Наваждение

               

Мне везло в жизни на людей  интересных…
 Не все они были искусными рассказчиками, но все – много знали  и пережили, много помнили, а некоторых из них, как мне казалось, давило неумение немудреными мужицкими словами выразить те потрясения, через которые пришлось им продираться в разные годы бытия на земле нашей многогрешной.
 
В молодости страдал я максимализмом, как и все мои сотоварищи с гордостью носил звездочку Ильича, пережил и счастливое пионерское детство и бурные комсомольские годы и, уж конечно, ни в Бога, ни, тем более в черта, не верил. Хотя, как наверное, большинство моих сверстников, с раннего детства, удобно примостившись на широкой лежанке бабушкиной русской печи, с замиранием сердца вслушивался во возникавшие неожиданно у взрослых и , почему-то чаще всего к ночи, разговорах о силах нечистых, о бабках-колдуньях, о сглазе и порче и других, не очень понятных для молодого ума, но интересных, жутко интересных вещах, людях и явлениях…

Годы спустя, в возрасте, который принято называть зрелым, объяснял я себе эту тягу генетической памятью, подсознательным влечением ума к сильным ощущения. Но все логические обоснования не отбили и поныне интереса к потустороннему.
И, с удовольствием перекатывая на языке терпкие слова из бабушкиных рассказов, вспоминаю и пересказываю детям своим истории, услышанные за мой не очень уже короткий век, и те, вольным или невольным участником которых мне довелось побывать самому.

Не все удержалось в памяти и пусть простят меня, если еще живы, герои этих историй за то , что мне пришлось домысливать.
Кроме моих покойных( царствие им небесное) бабушки и отца, знавших изрядное количество таких историй, на излете моей беззаботной молодости свела меня судьба еще с одним рассказчиком. Строгого ума и поведения, казавшийся мне  надменным и даже жестоким, абсолютно независимых ( и это – в эпоху тотального социализма!) суждений, был он одним из немногих потрясающе интересных собеседников, встреченных мною в жизни, хотя общался со мною неохотно.
И вот, однажды, поговорив о житье- бытье, о том, куда идет и  куда придет Россия лет этак через двадцать( а тут он оказался почти пророком – но это уже другой рассказ ), он неожиданно сказал:
- Хочу тебе рассказать одну историю. Не понимаю , почему, но – хочу. Обсуждать ее не будем. Твоего мнения мне не надо. Согласен?
- Согласен…
Ну, так вот она:

- Случилось это в 1949 году. Хотя и не прокатилась война по краям нашим, но потрясла городки сибирские и села, да так, что в редкой семье не вытрясла одного-двух, а то и трех мужиков. Черным вдовьим платком трудно было кого-либо разжалобить в те годы. А на нас, подрастающих пацанов, смотрели сверстницы наши, да вдовы, не успевшие состариться за четыре стремительных послевоенных года так, что дух перехватывало и сладковато начинало ныть под ложечкой…
Мужиков не прибавлялось, и в мирное вроде время исчезали они бесследно, только жены их да невесты платков черных не носили. Тяжкую мужицкую ношу тащили на себе бабы почитай уже десятый годок, и горбатила она многих, а нередко и к самой черте подводила.

Был я молод, имел по тем временам нешуточное образование, - только что окончил лесотехнический техникум, и направление получил в одну из лесозаготовительных контор, что находилась в километрах ста с гаком от Красноярска. Должность мне предложили  серьезную для девятнадцатилетнего мальца – технического руководителя, проще говоря, технорука. Опасности этой должности не осознавал, не ведал  пока, что любая поломка техники в те годы рассматривалась специальными комиссиями, как диверсия против всего нашего « могучего социалистического государства».
Бытовых сложностей у меня не было, ведь в поселке этом я родился и вырос. В добром здоровье находились родители, было у них, хоть и небольшое, но свое хозяйство, да руки рабочие.

Словом, все это, плюс молодость моя и, что немаловажно, хорошая зарплата выдвинули меня если не первым, то одним из первых женихов в поселке. Ну, а положение, как говориться, обязывает… И старался я так, что на работе скоро стали говорить : « А Михаил-то наш не какой-нибудь танцор, толковый технорук» . А девчонки в  сельском клубе : «А технорук-то новый, танцор неплохой!»  И даже сейчас не могу сказать, что мне больше тогда нравилось.

Декабрь в том году стоял ядреный, даже для нас , привычных к долгой зиме и находивших в ней особую прелесть. В двадцатых числах прижало так, что по ночам было слышно, как трещат бревна в новых срубах.

А тут, как раз, прибыли к нам по разнарядке два грузовика газогенераторных УралЗиС, ты, наверное, таких и не помнишь, на деревянных чурочках и торфяных пакетах работали.

Контора наша находилась на самом краю поселка и, улица поселковая возле гаража делилась на две дороги: одну – по окрестным деревням и вторую, совсем короткую( а местные остряки ее называли долгою) – на деревенский погост, через тополя, насаженные вдоль железной дороги, до первого невысокого запоселкового холма.
И , хотя поселок наш доживал последние патриархальные годы и дома многие на лучину запирались, словом, воровства такого, как сейчас не было, решил я ночью проверить как там сторожит наш гараж Федор, не старый еще мужик, оставивший на войне ногу и один глаз. Прошел он, как сам говорил, и Крым и Рым, любил крепко выпить, но к работе своей относился старательно, а уж стрелка лучше его я за всю жизнь мою так и не увидел. И еще выделялся он тем, что за спиной его  не дробовичок болтался, а «Зауэр  три кольца», и по сей день предмет зависти любого, знающего толк в оружии.

Приходил я вечером в гараж частенько, и, всегда, издалека видел чуть подпрыгивающую (был у него самодельный  деревянный протез) фигуру в редко запахивающемся полушубке. Сторожку свою он топил зимой для механиков наших, а сам любил вольный, как он выражался, воздух, и хотя курил изрядно, в избе - никогда.
В тот вечер выступали в клубе заезжие артисты, потом танцевали под патефон, потом провожал я на другой край поселка веселую хохотушку, бывшую мою одноклассницу, словом к гаражу подходил  со своими рассеянно-приятными мыслями во втором часу ночи…

Немного пуржило, луны не было видно совсем, и последние метры перед  воротами гаража шел я, не поднимая головы, чтобы не сбиться с дороги, да не ахнуть в сугроб. Взялся за калитку, собрался постучать щеколдой, ожидая привычного окрика: - А ну, выйди  под фонарь! Да чтобы  руки было видно…

Калитка неожиданно распахнулась…Ни звука… Неужели и Федора мороз пробрал? Да так, что помчался в сторожку, а калитку забыл запереть? Стало неловко, что придется  мужика старше себя отчитывать. Делать нечего, пойду в сторожку. Выйдя под очередной фонарь , увидел я на свежем снегу аккуратные лунки от протеза , ведущие к сторожке. Что - то показалось в них странным, но я отмахнулся от этой мысли. Одет я был легко, по-городскому (для клуба), поэтому на крыльцо сторожки взлетел, в предвкушении тепла, но дверь глухо ухнула под моим плечом и  - не подалась.- Ну Федор! Черт одноглазый! Наверно крутится около новеньких машин, к технике у него особая тяга, да только с деревяшкой вместо ноги много ли нарулишь? Продрог я изрядно, поэтому территорию гаража промчался минут за пять, сначала молча, а потом покрикивая громче и громче: - Федор… Федор! Это я Михаил!

Федор не отзывался. Я вышел за ворота с тяжелыми мыслями. Бежать на станцию, звонить директору? В милицию? Что будет дальше, я уже понимал хорошо. Звонить – значит погубить Федора. Не звонить, случись что, погубить себя. Просто промолчать – да считай, половина поселка знает, что я сегодня ходил в гараж…

Ветер крепчал, стало еще холоднее, но порывами прорвало низкие снежные тучи и неожиданно весь поселок залило ярким лунным светом. И тут я заметил, что стою прямо посередине широкой санной колеи, один конец которой растворялся в темноте ночного поселка, а другой ( но это дошло для меня позже) уходил в тополя, ведущие к кладбищу…

Неужели, кто-то приезжал  к Федору? Неужели,  отчаянный Федор уехал пьянствовать? Нет, надо еще раз все проверить. Я шагнул за калитку, и тут же понял, что насторожило меня в Федоровых следах. Расстояние между лунками от протеза было такое, какое и здоровому человеку в прыжке не удастся преодолеть. Идя по этим следам, я поневоле ускорял и ускорял шаг, и к сторожке подбегал уже нервной, срывающейся на галоп рысью. Еще раз наподдал плечом дверь и вдруг вспомнил, что дверь эта запиралась только изнутри. Так и было задумано с самого начала, ведь  в сторожке днем грелись  механики и водители и , можно сказать, она не пустовала весь день до прихода Федора на дежурство. Федор!- закричал я уже во весь голос, - Федор, открывай!

За дверью раздался не очень громкий, но какой-то звонкий хлопок… С противным жужжанием пролетела перед лицом крупная щепка и я , не понимая до конца, что происходит, присел на корточки. А над головой с чавканьем кололось дерево… Федор СТРЕЛЯЛ в меня! И аккуратно садил пулю за пулей туда, где только что находилась моя голова. И мне  первый раз в жизни стало страшно так, что не хватало сил сползти с крыльца – ног я под собой не чувствовал. Я сидел на холодных, обледенелых досках крыльца, считал выстрелы и по - щенячьи подвывал:
 - Федор, ну перестань, миленький, это же я Михаил…

Последний выстрел. Последняя щепка упала за спиной и навалилась тишина, от которой стало еще страшней. Боясь пошевелиться, я с напряжение вслушивался в странное хриплое бормотание за дверью :
- Уходи…Уходи зверь… Кто бы ты ни был, уходи!
Что толкнуло меня , не знаю, доосмысливал все потом, но, неожиданно для себя ,я поднялся и еще раз толкнул дверь Развороченная выстрелами, но висевшая на хорошо смазанных петлях она бесшумно отворилась…

В синей пороховой гари, в углу напротив двери, на полу сидел Федор, странно тряс головой и смотрел сквозь меня - на дверь –  своим единственным жутким, почти белым , немигающим глазом.
- Уходи, уходи, уходи, - продолжал бормотать он, давя и давя на курки скрюченными от напряжения пальцами.

Не спуская глаз с его рук, медленно подходил я  к нему, говоря какие то успокоительные слова, стараясь не делать резких движений и , только подойдя к нему вплотную, понял что Федор не видел и не слышал меня, мучительно выглядывая в дверном проеме того, кого он только что пытался убить и кого боялся  жутким звериным страхом. А я, продолжая действовать по наитию, присел около него  и стал разгибать палец за пальцем его сведенные судорогой руки. Наконец ружье оказалось у меня. По дрогнувшему веку и изменившемуся дыханию я понял, что  Федор возвращается из своего страшного забытья…

Медленно подняв голову , он долго всматривался в мое лицо, провел ладонью по своему, словно пытаясь снять пелену, хрипло выдохнул и неожиданно ровным голосом сказал : - Эх, Мишка, водички бы попить…
Придя в себя,  Федор с горечью посмотрел на лежащее на столе ружье, на развороченную дверь И , после долгих раздумий, сказал куда то в пустоту:
- Все…  Не жить мне здесь. А может и вообще не жить… Пометил меня нечистый, уж за что и не знаю. А коли пометил, не отпустит. И то верно, я же ему уже услужил… Так что, Михаил, ищите другого сторожа, а я свое уже оттрубил…

В те годы  просто так уйти с работы было непросто. Федор это отлично знал, но говорил так, что было понятно – он для себя уже все решил.Но, почему? Что случилось за эти ночные часы? Я решил не торопить его. За немногие свои прожитые годы я уже знал, что у человека пережившего сильные душевные потрясения возникает жесточайшая необходимость высказаться. И я сидел, молча курил, бросая искоса взгляды на Федора. А он , по-видимому, еще раз переживал недавние события: то нервно и шумно дышал и сжимал кулаки, то затихал, да так, что я с тревогой смотрел – жив ли? Еще и еще раз прокручивая в голове тяжелые свои мысли он , наконец, решился, поднял голову, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
- Мишка ( я отметил это доверительное, как к сыну, обращение), не знаю, можно ли рассказывать тебе об этом, может и тебя как-то зацепит, не силён я, брат, в этой чертовщине… Но, не сказать не могу – горит все внутри, наружу просится.

И начал со слов, которые я первыми услышал от него:
- Похоже, Мишка, черт меня пометил. Есть на душе моей грехи. С войны я их принес, там нам говорили,- мол война все спишет, а выходит не все списано у меня…Видал, какая сегодня ночь? Пургою все накрыло, как раз время для лихих людишек. Вот я, почитай до полуночи,  ни разу в сторожку и не заходил.  Но пробрало меня до костей, пора, думаю , чайку попить. И только  было собрался, слышу сквозь ветер – вроде колокольчик звенит. И, как толкнул меня кто,- иди, посмотри. Подошел к воротам – точно, звенит колокольчик, а откуда –не пойму. Смотрел я,прислушивался, собрался уже уходить и вдруг из круговерти снежной, прямо под наши фонари воротные выкатывают сани. А в  оглоблях да на пристяжи две кобылы молодые, рыжая и белая. Да такие, что и райкомовские разъездные им не чета. А в санях с кошевой мужик стоит, высокий, чернявый, только лица не видно. Муторно мне на душе стало, а почему, понять не могу. А чернявый вдруг спрашивает: -Федор, далеко ли от сюда до Соболевки? У меня сердце упало – кони, точно, не наши, мужика вижу первый раз, а он меня – по имени. Думаю, пошлю я тебя куда подальше, да и весь разговор. А сам вдруг отвечаю:
- Нет, барин, недалеко, верст десять. Да , только в такую погоду, дороги перемело, наверное.
И сам не понимаю, почему зову его барином. А он хохотнул :
 - Ничего, видал, какие у меня лошадки горячие, молодые. Им грехи свои отмаливать, да отмаливать. По любому снегу вытянут, а нет - у меня для них есть помощник.
И показывает мне плеть, ручка костяная,  сама плеть из волоса плетена и поблескивают в ней ниточки металлические.
- А чтобы совсем было нам хорошо ехать,- продолжает чернявый,- садись - ка , Федор, да дорогу указывай, у тебя вон и ружьишко какое ни то есть, - и опять хохотнул как то странно, вроде рта не открывая. А я уже и не соображаю ничего. Ворота открываю, в кошеву сажусь, только слышу, как сердце стучит, а про гараж и  думать забыл. А чернявый не оборачиваясь:
-Устроился? Ну, вперед, поспешать пора, пока погодка хороша.


И рванули кони по поселку, а до меня доходить стало, откуда они выехали… Но сам себя успокаиваю, ведь развилка там, две дороги. А что гараж бросил, даже и не вспоминаю. Поселок быстро пролетели, а за железнодорожным переездом дорога и кончилась. Вот тут чернявый и начал работать «помощником». Да так, что через пять минут,по обе стороны от саней, будто кто рябину сыпать стал. Хрипят кобылицы, пена с морд в стороны летит, а ходу не сбавляют. Махом пролетели мы ближнюю деревню Новая Дорога  и по целинному снегу в Соболевку въехали. Тут чернявый этот кобылиц осадил возле какого то дома, а мне говорит :
- Лошадей охраняй, да смотру коли упустишь! Я вижу, пристали они чуть, вот им помощница как раз будет…
И во двор прошел. Слышу, цепь загремела, знать во дворе пес был. Да только голоса не подал, завыл тихо-тихо и затих. А чернявый через двор - и в огород, к бане вроде пошел, а дальше за снегом уже и не вижу… А тут кобылица белая морду ко мне поворачивает и - мать честная-  вижу слезы текут по морде. А я сижу, себя успокаиваю, мол, это от снега, глаза сечет да слезу выжимает. Но холодок уже всю грудь сдавил. Эх, -думаю, -развернуть бы лошадей, да назад, а там как нибуть разберемся. И только за вожжи  хотел взяться, прямо в ухо мне:- и думать не смей! И будто кто руки мои к кошеве придавил, да так, что дышать стало тяжело. Закрыл я глаза, как мальчонкой делал, когда страшно бывало невмоготу, а перед глазами мать стоит, покойница. И рукой мне машет –мол, уходить надо, Федор, уходить надо…
Слышу, снег заскрипел под ногами. Открыл глаза -идет чернявый и ведет со двора под уздцы лошадь. И опять , вроде, кобылка. Молодая и черная, а грива чуть не по снегу стелется.
-Хороша, - говорит чернявый,- да вот беда, необъезженная вроде. Но в пристяжных быстро свыкнется. Запрягай-ка ее, Федор.


Отпустила меня сила, что к кошеве придавила, встал я, подошел к кобылице. Взялся за узду, а кобыла храпит, трясется мелкой дрожью и такая смертельная тоска у нее в глазах. А я работу свою скоро делаю- вот уже и в пристяжных она.
- Мастеровые у тебя руки, Федор, - говорит чернявый, - знать еще поработаем вместе. Развернул коней, и уже плеть его ни минуты не была без работы. И вижу, все норовит черную ударить, да так бьет, что она на задние бабки приседает.
Назад мы еще быстрее домчались. Вот уже и поселок кончается, и фонари гаражные впереди, да вижу, что чернявый и в мыслях не держит останавливаться. Вот и развилка…
  Тут он осадил коней, обернулся ко мне и говорит:
- А поедем, мы Федор, дальней дорогой, хороша ночь, покатаемся. Да и за работу твою рассчитаться надо.
Нагнулся ко мне и прямо в глаза заглянул. И увидел я , что глаза у него черные  и без зрачков .
Рванули кони, а я сижу и прощения прошу у всех, кого обидел за жизнь свою. Вот уже и первые кресты из темноты появились. И вроде опять мать встала перед глазами, а сквозь ветер - голос ее:
- Не сиди, Федор, спасайся…Ради меня, спасайся, сынок..
И будто кто за руку меня взял и моей рукой перекрестил. И закричал я что было сил:
-Помоги! Помоги мне, Господи!

Будто гром ударил с зимнего неба. Снег поднялся, словно бураном сугроб разметало. А когда осел снег, увидал я, что стою на самом краю кладбища , и прямо под ногами у меня санный след обрывается…
Ну, а дальше, Михаил, не помню ничего, как в яму упал, до тех пор как ты меня из этой ямы черной не вытащил.
Ты иди, Миша, за меня не бойся, до утра дотяну…

И не знал я ,что ему ответить, до сих пор не знаю.
Так и досидели мы с ним до утра, по очереди обходя гараж, пока, как обычно первым, не подошел директор. Что говорил ему Федор, не знаю, но только на следующую ночь сторожил гараж уже другой сторож.


Три дня еще бушевала метель. Телефонной связи с деревнями тогда не было, и лишь на четвертые сутки дошла до нас весть из Соболевки: в  полночь Федорова дежурства повесилась в бане молодая черноволосая девушка, так и не дождавшаяся своего без вести пропавшего на фронте жениха.               




23.03.2010. Балахтон, Россия.