Осколочная соната

 Звонок. Я не сразу нашел телефонную трубку; к томуже еще несколько секунд я медлил не решаясь ответить. На том конце молчали; было только слышно чье-то дыхание, как мне больше показалось мужское. Я еле вымолвил глухое "Ало"; но дыхание на том конце продлилось несколько секунд, и так не дав мне услышать ответ, связь оборвалась. Я снова гневно спросил себя: зачем они ошибаются сегодня, когда все мои мысли и ожидания направлены на совсем другой звонок?..    
 Это третий раз за неделю. И каждый новый звонок телефона пробуждает во мне чувство страха и тревоги, особенно, когда я один дома и некому ответить кроме меня; тогда в районе солнечного сплетения и сердца у меня происходит миниатюрный взрыв - ядерная Хиросима и Нагасаки, а трубка холодным изваянием застывает в руке.         
  Как только гудки прекратились; как бы до конца не отчнувшись от сна, я сел рядом, на кухонный диван и стал вспоминать все свои сны за эту неделю. Я остановился на самом тяжелом и ярком. Это недавний сон с моей очень давней встречей с ней: радостной и доброй, как раньше;но уже очень далеким для меня теперь образом, всплывающим из лучших уголков моей памяти. К казавшемуся концу сна все превращатся в абсолютно противоположные образы, и чувства. Из её тепла, и парка в осенних тонах, опиумным круговоротом все внезапно обратилось в холодную и очень темную комнату. В новом сне мы с ней в двоем, стоим рядом, но уже у большого шкафа с зеркалом, все вокруг напоминает прихожую; и я все так же держу её руку. Она смеется надо мной и над фотографией в моей руке, размытой и нечеткой, лица на ней словно окутаны пеленой. Но я почему то ясно и уверенно осознаю, что там я и она. Её нервное лицо искривлено в очень странной, злой и надменной улыбке; она смеется, но в её глазах можно все равно различить тонкую пелену слез.  Вдруг в вспышке гнева она вырывает свою руку из моей, выхватывает фотографию и ударяет указательным пальцем в её середину, примерно между ней и мной. В один миг её лицо приняло надменные черты лица. Глаза вспыхнули ледяным блеском; в нем было, что-то дикое, и пугающее меня. Её смех, злобный и гордый, с надрывом все сильнее усиливали чувство нарастающей тревогой. Я отвернулся от неё и смотрел в зеркало на свое мрачное, мраморное лицо, растворяясь своим взглядом в нем. Мрак и её смех, сливаясь вместе, все быстрее окутывали меня;а ритм сердца все стремительней нагнетал свой темп, стремясь к своему апогею; это сильно меня угнетало, было,ощущение словно я проваливаюсь в стремительный поток, кружилась голова. Вскоре я уже почти ничего не видел. И только её смех все еще звучат эхом, но уже совсем, словно воспоминание. Наступил полный мрак. Я проснулся в сильном испуге и холодном поту. Еще долгое время затем, час или два, может и больше я не мог вернуть себе сон. Я все тревожно извивался в своей постели, заламывая себе запястья рук; неудачно стараясь уснуть, то нервно перебирал свои волосы, и все пытаясь решить, какой-то важный, неразрешенный вопрос. Но какой я так и не смог себе ответить; в голове мелькали отрывочные сцены, мои мысли не походили на связанные чем либо конкретным слова; это были даже больше зрительные пееживания, чем какие-то либо мысли; уже потом на утро я конечно понял, что это было забытье, и бред.            
 Хотя сейчас точно можно сказать, что она теперь никогда мне не позвонит, но несмотря на это, до сих пор, эти звонки в пустой квартире не дают мне покоя. Я совершенно не понимаю, что ждет меня впереди, как и того, что происходит даже в данный момент в моей душе. Цели и смыслы претерпели в моей душе глубокое и неосознаное расслоение в котором я не могу разобратся. Дни словно замкнутые порочным кругом проносятся мимо, смешиваясь в одно общее пятно беспорядочных воспоминаний и впечатлей; а массивный камень тонет все глубже в душе, с каждым днем становясь все больше, и острей по краям. Часто в голове вспыхивают не контролируемые образы, картины распятий, казней. В такие моменты я сдерживаю гнев и сами образы, стараясь никого в этом не винить, кроме себя.   
 Бывает что, наконец, получается, полностью погрузится в какое то дело; но когда, казалось бы, я целиком погружен в суть дела, в какой-то момент, незаметно, что-то вновь возвращает меня, обратно в тревожный уголок подсознания. В такую секунду я могу застыть посреди комнаты, прокручивая в своей голове сотни миллионов образов и тревожных чувств, смотря в никуда, перед собой.   В последнее время я часто задаюсь вопросом сколько было подобных человеческих терзаний за всю историю? Помню, как я долго заострял внимание на образах в духе средневекового полотна. Подобно тому, как выглядит ад в иллюстрациях к "Божественной комедии" Данте. В котором изображены сотни тысяч лиц из разных веков, в разных одеждах, разных народов, тоже страдающих, застыв в одном вечном состояние агонии и муки, их разодранной души. Но если подумать я и не против огня, если конечо знать тому цену. За уверенную вечность можно было бы привыкнуть и к огню. Вечность, направленную на недостижимую цель, пустую и смутную мечту. Но и если бы удалось действительно оказаться в центре метафизического, не реального для физических законов мира, можно было бы, хотя бы во что-то верить! Хотя эти мои мысли верный парадокс материального века неверия. А я мало чему верю впоследнее время; и не могу сказать, что мне когда-либо было легче чем-то от моего критического сомнения во всем, но уж точно множество раз мне было глубоко тошно. Стоит ли жить, мучится, мучить других, без цели и причины, если мы точно узнаем что будет, когда сердце остановится, когда мозг умрет? Но и всегда остается постоянный, главный вопрос, а что если точные науки и знания ошибутся раскроют только сотую часть законов и закономерностей вселенной, вообразив, что поняли все; но ошибутся не найдя самой главной, возможно вполне метафизической закономерности, и возможно даже в неком абсолютном духе, и это будет вне нашего материального понимания; но снова в лоне простой любви и сострадания, о чем говорили седые мудреци еще до промышленной революции, и говорили когда уже в воздухе витало разложением добра и свободы развития духа, и когда кнут монархов менялся на более ужастный для души кнут потребления, и когда они захлебывались в своих словах, дрогнув от ужаса много милионных боень, пока еще говорили.   
Но это все мало важно для меня, когда сейчас куда главное то, что мне ничего не остается, и я ни способен не на что, кроме как бессмысленно воспроизводить образы моей idea fix, наблюдая, как мои надежды умирают день за днем. Словно я во сне представляю себя дворнягой; уставившейся на холодный и недосигаемый для нее свет луны. ;