Ошибка природы

 У Оли - глаза голубые как берлинская лазурь. Кожа на лице нежная и юная, хотя Оле уже под сорок.
 Когда Оля идет по улице, на нее оборачиваются. Я вижу взгляды, ощупывающие ее из автомобилей. Отцы семейств, обремененные колясками, сумками и женами, смотрят искоса. Подростки - те словно и в шутку глазеют, но и всерьез. Приземистые чернявые мужчины у фруктового киоска не отводят горящих глаз.
 И мне становится смешно: знали бы они, что эта голубоглазая красавица никогда еще не была с мужчиной и даже не целовалась ни разу, знали бы они, что она не видит их взглядов, и ее отстраненность - это не кокетство.
 А Оля идет, в узких синих джинсах и светло-серой майке, идет прямо, ни на кого не глядя. Ее светлые с золотистым отливом волосы зачесаны назад и схвачены резинкой в конский хвост.
 И вот мальчик восемнадцати лет, идущий под руку со спутницей, с трудом отвел взгляд, а Оле все нипочем, она не видит.
 Это началось давно, когда Оля была еще маленькой девочкой. Она не играла в куклы, не примеряла тайком мамины туфли на каблуках. Как-то очень рано Оля увлеклась...точными науками.
  И покатилось: занятия в научном кружке, первые места на олимпиадах, книги и учеба и еще раз книги и учеба, на мальчиков просто времени не оставалось.
  Оля поступила на физический факультет и только тогда она, по ее собственному признанию, "начала жить". Первые публикации в научных журналах - когда она еще была студенткой.
  Кандидатская в 25 лет, потом - своя лаборатория, ставшая для Оли альфой и омегой, и Меккой, сосредоточием всей ее жизни.
  Оля много раз могла бы уехать за рубеж, и получала приглашения, которые она отвергала с тем же наивно-серьезным выражением лица, что и ухаживания мужчин. Она не понимала, зачем ей ехать куда-то, если здесь есть лаборатория, на которую, правда, не выделяют финансирование, но Оля выбивала это финансирование откуда только можно, как терьер вытаскивает барсука из норы - сосредоточенно и люто. И выбила.
  Мужчин не было. Она жила с мамой-пенсионеркой, гордой успехами дочери и горестно смирившейся с тем, что внуков не будет.
  По юности Оля ходила на вечеринки, сама бы не пошла, но тащили за руку желающие ей женского счастья однокурсницы. И каждый раз находился тот, кто хотел быть именно с ней...но Оля могла говорить только о физике, о физике и еще раз о физике.
  И говорила она яростно, резко, словно споря с научным оппонентом.
  И мужчины отступали. Без обиды и злости, а с каким-то чувством, вероятно, схожим с тем, которое исстари на Руси запрещало притронуться к юродивой. 
  Мы шли мимо детской площадки, и моя подружка, толкнув Олю локтем, спросила:"Ну, Оль, ну неужели совсем ребеночка не хочется?"
  И...недоумение в огромных синих глазах. Полный безразличия взгляд, брошенный на детей. Никакого сожаления, никакой тоски. Она - чуждая, они ей - чужие.
  "Она - чокнутая", - сказала потом подружка.
  И это "чокнутая" про Олю, я слышала постоянно от женщин и - реже - от мужчин, и все они добавляли: с ее-то фигурой, с ее внешностью!
  И я думала: неужели Оля - это ошибка природы, поместившей ум, талант и энергию ученого в женское тело, да еще, как будто мало было такого надругательства, еще и в красивое, сексуальное женское тело? И не является ли неприятие Олей мужчин и секса защитной реакцией на такую ошибку?
  Ведь проще бы ей было, будь она толстой, косой, кривоногой, горбатой. Тогда бы говорили: бедняжка, женское счастье не светит, куда ей еще...
  Мы прощаемся на автобусной остановке. Взгляды мужчин ощупывают ее бедра, ее грудь, обтянутую серой хлопковой тканью, а Оля горячо рассказывает мне о проблемах финансирования лаборатории.