Лилия Белая Глава 12 Заступник

ГЛАВА 12


Сорокино показалось внезапно, будто кто-то неизведанный молниеносно сменил поднадоевшую лесную картинку, дабы повеселить убитых горем людей, безбоязненно восседающих на стародавней скрипучей повозке с истощенными понурыми лошадьми.
– Ах! – всплеснула красными, в цыпках, руками неповоротливая толстая баба, заботливо обернутая полуистлевшей безволосой шалью. – Сгинувшая Улька, никак, объявилась!
Она стояла у крайнего на деревне колодца подле ржавых, до краев наполненных ледяной водой, ведер.

– Тетя Катерина! – неожиданно для самой себя вскричала Уленька и бросилась на шею к оторопевшей односельчанке. – Как папаню моего похоронили, тетя Катерина?
– Как православного христианина, даже отпели тайком, – с нежностью поглаживая по щеке сиротку, нехотя пробурчала Лопарева и искоса с любопытством взглянула на Германа. – Горе то, горе какое!

– Да и Дашутку мою недавно на небеса кликнули, – пробурчал за спиной Ули разом сникший Красулин да громко высморкался в застиранную рваную тряпку. – Зримо, конец света скоро приспеет.
– Анчихрист притопал на Рассею, – всхлипнула Катерина и опасливо покосилась на бывшую обитель Макаровых. – Намедни приехал из Михайловска Саврасов и объявил народу, что бабы теперя общие. То, мол, заглавный их Ленин сказывал. Так мужики живенько по чужим дворам разбежалися. Двоих из греховодников чуть не порешили, отыскали их близ сарайки Найденовской, помышляли даже, что померли. А кто снасильничал над ними, не нашли и поныне, да и кобели их не прозывают… Не попадайся ты Кольке на глаза, красавица, не пожалеет он твоего нового хахаля, прихлопнет его. Знамо, даны ему на это большие полномочия.
– Стало быть, антихрист этот Лениным прозывается, – подытожил услышанное извозчик и сплюнул на снег кровянистую пенистую слюну.


Родимое село встретило Уленьку по-разному. Кто ахал и бросался ей на шею, а кто и волком смотрел, видимо, не мог забыть землячке удачного былого замужества. Тиша Баранов вышел из ненавистного Уле макаровского дома и долго стоял, тараща на неожиданную гостью глаза, в которых плескались радость, недоумение и тщательно замаскированная печаль.
Как выяснилось в бесконечно долгих разговорах, церковь в Сорокине недавно сгорела, батюшку с матушкой и пятью детьми выслали в далекую и дремучую Сибирь или посадили в большевистские застенки, про то никто не ведает, а потому справку о смерти Тришки Ульяне выдало местное начальство в лице председателя сельского совета, коим и значился на данное время Улюшкин бывший ухажер.

Стало смеркаться. Извозчик с жадностью съел припасенный из дома харч, и, получив от Мороза некую солидную сумму, скрылся, прежде накормив до отвала у Красулина своих обескровленных голодом кобыл. Напрасно его уговаривал остаться на ночлег хозяин дома, мужик только рукой махнул: «двум смертям не бывать, а одной не миновать».
– Айда ночевать ко мне, милая, – распорядилась будто взявшаяся из ниоткуда Прасковья Антипова. – Посидим рядком да поговорим ладком. А назавтра мужик мой в город поедет, так и вас, поди, до Михайловска подвезет.

– А разве не сбежал он от тебя к другой бабе, помоложе? – съехидничал проходивший мимо Фома Еремин и Улюшке подмигнул.
– Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! – плюнула вслед балагуру бывшая соседка Назаровых. – Окстись, ирод окаянный! В Сорокине, акромя двух болванов, только Грушка приблудная обрадовалась новому закону!
Воспоминания о зловредной мачехе заставили Ульяну вздрогнуть и крепче прижаться к теперь уже будущему своему мужу.

– А что Аграфена Платоновна? – осторожно спросила Уля.
– Распутничает во всю, – отмахнулась от вопроса гостьи добрая женщина и повела приезжих в свой гостеприимный дом.
Быстрехонько собрав на стол, хозяева присели на лавки и, подперев натруженными руками тронутые сединой головы, собрались внимать ученым речам всезнающих горожан. Их интересовало все: законы, политика, цены на продукты питания, михайловская мудреная жизнь. И только к полуночи компания разошлась, а в постели Прасковья перекрестила зевающий рот и тяжко вздохнула:
– Если бы не Тишка, дай Бог ему здоровья, давно бы всех ироды разогнали.


Утро наступило неожиданно. Небо, как всегда в последнее время, угрюмилось и сызнова собиралось спустить сверху на землю великое множество многообразных узорчатых, беззаботных снежинок. На дворе беспрерывно лаяли свои и соседские собаки, а кто-то на них разъяренно кричал.
Уля потрясла головой, с тревогой посмотрела на крепко спящую Прасковью и прислушалась к храпу мужчин, лежавших на остывшей уже печи.

– Отворяй, черт б их подрал! – ткнули чем-то тяжелым в дверь неизвестные. – Отворяй, падла, или дом подожгем!
Будто ошпаренная, подхватилась Прасковеюшка со своего ложа, судорожно набросила на себя шальку, да в сени выскочила.
– Беглых у себя прячешь, контра? – захлебываясь от злости, зарычал незнакомый голос. – А ну, показывай буржуев недорезанных!

– Клубы свежего морозного воздуха ворвались вместе с двумя воинствующими парнями, держащими наперевес самые настоящие винтовки.
– Подъем, гады! – скомандовал цыганистый малый и, не церемонясь, сдернул одеяло с опешившей от внезапности и ужаса девушки.


Слух о том, что вернулась падчерица Улька, застал Грушку врасплох.
«Только все утихомирилось, – грызла тонкие губы Аграфена Платоновна, – а тут, поди ты, злыдня ненавистная в Сорокине объявилась. Могет и кусок свой у нее стребовать. Ладно бы на скотину позарилась, но нет, станет мужиков окрестных ненавистной красотой охмурять. И тогда прощевай, синеглазый Тишенька Баранов! Не видать его Грушеньке, как своих ушей»!
– Грунюшка, – подошел к ней сзади Афанасий Лопарев и противно защекотал шею пышными седыми усами, – Грунюшка, пойдем в постельку, стынет, поди.

– Отринь, – кольнула его быстрыми, рассерженными глазами Аграфена, да украдкой в окошко посмотрела.
Там, в доме Макаровых, частенько квартируют молоденькие пригожие красноармейцы. Особливо тот, чернявый! Как-то встретил он возле колодца ее, загляделся, аж чуть в сугроб не упал. Вот к кому надобно обратиться.
– Выйду я, – сменила гнев на милость баба и прильнула к мужу Катерининому. – Свежим воздухом подышать хочу. А ты укладывайся. Не пужайся, не пропаду.
Промычал что-то полюбовник, да послушно на печь полез. Что промычал, Груше неинтересно, все равно она жить с ним не станет, когда столько мужиков приглядных вокруг ходит.

 Приспеет время и отдаст она дуре Катьке Афоньку безмозглого. Всего то и есть у него, что ручищи грязные да рот вонючий. А тогда, когда ушла в гости Катерина к Парашке, дюже выносливым Груне Лопарев показался. Еще бы, так долго он на ней ездил, пока сама уж и Грунюшка не притомилась. Вот тогда то и решила она: на первых порах пусть Афанасий ее сожителем будет. А там бытье покажет. Катька, правда, больно уж убивалась да из избы отправляться не желала, да мужик ейный ее взашей вытолкнул.

– Кто идет? – вынырнул из темноты стоящий на посту красноармеец. Судя по голосу, тот, веснушчатый, который цыгана везде сопровождает.
– Свои, не боись, – усмехнулась женщина и от волнения носом шмыгнула. – Начальство горожанское здеся?
– Еще утречком укатил, – лениво протянул коротышка.
«Подвезло, – хихикнула про себя Аграфена. – Теперя ничего уж загаданному не воспрепятствует».

– А бабы счас по революционному закону общие, Харитон,– лениво промурлыкал голос, прозвучавший с крыльца макаровского. – Вот и пришла забава, поможет ноченьку скоротать.
– У Антиповых горожанские буржуи гостюют, – благословляя скорый отъезд Кольки Саврасова, возмущенно передернула плечиками Аграфена Платоновна и на занавешенное окно посмотрела.

«Ах, Тиша, Тиша, выйди ты на крылечко, посмотри на меня, не то…. Не то».…
– К рассвету и нагрянем к ним, – проворковал рыжий и гостью за талию обнял. – А пока пойдем, кралюшка, в горницу, первача выпьем да за жизнь поговорим».
«А чего не пойти то, – подумала Грунюшка и, как барыня, на крыльцо ступила, – после козла старого и мужика вонючего с молодыми и сильными на одной скамье посидеть».

В доме, обставленном дорогой городской мебелью, было тепло и тихо. Не торопя предательское время, размеренно тикали здоровенные напольные часы с пронырливой кукушкой в утробе. Где-то наверху беззаботно храпел неизвестный обитатель, да весело потрескивали в печи березовые полена. На столе, притуленном к обитой неизвестной, слепящей глаза, мануфактурой стенке, стоял простецкий армейский чугунок с мелкими картофелинами в мундирах, да лежала разрезанная краюха настоящего белого хлебушка, которого не едали сорокинцы уж несколько долгих революционных месяца.

– Садись, – вынырнул из темнеющего угла цыганистый парень и поставил перед опешившей пришелицей прямо-таки королевский стул.
– А вот и самогоночка, – удовлетворенно потер руки рыжий и лихо подле вдовы примостился. – Наливай! Жаль, что огурчики уже слопали, да и груздочков хрустящих не осталося.
Словно по волшебству, появились на скатерке замутненные граненые стаканы, несколько вареных яичек, да черпак с квашеной капустой.

– Налегай! – скомандовал цыганистый и, не церемонясь, вонзил железные, опаленные порохом, пальцы в подрагивающее от ожидания Грунино колено.
Она выпила и еще захотела. Ей налили, заставили съесть яичко. Налили еще.
Уже две пары рук теребили подол ее теплого шерстяного сарафана, залезали под нижнюю юбку и с хихиканьем щупали там потаенные женские прелести. Окружающие предметы встрепенулись и поплыли перед изумленными глазами Назаровой, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее. Необъяснимое блаженство овладело Грунюшкой, и она медленно сползла на пол, чтобы с призывным стоном распахнуть там крепкие стройные ноги, не лишенные девичьей привлекательности.

Время потеряло значение. Лишь настойчивые ритмичные толчки сотрясали обездвиженное тело распростертой в позе лягушки женщины, да отдельные невнятные выкрики срывались с ее обуянных похотью некогда властных губ.
– Во дает! – восхитился пылкой полюбовницей Харитоша, и, уступая место отдохнувшему другу, облизнул и без того мокрые губы.
– Что вы делаете? – возмутился кто-то из другого, враждебного Аграфене, мира. – Развратничаете в сельсовете, мать вашу!

– Присоединяйся, знойная бабенция, здесь всем хватит, – не обращая внимания на недовольство пришельца, пригласил его веснушчатый коротышка.
– Еще, хочу еще, – отрешено пробормотала Грушка и, с трудом приподнимая тяжелую голову, постаралась всмотреться в несвоевременно возникнувшего мужика.
Прекрасное лицо Тиши Баранова замаячило на фоне чисто выбеленного потолка.
– Прости, – пытаясь уловить беснующимися пьяными глазами ледяной, презрительный взгляд земного божества, еле выдавила из себя Грунька.

– Пей, – приказал рыжий, и перед тем, как войти в нее, влил в раскрытый от ужаса рот партнерши целый стакан зловонного, липкого самогона. И тогда женщина потеряла сознание.

– Какая краля, – разглядывая оголенные, ослепительно белые плечи девушки, восхитился малорослый красноармеец и облизал пересохшие от похоти губы. – Лилия прямо-таки, белая, которая у нас на селе в пруду плавает. Бери в охапку, Андрюха, девку, да тащи в дом буржуйский, тама, прежде чем сдать ее органам, малость поразвлечемся. Когда еще такая удача выпадет!
– Только попробуй, – встал за спиной Уленьки ее возлюбленный и кулаки сжал.
– А чо ты мне сделаешь? – хихикнул рыжий и выставил напоказ начищенную до блеска винтовку.

– Не тронь! – велел кто-то грозный и оттолкнул веснушчатого в сторону распахнутой настежь двери. – Не буржуйка она вовсе, а середнячка самая настоящая, детства мого подруга. Всем понятно?
– А то! – сверкнул глазами цыган, и отвернулся от полураздетой красавицы.
– Здравствуй, Улюшка, – упавшим голосом проговорил Баранов и, сглотнув набежавшую слюну, набросил на возлюбленную старое, но еще крепкое одеяло.
– Здравствуй, – равнодушно проронила Уля да вопросительно на жениха посмотрела.
Выражение его лица заставило девушку вздрогнуть.

– Не бойтесь, – будто не замечая Улиного равнодушия, продолжал между тем новоявленный председатель сельсовета, – не тронет вас советская власть. Езжайте себе с богом, а о вашей безопасности я уж как-нибудь позабочусь.
– Айда, – махнул рукою цыганистый парень и потащил за собою упирающегося товарища. – Наврала сука в три короба, а ты и уши развесил.
– Счастливо оставаться, – смеривая тяжелым, оценивающим взглядом Германа, печально прошептал Тихон, отвернулся, да из избы вышел.

Тогда и отмерла Улюшка, отмерла, да за верхнюю одежду схватилась. Мороз молчал. Он думал о чем-то своем и будто не замечал нареченную.
«Не ревность ли правит его еще не выздоровевшим до конца разумом»? – лихорадочно надевая на себя кофточку, думала Уленька, а сама все в окошко косилась. Не вернутся ли насильники, чтобы отобрать у нее жениха ненаглядного.
– Покушайте, чем Бог послал, – засуетилась и в мгновение ока накрыла на стол Прасковеюшка, – благодаря племянничку Тишеньке оставили нам коровушку да коня справного. Вот и жительствуем пока.

Завтракали они недолго. Похлебали вчерашнего молока из мисок, заели его ржаными сухарями, поджаренными в печи, да в путь собрались.
Павел Антипов заботливо усадил гостей в сани, прикрыл их добротными овечьими тулупами да гикнул на сытую и сильную лошадь. Дрогнув, телега тронулась с места, оставляя за поникшими плечами Улюшки некогда ненавистное Сорокино, где прошло ее недолгое трудовое детство, где сгинула сестрица Натальюшка, где похоронены родимые отец и мать, у которых на погосте она так и не побывала.