких вещах так реально, как сейчас... Мы жили по соседству на одной площадке, а я, начитавшись Пушкина, Лермонтова и Толстого, очень хотела любить и страдать по-настоящему. Сосед наш, нелюдим и красавец, в свои тридцать пять — самый настоящий профессор каких-то там наук. До сих пор не знаю, каких. Он говорил, да я забыла, что-то такое не совсем обычное. Вот в него я и влюбилась, а он, как только это заметил, стал избегать даже случайных, здрасьте–до свиданья, встреч в подъезде, во дворе. Но однажды мне всё-таки удалось напроситься в гости. Интересно: ни в прихожей, как у всех обычно бывает, ни в комнатах я зеркал не нашла, хотела ведь на всякий случай причёску осмотреть и поправить, если надо. И... вообще, как будто в какую-то сказку попала. Кто бы мог подумать, в квартире что-то такое особенное — страшное и тёмное, нечеловеческое что-то. Кругом полумрак. Книги большие, в тиснёных кожаных переплётах, картины — тёмные от времени, да и сами сюжеты на них — мрачные всё, средневековые. Шкаф — высокий, под самый потолок, резной, похож на собор готический. Там всё готическое такое оказалось, таинственное и сказочное. И он — напротив меня, в кресле. Смотрит в глаза и будто вовсе куда-то за меня, или даже сквозь. Постоянно хотелось обернуться, посмотреть, что там такое, у меня за спиной, куда это он смотрит-то сквозь меня. Да и разговор у нас получился путаный, ни о чём. Можно сказать, что и не получился разговор. И вроде я не разочаровалась, но интерес сник к нему. Холодно было там у него, почти физически холодно. Несмотря на всё своё мистическое спокойствие, он нервничал, я это заметила, как будто в напряжении каком-то был.
                Она замолчала, и я растерялся от неожиданности. Едва ль не минута прошла, когда, боясь вспугнуть липко повисшую в тишине таинственность, я тихо спросил:
                — А дальше?
                — Дальше грустно и непонятно всё было. — вздохнув, ответила она сразу, я понял, что, значит, так оно и надо было, именно этого она и ждала от меня. — Через три дня пришёл какой-то сослуживец к нему, тоже, наверное, профессор. Или аспирант какой-нибудь там. Постучался к нему и, не дождавшись ответа, поинтересовался у нас, давно ли мы соседа видели. Вызвал милицию, те дверь взломали, тут им я специально подвернулась, чтобы меня взяли в понятые. Вошли, а он лежит в уже готовом гробу посреди комнаты с большущим таким белым распятием на груди. Рядом — записка с просьбой похоронить так же, с распятием. Со мной ужас что творилось, еле дождалась, пока оформят, подмахнула протокол, и — домой, в подушку реветь.
                — Вот ведь, ты же начала рассказывать про тень, а о тени так ничего и не сказала.
                — Потому и не сказала пока, что про её отсутствие я вспомнила почему-то позже, когда пару-другую дурацких ужастиков в видеосалонах посмотрела. Вот тогда задумалась и решила, что и не человек он был вовсе.
                — А кто же?
                — Не знаю, о нём вообще нельзя сказать, что он был. Он и сейчас есть — там, в земле. Я это чувствую, и не только чувствую, но и знаю. И это самое интересное, что пришло в голову — распятие-то гипсовое. Оно белое такое, на камень похожее, вот я и думаю, что гипсовое. Пройдёт некоторое время, оно разрушится и лет через пятьдесят или сто освободит его. Он, наверное, боролся с искушениями своими, не хотел никому причинять зла, и мне в том числе, для этого и устроил всё это как бы самоубийство, будто отравился.
                Слушая внимательно, полностью доверяя Эльзе и её рассказу, я не мог искренне не откликнуться:
                — Да, похоже на то. Пожалуй, так оно и есть.
                Она серьёзно глянула на меня и, переиграв, будто извинилась:
                — Ну вот, напугала тебя. Самое время сказать, что я пошутила. Скажи, что не сумасшедшая?
                — И скажу. Ты не сумасшедшая. — во мне, на самом деле, не возникло и тени подобных подозрений, да и скепсиса никакого не было, как ни странно. — Напротив, всё, что сказано, на мой взгляд, скорее всего, очень похоже на правду.
                — А хочешь, я даже покажу тебе его могилу? Она здесь, вот на этом самом кладбище.
                Эльза повернула голову. Там вдали, слева от обозначившегося её профиля, над кромкой уцелевшего леса, с той стороны за ним, виден был купол церкви, лишённый когда-то креста и давно, наверное, прохудившийся, продуваемый всеми ветрами. Это центр старого кладбища, занимающего почти весь лес, лог и пространство вдали, бывшее когда-то очень давно пустырём... или обыкновенной поляной. От церкви остались только стены, даже перекрытия в колокольне кем-то были разобраны или сожжены. Мне как-то довелось побывать там днём, хотел посмотреть, но то, что можно было увидеть — настоящую помойку и отхожее место, оказалось настолько отвратительно, что даже я, человек совсем не пафосный, испытал тогда настоящее чувство стыда.
                Видимый, обоняемый и осязаемый, как пошлость, расцветившая ядовитыми красками стены, как отбросы, скрывшие пол, как вонь, разогнать которую не в силах никакой сквозняк, обречённо блуждающий, бессильно листающий многолетнюю грязь. Я вспомнил те дневные ощущения и осознал, что к таковым ночью прибавилось нечто новое: более сильное и менее объяснимое чувство беспричинного и безысходного ужаса, растущее с каждой секундой пребывания здесь и расти могущее бесконечно. Я посмотрел на часы, включив подсветку: до назначенного оставалось две минуты времени.
                Приняв странное приглашение Эльзы, я предложил прогуляться по кладбищу не откладывая, в тот же вечер, когда мы с ней сидели на крыше пристроенного к дому магазина. Это было позавчера. Она удивилась, если не радостно, то с нескрываемым удовольствием, но потом сказала, останавливая, как мне показалось, в большей степени себя, нежели меня:
                — Нет, н-нет-нет, не сегодня. Скоро гостям расходиться. Надо помочь сестре проводить всех и прибраться.
                Из-за клочковатых, слишком киношно фиолетовых туч на небо вывалилась Луна, осенив всю округу своим непостижимо тоскливым присутствием. Ельник будто засеребрился красиво изнутри. Но только будто и только изнутри, оставаясь, на самом деле, по-прежнему непроглядным пятном. Контур церкви жёстче выступил на просветлевшем небе.
                — Красиво... — не то спрашивая, не то утверждая, произнесла Эльза, вновь обращаясь ко мне взором. — Давай встретимся послезавтра? Прямо там, возле церкви? В полночь?
                — Почему послезавтра? И зачем прямо там? Я мог бы зайти за тобой домой. — говорил мой рот, а мозг мой впадал в какой-то странный транс, будто полусон наяву, вслед за глазами пьяно пытаясь проникнуть в глубину её бездонно заблестевшего странным сиянием взгляда, безудержно проваливаясь в пустоту расширившихся зрачков. Или всё это наваждение, навязанное неверным ночным светом? — Можно, Эльза, и хорошее дело сделать — навеки остановить этого... твоего профессора. Вбить...
                — Я не хочу делать ему зла, — мягко оборвала меня она. — он ведь не сделал мне ничего плохого. Если не нравится моё приглашение, можно забыть о нём. Ведь там ночью, в свете луны, я становлюсь совсем другой. И мне нравится по-другому мыслить и чувствовать. Я отрешаюсь от всей этой нашей ежедневной сутолоки, от бодяги этой, которую принято считать жизнью, становлюсь выше себя самой. Это трудно описать словами. Можно только почувствовать. И ты сможешь, в тебе есть что-то такое, что и во мне. Ты ведь поэт? И это, как раз, неспроста.
                Нога двинула что-то мягкое, оно откатилось к стене, злобный писк — показалось, рычащий — резанул слух. Я думал всегда, что писк — это писк, и интонаций ему не положено, но этот писк, действительно, был злобным. Крыса, сверкнув винно-красными бусинами глаз, ускакала в щель в стене. Противное животное, а сейчас я бы просто убил её, втоптав ногами в смерть — такова ярость захлестнула меня за то, что секунду назад до нервного озноба проняла эта тварь. Едва ли является успокоением чувство, когда что-то, до полусмерти напугавшее, объяснилось вполне обыкновенно, ведь ужас-то резко взвился, нервы накалились, разум пытается успокоить их, и напрасно: глупейшего толчка теперь будет достаточно для абсолютно неконтролируемого срыва в истерику. Я впал именно в такое состояние: опустись на моё плечо рука, всё равно, чья, истошный вой потрясёт почти отсутствующие своды этого наполненного скверной храма. И это будет вой не животного, но человека, страхом загнанного в угол звериного самоощущения. Я начал бы кусаться, царапаться, лягаться — делать всё для спасения своей жалкой шкуры.
                Но этому не дано было произойти. Провидение ещё заботится обо мне и моём рассудке, возможно, конечно, и приберегая коварно для чего-то ещё более интересного и потрясающего. Под дырявыми сводами стало светлее, я понял, что снаружи выглянуло из-за туч Её Величество Ночное Светило. Стало чуть поспокойнее на душе. Я увидел светло-голубые проёмы окон слева и справа, а впереди — всё тот же прямоугольник входа, которым воспользовался ранее, и быстро пошёл вперёд, не рискуя задержаться здесь лишнюю секунду. Когда до освобождения оставалось каких-нибудь пять шагов, серо-голубая мгла, дрожавшая тенью деревьев, уплотнилась и перестала быть воздухом, выдавив из себя высокую и худющую фигуру с протянутой в мою сторону рукой.
                Я даже не заметил, было ли в руке что-нибудь, потому что вообще едва на ногах устоял, успел бы и в штаны, как говорится, наложить, не только как говорится, а на самом деле, если бы громкий окрик не отрезвил в ту же секунду:
                — Карнаухов, выходи! Сопротивление бесполезно, церковь окружена!
                Тонкой струйкой побежал по спине холодный пот, хотя я уже успокоился: простой советский мент при исполнении служебных обязанностей не так страшен даже на ночном кладбище, как малюют чёрта. Даже если в руках у того пистолет, который, как тут же выяснилось, всё-таки был в наличии. Тем более что фамилия ваша — не Карнаухов, а всего лишь Тарасов.
                — Не стреляйте. — сказал я и пошёл к выходу.
                Ну, не испытываю я к ментам симпатий ни в частной жизни, ни при исполнении. Теперь я решил за все предыдущие свои страхи и унижения отыграться на безвинных пока блюстителях. Остановившись в тени, я дождался, пока этот, что впереди, отступив на пару шагов, злобно прошипел:
                — Ну, чё встал, х...ло кладбищенское?! Выходи! — и ответил не слишком громко:
                — Сам ты. — и вышел.
                — Это не он!
                — Кто это?
                — Х... его знает, но не Карнаухов! — я понял, что отыгрался, этого мне было вполне достаточно, и разглядел моих пленителей-спасителей. Их было чуть меньше десятка: трое здесь, да ещё подошли.
                — А ты, вообще, чё здесь делаешь?
                — Художник я, рисую я здесь. У меня там мольберт. — чуть более нагло, чем простительно, ответил я.
                За спиной очень зло просипели:
                — Щас по е...лу получишь, довыё...ся! Отвечай на вопросы!
                Тот, который меня арестовал, спросил:
                — А там больше никого нет?
                — Откуда мне знать, там темно, ни хрена не видно... крысы есть.
                — Заткнись — опять сиплый голос из-за спины, и я решил к нему лицом вовсе не поворачиваться. На всякий случай, вдруг и вправду заедет, а мне это не нравится. — Давно здесь?!
                — Минут десять.
                — Всё это время внутри был?
                — Да, почти.
                — Никто не входил, не выходил?
                — Не видел.
                — Стоять здесь! Васнецов, Игнатьев! Возьмите фонарь, проверьте.
                Двое скрылись в абсолютно чёрном проёме, не так давно подарившем им меня заместо кого-то очень ими искомого. Внутри загорелся и начал наивно и будто испуганно блуждать из стороны в сторону огонь фонаря.
                — Фф-фу-у ты! Говна-то!!! — удивлённая фраза не то Васнецова, не то Игнатьева так и осталась единственной, произнесённой внутри и изнутри донёсшейся наружу, через минуту они вышли. — Нет никого!
                — Ушёл! — с горечью сказал тот, что не был так сипл, как тот, что за спиной, и с надеждой ещё продолжал держать пистолет на изготовку.
                Я полюбопытствовал, показалось, вполне естественно:
                — Кто ушёл?
                — Х...ло кладбищенское! — пистолет безнадёжно полез в кобуру, там и застегнувшись, операция по поимке, видимо, была завершена.
                — Карнаухов. — грустно добавил сипун сзади.
                — Ясно. — медленно закуривая сигарету, сказал я так, будто мне эта фамилия и впрямь что-то поясняла.
                — Х... тебе что ясно! — накинулся не то Шишкин, не то Айвазовский с фонариком. — Ты сам-то чё, ****ь, здесь делаешь?! Нет там никакого ни мольберта, ни Альберта.
                Я вздохнул, искренне раскаиваясь:
                — Соврамши, извините. Гуляю я здесь иногда, ночами.
                (Воспроизводить мат нету больше сил, опускаю за ненадобностью.)
                — Нашёл место для прогулок, дупель! Таких вот, как ты, ..., и режут по ночам тоннами! Катился бы ты... — расстроившиеся менты побрели по асфальтированной дорожке в сторону аллеи с братскими могилами, светя под ноги оказавшимся единственным на всех фонариком. — ...домой.
                Сиплый бросил через плечо:
                — Слышишь? Второй раз встречу, вместо креста врою!
                Я, конечно же, промолчал. Иногда хорошим делом всякие разные люди занимаются, не всегда — подходящие, но что делать? Люди всё-таки, и без них снова накатил на меня неизбежной волной страх. Я взглянул на часы и поставил на придуманной истории с неудачливыми ментами крест: до назначенного времени осталась минута. Под сегодняшним голливудским небом подумалось, что излишняя пунктуальность — вежливость не только королей, но и... чья? Разумеется, упырей всяких, покойников говорящих и прочей нечисти кладбищенской.
                На долю секунды я перестал видеть и чуть было не закричал: свист крыла и движение воздуха перед самым моим лицом вновь загнали душу в чёрный ящик первобытно-суеверного ужаса. Я затрясся и перематерился громко, так, чтоб слышать собственный голос. С надеждой глянул на часы и поклялся не смотреть на них до самого прихода Эльзы — прошло всего шестнадцать секунд. Затянулся сигаретой второй раз.
                Она попросила сигарету, такой взволнованной Эльзу не видел, наверное, никто и никогда до сих пор. Я думаю почему-то, даже сестра. Я почти поверил в это.
                — Вадик, понимаешь, я изучала этот вопрос специально. Целый год. Когда занимаешься серьёзно, понимаешь, где истина не за углом. Неприятностей себе в дальнейшей жизни я совсем не желаю, потому и не хочу даже пытаться его... ну, что-либо предпринимать. — её будто передёрнуло. — Пойми меня правильно. Это зачтётся. У них свой закон, и они отомстят, будь уверен. Я ведь, на самом-то деле, даже и благодарна ему: он поступил со мной вопреки своему естеству. Ты можешь считать меня сумасшедшей, пусть, но я в своём уме. Всего-то: событие, происшедшее со мной, просто не вписывается в понятия обыкновенной жизни. А ты особенный, я не ожидала от тебя таких откровений! Поверишь — приходи послезавтра ночью туда, ко входу... в бывшую церковь, — она указала рукой. Луна вновь спряталась, и взгляда Эльзы я уже не видел, лишь слышал голос, переставший дрожать. — и я буду тебе благодарна.
                — Да... — начал было я, но она приложила к моим губам палец:
                — Ни слова! Всё там... Иди.
                В квартире, перестав бесноваться цветомузыкой, вечерина завернулась грустно-сентиментальной мелодией, и на прощание включили свет поярче, почти полный.
                За спиной послышались ровные лёгкие шаги. Внутри оборвалось, и, нарушив клятву: без трёх секунд! — я решительно развернул себя, ослепительно-белая вспышка лишила всего: и зрения, и земли под ногами, и чувства времени. Всё вернул гром: в дверях низложенного храма стояла, холодно светясь в темноте, Эльза, взмах ветра неслышным магическим взрывом взбеленил невесомые тоскливо-лунные волосы. Или... мне всё это так показалось?
                Снова молния, снова грохот небесный, и на мою несчастную голову обрушился летний ливень во всём размахе его нелимитированной щедрости.
                — Эльза. — выдохнул я.
                — Иди сюда, промокнешь ведь там! — чуть отступив, она протянула ко мне руки.
                Я вошёл туда, откуда только что вышел и обещал, помнится, что больше не войду:
                — Да я итак уже почти промок. Откуда ты взялась?
                Она улыбнулась, будто извиняясь, странно, с печалью в голосе:
                — Отсюда, из церкви, которую навсегда покинул Бог.
                Мы теперь рядом, и глупо и смешно стало вспоминать свои недавние страхи, она подобрала в темноте мою ладонь и повела за собой.
                — Ты не удивляйся. Я часто здесь бываю и уже кучу всяких разных мелочей предусмотрела для себя. Дай мне спички.
                — Возьми. Если они не промокли.
                — Здесь у меня есть, но до них добраться ещё надо.
                Я вложил в её холодную ладонь коробок, думая, однако, о том, как ни странно, что же и сейчас внушает мне тревогу? Почему не вложить в её руки нечто большее, чем просто спички, менее материальное и необходимое сейчас, но зато более значительное. Странное и, скорее всего, кажущееся свечение её тела? Нет, это объяснимо какими-нибудь простыми или не очень простыми оптическими явлениями... нет, это необъяснимо! Ливень снаружи и Луна одновременно? Луны там, конечно, уже нет. Но ведь светится во мраке, движется в темноте, держа меня за руку, призрачный силуэт.
                Отняв ладонь, холодную, как ледышка, Эльза зажгла спичку, подняла огонёк вверх и в сторону, тьма отступила рваными комьями, неохотно отдав часть пространства живому свету разгорающегося факела. Видимо, факел был из тех предусмотренных мелочей. Перейдя к правой стене, она зажгла ещё один, такой же, и бесприютность и страх спрятались в чёрных щелях и дырах по углам. В одно из окон, как слепое щупальце диковинного зверя, всунулась ветка тополя и шарила, шарила, не решаясь проникнуть глубже. Эльза улыбнулась:
                — Так лучше?
                — Конечно. — голос мой окончательно разомлел, совсем перестав зависеть от меня.
                Только что я любовался волосами, а сейчас на голове её оказался просторный капюшонище летнего плаща, как в клипах про грегорианских монахов, поющих и играющих на современный лад свои старинные псалмы, А на руках чернели перчатки. Но капюшон не затенял лица, я мог видеть её глаза. И я видел её губы.
                — Вадим, позавчера я решила, что ты рыцарь без страха и упрёка. Извини меня, пожалуйста, за это маленькое дурацкое испытание...
                — Да ладно! Только я никогда не любил таких вот искусственных испытаний. Со времён пионерского лагеря. Какая-нибудь взбалмошная красотка подговорит оказавшихся здесь же, но отрядом постарше, соседей по двору. Те с удовольствием наезжают на рыцаря. Так вот, мне всегда везло быть без страха и упрёка отмутузганным. Зато так называемая любовь почему-то испарялась без следа. А само испытание со всеми сплетнями напрочь и надолго огорчало.
                Я усомнился, не могу ль таким воспоминанием обидеть её, но она и не подумала обижаться:
                — Ты говоришь и делаешь точно то, что хочешь. Прости мою глупую выходку. А ведь здорово ты ментов-то урезал, а? Прикольно получилось.
                — ?! — у меня, наверное, отвисла челюсть, я едва смог произнести:
                — А разве это не выдумка? — ведь что-то надо было произнести, потому что молчаливого моего недоумения она не поняла.
                — А, по-твоему, они тебе приснились?
                — Вроде того.
                — Ошибаешься! Я едва успела выскочить в окно, когда они полезли сюда с фонариком.
                — Но ведь снаружи...
                Эльза не позволила мне договорить, дав понять, что не хочет задерживаться на таких пустяках:
                — За тополями не видно. Зато слышно хорошо.
                — А когда я здесь один бродил? — самым неприятным было то, что я тут ругался матом и, притом, громко так, что не расслышать этого было б невозможно.
                — Последние пять минут я подслушала и подглядела. Извини, я боялась прийти раньше времени, но не дотерпела дома и поспешила.
                — Извиняю, теперь ты знаешь, что рыцари тоже матерятся. И пугаются, как самые обыкновенные люди. Я тоже поспешил, на целых двадцать минут. Слушай, а тебе не страшно здесь в такое время? Карнауховы всякие с ножами бегают, да и вообще...
                — Мне не страшно, — она задумалась, посмотрев более заинтересованно. — А тебе?
                Или мне показалось? Насчёт взгляда?
                — Жутковато здесь всё-таки. Кладбище как-никак, мыши вон летают. Ты продолжаешь испытание? — обижаюсь. Но не очень, как бы понарошке. В принципе, и оснований-то нет.
                — Не обижайся, Вадим. Всё очень серьёзно, на самом-то деле. Даже я не представляю себе, как всё серьёзно!
                Кто-нибудь может точно назвать тот момент в жизни, когда речь заходит о любви? Вот и я, тупею, наверное, с этого. Ведь не на крыше это началось серьёзно-то, по-настоящему? Тогда когда?
                — Хорошее начало!
                — Продолжение! — предложила она. — Скажи честно, как ты относишься ко всем этим сказкам с упырями и оборотнями?
                Нет, есть в её голосе что-то, удержавшее меня от возмущения.
                — Очень мне хочется верить во всё это дело, но для этого с такими делами в жизни надо столкнуться. Иначе — не в силах. Ты хочешь сообщить мне, что ты — вурдалак, Эльза? Да?!
                — Хочу. Но ты вряд ли готов.
                — Ещё бы!
                — А я хочу знать, ты готов к испытанию чем-то очень сомнительным для тебя?
                — Конечно, нет! Разве есть на свете люди, готовые к потрясению основ? Чем больше готовишься, тем меньше готовность. — я замолчал, мне думается, вовремя, чувствуя, что замолчал не вовремя.
                — Продолжай, прошу тебя! — она остановилась у одного из факелов, не помню, у какого: слева или справа.
                Кажется, справа.
                Да, в профиль ко мне. В капюшоне... в этом, клобуке то есть.
                — Я всё сказал.
                — К сожалению. — вздохнула она, почти подписывая приговор, и меня вдруг понесло:
                — Слишком глуп я в своих желаниях. Чаще всего, о чём-то несбыточном. Помнишь, у Куприна в «Поединке»? Так и я, придумываю жизнь покрасивше, поинтересней, чем она на самом деле. И не только будущее придумываю, но и прошедшее уже ухитряюсь как бы заново проиграть, прожить заново, переделывая так, чтобы получше было. Ловлю себя на том, ругаю себя, и не могу иначе, всё равно продолжаю.
                Внимательно слушая, вытягивая этим своим вниманием из меня нудную элементарщину, Эльза подошла к одному из факелов. Не помню, справа или слева? Подобрала, нагнувшись, измятую консервную банку, выставила её в окно, набирая воды. Подобно свинцовому шару в лихо неизбежном жёлобе водослива, я следил теперь за её действиями, цепляясь за возможность говорить, только как за иллюзию собственной воли:
                — Хуже всего то, что я глубоко иногда зарываюсь и придумываю то... в общем, придуманная мною сказка становится вдруг реальностью. А распутаться из двух, трёх, а то и пяти вариантов, я уже не могу. Забываю, что же было на самом-то деле и чему ещё только предстоит воплотиться, стать реальностью.
                Наполнив банку, Эльза вылила воду на факел... Да, точно! На тот, что справа. Он громко зашипел и потух, внеся в утратившее границы помещение приторно-гнилой чад и неразбериху... Пустая банка глухо звякнула о замшелые камни пола, а Эльза, встав чуть дальше, спросила:
                — А как же ты выпутываешься?
                Чёрная, плещущая нервным движением, остроголовая тень, размазанная по правой стене, стала вторым центром внимания. Я ответил:
                — Просто пускаю всё...
                Хотел сказать «на самотёк», почти сказал, но не успел. Слова застряли в горле, когда Эльза, глядя мне прямо в глаза, сбросила за спину капюшон. Кажется, я что-то хрипел, а она сказала, почти успокаивающе:
                — Я предупредила тебя. — и сняла вдобавок с рук перчатки. Этого можно было б и не делать. Мне вполне хватило тени без головы...
                — Я же честно предупредила тебя! — повторил чёрный безглавый силуэт на стене, махнув рукавом без кисти. — Теперь прошу тебя, успокойся! Всё ещё не так страшно, как ты подумал. Только ночью от света Луны или другого источника я не отбрасываю тени. Днём, и это даже смешно, всё нормально.
                Видимо, лицо моё представляло собою зрелище уж очень жалкое, она спешно успокаивала меня, не останавливаясь:
                — Вадим, я расскажу тебе сейчас странную историю, но сегодня ты поверишь каждому моему слову. Не так, как позавчера. Ты готов выслушать меня, Вадик?
                 «Вадик» — или мне это показалось? — прозвучало как «любимый», и, несмотря на дикую тяжесть сердца, толкавшегося беспринципно и странно где-то в животе, а не в груди, я кивнул, по прежнему не то сипя, не то хрипя:
                — А что нам, дуракам... Твою голову я уже потерял, осталось лишиться моей. — явная и глупая чушь (или это не тавтология?), бравада сорвавшегося канатоходца, глупо надеющегося на неведомую силу, что растянет внизу спасительный тент.
                — Вот и хорошо! Я не совсем упырь, я — помесь! Нормального человека и упыря. Странно, да?
                — Да, я думал, такие не жильцы...
                Что мне было ещё ответить?
                — Оказывается, жильцы. Мой папа был примерно таким же, но, естественно, в нём чёрная кровь играла сильнее. Он оставался человеком и любил мою мать, две дочери — доказательство не только этой любви, но и его человеческой сути. Однажды мать решила проследить, куда он иногда уходит ночами. Это бывало нечасто, и лучше бы она этого не делала. Точно в ночь полнолуния и при безоблачном небе... Представь, как это случалось редко. Наступила такая ночь, папа выскользнул из дома, а за ним — и наша мама. Сестре было пять лет, а мне — три. Обо всём, что случилось тогда и после, она рассказала мне только перед самой своей смертью, настояв при том, чтобы сестра вышла из комнаты... Тебе, может быть, и не интересны все эти россказни?
                Что она хочет услышать в ответ, подумалось мне. Неужели продолжает дурацкие свои испытания на отсутствие страхов и упрёков??? Между прочим, я почти полностью уже пришёл в себя, и Эльза не проявляет никакой вампирьей агрессивности. Почему бы мне и не послушать интересную историю, заключённую в этих россказнях? Тем более что рассказчица моя стала ещё загадочнее, ещё привлекательнее, и... кажется, красивее. Холодный хрусталь бокала наполнился приятным и острым напитком. Содержимое прекрасного сосуда, мне кажется, хочет быть выпитым без остатка, ведь вино для того и предназначено!
                Шаги Валентина звучали неровно... словно ему было плохо, но всё же, спотыкаясь, как пьяный, он очень быстро двигался к какой-то цели, не задумываясь сворачивая во всё новые, всё более глухие переулки. Марии повезло, что по сухой погоде она вышла в мягких тапочках, тишина стояла гулкая, и стук жёсткой подошвы выдал бы её, следуя, казалось бы, спокойно шагах в пятнадцати за мужем, всё время стараясь держаться в тени, наверное, давно испугалась бы, если б тихий цепной азарт не зажал сердце в тиски.
                Самая тёмная, самая страшная аллея, по сторонам которой растут эти дрянные старые густые тополя, соединив кроны и создав как-то этак непонятно непроницаемый полог, оказалась уже позади. Мария вздрогнула просто от самой догадки, что Валентин идёт в сторону кладбища. Ещё один поворот, и вот оно возникнет, проявившись в призрачном свете сегодняшней ночи. Жуть какая! Но зачем? Мария готова была заподозрить мужа в измене, это нормально. Хотя поверила бы в это с трудом. Она почти подумала, что, возможно, Валентин ввязался в какую-нибудь преступную афёру. Но ведь и в это возможно поверить с трудом не меньшим! Что бы там ни было, нужно сперва узнать, выключив всякое воображение. Совсем выключив воображение. Чтобы воспринимать всё объективно и видеть, и слышать лишь то, что случится на самом деле. В том, что должно что-то случиться, она уже не сомневалась. Поворот.
                — Что ты здесь делаешь? — от неожиданности душа ухнула вон из тела, опустошив его для неизбежного и безоглядного ужаса. Мария вскрикнула: на неё смотрел совершенно чужой человек. Абсолютно чужой, даже внешне — только похожий на мужа. Волосы его были всклочены, будто кто колдовал с ними, и они ожили будто, зажили своей жизнью. Взгляд жестокий и угрожающий. Что-то с глазами случилось, они как целые две Луны, разрезанные по вертикалям чёрными по-кошачьи узкими полосками зрачков. Так не бывает. Яростно помотала головой, невольно отпрянула, снова посмотрела — нет, ничего не изменилось! Она не сказала, скорее, выдавила из себя:
                — Что с тобой, Валентин?
                Его гнев как будто прошёл. Он сумел запереть его в себе, глубоко, всю ярость бросив на поле этой борьбы. Отведя глаза, внешне спокойно, ответил:
                — Со мной всё в порядке, Мария. Иди домой. Просто иди домой, я скоро приду.
                Перемена тона, как ни странно, подействовала.
                — Объясни мне, что с тобой? Куда ты идёшь? И зачем? Это всё очень...
                Что она хотела спросить: «странно» или «страшно»?! Но он оборвал:
                — Нет! Не проси, лучше совсем не говорить и... даже не думать...
                — Но почему?!
                — Потому что будет плохо, потому что никаких объяснений нет и не может быть. Всё очень плохо. Хуже некуда. Не спрашивай меня ни о чём, иди домой лучше и постарайся заснуть. Я скоро вернусь. — видя, что жена не спешит исполнять, добавил. — Прошу тебя! Со мной всё в порядке. Иди домой. Мария, я люблю тебя, послушайся. Я спешу, очень спешу. Очень! Иди!
                Она заплакала, всхлипывая:
                — Не могу! Не могу!! Не могу!!! Пойдём вместе, а? Валя, мне страшно... — и зарыдала, припав к его груди.
                Валентин стоял напряжённо, не ответив на её объятие. Мария билась как в стену головой, кулаками: его холод всё сильней распалял её истерику. А он продолжал молчать.
                — Что происходит, Валя?! Ты чужой сейчас, страшный! Я боюсь тебя, но не могу уйти, не хочу. Спасение есть. Что стряслось? Я всё пойму, ты ведь знаешь! Помогу! Спасу! Прошу тебя, не молчи! Скажи мне, во что ты ввязался? Мы выкрутимся!
                Он отодвинул жену от себя и тише, ещё холоднее произнёс:
                — Иди домой, Мария. Ещё пара минут, и нам вообще не жить на этом свете. Беги отсюда. Ты ведь любишь Эльзу и Катьку? Ну!!! Иди, иначе они останутся сиротами. Я скоро вернусь и, если ты всё-таки послушаешь меня, то всё будет нормально, как всегда. — он закричал тут, уже не выдержав. — Ты мне делаешь больно! Отойди от меня! Быстрей, домой! Домой, дура, мне больно! Делай, что тебе говорят... что тебе говорит, кто тебя любит!
                Голос Валентина изменился, стал хриплым, будто тяжело стало дышать, треск и клёкот послышались в нём. Она в ужасе отскочила:
                — Что с тобой, Валя?
                — Домой иди! — его скорчило, недавно в фильме про наркоманов она видела такое:
                — Тебе плохо?
                — Да мне плохо оттого, что ты ещё здесь! — крикнул он и тут же повалился на землю, корчась, извиваясь всем телом, то скуля, то рыча.
                — Не подходи! — взвыл он, потому что Мария метнулась к нему. — Отойди! Дальше! Дальше! Дальше! Ещё дальше!
                Она тоже уже выла:
                — Нет! Не-ет! Не-е-ет! Что с тобой? Не могу!
                Он замер, глядя на неё, схватил булыжник с дороги и, вскочив на ноги, рванулся вперёд. Она не успела защититься, только закрыла голову руками:
                — Не-е-ет!
                Потом за спиной услышался глухой удар, и всхлюп какой-то, что-то противно взвизгнуло, лопнуло чем-то влажным... Она открыла глаза и посмотрела туда: Валентин лежал, головой уткнувшись в грязно-кровавое месиво на земле.  Когда Мария поняла, что, давясь и захлёбываясь, он пьёт кровь расплющенной тем самым булыжником крысы, рвота подкатила к горлу. Упав здесь же, она начала блевать, расставаясь, если б высокий слог соответствовал ситуации, казалось, со всеми внутренностями... глупая фраза, отдаю себе отчёт в том, но почему-то не собираюсь её выбрасывать... наверное, она мне нравится или просто я сам её сочинил, а?.. Рыдая, продолжала отползать от мерзкого видения. Всё — до желчи! Еле-еле поднявшись и шатаясь, побрела куда-то, не видя ничего перед глазами, кроме измазанного некрасивой кровью лица любимого... с торчащими изо рта клыками, истекающими этой самой грязно-багровой жидкостью... И эта... крыса... в руках его...
                — Через полгода мама убила отца. Она рассказывала всю эту историю, выискивая в моих глазах какое-то сочувствие. Сказала тогда, что боялась за нас с Катькой. Сделав вид, что поняла весь ужас папиной жизни и, как бы смирившись, выбрала момент и подкараулила в одну из таких жутких для него ночей на кладбище. И воткнула в его сердце осиновый кол, как это и положено в таких случаях. Потом сбросила в заготовленную кем-то могилу и сама забросала землёй. Оставила даже место для настоящего покойника...
                Эльза прекрасна. Красотой чистой, как хрусталь бокала, обречённого на прекрасное вино. И холодной, как глоток той самой родниковой воды. Это бросается в глаза, задевает то, что именуется гордо мужским тем самым эго. Она не любит больших и шумных компаний, прохладна в общении как с подругами, та и с излишне навязчивыми представителями так называемого рыцарского сословия, кто не раз пытались добиться её благосклонности. Она никогда не бывает беззаботно весела, и мрачность её, как ни странно, не нарисована нынешними модами, не кажется ни маской, ни кокетством.
                Время суток, с которым безусловно гармонирует моя Эльза — это ночь, лунная и тихая, иногда в косматом одеянии рваной кисеи туч. При царствовании Луны мозг впадает в необратимый транс, вслед за глазами пьяно пытаясь прорваться в глубину её бездонного, блистающего странными сияниями взгляда, и безудержно проваливаясь в пустоту расширившихся до размеров Вселенной зрачков. Она — как наваждение.
                Ослепительная, как горящий магний, вспышка лишила меня всего: и зрения, и земли под ногами, и чувства времени. Всё вернул гром: в низложенном храме, светясь в дрожащем полумраке, Эльза протянула мне навстречу свои руки. Неожиданный взмах ветра тихим взрывом взбеленил невесомые тоскливо лунные волосы.
                — Мать заметила однажды ночью — это было уже после смерти отца, — что в свете Луны у меня нет тени. Я была совсем салага, и мама успела убедиться, что и отражения в зеркале в лунную ночь у меня тоже нет. И только перед самой смертью она решилась рассказать мне всю эту историю. А годом раньше умер тот самый сосед, про которого я тебе уже рассказывала, так что я довольно уже много знала про такие дела. Ты понял, наверное, почему я пригласила тебя сюда именно сегодня?
                До сих пор я стоял как вкопанный в пригоршню дурак, почти не двигаясь, и жадно ловил каждое слово Эльзы. Ноги затекли — это точно. Весь я устал и ослаб. Настало время стронуться с места, пройдя несколько шагов до окна и выглянув, я предположил, ибо был жутко зол:
                — Потому что сегодня полнолуние, да?
                Она, не ответив, попросила:
                — Прочти мне... что-нибудь из твоих стихов?
                А я ведь даже и не удивился новому повороту, сказал только:
                — Сейчас, — и, порывшись в памяти, выбрал одно из ранних и особенно любимых. — Мы
                В любви, как странники в ночи,
                Рвёмся к свету и боимся тьмы.
                Я проверю все свои ключи
                Скорей,
                Вдруг они не от твоих дверей?
                Нет
                У нас учебников любви.
                Не раскроет нам никто секрет,
                Как разжечь огонь в крови
                Твоей,
                Чтоб друг другу стали мы родней.
                — Ой, как просто! — искренне восхитилась Эльза, но, наверное, так и должно было быть, ведь это ж миниатюрка?!
                Я лишь кивнул в ответ, потому что мы были рядом, красиво и приятно, и глупо, и смешно вспоминать какие-то там страхи, она подобрала мою ладонь и шагнула ещё ближе.
                — Я люблю тебя, Эльза! Не смотря ни на что. Вопреки всему! Без страха и упрёка!
                — Не спеши говорить «люблю»!
                Что она хочет услышать? Неужели продолжает дурацкое своё испытание на отсутствие страха и упрёка? Я полностью пришёл в себя. Холодный хрусталь наполнен приятным и острым напитком. Осталось только выпить содержимое прекрасного сосуда, ведь вино для того и предназначено, и я пригубил беспамятство...
                Кровь толчками рвалась из растерзанной аорты, покидая свою бывшую тюрьму, становясь ненужной моему телу.
                Эльза, я люблю тебя. И знаю, что мы не одни!