Бог открывает себя не остроте ума, но чистоте сердца.
ФИЛАРЕТ, архиепископ Черниговский
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Течение жизни у Глобова Анто¬на Макаровича было особым.
Оно часто уводило его в сторону от людского мира, существовавше¬го скопом: дом к дому в деревнях, квартира через стенку с другой квартирой в городе, а на заводах-фабриках, в других-прочих обще¬ственных местах – тут уж и вовсе бок о бок, а порой и того хуже.
У Антона же Макаровича с мо¬лодых лет дело по большей своей части было одинокое, а иногда и опасное весьма – лесное дело. Сна¬чала он работал лесником, а потом доверили ему громадные охотни¬чьи угодья – раскинувшиеся на многие километры чащобы с боло¬тами и озерами. Вот туда-то, при¬вычно обтекая нелепые людские шумы, страсти и свары, периоди-чески и уносило его личное жиз¬ненное течение.
Лесной мир Антон Макарович понимал ничуть не хуже, чем мир людей, в характере любого дерева, зверя или птицы разбирался не менее глубоко, чем в характере человека. Он знал, например, что дерево так же, как и человек, может ощущать боль, имеет свои тревоги и заботы, свои думы. И у каждого дерева свой нрав. Одно, скажем, нервное, раздра¬жительное, порою даже как бы и злое. Листва его отзывается даже на малейшее дуновение ветерка, и шум его похож на ши¬пение – ворчит, значит, дерево, все ему не так, не этак. Это отто¬го, что оно переболело в детстве какой-нибудь болезнью, или кто-либо однажды поранил его топором по своей человеческой дурости. Рядом с таким деревом неуютно душе, тягостно даже порой...
Другое же дерево, наоборот, – спокойное, радостное, уверен¬ное в себе. Сполна впитавшее целебную земную силу, оно гордо возносится кроною к облакам, и стоит прильнуть к нему, как ощущаешь, будто и тебя самого наполняет эта волшебная сила.
Таким-то вот образом – особым каким-то чутьем распознавал Антон Макарович душу любого растения. Любил он лесную живность и старался тщательно оберегать ее, особенно зверей и птиц, которые, выращивая потомство, держатся семейно и блю¬дут неукоснительно «домовой» порядок.
Очень уважал волков. Во-первых, волк подругу себе выбирает один раз и на всю жизнь. А во-вторых, если волчица гибнет, то он принимает ее заботы, что называется, на свои плечи. Прино¬сит детенышам корм, учит, как надо себя вести, чтобы оберечь¬ся от любой напасти, строго приноравливает к охоте, следит, чтоб в семье соблюдалось равенство и был мир. Словом, почитал Антон Макарович волка за его беззаветную преданность глав¬ному – любви, семье, за его непоколебимое стремление вырас¬тить умное и сильное потомство.
Пожалуй, лишь к кукушке да сойке относился Антон Макаро¬вич без уважения, даже с некоторым презрением. Кукушку он называл «серая стервь». Да как же иначе назовешь, если она яйца свои подкладывает в чужие гнезда? Самой, видите ли, высижи¬вать лень. Даже трясогузке подсовывает – такой малой пичуге, и та терпеливо высиживает чужое. Свое теряет, а чужое высижи¬вает – это надо же?
И когда Антон Макарович видел, как маленькая изящная птаха, суетливо подергивая длинным хвостиком, сует червяка в клюв про¬жорливому кукушкиному отпрыску, то хмурился и мысленно об¬ращался к трясогузке: «Эх ты, простота святая... Кого выкармли-ваешь-то? Трутня, который кроме своего «ку-ку» да жратвы ни черта не будет знать, или кормишь новую серую стервь...» И жал¬ко было ему трясогузку, потому что этот дундук полетит себе ку¬ковать, а она выведет ли еще когда-нибудь собственное потом¬ство, доживет ли до следующей весны в таком суровом мире?
А соек Антон Макарович не жаловал за их шумливость и заз¬найство. Увидят человека – и ну шнырять по ветвям, орать по-кошачьи. Аж тошно от них становится. Орут и орут – дескать, берегитесь птицы-звери, опасность приближается, мы ее пер¬вые заметили, первые, первые! Мы самые зоркие, самые забот¬ливые, это мы охраняем вас, мы!..
Небось, и живность-то лесная тоже раздражается – де-мол, ра¬зорались, заразы, всполошили всех, будто без вас мы не чуем-не слышим... «Удивительно... – думал Антон Макарович. – Такая противная птица, и такое красивое у нее оперение. Цветок да и только. За что же это наградил-то ее Господь Бог столь богатым одеянием?»
Словом, настолько сросся, сжился Антон Макарович с лесом, что и миропонимание, и поведение его стали такими, будто не в человеческом обществе он родился и вырос, а тут – среди дере¬вьев, трав, зверей и птиц. И даже облик у него был как бы лес¬ной. Громадного роста, кряжистый и немного сутуловатый, Ан¬тон Макарович напоминал собою могучее дерево, каким-то вол¬шебством обращенное в человека. Массивные его ручищи, осо¬бенно бугроватые да узловатые пальцы их, были похожи на креп¬кие корневища. И ноги тоже большие, сильные, но ступают мяг¬ко, слегка вкосолапь. Соответствовало фигуре и лицо – крупное, с жесткими суровыми чертами. Однако смягчал эту суровость и жесткость особый какой-то взгляд – направленный из-под тяже¬лых надбровий, он был пронзительно-светел и словно бы про¬свечивал человека нелюбопытно всего, до глубин, а потом ухо¬дил сквозь него куда-то дальше.
ГЛАВА ВТОРАЯ
С людьми у Антона Макаровича отношения были хорошие. Уважали его и в деревне Непрядовке, где он жил, и в других селениях по округе. Да что там – пожалуй, в любом месте райо¬на мог найтись человек, который на вопрос, знает ли он Глобо-ва, оживился бы радостно:
– Глобов? Антон Макарыч? Да кто ж его не знает! Это, брат, всем мужикам мужик, Антон Макарович – это «да»!
Обрел он такую славу недаром. Во-первых, кроме лесной сво¬ей работы Антон Макарович знал и умел еще очень многое. Едва только выдавалось время, он сколачивал бригаду из надежных непьющих мужиков и плотничал с ними. Либо дом рубили како¬му-нибудь дачнику, либо кому-то пристройку или баню – да мало ли их по селам, плотницких дел... Сам Антон Макарович тоже не употреблял ни грамма – даже в праздники. И к курению при-страстия не имел. Бригада его выполняла работы всегда очень быстро – вкалывали с раннего утра и до ночи и делали все на совесть, без малейшего изъяна. И плату брали справедливую -никогда никого не обижали.
Касалось дело фундамента – тут главный спец Антон Макаро¬вич; печку сложить – любую – тоже он; электросварка нужна -пожалуйста: аппарат у Антона Макаровича имеется, и швы Ан¬тон Макарович положит не хуже любого дипломированного свар¬щика. Да, пожалуй, и не нашлось бы на селе работы, которую не смог бы он сделать или выполнил бы неумело.
Долгих разговоров Антон Макарович не любил, говорил толь¬ко по делу и всегда лишь в нескольких словах, точно и веско. Сказал – словно печать приложил, и всем все ясно, никаких воп¬росов. А кому неясно, тому уж мужики дотолковывают – Антон Макарович на дальнейшие разъяснения время не тратил.
Само собой разумеется, что дом, хозяйство у него были наиот-меннейшие. Красоты особой в постройках он не разводил, а де¬лал все для долговечности, удобства и простора. Ну и, конечно, чтоб хозяйство давало прибыток.
Приусадебный участок соток в двадцать пять полностью был занят под сад, и чего тут только не росло: яблони и груши, сли¬вы и вишни, смородина и крыжовник, облепиха и калина... В междурядьях летом высевалось на грядах множество всевозмож¬ных овощей. И еще был в саду пчельник – с десяток ульев.
Заботы по саду и огороду целиком лежали на плечах жены Ан¬тона Макаровича Валентины и трех их дочерей. Детей мужеского полу, как говорится, Бог не дал, зато дочери выдались на удивле¬ние – высокие, статные, сильные и при этом красивые все какой-то необъяснимой, наверное, истинно русской красотой. К тому же были они с детства приучены работать не бояться, и при слу¬чае любая из них могла бы заткнуть за пояс, например, на косьбе, иного даже и не слабого мужика.
Антон Макарович занимался в саду в основном пчелами – это была его особая любовь. Он не уставал восхищаться их умом, трудолюбием, справедливостью и – хоть и странным это может показаться – учился у них многому. «Вот бы государство наше так организовать, – думал Антон Макарович, – как организова¬ли все у себя пчелы... Крепкое, надежное было бы тогда госу¬дарство».
Кроме сада был еще участок едва ль не в полгектара на отшибе за деревней – это под картошку и свеклу. Имелись в хозяйстве две коровы, овцы, несколько поросят держали каждый год, не говоря уж о мелкой живности, такой, как куры и гуси.
И, что называется, техническое обеспечение было на долж¬ном уровне. Антон Макарович купил списанный трактор «Бела¬русь», восстановил и отладил его, а потом еще приобрел к нему прицеп, плуги и культиватор, роторную косилку. Таким же об¬разом появился у него и автомобиль «УАЗ», который работал те¬перь безотказно, мог продраться куда угодно и по какой угодно грязи, и без которого Антон Макарович был как без рук.
И уж, конечно, более мелкой техники, такой, например, как деревообрабатывающий станок, бензопила или электродрель, любого инструмента было у Антона Макаровича в достатке. К нему шли за чем угодно, за любой гайкой или шайбой, и всегда все находилось, и отказа никому никогда не было.
Вот, значит, и уважали его как надежного, умелого и справедливого человека, как крепкого хозяина – не из тех, кто тащит да волокет втихаря отовсюду, а делающего все собственными рука¬ми и доходящего до всего своим умом. Оно, конечно, и на таких людей находятся у нас ненавистники, завистники и зубоскалы. Точил кое-кто зуб и на Антона Макаровича. Однако находилось таких крайне мало, да к тому же это был тот тип личностей, который вызывает у большинства если не отвращение, то уж, по крайней мере, презрение.
И еще одно немаловажное обстоятельство столь располагало людей к Антону Макаровичу. Имея крепкое хозяйство и надеж¬ный достаток, он не заносился нисколько, не здоровался только с избранными, как это частенько бывает у нас с людьми, сумев¬шими хоть в чем-то приподняться над остальными. С любым человеком он держал себя как с равным, словно не замечал ни хозяйства этого своего отменного, ни достатка, ни того, что зна¬ния и умения в каждом деле у него больше, чем у других.
Мало того – Антон Макарович постоянно кому-нибудь помо¬гал. Приходит, к примеру, кто-либо из деревенских и просит:
– Мне, Макарыч, это... Траву бы на делянке смахнуть. Делян¬ка большая, а ребята все не едут из своих городов – отцовские заботы им побоку. Так что, брат... С косой-то одному и за неде¬лю не управиться...
Антон Макарович поднимал глаза слегка вверх – высчитывал, как лучше выкроить время, потом называл день и час. И точно в этот день и час приезжал на тракторе с косилкой и быстро, акку¬ратно обкашивал делянку.
Его абсолютно не интересовало, какой человек просит посо¬бить. Иной раз, когда он помогал кому-то пользующемуся не очень хорошей репутацией, ему говорили как бы жалеючи:
– Для кого ты, Макарыч, расстарался!.. Он же снегу зимой ни¬кому не даст. Вонючий ведь человек-то.
Антон Макарович просвечивал говорящего своим светлым взглядом и отвечал, едва заметно улыбаясь:
– Хорошему-то любой поможет. А кто поможет плохому? К примеру, если ты завтра станешь плохим, то тебе, значит, тоже не помогать?
Тот терялся и, часто моргая, бормотал:
– Чего-то ты, Макарыч... Черт тебя знает...
– Да не меня, – усмехался Глобов, – а тебя он, брат, малость попутал-то.
На этом разговор и кончался.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Случалось, что он помогал даже злостным браконьерам. Хотя, конечно, это была помощь особого рода. Однажды весной, про¬бираясь по своим охотничьим угодьям, Антон Макарович услы¬шал неподалеку два, с небольшим промежутком, ружейных вы¬стрела. «Наверняка кто-то лосиху свалил, не иначе... – сжалось у него сердце. Он знал, что в этих местах держится стельная лосиха. – Добрались-таки гады, не пожалели».
Вышел он на браконьера, когда тот уже принялся свежевать тушу, и сразу узнал паскудника – Леха Лопата. Подобрался к нему Антон Макарович настолько тихо, что Леха не услышал.
– Перекури-ка, герой, – не снимая карабина с плеча, негромко сказал Глобов. – А то устал небось.
Сидящий на корточках Леха обернулся и несколько мгнове¬ний смотрел на него, раскрыв рот и выпучив глаза. И вдруг, схва¬тив лежащее рядом ружье, вскинулся, пальнул в Антона Мака-ровича с одной руки. Тяжелая пуля зыкнула возле уха, щеку об¬дало жаром. Не ожидавший такого оборота, Антон Макарович на некоторое время застыл растерянно, а Лопата, не мешкая, кинулся в чащу.
Придя в себя, Глобов подобрал нож, оставленный возле уби¬той лосихи Лехой, аккуратно завернул его в носовой платок и сунул в карман. Потом он прислушался, по треску сучьев опре¬деляя, в каком направлении уходит Лопата, и устремился за ним. Вскоре Антон Макарович увидел впереди, на приличном уже отдалении мелькнувшую меж осиновых стволов Лехину спину и крикнул:
– Стой, Леха! Остановись, дурак, лучше будет!
В ответ последовал выстрел – рядом упала срезанная пулей ветка. Потом, понемногу настигая Лопату, он еще несколько раз кричал, но на каждое предупреждение тот отвечал выстрелом. Тогда Антон Макарович решил остановить его другим спосо¬бом. Сорвав с плеча карабин и стараясь не отставать, он дожи¬дался, когда фигура Лехи мелькнет в каком-нибудь прогале меж¬ду деревьями, и в этот краткий миг стрелял в дерево рядом с ним – бил вскользь, чтоб отлетали щепки. После третьего выст¬рела Антона Макаровича впереди стало тихо – Лопата прекра¬тил свой бег и затаился. «Вот так, – усмехнулся Антон Макаро¬вич. – Посиди, отдохни маленько».
И, пригнувшись, крадучись бесшумно, стал обходить его по¬лукругом слева. Время от времени Антон Макарович прислу¬шивался и убеждался: Леха продолжает таиться на одном месте – или ждет, чтобы выстрелить наверняка, или, может, надеется, что егерь пройдет мимо и потеряет его. «Ладно, – опять усмех¬нулся Глобов, – подожди...»
И наступил момент, когда какое-то нечеловеческое чутье под¬сказало ему, что теперь он у Лехи за спиной и Леха где-то со¬всем рядом. Передвигаясь все так же бесшумно от дерева к де¬реву, Антон Макарович стал высматривать Лопату и вскоре уви¬дел его спину. Припав на одно колено и держа ружье наизготов¬ку, Лопата торчал возле поваленной ветром сосны и напряжен¬но проглядывал поверх ее желтеющих лап тот сектор, в кото¬ром, по его разумению, должен был появиться егерь. Что тот может оказаться у него за спиной – этого Леха, видать, и в уме не вел. Не выдержав напряжения, Лопата потихоньку поднялся во весь рост и все глядел, глядел...
Антон Макарович в несколько приемов, как при скрадке глу¬харя, приблизился вплотную и жестко упер ствол карабина Лехе между лопаток.
– Брось ружьишко в сторону, – глухо сказал он. – И больше не дергайся.
Тот сразу же отбросил ружье, и Антон Макарович ощутил че¬рез карабин, как Лопату затрясло мелкой дрожью.
– Ты убил стельную лосиху... – продолжал сквозь зубы Глобов. – И хотел убить меня. Знаешь, что тебе за это светит?
– Знаю... – хриплым шепотом проронил Лопата.
– Нет, не знаешь, – еще жестче ткнул ему в позвоночник ство¬лом Антон Макарович. – Потому что тебе не светит ничего. Я тебя убью сейчас – нажму на спуск, и вылетит брызгами твой паскудный дух. И закопаю прямо здесь – вот под этим корневи¬щем. Ты тут как раз уместишься. Будешь лежать в обнимку со своим поганым ружьем и никогда никому больше не напакос¬тишь.
Сквозило в голосе Глобова такое, что Лопата сразу поверил. Он рухнул на колени, и теперь его забила уже не дрожь, а круп¬ная трясь.
– Антон Макарыч... – зубы у Лехи стучали. – Прости. Я... я же молодой еще...
– Да и я вроде бы еще не старый. Значит, неохота умирать мо¬лодому-то? А убивать молодому охота... А ты вот попробуй-ка, -резко вскрикнул Глобов, – умри молодой!
– Пр... прости... – Леха вдруг зарыдал. – Си... спаси, Антон Макарыч. А я... я для тебя чего хошь...
– Верю, верю – пулю ты для меня обкатаешь понадежней.
– Н-нет... – Леха опустил голову к самым коленям, и спина его содрогалась от рыданий. – Я век буду за тебя... чего хошь прика¬зывай. Только... сп... спаси, н-не убивай меня...
– Ладно, – опустил карабин Антон Макарович, – вставай. И дай-ка сюда патроны.
Леха тяжело поднялся с колен и, не решаясь повернуться, рас¬стегнул под телогрейкой патронташ, протянул за спину.
– Да обратись лицом-то... – взяв патроны, поморщился Антон Макарович.
Тот повернулся. Был он жалок– стоял, ссутулившись, и разма¬зывал грязным кулаком по щекам слезы.
– Я-то – хрен со мной... – потерянно бормотал Леха. – Мать жалко. Пропадет она без меня.
– С тобой она скорей пропадет.
– И посадят если, – продолжал тот, как заведенный, – тоже пропадет. И штраф платить нечем – таких денег мне не собрать... Спаси уж, Антон Макарыч, Христа ради прошу тебя...
Глобов знал, что Леха у матери один, а она прикована к посте¬ли тяжелой болезнью. Знал и то, что Леха до умопомрачения любит лес, охоту, но жалости и порядка в себе не имеет – во всякое время года бьет любую попадающую под руку живность.
– Хм, странно мне... – покачал головой Антон Макарович. -Что же ты за человек? Сейчас просишь Христа ради, а убить меня хотел ради чего? И когда в заказник сунулся, когда выцели-вал стельную лосиху, почему же тогда-то ни о Христе, ни о ма¬тери не подумал?
-Да рука же у меня сволочная! – страдальчески морщась, шлеп¬нул Леха одной рукой по другой. – Хоть руби ее, суку – не тер¬пит, и все...
– Эх, ты... – собрав морщины на лбу и продолжая покачивать головой, напряженно думал о чем-то Антон Макарович. – Ду¬шонка твоя нетерпежная... Ладно... Кончай гнусить и слушай. Крепко слушай и клади под замок. Сейчас ты пойдешь к лосихе и будешь ее разделывать. Понял? А я скорым темпом – домой. Захвачу мешки, топор и подъеду на машине по Лежневке – этой дорогой вроде можно проехать. Отсюда до Лежневки километ¬ра полтора. Разрубим, перетаскаем мясо в машину и сдадим как положено – по акту.
– Антон Макарыч! – встрепенулся Леха. – Но меня же ведь...
– Тебе сказано, – перебил его егерь, – слушай крепко. Акт со¬ставлю так: лосиху подрали волки. Я по случаю отпугнул их, а ее добил – была еле живая. Тебя попросил помочь управиться с мя¬сом. Это первое. Теперь второе. – Антон Макарович пододвинул носком сапога к Лехе его ружье. – Возьми и чтоб зарегистрировал немедленно. Выправь охотничий билет и будешь охотиться толь¬ко по закону – по путевкам, по лицензиям. Где положено и когда положено. И еще предстоит тебе намертво усвоить: настоящий охотник нынче тот, кто отдает лесу намного больше, чем берет из него. Теперь основное. Если узнаю, что ты ничего этого не вы¬полнил, не усвоил и опять поперся пакостить в лес с незаконным ружьем, то сделаю, как давеча обещал. Я все равно укараулю тебя и смахну со света. Смахну. Веришь ты в это?
– Да как тут не поверишь...
– Вот так. Считай, что я подарил тебе нынче жизнь и настоя¬щую законную охоту. Если такой подарок не устраивает, тогда, значит, ты сам себе палач. Ну, хватит, а то разболтался я. Иди давай, шевелись.
Леха смотрел на него некоторое время, не в силах сдвинуться с места, потом оцепенело поднял ружье, закинул за плечо.
Антон Макарович вытащил из кармана подобранный возле убитой лосихи нож, сдернул с него носовой платок и протянул нож Лехе.
– Возьми, а то свежевать будет нечем. Если б даже ты и уд¬рал... Короче, клешня-то твоя, у которой терпежу нету, хорошо на рукоятке в лосиной крови отпечаталась.,.
Они сделали все, как было решено, и после этого Антон Мака¬рович долго не видел Леху. Однако справки о нем регулярно кое у кого наводил и знал: в лес Леха совсем не ходит. Прошло с полгода. Глобов ехал как-то на своем «УАЗе» по раздрызганной проселочной дороге и увидел впереди знакомую фигуру. Лехи-на спина под холодным осенним дождем была такой же уныло согбенной, как и тогда, когда упирался в нее ствол глобовского карабина. Поравнявшись с Лехой, Антон Макарович притормо¬зил и открыл дверцу:
– Садись. Как раз в ваше село еду.
Леха уселся рядом. Некоторое время ехали молча.
– Как мать? – прервал наконец молчание Глобов.
– Мать умерла недавно, – тяжело вздохнул Леха. – Один я те¬перь.
– Плохо. Бабу тебе надо. И детей.
– Да ну их, баб этих... Да и кто за меня пойдет? Я свое время давно уж упустил.
– Ну, а с охотой как? Уговор-то наш помнишь?
– Помню, Антон Макарыч. Век буду помнить. Только... не стал я ничего оформлять. Больно уж дорого нынче все – и регистра¬ция, и билет. А там еще за путевки, за лицензии... Нету у меня таких денег, я на похороны матери еле-еле наскреб. Иду вот с калыма, подработал малость – дак этого на жратву вряд-вряд...
– А тянет в лес-то?
– Эх... Не трави душу, Антон Макарыч. Только и тоска – по матери да по лесу. Но ружья не касаюсь. Продать его, видать, придется. Хошь верь, хошь нет...
– Верю.
– Ну и потом вот я еще почему... Билет – билетом, лицензия -лицензией, а ведь там у вас, на законной-то охоте, надо в номе¬рах стоять или, к примеру, быть загонщиком...
– Надо. И что же тебя пугает?
– Да рука-то не терпит у меня! Выбежит лосиха или молодняк какой – шарахну ведь. Ну и... подведу всю бригаду охотников. Так они же со свету сживут.
Антон Макарович молчал несколько мгновений, потом сказал вдруг:
– Я научу твою руку терпеть.
– Хм, – усмехнулся Леха, – как ты научишь, если сам я научить не могу? Это от рождения. Навроде клейма.
– А мы вот возьмем, – объезжая ухаб, лихо крутнул Глобов рулем, – да и переведем это твое поганое клеймо в знак каче¬ства. – И глянул на Леху сурово: – В помощники ко мне пой¬дешь. Открылась как раз единица...
– К тебе в помощники? – вытаращил на него глаза Леха. – Да кто меня возьмет? Все же кругом знают, сколько я по лесам на-браконьерил...
– Возьмет не кто-то, а беру я. И все кругом узнают тебя совсем другого.
Когда Леха выходил из машины, Антон Макарович предупре¬дил:
– Заскочу завтра утром, часов в семь. Поедем к начальству оформляться.
Он не ошибся – Леха стал настоящим помощником. Повозить¬ся с ним, конечно, пришлось – нелегко было сбивать, словно жесткую окалину, безотчетную Лехину горячность, немало вре¬мени потребовалось, чтобы привить ему все те чувства, которые питал к лесу сам. Но Леха любил лес – это все и решило.
– Вспоминаю, Антон Макарыч, твои слова, – сказал однажды со вздохом помощник. – Вопрос твой во время огнестрельной нашей встречи: дескать, что же ты за человек? Вот и сам нынче думаю: что же я за человек был? Что это за темнотища-то была в душе такая – до мозга костей любить лес и сеять в нем одну только гибель?..
И Антон Макарович понял, что теперь он за помощника мо¬жет быть спокоен. А года через полтора уже доверял ему безгра¬нично, мог положиться на него в чем угодно.
И никто больше не называл помощника Глобова ни Лехой, ни Лопатой, стали звать уважительно: Лопатин, Алексей Егорыч. А потом Алексей Егорович все-таки женился, и родился у них с женой сын...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Это, как уже сказано, была редкая, особого рода помощь. А с повседневными своими нуждами люди шли к Антону Макаро¬вичу едва ль не каждый день.
Одни обращались с просьбой вспахать им землю на участке, другие просили привезти на тракторе дрова, доски или сено, третьим требовалась электросварка, четвертым надо было по¬мочь в ремонте машины или мотоцикла... И Антон Макарович каким-то непостижимым образом умел выкроить время для каж¬дого.
Платы за свою помощь он никогда ни с кого не брал. Но зато если у самого случалась запарка – сено, к примеру, привез, а надвигается дождь, или другое какое-либо дело, с которым од¬ному не управиться, то, как говорится, только свистни. Момен¬тально собираются люди – все, кто может да смыслит, и помога¬ют ему, причем с радостью, с большим удовольствием.
*1 по району Антона Макаровича уважали за это же – выручал многих.
Дело в том, что в сезонное время в его угодьях тешилось охо-^емало начальственных людей различного ранга – от сельских администраторов, директоров школ и предприятий до руко-водителей районного, а часто и областного масштаба. Наведы¬вались и из самой столицы – порой такие, перед которыми лю¬бой областной навытяжку бы стоял.
И все они относились к Антону Макаровичу очень тепло, мож¬но даже сказать – дружески, иной раз в подпитии делились с ним едва ль не самым сокровенным своим. И это несмотря на то, что зачастую костерил он их за опасные промашки или про¬махи во время охоты на чем свет стоит, обращаясь в такие мо¬менты на «ты», мог отчитать, как сопливого мальчишку, хоть районного, хоть областного, хоть столичного «туза».
Некоторые из них были опытными охотниками, а иных неза¬дачливых не раз приходилось ему спасать от неминуемой гибе¬ли или тяжелого увечья – особенно когда охотились на кабана. И, конечно же, попроси он любого из этих «тузов» и «тузиков» о чем угодно – отказа бы не было. Для себя Антон Макарович не просил ничего, но, зная такую ситуацию, кто только не обращал¬ся к нему: дескать, поговори с тем-то и с тем-то, от него зависит то-то и то-то, и тебе он вряд ли откажет. Если дело было серьез¬ное, насущное, Антон Макарович говорил «с тем-то» и, как пра¬вило, «тот» не отказывал. «Но это, Антон Макарович, – обяза-тельно подчеркивалось в конце разговора, – только ради тебя».
Нередко малые начальники улаживали через него дела с боль¬шими начальниками, а бывало, что большие районные – с боль¬шими областными или даже столичными.
Охотился, например, как-то у Антона Макаровича заместитель районного главы и спросил, между прочим вроде бы:
– Ты, Макарыч, случаем в область не собираешься?
– Собираюсь, – ответил тот. – Мне в наше управление надо.
– И мне бы надо в область, да тут дела, понимаешь ли, вконец закружили... А этот... – заместитель главы назвал вдруг фами¬лию большого областного начальника, – у тебя нынешним сезо¬ном не охотился?
– Был.
– Так вот к нему мне и надо-то. Да, видать, не вырваться в ближайшее время, не-ет, замотало совсем. Ну и... Хочу тебя попросить... – пошел он наконец напрямую. – Не в службу, а в друж¬бу... Может, сумеешь ты заскочить? Я слыхал – уж больно хоро¬шо он к тебе относится...
– А что за дело-то?
– Да вот, понимаешь, средства нужны...
И заместитель объяснил, на что позарез нужны средства. Сколько раз просили, столько раз и обещали, но так все и не выделяют.
– Ладно, – сказал Антон Макарович, – заеду.
– Машину дадим, водитель отвезет тебя.
– Не надо. Я уж как-нибудь на своем «козелке» доковыляю.
В областном центре Антон Макарович зашел к высокому на¬чальнику, и тот принял его с распростертыми объятиями. Пред¬ложил коньяку, но вспомнив, что егерь не пьет, стал угощать особым каким-то чаем. Антон Макарович обсказал дело. Тот выслушал и, покачав головой, рассмеялся:
– Ух, и бобер у вас... – назвал он главу района, – ух, и бобри-ще... А сам-то что же не приехал?
Имея уже некоторый опыт в делах такого рода и потому пред¬видя этот вопрос, Антон Макарович ответил как всегда:
– Да, видать, стесняется...
– Стесняется... – еще пуще расхохотался тот и, поднявшись из-за стола, хлопнул Антона Макаровича по плечу. – А? Стесняется...
Потом он сел опять на свое место, пометил что-то в настоль¬ном календаре и поднял на Антона Макаровича теперь уже се¬рьезные, даже несколько холодноватые глаза:
– Ладно, передай, что сделаем.
А пожимая на прощанье руку, опять не удержался от улыбки: -Хм, стесняется... Но, Антон Макарович, знай: это только ради тебя.
• ••И, само собой, для земляков своих, для всевозможного про¬стого люда немало доброго делал Антон Макарович через это разнокалиберное начальство.
И многие, глядя на него, давались диву: как умудряется, когда же это успевает он проворачивать такую махину самых разных Дел? Антон же Макарович обилию своих забот и трудов нис¬колько не удивлялся. Он как дышал воздухом, как пил воду, так же точно и дела все эти делал – вроде бы и не особо замечая их.
И если бы его спросили, каким же все-таки образом удается ему столькое повершить, то он, наверное, ответил бы, что если человек встает с постели до света не для пустой болтовни, не для пьянства и прочих глупостей и гадостей, а для хороших и нужных дел, то до наступления ночной темноты может успеть очень многое...
Все дела, которые делал Антон Макарович, были хорошие и нужные, но он, однако же, разделял их для себя по качеству как бы надвое. Те, что для дома, для семьи, для людей – это обыч¬ные. А есть особые, заветные, от коих душа окрыляется, стано¬вится легкой и даже будто бы взлетает, парит... Это дела для леса.
И когда наваливалась усталость от обычных трудов, когда слу¬чались неприятности, без которых, вращаясь среди людей, ни¬как не обойдешься, то вселяла в Антона Макаровича новые силы и поднимала ему настроение одна только мысль: «Ну, ничего, скоро в лес...»
Жена, конечно же, чувствовала, что его больше тянет от дома в лес, чем из леса к дому, однако за всю жизнь не попрекнула ни разу. Иногда попрекал себя мысленно сам Антон Макарович, но тут же и оправдание себе находил: «А у пчел как? Так же точно. Пчела хлопочет по улью, устраивает все, что надо, трудится на совесть. Но одно дело – по улью хлопотать, мельтешить там, в тесноте, бок о бок с другими пчелами, и совсем другое – когда она расправляет крылышки и летит на волю, где солнце и ветер, где вся благость земная нараспашку. Перелетает пчела с цветка на цветок, собирает нектар, опыляет цветы своими лапками – вот это и есть, наверно, ее самый счастливый жизненный момент...»
Вообще-то Валентина не перечила ему никогда и ни в чем. Она тоже не любила лишних слов, поэтому говорили они между со¬бой всегда кратко, только по необходимости. Но зато очень хо¬рошо понимали друг друга каким-то особым, выработанным с годами чутьем. Все, что делал Антон Макарович, Валентина считала правильным, а он считал правильным все, что делает жена. К тому же и она была неравнодушна к лесу – всегда с ра¬достью шла по грибы, по ягоды, а дни, в которые Антон Мака-
рович брал ее с собой на заготовку зимней подкормки для лосей и кабанов, казались Валентине едва ль не праздничными. Не¬редко помогали ему в лесу и дочери. И Валентину, и его они слушались с полуслова.
Имелся у Антона Макаровича один секрет, о котором знала, пожалуй, только жена. И заключался этот секрет в том, что Ан¬тон Макарович не любил... охоты.
Он был отличным егерем, можно даже сказать, непревзойден¬ным, как в любом другом деле. Прекрасно разбирался во всех видах промыслового оружия и стрелял не просто без промаха -попадал только в то место, куда хотел попасть. Повадки любого зверя, любой птицы Антон Макарович знал, пожалуй, лучше, чем самого себя, и потому следопытов, равных ему, среди охот¬ников почти не находилось. Он умел правильно воспитать и на¬таскать какую угодно охотничью собаку – хоть гончую, хоть лай¬ку, хоть норную. У самого у него были четыре собаки разного назначения, и каждая работала на диво.
И все это он постиг, освоил в совершенстве единственно толь¬ко по долгу службы, чтоб, как говорится, ни перед кем не уда¬рить лицом в грязь, но ни охотничьего азарта, ни желания уби-вать какую бы то ни было живность не имелось в его душе ни капли. С азартом, с большим желанием выполнял Антон Мака¬рович другую часть своей работы, заключающуюся в том, что¬бы оберегать лесную живность и помогать ей.
Он наладил строжайшую охрану угодий, неукоснительно вел учет зверя и птицы: знал, где и сколько держится у него лосей, оленей и кабанов, знал все глухариные и тетеревиные тока и, примерно, по скольку глухарей и тетеревов на каждом из них токует. За лето успевал подсчитать и количество выводков водо¬плавающей, и новые волчьи семьи брал на учет, и численность пушного зверя довольно точно определял каким-то только ему одному ведомым способом. Он выявлял ослабленных старостью и больных лосей, оленей и кабанов, которые могли стать легкой добычей волка или рыси, и для отстрела в предстоящий охотни-чий сезон намечал именно этих животных. В суровые зимы в заказнике практически не случалось падежа крупного зверя – олени, лоси и кабаны выживали за счет подготовленной для них вовремя подкормки.
И удавалось Антону Макаровичу добиваться главного – при¬рост «лесного населения» заметно-таки опережал его убыль. Словом, был Антон Макарович таким хозяином в своем «ведом¬стве», что казалось ему иногда, будто все звери и птицы здесь хорошо знают его, совсем почти не боятся, а некоторые даже и приветствуют.
И потому охотничьи сезоны были самыми тяжкими периода¬ми его жизни. Не тело страдало, хоть и выматывалось оно в дни охоты до предела, – страдала душа.
Приезжали самоуверенные, бойкие, веселые люди с надежным оружием и начинали жадно расстреливать зверя и птицу, кото¬рых он, Антон Макарович, столь тщательно оберегал и поддер¬живал. И жертвы намечать, и руководить этим расстрелом при¬ходилось ему. И все время чувствовал он себя на охоте подав¬ленным, каждый выстрел отзывался в сердце болью.
Сам Антон Макарович стрелял только по крайней необходи¬мости. Своим особым чутьем он сразу определял людей, кото¬рые на охоте могут в решающий момент растеряться, промазать или сделать подранка, а то и еще хуже – начнут палить туда, где что-то зашевелилось. Такие вполне способны подвергнуть смер¬тельной опасности не только самих себя, но и других, и потому Антон Макарович всегда занимал позицию рядом с ними, что¬бы в случае чего надежно подстраховать.
И почти на каждой охоте приходилось валить ему точным вы¬стрелом подраненного кем-то и уходящего сохатого. Или сека¬ча, получившего от кого-то пулю в неубойное место и ринувше¬гося на обидчика, который от испуга не только не мог ничего предпринять, но даже и шевельнуться был не в силах. Случа¬лось, что Антон Макарович успевал в самый, что называется, аховый момент – добитый им огромный кабан валился едва ль не у ног остолбеневшего горе-охотника.
А бывало, что раненый зверь уходил, и тогда в преследовании главную роль брал на себя Антон Макарович. Сколько раз на¬стигал он, к примеру, лося, когда тот уже не мог двигаться от потери крови и стоял, покорно ждал своей смерти... И ощущал Антон Макарович в горле тугой комок, поднимая карабин и встре¬чая укоряюще-печальный взгляд лесного великана...
Он всегда строго предупреждал охотников: если выйдет лосиха – не трогать, кабанью матку тоже щадить, молодняк – пусть рас¬тет. И все же иногда кто-либо из «тузов», у кого «рука не терпе¬ла», как в свое время у Алексея, помощника Антона Макаровича, или взыгрывало самолюбие: а – а, дескать, мне можно, – валил вышедшую на него лосиху. И оправдывался потом с ухмылкой: дескать, виноват, далековато было, показалось, что самец.
И Антон Макарович, в обычное время не произносивший ни единого непотребного слова, на сей раз обрушивал вдруг на ви¬новника такую мощную лавину отборнейшего мата, что не толь¬ко сам виновник, но и все, кто был рядом, вжимали головы в пле¬чи. Злость сорвать, он, конечно, мог – это вполне позволялось, а больше ничего не мог поделать. «Туз» есть «туз» – с них взятки гладки.
Телесной крепости и здоровью Глобова мог бы позавидовать любой, однако после каждого охотничьего сезона Антон Мака¬рович заболевал какой-то особой мучительной болезнью. Боли в обычном ее понимании нигде в организме не было, лишь отча¬янно ныло, даже скулило вроде бы, где-то в самой глубине его существа.
Дня три он никуда не выходил из дома, почти ничего не ел. Лежал и молча смотрел в потолок. Жена и дочери в такие дни старались не беспокоить его.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Так вот и шло все у Антона Макаровича – отработанным, при¬вычным, хотя, быть может, не всегда желанным ходом. И вдруг случился в его жизни тяжелый и страшный поворот.
Ехали они с Валентиной по глухой лесной дороге в дальнее урочище – там лежало, досыхало в валах накошенное для зим¬ней подкормки лосей и оленей сено, и надо было его собрать, пометать в стог.
На лето теплый верх у своей машины Антон Макарович сни¬мал, чтобы, проезжая по лесу, лучше видеть все вокруг. Да и вообще любил, когда похлестывал по лицу встречный ветерок. А в дождь натягивал временный брезент на раскладных стой¬ках.
Валентина сидела рядом, и он чувствовал, как хорошо ей отто¬го, что она едет с ним по лесу. Антон Макарович спешил – впол¬не мог собраться дождь, и если поставить стог до него не удаст¬ся, то хоть успеть бы сложить сено в копны...
И внезапно машина налетела левым колесом на пенек. Антон Макарович хорошо знал этот пенек и всегда аккуратно объез¬жал его, а тут, в спешке, прозевал. «УАЗ» подшвырнуло так силь¬но и резко, что Антон Макарович, вцепившись в руль, едва удер¬жался в машине, а Валентину выбросило в сторону, и, ударив¬шись о ствол придорожной сосны, она не упала, а как-то нелепо обвисла на нем.
Машина выскочила на правую обочину, вломилась в ореховый куст, но тут Антон Макарович сумел остановить ее, заглушил взревевший двигатель. Бросился к жене и... остолбенел. Вален¬тина была уже мертва – широко раскрытые неподвижные глаза кричали об этом. При ударе о дерево она напоролась виском на обломанный сухой сук, и ее обвисшее тело держалось на нем, вошедшем глубоко в голову.
Стиснув до хруста в скулах зубы, чтобы не завопить на весь лес от ворвавшейся в душу боли, Антон Макарович осторожно высвободил Валентину и подхватил на руки, понес подальше от этого места, на противоположную сторону дороги. Там он уло¬жил ее на траву, закрыл ей глаза, поправил на жене цветастое линялое платье... И, стоя подле нее на коленях, обратился вдруг к небу и прохрипел:
– Господи... Вот и наказал ты меня...
Потом он зажал своей широкой ладонью жуткую, еще продол¬жающую кровоточить рану на виске Валентины и, сгорбившись, уткнулся лбом жене в грудь. И казалось ему, что вместе с теплом ее тела уходит и его тепло...
* * *
... После похорон Антон Макарович сказал дочерям:
– Все должно быть как при матери.
А потом совсем почти перестал разговаривать и с ними, и с кем бы то ни было.
Лишь отвечал односложно: «да», «нет», и если бы не эти крат¬кие ответы, то можно было бы подумать, что он сделался не¬мым. Понимал – нельзя так, надо, наоборот, поддерживать доче¬рей, расспрашивать почаще, что да как, советоваться с ними даже и тогда, когда можно обойтись без совета, но поделать с собой ничего не мог – у него будто заклинило что-то внутри, зажало там намертво чувство вины.
Многие по району узнали, какая свалилась на Глобова беда, и без конца кто-нибудь приезжал, чтобы выразить соболезнова¬ние, сказать, похлопав по плечу, обычное в таких случаях: «Ты, Макарыч, это самое... Держись уж давай как-нибудь...» Приез¬жал и заместитель районного главы. И с этими приезжавшими Антон Макарович тоже в основном молчал, лишь кивал голо¬вой: понятно, мол, спасибо. Он слушал, соглашался, но смотрел куда-то сквозь человека, будто все время напряженно о чем-то думал. И любому, кто общался с ним, становилось от этого не¬сколько не по себе.
Однажды Антон Макарович взял топор, лопату и поехал на то место, где погибла жена. Он выкопал вместе с корнями пенек, из-за которого произошла беда, порубил и его, и корни в мелочь, смахнул одним ударом злополучный сук на сосне и сжег все. Потом сбросил пепел с углями в яму, закопал и тщательно за¬ровнял, притоптал. И тут же подумал вдруг: «Зачем это я? Что это даст? Во мне самом непорядок-то – вот он где...»
И когда ехал обратно, время от времени тяжко перекатывалось в мозгу: «Да, что-то во мне не так. И сейчас не так, и раньше было не так...»
Делами он загружал себя теперь еще больше – на час раньше, чем в прежние времена, вставал и часом раньше ложился. В де¬лах было душе несколько легче. Дочери урезонивали его, но без толку. Да им и самим приходилось крепко поднатуживаться, что¬бы шло все в доме прежним устойчивым чередом.
Старшая дочь Вера еще при матери собиралась замуж, но те¬перь свадьбу пришлось отложить по меньшей мере на год. Же¬них ее, смекалистый и работящий парень из соседнего села, Антону Макаровичу приглянулся. Игорь – так его звали – окон¬чил строительный техникум, отслужил в армии, был непьющим и уже сейчас проявлял надежную заботу – выкраивал время, при¬езжал на мотоцикле почти каждый день и, поднимая девчатам настроение, сноровисто помогал им управиться по хозяйству.
Антон Макарович предлагал: дескать, поженитесь – живите тут, места много и дела хватит. Но Игорь сказал, что уже и лес привез для нового дома, и доски заготовил – там, в своем селе. Антон Макарович понимал его – сам когда-то поступил точно так же, но все-таки жалко было, что Вера уйдет.
Месяца полтора после похорон никто к Антону Макаровичу ни за какой помощью не обращался, а потом снова и приходить стали, и приезжать. И по-прежнему он никому не отказывал. Но опять-таки смущала людей перемена в нем: не отказал Мака-рыч, а чего-то все молчит... То ли недоволен просьбой, то ли еще какая закавыка...
Алексей, помощник, понимал состояние Антона Макаровича -за годы они настолько сработались и сдружились, что определяли все друг в друге легко и безошибочно. И теперь Алексей едва ль не из сил выбивался, стараясь, чтоб старшому – так он называл Глобова – стало хоть немного легче. Незаметно брал на себя боль¬шую часть хлопот по заказнику, возвращаясь оттуда, подробно рассказывал, как идут дела, предлагал каждый раз что-либо но¬вое. Ему хотелось расшевелить, вытащить Антона Макаровича из тяжкого оцепенения. Однако удавалось это редко – оживив¬шись ненадолго, старшой опять замыкался наглухо, и помощни¬ком постепенно овладевало отчаяние.
Осенью, в один из последних тихих и солнечных деньков, Алексей приехал к Глобову после обеда и с ходу предложил:
– Давай-ка, Антон Макарыч, рванем в избушку, на дальнее озеро. Поймаем рыбки, заварим уху... И заночуем там.
– Да нет, Леша, – ответил тот, – что-то в этом году туда не тянет... И... обещал я тут в одно место...
– Эх, старшой, старшой... Ну прошу: брось все, поедем. Ради меня. Мне надо.
– А в чем дело? – на сей раз внимательно глянул на него Антон Макарович. – Или стряслось что?
– Стряслось. Душа болит. И... необходимо побыть вдвоем.
– Ладно. Поедем.
Когда сложили в машину все необходимое и собрались отъез¬жать, Вера глянула на Алексея, вопросительно приподняв бро¬ви, и он успокаивающе подмигнул ей.
... Обширное, поросшее по краям тростниками и камышами озе¬ро лежало правильным овалом, и редко появлялась на нем рябь, потому что обступал его со всех сторон могучий строевой лес. По берегам же теснились заросли орешника, калины, рябины, кру¬шины и даже черемухи, и сейчас листва всех этих кустов – жел¬тая, оранжевая, красная – сообщала гладкой прозрачной воде не¬земной розоватый оттенок. Душа легко поддавалась тут умирот-ворению и покою.
Антон Макарович спустился по песчаному откосу к воде, спо¬лоснул руки, а потом, распрямившись, вздохнул, да так и остал¬ся стоять -долго смотрел на озеро. Алексей переносил из маши¬ны в охотничью избушку вещи и потихоньку наблюдал за ним.
Избушка была уютной, теплой – рубил ее когда-то сам Антон Макарович. Он же и обиходил в ней все – сложил небольшую печку, устроил топчаны. Имелись тут и стол, и сиденья, и полки для посуды – грубоватые, из-под топора, но удобные и прочные. Немало перебывало в избушке за годы всевозможного охотни¬чьего и рыбацкого люда...
Проверив, не течет ли долбленый ботничок, они выехали на озеро ставить сеть и управились быстро, почти молчком, хоро¬шо зная, что и как нужно каждому делать. Потом вернулись в избушку и так же, перекидываясь несколькими словами только по делу, приготовили все для ухи, все для ночлега.
Антон Макарович не задавал Алексею никаких вопросов -ждал, видимо, когда помощник сам заговорит о том, что там у него стряслось.
Быстро завечерело. Улов оказался подходящим: окуни, щуря¬та, лини – самая уха. Растопили печку, засветили видавший виды керосиновый фонарь... Когда разлили по мискам наваристую, сверкающую блестками жира уху, Алексей вдруг вытащил из рюкзака бутылку коньяка и, не обращая внимания на удивлен¬ный взгляд Антона Макаровича, набулькал сначала в его круж¬ку, потом в свою.
– Ты что?! – наконец не выдержал старшой. – Ведь мы же... не пьем.
– А нынче выпьем, – подвинул к нему кружку Алексей.
– Да не буду я пить эту дрянь. Не употреблял всю жизнь, а теперь-то с какой стати?..
– Давай выпьем, Антон Макарыч. – Алексей приложил руку к груди. – Очень и очень прошу. Ради меня. Прошу в первый и последний раз. И выпьем давай до дна.
– Господи, да что такое случилось-то? Прямо-таки пугаешь меня. Неужто обязательно устраивать мне эту пытку?
– Выпьем до дна, и тогда я все расскажу.
– Ну, Бог с тобой, давай. Попробую, может, хоть пойму, с чего люди к ней так тянутся.
И они выпили до дна. В голове у Антона Макаровича почти сразу же зашумело и закружилось, и это ему не понравилось. Од¬нако виду он не показал – молча хлебал уху. Кружение в мозгу быстро прошло, и вскоре он с удивлением почувствовал, как в груди – там, где, по его разумению, заклинило – разжимается что-то, отпускает понемногу, и заливает наболевшее место приятное тепло.
– Ну, – положил Антон Макарович ложку, – говори, что же стряслось-то.
– Давай уж дохлебаем, – не отрывая взгляда от миски, сказал Алексей. – Чего-то есть охота. А уха уж больно хороша.
– Та-ак... – Антон Макарович понял вдруг, зачем затащил его сюда помощник. – У него там стряслось... А ему есть охота, и уха уж больно хороша. Ну ладно, давай и доедим до дна.
Алексей ничего на это не ответил, лишь зашмыгал носом, про¬должая усердно налегать на уху. Они опорожнили миски почти одновременно, глянули друг на друга и неожиданно улыбнулись, а потом и засмеялись оба.
– Но в самом деле, Антон Макарыч... – сразу же посерьезнев, отвел взгляд Алексей, – стряслось. И душа у меня болит. И... мне трудно говорить, но я все-таки скажу. За тебя болит душа -понял? Ты со своей бедой... Беда большая – ясное дело, но зачем же так заскорлупливаться-то? Зачем отслоняться-то от всех?
– Да я вроде с людьми-то...
– Правильно, ты много делаешь для людей. Но когда делаешь, то душу прячешь, норовишь повернуться к человеку спиной. И, любого коснись, – думаешь, приятно от этого? Думаешь, доче¬рям легко с тобой с таким? И мне нелегко. Мне и работать, и жить стало трудно. Глянешь на тебя – и какое тут настроение?..
– Я, Леша, понимаю, – глядя на помощника увлажненными глазами, сказал Антон Макарович. – Меня, брат, заклинило. По¬нимаю, а никак не могу...
– Надо смочь. У тебя еще силы-то – на пятерых.
– У меня хватит силы. Я... уйду с этой работы.
– Во, во. Я так и знал, так я и чуял. С какой же стати уйдешь-то?
– Ну... наказал ведь меня уже Господь Бог.
– За что же он тебя мог наказать?
– А то ты не знаешь. Крови-то здесь, в лесах, сколько проли¬то... Пусть не человеческая, но тоже теплая кровь. Сколько лет я этим кровопусканием командовал...
– В других лесах ее проливается куда больше. Ну ладно, если ты считаешь, что наказал Бог, то, может, так оно и есть. У тебя на все чутье верное. Но... учти: если уйдешь, то Он опять накажет.
– Это за что же?
– Да за то, что без тебя тут кровь польется рекой.
– За меня останешься ты.
– Хм... Вон, значит, как рассудил... Тогда и в третий раз тебя Бог накажет.
– А это за что? Чего-то уж больно много.
– Сколько положено. Ну, давай прикинем, если показалось лиш¬ку. Ты, стало быть, чуешь за собой грех и хочешь от него изба¬виться. А как избавляешься-то? На меня решил перевалить. А у меня разве своего греха мало? Вспомни: ты ведь когда-то спасал мою душу от него. А теперь... и тот, который за собой чуешь, придумал на спасенного навьючить. Ну? Разве это будет не грех, разве за это не накажет?
Антону Макаровичу жар бросился в лицо, и причиной тому был не только выпитый коньяк – слова Алексея угодили в такую точку души, что всплеснулось в ней все от стыда и недовольства самим собой. «Боже мой... – смятенно пронеслось в мозгу. – Куда же это меня спихнуло-то, куда я заехал? Прав же он, настолько прав, что дальше и некуда...» Наверное, ни разу за свою жизнь не задевал Антона Макаровича никто столь глубоко и к тому же столь справедливым упреком.
– Молчишь? – продолжал Алексей. – Ладно, молчи. А я еще скажу – о грехе, который ты за собой числишь. Лично я по-другому на это смотрю. Грех, может, и есть, но не такой боль-шой, как ты думаешь. И, по-моему, не наказание тут вовсе, а крутое испытание тебе дано. Видит тебя Господь Бог, знает -вот и захотел испытать по-крупному, посмотреть, куда кач-нешься. И ты качнулся не туда, куда надо. Не туда, Антон Ма¬кар ыч...
– Скажи... – хрипло, не своим каким-то голосом произнес тот, – ты по-настоящему веришь в Бога?
– Да как тебе сказать... – смутился Алексей. – Настоящим ве¬рующим себя называть... Уж больно редко мы с женой в цер¬ковь-то ходим. Но... все ведь от Него – сам же понимаешь.
– Ан, видать, не все... – судорожно вздохнул Антон Макаро¬вич. – Многое, наверно, и от дьявола.
– Ясное дело – этот тоже не дремлет.
Несколько мгновений молчали оба, и в эти секунды Алексей успел ощутить, какой нелегкой муке подверг он и без того на¬страдавшуюся душу старшого. «Ну, ничего, – упрямо решил по¬мощник, – лишь бы на пользу».
– Если по-нормальному разобраться, – опять заговорил он, – то чего уж мы с тобою такого грешного совершаем-то? Все силы кладем, чтоб у нас тут безобразия не было. Так ведь оно? Так. Все идет по норме, а то и получше. Заказник-то в области одним из лучших считается. Даже лес выпиливать не даем – ты добил¬ся, чтоб одни только санитарные вырубки. Короче, то, что от нас зависит, выполняем по совести. А где не зависит от нас, там... куда ж ты денешься... На это, я считаю, и суда быть не может. А наказанным ты себя почел – значит большая совесть в тебе. Мучительная, значит, совесть – вот она и жмет на сердце-то.
– Жмет... – повторил, как эхо, Антон Макарович.
– И вон ведь удумал чего... – усмехнулся Алексей. – Я вместо него. Долго думал-то? Прямо скажу: здорово ты тут, старшой, недомыслил. У тебя же авторитет, ты годами, десятками лет за¬рабатывал-поднимал его...
– У тебя теперь тоже авторитет.
– Мой твоему не чета. Глобова весь район знает. И в области знают, и повыше кое-где. Одно твое имя – уже, считай, знак ка¬чества для заказника. Только прослышат – ушел Глобов, и что тогда начнется? А я... Пойми, Антон Макарыч: я могу только при тебе. Как... второй пилот. Хошь – правой твоей рукой, хошь – левой стану, а без тебя не буду. Тоже уйду.
– Почему? – удивленно вскинул брови Антон Макарович.
– Я с такой точностью и надежностью летать не умею, если уж с пилотами-то нас с тобой сравнивать... Весь интерес и к ра¬боте, и к жизни идет ко мне через тебя. Уйдешь ты – и он сразу же пропадет. Ну, это другой разговор. Речь о твоем. Думаешь, не понимаю, как настряло: выстрелы, кровь – из года в год, много лет подряд... Да хорошо еще, если обходится без таких, кому и ружья-то в руки брать нельзя. Понимаю. Хочешь, возьму на себя основные охоты, освобожу от этого? Боюсь, правда, что все рав¬но тебя вытащат. Завопят-зазвонят: где Макарыч, подай нам Макарыча. Да уж, наверно, можно надуть-то их как-нибудь. А в остальном и в основном... Знай, Антон Макарыч: кроме тебя некому, и я при тебе.
Глобов поднялся вдруг из-за стола.
– Что-то душновато здесь. Пойдем-ка, брат, на воздух, посидим у озера.
– Темно там сейчас.
– Ничего. Не съест нас темнота.
Накинув телогрейки, они вышли к песчаной проплешине, спус¬кающейся к озеру. Тут с давних времен лежало бревно для сиде¬ния – снизу изрядно подгнившее, а сверху словно отполирован¬ное. Уселись на бревно и долго молчали. В самом деле, было очень темно, однако, несмотря на это, озерная вода отчего-то давала потаенный живой отблеск. Какой-то неясный звук мед¬ленно пролетел над озером, и снова стало оглушительно тихо.
– Ты сказал, что в церковь с женой ходите... – заговорил вдруг Антон Макарович. – Я и не знал. Я, Леша... тоже Бога чую и церковь уважаю. Ходить в нее, правда, некогда, да, видать, и не привык. Мне, знаешь, как всегда казалось? Что главное приста¬нище Бога на Земле – это лес.
– Я тоже так думаю, – ответил Алексей, – хоть и бываю изред¬ка в церкви.
Помолчали еще немного, и помощник спросил:
– Ну, что, Антон Макарыч, коньяк-то? Отпустило хоть ма¬ленько?
– Отпустило, Леша. Только все равно я его пить больше не
буду.
– Да кто ж тебя заставляет? – В голосе Алексея звучала ра¬дость. – Отпустило – вот и ходи теперь отпущенный.
Когда вернулись в избушку и, загасив фонарь, улеглись на топ¬чаны, Антон Макарович некоторое время скрипел досками, во¬рочаясь с боку на бок, потом тяжело вздохнул и подал голос:
– Леш, ты спишь?
– Да нет, пока еще только налаживаюсь.
– А помнишь, тогда... Я ведь и в самом деле тебя чуть не убил.
– Знаю. Но сначала-то – я чуть не убил тебя.
– И... вот скажи мне: столько уж лет мы вместе работаем, а почему я не заметил, что ты стал таким мудрым? В кого ты та¬ким мудрым-то стал?
– В тебя. Только ты-то вот, гляжу, свою мудрость помаленьку терять приноровился...
– Заметно, значит?
– Заметно, старшой.
– И в чем же выражается?
– Выражается в том... Я уже говорил: помощь ты дашь любо¬му – тут ни взять ни отнять. Но... смотришь сквозь людей – вот что плохо.
И Антон Макарович больше уже не задавал никаких вопро¬сов. И не шевелился, не вздыхал. Трудно было понять, спит он или нет.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ему стало легче после поездки с Алексеем на озеро – торча¬щий внутри клин словно бы выжало во время нелегкого их раз¬говора. Но вскоре начала забирать душу новая тягота. Антон Макарович теперь сумел увидеть себя как бы со стороны и ужас¬нулся: «Господи, разве так можно? Что же это я, в самом деле, -будто чужой живу среди людей?»
Он стал перебирать в памяти тех, с кем жил по соседству, с кем работал вместе, общался дружески, и обнаружил со стыдом – даже похолодело внутри: ведь ничего ни о ком по-настоящему не знает. Никогда не интересовался всерьез, что у кого на душе, какие беды люди носят в себе, какое горе мыкают. Даже Алек¬сея, выходит, не знал совсем. Встал, дескать, мужик на правиль¬ную линию, к работе относится как положено, не подведет, ну и слава Богу. А он, Алексей-то, оказывается, душу в себе невесть когда сумел воспитать вон какую – не только о работе, не о себе самом печется, а переживает всем сердцем за старшого. И так тонко сумел подойти, так мудро рассудил... Да чего там – глаза сумел открыть ему, старшому-то.
И усугубил эту новую тяготу Антона Макаровича, усилил его нутреннее неравновесие неожиданный разговор с дочерьми.
тобы хоть как-то загладить перед ними вину за свою многомесячную, похожую на отчуждение замкнутость, он сказал им однажды, когда сидели все вместе за чаем:
– Вы, девчатки, это... Не обижайтесь уж на меня Христа ради.
– А с чего ты взял, – с удивлением глянула на него старшая, Вера, – что мы на тебя обижаемся?
– Да как тут не обидишься – молчу и молчу неделями. Ни от¬вета путного от отца, ни совета... Вы поймите... – Он заговорил вдруг быстро и сбивчиво – очень хотелось, чтобы они поняли. -Ведь мать-то... Короче, на мне вина – не уберег. Ну и... не только слово сказать – в глаза глянуть боялся. Застыло, замерло все в груди. Хочу, хочу заговорить, подбодрить вас как-нибудь, а... не поворачивается язык, заклинило.
– Мы понимаем, – тихо сказала Вера. – И зря ты себя казнишь – никто тебя не винит. Так уж вышло, судьба такая. И... нам тя¬жело, а тебе еще тяжелей. Она ведь... на твоих глазах...
– И нечего было замыкаться, зря ты молчал, – вступила в раз¬говор средняя дочь, Надя. – Вместе-то легче. А то... мамы нет, и ты как будто ушел от нас куда-то...
– Да вот я и понял... – Антон Макарович, пряча глаза, склонил голову почти к столу. – Вот и говорю: простите уж меня.
– Тебе же сказали, – продолжала Надежда, – никто не винит. Но... если уж пошел у нас такой разговор... Ты ведь, папа, и рань¬ше, и при маме тоже...
– Надежда! – строго вскинула голову старшая. – Прекрати!
– А почему это я не могу сказать? – средняя отличалась прямо¬той и какой-то особой твердостью в характере. – Чего ты меня затыкаешь? В кои-то веки заговорили по-настоящему. Мы тут все свои, чужих нету. И нам надо жить...
– Ну, говори, говори, – выпрямился Антон Макарович. – Чего я там не так делал, при матери-то?
– Ты, пап, не обижайся, – приобняла его за плечо Надя. – Я же не в обиду, а как дочь тебе... Про молчанки-то эти твои. Ты ведь и раньше тоже... Всегда сам с собой – будто заслонялся, отгора¬живался от всех.
– Люди ко мне постоянно шли и сейчас идут и едут, – задетый ее словами, ответил Антон Макарович. – И, кажись, не отгора¬живался я, не заслонялся ни от кого.
– Да это правильно – идут и едут. И вроде бы хорошо ты к ним относишься, помогаешь всем. А как люди живут, что между ними творится – тебя словно и не волнует, не интересует.
– Я что же – в душу соваться должен к каждому, допрашивать?
– Соваться ни к чему, – задумчиво глядя через окно в сад, ска¬зала старшая, – а понять должен.
– Взять вот хоть нас, – разгорячилась Надежда. – Думал ты когда-нибудь о нас по-настоящему? Считаешь, наверное, что жи¬вем тут с тобой – и счастья у нас по уши?
– Надежда! – снова вскинула голову старшая. – Ты меру-то все-таки знай.
– Да отстань ты! – раздраженно отмахнулась та. – Я по душе говорю, без всякой занозы.
– Ан нет, – усмехнулся с горечью Антон Макарович, – заноза-то все-таки, видать, имеется. Ну и чем вам со мной так плохо?
– Нам с тобой хорошо. Только вот замуж тут выходить не за кого.
– Да Вера-то скоро выйдет. И разве Игорь плохой парень?
– Вера... Вере, будем считать, повезло. Конечно, Игорек па¬рень что надо. Но ведь он здесь один такой на всю ивановскую.
– Почему же один, – не сдавался Антон Макарович, – и у тебя, и у Любы вон даже, – кивнул он на младшенькую, – отбоя от них нет. Ты летом с гульбы-то в два часа ночи приходишь.
– Во, во -летом, – едко рассмеялась Надя. – Когда полдеревни дачников наезжает. А сейчас осень. А скоро и зима. Ну и... пол¬ный отбой. Видишь ты сейчас здесь кого-нибудь, кроме пьянень¬ких сопливых шпендриков и застаревших придурков?
– Ну хватит вам! – с болью крикнула вдруг младшая, Люба, и светлыми бисеринками заскользили по ее щекам слезы. – Чего вы напали на него? Замуж им скорей охота! А вот я не пойду ни за какой замуж, я с папой всегда буду жить...
Ощущая комок в горле, Антон Макарович молча привлек млад¬шую к себе, вытер тыльной стороной ладони слезы на ее щеках и легонько погладил по голове.
И воцарилось за столом молчание – всем стало не по себе.
– Ладно, – словно стряхивая с себя тягостное оцепенение, ре¬шительно поднялся со своего места Антон Макарович. – Ладно, девчатки. Я тоже без всякой занозы, по душе вам скажу. Хоро¬шо, что так у нас нынче получилось – поговорили откровенно, как полагается в любой нормальной семье. Наверно, во многом вы правы. И... спасибо вам. Принято к сведению, и будем ду¬мать... А подумать, видать, придется крепко.
Накинув на плечи куртку, он вышел на заднее крыльцо, в сад, присел на верхнюю ступеньку.
Иссякло в природе последнее тепло, дул сырой свежий ветер – налетал резкими порывами и, суматошно проносясь по верхам плодовых деревьев, целыми охапками срывал пожухлую листву и долго кружил ее по саду. Листья опускались почти до земли и вдруг взмывали вверх, словно искали и никак не могли найти места для своего окончательного покоя.
Могучими валами накатывались по небу низкие темные обла¬ка, и внезапно начинался дождь, тоже безжалостно-резкий, хо¬лодный. Тут же мрачнело все кругом, словно наступил вечер, и казалось, что это суровое помрачение проникает даже в самые отдаленные уголки души. Дождевой облачный вал вскоре про¬носило дальше, становилось светлее. И неожиданно в какой-нибудь небольшой просвет между облаками прорывалось солн¬це, радостно освещало и поблекший сад, и серые поля за ним, и далекий темный лес. И становилось непривычно тихо, будто вся природа, все живое окрест проникалось глубокой сокровенной думой.
Но уже приближался стремительно новый вал иссиня-серых, казавшихся зловещими облаков, опять поднимался ветер, и снова заполнялось пространство вокруг тревожным осенним шумом.
«Надо же... – думал Антон Макарович. – Дочери-то почти то же самое выпалили, что говорил в избушке Алексей. Неужто об¬суждали все это с Алексеем? Да нет, не могло такого быть. Про¬сто, наверно, им так же, как и помощнику, хорошо видно, какой творится во мне непорядок...»
И он вдруг понял окончательно, что непорядок в самом деле большой. Как прожил ту часть жизни, которая уже прожита? Неполно, выходит, половинно прожил. Куда, в какую душу тя-нуло вникать по-настоящему? В душу леса. Вникал в нее так, что изучил до самых мельчайших тонкостей, сжился с нею на¬столько, что стало уже казаться, будто твоя душа и душа леса -единое целое. В самые тяжелые моменты куда шел, чтобы успо¬коить сердце, обрести равновесие? Шел в лес.
А к остальному как относился, к людям вокруг? Люди, считал, – они для того, чтобы работать с ними, делать дела. Если по¬мощь кому требуется – обязательно нужно помочь. А что там в душе у каждого, какие у кого неувязки, какие у людей отноше¬ния друг с другом – это уж их заботы, сами пусть и разбирают¬ся; при чем же тут я? Лезть в душу к кому бы то ни было, высп¬рашивать, проявлять сочувствие типа «ай-яй-яй», – такое с дет¬ства казалось неудобным и даже зазорным.
Надо дела делать, успеть как можно больше, а если будешь заниматься пустопорожним копанием в чужих душах, «ай-яй-яй» это самое без конца мусолить, то и не успеешь толком ниче¬го. Случилась у человека беда – умер, к примеру, родственник,. так ты вместо всяких там сочувствий да утешений лучше по¬проси, чтоб показали, где могилу копать, да и выкопай ее. Или сделай хороший гроб, или мяса отнеси для поминок, денег дай. Да, так-то вот относился – в лесу старался вникать во все тон¬кости, а здесь старался – тоже усердно – не вникать в них.
А с близкими своими? Душу Валентины понимал ли до конца, часто заглядывал в нее? Нет, не часто. Лишь иногда, по случаю. Казалось, что жена – она тоже только для дела. Вот сейчас если спросить себя: ведомо было тебе, что носила в своем сердце Валентина, какие переживания, тревоги и страхи ее мучили? Нет, не знал ты по-настоящему душу своей жены. А ведь столько лет прожили, столько всего пережито вместе... И вот оно – горько и больно.
А дочери – разве не правы они? Старшая закончила институт и вернулась домой, учительствует в сельской школе. Надежда после окончания медучилища тоже никуда не уехала – работает в медпункте. Младшая заканчивает школу, но уже вон решила: буду жить с отцом. А ты? В самом деле – думал ты когда-нибудь о них по-настоящему? За какую-либо молодую лосиху в лесу готов был грудью встать, а о дочерях своих, об их будущем заботился как полагается? Да нет, привык, видать, к мысли, что и дочери только для дела.
Вот они тебе и воткнули – правильно воткнули. Разве шуточ¬ная забота-то у них – о том, как собственную семью создать, о продолжении рода. Да чтоб семья не абы какая, чтобы в ней любовь была. В лесу, когда за живностью наблюдал, тебя эта тяга к продолжению рода восхищала, волков-то, к примеру, бо¬готворишь именно за их поистине святое отношение к такому делу, как создание и поддержание крепкой семьи. А тут? Дей¬ствительно ведь, то, что Вера выйдет за Игоря, – лишь везение, счастливый случай. А как сложится у Надежды, у Любы? И вправду же, кроме Игоря едва ли сыщешь хоть одного стоящего парня во всей округе... Господи, да как же так, что же такое тво¬рится-то?..
И задав себе этот вопрос, Антон Макарович почувствовал вдруг: жизнь людей, близких, окружающих его, обитающих окрест и даль¬ше по всей русской земле, словно бы отделена от него туманной пеленой, через которую хоть и просматривается кое-кто, но главно¬го – сколь ни напрягайся – рассмотреть не удается.
И он уже явственно ощущал, как сквозь нее, возведенную им самим с годами завесу, повевает на него оттуда, из огромного людского мира, чем-то болезненным, тревожным и даже зло¬вещим.
Нет, подумалось, видать, вовсе не за лесные грехи наказал-то тебя Господь. А, наверно, за эту вот самую, казавшуюся раньше очень удобной, занавесочку... И нечего больше ждать, сдирать надо как можно скорей да в мелкие клочки ее, в пыль, чтоб дунул ветер – и чисто, и гляди в любую сторону, в любую даль... А легко ли будет содрать-то? Ведь это тебе не какая-нибудь ощутимая рукой материя... И все равно – надо. Хоть и поздновато уже, но надо начинать жить по-новому, сколь бы тяжело ни было...
Из дома вышла младшая дочь и, усевшись рядом с отцом, зяб¬ко прижалась к нему, подогнула под себя ноги.
– Пап... – она погладила его руку, – ты не расстраивайся. И не слушай их – мало ли чего они тебе намелют. У них только одно на уме-замуж да замуж...
– Нет, дочка... – упрятав ее маленькую ладонь в своих боль¬ших и сосредоточенно глядя в дальний угол сада, ответил Ан¬тон Макарович, – нет... Если уж вы меня слушаетесь, то и мне вас надо слушаться. И вы слушайтесь друг друга.
Ударил сильный порыв ветра, даже дух перехватило, и снова сиротливо закружились меж яблонь жухлые измученные листья.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Прошло около двух лет... Многое за это время изменилось в жизни Антона Макаровича, немалые перемены претерпела и душа его.
Злополучную «занавеску», вопреки опасениям, удалось содрать довольно легко. Подталкивало чувство вины, так сильно толка¬ло, что постепенно переросло оно в особого рода жажду – все больше и больше хотелось знать о том, как живут люди, что тво¬рится в их душах, что вообще происходит вокруг.
И люди, замечая эту непонятную, но тем не менее отрадную для них перемену в характере Антона Макаровича, охотно и даже лихорадочно как-то открывались ему – делились своими трево¬гами, бедами и горестями. Они словно бы ждали давным-давно, когда он – не кто-нибудь, а именно он, Антон Макарович, – про¬явит к их жизни интерес, отнесется с участием да еще, может, и что-либо дельное присоветует.
Однако не мог он дать никому никакого совета, поскольку то, что открывал для себя раз за разом в незаслоненной теперь ни¬чем окружающей жизни, самого его повергало во все большее смятение.
Занятый многие годы охраной вверенного ему лесного масси¬ва и обитающей в нем живности, увлеченный неукоснительным поддержанием в заказнике надлежащего порядка, Антон Мака-рович привык думать, что так же точно действуют и те, кому поручена забота о людях. Кто-то, возможно, лучше работает, кто-то похуже, но дело идет – разве может оно остановиться, это главное дело?.. Какие бы там, наверху, перетряски-перепляски ни происходили, считал он, а заботиться о людях все равно дол¬жны, никуда от этого не денешься.
И вдруг почти с ужасом обнаружил: ничего такого уже и в по¬мине нет, и люди... да что там люди – весь народ от края и до края брошен на произвол судьбы. Практически никто о нем не заботится, никто не охраняет его ни от хулиганья, ни от ворья, ни от матерых и всяких прочих убийц и насильников, не защи¬щает от самодурства и наглого самоуправства начальства, не лечит по-настоящему, никто не беспокоится всерьез, сколько народу рождается и сколько умирает...
Более того – брошены на произвол судьбы и те, кому надле¬жит заботиться о порядке, о людях: и суды, и прокуроры, и вра¬чи. И даже учителя, которых всегда, в любые суровые для стра¬ны времена ценили и уважали, поскольку они, как было приня¬то говорить, закладывают основу, фундамент для будущего. Вро¬де бы и фундамента теперь никакого больше не надо, все на го¬лом песке, а песок-то ползет, расплывается... Пожалуй, одна толь¬ко милиция еще ничего – больше в ней стало здоровенных румя¬ных парней, и одевают, вооружают их намного лучше, чем рань¬ше. Но держит себя эта хорошо одетая и надежно вооруженная милиция так, будто предназначена она вовсе не для защиты на¬рода от всевозможных на него посягательств, а для чего-то куда более важного...
У всех простых, честных и работящих людей, с которыми об¬щался Антон Макарович и в души которых старался теперь как можно пристальней вглядеться, словно бы иссякла жизненная радость – казалось, что начисто вытеснили ее одолевающие каж¬дого без конца тревоги, беды и горести. Когда люди изливали ему все это в надежде облегчить сердце, он внимательно слу¬шал, а потом пытался утешить хоть чем-нибудь, подбодрить, успокоить. И ощущал, как назревает, будто нарыв, разрастается беда в его собственной душе.
Он по-прежнему плотничал с мужиками в свободное от лес¬ных дел время, и однажды, когда передыхали накоротке, огля¬дел их всех, усталых, сумрачных, немолодых уже и здоровьем особо не блещущих, и вдруг выдавил из себя потрясенно:
– Мужики... А ведь за нами никого нет.
Они уставились на него, удивленно вскинув головы.
– Ты о чем это, Макарыч?
– Да вот посмотрел сейчас на вас... ну и на себя, ясное дело, тоже... И резануло по сердцу: нет ведь за нами никого. Сколько лет мы еще протюкаем топориками, на какой срок нас хватит? А когда сковырнемся, кто придет на наше место плотничать? Кто будет строить, косить, пахать? Кто сумеет наладить и свое, и государственное хозяйство так, как мы умеем его наладить? Дела – они какие есть, такие и останутся, но ведь за нами-то никого, пустые тылы...
Мужики завздыхали тяжко, потупились. И Антон Макарович понял, что попал в больное место – каждый из них, наверное, не единожды размышлял на сей счет, однако носил в себе эту зано¬зу молча, боясь разбередить ее, поскольку лишняя боль ни само¬му себе, ни другим пользы не прибавит. А он, Антон Макаро¬вич, взял да и разбередил сразу у всех.
– Ну как же нету тылов? – попытался впрыснуть струйку бод¬рости Колян Чадышев, не склонный унывать в любой, даже са¬мой аховой, ситуации. – А Игорек вот с нами? Золотые у парня руки, ни в чем не отстает...
Игорь, который был теперь зятем Антона Макаровича, тоже работал в бригаде, и здесь его ценили, уважали как равного. Мужики знали, что встает Игорь каждый день с рассветом и до прихода в бригаду успевает часа два-три уделить обустройству своего нового дома, в который они с Верой уже перешли жить. И еще вечером трудится у себя едва ль не до полуночи – строга¬ет иногда во дворе при электрическом свете. Антон Макарович помогал зятю, когда мог, но что-то уж слишком мало стало вык¬раиваться времени...
Сейчас Игорь, обнаженный до пояса, мускулистый и загоре¬лый дочерна, сидел на чурбаке, широко расставив ноги, сосре¬доточенно смотрел в угол сруба и пережевывал жесткую тра-винку.
– Ну? – продолжал Колян. – Вот он сидит. Вы только гляньте -натуральный Геркулес, едреныть... Разве это не тылы?
– Игорь, – обратился к зятю Антон Макарович, – прикинь-ка нам. Лет этак через семь... ну, через десяток... когда мы все в крючки позагибаемся, а кто, может, и вовсе – упаси, конечно, Господь – распрощается с белым светом, – сумеешь ты тогда сколотить такую вот надежную бригаду?
Тот выплюнул недожеванную травинку, перевел взгляд под ноги и, помедлив немного, ответил:
– Такую – не смогу. Найдутся, может, два-три человека... Уда¬стся, возможно, и бригаду собрать. Но... это будут лепилы. И станут они без конца между собой счеты да разборки устраи¬вать, а любого, кто их наймет, даже самого бедного, обдирать как липку...
И мужики, словно подхлестнутые его словами, горячо загово¬рили вдруг все разом – о том, что и сейчас уже одни лепилы кругом, и нынче уже обдирают без зазрения, а от этих самых счетов-разборок, особенно среди молодежи, прямо-таки спасу нету. Вся молодежь словно с катушек послетала – кинулись за легким прибытком, раскатывают на иностранных машинах, а того не берут в толк, что не прибыток это вовсе, а убыток, беда сплошная, поскольку обманом, обдираловкой да бессовестной разориловкой-продаваловкой стремятся нажиться-то. Бизнесом у них такое паскудство называется. Да еще кровь пускают друг другу – за первомайские дни вон, говорят, в районном морге семь трупов скопилось, молодые ребята, и все стреляные. Какие тут могут быть тылы, если вся молодежь...
– Да не вся молодежь! – вдруг резко оборвал Игорь. Ему, на¬верно, обидно стало и за себя, и за своих сверстников, которые, как и он, старались жить честным трудом. – И не только моло¬дежь...
– Насчет этого ты прав... – сразу же поутихли мужики. – Мно¬го нынче развелось разорителей-продавателей и куда как постар¬ше вашего брата. Крупные, матерые накопители есть – высоко сидят, далеко глядят...
– Вот от них-то и пошло все, – хмуро подытожил Игорь. Антон Макарович слушал и мысленно клял себя за то, что за¬теял этот разговор. Ему больно было смотреть на мужиков, с надрывом жалующихся друг другу на творящийся вокруг про¬извол и чем-то напоминающих детей, коих нещадно высекли дома и выгнали на улицу. Больно было и за Игоря – наверно, мало имелось у него среди сверстников надежных друзей, а, может, и не имелось вовсе...
... Подобные разговоры случались потом еще не раз, и вскоре Антон Макарович понял главное: брошенный на произвол судь¬бы народ разделился страшным образом – стало два народа. Один, основной, составляющий большинство населения стра¬ны, как трудился, так и трудится, что умел делать, то и делает. А другой, гораздо меньший по численности, очертя голову кинул¬ся хватать из-под носа у этого основного народа все что плохо лежит, да и то, что вполне надежно уложено, обдирать его со всех сторон без малейшего стеснения, отнимать у него после¬днее с помощью невесть когда возникших подлых законов, а чаще вовсе и без закона – простым нахрапом или даже силой.
Начало положили те самые – матерые, которые высоко сидят, далеко глядят. Они умело сотворили этот произвол, ловко под¬хваливали его, а потом стали отхватывать себе громадные куски от того, что делалось, накапливалось многие годы всеми, для всей страны. Те, которые сидят пониже и глядят поближе, при¬смотрелись потихоньку, уловили, как надо действовать, и тоже начали отхватывать – поскромней, конечно, куски, но, однако, с жирком, навар дающие подходящий.
Ну а потом уж бросились драть-хватать и низовые-рядовые, у кого имелись на это способности. И молодежь устремилась туда же – не вся, тут Игорь прав, но пожалуй-таки основная часть ее. Да, пошла за нынешними матерыми отхватчиками точно так же, как раньше шла молодежь за большевиками.
Много похожего. Тогда молодые да ловкие выгребали зерно у истинных трудяг, и сейчас выгребают – хапают его в колхозах машинами и сплавляют куда-нибудь за солидный куш. Тогда иконы срывали со стен, изымали церковные ценности, не счита¬ясь с матерями-отцами, с дедами да бабками, и теперь охотятся за иконами – выцыганивают, воруют их у кого только можно, без конца грабят церкви. Те, правда, старались за идею – для общего блага вроде бы да чтоб народ из темноты вытащить. А нынче... Да ведь и нынче тоже идея: плевать на все и на всех, пускай себе слепнут в темноте, лишь бы у меня в карманах ше¬лестело...
Ох, идея ты идея... Как же легко оказалось тебя с ног на голо¬ву-то перевернуть: раньше отдельных грабили для всех, а те¬перь всех грабят для отдельных.
И жизнь-то сделалась опять какой тревожной, зыбкой... Опас¬ная жизнь – наподобие фронта, который страшен еще и тем, что не имеет он своей четкой линии...
И даже в лесу не мог Антон Макарович теперь обрести насто¬ящего успокоения. Старались они с Алексеем, чтобы по-прежне¬му шло у них все в заказнике по порядку, однако постоянно одо¬левали обоих тяжкие думы. При таком разоре, что вершится вок¬руг, разве обойдут беды остров благолепия, каковым являются их угодья в периоды меж охотничьих сезонов?
А вскоре и пришла первая беда. Начальство предупредило Антона Макаровича: в заказнике будут валить строевой лес. И назвали место.
– Да вы что?! – медведем взревел Глобов. – Это же вековой бор, там самые лучшие глухариные тока!
– Вот потому и хотят валить, – ответили ему, – что вековой и без подсочки. Такого нынче больше нигде не найдешь.
– Да кому надо-то? Кто это паскудство удумал? Заказник же ведь, природоохранная зона. Неприкосновенная!
– Хм, где сейчас хоть что-либо неприкосновенное-то? И отку¬да нам с тобой знать, кто удумал и кому надо? Приказали – и точка.
– Но... закон же ведь есть.
– Закон? Чудак ты, Макарыч.
– Ну, я этот лес так просто не отдам.
Он «опахал» все районные инстанции, в надежде, что дурац¬кое решение отменят, в лесхозе гремел, чтоб искали вековой лес без подсочки где угодно, только не в заказнике, был и у район¬ного главы. Но каждый новый разговор мало чем отличался от первого.
Тогда Антон Макарович поехал в управление, к своему обласг тному начальству. Там Глобова уважали и почти никогда ни в чем не отказывали. Начальник управления был хорошим чело¬веком и работником редким – авторитетным, с большой ученой степенью, знающим дело не понаслышке. Да к тому же не гнул¬ся ни перед кем, хотя при такой должности и гнуться в три поги¬бели научиться очень даже легко, и зажраться-зазнаться проще простого.
– Знаю... – тяжело вздохнул начальник, едва только Глобов рас¬крыл рот. – Знаю, Антон Макарович, зачем пожаловал. Уже со¬общили, что ты там непримиримое упорство развел.
– Ну... и как же быть? Это ведь, считай, самое драгоценное место в заказнике. Настоящий памятник природы.
– Согласен. Сам любовался, хорошо помню. Однако... види¬мо, все же придется, брат... Понимаю, каково тебе. Да еще и меня-то, – с горечью усмехнулся начальник, – ты, наверно, впервые в таком жалком образе зришь.
– Неужто, Виталий Артемьевич, даже вы не можете...
– Не могу. Поверь уж, упирался всеми конечностями. Рад и тому, что на пяти сотнях кубометров упереться удалось. Выби¬вали-то куда больше.
– Пятьсот кубометров... – сокрушенно покачал головой Антон Макарович. – Так, может, хоть... выборочно, а не сплошняком? мы бы с лесниками наметили – по две, по три сосны, где поудоб¬ней вывозить. Глядишь, и не очень заметно будет. А то ведь боль¬шая все-таки дыра останется...
– Выборочно? – оживился начальник. – А вот это правильно. Хорошо, что вовремя подсказал. Это, я думаю, в наших силах. Заготовим тебе сейчас строжайшую бумагу, и намечайте там -ты знаешь, как лучше.
... Целую неделю Антон Макарович с Алексеем и лесниками выбирали и метили в бору могучие сосны, а потом придирчиво следили, чтоб и валили, и трелевали поаккуратней, как можно меньше нанося ущерба продолжающим свою жизнь деревьям. Бригада лесорубов работала умело, быстро и чем-то напомина¬ли они Антону Макаровичу мясников, забивающих коров и разделывающих туши, за сноровкой которых наблюдал он однаж¬ды потрясенно на мясокомбинате в райцентре.
Эти древние сосны пережили множество людских поколений с их царями и прочими правителями, с их бесконечной враждой, суетой и ненасытной безобразной страстью поглощения вокруг себя всего истинно земного. Деревья стояли здесь, отрешенные от нарастающего человеческого безумия, и, вцепившись своими крепкими корнями в землю, стремились вершинами к небесам -вбирали и потаенно складывали в себе в годовые кольца ту вы¬сочайшую мудрость, которая если и была когда-либо доступна людям, то очень и очень немногим из них...
И сейчас лесные исполины, ловко подпиленные бензопилой, издавали мучительный скрежет, похожий на глубинный стон, а потом падали, глухо и мощно ударяясь о землю.
И эти стоны, эти удары сотрясали сердце Антона Макаровича, оседали на дне его души.
Нелегко, видимо, было и Алексею.
– Да... – хмуро произнес он, – это, похоже, только начало...
– Брось ты каркать-то! – с внезапной злостью прострелил его взглядом Антон Макарович.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Судьба средней дочери Надежды, вопреки ее опасениям, на¬чала вроде бы складываться к определению.
Появился в Непрядовке человек – далеко не парень уже, а со¬лидный сильный мужчина, и начал он строить для себя огром¬ный, в два этажа, дом. Машины без конца подвозили то бетон¬ные блоки для фундамента, то кирпич, то древесные строймате¬риалы. А вскоре уже и-каменщики, незнакомые, прибывшие от¬куда-то, работали вовсю – дело шло не по дням, а по часам, дом прямо-таки на глазах вырастал. Хозяин то приезжал внезапно на сияющей японской машине, следил за стройкой, давал указа¬ния, то исчезал так же неожиданно.
Плотницкие и многие столярные работы по дому Борис Евге¬ньевич – так звали мужчину – нанял выполнять Глобова с его бригадой. Толково и обстоятельно обсказал, где, что и как надо делать, сам назначил цену – очень хорошую, мужики такой даже и не ожидали.
Каким образом, когда успел познакомиться тот с Надей – это¬го Антон Макарович не заметил, но увидел однажды с полной ясностью, что Борис Евгеньевич с его дочерью не просто знако¬мы, а имеется между ними нечто гораздо более важное.
Дома затеял было предупредительный разговор, однако Надя сразу же отрезала:
– У нас, папа, всерьез.
– Да он же лет на пятнадцать старше тебя и... тертый, видать, калач.
– Мне – в самый раз, – повторно отрубила Надежда.
Тогда Антон Макарович, улучив момент, попытался заговорить со своим работодателем.
– У вас, Борис Евгеньевич, – скованно начал он, – с моей доче¬рью, кажется... отношения... Вы учтите – я ее в обиду не дам.
– Не беспокойтесь, Антон Макарович, – улыбаясь, положил тот ему на плечо свою крепкую руку. – Обиды не будет. Относи¬тельно вашей дочери у меня самые серьезные намерения.
Позже Антон Макарович узнал от Нади, что Борис Евгенье¬вич был женат, но давно уже разведен, что имеет он профессию инженера-строителя, но работает в Москве не по профессии, а чем-то там ворочает, какими-то очень большими делами. Каки¬ми – этого не знала и сама Надежда. Решено у них было так: развяжутся окончательно со стройкой, поженятся и уедут на зиму в столицу.
– Но ты, папа, не беспокойся. – В облике Надежды появилось что-то этакое уверенно-снисходительное, успевшее уже перей¬ти к ней от Бориса Евгеньевича. – Мы сюда часто наезжать ста¬нем.
И общаясь со своим будущим зятем, наблюдая, как тот пьет и нисколько не пьянеет, как четко и бесповоротно решает он лю¬бое дело, как строит свои отношения с людьми, вроде бы ничем не обижая их, но в то же время оказываясь всегда словно бы на множество ступеней выше каждого и всех, вместе взятых, Ан¬тон Макарович теперь уже не только умом, но и, что называется, всей шкурой своей ощущал: появилась рядом на земле новая сила – расчетливая, холодная, чужая.
«Зачем, – думал он иногда с горькой усмешкой, – такой огро-менный домище двоим? Аукаться в нем? А, может, для того, что¬бы спрятаться тут в нужный момент от какой-либо другой, еще более мощной силы, а если нагрянут сюда, то отстреливаться, за¬няв круговую оборону?.. Дом-то как раз словно для этого и спла¬нирован. Да ведь нынче, если захотят тебя извести всерьез, не отстреляешься ни в каком доме и нигде не спрячешься...»
... Младшая, Люба, школу закончила, но учиться больше не захотела нигде. Она после смерти матери пристрастилась ходить с соседкой тетей Глашей в церковь, которая была неподалеку, в Полунине, и когда окончила школу, то батюшка, отец Евлампий, предложил ей работу в церкви – делать уборку, лампады-свечи зажигать и гасить, следить за всем. Люба с радостью согласи¬лась, и Антон Макарович как-то легко решил: если нравится, то пусть. Она к тому же еще и пела в церковном хоре.
И сейчас ему почему-то гораздо спокойнее было за Любу, чем за Надежду с ее будущим богатым мужем и огромным домом, спокойнее, пожалуй, чем за Веру с Игорем... Люба имела хоть и небольшой, но постоянный заработок и дома успевала поделать многое. Все основные женские дела лежали теперь на ней.
Но главное – младшая дочь была для него единственным че¬ловеком, в котором не ощущал он никакой тревоги, в котором чувствовал истинную, хоть и негромкую, радость жизни. И все чаще Антон Макарович примечал, как зажигается от Любы этой тихой радостью.
... Нечто знаменательное стряслось и с самим Антоном Мака¬ровичем. «Загремел в омут» – так это он потом называл. Случи¬лось все очень просто, словно бы само собой. Тумарев, хоро¬ший охотник и давнишний приятель Антона Макаровича, ди¬ректор заводика в поселке Чантур, при встречах без конца уве¬щевал его, сочувствуя от души:
– Нельзя так, Антон, ей-Богу, нельзя. Посмотри, на что ты стал похож – совсем закис. Тебе встряхнуться надо, развеяться. Тебе же баба нужна – глянь, какой ты слон. Иначе ведь остареешь вмиг, сотрешься в ненужный никому пятак. И уж начал стирать¬ся, начал – поверь мне.
– Да брось ты, – не принимая всерьез, усмехался Антон Мака¬рович, – при чем тут баба? И где они нынче, бабы – на дороге, что ли, валяются?
– Они не валяются, – отвечал Тумарев. – Они ходят и могут очень даже часто лежать. В постелях с мужиками.
– Да не заботься ты об этом, Михаил, – морщился Антон Ма¬карович. – Нашел, о чем заботиться...
Однажды Тумарев пригласил его на день своего рождения. Отказать было нельзя – друг же все-таки, столько вместе по ле¬сам пройдено... Антон Макарович привел себя в порядок, надел костюм, который почти никогда не носил, и поехал в Чантур. По дороге он купил Тумареву в подарок хрустальную люстру, по¬скольку знал, что тот заканчивает обширную пристройку к дому.
Гостей было много, столы ломились от хорошей закуски и выпивки, во дворе жарили в железном ящике на углях шашлы¬ки. Многие тут знали Антона Макаровича, подходили к нему, расспрашивали: как, мол, дела в заказнике, как сам... Выпив и закусив от души, мужчины поднимались из-за стола – покурить да покумекать о насущных проблемах, женщины тоже сбива¬лись в стайки, судачили о своем. Потом снова садились все за столы и опять выпивали и закусывали.
Слева от Антона Макаровича сидела незнакомая женщина. Выглядела она этак лет на десять помоложе его и облик имела весьма привлекательный: пышные светлые волосы, высокая гРУДь и крутые, но не слишком полные бедра. Мужа здесь при ней, судя по всему, не было.
на почти сразу же принялась уделять Антону Макаровичу
имание. Подкладывала ему на тарелку то салат, то еще что-либо и говорила:
– Попробуйте, это очень вкусно. Такой вы большой и так мало едите.
– Ничего, – несколько смущался он, – я вроде бы уже сыт.
И чувствовал, что делает она это не из какого-то женского рас¬чета, а от простоты души, поскольку веяло от всей ее ладной фигуры чем-то бесхитростным, по-настоящему добрым. Ему приятно было сидеть рядом с ней.
– Вы заботитесь обо мне... -решился наконец познакомиться Антон Макарович, – прямо как о муже. А я даже не знаю вашего имени-отчества.
– Юлия Николаевна, – ответила она. – Да просто Юля – чего там...
– Ну и я тогда – просто Антон.
– Ладно, будем знакомы. Редкое у вас имя. А забочусь я... -открыто глянула она на него своими карими, с веселыми искор¬ками глазами. – Мужа-то у меня нет, потому, наверно, и тянет позаботиться.
– Странно... Такая симпатичная женщина – и без мужа. Что же – если, конечно, не секрет – развелись?
– Да нет, умер. Пил много. А вы вот, гляжу, не пьете совсем. И раньше не пили?
– Никогда. Попробовал только – может, раза два-три за всю жизнь. Не принимает натура.
– У всех бы так...
Молодежь – дети и племянники Тумарева – прыгали под свою нервную музыку где-то в дальней комнате, и взрослый контин¬гент застолья тоже решил малость подрастрястись, поскольку и выпили уже изрядно, и наговорились все вволю. Тумарев позак¬рывал двери, чтоб ребят не было слишком слышно, принес про¬игрыватель и поставил старую пластинку – под эту музыку танце¬вали в молодости. Столы сдвинули к стене.
Антон Макарович не танцевал давным-давно, хотя когда-то, в юности, весьма преуспевал в этом – неплохо умел кружиться, легко водил девчат в вальсе. Сейчас он сидел в стороне, вовсе не помышляя о своем участии в танцах, задумчиво наблюдал, как пытаются «тряхнуть стариной» гости. Юлию приглашали – сам Тумарев, потом еще кто-то.
А потом она подошла к Антону Макаровичу.
– Хоть дамский танец и не объявляли, но... пойдемте-ка потан¬цуем, Антон. А то чего-то совсем вы нос повесили.
– Да я... – растерялся он. – Ну ладно, давайте попробуем. Музыка была медленной, и он обнял Юлию за талию, взял ее
руку в свою. Женщина прильнула к нему – опять же бесхитрос¬тно как-то, доверчиво, словно ища защиты, и от этого поднялось у него в груди и подступило к горлу чувство благодарной не¬жности.
– А знаете... – ощущая щекой прикосновение ее молодо пахну¬щих волос, вздохнул Антон Макарович. – У меня ведь такая же примерно история – умерла жена.
– Знаю, – глянула она снизу вверх ему в глаза, – слышала...
– Откуда же слышали-то?
– Да ведь тут с вами знакомы многие. А если бы не слышала, то все равно догадалась бы.
– Это почему же?
– Потому что очень заметно.
– Хм... – невесело усмехнулся он. – Вот уж не думал, что так заметно...
Танцуя, они продолжали потихоньку свой доверительный раз¬говор, и Антон Макарович узнал, что работает Юлия на заводе у Тумарева – заведует складами, что есть у нее дочь. Он сказал о своих трех дочерях, но Юлия, оказалось, была осведомлена и об этом. Она дружила с женой Тумарева.
Потом Антон Макарович с Юлей танцевали еще раз, и от ее волнующей близости он порой чувствовал себя так, будто вы¬пил вместе со всеми. Закончилась пирушка поздно, когда на улице было уже темно. Глобов подошел к Тумареву, чтобы пожать ему на прощанье руку, и тот спросил, хитро сощурившись:
– Ну, как ты?
– Да ничего.
– Вижу, вижу, что ничего. Молодец. Теперь ни шагу назад. Толь¬ко вперед, грудью на форпосты.
-Да хватит уж тебе... – не выдержав своей серьезности, с улыб¬кой ткнул его кулаком в плечо Антон Макарович. – Бес ты нече¬стивый.
Во дворе Антона Макаровича поджидала Юлия.
– Извините, Антон, ради Бога, – сказала она. – А то еще поду¬маете: вот, мол, привязалась... Я узнала, что вы на машине. Ну и решила попросить: может, подвезете до дома? Живу очень дале¬ко, на другом конце поселка, и тащиться сейчас по темнотище...
– Какие могут быть проблемы? – радостно подпрыгнуло у него в груди. – Поехали, только дорогу показывайте.
Юлия уселась в машину рядом с ним, и помчали по темным улицам. Лишь кое-где тускло светили со столбов лампочки, и не встречалось никого – словно поселок вымер.
– Господи, – удивленно покачал головой Антон Макарович, -молодежь-то куда подевалась? Или нет ее тут совсем? А если есть, то неужто по домам торчат? Бывало, ведь толпами гуляли в такую пору, с хохотом да с песнями, на скамейках в обнимку сидели, ни одной свободной скамейки не найдешь...
– А приходилось искать-то?
– Приходилось, – улыбнулся он, – было время...
– Молодежь сейчас в клубе вся. На дискотеке своей прыгают.
– Нашли забаву... Лучше бы обнимались на скамейках.
– Они прямо там обнимаются.
– Да чего ж хорошего – при всех-то?
– Уж так им нынче нравится – других вокруг, видать, во вни¬мание не берут.
Жила Юлия действительно на самом краю, почти у леса – в заводском двухквартирном доме. Антон Макарович остановил машину возле дома, выключил двигатель. Стало так тихо, что заложило уши. Юлия поблагодарила и, прощаясь, протянула ему руку. Антон Макарович задержал ее небольшую ладонь в своей и произнес вдруг неожиданно для самого себя:
– А жалко...
– Чего жалко? – не отнимая руки, тихо спросила она.
– Да так вот сразу – взять и расстаться с вами...
– А я ведь, кстати, хотела пригласить на чашку чая. Но потом прикинула: свои, наверно, у человека заботы, подумает еще -дескать, вот прицепилась...
– Да что вы заладили: привязалась, прицепилась... Ничего я не подумаю. Приглашайте.
– Ну, пошли. -А... дочь?
– Она теперь на дискотеке. Да и – что ж такого? Зашел человек на чашку чая...
Квартира у Юлии была обставлена неплохо, вся сияла чисто¬той, но явно ощущалось отсутствие мужской руки. Выключате¬ли болтались, из крана на кухне подтекала вода.
Юлия усадила Антона Макаровича за стол и начал хлопотать: зажгла газ и поставила на плиту чайник, достала из шкафчика посуду, заварку, еще что-то там... Делала она все это не спеша, стоя спиной к Антону Макаровичу. И ему очень захотелось вдруг подойти, положить руки ей на плечи. Несколько мгновений он боролся с этим острым желанием, а потом-таки не выдержал, подошел. Ощутив на своих плечах его тяжелые руки, она слегка вздрогнула, потом повернулась и, как-то жалобно глядя в глаза, потянулась к нему, обняла за шею и словно бы влилась в него всем своим существом. Он стал целовать ее – в губы потихонь¬ку, в щеку возле уха, брови, лоб, волосы. Трепет пробежал по телу Юлии, и она внезапно отпрянула, приложила палец к его губам:
– Стоп, стоп, не спеши.
И, взяв за руку, повела в спальню.
– А... дочь? – хриплым шепотом спросил он.
– Она раньше часу ночи вряд ли придет.
И познал Антон Макарович такую женскую ласку, такую прон¬зительную радость слияния с женщиной, какой не знал раньше никогда.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Теперь он уже не мог обходиться без Юлии, стал ездить в Чантур по два-три раза в неделю. Выезжал вечером, а к полу¬ночи, иной раз чуть позже, возвращался. Ночевать не оставался никогда.
О том, чтобы жить вместе, они даже и не помышляли, как-то само собою подразумевалось обоими, что такое вряд ли возможно – у него своя сложившаяся жизнь, а у нее своя, и построение новой, общей, жизни, скорее всего, выльется в ломку, повлечет за собой многие сложности. Антон Макарович нравился Юлии как мужчина, ей нужны были его поддержка, помощь, рядом с ним она чувствовала себя словно бы защищенной от всех бед мира. А Юлия очень нравилась ему – он нуждался в ее ласке, в ее доброй, отзывчивой душе. Встречаться возможность есть, каж¬дая встреча и для него, и для нее – настоящий праздник. Чего же больше-то? Желанием большего – определили оба многоопыт¬ным чутьем с самого начала – можно лишь испортить все.
Дочери Юлии шел четырнадцатый год, и существом она была едким, непредсказуемым, избалованным до самой крайней сте¬пени. Против приездов Антона Макаровича Леночка вроде бы ничего не имела.
– А-а, дяденька Антончик приехал!.. – с улыбкой восклица¬ла она.
Однако радость эта была похожа на радость хищного зверька, увидевшего добычу. Все так же, с улыбочкой, не по годам умело прикрывая злорадство, Леночка принималась подъедать обоих, причем настолько по-взрослому двусмысленно, а порой и бес¬стыдно, что приходилось только диву даваться. Юлии было силь¬но не по себе от выходок дочери, она всячески пыталась урезо¬нить девчонку, но результат это приносило, скорее, обратный -та лишь еще больше проникалась азартом злорадства.
Пробовал приструнить ее и Антон Макарович.
– Слушай. Лена, – сурово сказал он. – Ты давай-ка не забывай¬ся. И прекращай эти свои... Матери стыдно за тебя – неужели не видишь? И мне надоело. Не маленькая ведь уже, должна пони¬мать: старших уважать надо. Что это еще за «дяденька Антон¬чик»? Зови как положено – или «дядя Антон», или... у меня имя-отчество есть.
– Нет, нет, нет, – лукаво ухмыляясь, покачала у него под носом своим гибким пальчиком Леночка. – Именно «дяденька Антончик».
Мне очень нравится так тебя называть, и я буду звать только так.
Что тут оставалось делать? Наилучшим выходом было бы -снять ремень, перегнуть ее через колено и отхлестать по задни¬це как следует. Но такого он себе позволить не мог. И после еще нескольких неудачных попыток поставить девчонку на место пришлось все же смириться – делать вид, будто не слышит, что она там несет, да и вообще не замечает ее в такие моменты.
У Леночки было остренькое, не в мать, личико, от ее быстрых, без конца словно бы прощупывающих все кругом темных глаз, казалось, не могло ускользнуть ничто. И всем своим обликом, который к тому же еще дополняли золотые сережки в ушах, зо¬лотая цепочка на шее и какие-то не по-девичьи развязные жесты и телодвижения, напоминала она маленькую женщинку, видав¬шую такие виды, каких не видывали и многие настоящие, взрос-лые женщины.
Терпеть-то Антон Макарович терпел, но потрясению его по¬рой не было предела: как же это можно – настолько избаловать человека, так просто отдать его... в руки дьявола?
– Я понимаю, – говорил он Юлии, – ты добрая душа, отказать ей ни в чем не можешь. Но меру-то надо знать. А то ведь... и Ленке в ущерб, и себе тоже. Она так и будет всю жизнь – жевать тебя по частям да выплевывать в окно.
– Конечно, я виновата, – отвечала Юлия. – Баловала с малых лет и сейчас балую ее. Как тут откажешь? Растет без отца... Я на работе целый день, а она из школы придет – и одна, одна...
– Да уж, может, теперь-то и не одна бывает?
– Может, и не одна. Замечала я кое-что...
– Вот это номер! Ей же всего-то четырнадцать. Куда такое го¬дится?
– Да все они нынче... Зреют рано, и родители для них – пустое место.
– Ну нельзя же так.
– Нельзя, нельзя... – несколько раздражалась Юлия. – Она у меня одна.
Антону Макаровичу приходилось тормозить себя, и охватыва¬ло душу горькое понимание того, что изменить он тут ничего не может.
Приехал однажды, и дверь ему открыла Леночка. Юлии не было дома – ушла за каким-то делом к соседям. Скачущие Леночкины глазки блестели по-особому, и Антон Макарович сразу же уло¬вил винный запах.
– Лен, – удивленно глядя на нее, застыл он, – от тебя же вином несет. Неужели выпила?
– А-а, дяденька Антончик, – беспечно отмахнулась она, – чего там, один только запах. Всего-то пузырь «монастырки» на троих...
– Да ты что? Зачем тебе... в таком возрасте?
– Не переживай, дяденька Антончик, – ты лучше о моей ма¬мочке заботься – у нее зарплата совсем маленькая.
Хорошо, что Юлия пришла именно в этот момент, а то он, на¬верное, не сумел бы сдержаться – вкатил бы Леночке оплеуху. Глянув на Юлию, Антон Макарович понял: знает, что дочь «на взводе». И, видимо, вовсе не к соседям ходила, а прогуливалась где-нибудь, плакала в стороне от глаз людских.
Леночка закрылась в своей комнате, и загремела оттуда во всю мощь разухабистая музыка. Антон Макарович сидели с Юлией на кухне пасмурные, нехотя пили чай. Разговор не клеился. На¬конец он-таки не выдержал:
– И часто это у нее?
– Ты о чем? – настороженно вскинула глаза Юлия.
– Да о Ленке. Она же выпивши.
Юлия отвела взгляд и судорожно вздохнула:
– Не сказать, чтобы часто... Но... бывает.
– И ты спускаешь ей? Или не знаешь, чем такое кончается?
– Ну тебе-то что?! – пронизала его горячечным взглядом Юлия. – Это же моя дочь.
И опять обожгло ему душу горечью.
Она поняла, что обидела, и, бессильно склонив голову, запла¬кала – слезы часто закапали на стол. У Антона Макаровича сжа¬лось сердце – теперь уже от жалости. Он поднялся и, обойдя стол, обнял Юлию, начал успокаивать, не произнося больше ни слова, бережно, как ребенка, поглаживая по голове, по плечам.
– Т-т... тут... – уткнувшись лицом ему в грудь, всхлипывала Юлия, – и п-похуже есть дела. Р-раза д-два уже замечала – она, кажется, еще и к-колется...
Антон Макарович молчал. Он окончательно уразумел: здесь у него только это право и есть – не вмешиваясь ни во что, так вот, молча, успокаивать ее.
Хотя нет, еще одно имелось право – помогать чем может. И он помогал – привозил дрова, отремонтировал в квартире все, что требовало ремонта, нередко приезжал с увесистым свертком озер¬ной рыбы или свежего мяса.
Почти каждый раз, когда Юлия получала зарплату, Леночка говорила:
– Дяденька Антончик, чтоб в воскресенье утром был тут как штык. Повезешь нас с мамочкой в город на рынок. Умеешь ка¬таться – умей и саночки возить.
Он смотрел на Юлию, и та, пряча глаза и краснея, подтверж¬дала едва слышно:
– В самом деле... надо бы съездить.
– Ладно, – поворачивался к Леночке Антон Макарович, – буду как штык. Но если еще хоть раз заикнешься про «саночки» или какую другую дурость ляпнешь, то мы с матерью поедем, а ты или останешься дома, или, коль невтерпеж, побежишь за нами на своих двоих.
– Ну, дяденька Антончик... – выгибаясь, как кошка, гладила его по плечу Леночка. – Ну не обижайся, я же пошутила...
Когда мать получала зарплату, эта искусная злодеечка стано¬вилась на удивление покладистой.
Он привозил их в Сурженск ,и Леночка начинала таскать Юлию по рынку, по магазинам, где обязательно покупалось что-либо из модных девичьих тряпок, обуви, а вдобавок к тому шли ка¬кая-нибудь новая косметика, кассеты для магнитофона, разные там «сникерсы» и «марсы».
Антон Макарович сидел в машине, ждал их, и терзали его, свер¬лили мозг нелегкие мысли. «Куда ты влетел? – сжимаясь от от¬чаяния, думал он. – Зачем втесался к ним? Живут по своим пра¬вилам – и пускай себе живут. Но ты-то с какой стати приспосо¬бился к этим уродским правилам, миришься с таким невыносимым разором? Погреться захотелось... у чужого костра. Да греет ли он, светит ли – этакий плясучий да трескучий костер-то? С одной стороны, может, и пригревает. А с другой... Да вот они -мурашки по спине...»
Никогда за всю жизнь не чувствовал себя Антон Макарович таким беспомощно ущербным, столь глупо зависящим. И ведь никто не втаскивал его в эту нелепую зависимость, никто не выбивал из-под ног привычной для него твердой почвы, он сам, по собственной воле, а точнее – по заменившей волю какой-то неодолимой тяге, влез, втянулся, влип во все это.
Конечно, не всегда он страдал, бывало и другое состояние, совершенно противоположное этому отчаянию – когда сердце наполнялось истинной радостью, глубоким удовлетворением и покоем. То были мгновения близости с Юлией. Как не скупи¬лась Юлия ни в чем для дочери, с такой же точно щедростью одаривала она Антона Макаровича своим женским теплом, не¬жностью и лаской – без малейшей тени притворства или расче¬та, не притаивая ничего, раскрываясь для него до самого доныш¬ка. Ей становилось хорошо лишь тогда, когда она чувствовала, что хорошо ему, и в эти моменты словно бы исходило от Юлии сияние молодого счастья.
Он понимал, сколь драгоценна такая близость – не слепая и безотчетная, а та, в которой неотлучно участвует душа. И все существо его проникалось благодарностью, желанием помогать Юлии в чем бы то ни было, заслонять ее собою от любых несча¬стий, неурядиц и горестей.
«Ну кто еще поможет ей, кто ее поддержит? – с неутихающим в груди трепетом благодарности думал Антон Макарович, когда ехал домой после такой встречи. – Конечно, любители постельных дел всегда найдутся – Юлия очень привлекательная женщина. А вот пожалеть ее всем сердцем... Нет, пожалеть по-настоящему нынче вряд ли кто сумеет, каждому только до себя... «Пожелать женщи¬ну» и «пожалеть женщину»... Хм... – иронически усмехался он, -слова-то почти одинаковые, а разница большая...»
После вожделенных Леночкиных экскурсий по торговым мес¬там Сурженска Антон Макарович замечал, что Юлия едва сводит концы с концами, влезает, видимо, в долги. И он стал помо¬гать ей еще и деньгами – перед уходом оставлял их незаметно, сунув под блюдце или чашку. Юлия потом выговаривала ему смущенно:
– Ты тут в прошлый раз деньги оставил... Зачем?
– Какие еще деньги? – отводил он глаза, – ничего я не остав¬лял.
-Да брось уж притворяться-то. Не умеешь ведь. Мне... прямо сказать, не очень-то по себе стало, как будто... платишь за визит.
– Ну ты вот что... – краснея, вскидывался Антон Макарович. -Не городи ерунду-то. Никаких тут этих... Знаешь же, что от души. Неужели уж и помочь не имею права?
– Ладно, ладно, не обижайся. Только... в самом деле ведь не¬удобно. И отдать мне будет нечем.
– Да хватит об этом в конце концов.
И теперь, когда он замечал, что Юлия нуждается, то действо¬вал уже напрямую:
– Возьми, – решительно протягивал ей деньги. – Я же вижу – у вас туго.
Она протестовала, но Антон Макарович, не говоря больше ни слова, клал деньги на стол и уходил. Постепенно Юлия привыкла. ... О Валентине он вспоминал часто – временами ему даже ка¬залось, будто она откуда-то молча наблюдает за ним. Всплывала перед глазами жуткая картина ее гибели, и сдавливало душу, причиняя мучительную боль, чувство вины перед женой, до са¬мых глубин прожигало стыдом за нынешнее свое положение. «Что я делаю? – с отчаянием думал в такие моменты Антон Ма¬карович. – Зачем мне все это?»
Порой в нем поднимался протест против терзающей душу боли, и он пытался освободиться, вытряхнуть ее из себя. «Если разоб¬раться, – рассуждал, – то в чем я виноват? Валентины нет, доче¬ри, считай, определились, на своих ногах стоят... А я... живой же все-таки человек. Ни у кого ничего не украл, не выхватил из-под носа. Никакой подлости, все ведь вроде по-людски».
Таким образом ему удавалось обрести некоторое равновесие, однако ненадолго. Когда он, возвращаясь откуда-либо, подъезжал к своему дому, то опять начинало казаться, будто ощущает на себе спокойный неподвижный взгляд Валентины, и ощуще¬ние было настолько явственным, что иной раз Антон Макаро¬вич даже озирался невольно.
Дочери, конечно же, если не обо всем, то о многом догадыва¬лись, да и «сарафанное радио», с традиционной надежностью работающее в наших сельских местностях, наверняка донесло кое-что до их ушей. Ни одна из них ни разу не попеняла ему хотя бы туманно, вида они старались не подавать, но именно по ста¬ранию не подавать вида он и определял: знают. И чувствовал себя в их присутствии примерно так, как это свойственно чело¬веку, который носит не свою одежду: и здесь жмет, и тут тесно, и там что-то не то. Непривычным было для него такое состоя¬ние – он привык, чтоб все точно, четко и удобно, а теперь ничего подобного в помине нет, какая-то сплошная зыбкость в отноше¬ниях с самыми близкими людьми. О чем бы ни заговорил с ними – кажется, будто и голос-то у тебя не свой, а чей-то чужой.
Однажды он приехал от Юлии в полночь, вошел потихоньку в дом и услышал, как младшая дочь Люба молится.
– Спаси его, Господи, – горячо шептала она, стоя перед икона¬ми. – Направь его, Боже, на стезю заповедей твоих...
«Это обо мне, – обожгло Антону Макаровичу сердце. – Счита¬ет, значит, что совершаю грех... А разве не грех? Если бы не грех, то, наверно, уж не жгло бы так душу, не корежило...» И стало ему еще тяжелей.
Алексей, помощник, тоже, видимо, знал. В его отношении к Антону Макаровичу особенно ничего не изменилось, он лишь напрягся едва заметно – коль старшой держит в себе тайну от него, то и самому, значит, слишком уж рассупониваться не след. Говорил теперь Алексей больше о делах, душевного старался не касаться. Антон Макарович почувствовал это, и прибавилось тягости. Временами ему хотелось выложить Алексею все – и о том, как сложилось с Юлией, и о боли своей душевной, послу¬шать, что скажет помощник, как рассудит. Но, вспоминая их раз¬говор о грехе – тот, в охотничьей избушке у озера, Антон Мака¬рович сжимался внутренне и не решался открыться. Более того – он, не боявшийся никогда и ничего, боялся это сделать.
«Нет, так дальше нельзя... – поднималась в нем буря против самого себя. – Что же это я? На кого стал похож, куда я такой гожусь? Живу – словно опасливо кружу по зыбкому болоту. Кто еще так живет? Нечистые, скользкие людишки существуют по¬добным образом – вот тебе и вся правда».
Однако к вечеру эти смутные вихри понемногу затихали в нем, а с наступлением сумерек он садился в машину и, как мальчиш¬ка, охваченный безотчетной радостью, мчался к Юлии. И, встре¬тившись с ней, уже не помышлял о расставании, забывал о сво¬их дневных муках.
Так летели день за днем, неделя за неделей, проходили месяц за месяцем. И, нарастая, все мучительней пытало душу Антона Макаровича опасное раздвоение.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Жизнь менялась стремительно. Словно посрывалось в ней все с надлежащих мест и, подхваченное мутным упорным течени¬ем, кувыркаясь, переворачиваясь с ног на голову и вверх дном, неудержимо понеслось в неизвестном направлении.
Некоторым это лихое кувыркание и переворачивание было весьма по нраву, немало объявилось таких, для кого разыграв¬шаяся безобразная стихия оказалась прямо-таки родной, и они, вдохновенно рыская, парили в ней «на воздусях».
Но люди, которые всем своим опытом накрепко усвоили, что улучшение жизни надежнее всего достигается добропорядочно¬стью и терпеливым честным трудом, смотрели на происходя¬щее по-иному – с нарастающим тревожным беспокойством. Они хорошо знали: даже простой деревенский дом невозможно по¬строить как следует, если нет согласия между хозяином и плот¬никами и у плотников между собой; если одни кричат, что сруб надо рубить «в лапу», а другие орут во всю глотку, что лучше рубить «в чашку». Какой это получится дом, тепло и удобно ли будет в нем жить, когда все от фундамента до крыши делается с неприязнью к хозяину и наперекор друг другу?..
А речь-то ведь не об одном каком-нибудь бревенчатом доме -о необъятной родной стране, о громадном государстве. Это дом – всем домам дом, и без конца затыкать в нем дыры, в которые свищет злой ветер, подставлять то там, то сям ненадежные под¬порки – кому и на кой ляд нужно такое кромешное мучение?
Именно так смотрел на все происходящее и Антон Макаро¬вич. Приезжая в районный город да и в областном бывая изред¬ка, он не переставал удивляться все возрастающему количеству ларьков, магазинов и магазинчиков, питейных и прочих заведе¬ний. Из амбразур ларьков равнодушно поглядывали упитанные парни, такие же главенствовали и на рынке, который в Суржен-ске обрел невероятные размеры – по четвергам и воскресеньям он захватывал едва ль не половину райцентра. Проехать по ули¬цам в эти дни было нельзя, приткнуть куда-нибудь машину – и то представляло немалую трудность. Антон Макарович ходил, протискиваясь через гудящую полубезумную толпу, взирал, стис¬нув зубы, на этот рыночный шабаш и поражался: как и в магази¬нах, так и в ларьках, нет здесь почти ничего своего, продается и покупается все чужое, сработанное за рубежами.
«Боже ты мой правый... – думал он с отчаянием. – Самые здо¬ровые, самые крепкие кинулись торговать. А кто будет настоя¬щим делом заниматься, свое-то кто же производить будет? А вдруг война? Врагов-то ведь у России как раньше хватало, так и нынче с избытком, и руки у них на сегодняшний день развяза¬ны, очень сильно чешутся. Ну и что тогда? Разве захотят пойти под мобилизацию вот эти здоровые ребята? Разбегутся, попря¬чутся, откупаться начнут. А если и пойдут, то какая же армия из торгашей? Они и оружие-то свое продадут сразу же, и Родину сдадут с потрохами. Вот тебе и новая Россия... Не-ет, не Россию новую строим, а скопом кинулись мастерить над худым домом просторную трубу, в которую можем все мы вылететь со свис¬том в одночасье...»
Стремительно менялись и многие из людей, коих Антон Ма¬карович хорошо знал, проверенные, казалось бы, до самого донышка. Был у него старинный товарищ – Рыжиков Иван Дани¬лович, директор мебельной фабрички, расположенной непода¬леку от райцентра. В одной школе учились – Иван ходил в нее из отдаленной деревни. А по-настоящему, по-мужски, спаялись гораздо позже – на охотничьих делах. На охотах Рыжиков отли¬чался каким-то особым вниманием и чуткостью, без разбора никогда не стрелял. Лес знал отлично, любил и жалел его. Жа¬лел он и пиломатериалы на своей фабрике. Всегда сокрушался, что много древесины идет в отходы, и главная мечта была у него – сделать производство безотходным.
Теперь мечта, кажется, воплощалась в жизнь – фабричку при¬брал к рукам какой-то могучий столичный толстосум, и Рыжи¬ков ему приглянулся. Завезли итальянское оборудование, пере-строили почти все, помимо основной продукции наладили вы¬пуск деревоплит, еще чего-то там дефицитного – из отходов. Фабричка превратилась в настоящее современное производство, отовсюду пошли заказы. Иван Данилович был прямо-таки на седьмом небе, радостно потирал руки:
– Вот времечко-то пошло! Вот это время...
Антон Макарович разделять его восторги не спешил. Однажды Рыжиков позвонил – все такой же радостный, воз¬бужденный:
– Будешь ехать мимо – обязательно заскочи. Дело у меня к тебе – считай, что срочное.
Глобов заехал. Иван Данилович приказал секретарше, чтоб не беспокоили, провел его через едва заметную дверцу в смежную с кабинетом комнату для отдыха – раньше таковой не имелось, -усадил в мягкое кресло и достал из холодильника бутылку с ко¬ньяком.
– Ты что это? – удивился Антон Макарович. – Сроду же не прикладывался на работе. Да и выпивки-то не держал здесь ни¬когда.
– Э-э, брат, – наполняя рюмку, махнул тот рукой, – сильно пе¬ременились времена. Столько хлопот, что не грех иной раз и рас¬слабиться. К тому же разные люди наведываются – с помощью коньячка договариваться легче. А ты вот кофейку махни – чайник горячий.
Рыжиков расспрашивал, как жизнь, справлялся о дочерях, о работе, однако чувствовалось: все это лишь для порядка, а на самом деле ему не терпится приступить к главному. Времени у Антона Макаровича было в обрез, и он поторопил:
– Ну ты давай говори, зачем звал-то. А то чего-то на себя не похож – ходишь вокруг да около.
– Ах, да... – деланно спохватился Рыжиков. – Тут, брат, у нас такая ситуация намечается... Короче, решили в Башутине – ты знаешь, это, считай, рядом с тобой – цех заготовки и разделки древесины запустить по-настоящему. Будут там лесовозы, но¬вое оборудование закупили уже – все от и до. Любого калибра доску, брус начнем гнать, еще кое-что интересное придумали.
– Хм... – усмехнулся Антон Макарович. – Широко размахну¬лись.
– Размах – будь здоров. Ну и... требуется для такого дела знаю¬щий надежный человек. А кого я найду надежней тебя? Никого, Тоша. Вот и хочу попросить по-братски: бери-ка все это в свои руки. Поднимешь цех, отладишь производство... И... пойдет у нас, покатится... – вдохновенно пошуршал ладонью о ладонь Рыжиков.
Антон Макарович смотрел на него несколько мгновений мол¬ча, словно изучая, потом произнес охрипшим слегка голосом:
– Иван, ты же вроде бы уважал меня.
– Во, дает... Будто не знаешь, как я к тебе отношусь.
– Теперь уж и не знаю. Если бы уважал, то, наверное, сначала покумекал бы: а может ли Глобов за два оглядка превратиться из охранника леса в его беспощадного губителя?
– Да кумекал я, не один день кумекал. Ладно, Антон, давай будем начистоту...
– Я думал, ты всегда начистоту.
– Погоди ерепениться, лучше вникни как следует. Дело в том... Ну... Короче, началось большое угробление леса. Да что объяс¬нять – ты же в курсе.
– Конечно, еще до тебя успели ввести в курс, – криво усмех¬нулся Антон Макарович.
_ Ну вот, – не заметил его усмешки Рыжиков. – Такая кромеш¬ная силища наваливается на лес, что хоть наизнанку вывернись, а уберечь его в нынешних пределах нам не удастся.
– Кому это – нам? Ты-то, как я понял, беречь его вовсе не соби¬раешься.
– Да что ты, Антон, все со шпильками-то своими... Пойми: тебя же, старого друга, поддержать хочу, стараюсь обеспечить твое будущее. Зарплату-то когда в последний раз получал? Ну?
Когда?
– Три месяца назад. Так я ведь не только в лесу работаю – мне на жизнь хватает.
– Но возраст-то уже не тот. Наверно, пора прекращать шаба¬шить – в жару да в слякоть бревна ворочать и топориком махать. И не такого ты мелкого пошиба, чтобы с плотниками валандать¬ся, коровам-поросятам хвосты заправлять. Тебе по уму, по спо¬собностям дело нужно – солидное дело.
– Работа – она везде работа. И потом – откуда ты взял, что твое солидное дело важней моего основного?
– Ох, Антон, никогда еще мне с тобой так трудно не говори¬лось...
– Мне с тобой тоже.
– Я тебе о чем – пора уже, наверно, всерьез о будущем поду¬мать. Три дочери ведь, скоро внуки пойдут... Каково им нынче выкарабкиваться? А тут и зарплата – такой сейчас нигде в райо¬не не сыщешь, и... все в твоих руках. А главное – побереги свои нервы, не рви себя попусту. Ты же всего-навсего егерь, кто с тобой станет считаться? В заказнике вековая сосна, деловая оси¬на, строевая ольха. Дуб, какого нигде не найдешь, старая клено¬вая роща есть. Неужто думаешь, что никто на это на все рот не разинет? Разинут, да еще как.
– Как разинут, так и закроют. Зона-то природоохранная, с за¬поведником граничит.
– Брось уж наивничать-то, Антон. Ты моего шефа не знаешь. Ьсли он, к примеру, попрет, здесь его никто не остановит. И об¬ластные не остановят – кишка тонка.
– А-а, вон оно что... Шеф твой, значит, может попереть. К примеру. Спасибо, Ваня, за этот пример. Но ты же ведь знаешь: при настоящем желании можно остановить и того, кто никак не хо¬чет останавливаться.
– Тебе, Тоша, не под силу. Поверь уж. И возьми ты в конце концов в толк: мы любим лес, это наша отрада, но как раньше его берегли, нынче так не уберечь. Нынче самим бы уберечься. Укрепим свои позиции, силенок поднаберем, вот тогда и лес можно защитить понадежней. А какой смысл махать картонным мечом?..
– Да пока станем силенок набирать, от леса-то уж ничего не останется.
– Ну-у, не паникуй. Потери, конечно, будут – это дело неиз¬бежное. Но ты все никак не уразумеешь, почему я тебя к себе-то зову. Такой, как ты, теперь здесь нужен, а не там. Лес тебе зна¬ком до последнего кустика, знаешь, где, что и сколько можно взять, чтобы не причинить особого ущерба. А представь на этом месте другого. Он же начнет крушить все подряд, он столько беды натворит...
– Зря ты думаешь, – сказал Антон Макарович, – что я никак не уразумею. Я уразумел. Там, в заказнике, значит, будет вместо меня тот, кому на все наплевать, а я в этом новом цеху стану вам гнать материалы для первоклассной мебели или для чего-то еще. Из той самой вековой сосны, деловой осины и строевой ольхи, из клена и дуба, каких нигде больше не сыскать и которые я почти всю свою жизнь охранял, берег как зеницу ока. Сам-то ты, Ваня, конечно, лихо перекувыркнулся, но это твое личное дело. А зачем же меня-то еще с ног на голову поставить хочешь?
– Тебя? С ног на голову? Вот уж не думал, что настолько заду¬бел ты среди своих дубов. Помочь же хочу по-дружески. Сам знаешь, какое время – через полгода запоешь лазаря на весь свой заказник. Да и не твой он вовсе – ты чего-то слишком уж возом¬нил. Опомнись, Антон. Я не в лесных чащах живу и чую здесь все куда как получше тебя. Взвесь мое предложение по-настоя¬щему, а иначе ведь и в самом деле придется лазаря петь.
– А если запоют: «Вставай, страна огромная»? Против хам¬ства и беззакония? Ты тогда чего же – в обратную сторону ку-
выркнешься? В обратную-то потяжелее будет – расшибиться можно вдрызг. Нет, Иван Данилович, если уж по-дружески, то лучше бы отсоветовал ты своему всемогущему шефу соваться за редкой древесиной в мою охранную зону. Зона пока еще госу¬дарственная. Если, конечно, задумает сунуться. К примеру. По¬пробуй урезонить его – может, он еще не совсем задубел-то сре¬ди своих дубов. А теперь, как говорится, спасибо за хлеб-соль, засиделся я у тебя.
Когда Антон Макарович взялся за дверную ручку, Рыжиков сказал негромко:
– Ты бы все-таки прикинул как следует. Подумай.
– Я уже прикинул, – обернувшись, пронизал его Глобов своим светлым взглядом. – А подумать получше – это тебе, Иван, необ¬ходимо. Встряхни себя, вникни – что ты мне предлагаешь. Ведь мы с тобой дружили, считай, всю жизнь, понимали друг друга. Разве такая дружба похожа на разменную монету?..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В заказнике начинали становиться на крыло утки, и Антон Ма¬карович с Алексеем много времени проводили на озерах и боло¬тах, занимаясь подсчетом выводков. Возвращались чаще всего затемно. Однажды, подрулив к дому в сумерках, Глобов увидел стоящую поодаль под ветлами машину иностранной марки. И тут же возник из нее и направился к нему спокойной уверенной по¬ходкой здоровенный парень, стриженый наголо, в дорогой кожа¬ной куртке. В машине были еще двое.
– Здравствуйте, Антон Макарович, – уверенно протянул руку стриженый.
Глобов пожал ее на пробу покрепче и ощутил ответную силу.
– Здравствуй... – неторопливо оглядел он парня с головы до ног. – Чего-то не припомню...
– Ну... – с загадкой усмехнулся тот, – будет еще время – позна¬комимся.
– Та-ак... – почувствовав раздражение, сразу же погасил его в себе Антон Макарович. – И что же за дела ко мне?
-Да дела-то простые совсем, ничего сложного. Я к вам от Петра Васильевича.
Глобов вскинул глаза вверх, потом пристально посмотрел под ноги и перевел взгляд на парня:
– И Петр Васильевич среди моих знакомых тоже что-то не при¬поминается.
– Ну... слыхали, наверно, про Учителя-то?
– Учитель?.. – Антон Макарович понял, о ком идет речь, одна¬ко не хотелось в этом признаваться. – Я многих учителей знаю, да ведь их в районе тьма-тьмущая – всех-то, наверно, даже и завроно не упомнит.
– Эх, Антон Макарович, Антон Макарович... – вкрадчиво улы¬бался парень. – Зачем же вы так? Многих учителей знаете, а того, который на весь район один, не хотите припомнить. Один же он у нас – Каракозин Петр Васильевич. Его каждая собака знает и... поджимает хвост. Ну? Вспомнили?
– Та-ак... Понятно. Доводилось слышать про Каракозина. И с какой же нуждой он ко мне? Только уж не тяни, а то подустал я малость и поздно уже.
– Да я-то как раз и не тяну, это вы чего-то вроде бы подзатяги-ваете. А нужда у Петра Васильевича самая человеческая. Тоже подустал малость. Забот много. Ему бы отдохнуть на природе, на лесном целебном воздухе, с ружьишком по уткам душу отве¬сти. Петр-то Васильевич тоже слыхал про вас и относится к вам с полным уважением. Слетай, говорит, к Антону Макаровичу, покалякай с ним...
– Что ж, – ответил Глобов, – я думаю, никаких тут особых про¬блем. Охота откроется недели через две. Пусть приобретает пу¬тевку, документы на оружие чтоб в порядке были. И подыщем хорошее местечко – отведет душу.
– Путевки, документы – это мелочь. С этим, если вам так уж надо, все будет в ажуре. Но две недели, Антон Макарович, ждать никак нельзя. Вы же, наверно, понимаете: отдыхать необходимо вовремя. А иначе или сам человек ломается, или других начинает ломать. Ну что за радость – открытие охоты? Громовень, шум, гам... Какой тут может быть отдых, какой разворот душе? Петру Васильевичу хорошо бы скинуть напряжение именно сейчас, когда вокруг тишина, покой, никого лишнего...
– Скинуть напряжение, – усмехнулся Антон Макарович, – это можно. А вот охотиться пока нельзя.
– Почему?
– Утка еще не на крыле.
– Становится на крыло – мы справлялись у компетентных людей.
– Правильно вам сказали – становится. Только, наверно, забы¬ли сказать, что в это время ни один порядочный охотник бить ее не будет. И ни один порядочный егерь пугать птицу сейчас не разрешит.
– Антон Макарович, дорогой вы мой...
– С чего же это я, – опять усмехнулся Глобов, – таким доро¬гим-то стал?
– Ну Петр-то Васильевич надеется на вас. Прикатил бы он зав¬тра на вечернюю зорьку, с ночевочкой. Чтоб еще и утреннюю зорьку прихватить. Все, что нужно, будет с собой, и вы внакладе не останетесь... Я понимаю: закон есть закон и правила есть пра¬вила, но надо же иногда... войти в положение, уважить челове¬ка... А человек-то какой? Учитель ведь. Вам от него большая польза может быть. А ущерба – ни малейшего. Много ли он там у вас распугает? Ну пальнет пару-тройку раз для разрядки души... Надо бы уважить, Антон Макарович.
– Если я уважу подобным образом одного, другого, то самого меня никто не станет уважать – ни люди, ни звери, ни птица. Разве это не ущерб? Отдохнуть – пожалуйста. Могу устроить в таком местечке, где душа и без выстрела разрядится. А с оружи¬ем сейчас в угодьях делать нечего.
– Вы бы все-таки подумали. Петр Васильевич в юности лю¬бил охотой на уток побаловаться, и уж очень желается ему нын¬че с ружьишком вспомнить молодые годы.
– Так ведь я и не отказываю. Откроется охота – пусть приезжа¬ет. Если уж так желается, постараюсь опять же приискать место, где ни шума ни гама. Ждать-то недолго.
– Как же недолго? Целых полмесяца. Душа может перегореть.
– Надо постараться, чтоб не перегорела.
– Выходит, не поняли мы друг друга... – сокрушенно покачал головой посыльный.
– Ну почему же? – ответил Антон Макарович. – Я хорошо все понял. Теперь остается вникнуть Петру Васильевичу.
– Да боюсь... трудновато для него будет – вникнуть.
– А я слыхал – он умный человек. И ничего тут особенно труд¬ного, должен понять: ему за свои дела отвечать, а мне за свои.
– Так и передать?
– Так и передай. Только постарайся не упустить ничего.
– Обижаешь, Антон Макарович... – перешел на «ты» стриже¬ный. Учителю не врут. А ты смелый мужик. Значит, не догово¬римся?
– Я сказал, о чем можно договориться.
– Ну ладно, бывай здоров. Пока.
... Антон Макарович стоял некоторое время, смотрел, как ма¬шина удаляется, пронзая туманные сумерки пляшущими луча¬ми фар, потом подошел к крыльцу и, устало опустившись на ступеньку, задумался.
Об Учителе он слышал немало, даже видел его как-то раз в районном городе. Кто-то из знакомых толкнул в бок и шепнул: глянь-ка, дескать, – Учитель. Человек этот, не сказать чтобы молодой, но в поре наибольшей телесной и умственной крепос¬ти, сразу привлекал к себе внимание. Высокого роста, строй¬ный, поджарый, и лицо его как нельзя лучше соответствовало фигуре – слегка удлиненное, с несколько впалыми щеками, тон¬ким прямым носом и четко очерченными, решительными губа¬ми и подбородком. Аккуратно зачесанные на сторону темные волосы были заметно посечены сединой, небольшие карие гла¬за смотрели из-под высокого лба со спокойным проникновени¬ем. Внушительным, даже мудрым каким-то спокойствием веяло от всего его облика, но Антон Макарович с одного взгляда опре¬делил своим острым природным чутьем, что этот человек спо¬собен в любое мгновение собраться, подобно могучей пружине, и явить такую жесткую силу и волю, устоять перед которой мало кому возможно.
Знал Антон Макарович и то, что Каракозин бывший офицер и едва ль не с первых дней воевал в Афганистане. Вернувшись оттуда по ранению, он уволился из армии, закончил институт и в самом деле был учителем – преподавал историю. А кроме того организовал школу боевых единоборств, и молодежь тянулась к нему как мухи на мед – не только городская, но и из районных весей.
Когда начался хитрый произвол и повсеместный отхват кус¬ков от того, что создавалось, накапливалось долгие годы всеми для всей страны, Каракозин прекратил преподавать историю и оставил за собой только школу боевых единоборств. Обучая пар¬ней раскалывать ребром ладони кирпичи и крушить ногами в щепки дюймовые доски, он в то же время сосредоточил внима¬ние на тех местных персонах, которые, пользуясь своей влас¬тью, отхватывали наиболее жирные куски. Не забыл взять в поле зрения и таких, кто урывал по-крупному с помощью лизоблюд¬ства или отличался в делах отхвата махровой подлостью, безог¬лядным нахрапом.
Наверное, рассудил так: я и подобные мне барахтались в кро¬ви и грязи на чужой земле, а вы тут спокойненько помогали пре¬вращать страну в бардак, приглядывались потихоньку, где и что лучше оттяпать. А теперь будете нам, поуродованным ни за грош, кидать в шапки милостыню? Нет, так не пойдет. Разве в том, что вы сейчас хапаете, не имеется никакой нашей доли? Есть наша доля, и мы заставим вас отдать ее.
И заставил. Воли, силы и ума у него для этого вполне хватило. Ближайшее окружение Каракозина составляли в основном те, кто по-настоящему прошел через Афган. Многие воспитанники школы боевых единоборств, призванные в армию, побывали в «горячих точках» раскромсанной Державы, а вернувшись отту¬да, по-прежнему считали каракозинскую школу вторым родным домом и Учителя чтили куда как поболе, чем своих отцов. Мо¬лодежь из свежего притока Учитель отбирал лично, подолгу проверяя физические, умственные, волевые и прочие данные каждого, и все эти парни, надежно спаянные между собой, крепко накачанные и оттренированные по высшей марке, могли запро¬сто переломать хребты любому ОМОНу. Да и среди омоновцев-то были каракозинские питомцы, для которых авторитет их ко¬мандиров являлся абсолютным нулем по сравнению с авторите¬том Учителя.
Само собой разумеется, что поначалу отхватчики, намеченные Каракозиным, не имели ни малейшего желания делиться с ним своей добычей. Но они пока еще плоховато знали его. Наиболее разумных ему, видимо, удалось убедить словом: де-мол, я не жадный и не жестокий, требую всего лишь того, что причитает¬ся мне и таким, как я. Не хотите иметь дела с нами – придут к вам другие, но эти будут жадные и жестокие, из тех, кому, кроме пули, давно уже ничего не причитается. Но пулю-то они сумеют в вас раньше вогнать, чем вы в них.
Однако имелись среди отхватчиков и не слишком разумные, а посему пришлось им понести весьма ощутимый материальный ущерб. Ни с того ни с сего загорались вдруг строящиеся или уже готовые к приему в себя хозяев особняки, каким-то образом на¬правлялись к речному обрыву и летели вниз, разбиваясь о камни вдрызг, новенькие, престижных иностранных марок, машины. Ни единой жертвы, правда, не было.
Кое-кто пытался, было, развернуть кампанию против школы боевых единоборств с целью закрыть ее как представляющую опасность для общества. Но ведь райвоенкомат, благодаря этой школе, считался одним из лучших в области, воспитанники шко¬лы вовсе не в криминал шли, а надежно пополняли личный со¬став райотдела внутренних дел, и потому кампания быстро про¬валилась. Ополчившихся на каракозинскую школу крепко при¬струнили из области: дескать, спятили вы там, что ли, – хотите угробить на корню такое ценное начинание в молодежной поли¬тике. Более того – некоторых понизили в должностях.
И вскоре поладили с Каракозиным все матерые отхватчики. И не только они – даже и весьма скромные, те, кого он не взял в поле зрения, начали усиленно стараться попасть в это поле. Мы, мол, Петр Васильевич, тоже к твоим услугам, а ты уж постарайся – в обиду нас не давай.
И он, похоже, отлично сознавал: вырвать долю – это лишь пол¬дела, а необходим к тому же еще и крепкий, устойчивый автори¬тет. Требовалось все силы приложить, чтобы те, кто выделял ему долю, почувствовали, насколько спокойнее дышится под его кры¬лом. Задача была не из легких – предстояло разобраться с Пашей Лихим, под которым ходила вся уголовная братия. Эти уже нагна¬ли немало страха, ибо делишки проворачивали очень паскудные, и не просто внаглую, а время от времени давая понять, что кроме своей собственной ничья жизнь для них особой ценности не пред¬ставляет.
Увлеченный подобными устрашающими делишками, Паша Лихой поначалу даже и не заметил, как Учитель разворачивает настоящие дела, а когда заметил, то закусив удила ринулся по его следам. Однако зря он так разогнался, потому что сразу же налетел на крепкую стену. Каракозинские парни задали Пашки¬ным браткам такую взбучку, какой в Сурженске, пожалуй, ни¬когда раньше и не случалось. А до Паши было доведено: там, где ходит по своим делам Учитель, никому больше ходить не рекомендуется.
Пока братки отлеживались, зализывали раны, Лихой думал. И ничего не смог надумать лучше, чем пойти «ва-банк». Однажды глубокой ночью трое питомцев Учителя были посечены автомат¬ными очередями прямо на городской улице. Хоронил ребят едва ль не весь город, возмущению людей не было предела. Многие понимали, что вряд ли могло обойтись это зверство без Паши Лихого, милиция усиленно раскручивала версии, однако зацепить¬ся так ни за что и не удалось.
И тут же вскорости исчезли куда-то, словно сквозь землю про¬валились, четверо самых надежных подручных Паши Лихого. Он любил, чтобы эти четверо всегда были под рукой, и вот вдруг не только под рукой их не оказалось, но даже и не просматрива¬лось ни на каком горизонте. Пашины подручные рангом пониже по его приказу подняли на ноги всю блатату и всю хулиганскую мелкоту, обшарили весь город вдоль и поперек и снизу доверху, но, вернувшись к Паше, произнесли одно лишь унылое слово: «Глухо».
А через несколько дней какие-то рыбаки выловили исчезнув¬ших любимцев Лихого в реке, километрах в пяти от города ниже по течению. Ни малейших следов насилия на утопленниках об¬наружено не было, экспертиза установила лишь наличие в каж¬дом из них огромного количества спиртного.
Паша малость подрастерялся, а потом в горестном порыве ри¬нулся в милицию, треснул там кулаком по столу и стал орать:
– Два дня вам даю! Через два дня чтоб выложили мне на пол¬ную чистоту, кто эти гады, которые угробили моих лучших дру¬зей!
– Зачем два дня? – спокойно подступил к нему стоящий по¬одаль омоновец. – Мы тебе прямо сейчас скажем. Если ты ска¬жешь, кто грохнул троих отличных парней на Воздвиженской улице.
Паша понял, что изрядно переборщил в своем горевании, и решил как следует подумать. Но поскольку думать как следует он не умел, то опять настроился на ту же самую волну: надо пойти «ва-банк». «Или моя власть, или... никаких!» – скоропа¬лительно определился он. А суть определения состояла в том, что нечего тянуть-резинить, пора убирать самого Учителя. На¬крыть внезапно и точно, причем желательно перещелкать и бли¬жайших его «афганчиков». И чтоб ни единый комарик носа не подточил.
Однако Паша Лихой совсем не взял во внимание того, что Ка-ракозин, умудренный афганским опытом, отлично знал, насколь¬ко важную роль в любой, даже такой крохотной войне, как эта, играют разведка и контрразведка, информация и дезинформа¬ция. А посему накрытым внезапно и точно оказался сам Паша, причем именно в тот момент, когда он и его новые подручные вносили последние коррективы в план своей операции.
Подручные в мгновение ока были прижаты к полу каракозин-скими ребятами, а Учитель принялся укатывать Пашку Лихого и катал его до тех пор, пока тот, сидя на заднице в углу, поднять¬ся уже не мог и соображать почти перестал.
– Ладно, фраерюга, – хлюпая расплющенным носом и едва шевеля расквашенными губами, прохрипел Паша. – Если ты так, то мы – по-другому. Приедут из области наши, и будет тебе на¬стоящая война.
– Война? – усмехнулся Учитель. – Да разве знаешь ты, что такое настоящая война? Я тебе сейчас покажу, что это такое.
Закаменев лицом, Каракозин вытащил из-под полы куртки тя¬желый пистолет, передернул затвор и твердо направил оружие в переносье Лихому.
– Смотрит на тебя в упор маленькая дырочка, – продолжал он.
– Всего лишь маленькая дырочка... А я вот сейчас нажму на спуск, и вылетят, вмажутся в стену все твои куриные мозги.
– Паша, сука, пахан липовый! – завопил вдруг один из лежа¬щих на полу братков Лихого. – Не лепи дуру, иди на мировую! Они же нас сейчас погрохают всех!..
– Вот... – не отводя пистолета, опять усмехнулся Учитель. -Оказывается, этот твой парень намного умнее тебя. Он сразу понял, что такое война.
Но уже понял это и сам Лихой. Выпучив глаза и сведя их к переносице, Паша неотрывно смотрел в дырку пистолетного ствола, и по мелкому стуку его зубов стало понятно, что многим из них каким-то образом повезло уцелеть.
– Н-не стреляй, – пробился наконец из него дрожащий шепот.
– Г-говори, чего от меня хочешь.
И, убрав пистолет, Учитель подробно объяснил, где можно Паше ходить, а где его нога ступать не должна.
– И если будет еще хоть одна кровь, – прибавил Каракозин, -то следом за ней я выпущу всю твою. И калечить людей брось, мордобои прекрати. Тут кругом все свои, и многим жить тяже¬ло. Обходись миром и не траться на дурь, а вкладывай в полез¬ное дело. И помни: повсюду рядом с тобой мои глаза и уши, мои стволы. Может, когда-нибудь спасибо мне скажешь.
И жизнь в Сурженске потекла после этого без особых потря¬сений. Авторитет Учителя не только упрочился, но и возрастал день ото дня. Каракозин в любое время мог зайти к любому на¬чальству, и встречали его везде радушно, а иногда и с непод¬дельной радостью.
А потом в центральной части города то тут, то там стали воз¬никать новые, очень приглядные и удобные, магазины различ¬ного назначения, а также питейные и безалкогольные заведения – небольшие, но оборудованные по-современному, с исключи¬тельно мужской обслугой. В народе поговаривали, что это Учи¬тель со своими так развернулись. А через некоторое время заго¬ворили о том, будто Каракозин и его ребята прибрали к рукам спиртзавод, суконную фабрику и еще много чего существенно¬го держат под контролем.
Паша Лихой стал подражать в делах Учителю, ему понрави¬лось быть Павлом Анатольевичем, хотя, конечно, дела крутил он куда более мелкие, а по начальству его если и принимали, то лишь в силу законной необходимости и, разумеется, с большой неохотой. Совсем без пакостей Лихой, само собой, обходиться не мог, но теперь они были вполне сносными и потому вроде бы не замечались. И без конца глодала новоиспеченного Павла Ана¬тольевича зависть к Каракозину, постоянно старался он хоть в чем-нибудь да переплюнуть Учителя. К примеру, едет Учитель спокойно по центральной улице на своем довольно уже потуск¬невшем «Ауди», а Павел Анатольевич, он же Паша Лихой, стре-мительно обходит его на сияющем «Форде» последней модели. Павел Анатольевич прямо-таки лопнуть готов от радости, что все это видят, а Каракозин лишь посмеивается – тут он Паше перегонять себя милостиво позволял.
Историю эту в разных вариантах Антон Макарович слышал от многих знакомых ему людей. Конечно, если народ начинает о чем-либо усиленно толковать, то уж вряд ли обойдется без со¬лидной добавки вымысла к тому, что было или есть на самом деле. Но, как правило, подобные толки несут в себе и основную долю истины.
Многие открыто восхищались Каракозиным: вот, мол, попер¬то, ну и попер в гору... Вот ум-то, вот сила! Антон же Макарович думал: «Чему вы радуетесь, что тут хорошего? Это же волчий путь – когда сильный рвет у тех, кто слабей. Но волка нельзя винить – он должен поступать так для сохранения и укрепления рода. А мы, люди, разве сохраним свой род подобным образом? Ни в коем разе – этак мы можем только измучить, а то и вовсе уничтожить самих себя. У человека иная душа, мы знаем свою историю, знаем, что есть... Бог, который учит отдавать слабому. А этот Учитель? Хм... Преподавал историю, а теперь преподает одну только силу. Прошел через страшную войну, ненавидит ее, а приучает воевать. С таким волевым умом, с таким опытом и образованием сколько по-настоящему ценного мог бы дать он ребятам, нося не кличку, а звание истинного учителя. И сколько хорошего они дали бы потом другим... А теперь чему надоумит, . чем у них кончится? Станут рвать себе лучшее, а другим – об¬глоданные кости? Состарится Учитель – и кто-либо из них же отберет все лучшее у него...»
И вот теперь этот самый Учитель прислал своего посыльного к нему, Антону Макаровичу.
«И здесь хочет тем же путем, – сидя на ступеньке крыльца, ворочал в себе тягостные раздумья Глобов. – Привык, значит, не желает понимать, что есть совсем другой мир, совсем другие дела... Что ж, видать, придется знакомиться...»
Вышла на крыльцо Люба и удивилась, увидев отца одного, в темноте. Ее пронизала жалость к нему.
– Пап, ты чего тут сидишь? Ужин давно готов, стынет. Темно ведь уже, пойдем.
– Темно, брат Любушка, – вздохнул Антон Макарович, – темно...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Средняя дочь, Надежда, не забывала своих. Да и громадный дом в Непрядовке надо было обихаживать.
Надя поразила всех в первый же свой приезд и с той поры не переставала поражать. Проявилось в ней нечто такое изыскан¬ное, светское, словно никогда она и не жила в деревне, а только и делала, что вращалась в высоких столичных сферах. И при этом ничуть не растеряла, а, пожалуй, даже как-то умудрилась и приумножить обретенное ею здесь – всегдашняя Надина прямота смягчалась теперь постоянным веянием от нее душевного тепла. И трудолюбия не убыло – скорее, наоборот. Сбросив свои роскошные наряды и облачившись в простенькое платьице или спортивный костюм, Надя становилась неутомимой труженицей. Она и дому, похожему на крепость, с каждым разом все более придавала вид удобного, приносящего радость жилища, и стар¬шей сестре успевала чем-либо помочь, и в отцовском доме вре¬мя от времени наводила строжайший порядок.
Антон Макарович с удивлением ощущал, как ясно и легко ста¬новится его сердцу рядом с Надей, как наполняется оно радостью за дочь, но почему-то все же не доверял этой радости.
– Ну а насчет работы-то... – спрашивал осторожно. – Никуда устраиваться не думаешь?
– Чудак ты, папа, – с ласковым укором смотрела на него Надя.
– Разве не видишь, сколько ее, работы? И в Москве тоже забот по горло – там у нас большущая квартира.
– Что ж, так и будешь в домработницах?
– Хм, понимаю... – ничуть не обижаясь, усмехалась Надежда.
– Тут, папа, ты сильно ошибаешься. Борис без меня ни шагу не ступит – считает главным своим советником. И все эти квартир-но-домовые хлопоты – сущая мелочь. А главное – это наше с ним дело. Пока – тьфу-тьфу! – идет как надо. И на жизнь у нас очень даже хватает.
– А дело-то стоящее?
– Да не хуже любого другого, на пользу людям.
– Это хорошо. А детишек-то не решили завести?
– Будут, папа, детишки... – похлопывая себя по животу, осво-божденно смеялась дочь. – Успокойся, обязательно будут.
– Тогда чего ж... – смущенно улыбался он. – Тогда слава Богу. Ты уж только побереги себя.
Дважды Надя предлагала ему немалые деньги, и оба раза, хоть и ощущалась нехватка, Антон Макарович отказался: дескать, вполне хватает. Он привык зарабатывать их своими руками, а взять просто так не решился даже у родной дочери. Тогда она нашла иной путь – ему вскоре по многим домашним признакам стало ясно, что Надежда тайком от него отдает деньги Любе.
Тут уж он протестовать не мог.
Зять Борис Евгеньевич тоже заметно изменился – как-то вроде бы помягчел весь, на любую тему говорил с шуточкой да улы¬бочкой, чего раньше, кажется, за ним вовсе не водилось. Он по¬любил рыбачить с Антоном Макаровичем, становился все более азартным грибником. По-прежнему не дурак был выпить, осо¬бенно под зажаренный мастерски им самим на углях шашлык, на который неизменно приглашал своих непрядовских родных и знакомых, и спиртное сказывалось на нем теперь более ощу¬тимо. Про дела, однако, не забывал. Каждый раз, когда приезжа¬ли они с Надеждой, приходил следом за ними грузовик – то с мебелью и утварью, то с различными материалами, необходи¬мыми для дальнейшего обустройства дома. Побаловавшись рыб¬ной ловлей да грибами-ягодами, выпив как следует под шаш¬лык и затратив на все это обычно не более трех-четырех дней, Борис Евгеньевич оставлял жену в деревне и устремлялся об¬ратно в столицу. «Жена, если она настоящая, подождет, – любил повторять он. – А настоящее дело ждать не будет».
Отношения их с Надеждой были ровными и очень теплыми, чувствовалось, что он нуждается в поддержке жены и дорожит любым ее мнением. Приглядевшись понемногу и уверившись, что обстоит все именно так, Антон Макарович сильно удивлялся: как это Надя, совсем молодая и жизнь толком не знавшая, сумела стать на равной ноге со столь зрелым и многоопытным человеком? Да и более того – она, пожалуй, задает тон, который Борису Евгенье¬вичу весьма по нраву. А когда Надежда родила дочку, Борис Евге¬ньевич и вовсе взлетел от счастья на седьмое небо.
Другой зять, Игорь, скорее всего, сам того не ведая, преподнес вдруг Антону Макаровичу нечто вроде сюрприза. Он стал на¬чальником цеха по заготовке и разделке древесины – того само¬го, в Башутине, возглавить который предлагал Глобову его быв¬ший школьный товарищ Иван Данилович Рыжиков.
«Аи да Ваня! – думая о Рыжикове, качал головой Антон Мака¬рович. – Аи да шахматист! Ага, еще в школе, бывало, от шах¬матной доски за уши не оттащишь. Хороший сделал ход, но все ли он тебе принесет, чего желается? Что из Игоря работник может выйти толковый – это, пожалуй, не подлежит сомнению, а если прицел у тебя еще и на то, что начнет он поставлять твоей безотходной фабрике лучшие виды и сорта древесины из заказ¬ника, – тут, дорогой мой Иван Данилович, бабушка надвое ска¬зала. Во всяком случае стану теперь ухо держать востро – хоть за это спасибо».
За Игоря Антон Макарович был в общем-то рад – наконец-то обрел парень постоянную, интересную и перспективную рабо¬ту. Надо только как-нибудь поостеречь его, чтоб не относился безразборно ни к лесу, ни к людям. Да Игорь вроде бы и сам не промах, а там будет видно...
Отношения свои с Юлией Антон Макарович продолжал, как и прежде, однако становились они все более мучительными для обоих. Привязанность их друг к другу не ослабла ничуть, на¬оборот, со временем лишь окрепла, но Леночка обеспечивала ей постоянное растущее напряжение.
От полудетской распущенности дочь Юлии быстрыми темпа¬ми перешла к воинствующему разгулу, остановить который не представлялось возможным. Антон Макарович устроил ее в ме¬дицинское училище, но проучилась она там всего лишь три ме¬сяца – отчислили за неуспеваемость и пропуски занятий. Он про¬бовал, было, убедить Юлию: лучше, мол, подыскать девчонке какую-либо увлекательную и в то же время ответственную ра¬боту, но по молчанию Юлии, по взгляду ее сразу же понял, что зря заговорил об этом.
С большим трудом ему удалось определить Леночку в техно¬логический техникум – рассчитывал, что здесь она увлечется учебой по-настоящему, захочет стать специалистом швейного производства. Но бывая в Сурженске и расспрашивая о девчон¬ке своих знакомых, которых просил присматривать за ней, Ан¬тон Макарович узнавал со стыдом и смятением, что увлекается она по большей части наркотиками, спиртным, а также делами, которые нынче принято называть сексуальными. Об этих Леноч-киных делах ему стало известно такое, о чем он почитал за луч¬шее не говорить Юлии.
В техникуме Леночка сумела продержаться чуть более полугода, и единственным багажом, который вынесла оттуда, была беременность. Ребенка она не хотела, но врачи сочли аборт опас¬ным для ее жизни, и пришлось рожать. Вот тут-то началась су¬щая мука. Мальчик появился на свет худосочным, болезненным, молока у Леночки не было, как не было, впрочем, и ни малейше¬го материнского чувства. Когда ребенок просыпался ночью и начинал блажить, Леночка кричала матери на весь дом: – Ну чего ты дрыхнешь-то?! Не слышишь, что ли? Юлия вставала и покорно, виновато, словно они с дочерью поменялись ролями, шла укачивать и успокаивать мальчика. А Леночка поворачивалась на другой бок и продолжала спать. Дня¬ми же, оставаясь с ребенком, она доводила его до такой степени, что к вечеру он от бессилия даже плакать не мог – лишь судо¬рожно, словно вынутая из воды рыба, раскрывал ротик. Когда Юлия приходила с работы, дочь бешено набрасывалась на нее: дескать, где ты столько времени шляешься, я тут вся измучи¬лась, чуть с ума не сошла. И Юлия, виновато опять же, отчиты¬валась: нигде, мол, не задерживалась – с работы и сразу домой, только в магазин по пути на минутку забежала. Она начинала приводить в чувство несчастного внучонка, а Леночка принаря¬жалась, принакрашивалась и куда-то исчезала – скорее всего, по любимым своим делам. Возвращалась поздно и сразу валилась в постель.
Наблюдая такое бытие с ужасом и болью за три этих, уже став¬ших для него родными, души, Антон Макарович постоянно хо¬лодел внутренне от ужаса и по отношению к самому себе. «Ведь всю свою жизнь, – думал он, – я только и старался, для того только и отдавал силы, чтобы вокруг меня – и в семье, и в хозяй¬стве, и в лесу, в любых делах и отношениях между людьми -был крепкий надежный порядок. Разве мог я раньше просить-выклянчивать для кого-нибудь то, чего этот человек вовсе не достоин? Разве устраивал, впихивал через знакомых в технику¬мы да институты родных своих дочерей? А здесь что же такое со мной происходит? Тут ведь не просто беспорядок творится, а сплошной урон идет, гибельное получается дело. И я со всем этим мирюсь. Да мало того – еще и потворствую».
И постоянно гнездилось в нем мучительное ощущение греха, днем и ночью мяли, давили сердце тяжкие тревожные думы. И тем становились они тягостней, чем больше Антон Макарович понимал, что такой урон, такое гибельное дело творится не только в маленькой семье Юлии, но и в других семьях, пожалуй, даже в большинстве их.
«А не отсюда ли, – поразило его вдруг, – пошел разор и по всей великой стране, не потому ли, что много стало людей, подобных Юлии и мне, которые не только мирятся с беспорядком, но и потворствуют ему? Не Москва ведь глава всему, нет. Глава все¬му семья, и если не имеется мудрого порядка в семьях, то откуда же возьмется он в государстве?»
Юлия вела себя так, будто оказалась поддетой каким-то закол¬дованным крючком, а веревочка от него попала в руки дочери. Стоило той лишь подергать, и мать поддавалась. Когда же Ан¬тон Макарович пытался снять Юлию с крючка или перехватить веревочку, чтобы сильным мужским рывком вытащить из боло¬та, привести в нормальное жизненное положение их обеих, то сразу же ощущал нешуточное сопротивление Юлии и отпускал, чтобы не поранить.
«Странная штука, – не переставал поражаться он. – Где надо проявлять волю, там у нее полнейшее безволие, а где нужны до¬верие, согласие, тут она проявляет – упирается изо всех сил. Да в общем-то никакая это не воля, а обычное бабье, наседкино: хоть ты и зернышко принес, а к цыплятам ко мне под крылья не суйся».
И начинал он понемногу сознавать, что ни ему, ни кому бы то ни было другому не удастся ничего у них наладить, что все это уже непоправимо. «Ну, а сам-то ты, – спрашивал себя Антон Макарович, – на какой же попался крючок?» И усмехался язви¬тельно: «Да и твой крючок известен, очень даже известен...»
И Юлия, как ни странно, хорошо понимала состояние Антона Макаровича – мучилась, переживала не только от сознания сво¬его бессилия, не только за дочь, но и за него.
– Антон, дорогой ты мой, – с болью, а иногда и со слезами говорила она. – Давай прекратим с тобой все – вижу, как тебе тяжело. Своих дел и забот невпроворот, а тут еще и с нами при-ходится валандаться. И женщины есть в сто раз умней меня и намного лучше. Дочери твои определились, теперь бы самое время и самому устроиться, а разве со мной устроишь что-либо путное?..
– Перестань, – коротко отвечал он.
Для своего личного, интимного доставались им теперь лишь редкие, словно украденные, минуты, и это особенно угнетало обоих. Болезненно ощущая ущербность таких отношений, Ан¬тон Макарович в то же время старался и мысли не допускать о разрыве с Юлией, поскольку душе его глубоко противно было все, что несло в себе хотя бы малейший оттенок предательства. «Конечно, – без обиняков рассуждал он, – тянуть за уши – толь¬ко уши пообрываешь. Но разве можно уйти – дескать, пускай себе тонут, – если в силах пусть даже мало-мальски помочь дер¬жаться на плаву? Говорит-то Юлия одно, а что подумает она, если уйдешь? Когда все шло гладко да сладко, – подумает, – тебя и тянуло сюда, будто на мед, а как поубавилось меду, так сразу же и лыжи навострил в обратную сторону...»
Леночка вскоре совсем оставила ребенка – прилепилась в Сур-женске к какому-то беззаботному пареньку и стала жить с ним в захудалом домишке на окраине города. Антон Макарович под¬латал в этом убогом жилище все, что можно было подлатать, поправил печку, привез дров. И, наведываясь в райцентр, от слу¬чая к случаю снабжал нелепую, отбившуюся от нормальной че¬ловеческой жизни чету то картошкой и овощами, то рыбой или грибами, чтобы ребята окончательно не пропали с голоду.
Бросать работу Юлии было нельзя, и она скрепя сердце опре¬делила едва научившегося ходить внучонка в детские ясли. Но мальчик без конца болел, и ей часто приходилось брать отпуск, возиться с ним дома. Директору завода это не нравилось, он, несмотря на дружбу Юлии с его женой, даже хлопнул однажды ладонью по столу: работать – так работать, а нет – так писала бы заявление об уходе.
– Ты бы уж не трогал ее, – попросил Тумарева Антон Макаро¬вич. – Хорошо ведь знаешь, какое аховое положение...
– А в мое положение кто войдет? – взъярился тот. – У меня на складах кроме нее никто разобраться толком не может! И ты тоже хорош – давно уж пора когти рвать, а он определился в няньки... В самом деле, Антон, – понизил Тумарев голос, – опом¬нись в конце концов, подумай, на что идешь.
– Иду грудью на форпосты, – усмехнулся Антон Макарович. -По твоему приказу.
– Уй, какой же ты все-таки дурень! Я тебе другую бабу найду. Их вообще надо иметь не менее трех-четырех штук, чтоб в зави¬симости от обстоятельств сразу же менять дислокацию.
– Стратег ты, Миша. Прирожденный стратег. Но Юлию-то все-таки побереги – очень прошу.
– Да куда ж деваться, если просишь. Но в случаях крайней необходимости все равно придется отзывать ее на работу, иначе – швах. Перевел бы на другое место, ан некуда – сокращение идет. Ну она-то сама себе приговор подписала, а тебе с какой такой стати захотелось распятым быть? Вот уж не знал, брат, что этакий ты затяжной... Глянь в зеркало, на кого стал похож -одни глаза торчат, и мировая скорбь из них, как из брандспойта.
Антон Макарович и сам ощущал, насколько сильно измени¬лось, напряглось в нем все, хотя и удавалось пока не выказывать это ни единым словом или жестом. И даже дочери, заметил, ста¬ли поглядывать с жалостью – им, наверное, немало было извес¬тно о его мытарствах.
– Пап... – нерешительно заговорила однажды Люба. – Ты бы, может, сходил в церковь, причастился... Если хочешь, чтоб не видел никто, я поговорю с отцом Евлампием – он тебя исповеда¬ет и причастит отдельно.
– Да я... – растерялся Антон Макарович. – Я вообще-то и сам думал об этом. Надо бы сходить. Только вот... чувствую, что не¬достоин пока. Душа, видать, не совсем еще готова.
– А ты постарайся, чтоб она была готова, – тихо сказала Люба.
– Постараюсь, – пряча глаза, погладил он ее по плечу. – Обяза¬тельно постараюсь, дочка.
Нет-нет да и ощущал на себе Антон Макарович и пытливо-сочувственный взгляд своего помощника.
– Эх, Леша... – не выдержал он один из таких взглядов. – Вот наберусь смелости да и расскажу, брат, какая творится со мной мерихлюндия...
– Если трудно говорить – ответил Алексей, – то и не стоит. Да и вряд ли я чем помогу. Тут, старшой, кроме тебя самого, пожа¬луй, никто тебе не поможет.
– Выходит, знаешь?
– А когда и кому удавалось у нас хоть что-нибудь скрыть?
– Худо. Наверно, смотрят да посмеиваются в спину.
– Никто не смеется. А вот что жалеют – так это, пожалуй, точно.
– С чего жалеть-то? Или уж этакая великая беда со мной при¬ключилась?
– Беда не беда, а, видать, все ж таки имеется зацепка для чело¬веческой жалости.
– Худо... – глядя в одну точку перед собой, медленно качал головой Антон Макарович.
...И каждый раз, подъезжая к своему дому, особенно когда воз¬вращался от Юлии, он чувствовал, как холодеет спина – по-пре¬жнему казалось, что откуда-то пристально наблюдает за ним погибшая по его вине жена Валентина. И еще появилось у Ан¬тона Макаровича ощущение, что после ее смерти время будто бы покатилось с горы и летит, подпрыгивая, неумолимо накру¬чивая годы...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Глобов сидел в Сурженске у охотоведа – склонившись над кар¬той, привычно обговаривали все до мелочей в связи с предстоя¬щим открытием охоты на водоплавающую. Бесшумно распах¬нулась дверь кабинета – ветерком вдруг потянуло, и подняв го¬лову, Антон Макарович увидел Учителя. И сразу же ощутил, как веет от его высокой и ладной фигуры силой и властью.
– У-у! – вскочив, засуетился Варенкин, охотовед. – Петр Васи¬льевич! Милости просим!
– Тебе ли просить милости у людей, – сдержанно улыбаясь, прошагал тот мягкой пружинистой походкой к столу, – если все милости природы к твоим услугам...
– У природы надо брать в меру, только в меру... – захихикал в нос Варенкин.
– А у людей, значит, можно и без меры?
– Ну-у... я так не сказал. Люди тоже не без дна. А милости про¬сим – это к тому, что от души рады тебе. Садись, располагайся.
Каракозин поздоровался с охотоведом, потом, охватив спокой¬ным внимательным взглядом Глобова, пожал руку ему. И хотя пожатие было не очень сильным, Антон Макарович успел по¬чувствовать каменную крепость его ладони.
– Знакомься, Макарыч, – сказал Варенкин. – Прошу, как гово¬рится, любить и жаловать – Каракозин Петр Васильевич. Мо¬жет, слыхал...
– Да уж вроде бы знакомы, – усмехнулся Глобов. – Правда, заочно.
– В самом деле, – с дружелюбной улыбкой покачал головой Учитель, – нечто вроде того. Вы ведь Глобов?
– Угадали.
– Несуразно получилось, Антон Макарович. Не взыщите уж. Я по части лесных дел не большой знаток, ну и послал к вам своих людей – разузнайте, мол, что да как. А они, видать, пере¬старались малость.
– Ничего, бывает. Не расхотелось поохотиться-то?
– Да нет, я бы с превеликим удовольствием.
– Ну и приезжайте. Теперь можно.
– Ты уж, Макарыч, подыщи там поуютней местечко, – сказал Варенкин, – организуй все как следует. Короче, постарайся, чтоб Петр Васильевич в полной мере сумел вкусить все милости на¬шей матушки-природы. ^
– Когда ждать-то вас? – спросил Каракозина Антон Макаро¬вич. – Охоты будут по средам и субботам. В воскресные дни только утреннюю зорьку решили прихватить.
Тот подумал немного и хлопнул себя по колену:
– А ждите-ка, пожалуй, в ближайшую субботу, к вечеру. С ночевкой хотелось бы.
– Ладно, подъезжайте ко мне в Непрядовку часам к двум. А уж там определимся окончательно.
– Ну что ж, договорились.
Поскольку все основное насчет проведения охотничьего сезо¬на было с Варенкиным уже обсуждено, Антон Макарович рас¬прощался с ним, пожал руку Каракозину и вышел. По дороге домой, перебирая в памяти подробности столь неожиданной встречи с Учителем, он пришел к выводу, что тот, скорее всего, заранее был осведомлен охотоведом о его, Глобова, приезде и явился в подходящий момент именно для того, чтобы познако¬миться и приглядеться, прощупать. Ладно, вроде бы и познако¬мились нормально, и поглядели друг на друга вполне по-чело¬вечески.
И несмотря на все то, что было известно Антону Макаровичу об Учителе, почему-то ощущал он в себе невольное уважение и интерес к этому сильному загадочному человеку. И даже нечто похожее на удовлетворение испытывал при мысли о предстоя¬щей основательной встрече с Каракозиным – на охоте всегда от¬крывается немало возможностей узнать человека поточней.
... В Непрядовку Каракозин приехал, как условились. С ним были еще двое – заметно помоложе его, однако вполне уже зре¬лые, серьезные и очень крепкие люди. Антон Макарович быст¬ро сумел почувствовать, что отношения между всеми троими построены на равных, что понимают они друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда и, наверное, много чего прошли вме¬сте, давно спаяны надежной дружбой. Правда, обращаясь к Ка-ракозину, эти двое называли его по имени-отчеству, но так у них бывало, наверное, только при посторонних.
Приехали на иностранном джипе, автомобиль, судя по всему, обладал сильным двигателем и хорошей проходимостью, но очень уж празднично сверкал, и Антон Макарович сразу же ре-шил, что лучше оставить его здесь, во дворе, а к месту охоты повезет он их на своем «козелке», который куда как поувертли-вей и привычно одолевает любую лесную дорогу. После смерти жены Глобов оборудовал машину по всем правилам, с открытым верхом больше не ездил. Не за се;я боялся – за тех, кого приходилось возить.
Пока Дмитрий с Сергеем – так звали друзей Каракозина – пе¬ретаскивали свою поклажу из джипа в «"УАЗ», Петр Васильевич, испросив у Глобова разрешение, осматривал его хозяйство. Не¬спешно обходя обширный, крытый железом двор, он с интере¬сом приглядывался абсолютно ко всему. Задержался в дальнем углу у колодца из массивных бетонных колец, откуда электрона¬сосом подавалась наверх вода, заглянул в закуты для скота, где было все так ухожено, что почти не ощущалось навозного запа¬ха, потом остановился посреди двора и, задрав голову, поводя ею из стороны в сторону, внимательно обозрел устройство кров¬ли, вознесенной на пятиметровую высоту на могучих дубовых столбах.
– Хм... – заговорил он наконец. – Крытый двор... Это какое же благо, Антон Макарович.
– Удобно, – ответил тот.
– Да не просто удобно, а сущая благодать.
Антон Макарович помогал друзьям Каракозина – укладывал вещи в машину поплотней, так, чтоб дорогой ничего не прыгало и не гремело да чтобы еще и для собственного снаряжения оста¬лось место. У них было два огромных, набитых чем-то под за¬вязку рюкзака, какие-то довольно объемные свертки, болотные сапоги для каждого, два ружья в новеньких, из хорошей кожи, чехлах, палатка.
– Палатка не понадобится, – сказал он. – Оставьте здесь.
– Почему? – удивленно вскинул белесые брови Сергей. – Но¬чевать же ведь будем.
– Там избушка есть, – ответил Антон Макарович. – Спокойно все уместимся.
– Ну-у, братцы... – обхватив ладонями у затылка свою крепкую шею, гибко потянулся Каракозин. – Принимают нас, гляжу, по первому разряду. И вот что, Антон Макарович: давайте-ка будем все на «ты». Мы же теперь в связке, наподобие разведгруппы.
– На охоте так оно и должно быть, – согласился Глобов. – Чем проще, тем лучше.
Везти их он решил в тихое дальнее урочище, на озеро Завет¬ное. На то самое озеро, куда издавна любили Антон Макарович с Алексеем наведаться на исходе осени, в какой-либо из после¬дних теплых деньков, и где состоялся у них после гибели Ва¬лентины тот памятный разговор, благодаря которому удалось Глобову вырваться из тяжкого оцепенения. Название озеру дал не кто-нибудь, а именно они, и на карте охотничьих угодий оно теперь значилось не иначе как Заветное.
Удивительное, особенное это было место. Душа там в считан¬ные мгновения освобождалась от многодневной усталости, от всего обыденного, суетного, и возникало ощущение радостного слияния с окружающим лесным благолепием. И мысли начина¬ли тебя посещать ясные, глубокие, и говорить тянуло только о главном, о самом сокровенном.
С молчаливого согласия Глобов с Лопатиным как-то особенно приберегали это место – дичь и рыбу для домашних нужд стара¬лись оттуда не брать, добывали немного лишь для того, чтобы побаловать себя по-праздничному там. Доступ туда по возмож¬ности открывали только таким людям, к которым лежала душа. И не раз приходилось наблюдать, как преображается человек рядом с таинственной гладью Заветного, каким становится свет¬лым, простым и открытым...
Собирался Антон Макарович на Заветное со спокойным серд¬цем – уверен был, что в других местах, отведенных для охот, Алексей обеспечит надлежащий порядок. Обязательно объедет их все, причем не один раз, к тому же, как всегда, поддержат контроль надежные, давно проверенные инспекторы из числа самих охотников.
Зная по опыту, что те, кто приобщается к охотничьему делу впервые, как правило, набирают с собой больше ненужного, чем необходимого, он основательно подстраховался – приготовил, в расчете на четверых, все, без чего нельзя будет обойтись. И сеть решил взять, чтобы порадовать гостей настоящей ухой, и даже умудрился втиснуть в набитый доверху багажник машины весь¬ма объемистый ящик из нержавейки, предназначенный для го¬рячего копчения рыбы и дичи. Потом он вынес из дома свою видавшую виды ижевскую пятизарядку и, пристроив ее сбоку от водительского сиденья, облегченно вздохнул:
– Ну, кажись, все...
– Нет, не все, Антон Макарович, – ухмыльнулся с хитрецой Каракозин. – Охотничьи документы забыл ты у нас проверить.
– От те раз! – настраиваясь на шутливую волну, хлопнул тот себя ладонью по лбу. – Самое главное – и забыл, а? Видать, ста¬рею, не иначе. А ну-ка – быстро предъявляйте.
Каракозин, а вслед за ним и Сергей, с трудом удерживая серь¬езный вид, с воинской готовностью протянули ему новенькие охотничьи билеты с вложенными в них путевками. Все оказа¬лось в полном порядке.
– Ну а ты что же? – обратился Глобов к Дмитрию. – Если нет ружья, то я дам. Бельгийская двустволка – хоть и старенькая, но бьет еще хорошо, кучно кладет.
– А документов-то нет у него, – продолжал трунить Карако¬зин.
– Да уж ладно, – махнул рукой Глобов. – Третью путевку я могу и сам выписать.
– Не беспокойся, Антон Макарович, – сказал Дмитрий. – Не надо мне ничего. Я не охотник, я так...
– Ох, врет... – засмеялся Сергей. – Охотник он у нас, еще какой охотник...
Дмитрий обмерил его с головы до ног серьезным взглядом и повернулся к Глобову:
– Не слушай ты их, Антон Макарович. Нам в свое время столько пришлось настреляться, что у меня, к примеру, и теперь плечо ноет, особенно к перемене погоды. И грохать по беззащитной, безгрешной лесной живности – нет, такое дело не по мне. Это вот они, – кивнул он на друзей, – наверно, все еще не нагроха-лись.
– Ну-у, Дима, – слегка поморщившись, похлопал его по плечу Каракозин, – вечно ты всю обедню испортишь.
– Да мы вроде бы не к обедне собираемся, – отпарировал тот. И, повернувшись к Антону Макаровичу, виновато улыбнулся: -А ведь оружие-то у меня все-таки есть.
Открыв заднюю дверцу джипа, Дмитрий приподнял сиденье и вытащил вдруг на свет божий короткий, с примкнутым мага¬зином, автомат Калашникова.
– Зачем он тебе? – нахмурился Глобов.
– Не волнуйся, Антон Макарович, – ответил за Дмитрия Кара¬козин. – Это оружие безгрешную живность не тронет. Оно на вся¬кий непредвиденный случай, против крыс в человеческом обли¬чье, для которых наша с тобой жизнь ничего не значит. Извини уж, пожалуйста, но по-иному нам пока нельзя – такова жизнь. И не удивляйся – мы все экипированы подобным образом.
Он отвернул полу куртки, и Глобов увидел рукоятку пистоле¬та, притороченного под мышкой в неглубокой мягкой кобуре.
-Да...-сумрачно усмехнулся Антон Макарович. -Видать, не¬сладкая у вас жизнь.
– Некоторым кажется, что очень сладкая. Они, конечно, силь¬но ошибаются, но мы в общем-то не жалуемся. А что стараемся свято чтить пословицу «береженого Бог бережет» – это можно понять. Когда-то слишком плохо прислушивались к ней, и мно¬гие не убереглись.
– Но сейчас... разве война?
– Война, Антон Макарович. И она хуже той, на которой мы были.
– По пословице «бей своих, чтоб чужие боялись»? – не удер¬жался Глобов.
Каракозин однако не обиделся, не смутился ничуть. Его глу¬бокие карие глаза по-прежнему смотрели спокойно и даже как бы с участием.
– Это не пословица, – сказал он, – а чья-то подлая поговорка. К тому же сильно устаревшая. Те, кому она была по нраву, те¬перь усовершенствовали ее, примерно, на такой манер: «дави своих, чтоб чужие радовались».
– Выходит, многие из своих стали хуже чужих?
– Выходит, так. И что прикажешь делать тем, кто дрался с чу¬жими, выжил, пройдя через бойню, давильню и мясорубку, а потом вдруг увидел, что его вполне могут раздавить или, в луч¬шем случае, основательно прикатать свои, которые хуже чужих? Ну? Что прикажешь в таком случае делать?
– Да ничего не прикажу, – отводя взгляд, с тихим отчаянием произнес Антон Макарович. – Кто я такой, чтобы приказывать...
Каракозин, видимо, сумел ощутить и это его отчаяние, и боль, скрытую глубоко внутри.
– Ладно, – коротко пожал он Глобову предплечье своей жест¬кой пятерней, – обойдем пока эти огневые точки. Пора ехать, а то, наверно, задерживаемся.
– Ничего, – словно очнувшись, вздохнул тот, – успеем. Собаку сейчас возьму, и можно трогаться.
Сходив в сад, где содержались в вольере собаки, он привел на поводке пятнистую спаниельку Гиту, и, оказавшись в машине, зачуяв отрадный для нее ружейный запах, она начала нетерпе-ливо взвизгивать.
– Потерпи, Гитушка, – ласково потрепал ее за висящие полот¬нами уши хозяин. – Недолго осталось, скоро разомнешься.
Собака устроилась на заднем сиденье между Сергеем и Кара-козиным и все норовила лизнуть в щеку то одного, то другого. Они, смеясь, урезонивали ее. Дмитрий сел впереди и, опустив автомат между колен, придерживал его за ремень. Когда выеха¬ли со двора и Глобов закрыл ворота, Дмитрий спросил вдруг:
– Ты, Антон Макарович, всех в деревне знаешь?
– А как же иначе? Я ведь тут родился.
– А дачников?
– И дачников знаю всех.
– Тогда просьба: давай просквозим по улицам. Если увидишь каких-либо нездешних парней, мужчин или машину, которую раньше здесь не видел, – скажи. Даст Бог, много времени это не займет – считанные минуты.
Каракозин с Сергеем молчали, и Антон Макарович, не говоря ни слова, поехал по деревне. Посматривая по сторонам, он чув¬ствовал, как внимательно, сосредоточенно приглядываются ко всему его спутники. Однако никого пришлого или заезжего Гло¬бов на улицах не обнаружил, не выявили, судя по всему, ничего подозрительного и его гости.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дорогу, по которой ехали, даже и дорогой-то назвать было нельзя – едва заметный лесной прогал, петляющий прихотливо меж поросших хилым березняком болот, ныряющий в сырые впадины и поднимающийся на песчаные увалы, а местами со¬всем почти теряющийся среди густых зарослей орешника и кру¬шины.
Проехать тут раньше можно было только на лошади, да и то верхом, с большими предосторожностями, но Антон Макаро¬вич с годами сумел-таки освоить этот потаенный путь на своем «козелке» – разбирал понемногу завалы, подрубал-подпиливал мешающие проезду кусты и деревья. Теперь он наперечет знал все коварные для машины места и поэтому вел ее уверенно, иног¬да даже на весьма приличной для такого неудобья скорости. Ветви жестко хлестали по стеклам, охотников, особенно сидя¬щих сзади, подбрасывало, швыряло друг на друга, однако они достойно переносили эту пытку да еще успевали старательно оберегать присмиревшую, вжавшуюся в сиденье Гиту.
Ехали, наверное, уже не менее часа, и когда дорога пошла по-ровней, Дмитрий спросил Антона Макаровича:
– Долго еще?
– Нет, если все будет хорошо, то минут через двадцать будем на месте.
– Та-ак... Давай остановимся, только двигатель не выключай. Глобов остановил машину, и Дмитрий выпрыгнул наружу, при¬хватив с собой автомат.
– Отъедете метров на триста, – сказал он, – и ждите меня. Там двигатель сразу же заглуши. Я не задержу, быстро подгребу.
Не понимая, в чем дело, Антон Макарович обернулся и вопро¬сительно глянул на Каракозина.
– Береженого Бог бережет, – улыбнувшись, развел тот руками.
– Эх, братцы вы братцы... – трогая с места машину, покачал головой Глобов. – Ей Богу, будто в партизан играете.
– Если это игра, – негромко ответил Каракозин, – то не приведи Бог тебе в нее играть, Антон Макарович. Но, думаю, что все же и тебе придется.
– Почему так думаешь?
– Да просто стараюсь точно оценивать обстановку.
Глобов на сей раз промолчал, но когда отъехали, как просил Дмитрий, и, оглушенные тишиной, выбрались из машины по¬размяться, он подошел к Каракозину.
– Чую, Петр Васильевич, в чем-то вроде бы и правоту твою, но с другой стороны... Прямо скажу: моя душа противится такое принимать.
– Чем скорей она это примет, тем лучше будет и для тебя, и для тех, кто с тобой. И даже более того: одного только умения защи¬щаться нынче мало. Надо еще научиться и наступать, да к тому ж без потерь.
– Без потерь для кого?
– Для всех, кто не желает продавать ни душу свою, ни Родину.
– Многие и то, и другое давно уж продали. С ними как же быть?
– Наказывать.
– И каким же образом?
– Это, Антон Макарович, особый разговор.
Вскоре появился Дмитрий. Автомат болтался у него за пле¬чом, а в руке он держал букетик брусники, с которого ощипывал ртом ягоды.
– По местам? – спросил Каракозин.
– Порядок, – ответил тот. – По местам.
Когда уселись все в машину, Антон Макарович, прежде чем нажать на акселератор, сказал вдруг с усмешкой:
– А ведь это, мужики, вы мне не доверяете. Решили прове¬рить, не тащится ли кто за нами по пятам.
– Долго думал-то? – уставился на него Дмитрий. – При чем тут ты?
– Антон Макарович, дорогой... – рассмеялся Каракозин. – Ты же знаешь, сколько в районе хороших мест для охоты. Да и не только в нашем районе. А приехали мы все-таки не куда-нибудь, а именно к тебе.
– С чего ж это так?
– Да, наверно, умеем чуять своих. Устраивает тебя такой от¬вет?
– Хм... Над этим ответом стоит подумать.
– Вот и думай.
... Озеро встретило их той удивительной тишиной, которую удается ощутить иногда на исходе лета, под теплым и слегка притуманенным светом солнца.
В это время все живое, растущее как бы проникнуто глубоким сознанием того, что за летний период успешно исполнены муд¬рые веления Господа – укрепились корни и напитались земны¬ми соками стволы, выметнулись еще шире и выше ветви, усеяна земля необходимыми для продолжения жизни семенами.
И веет от деревьев, кустов и трав несказанным чувством бла¬женства, ощутив которое, человек сначала погружается в него всей душой, а потом вдруг спрашивает самого себя тревожно: «А мы – кто же такие?»
А тут еще и расстилалась перед взором отражающая мутнова¬тую синеву неба обширная гладь озера, окруженного могучим древним лесом, царили в прибрежной растительности неясные, подобные сокровенному шепоту звуки, словно бы подчеркива-– ющие значение предосенней тишины, и все это сильно обостря¬ло мысли о беспорядке человеческого бытия, но в то же время и успокаивало, даже будто бы убеждало ненавязчиво: «Не горюй. Здесь ты свой».
И у того, кто не лишен был способности слышать этот потаен¬ный добрый голос, перехватывало горло, щемило от благодар¬ности сердце.
Все четверо стояли некоторое время молча у песчаного спуска к воде, потом Каракозин вздохнул и негромко, с хрипотцой, про¬изнес:
– Хитер же ты, Антон Макарович. Выбрал нам местечко – сюда не на охоту надо ездить, а на исповедь.
Тот лишь усмехнулся в ответ.
Гита после утомившей ее дороги быстро пришла в себя. Она сразу же напряглась, принюхалась, обрубок ее хвоста мелко задрожал. И вдруг сорвавшись с места, смешно взмахивая полотна¬ми висячих ушей, устремилась вдоль берега, скрылась за кустами ивняка. Слышно было, как она с разлета шлепнулась в воду, и вслед за тем послышалось хлопанье крыльев – поднялась мет¬рах в тридцати и стала делать плавный разворот над озером стай¬ка крякв. Они опустились в камышовые заросли на противопо¬ложной стороне озера.
– Ничего себе... – первым обрел дар речи Сергей. – Да их тут, наверно, сачком ловить можно.
Гита выскочила на берег, встряхнулась, подняв над собой сноп брызг, и бросилась к хозяину. Подбежав, она села и, подрагивая, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, вопросительно смотрела ему в лицо: дескать, что же вы, почему не стреляли?
– Не спеши, Гитушка, – виновато погладил ее Антон Макаро¬вич. – Молодец, подняла, но пока не время еще, у нас дел полно. Полежи, обсохни. Лежать. Место.
Собака легла и горестно положила голову на лапы. Гости рас¬троганно смотрели на нее.
Быстро разгрузили машину, Антон Макарович навел порядок в избушке, почистил, заправил керосином и наладил фонарь. Часть вещей перенесли в жилье, а самое необходимое оставили у кострища. Говорили между собой кратко и приглушенно, по¬чти шепотом, словно боялись потревожить, вспугнуть окружа¬ющую благодать чуждыми для нее голосами.
Друзья, все трое, переоделись в армейскую камуфляжную фор¬му, очень удобную для охоты, со множеством карманов. Карако-зин с Сергеем надели болотные сапоги, завернули чуть ниже колен длинные голенища. Пистолеты свои они оставили при себе. Увесистое оружие, укрепленное на мягкой кожаной портупее сбоку под предплечьем, похоже, ничуть не мешало им, они его даже будто и не замечали. Глобов, по-прежнему считая такую предосторожность излишней, хмыкнул критически, но ничего на сей раз не сказал.
Каракозин достал из рюкзака еще один камуфляжный комп¬лект, совсем новый, и протянул ему.
– Возьми, Антон Макарович, на память. Подходящая для лес-
ных дел роба, маскирует хорошо. И размер, думаю, как раз твой.
– Да зачем? – смутился тот. – Небось, дорого стоит. Я уж об¬выкся в своем.
– Бери, бери, пригодится. Это нас по старой дружбе снабжают.
– Ну спасибо. Для леса, конечно, самое то, и материал, гляжу, прочный. Надо будет привыкнуть к ней – я к новому не скоро приноравливаюсь.
– К этой одежде привыкаешь быстро. Любая другая кажется потом неудобной.
Антон Макарович решил сразу же поставить сеть. Долбленый ботничок лежал кверху днищем близ воды и был в полном по¬рядке – приезжали сюда летом с Алексеем дважды и основа¬тельно подлатали, просмолили его.
– А орудие лова-то, – стараясь сдержать улыбку, кивнул Сер¬гей на сеть, – браконьерское ведь, Антон Макарович.
– Промахнулся, брат. Нам положено. Ученые из заповедника иногда приезжают – он тут рядом, – так вот ловим с ними рыбу для исследования, кольцуем по озерам щук. Ну и зарплата у нас невеликая – разрешается брать у природы помаленьку на про¬корм. Главное – знать меру.
Помогать ему вызвался Дмитрий.
– Это по мне, – сказал он. – Дело знакомое.
Вдвоем стащили ботничок на воду, и, уложив сеть, Глобов ус¬троился на скамейке в середине качливой посудины, а Дмитрий с веслом – на корме. Греб он, конечно же, не столь умело, как Алексей – у того это получалось словно бы само собой и совсем почти без шума, но имелись кое-какие навыки и у новоявленно¬го помощника. Дмитрий сразу же приноровился уравновеши¬вать суденышко и указанного направления держался довольно точно.
Направлялись они к заводи в правой стороне озера, неподале¬ку от которой Антон Макарович намеревался поставить сеть. Едва только начали меняться местами, чтобы приступить к делу, как из тростниковых зарослей заводи шумно, с кряканьем, вы¬махнула солидная стая матерок и чирков, и Дмитрий вздрогнул от неожиданности, потеряв равновесие, чуть не опрокинул ботничок. Отлетев на безопасное расстояние, утки опустились на чистую воду и неспешно поплыли к полосе берегового камыша.
– Господи ты Боже мой... – приходя в себя, приглушенно про¬стонал Дмитрий. – Тут все непуганое, как... в раю. Зачем же ус¬траивать ад? Неужели будете грохать?
– Поглядим, – пряча улыбку, ответил Антон Макарович. – Мо¬жет, как-нибудь и обойдемся.
Вполне сносно выполнял Дмитрий все указания Глобова и в самый ответственный момент – когда тот бросал с кормы сеть. Грести Дмитрию приходилось теперь, перекидывая весло то за один, то за другой борт, пошумливал он при этом изрядно и, со¬знавая свою оплошность, костерил себя шепотом на чем свет стоит. Однако, выбросив на воду пенопластовый буй, закреплен¬ный на бечевке, привязанной к концу сети, Антон Макарович успокоил напарника – сказал, что сделали все как надо.
– Чую в тебе сельского уроженца, – продолжал Глобов, когда Дмитрий греб обратно'к стоянке. – Похоже, что приходилось рыбачить, кое в чем знаешь толк.
– Эх... – сокрушенно вздохнул тот. – Да когда это было... Сам же видишь, какой из меня нынче рыбак. Конечно, сельский я -из костромской деревни родом. Отец был заядлым рыбаком, ну и успел маленько поднатаскать. А теперь вот... ни отца, ни мате¬ри, одна сестра там осталась. Видимся с ней редко, и все сельс¬кое-то свое я уж, почитай, позабыл...
– Не горюй, – попытался утешить его Антон Макарович. – Судь¬ба есть судьба, от нее не уйдешь. У тебя вон зато друзья есть -по нынешним временам это большое дело. И дружите вы, как вижу, истинно, всерьез.
– Это ты правильно заметил. Иначе у нас и быть не может -наша дружба пытана огнем и кровью.
– Где же так довелось? Я слыхал, Петр Васильевич служил в Афганистане...
– Вот там-то и довелось. Он командиром разведроты был, а мы с Серегой – взводными у него. Петя меня, раненого, из-под обстрела вытащил. Из-под жуткого обстрела... А Серега выво¬лок из-под огня раненого Петю. Такая вот она, наша связь... Ну и плюс к тому, – просиял радостной улыбкой Дмитрий, – все трое окончили одно воздушно-десантное училище. Петя, прав¬да, надел лейтенантские погоны на три года пораньше нас с Се¬регой. И что бы о Каракозине ни говорили, знай, Антон Макаро¬вич: Петя – это человек.
– Я залетным слухам не сильно верю, – ответил Глобов. – Боль¬ше верю своим глазам и своей душе.
А Каракозин в это время блаженствовал на берегу – вытянув ноги, расслабившись весь, полулежал в раскладном брезенто¬вом креслице. Время от времени он подносил к глазам глобовс-кий бинокль и внимательно обозревал озерную гладь и все, что ее окружало. Ружье, так до сих пор и не расчехленное, валялось рядом.
Зато Сергей времени даром не терял – его ружье было уже со¬брано, и теперь, расположившись на травке, он сосредоточенно набивал патронами тесные гнезда новенького коричневого пат¬ронташа.
– Ну что, братцы... – выбравшись на берег из ботничка, сказал Антон Макарович. – Скоро утиный лет начнется, пора бы нам определяться по местам.
– Я готов, – пружинисто вскочил Сергей. – Это вот свет наш Васильевич в блаженство чего-то ударился.
– А тебе хочется тут стрелять? – неохотно подтянув ноги, при¬нял сидячую позу Каракозин. – Я смотрел сейчас – все живое своим делом занято... Уток, конечно, тьма. А на той стороне ка¬кая-то большущая птица с длинным носом – стоит в воде на од¬ной ноге.
– Это цапля, – объяснил Антон Макарович. – Есть у них здесь два гнездовья.
– Ну вот... – глядя себе под ноги, медленно продолжал Карако¬зин, – цапля к тому же. Начнем лупить из своих громобойных калибров и в два счета превратим это все в сплошной бедлам... И цапля улетит. Да еще, глядишь, со страху-то и не вернется сюда. Короче... по мне бы полеживать вот так – смотреть, слу¬шать, и ничего больше не надо. Уха у нас к ужину будет, чего нам еще...
– Тьфу, ты-тт... – от досады Сергей даже патронташ свой швыр¬нул на землю. – Что это на вас наехало-то? Ведь ты же недавно Димку щипал – дескать, всю обедню портишь. А теперь взялся портить ее сам. Твоя же идея-то. И спрашивается: на хрена мы столько собирались? Купили итальянские ружья, купили все... – В самом деле, – вмешался Антон Макарович, – так не пой¬дет. Приехали на охоту – значит надо поохотиться.
Дмитрий, уже было обрадовавшийся, что неожиданно обрел союзника в лице Каракозина, смотрел на Глобова растерянно: вот уж, мол, не ожидал... Каракозин тоже вроде бы с некоторым удивлением скосил глаза в сторону егеря.
– Конечно, вольному воля, – усмехнулся Антон Макарович, -но я вот, к примеру, Гиту обмануть не могу. Собака по работе со¬скучилась, надо ей как следует промяться. Иначе сломается – азарт пропадет. Да и самому неплохо – навык поддержать. А озеро-то, кстати, мы можем и не тревожить. Тут хорошее болото неподале¬ку есть, минут двадцать ходьбы. И ты, Петр Васильевич, все-таки попробовал бы. Когда в последний раз охотился-то?
– Да в юности была страсть. Потом в армейские годы случа¬лось раза два.
– Вот и попробуй. Оно ведь полезно бывает – сравнить, как тогда на душу ложилось и как ляжет сейчас.
Каракозин глянул на него еще раз, теперь уже более внима¬тельно, и рывком поднялся с сиденья:
– Ну, раз болото есть, тогда стоит попробовать. Слава Богу, что не здесь.
Дмитрию было поручено заготовить дубового и березового сушняка для костра и, если охотники припозднятся с возвраще¬нием, засветло снять сеть.
– Управишься один-то? – спросил Глобов. – Одному снимать сеть тяжеловато. Ботник – это не лодка – гляди не кувыркнись. Рыбу-то уж не выпутывай, кидай в ботник вместе с сетью. На берегу разберешься.
– Приказ есть, – ответит тот, – план ясен. Значит, выполним, не боись, Антон Макарович.
И кроме того показал ему Глобов место в ложбинке за избушкой, где нужно было накопать немного глины.
– А глина зачем? – спросил Дмитрий.
– Узнаешь потом.
... Собака все время бежала впереди – хорошо помнила едва заметную тропу, которая вела к болоту. Иногда Гита поворачи¬валась к охотникам в смешном прыжке и, замерев, глядела на них взыскательно: дескать, что же вы так медленно тащитесь?
– Скоро, Гитушка, потерпи, – успокаивал ее хозяин. – Сейчас натешишься.
Наконец показалось болото, поросшее осокой и камышом, с редкими проблесками открытой воды. Оно было топкое, но име¬лись в некоторых местах удобные подходы к нему – там-то, на небольших твердых мысках, и намеревался Глобов расставить своих спутников.
Собака, однако, зачуяла добычу сразу же, на подходе к болоту, и Антон Макарович не стал сдерживать ее. Сорвав с плеча ружье, он жестами предупредил Каракозина и Сергея, чтобы они разош¬лись немного в стороны и приготовились. Гита ринулась в при¬брежную осоку, продираясь через нее, зашлепала по воде, и вслед за тем послышалось хлопанье крыльев – стали подниматься утки. Глобов ждал, когда начнут стрелять гости, но они почему-то медлили, и тогда он, поведя стволом своей пятизарядки, сбил матерку и тут же другую. И только теперь почти одновременно выстрелили Сергей и Каракозин. Эхо выстрелов стегануло да¬леко по лесу. Промахнулись оба и поглядывали друг на друга раздосадованно.
– Ничего, – усмехнулся Антон Макарович, – бывает. Первый блин всегда комом. К ружьям-то, наверно, пристреляться еще не успели, да и сказывается, видать, привычка к нарезному ору¬жию. Тут не пуля, а дробовая шапка идет, и бить надо не спеша, с поводкой. Но и зевать тоже не след. Когда утка поднимается, то получается у нее на секунду наподобие мертвой точки – вро¬де бы как зависает. Вот это и есть самый удобный момент. Ну а когда она набирает ход, тут уж веди стволом, старайся нутром почуять нужное упреждение. Гита приволокла из болота убитую утку и даже не стала трепать ее – без приказа бросилась за второй. Каракозин поднял птицу с земли и разглядывал сосредоточенно.
– Селезень, – сказал он, – совсем еще теплый... И какое же удивительное оперение, как подобрана расцветка...
– Оперение удивительное, – хмыкнул Сергей, – а мы-то с то¬бой, оказывается, мазилы.
-Да, брат... -каким-то рассеянным взглядом скользнул по нему тот. – Выходит, мазилы...
Определив охотников по местам на безопасном расстоянии друг от друга, Антон Макарович позвал Гиту и пошел с нею кра¬ем болота выпугивать уток. Работала собака азартно и как-то даже весело – подняв стаю, она выскакивала из осоки, стряхи¬вала с себя воду и, подпрыгнув от нетерпения, глядела в лицо: дескать, давай дальше, нечего прохлаждаться. Он любил ее боль¬ше других своих собак именно за этот веселый азарт.
Утки, делая над болотом разворот, налетали сначала на Сер¬гея, а после его выстрелов меняли направление и шли как раз на Каракозина. Сергей сбил крякву, потом двух чирков. Антон Ма¬карович с Гитой вернулись к нему, и собака быстро разыскала, повытаскивала добычу из болота.
У Каракозина что-то не ладилось. Хорошее было место, и утки проходили удобно, боком, но он почему-то промахивался раз за разом. Глобов подошел, постоял немного рядом и после очеред¬ного каракозинского промаха посоветовал:
– Упреждение, Петр Васильевич, бери поменьше раза в полто¬ра. Подцепил ее на мушку, чуть повел стволами, упредил – и бей. Тут секунды.
Утиные стаи теперь уже безостановочно носились над болот¬ным пространством, то взмывая вверх, то прижимаясь к воде, и когда одна из них налетела на выстрел, Каракозин сделал вдруг удачный дублет – шлепнулась в воду матерка, а следом за ней чирок. Он оказался подранком – повредило, видимо, крылья. Птица забилась на поверхности болота, потом нырнула и вскоре вынырнула сбоку, рядом с тростником. Гита бросилась вплавь, подранок, спасаясь от нее, забился в тростник, и там она все-таки настигла его. Когда собака вытащила чирка на берег, тот еще продолжал хлопать крылом, и Каракозин, положив ружье, сделал движение, чтобы взять у нее добычу. Гита, в азарте, глу¬хо зарычала, и Антон Макарович приказал: – Отдай!
Собака выпустила чирка, и он,– оказавшись в руках у Карако¬зина, опять забил крылом. Каракозин поймал крыло, приложил к тельцу утки, и та, глядя на него неподвижным глазом-бусин¬кой, вдруг прокрякала трижды дребезжащим жалобным голос¬ком. Он вздрогнул от неожиданности и, держа чирка в вытяну¬тых руках, повернулся к Антону Макаровичу с растерянным, несколько даже побледневшим лицом. Глобов, нахмурившись, шагнул к нему, перехватил утку пятерней за хвостовую часть вместе с крыльями и добил привычным коротким ударом о при¬клад своего ружья, сунул за спину в охотничью сумку.
Каракозин хотел что-то сказать, но не сказал, а лишь сплюнул в сторону, поморщившись, словно во рту было горькое, и опус¬тился на землю. Он уселся, обхватив руками колени и, не произ¬нося ни слова, смотрел в одну точку в сторону болота. Ружье валялось рядом. Гита выволокла на берег крякву и, отряхиваясь, обдала Каракозина брызгами, но он даже не пошевелился.
– Гляжу, не ложится тебе на душу – охотиться-то, Петр Васи¬льевич, – заговорил Глобов. – Выходит, возраст не тот. Мне тоже давно уж не ложится, а куда денешься? Такая работа – прихо¬дится если не бить, то добивать.
– Хитрый ты, Антон Макарович, – не сразу ответил Карако¬зин. – Змей ты.
– Да нет. И не змей я, и не хитрый совсем.
– Тогда, значит, мудрый.
– Какая тут мудрость? Живу, как живется.
– Ладно, – рывком поднялся Каракозин, – хватит с нас. Пото¬пали обратно, на озеро.
Сергею уходить не хотелось.
– Да вы что?! – вскинулся он. – Самый же ведь разгар, самый лет!
– Ишь ты, разгорелся... – криво усмехнулся Каракозин. – Куда тебе столько уток-то? Солить, что ли, собрался впрок?
– Да я... – Сергей перехватил иронически-суровый взгляд друга и осекся: – В общем-то, конечно, настреляли мы уже прилично...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Пока шли обратно к озеру, завечерело по-настоящему.
Дмитрий во время их отсутствия сложа руки не сидел – и от¬борные дрова для костра были заготовлены, и глины он нако¬пал, и сеть успел снять, и уже дочищал рыбу. Попались три щуки, самые ходовые, килограмма по полтора-два каждая, крупные лини,окуни.
– С сетью-то нормально управился? – спросил Антон Мака¬рович.
– Да было дело, – рассмеялся тот, – дважды чуть не кувырк¬нулся. Уж больно качливая посудина. Сделал, как ты советовал
– рыбу выцепил уже на берегу. И сеть вон развесил на кустах.
– Молодец. – У Антона Макаровича сделалось тепло в груди.
– Мог бы и не развешивать – она капроновая.
– Ничего, пусть просохнет. Ну? – перевел Дмитрий взгляд на друзей. – Нагрохались, варвары? Ох, тошно было от вашего гро-ханья – стегали по лесу, как кнутом, даже и здесь-то, на озере, все живое вздрагивало. Чего нахохлились-то? Устали, что ль?
Вывалили из сумок уток, и Дмитрий опустился на корточки, стал разглядывать их.
– Ну, варвары... – сокрушенно покачивал он головой. – Ну, чи-катилы...
– С собой возьмете, домой? – кивнул на уток Антон Макаро¬вич.
– Да что ты, – ответил Каракозин, – когда нам там с ними во¬зиться...
– Жен, может, порадуете, ребятишки дичинки поедят. Она по¬лезная.
– Хм... – коротко рассмеялся Сергей. – Жены-ребятишки... Каракозин ожег его суровым взглядом и повернулся к Глобову,
попросил скованно:
– А, может, здесь как-нибудь, Антон Макарович? Закатим не¬что вроде тихого ночного пира... Если можно, конечно.
– А почему ж нельзя? Возьмем да и закатим. Все у нас для этого есть. Но уж тогда давайте не медлить – берите с Сергеем чирков и начинайте щипать. А с матерками я по-своему раздела-юсь.
Дмитрию Глобов объяснил, как и что надо приготовить для ухи, велел начистить побольше луку и чесноку, а сам принес из избушки фонарь, зажег его, поскольку уже смеркалось, и пове¬сил на перекладину столбика, издавна стоящего возле костри¬ща. Потом Антон Макарович поотрезал кряквам крылья, голо¬вы и бросил их Гите, которая нетерпеливо суетилась возле него. Теперь без дела не сидел никто.
Щипать он крякв не стал – вскрыл им брюшки своим острым, как бритва, ножом прямо через перья, быстро выпотрошил, тща¬тельно промыл в озере и посолил изнутри, положил в них круп¬но порезанный лук и чеснок. После этого стянул каждую тушку тонкой проволокой, которая нашлась в избушке, развел в ведре глину и начал облеплять-обмазывать ею тушки. Вскоре они имели вид больших темных яиц.
– Это что же за метод? – подошел Дмитрий. – Никогда такого не видел.
С любопытством поглядывали и Сергей с Каракозиньш.
– А вот увидите, попробуете, – сказал Антон Макарович. – Дол¬жно понравиться.
Он достал в избушке из-под топчана два одинаковых квадрат¬ных листа железа, выкопал по их размеру на кострище ямку глу¬биной в полтора штыка лопаты, положил один из листов на дно. Потом осторожно опустил на него обмазанных глиной уток, на¬крыл их другим листом и прикопал все, разровнял землю. И вско¬ре на этом месте уже весело потрескивал и поигрывал языками пламени костер, закипала в котле, подвешенном на треноге, вода для ухи. Гости, устроившись вокруг костра, молча смотрели на огонь – сказывалась-таки усталость. Гита, видно, тоже умоталась не на шутку – спала, привалившись боком к ноге Каракозина.
Антон же Макарович продолжал «священнодействовать». Часть рыбы он приготовил на уху, а двух щук и двух самых круп¬ных линей засолил, присыпав слегка еще и сахарным песком – для копчения. И чирков тоже решил закоптить – благо, в желез¬ном ящике, который он захватил с собой для этого, имелось два отделения. Вынув из ящика, похожего на чемодан, решетки, Ан¬тон Макарович насыпал из мешочка на дно яблоневых опилок, разровнял, примял их. Потом он смазал решетки растительным маслом, установил на место и аккуратно разложил по отделени¬ям обработанную точно так же рыбу и дичь.
– Ну вот, – закрыл и защелкнул Глобов крышку коптильни. -Заряжено. А теперь зарядим уху. И давайте-ка, братцы, подни¬майтесь-расстилайте скатерть-самобранку, готовьте посуду, режь¬те хлеб. Уха через десять минут будет готова.
– Ух, слава Богу! – гибко вскочил Каракозин. – Так хочется есть, что даже, кажется, слона бы слопал.
– Да, прямо сказать, я уж тоже слюной весь изошел, – подтвер¬дил Сергей.
И, оживившись, перебрасываясь шуточками, они начали хло¬потать – стелили в кругу фонарного света брезентовое полотно, доставали из рюкзаков какие-то банки, бутылки, нарезки ветчи¬ны и колбасы в вакуумных упаковках. Антон Макарович усмех¬нулся и посоветовал:
– Убрали бы вы все это, ребята – пригодится дома. – Нас ма¬тушка-природа нынче угощает – хватит с лихвой. Да оно и по-вкусней будет, попитательней, чем ваши деликатесы. Тут уж я ручаюсь.
– Ну как же? – растерянно развел руками Каракозин. – Надо и нам внести в этот пир какую-то лепту...
– Так вы уж ее внесли.
– А водочки под уху? – задорно потер ладонью о ладонь Дмит¬рий. – А маринованного огурчика на водочку, лимончика поре¬зать – разве плохо?
– Водочки под уху – это само собой, – согласился Антон Мака¬рович. – И огурчика-лимончика – тоже, пожалуй, не помешает.
– Вот то-то и оно! – азартно подытожил Сергей.
Потянуло от костра невыразимым ароматом ухи, и мужики за¬охали, застонали от нетерпения. Однако Антон Макарович, сняв с треноги котел с ухой и поставив его на землю возле брезента, продлил их мучения еще на некоторое время – разровнял угли догорающего костра, положил с боков по кирпичу и установил над самым жаром коптильню.
– Ну, друзья-охотнички... – опустился он наконец с половни¬ком в руке возле котла с ухой, – начинаем наш пир, подставляй миски.
– Ух, не могу... – промычал Дмитрий. – Давай, командир, скорей. Каракозин разливал по пластмассовым стопкам водку.
– А ты, Антон Макарович, как насчет этого? – спросил он. – Я слыхал – не употребляешь совсем...
– Все-то ты про меня, Петр Васильевич, знаешь...
– Ну не все, конечно, – не поднимая глаз, улыбнулся тот, – а об этом от кого-то приходилось слышать.
– Не употребляю. Но однажды здесь же вот, в избушке, налил мне Алексей, помощник мой, коньяку... Был у меня тогда тяже¬лый момент жизни, ну и решил он применить такой метод – су¬мел уговорить.
– Помогло?
– Не чаял, что поможет, но как-то прямо враз отпустило душу, будто разжались клещи. И... -Антон Макарович вздохнул вдруг судорожно, – коньяку я бы сейчас опять выпил. А водку – нет, не буду, больно уж противный у нее дух.
– Так есть же коньяк! – встрепенулся Сергей. – Когда собира¬лись, я и пузырь коньяку сунул в рюкзак на всякий случай.
– Тащи, – приказал Каракозин.
Покопавшись в рюкзаке, Сергей принес темную пузатую бу¬тылку, со скрипом свинтил пробку.
– Раз такое дело, – смущенно улыбнулся Глобов, – то наливай вот в кружку – поменьше половины. Алексей так наливал.
– Приказ есть приказ.
– Ладно, – поднял свою стопку Каракозин, – поехали. Хорошо, Сережа, что ты захватил коньяк. Хорошо, Антон Макарович, что ты приволок нас именно сюда. Хорошо, что и я не ошибся – ты свой.
– Ну уж так сразу-то... – смутился Глобов.
– Свой – это тот, кто умеет понимать самое важное. Я не ошибся. Все. Поехали. За то, чтоб у всех разжались клещи.
Опрокинув небольшие стопки единым махом, гости дружно похрустели маленькими, с мизинец, маринованными огурчика¬ми и без промедления налегли на уху. Антон же Макарович одо¬левал свою внушительную дозу несколько трудней – когда нако¬нец допил коньяк, перехватило дыхание. Дмитрий заметил и сунул ему дольку лимона:
– Дыши носом и жуй вместе со шкурой – сразу уляжется. Гло-бов подчинился беспрекословно, и в самом деле – улеглось.
– У-ух! – облегченно выдохнул он. – Все. Больше никогда. Мужики засмеялись. А у него уже шумело в голове, как в тот
давний вечер, застилало туманом мозг. Противясь этому шуму и туману, Антон Макарович тоже принялся хлебать уху, и посте¬пенно стало яснеть, яснеть, а вскоре и совсем хорошо – легко и свободно – сделалось душе. И он вспомнил вдруг, что когда-то, много лет назад, точно такую же свободу и легкость душа умела обретать и без всякого коньяка – стоило лишь войти в весенний лес, где царили потаенные шорохи, чистый, словно процежен¬ный, посвист вернувшихся птиц и радостное напряжение дере¬вьев, готовых к раскрытию почек.
– Да-а... – усмехнувшись, покачал головой Глобов. – Кажись, я начинаю понимать, почему многие спиваются.
Глянув на него, друзья опять рассмеялись, и Каракозин, стара¬ясь казаться серьезным, вознес над головой указательный палец:
– Уже одно только это, Антон Макарович, говорит о несом¬ненной пользе принятого тобой коньяка.
Восхищенно разделавшись с ухой, начали управляться с кус¬ками рыбы – молча, сосредоточенно, с таким усердием, что Сер¬гей наконец не выдержал:
– Вы, мужики, хоть бы сопели и чавкали потише, а то, чего доброго, притащатся из леса волки или кабаны – подумают, буд¬то ихняя братва тут пирует.
– Если он услышал сопенье и чавканье, в том числе и свое... -сказал Каракозин, выбирая ребрышки из куска линя, – то, зна¬чит, уже сыт. Отодвиньте от него нашу священную пищу – нече¬го переводить ее без толку.
– Не надо, – словно защищаясь, выставил Сергей ладони. – Я еще не сыт, я дальше буду есть. Но... может, пора все-таки и по второй пропустить?
– Вот с этого бы и начинал, – подал голос Дмитрий. – А то слишком уж пространен твой путь и широки врата. Такой путь, как было сказано, не в жизнь ведет, а в погибель. Одно только тебя спасает – вовремя заметил, что пора пропустить по второй. Тут у нас, пожалуй, и в самом деле упущение. А, Василич?
– Да, – спокойно ответил Каракозин, – кажется, мы и впрямь увлеклись только одной стороной процесса. Я налью, но, по-моему, нашему Сергею Никифоровичу все-таки необходимо ус¬воить, что и сопеть, и чавкать здесь совсем не грешно. Нас сей¬час окружает не лживое человечество с его подлыми и фальши¬выми правилами, а чистая и непорочная природа. И непосред¬ственно над нами, – подняв голову, посмотрел он на крупные и ясные, словно умытые, звезды, – сам Господь Бог, который не любит, когда люди осуждают своих ближних, да еще по такому ничтожному поводу. Если Сергей Никифорович все это усвоит, то, наверное, придется налить и ему.
– Я уже усвоил, – сказал Сергей.
– Тогда, пожалуй, налью тебе первому.
Трудно было понять, как удается им вести такой разговор без смеха, без единой даже улыбки. Глобов, не в силах сдержаться, посмеивался потихоньку, и с каждой минутой возрастали в его душе расположение и интерес к этим загадочным людям.
Пока они тешили себя подобным манером, Антон Макарович освободил местечко в середине «стола» и, подстелив целлофан, уложил на него хорошо промытую широкую доску, которая с не¬запамятных времен служила здесь для разделки охотничьих тро¬феев. Потом он надел рукавицы и снял с углей коптильню. От¬крыв крышку и подцепив проволочными крюками решетку с ры¬бой, Антон Макарович осторожно перенес ее к «столу», ловко опрокинул рыбу на доску. В мгновение ока рассеченная на куски его острым ножом, она источала такой притягательный аромат, что сразу же вызвала у всех новый могучий прилив аппетита.
– Антон Макарович, волшебник ты наш... – расширив глаза, первым потянулся к новоявленному блюду Сергей.
– А ты как знаток приличий, – сказал Каракозин, – постеснял¬ся бы проявлять такое вопиющее нетерпение. Ведь мы же еще не выпили. Не-ет, – повернулся он к Дмитрию, – похоже, не все он усвоил.
– Да, – подтвердил тот, – видать, не все.
Отдернув руку, которой уже коснулся было куска рыбы, Сер¬гей медленно утвердился на коленях и некоторое время расте¬рянно смотрел то на одного, то на другого. Потом произнес умо¬ляюще:
– Все я усвоил, теперь уже окончательно все. Даже и то, что вы не изверги, а друзья, проявляющие обо мне трогательную заботу.
– Ну, если он усвоил даже и это, – обращаясь к Дмитрию, не¬возмутимо продолжал Каракозин, – то, наверно, можно доверить его желудку усваивать и столь божественную пищу.
– Пускай усваивает, – ответил Дмитрий, – а мы поглядим, как он обойдется без сопения и чавканья.
– Можете не глядеть, – и сопеть буду, и чавкать.
– В таком случае, – сказал Каракозин, – тревожиться нам за него, пожалуй, больше не стоит.
Антон Макарович пошевелил на кострище угли и, закрыв коп¬тильню, опять водрузил ее над жаром – чиркам еще надо было доходить. Когда он снова притулился на брезенте, Каракозин предложил:
– Может, еще коньячку?
– Ну уж нет. Мне и так хорошо.
– Значит... разжались клещи?
– Вроде бы так. Да и у вас, гляжу...
– У нас, Антон Макарович, клещи старые, сильно поржавев¬шие. Но... хоть и со скрежетом, а тоже, как видишь, поддаются.
– Тут иначе и быть не может – давно проверено.
– А мы вот возьмем-ка да и выпьем за тебя. За Антона Макаро¬вича, братцы! – вознес Каракозин стопку. – Поехали!
Возражать было поздно.
Копченая рыба истекала соком, и вкус имела такой соблазни-
тельный, что, подстегнутые водкой, уничтожали ее друзья с на¬растающим вдохновением. Сергей не только сопел и чавкал, но временами даже постанывал от удовольствия.
– Надо бы как-то оберечь его, – сказал Каракозину Дмитрий. -Подавится ведь.
– Ты прав, – ответил тот, – пожалуй, и в самом деле следует принять какие-нибудь экстренные меры. Жалко было бы поте¬рять такого трудолюбивого товарища.
Сергей оторопело уставился на них, и кусок рыбы выпал из его рук.
-Да он, кажись, уже подавился, – перестав жевать, замер Дмит¬рий. – Видать, опоздали мы.
– Мужики... – с отчаянной укоризной заговорил наконец Сер¬гей. – Я сейчас возьму свою долю и уйду есть куда-нибудь в кусты.
– Слава Богу, вроде жив, – сказал Каракозин. – А в кустах тем¬но – там ты обязательно подавишься. И к тому же там-то уж наверняка кабаны или волки сожрут тебя вместе с твоей долей.
– Ну, братцы, – решил вмешаться Глобов, – совсем вы его за¬тюкали. Разве так можно – двое на одного? Все, хватит. Беру Серегу под свою защиту.
– Бери, – согласился Дмитрий. – Может, хоть ты его как-ни¬будь исправишь.
Антон Макарович, не единожды привозивший на Заветное лю¬дей самого разного пошиба, хорошо понимал, что происходит в душах его нынешних гостей. Ему всегда было радостно ощущать, как, сбрасывая накопленные в житейской гуще тягости, расправ¬ляется человеческая душа, но сегодня к этой радости примешива¬лось нечто особое – время от времени приливало к сердцу тепло родственного участия, и отчего-то возникала вдруг щемящая жа¬лость. Возможно, действовал таким образом коньяк, но, навер¬ное, и помимо того все острее чувствовал он в этих людях что-то необъяснимо близкое.
– Я, братцы, может, и не к месту... – прорвалось у него вдруг. -Соваться в душу вообще-то не в моей натуре... Но давно охота узнать: что же это за война была там, в Афгане? Мелют про нее всякое. Кое-кто считает: мол, не стоило туда лезть. А мне как-то невдомек – неужто верхи наши в самом деле оказались такие глупые?
Несколько мгновений все трое молчали.
– Мы тогда не рассуждали, стоит или не стоит, – оборвал нако¬нец молчание Сергей. – Для военного человека приказ есть при¬каз, и рассуждение у него может быть только одно: надо – зна¬чит надо. Между прочим, и вся страна так думала. А теперь, конечно, можно судить да рядить по-всякому.
– Ну и как же вы думаете сейчас?
– Правильный был приказ, и нужное делали дело. И плюнь в глаза тому, кто скажет, что мы там плохо воевали. Дрались не хуже наших отцов, и стыдиться нам нечего.
– И когда приходилось делать бросок под пулями, – негромко добавил Дмитрий, – из груди рвалось то же самое: «Ребята, за нами Родина!» Да можно было и не орать – каждый понимал это, чувствовал всей своей шкурой. Знаете, как бывало? Лежит прошитый очередью парень, отходит уже, а сам улыбается из последних сил и шепчет: «Не унывай, командир. За нами Роди¬на...» Так-то вот.
– Но почему же кривиться-то начали на эту войну, в том числе и из верхов? Дескать, не стоило связываться, бесполезное дело и тому подобное... Ребят, которые хлебнули в Афгане, стали встречать как пасынков: гляди-ка, мол, вояки – ни война ваша, ни сами вы не нужны никому...
– Если бы не вошли туда, – сказал Сергей, – стране пришлось бы худо. Стратегическая разведка была тогда не дура. Это в ны¬нешнее время понатыкал ось в нее всяких сволочей. Но худо по¬старались состряпать из того, что мы туда вошли.
– Это как же так?
– Мы, Антон Макарович, считаем, – спокойно дожевав свою порцию копченой щуки, вступил в разговор Каракозин, – что нас попросту предали.
-Кто?
– Хм... Дяденьки в пальто.
– Ну... ты бы уж как-либо поясней. Мне охота понять. Чую, что тут большая собака зарыта.
– Правильно чуешь. Ребята не врут – воевали мы неплохо. Но нам не дали победить. Вернее, не дали навести должный поря¬док у границ нашего Отечества. Заставили топтаться на месте и подставлять себя без толку. Приковали группировку к местнос¬тям, рассовали по базам да блокпостам. А что такое, к примеру, блокпост? Это консервная банка с солдатами и офицерами, пред¬ставляющая собой отличную мишень для любого вида оружия. Ну? Понял? Войну законсервировали, понаделали из нас мише¬ней, на которых стала тренироваться долгополая афганская шу¬шера. Да и все, кому не лень. И, надо сказать, натренировались они неплохо – времени им отпустили предостаточно. И пополз¬ли по миру байки, будто эта шушера непобедимая, а мы никуда не годимся. Да Господи ты Боже мой... Был бы только нормаль¬ный приказ, был бы только толковый, четкий план операции, исключающий всякую бесполезную сидячку, и остались бы от этих непримиримых-«непобедимых» одни лоскуты. А если бы еще и царька там с самого начала подобрали подходящего... Стра¬тегический просчет? Да не-ет, видать, кому-то уж больно силь¬но хотелось, чтоб к армии прилипло клеймо «никудышная». Вот когда оно прилипло попрочней, тогда решили выводить войска. А что означает вывод в таких условиях – это у них спроси, -кивнул Каракозин на друзей. – Я-то отвоевался раньше, а они были там до конца, обеспечивали прикрытие сороковой армии на выводе.
– Эх!.. – махнув рукой, тяжко вздохнул Сергей. -Да лучше не вспоминать.
– Нет, – сказал Каракозин, – лучше вспомнить. – Не так уж часто встречаются нам люди, которые хотят знать настоящую правду. Нынче ее почти никто знать не хочет.
– Всякие там бывали передряги, – покачивая головой, загово¬рил Дмитрий, – но тяжелей этого проклятого вывода войск я, пожалуй, ничего и не припомню.
– Проклятый? – удивился Антон Макарович. – Домой же ведь шли.
– Домой-то домой... Но ты только представь: начала вылезать из консервных банок огромная армия и понемногу превратилась в одну сплошную мишень. Любой афганский сопляк мог запро¬сто угробить целый взвод. Швырь в кузов машины гранату – и поминай, как звали. Щипали и щипали со всех сторон. Сколько поуродованной техники осталось на дорогах, сколько в пропас¬ти ухнуло вместе с людьми... Летом еще куда ни шло, а к зиме в этих афганских горах самый настоящий ад, и невредимым пройти через них может только черт с рогами. Шли домой и продолжа¬ли гибнуть – иной раз прямо-таки ни за грош, из-за сущих пус¬тяков, по чьей-либо несусветной дурости...
– Да, – сумрачно усмехнулся Сергей, – уж провожали-то нас оттуда не с цветочками... Провожали с двойной, можно даже сказать, с перекрестной ненавистью. Кто-то смотрел как на вра¬гов, у коих кишка тонка, а кто-то – как на предателей. Народиш¬ко, конечно, подловатый и жестокий, для них человека убить -все равно, что придавить клопа. Такие уж обычаи – ничего не попишешь. Менталитет, как нынче говорят. Но тем не менее, Антон Макарович, не верь, если какой-либо громогласный «во¬яка» начнет тебе молоть, будто в Афгане одно сплошное зверье. Там ведь кроме злобного моджахедского сброда немало было и других людей. Были люди, которые глушили головорезов бок о бок с нами, которые верили нам и надеялись на нас. И, уходя, мы подставляли их, обрекали, прямо-то если говорить, на пол¬ное растерзание. И как еще им было на нас смотреть? Помнит¬ся, не особо-то и обижался я на подобные взгляды, а вот от сты¬да иной раз горела шкура. И злость кипела внутри – оттого, что не дотянусь, не могу сцапать за глотку ту московскую сволочь, которая изловчилась устряпать мне и моим боевым друзьям та¬кое мерзопаскудное положеньице.
– Подставить нас, – сказал Каракозин, – этого показалось мало. Надо было, чтоб и мы тоже подставили. Да не кого-нибудь, а именно тех, кому пришли помочь. Надо было, чтобы армия, кро¬ме клейма «никудышная» на лбу, вынесла оттуда еще и на спине клеймо «предатели». Между прочим, нельзя не заметить, что как раз этими двумя категориями зачастую оценивается нынче в мире и все наше общипанное Отечество.
– А с сороковой армией-то, – хмыкнул Дмитрий, – как быст¬ренько управились после вывода. Раскидали ее по разным мес¬там, рассовали офицеров по всей стране – от Владивостока до Белоруссии. Ох, и обидно же было расставаться...
– Почему же раскидали-то? – удивился Глобов. – Людям столько довелось хлебнуть вместе, а их – врозь...
– Да, наверно, и это надо было, – ответил за Дмитрия Карако¬зин. – Предатели больше всего боятся тех, кого они предали. А потом и вовсе стали потихоньку выпихивать боевых офицеров из армии.
– А ты, Петр Васильевич, – отважился спросить Глобов, – сам ушел на гражданку или... еще какая причина?
– И сам, и не сам. Обратно, к своим, меня не пустили – после контузии со зрением стало неважно. А отираться по штабам я не привык.
– Вон оно что... – вспомнил Антон Макарович каракозинские промахи во время охоты. – Понятно...
Никто больше не произносил ни слова, и слышно было, как проснувшаяся Гита старательно работает языком, вылизывая подушечки своих широких лап. Да еще доносился с противопо-ложной стороны озера тихий неясный звук – нечто вроде осто¬рожного водяного клоканья.
Антон Макарович поднялся с брезента и, сняв с углей коптиль¬ню, положил на них охапку дров. Сухие сучья сразу же заня¬лись, и вскоре пламя, с треском взметнувшись вверх, раздвину¬ло темноту далеко вокруг. А на «столе» появилось очередное блюдо – дразнила своим особым ароматом исходящая паром коп¬ченая дичь.
– Давайте-ка вот, – сноровисто распластывая чирков на поло¬винные доли, сказал Глобов, – ешьте, пока не остыло. А то вы¬лез я с допросами – испортил вам весь аппетит.
– Мы не из тех, кому легко испортить аппетит, – ответил Кара¬козин. – А вот в порядок ты нас привел – это, пожалуй, точно. Рассупонились тут, под божеским кровом – пьем, наминаем за обе щеки, а своих помянуть забыли. А? Гвардейцы? – с жесткой усмешкой глянул он на друзей. – Забыли ведь.
– Забыли... – оторопело приподнялся Дмитрий. – Такая полу¬чается хреновина.
– Да, мужики... – медленно выпрямился и Сергей. – Аппетит-то у нас дай Боже, а вот сами, видать, начинаем потихоньку пор¬титься. Наливай, Петя. Давайте хоть с третьей-то помянем.
Каракозин разлил водку, и когда разобрали стопки, сказал не¬громко:
– Помянем.
– Помянем, – как эхо, один за другим отозвались Сергей с Дмит¬рием.
Антон Макарович, чувствуя важность момента, замер, стоя на коленях, и лишь после того, как они выпили, прилег, опершись на локоть. Друзья молча принялись за дичь, а он почему-то даже не прикоснулся к ней.
– Ты что же это? – заметил Сергей. – Нас кормишь, как анда¬лузских графьев, а сам? Хоть бы попробовал – вкуснотища ведь.
– Да я вот думаю... – не сразу отозвался Глобов. – Давно уж чую... Короче, сдается мне, что тучу-то оттуда натянуло, из ва¬шего Афгана. Сначала на горизонте вроде как затуманилось, а потом подветрило, поднаперло, и накрыла всю нашу страну ог¬ромная туча.
– Точно сказано, – подтвердил Каракозин. – Именно оттуда и натянуло. Это было первое удавшееся предательство. Не будь его, завершись афганская операция удачно – держава сейчас стояла бы, да еще как прочно. А удалось предать там – начали предавать все и всех подряд. Ты глянь на чеченскую войну – да на ней же маркировку можно ставить: «сделано в Афганистане». По тому же образцу вооружили бандюг, точно так же подставили наших мужиков, точно так же законсервировали бойню – до поры-до времени, для своей предательской выгоды. Погоди малость, ско¬ро вскроют консервы. Но до конца не сожрут, оставят для даль-нейше.й подпитки. Такая вот собачища-то здесь зарыта, Антон Ма¬карович. Ты почему не ешь, в самом деле? Сметем же подчистую. – Ешьте, ешьте, – махнул тот рукой. – Тут легко естся, в радость. У нас еще матерки под костром томятся. А мне охота кое-что в толк взять. Только, небось, надоел уж вам со своими расспросами.
– Считаешь, что нам на все плевать? – усмехнулся Каракозин.
– Да нет, вижу, что не плевать.
– Ну и держись по-свойски.
– Если по-свойски, то... гляжу вот – и чего-то жалко мне вас, мужики. Щемит душу.
– Интересно... – сказал Каракозин. – Что же это в нас такое могло вызвать у тебя жалость?
– Да как бы получше объяснить... Вам же, наверно, много при¬ходилось убивать.
Они молчали, избегая смотреть и на Глобова, и друг на друга. Потом Дмитрий заговорил медленно:
– Ясное дело – приходилось. Случалось, что и помногу. Война ведь была – не утиная охота. Здесь вот я не захотел стрелять – и не стал. А там... Если не успеешь ты, то успеют тебя.
– И вплотную приходилось? Когда... видишь его глаза.
– Бывало и так.
– Вот то-то и оно... – задумчиво уставившись в одну точку, кивал головой Глобов.
– Ты, Антон Макарович, – стрельнул в него взглядом Карако¬зин, – странные какие-то загадки загадываешь. С чего-то вдруг взялся жалеть нас... Мы сидим тут у тебя живы-здоровехоньки -попиваем водочку, удивительными дарами природы закусыва¬ем. А жалеть-то, наверно, надо ребят, которые пришли оттуда «грузом-200».
– Их жалко, слов нет. Но вам сейчас, пожалуй, все-таки тя¬желей.
– Хм, опять загадка. Ты бы уж прояснил как следует.
– Не знаю, получится ли – прояснить-то. Короче... Я по этим вот лесам всю жизнь – столько живности разной побил... Хотите – верьте, хотите – нет, а вот не люблю охоту, не люблю убивать. Кузнечика случайно придавишь – и того жалко. Но работа ведь, служба, сезонные охоты – никуда не денешься. Приходится и бить, и добивать. Собак опять же надо держать в форме. Ну и... в последние времена что-то совсем тяжко стало. Ранит зверя какой-либо несуразный мазила, а ты идешь добивать. И он – лось, к примеру, – смотрит прямо в глаза, а во взгляде его будто бы укор всего живого мира. И остается этот взгляд в тебе. Сколько уж их отпечаталось внутри, таких взглядов... В общем, с виду-то вроде бы нормально хлопочешь-ходишь, а в душе – словно черная дыра. Так-то вот у меня. Ну здесь все же ведь не челове¬ка бьешь, а зверя, дичь. Зверь-то, он хребтом к Богу живет, лицо к небу редко поднимает. А человек – это совсем другое... И сда¬ется мне, что у каждого из вас в душе, наверно, даже не дыра, а большая черная ямища скрыта. Да и не так уж хорошо скрыта-то, если чую, как веет. Сознаю, насколько тяжело таскать это в себе, вот потому, видать, и пробирает сердце жалость. Не взы¬щите уж. По-свойски – так по-свойски.
– Неужто в самом деле веет? – негромко спросил Каракозин.
– Не знаю, кто как, – ответил Антон Макарович, – а я чую.
– Ну и делишки... – остановил Каракозин взгляд на играющих последними язычками пламени углях костра. -Веет, значит... И в одну минуту сказал то, о чем мы всегда так старательно молча¬ли между собой. Тут уж, пожалуй, даже не в заказник, а в запо¬ведную зону ты, Антон Макарович, вторгся.
– В заповедных зонах божеский порядок. А я, скорее всего, сунул нос туда, где обожжено да покорежено. Может, конечно, и слишком сверх загородки сунулся, но вы не осуждайте. Оно, как говорится, больное-то к больному лепится. И ничего в этом ху¬дого нет, даже наоборот. Со мной, между прочим, то же самое -таскаю свое нагоревшее при себе, скрываю-маскирую всячески. Но однажды как-то взял да и открылся Алексею, помощнику моему. И, прямо скажу, легче стало. А главное – понял: нельзя заслонять больное от света, горелое место должно обрастать свежей травой.
– Настоящий свет, – продолжая глядеть на тускнеющие угли, сказал Каракозин, – может идти только от тех, кто умеет пони¬мать не умом, а сердцем. Таких мало, нынче их почти нет. По-этому горелое будет обрастать долго, если вообще когда-нибудь обрастет. Ты все понял правильно, спасибо тебе. Особенно за¬цепило это твое насчет взглядов, которые в нас отпечатываются. Вот уж не думал, что может быть такое... совпадение. Меня пер¬вый мой убитый чаще других достает. И получилось-то все как-
то стремительно, машинально, вроде бы само собой. Был я тог¬да еще глупым необстрелянным лейтенантиком, и зажали мы долгополых в небольшом кишлаке. Врываюсь в хибару – в од¬ном помещении пусто, в другом никого. Ребята следом топают. Влетаю в третью комнату и нарываюсь на этот самый взгляд. Остолбенел даже. Красивый такой афганский парень, совсем еще мальчишка. Смотрит неотрывно в глаза мне – виновато как-то, словно извиняется, и тянет с топчана за шейку приклада старую английскую винтовку. Вполне мог бы я успеть сбить его с ног, но почему-то все же нажал на спуск – срезал очередью. Ночи потом не спал. Не закрываются глаза, хоть ты их выколи. И ску¬лы сводит, потому что зубы все время сжаты, никак не можешь расслабить. Какая же, думаю, подлая сила заставила меня ше¬вельнуть пальцем, дернуть за спусковой крючок? Твердость, что ли, свою перед ребятами хотел показать? Или себя желалось убедить поскорей, что настоящий вояка? Убедил, дальше неку¬да. Лежишь, пялишься в темноту, и проступает из нее тот маль-чишеский виноватый взгляд. Извиняющийся и виноватый – по¬нимаешь? Проникает в душу до самого донышка. Спать-то я, конечно, наладился потом. Но он и во сне достает. До сих пор. Особенно, когда темная полоса, в аховые моменты жизни. Имен¬но этот чаще всего. И... прав ты, Антон Макарович. Убивать че¬ловеку человека... Кстати, оправданий такому умопомрачитель¬ному деянию придумано тьма-тьмущая, а вот определение-то ему точное не скоро и подыщешь. В самом деле – как это можно определить? Хуже любого извращения, сверхподлость. Подлость вселенского масштаба – вот, пожалуй, даже так. Я иной раз ду¬маю, что человек, которого ты убил, видя его глаза, – этот чело¬век не умирает. Вернее, умирает для родных, близких, для всех, но только не для тебя. Он продолжает жить именно для тебя одного – чтобы бередить твое сердце, тревожить твой ум, му¬чить твою совесть. И, понятное дело, немало сил приходится тратить, дабы не ведала об этих пытках ни одна душа. С кем не случалось ничего подобного, тот все равно не поймет, а с кем было – тому и своего хватает. Вот и молчим... – с кривой ухмыл¬кой глянул Каракозин на друзей. – Не надоело молчать-то? А, черти мои полосатые? Как у вас-то на обгорелых местах?
– Да ты уж сказал все, – глуховато ответил Дмитрий. – Точней и не скажешь. Может, это у нашего брата и по-разному как-ни¬будь, но в то же время, видать, и одинаково у всех.
– Вскочишь среди ночи в холодном поту, – сказал Сергей, – и сидишь, как истукан. И еще... глаза наших ребят, тех что умира¬ли у нас на руках... Глаза наших убитых...
– Это все к одному, – тяжко вздохнул Антон Макарович.
– Да-а... – Сергей тоже вздохнул судорожно. – Это все к одному. Какой-то промежуток времени молчали все.
– Вот ты, Антон Макарович, обмолвился тут... – заговорил Дмитрий, – дескать, зверь хребтом к Богу ходит, лицо к небу поднимает редко. Но... не преступает же ведь. А человек престу¬пает. Почему? Я, мужики, частенько думаю: что же это такое?
– А это, – сказал Каракозин, – загадка вселенского масштаба.
– Зверя – его тоже знать надо. – Антон Макарович смотрел в одну точку перед собой. – Бывает, что преступает и он, но... ко¬нечно, не так, как человек. В основном ему лишнего не требует¬ся. Хотя, опять же говорю, и в небесах ничего особенного не ищет.
– Вот в том-то она и загадка, – подытожил Каракозин. Опять промолчали, и Глобов вскочил вдруг:
– Да что же это мы все баснями-то кормимся? Сейчас матерок из-под костра достану.
– Ну уж не-ет, – поводил перед собой пальцем Дмитрий. – Я, к примеру, сыт прочно, дальше некуда. Да и рыбы осталось вон сколько, чирятину не доели.
– В самом деле, – зевнул Каракозин, – пора уж, наверно, и на покой. Эх, звезды-то тут какие крупнющие да чистые... Давай¬те-ка, братва, по последней махнем за эти звезды да на сон гря-дущий.
Они выпили, потом все вместе быстренько убрали с брезента посуду, остатки пиршества и стали доставать из рюкзаков спаль¬ные принадлежности. Томленых крякв Антон Макарович решил так и оставить под кострищем – к завтраку будут еще теплыми.
– Ну а насчет охоты-то как? – спросил он. – Пойдем на зорьку-то?
– Лично я наохотился, – с едва заметной усмешкой ответил Каракозин, – Димка свое отношение к этому давно уж выразил, а вот как С ер era – не знаю.
– Да нам же готовой утятины не проесть, – широко улыбнулся Сергей. – Давайте-ка, мужики, лучше расслабимся завтра здесь по-настоящему. Давно ведь пора. Искупаться, наверно, можно. Булькнуть-то не возбраняется, Антон Макарович?
– Дно здесь хорошее, и вода, думаю, еще не совсем остыла. Купайтесь, сколько влезет.
– Что ж, – сказал Каракозин, – предвкушаю, что это будет удо¬вольствие вселенского масштаба.
Глобов с Сергеем улеглись в избушке, а Каракозин с Дмитри¬ем – в спальниках возле костра. Автомат свой Дмитрий пристроил под руку. Антон Макарович усмехнулся еще раз по поводу столь странной и упрямой предосторожности, но больше уже не мог думать ни о чем – едва расположившись на дощатом топчане, сразу же уснул.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
За время многочисленных ночевок в лесу Глобов приучился чувствовать рассвет по-своему. Душа его во сне словно бы сво¬бодно растекалась по всему окружающему древесному миру, а едва только начиналось таяние ночной тьмы, собиралась опять в упругий неведомый сгусток и, водворяясь обратно в глобовс-кое сильное тело, легким, но решительным толчком будила его.
Так было и в этот раз. Проснувшись, он неслышно сел на топ¬чане, не спеша обулся и застыл на некоторое время, приводя мысли в порядок.
Когда и в душе, и в голове определилось все по надлежащим местам, Антон Макарович встал и, по-прежнему не производя ни малейшего шума, глянул в окошко, которое выходило в сто¬рону озера. Уже почти развиднелось, и озеро парило густым, в половину человеческого роста, туманом, который наползал на берега. А неподалеку от кострища вырисовывался поверх тума¬на профиль Каракозина, строго и отрешенно сидящего в брезен¬товом креслице лицом к востоку.
Настолько это было странно и неожиданно, что Антон Мака¬рович даже вздрогнул:
– Едри т-твою в некуда!.. С какой стати?
– Чего там? – заставил опять вздрогнуть Глобова голос Сергея за спиной. – Петя, что ли, сидит?
– Сидит... – повернулся к нему Антон Макарович. – И ты, ока¬зывается, не спишь. Вы чего это, ребята?
– Да ты как только шевельнулся – я и проснулся. Привычка. А насчет Петра нашего Василича особо не удивляйся. Метода та¬кая – заряжается, энергию в себя вбирает. У него, знаешь ли... ранения посерьезней, чем у нас, – вот и приходится.
– Что же это за метода? Он спал ли хоть?
– Сна ему трех часов хватает вполне. А способ сидеть на рас¬свете лицом к востоку перенял где-то там, в Афгане. Помогает, говорит, от всего. Сидит – и вроде отрубился от любой дряни, даже вроде бы не слышит ничего, только вбирает в себя мировое природное спокойствие и усиление рассвета до самого выхода солнца. О чем думает в это время – не знаю. Наверно, о чем-то думает. Никаких лекарств никогда не употребляет, лечится толь¬ко этим. Хотел и нас с Димкой приучить, мы тоже пробовали.
– Ну и как?
– Да вроде маленько успокаиваешься, а в остальном – не осо¬бо... Лезет все время в башку мысль: «Чего я сижу, время-то те¬ряю?» А Петя вот как-то умеет выгонять из себя этой штукой и мысли ненужные, и любую боль. Он вообще многое умеет.
– А болит-то что у него?
– Догадываемся мы с Димчаком, что особенно крепко доста¬ют его головные боли.
– И часто он так сидит?
– По обстоятельствам. Особенно любит в хороших местах, как вот здесь у тебя.
– Дак его, значит, беспокоить сейчас нельзя?
– Чепуха. Хоть пляши вокруг. Ему до лампочки.
– И сколько же он будет сидеть?
– До выхода солнца. Главное – выход солнца.
– Правильно... – отчего-то задумчиво покивав головой, сказал Антон Макарович. – Выход солнца – это главное.
Сергей поднялся со своего лежбища и с хрустом потянулся.
– А ты-то чего вскочил? – урезонил Антон Макарович. – В этот час самый сон.
– Ну уж нет, не для того мы сюда приехали. Надо же... хоть маленько в себя повпитывать. Пойдем сейчас вскипятим чайни¬чек, махнем кофейку... Думаешь, Димчак спит? Наверняка пя¬лится в небо, вот увидишь.
Выбрались наружу. Туман стлался теперь над самой водой, у берегов его уже не было. Дмитрий лежал не в спальнике, а на нем, и, подложив тяжелые ладони под голову, действительно смотрел в небо.
«Как же хорошо они знают друг друга...» – подумал Антон Макарович.
Каракозин продолжал сидеть, словно изваяние, и – удивитель¬ное дело – в такой же строгой позе, устремив неотрывный взор в ту же сторону, что и он, сидела слева от него Гита. Она даже вышедшего из избушки хозяина не удостоила вниманием, и Гло-бов с Сергеем, переглянувшись, рассмеялись незаметно, сражен¬ные столь необычной картиной.
Однако едва начали разводить костер, собака тут же подбежа¬ла, принялась крутиться вокруг с радостным нетерпением. Дмит¬рий, повернувшись к ним лицом, сладко зевнул и опять стал смотреть в небо, затянутое мутноватой предосенней пеленой, которая предвещала ясный солнечный день. Автомат валялся рядом.
– Вставай, лодырь, – сказал Сергей. – Кофе будем пить.
– Кофе? Это хорошо. Стоп! А утятина? Там же утки под кост¬ром. Сгорят же сейчас все.
– Не сгорят, – успокоил Антон Макарович. – Подогреются -только и всего.
– Тогда ладно. Встаю. Мне, прямо сказать, страшно интерес¬но: как же это вместе с перьями, в глине... Неужели вкусные получаются?
– Попробуешь.
– Не столько тебе интересно, – сказал другу Сергей, – сколько жрать опять охота.
Быстрым гибким движением Дмитрий поставил себя на ноги и тут же присел несколько раз, мощно рванул воздух руками, разминая мышцы. Потом высокими прыжками устремился мимо Каракозина к воде. Гита бросилась за ним. Умывался он шумно – бросая воду в лицо пригоршнями, с фырканьем яростно вти¬рая ее в щеки, в голову, в шею. Гита забрела в озеро рядом с Дмитрием и, видимо, в знак солидарности начала бить по ней лапой, поднимая брызги.
Все эти слова, движения и шумы словно бы не существовали для Каракозина. Антон Макарович взглядывал изредка и видел, даже, пожалуй, нутром чувствовал по его лицу, что человека нет сейчас здесь, а где он – неизвестно.
Пока умывались, кипятили воду и пили втроем растворимый кофе, солнце вышло. Его еще не было видно, оно поднималось где-то за лесами, но золотистый свет уже скользил по верхам деревьев, и сразу же как-то неуловимо изменилось все вокруг. И в ветвях деревьев, и в травах, и на воде возникли потаенно-радо¬стные шорохи и звуки, подали голоса всевозможные птахи, ско¬рее всего, молодые, еще не осознавшие по-настоящему, что оз-начает для них окончание лета. На дальней стороне озера, со¬вершив плавный величественный полукруг, опустились четыре цапли – выводок нынешнего сезона. Видимо, уже успели сле¬тать на болота, полакомиться там чем-либо особым.
Каракозин поднялся со своего сиденья, постоял некоторое вре¬мя, обхватив затылок ладонями и медленно приглядываясь к тво¬римому восходящим солнцем лесному одушевлению, потом про¬изнес решительно:
– По-моему, полный порядок. Хорошее утро, мужики.
Дмитрий молча протянул ему кружку с кофе, и тот с нескрыва¬емым удовольствием, часто и шумно прихлебывая, стал пить обжигающую жидкость.
– Да что ж мы только кофе-то, – сказал Антон Макарович. -
Надо завтрак сгоношить как следует.
– Сгоношим завтрак, – утвердительно тряхнул кулаком Кара¬козин. – И будет он у нас таким же царским, как и вчерашний ужин. Но сначала, братцы... Короче, воздуху этого целебного мы довольно-таки неплохо сумели глотнуть. Так?
– Так! – заражаясь его непреклонной веселостью, в один го¬лос подтвердили друзья.
– Но здесь ведь вот вода еще, да какая... – широким жестом указал он на озеро. – У меня, например, ощущение, что это свя¬тая вода, самая настоящая купель Господа Бога. А посему пред¬лагаю я прежде всяких пиров погрузиться в нее, братцы мои. И не просто погрузиться, а насладиться ею до полноты души – то есть наплаваться и накувыркаться вдоволь. И причем здесь ведь можно и даже нужно голышом, как и положено в Господней ку¬пели.
– Ничего, если без трусов-то, Антон Макарович? – похоже, на полном серьезе от избытка чувств спросил Сергей.
– Насчет трусов, – стараясь не улыбнуться, ответил Глобов, – в нашем уставе, кажись, никакого пункта не имеется.
– Да нет, Сережа, – не упустил случая Дмитрий, – тебе обяза¬тельно надо купаться в трусах, а то простудишься. И еще хуже того – без трусов ты насмерть перепугаешь своим мощнейшим прибором всех местных русалок.
– Ну вот, – развел руками Каракозин. – Я им о святом, а они сразу же поперли на плотское.
– Ни малейшей плотской мысли, командир, – не растерялся Сергей. – Насчет трусов я спросил у Антона Макаровича един¬ственно по чистоте души. Это вот Диме нашему даже в святых местах пышнотелые русалки чудятся.
– Ладно, верю тебе. А Диму мы с тобой сейчас окунем в свя¬тую водичку разиков пятнадцать, и заимеет он в душе нечто вро¬де бронежилета против нечистой силы любого пола.
Когда они, сбросив с себя все, предстали перед матушкой-при¬родой в первозданном своем виде, Антон Макарович даже не¬сколько опешил: их крупные, перевитые жесткими сплетения-ми мышц и молодые пока еще тела были сильно помечены войной. У Каракозина левую часть спины пересекал вкось жуткий вывернутый рубец, зияла лучистая впадина на левом бедре, та¬кая же, но чуть меньше, обозначалась под правой ключицей, белел, подобно большущей запятой, шрам на одной из голеней. У Дмитрия все ноги и даже задница были испещрены сизыми рубцами, бросалась в глаза глубокая борозда на предплечье. Имелись подобные же суровые отметины и у Сергея, но ему, видимо, все же повезло больше.
У Антона Макаровича отчего-то подкатил к горлу тугой ко¬мок, и подавив его с трудом, он сказал осевшим голосом:
– Вы, мужики, это... Долго-то все-таки не купайтесь. Вода силь¬но остыла – сами видели, как парила.
– Проверим, насколько она остыла, – хорохорился Сергей. -По всем статьям сейчас проверим, не боись.
А Дмитрий, прежде чем лезть в воду, подошел к Антону Мака¬ровичу и тихонько попросил:
– Ты пока не отходи никуда, ладно? Автомат... если что... вон он – под моей робой. Патрон досылается так же, как у твоей «ижевки» – знаешь, наверно. Если кто чужой...
– В самом деле, – полушепотом ответил тот, – покунать, брат, тебя не мешало бы поглубже. Надоел ты со своим автоматом.
– Ты нашей жизни не знаешь. Береженого Бог бережет. И... работа есть работа.
– Иди, иди, работяга, – шутливо подтолкнул его к воде Глобов. – Никто сюда не придет. А тебе сейчас там устроят.
И оказался прав – едва только Дмитрий ступил в воду, Карако-зин с Сергеем схватили «грешника» за руки, затащили поглубже и начали ездить на нем, стараясь подольше держать под водой. Он отбрыкивался как мог, появляясь на поверхности, стараясь глотнуть побольше воздуха, но его сразу же заталкивали обрат¬но. И все это молча, сосредоточенно.
– Вы... вы... – сумел он произнести, появившись в очередной раз из воды. – Туды вашу...
Но тут же опять был упрятан в водные недра, и так продолжа¬лось до тех пор, пока Дмитрий не начал хлебать по-настоящему.
– Да вы же в самом деле утопите его! – не выдержал Антон Макарович.
– Не боись, – ответил между делом Сергей. – Мы знаем дозу его утопления.
Наконец кунать Дмитрия прекратили и, крепко держа за руки, смотрели на него внимательно. Он хотел вдохнуть, но выпучив глаза, зачихал и закашлял заодно – брызги густым веером поле¬тели изо рта и из носа.
– Ну как? – спросил Каракозин. – Образумился?
– Т-т... Туды вашу... – сумел выдохнуть Дмитрий.
– Нет, – сказал Сергей, – не образумился.
– Апх...апх... Ахразумился.
– Ну тогда ладно, – сжалился Каракозин. – Тогда живи с Бо¬гом.
И, отпустив мученика, они спокойно поплыли от него в раз¬ные стороны. Дмитрий остался стоять в воде, и когда отдышал¬ся по-настоящему, чихнул в последний раз, то, обращаясь к Ан¬тону Макаровичу, обреченно развел руками:
– Вот, едрена корень, такие-то они – родные друзья... Потом развернулся и тоже поплыл независимо. А через неко¬торое время запел вдруг на плаву:
– «Живет моя отрада в высоком терему...»
– Василич! – сказал Каракозину Сергей. – Не образумился он. Обманул, видать, нас.
Дмитрий прекратил петь. Молчал и Василич. Но вскоре опять разнеслось над озером пение Дмитрия, однако уже другое:
– «... пока еще ярок свет, дай ты, Господи, каждому, чего у него нет...»
– Ну вот, – отозвался наконец Каракозин, – а ты говоришь – не образумился. Силен бес, но Бог-то все-таки сильнее.
– Ой, не верь, Василич. Это ведь он в наш огород камни-то бросает.
– А что ж... И в нашем огороде хватает того, что достойно хо¬рошего удара камнем.
И разговор их, и пение Дмитрия были совсем негромкими, но каждое слово отчетливо звучало над водой в чистейшем утрен¬нем воздухе. Часть озера уже залило солнечным светом. Потянул легкий ветерок, и замерцали по этому освещенному просто¬ру яркие веселые искорки.
Когда купальщики возвращались, Гита не выдержала – броси¬лась в воду и поплыла встречать. Выбрались они на берег до¬вольные, умиротворенные, хотя и продрогшие изрядно. Собака радостно встряхнулась, осыпав голых мужиков брызгами, и, зяб¬ко отпрянув от этого дополнительного душа, те принялись ста¬рательно растираться полотенцами. Пока они плавали, Антон Макарович успел разогреть застывшую почти в студень уху, ко¬торой в котле было еще вдоволь, а теперь налил им по кружке и приказал:
– Давайте-ка пейте. Дрожать прекратите враз, и никакая про¬студа не пристанет.
– Ну-у, – принимая кружку, несколько даже смущенно улыб¬нулся Каракозин, – по-моему, это уже форменное баловство.
Солнце начало пригревать нешуточно, и Глобов тоже решил окунуться.
– Надо попрощаться с водичкой, – сказал он. – В этом году в нее, пожалуй, больше не влезешь, да и в следующем-то... Бог знает, как оно доведется.
Плавать он не собирался, а, взяв мыло, зашел по грудь, мак-нулся дважды с головой и, быстро намылившись, прополоскал себя как следует.
Друзья тем временем, не дожидаясь его команды, «накрывали стол» – расстелили опять брезент и выложили-таки свои город¬ские припасы: все эти нарезки ветчины и колбасы, банки каких-то дорогих консервов и даже апельсины и яблоки, о которых вчера забыли начисто. И уже не водка стояла в середине «сто¬ла», а две объемистых бутылки темного, словно кровь, вина.
Дело оставалось за немногим, и когда Антон Макарович воз¬намерился доставать из-под костра уток, мужики бросили вся¬кие хлопоты и обступили его. Очень их интересовало, что же такое могло там получиться – в земле, в глине, да еще с перьями. Он осторожно сгреб лопаткой в сторону горячие угли с золой и понемногу стал снимать землю, пока не обнажилось железо. Под¬цепив железный лист, Глобов отстранил и его. Четыре массив-
Ь1Х «яйца» лежали в дышащей жаром ямке, но цвет они теперь имели не темный, а похожий на тот, который бывает у глиняной посуды. Надев рукавицы, Глобов поочередно извлек их оттуда и разложил на клеенке.
_ Та-ак, – потер ладонью о ладонь Дмитрий. – Интересно...
Антон Макарович вынул из поясного чехла свой неизменный нож, прошелся им, словно долотом, слегка ударяя ладонью по рукоятке, вдоль по первому из «яиц», потом как-то ловко ковыр¬нул, и «скорлупа» распалась на две половинки. И предстала пе¬ред вожделенными глазами зрителей чистейшая тушка кряквы, источающая пар и особый, ни с чем не сравнимый аромат хоро¬шо приготовленной дичи. Перья остались въевшимися в глину, глина словно втянула их в себя, «раздев» птицу.
– Вот это номер! – раскрыл рот Дмитрий. – Как просто и здо¬рово-то. У нас так не умеют, никогда такого не видел... Ну, едре-на корень, опять слюни потекли...
Удивленно качали головами и Сергей с Каракозиным.
Проделав ту же операцию с остальными «яйцами», Антон Макарович освободил тушки уток от проволоки, которой они были стянуты, и спросил:
– Каждый со своей станет управляться или сразу покромсать на куски?
– Кромсай! – ответили ему. – Хлопот будет меньше.
И вскоре «стол» обогатился котлом, почти доверху наполнен¬ным кусками сочной утятины. Оставшаяся уха была перелита из котла в небольшой котелок – на случай, если ее еще захочет¬ся, однако уже чувствовалось, что интерес к ухе утрачен беспо¬воротно.
Привычно расположились на брезенте, и Каракозин, взяв бу¬тылку, вогнал в пробку штопор. И вдруг остановил свои дей¬ствия, задумавшись на мгновение, сказал:
– А вода тут в самом деле удивительная. Так после нее легко, УДТо не только снаружи, но и внутри очистилось все.
– Да, что-то в ней есть, – подтвердил Глобов. – Давно замечено.
– Живность-то озерную мы, надеюсь, не сильно распугали?
– Ничего ей не будет. Настораживать изредка – это не помешает, а наоборот.
Каракозин выдернул с хлопком пробку и, плеснув немного вина в небьющийся прозрачный бокал, приподнял его, полюбовался цветом жидкости против солнца.
– Вот это вино, Антон Макарович... Это очень хорошее вино. Пьется оно как раз под дичь, и тебе обязательно надо его попро¬бовать.
– Ни в коем разе, – ответил тот. – Вы что, ребята, споить меня собрались?
– Да кто тебя может споить, брось ты. И пойми: я предлагаю не какой-нибудь грубый цепкий алкоголь вроде коньяка. Это вино не вызывает в человеке ничего, кроме чистейшей сердечной ра¬дости. Точно так же, как и вода, в которой мы только что купа¬лись. И почему ты должен лишать себя такой радости? Нет, я хочу, чтобы ты разделил ее с нами в этот прекрасный день. Если не веришь, то возьми вот и попробуй – один только маленький глоточек. Возьми, возьми. И скажи свое мнение.
– Ну, Петр Васильевич... – принимая бокал, покачал головой Глобов. – Ты, брат, мертвого уговоришь.
Попробовав вино, он несколько мгновений определял свои вкусовые ощущения, потом сказал:
– Мудрый вкус. Глубина природы в нем чуется.
– Вот! – радостно сверкнув своими карими глазами, ткнул паль¬цем в сторону друзей Каракозин. – Вот что значит свежий чело¬век – точнее не оценишь.
И стал уверенно наполнять бокалы, начиная с Антона Мака¬ровича.
– Ладно, – окончательно сдался тот, – раз уж такое хорошее вино, выпью и я с вами. Но тогда тоже... в порядке тоста... хоте¬лось бы...
– Давай! – дружно поддержали его.
– Ты тут как-то обмолвился насчет меня, Петр Васильевич, -начал он. – Дескать, кажусь я вам своим человеком. Так вот хочу сказать, что за эти неполные сутки я уже тоже привык смотреть на вас как на своих. Давно мне настолько отрадно ни с кем не было, душу взаперти держать не хочется. И вот какой меня интересует факт: почему нынче между родными да близкими рас¬тут быстрыми темпами дубовые стены, а те, кто и в глаза-то один другого сроду не видали, оказывается, легко могут и чуять, и уважать друг друга? Интересный ведь факт, как вы думаете?
_ Очень даже интересный... – кивал Дмитрий. – Наверно, у Господа Бога для людей, на которых особенно давят эти быстро растущие дубовые стены, имеется отдушина или, точнее гово¬ря, своя особая милость. Он просто-напросто берет да и сводит вместе таких людей.
– А я думаю, -сказал Каракозин, – здесь все несколько иначе. И ты, Антон Макарович, и мы, хоть и грешные рабы Божий, но не мелочами пустыми занимались, не на выгоду отдельную при¬цел имели, а честно, не жалея себя, дрались... да и сейчас про¬должаем драться за... Да что тут бояться громких слов – за свя¬тое дело. По-моему, именно это обстоятельство и сделало нас в одночасье своими без всякой натяжки.
– Как бы там ни было, – задумчиво покручивая в руке бокал с вином, – произнес Сергей, – а действительно – и отдушина, и особая милость.
– Вот за эту отдушину, за эту особую милость, – подвел черту Глобов, – давайте и выпьем.
– Ох, и змей же ты, Антон Макарович, – качая головой, улы¬бался Каракозин. – Ох, и змей...
– Что-нибудь не так, Петр Васильевич? – тоже с улыбкой осве¬домился Глобов, просвечивая его своим пронзительно-ясным взглядом.
– Да в том-то и дело, что очень даже так. И после твоего тоста никаких тостов больше не надо – теперь будем только насыщать¬ся дичью да запивать ее этим добрым вином.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ино Антон Макарович оценил в полной мере лишь через не-
горое время и удивлялся втайне, насколько же умно оно сде-
ано. Не было от него в голове ни малейшего тумана, зато ощущалось, как легко поддерживается в душе все самое главное и дорогое, как тонко подкрепляется глубинной человеческой ра¬достью благорасположение друг к другу. И вкус вина, в котором улавливалось некое не поддающееся определению таинство при¬роды, в самом деле очень подходил к дичи. Пожалуй, давным-давно уже не ел Антон Макарович с таким аппетитом приготов¬ленную им самим дичь. «Надо же, – мысленно удивлялся он Ка-ракозину, – какие замечательные вещи знает человек. А я вот прожил столько лет, и ничего такого не знаю...»
Но и блюдо, конечно, удалось на славу.
– Мне так думается, – сказал Дмитрий, обсасывая косточку, -что котел мы, наверно, уговорим весь.
– Да половину уже уговорили, – отозвался Сергей, – а ему толь¬ко стало думаться.
– А я в который раз собираюсь спросить, – заговорил Антон Макарович. – Вы, братцы, наверно, не местные все?
– Вот уж не предполагал, – удивленно глянул на него Карако-зин, что нельзя во мне угадать коренного местного. Я в Суржен-ске родился и вырос. Надо же – до какой степени, оказывается, может нивелировать истинно сурженскую личность этот при¬шлый народ, – кивнул он на друзей.
– Тебя нивелируешь, как же, – усмехнулся Дмитрий. – Легче нивелировать слона. Я, Антон Макарович, костромской, с Вол¬ги – говорил уж тебе. А Серега сибиряк. Так что мы с Серегой, -сделал он упор на эти слова даже вроде бы с некоторой обидой, – выходит, пришлый народ.
– Да меня совсем не то интересует. В Афгане вы воевали вме¬сте. Петр Васильевич отвоевался раньше вас, пошел, как гово¬рится, другим путем. А как же здесь-то сумели опять собраться?
– У-у, это долгая история, – сказал Сергей. – А вообще-то не слишком уж долгая. После Афгана такими, как мы, начали на окраинах разодранной державы кровавые дыры затыкать. Дове¬лось нам с Димой поторчать практически во всех этих дырах.
– Вместе?
– Да нет, не вместе. Хотя иногда бывали совсем рядышком друг от друга. Даже виделись пару раз – напились, помнится, на радостях в стельку.
– И в Чечне бывали?
– Само собой. Там нас опять крупно подставили. Да кто под¬ставлять-то помогал – свои же мужики, «афганцы». Мы, правда, майорами-работягами так и остались, а эти, пока нам в окраин¬ных дырах-то приходилось ковыряться, ползали где-то возле верхов и каким-то непостижимым образом сумели в генералы выползти. Вот так-то, значит... Ну а после чеченского горя-позо¬рища как-то неожиданно и резко начали вытряхивать нашего брата из армии. Дескать, вас издырявило сильно, давайте отды¬хайте. Армия для них, видите ли, велика стала. Василич прав -наверное, все-таки здорово боялись. Короче, вытряхнули – как рыбу из воды на береговой песочек... Куда деваться? Пенсию месяцами не платят, жилья путного нет, жены с детишками дав¬но уж от нас тягу дали...
– Так что же – у вас и семей даже нет?
-Да кому мы, такие, нужны? Ладно, ты слушай. В общем, при¬шлось накувыркаться на береговом песочке-то. Звали меня ра¬ботать в ментовку, но глянул я на эти морковные морды, и чего-то зазорно мне стало. Думаю: разве сможете вы понять, что та¬кое настоящее десантное братство, разве чета вам, падким на любую замусоленную монету костоломам, честный боевой офи¬цер? Стал разгружать вагоны, перебивался, где как. И у Димы было не лучше – он в своем гарнизонном городишке даже спи¬ваться начал, потом хотел по тайным каналам податься к сер¬бам. И вот в этот-то самый аховый момент разыскал нас Петя, вытащил к себе. И не нас одних. Предложил насущное справед¬ливое дело, и решили мы, что такое дело нам вполне подходит...
– Насущное и справедливое... – глядя неподвижным взглядом в сторону, негромко повторил Антон Макарович.
– Да, – твердо сказал Сергей, – мы так считаем.
– Может, я и в самом деле недопонимаю, мужики... – оглядел их всех Глобов. – Тогда объясните, ради Христа. Война вас сильно покрутила-помяла в своей мясорубке. Наверно, чего только не на¬видались и чего только не натерпелись. Многие годы ведь. Дмит¬рий вон говорит – до сих пор от стрельбы плечо под погоду ломит. И души ваши – убедился вчера – в постоянной тягости отто¬го, что приходилось... убивать людей. Это мне понятно. Но не могу понять одного – как же вам охота после такой жуткой работы и при таком честном рассуждении о ней таскаться с боевым оружи¬ем еще и по своей родной земле?
– Я чувствовал, – сказал Каракозин, – что ты обязательно об этом заговоришь.
– А я чувствовал, что ты чувствуешь. Вот и объясни.
– Да вроде бы сам вчера к объяснению-то подошел. Когда ска¬зал, что тучу оттуда, из Афгана, сюда к нам натянуло. И когда к озеру ехали, вырвалось у тебя: дескать, многие и Родину, и душу продали.
– Так что же – надо было боевые действия из Афганистана сюда переместить?
– Хм, надо было... Да они давно уж переместились. Я ведь говорил тебе: здесь война идет куда похлеще той.
– Ну и чего хорошего? Среди своих добра силой не добьешься – наоборот, только порушишь все последнее.
– Какие свои? Опять же вместе с тобой пришли вчера к выво¬ду, что свои стали хуже чужих.
– Я выводов не делал, – улыбаясь одними губами, погрозил пальцем Глобов. – Спросил только: неужели так думаешь? Мно¬гие, конечно, испаскудились, но не все же, наверно...
– Ага, ты, значит, считаешь, что из тучи, которую сюда натяну¬ло, лишь слегка накрапывает? Неужто не видишь, какой гряз¬ный ядовитый ливень гуляет, как выворачивает все с корнями? Нас предали в Афгане, нас предали здесь – и разве только в Чеч¬не? Предали и братья-славяне, и другие собратья по державе. А у властей-то отечественных какая предательская сущность– и у верховных, и у средних, и у самых низовых... Ты вот сказал: между родными и близкими растут дубовые стены. Это что оз¬начает? Да то, что наши жены и дети стали предателями, что родные и близкие сплошь и рядом предают друг друга. Ты си¬дишь сейчас тут с нами, а в это самое время, возможно, кто-нибудь где-нибудь тебя спокойненько предает.
«Возможно, – неожиданно для себя согласился мысленно Антон Макарович. – Очень даже возможно...»
– Короче... – продолжал Каракозин, – раньше была круговая порука, а теперь круговое предательство. В сорок первом году лишь по части территории несколько месяцев с триумфом топа¬ли фашисты, а теперь уже столько лет подряд по всей стране -от края и до края – триумфальное шествие собственных преда¬телей. И эти триумфаторы отнимают у нас все – наше, отцовс¬кое, дедовское. Они вытаптывают настоящую человеческую душу, топчут, вбивают в пыль то, что именуется честью и совес¬тью. Помнишь, писали во младенчестве: «Мы не рабы. Рабы не мы.»? Так вот – нынче и рабов полно, и рабовладельцы есть, по сравнению с которыми древнеримские – сущие ягнята. И, пря¬мо говоря, мне относительно тебя тоже непонятно: неужели ты думаешь, что можно со смиренным сердцем и голыми руками устоять против всей этой массированной подлости?
-А по-твоему, надо стрелять? Пуля-то – она ведь иногда и мимо идет, иногда и рикошет делает. Можно ненароком угодить не в того, в кого целишься. Да и с тем, в кого прицелился-то, легко ошибочка может выйти.
– Ну почему обязательно стрелять? – усмехнулся Каракозин. -Стрелять нужно только в того, кто целится в тебя. Да и то лишь тогда, когда нет возможности выбить из рук оружие. А ты про¬бовал, Антон Макарович, представить себе, что с нами будет, если обходиться одним смирением да терпением? Ну должен же хоть кто-то, хоть на каком-нибудь витке этого кругового преда¬тельства тяпнуть сволочей по рукам! И не только тяпнуть, но и вывернуть им жадные руки так, чтоб в задницах у них запища¬ло. Надо! Иначе всему конец. Вот именно это мы и сделали. Здесь, на низовом, как говорится, уровне. И взяли то, что и нам, и мно¬гим другим причитается.
– А не похожи ли вы теперь на тех, кто схлопотал от вас по рукам?
– Та-ак... – улыбаясь, втянул носом воздух Каракозин. – Ка¬жется, подошли к главному. Это тебя больше всего волнует. Так ведь? Угадал?
– Угадал.
– Ну, конечно, наслышался, небось, под завязку: Учитель, зло¬вещая личность, крутой мафиозо, ни перед чем не остановится, угробит кого угодно... Эх, народ наш, народ... Видать, ничем это из него не вытравить – моментально приляпают нормальному человеку издевательскую кликуху и коллективно такой нарису¬ют портрет, что у самих от страха волосы встанут дыбом и глаза на лоб повылезут. Да нет, Антон Макарович, не похожи мы на тех, кто сидит на куче золотого дерьма и нюхает его, любуется им. Нам за державу обидно, и у нас сразу же все идет в дело. И дело это – для всех. Хоть и мусолят в народе байки, будто Кара-козин со своими кроме загона отдельных личностей в угол и битья по загребущим рукам ни на что другое не способны, а мы ведь еще и учиться успевали. Учились спешно и жадно – осно¬вам экономики, управлению производством, налаживанию де¬ловых связей и многому другому. Словом, не такие уж мы дура¬ки, чтобы без конца кого-то по углам трясти. Давно пользуемся кредитами. А поскольку кредитование в стране ведется с заве¬домо подлым уклоном, то пришлось научиться еще и крутиться, и выкручиваться. Ну и... что тебе добавить ко всему сказанно¬му? Почти две тысячи надежных рабочих мест при нынешнем обгладывающем народ режиме – разве плохо для района? Об этом-то слышал хоть?
– Кое-какие ходят слухи...
– Вот-вот, кое-какие. Умеют только страшные портреты рисо¬вать, а о хорошем насущном деле и знать никто не хочет. Даже утопающие-то, которые держатся за веревку, и те в уме не ведут, чего стоило бросить им эту веревку. Нам удалось сколотить груп¬пу предприятий различного профиля и крепко поставить их на ноги. Сейчас такое принято называть холдингом – тьфу! Могу еще сказать, что зарплату у нас всегда получают вовремя, и по нынешним меркам она очень даже неплохая.
– А о новом-то нашем заведении... – подсказал Сергей.
– Об этом заведении ты уж сам валяй, – отчего-то слегка раз-досадованно махнул рукой Каракозин.
– Ладно, – расплылся вдруг Сергей в блаженной какой-то улыб¬ке, – расскажу сам. Мы, Антон Макарович, завод новый недавно отгрохали. Ей Богу – стоит себе как миленький. Оборудова-ние, электронику закупили за бугром – все самое современное. Скоро запустим и... хрустите себе на здоровье – пойдут у нас с конвейера и «чипсы» свои, и-«фри», и прочие картофельные де¬ликатесы. Сыпанул из пакета в кастрюлю – и ешь через минуту вкуснейшее пюре. Разве плохо? А для сельского хозяйства райо¬на? Оно же ведь в основном на выращивании картошки держит¬ся. Раньше-то у кого только не валялись в ногах наши сельхоз-ники, в каких только столицах не умоляли: купите картошечку... А нынче – хватит умолять, давайте нам, переработаем сколько угодно.
– Надо же... – оторопел Антон Макарович. – Слышал я о кар¬тофельном заводе, но уж никак не думал, что это ваша затея...
– А теперь, – сказал Каракозин, постараюсь объяснить тебе, почему нам приходится таскаться с боевым оружием по своей родной земле. Начнем с того, что для многих мы стали с некото¬рых пор двойным бельмом в глазу, тройной костью в горле.
– Кому же неймется-то, если от вас такая польза?
– Ну... во-первых, неймется тем, кому мы в свое время грабли загнули к затылку. Думаешь, они забыли? Как бы не так. Будут сидеть на кучах своего золотого дерьма и до конца дней помнить, кто у них взял часть этого дерьма для удобрения общей почвы. Всегда будут с завистью и ненавистью смотреть на то, что уда¬лось нам вырастить на удобренных участках. Это раз. А во-вто¬рых – власть, которая из года в год кормит народ обещаниями, разве может спокойно взирать на тех, кто кормит его хлебом? Ей ведь, наверное, все-таки здорово досаждает мысль: а власть ли она в самом-то деле? В-третьих – без конца лезут ненасытные из более внушительных деловых сфер – очень уж хочется зацепить нас на буксир, сделать своим хвостиком. Не выходит. Когда та¬кое не выходит, сильно обижаются. Бывает, что и на абордаж идут. Причем, заметь, не с голыми руками. Любителей абордаж¬ного да стрелкового ремесла развелось уйма – ведь за нажатие на спусковой крючок или за удар ногой по печенке платят куда побольше, чем за месяц работы на стройке. Не дремлют, само собой, и свои, местные, любители. Но с этими, правда, у нас разговор короткий. И что же получается? Как видим, и первым, и вторым, и третьим, и четвертым не весьма-то и по нраву наше пребывание на поверхности земли. И легко представить себе, какое удовольствие испытали бы они при воспоминании о том, что мы надежно упрятаны в ее нутро. А поскольку в земле и без того уже лежит много наших парней, то доставлять такого удо¬вольствия мы никому не собираемся. Вот и приходится – не толь¬ко работать с полной отдачей, но и защищать себя по-настояще¬му. Ну а этому-то, как ты сам, наверно, понял, нас учить не надо. Береженого Бог бережет.
– Значит, и впрямь война?..
– Я тебе уже говорил.
– И когда же она кончится?
– Не знаю. Наверно, не скоро.
– Да... – тягостно вздохнул Антон Макарович. – Если человек опасается лишь временами – это еще куда ни шло. А если вы¬нужден опасаться без передышки – это уже плохо. Он тогда по¬стоянно сам не свой – тяжелое может получиться дело.
– Так мы вот вроде бы сами свои, – коротко рассмеялся Сер¬гей. – Настолько привыкли, что без опаски-то, пожалуй, как раз и будем сами не своими.
– А подумай-ка: хорошо это?
– Я чувствую, – заговорил молчавший до сих пор Дмитрий, -что ты, Антон Макарович... ну... приблизительно говоря... не слишком одобряешь нашу тактику. И мне интересно... Хочу впря¬мую спросить: а как, по-твоему, надо?
– Чудак ты, брат... – осветил его взглядом Глобов. – Да разве ж я врач – рецепты-то давать?
– Не обязательно рецепты, но вижу, что имеется у тебя свое личное мнение. Просто интересно знать, как ты думаешь насчет... устройства жизни.
– Насчет устройства-то? Да всегда думал примерно одинако¬во. Есть у меня свое место, свое дело – значит, должен я и место это обиходить с полной заботой, и дело делать как можно луч¬ше. Точно так же чтоб и любой другой. Всегда мне чуялось, что зла допускать нельзя, и хорошей доброй жизни можно добиться лишь тогда, когда не в ближнего, не в сидящих на верхах будем пальцем тыкать, а упорядочим все понадежней каждый в соб¬ственной душе, в своей семье. Когда поймем до самых печенок, что всякую трудность, какую угодно беду можно пересилить только миром и трудом в поте лица. Да и в труде-то чтоб не без конца торчать хребтом к Богу, а, вытирая пот с лица, почаще поглядывать на небо... Такое вот мое мнение. Главное – в душе должен быть порядок. Во мне вот, к примеру, разлад какой-то пошел в последнее время. Это худо. И чувствую: пока не улажу как следует в себе, и вокруг меня тоже настоящего ладу не бу¬дет. Если у одного в душе непорядок, у другого, у третьего, то разве можно навести порядок на всей родной земле?
– Да ведь в душу-то нынче постоянно плюнуть кто-нибудь но¬ровит, – усмехнулся Каракозин, – без конца кому-либо потоп¬таться в ней охота. Попробуй-ка приведи ее в полный порядок в такой обстановке. Выходит, упорядочивать-то надо сразу и в себе, и вокруг.
– Это неплохо бы, – ответил Антон Макарович, – да, боюсь, не получится.
– Почему?
– Да чувствуют люди, быстро определяют человека, который не до конца разобрался с самим собой. И думают: что ты нам за указ, если такой же, как мы? Нет, видать, начинать-то нужно все-таки с себя.
Ответа на эти слова не последовало. Каракозин взял свой бокал с вином, отпил большой глоток и, неотрывно глядя в озерную даль, стал медленно жевать дичь. Сергей с Дмитрием и Антон Макаро¬вич машинально как-то, словно завороженные, один за другим последовали его примеру – тоже сделали по глотку вина и приня¬лись за еду. Молчание, однако, долго не продлилось.
– А вот Александр-то Невский, – держа в руке кусок утки, начал неожиданно Дмитрий, – святой благоверный князь... Умел ведь и вокруг успевать – с врагами по уму разбирался...
Некоторое время эти фразы словно бы висели в воздухе.
– Я про Александра Невского мало знаю, – сказал Антон Ма¬карович. – Только по школьным учебникам да слышал еще – в церкви его поминают. С врагами что ж – с ними и надо как с врагами. А со своими-то, значит, святой он был и благоверный. Иначе б не назвали так.
– Второй день пытаюсь тебе объяснить, – глотнув еще вина, заговорил Каракозин, – что среди нынешних своих во святые не очень-то выйдешь. Неужто ничуть не убедил?
– Да почему ж не убедил – я и сам замечаю. Но если у человека есть сила по святости жить – он и в аду будет святой. А вокруг нас-то разве одни только враги? У большинства, наверно, как раз душа не в порядке. Помутнение, может, нашло, сбились с главной, на роду написанной, линии. Это ведь тяжкая беда – если человек перестает чуять, где его кровное дело и где его настоя¬щее место. Вроде слепоты получается – потому и кидаются куда попало, хватают что под руку попадется, сшибаются друг с дру¬гом лбами. И... подмывает меня спросить... Не обижайся, Петр Васильевич, но хочется, чтоб ответил со всей откровенностью: ты полностью уверен, что на своем месте?
– Целиком и полностью. А ты, часом, уж не считаешь ли нас слепыми?
– Нет, слепыми вас не назовешь. Просто доводилось слышать от кого-то, что раньше ты преподавал историю в школе. Ну и... пока мы тут обитаем, приглядывался к тебе и нет-нет да и поду¬мывал об этом. Какую ценную силу, думаю, умел он, видать, вкладывать в ребят, чтобы становились они верными и самим себе, и родной своей земле... А в школе-то по пятам ведь, не¬бось, за тобой бегали.
– Бегали. Было.
– Вот, значит... А теперь, слыхать, совсем другая у вас школа. Вроде бы учите ребят в землю человека вгонять одним ударом...
– Эх... – выдохнул и шумно втянул носом воздух Каракозин. -Слухи вы слухи... Да в общем-то что ж... в самом деле, Антон Макарович, есть у нас школа. Но только не убийству мы учим ребят. Нам как раз хочется, чтоб они даже в жестоком бою не теряли свое человеческое. И сами не умирали без толку, а выжи¬вать умели в любой безнадежной обстановке. Кто еще может научить этому так, как мы? Ты же знаешь, сколько их, ягнят, гибнет сейчас повсюду. А наши ребята не дают себя так просто ухлопать, они возвращаются. Возвращаются на предприятия и работают отлично. И не беспокойся – эти парни зря никого не обидят, потому что мы их не просто учим, а выковываем.
– Может, мне показалось, но тот, которого ты присылал дого¬вариваться насчет охоты, выкован, по-моему, не ахти как удач¬но. Чересчур усердный.
– А он еще не выкован. Всякие видывали мы дела, но воспи¬тать настоящего человека – тяжелей этого, пожалуй, ничего нет. Думаю, даже тяжелей, чем создать настоящее произведение ис¬кусства. Однако теперь уже легче. Немалый все-таки опыт, на¬дежные помощники имеются. Так что будут тебе, Антон Мака¬рович, парни, каких желается – верные себе, друг другу и своей родной земле. Неспособные на предательство и умеющие нака-зывать предателей, очищать общество от крыс. А от этих парней другие такие же пойдут.
– Хорошо бы, – сказал Антон Макарович. – А то тоска иной раз берет – уж больно мелкий какой-то, вертлявый стал разво¬диться человек.
– Потому и считаем школу одним из главных дел. Ведь все другие наши дела могут попросту накрыться, если попадут пос¬ле нас в ручонки мелких да вертлявых. Школа нам в жизнь мно¬го смысла добавляет. Она для души. Да и для дела неплохо -отличная возможность постоянно поддерживать себя в надле¬жащей боевой форме. С молодыми-то рядом усыхать да вянуть стыдно, надо им собою пример являть. И, выходит, зря ты, Ан¬тон Макарович, мучаешься сомнениями. Я в Афгане был на сво¬ем месте, после Афгана был на своем месте и сейчас тоже на своем месте.
– Я не мучаюсь. Просто, видать, привык думать, что у челове¬ка должно быть одно какое-то место.
– Это когда тучи нет над головой. А если крышу срывает с твоего дома, ломает, выдирает с корнями то, что выросло на тво¬их глазах и с твоей помощью, да еще самого тебя норовит впеча¬тать в землю – усидишь ты на одном месте?
Антон Макарович помолчал немного и сказал:
– Вы, мужики, не обижайтесь. Небось, думаете: вот, дескать, выискался – не так ему, не этак, не желает ничего понимать... Да нет, братцы, понимаю я всем своим нутром, какое отчаянное и важное затеяли вы дело, какая тяжкая душевная мука заставила пойти на него. И учить-воспитывать вас, таких опытных людей, Боже меня упаси, хотел только понадежней убедиться кое в чем.
– Ну и как, – спросил Каракозин, – убедился?
– В чем-то убедился, а от чего-то тревога берет.
– И какая же причина?
– Да вот... князь Александр Невский не выходит из головы. Тоже ведь, наверно, оружия из рук не выпускал, а для народа остался святым и благоверным. Видать, знал четкую линию меж¬ду своими и врагами. А у вас, боюсь, такой четкой линии не наблюдается, воюете-то, похоже, на авось.
– И там, где раньше приходилось воевать, линии фронта не наблюдалось, – сказал Сергей, – запросто можно было схлопо¬тать в спину. В общем, не привыкать, разберемся помаленьку.
– Там вы по приказу воевали. Когда приказ – все спишется. Даже если и от вас схлопотал случайно кто-нибудь не такой уж и враждебный. А здесь приказываете сами себе. И кто же спи¬шет? Тоже сами себе?
– А что списывать, Антон Макарович? – со спокойной укориз¬ной глянул на него Каракозин. – То, что нам надоело подстав¬ляться и ходить в дырявых дураках? То, что не хотим больше терпеть триумфального шествия предателей и решили как сле¬дует защитить не только себя, но и других? То, что не даем нико¬му загубить хорошее, нужное дело? Зачем списывать? Мы хоть и не претендуем, но, пожалуй, и не против будем, если все это когда-нибудь нам зачтется.
– Оно и зачтется, если ваша пуля в своего не попадет. А вдруг да угодит случайно в кого-либо ни в чем не виновного? Это ведь тоже свой – я так понимаю. Разве застрахованы от такого, Петр Васильевич?
– Конечно, от каждой случайности не застрахуешься...
– Ну вот. Одна-единственная пуля может сгубить все ваше дело.
– Так что же ты предлагаешь? – в глубине коричневых каракозинских глаз зажглись горячие огоньки. – Бросить оружие, оста¬вить все бандюгам – как в Афгане, как в Чечне?
– Да нет, братцы, – растерянно улыбнулся Антон Макарович, – я совсем о другом. Я опять же... насчет этой четкой линии, с которой настрял уж, чую, – дальше некуда. Дело в том... Короче, у меня и у самого-то ее нет. Потому, видать, и цепляюсь к вам без конца. Таскаю в себе в последнее время большую тягость и открыться никому не могу – заклинило. А сейчас вот сижу с вами и думаю: надо поделиться, обязательно надо. Вы уж только не обессудьте. Ну и... постарайтесь понять – штука непростая. Вот, значит... Я всегда любил Бога, с самого детства. Долдонили нам на каждом шагу, что Бога нет, а я не переставал его любить, чув-ствовал, что он есть. Начал работать в лесу, и хорошо мне стало, даже не заметил, как постепенно отдалился душой от людей. Дескать, кто-то из вас со счетов его, Господа-то, списал, другие в церковь ходят и не перестают лаяться-грызться между собой, а Бог-то вот он где – в лесу, здесь же все святое... А потом погиб¬ла на моих глазах жена, и будто встряхнул меня кто великанской рукой, как паршивого котенка. И понял враз, что хоть и чувствую Бога, хоть он, может, и рядом совсем, но сам-то я насколько да¬леко от него, какой я глупый и одинокий... Душа-то ведь и от людей в стороне. Стал понемногу прибиваться обратно к лю¬дям. А Бог-то, чую, и здесь тоже где-то рядом, даже будто бы смотрит откуда-то с горечью. И все, наподобие меня, существу¬ют отдаленно от него, бедуют-маются каждый на свой манер. Один-другой вроде бы и стремятся к нему приблизиться, рыска¬ют сердцем, мыкаются туда-сюда – дескать, где ты, – а не выхо¬дит оно, приближение-то, не дается, и все тут. Дочь у меня млад¬шая, Люба, – так вот ей, пожалуй, дается. Причем вроде бы и не наталкивал особенно никто, сама как-то с ранних лет нашла до¬рогу в церковь. Постоянно ходила молиться, а теперь уж и ра¬ботницей туда определилась. Совсем девчонка, а кажется иной раз, что мудрей меня она в чем-то, знает какую-то важную для жизни правду, которой я не знаю. И душе рядом с нею легко становится, радостно даже отчего-то... Спрашиваю ее однажды: «Ты, Люба, наверно, близко к Богу? Как насчет этого чувствуешь?» «Да разве определишь, – говорит, – близко или не близко? Чувствую, что видит он каждый мой шаг, слышит каждое мое слово. Живешь по его велениям – и во всем помогает. А забу¬дешься хоть на чуть-чуть, бросишь на кого-либо недобрый взгляд – сразу же или дела пойдут наперекосяк, или обругает-раздоса¬дует кто-нибудь, или болячка привяжется. А то и все скопом. Я уж знаю в такой момент: сильно огорчается за меня Господь, вразумляет. И самой горестно, потому что виновата. Вот так я чувствую. А расстояние-то от себя до Бога мерить – какой толк? Быть близко к нему – этого все равно мало. Надо, чтобы Бог постоянно жил в твоей душе».
– И сколько же ей лет? – спросил Каракозин.
– Третий год, как школу закончила. Таким-то вот, значит, обра¬зом и отпечатала мне. Она, между прочим, правильней старших моих дочерей определила, какая со мной неурядица творится, и давно уж уговаривает потихоньку: сходи в церковь на исповедь, причастись. Сразу, мол, облегчение получишь, главное – начать. Да я и сам чувствую, что только так и надо начинать его, при¬ближение-то. А как представлю себя в церкви перед отцом Ев-лампием, среди людей, которые постоянно исповедаются и при¬чащаются, – поднимается во мне жуткая сумятица, и даже страх охватывает всего, прямо аж до мурашек на спине. Что подума¬ют-то обо мне? Ага, дескать, припекло, явился. Проторчал всю жизнь в лесах, а теперь поближе к Богу захотелось – ушлый ты, Макарыч, мужик... Отец Евлампий, большинство верующих, может, и порадуются моему приходу, но уж двое-трое-то обяза-тельно подумают именно так. И ведь будут правы. И... стыдно -сил никаких нет. А Бог – захочет ли он, чтоб приближался к нему человек, который не сумел жену уберечь да только и делал, что помогал бить и сам убивал по лесам беззащитные божьи созда¬ния? На исповедь пришел, на причастие, а продолжает занимать¬ся тем же самым... Люба-то, думаю, с начала своей жизни потя¬нулась к Богу, с открытой чистой душой, потому и наблюдает он за ней так внимательно, помогает да вразумляет. И жить будет в ее душе – она заслуживает. А что для Бога моя душа? Испорчен¬ное, захолустное жилище. И смотреть-то, небось, на такое не хочется, не то что селиться в нем... Короче, одной стороной сер¬дца чувствую: надо сделать первый шаг к Богу, обязательно надо переступить порог, а другая часть сердца немеет от сомнений и страха. Ну и... никак не могу. Пока этак вот маялся-мытарился, незаметно подхватило меня да и потащило в сторону, словно течением в воронку омута. Познакомился с женщиной, с вдо¬вой, и вроде бы по сердцу мы с ней друг другу, ничего зазорно¬го, казалось бы, нет. Но как-то настолько несуразно устроила она свое и дочкино бытье, так упорно и цепко за эту опасную несуразность держится, что одно только и осознаю без конца: не осилить мне тут ни малейшей подвижки к лучшему, а, значит, и не свое занимаю место. И отношения порвать стыдно – полу¬чится-то ведь наподобие предательства. Должен же хоть кто-то, хоть чем-то помогать человеку, определившему себе для жилья трясину... Ну а недавно... Короче, сон мне приснился. Такой тяж¬кий сон – наверно, до конца дней буду его помнить. Будто бы стою я один среди бескрайнего зеленого поля. Протягиваю руки к небу и чувствую, что сейчас оторвусь от земли. И в самом деле начинаю отрываться – плыву потихоньку ввысь, и хорошо мне, аж сердце заходится от счастья. И вдруг чувствую: тянет кто-то снизу за брюки. Оглядываюсь, а этот кто-то прячется так ловко, что не видно мне его из-за плеча, только тень какая-то мелькает. И тащит за штанины, тащит... Сползли-таки с меня штаны, упа¬ли, и сам я тут же грохнулся – с двухметровой уж, наверно, вы¬соты. Ногу подвернул, боль неимоверная. Встал кое-как, а вок¬руг никого, по-прежнему один я среди пустынного поля. Только без штанов, при всем своем сраме – как дурачок. Стою этак вот под небом, и горько мне, стыдно, ужасно тоскливо... Проснулся от тоски среди ночи – и вправду болит нога, словно подвернул ее. Долго потом лежал с тяжелой душой. Нет, думаю, не про-стой это сон. Надо решаться, пора переступить порог, иначе дож-Дусь я какого-нибудь большого лиха...
– А, может, зря ты так близко к сердцу-то, Антон Макарович? – попробовал успокоить его Дмитрий. – Может, просто подус¬тал малость? Мы слыхали – у тебя кроме лесных забот тьма-тьмущая всяких дел. Да еще хозяйство такое...
– Нет, Дима, не устал. Я устаю без дела. И вот что, мужики, напоследок: никогда за свою жизнь не говорил я сразу столько слов, ни одному человеку не открывался так, как вам сейчас -до самой своей глубины. А знаете, почему открылся? Потому что чую: та же у вас беда – вы тоже никак не решитесь переступить порог. А князь-то Александр Невский, похоже, как и Люба моя -с ранних лет, с незамороченной чистой душой начал приближе¬ние к Богу. Такая душа для Бога, видать, самое желанное жили¬ще, ну а коль уж он поселился в ней, то, само собой, и помог князю обозначить четкую линию между своими и врагами. Да и среди своих-то, похоже, научил его видеть границы, но только другие – через которые переходить нельзя. А нам что же остает¬ся? Штаны надо затянуть потуже, чтоб не сдернул никто, – неве¬село усмехнулся Антон Макарович, – да и переступить порог, начать настоящее приближение, пока не поздно. Во святые-то, ясное дело, уж не выйдем, а в благоверные... почему бы такими не оказаться? Глядишь, станет иногда заглядывать Господь и в наши окаянные души, и для нас линии эти, границы-то необхо¬димые, понемногу определит. Если уж не совсем четкие, то, может, хоть пунктиром как-нибудь – те, через которые можно и нужно переходить, и те, через которые ни ногой. Вот тогда-то уж вряд ли ткнешься сердцем вслепую куда попало. И вы... ваша пуля уже не попадет в своего.
Все сказанное Антоном Макаровичем угодило, похоже, в нуж¬ную точку. Погруженные каждый в себя, словно оцепенев, дру¬зья сидели, не произнося ни слова. Каракозин поднялся вдруг с брезента, спустился по песчаной проплешине к воде и замер со скрещенными на груди руками перед бирюзовой таинственной гладью. Гита подбежала к нему, уселась в строгой позе рядом и нет-нет да и взглядывала снизу в лицо, будто пыталась понять заботу человека. Заметив это, он рассмеялся беззвучно, погла¬дил собаку, ласково потрепал за уши и решительным легким шагом вернулся к столу.
– Правильно я заметил, Антон Макарович, – усевшись на свое место, сказал Каракозин. – Змей ты.
– Ну вот, нашел с кем сравнить...
– Так ведь не тот змей-то, который Адама с Евой облапошил. Ты... как бы поточней выразиться... мудрый змей обратного дей¬ствия.
– Да никакой я не змей. Просто душа болит.
– Это понятно. Но что поражает – она у тебя в таком положе¬нии пытается другие души лечить. Когда ты говорил, меня в ка¬кой-то момент, прямо сказать, словно жаром обдало. Понял вдруг, насколько ожесточенные, обмозоленные у нас сердца по срав¬нению с твоим.
– Во, во, – вскинул голову Дмитрий, – носишь его в себе -этакое тяжеленькое, холодненькое, к любой опасности готовое. Оно и формой-то уж, наверно, наподобие подствольной грана¬ты. Так ведь, Серега?
– А как же еще... – Сергей жевал травинку, и желваки жестко двигались на его скулах. – Ты, Антон Макарович, никак не ре¬шишься в церковь пойти... – выплюнул он изжеванный стебе-лек. – А мы-то ведь ходим туда. Редко, но ходим – панихиды заказываем по нашим убиенным, свечки ставим всем святым, немалые деньги жертвуем. И что же? Стоишь там среди несчас¬тных старух, словно в бронежилете, и жмет тебя всего внутри, будто вора. Подкатит иной раз к горлу комок, но не от радости, которая бывает, когда отрываешься от грешной земли, а от горе¬чи. Оттого, что залубенела, именно обмозолилась душа, а как ни стараешься, не может она раскрыться по-настоящему – ни на¬встречу молитвам, ни навстречу лучу, бьющему в окошко из-под купола в середину церкви. И думаешь: да все эти бедные ста¬рушки-то, наверно, в тысячу раз счастливей тебя. Выходим из церкви вроде бы успокоенные, благостные – приобщились, дес¬кать, большое дело сделали... А на другой день сердце опять наподобие гранаты, и... в бой. У каждого из нас то же самое -Давно замечаю. Так ведь, Петя? Положа руку на сердце...
– Да стоит ли сейчас руку-то на гранату класть? – усмехнулся Каракозин. – Конечно, примерно, так.
– Вот, значит... И старательно скрываем это друг от друга, ни единого разика не поделились между собой: де-мол, не во всем У нас, ребята, гладко-то. Напрягаемся вроде бы во благо, а оттуда, откуда луч-то бьет, все ли в наших действиях одобряется? Ну? И какое же это приближение к Богу? А ты, Антон Макаро¬вич, зря себя так ругаешь. Увидел нас в первый раз и не только сумел разобраться что к чему, почуял неладное, но и душу свою открыл без малейшего зажима. Это, я тебе скажу... Так открыть¬ся, как ты нам открылся, это... большое для Бога дело. Можешь не соглашаться, но лично я считаю, что именно сегодня – вот сейчас, здесь, с нами – ты нашел в себе силу и порог пересту¬пить, и приближение настоящее начать...
– Ну-у, братцы... – Антон Макарович, потупившись, с усмеш¬кой потер пальцем переносицу. – Вы меня, гляжу, прямо уж во святые потихоньку начали продвигать.
– А ты особо не обольщайся, – сказал Каракозин. – Связи-то у нас все равно нет.
– Тебе бы, Петя, только шуточки шутить, – похоже, обиделся Сергей.
– Да какие уж тут шутки, – ответил тот, – если в самом деле пришлось пережить ощущение, которое бывает во время раз-ведвыхода, когда вдруг обнаруживаешь, что нет связи с базой.
– Уже пережил? – не глядя на Каракозина, негромко спросил Дмитрий.
– Ладно, не цепляйтесь к словам. Без связи нельзя – значит, надо кумекать.
– Мне вот еще о чем охота спросить... – сказал Глобов. – Мо¬жет, конечно, уже и лишку беру – не обижайся, Петр Василье¬вич. Сам-то ты женат хоть?
– Было дело, Антон Макарович, да тоже сплыло. Жена ушла, когда по госпиталям да клиникам валялся. Но мне это здорово помогло – я с расстройства-то взял да институт окончил. Серди¬то учился – только на «отлично».
– Но сейчас-то...
– А сейчас разве можно нам связывать себя по рукам и ногам? Слишком уязвимы будем.
– Да как же это, братцы?.. – Антон Макарович даже привстал от несогласия. – Нет, так нельзя. Вы в самой силе – вон какие здоровенные мужики. Вам сейчас детей надо стряпать одного за другим. А иначе что же? Если не будет у каждого из вас семьи, детей, то разве сумеете правильно оценивать все, что делаете? К примеру, работает на ваших предприятиях уйма людей, и в рас¬чет вы привыкнете брать только их. А ведь многие из них, не¬бось, не одинокие. Ну и в остальном... Воюете-то, выходит, не только без линии фронта и без связи, но и без тылов. Уж кому, как не вам, пообстрелянным, знать, чем такое кончается. Да ведь и не по-божески опять же – чьих-то ребят воспитываете, а своих не воспитали ни одного.
Они ошеломленно взирали друг на друга с застывшими на лицах нелепыми полуулыбками, словно в середину «стола» от¬куда-то сверху внезапно угодил камень.
– Вот это раскатал... – первым обрел дар речи Каракозин. – Ну, Антон Макарович... Так сокрушительно нас, пожалуй, еще ник¬то не раскатывал. И возразить-то не найдешь чем – руки вверх, да и только. Но ты сильно не расстраивайся. По-моему, Дима у нас уже довольно серьезно начал склоняться к заботе насчет тылов.
– Он чего же – сразу всем троим тылы-то обеспечит?
– Да нет, – едва сдерживая смех, ответил Каракозин, – я к тому, что подумаем и мы с Серегой – вдруг да тоже соберемся сподо¬биться.
– Глядите. А то пока будете думать да собираться сподобить¬ся, стрелка вашего мужского манометра-то как раз и начнет па¬дать к нулю.
Опять они уставились друг на друга и в следующее мгновение взорвались мощным хохотом. Не удержался и Антон Макаро¬вич. Смеялись долго, освобожденно как-то – едва затихнув, на¬чинали снова. Когда успокоились понемногу, Сергей сказал:
– А неплохо бы, мужики, поваляться под солнышком. После¬дний ведь, наверно, пригрев, когда еще придется...
– Мы так и поступим, – поддержал Каракозин. – Может, даже вздремнем часок. А потом – ходу и за дела. Пойдет, Антон Ма¬карович?
– Нашли, о чем спрашивать. Не спали почти совсем – врагов, небось, ждали всю ночь.
– Как раз о врагах-то тут меньше всего думается.
Когда они расположились на спальниках, не забыв-таки при¬строить рядом свое боевое оружие, Глобов тоже лег, подстелив куртку, и стал смотреть в бездонное ясное небо. Смотрел и чув¬ствовал, насколько легче и яснее теперь у него на душе.
Сергей вскоре засопел во сне, Дмитрий тоже начал подсвисты¬вать носом. Дыхания Каракозина слышно не было. Полежав еще немного, Антон Макарович поднялся и, стараясь не шуметь, на¬чал наводить на месте пиршества порядок, готовить все к укладке в машину. Продраив с песочком и как следует прополоскав посу¬ду, он нес ее от воды, и одна из мисок легонько звякнула о коте¬лок. Дмитрий резко вскинулся на своем ложе, безошибочно на-щупал рукоятку автомата и только после этого открыл глаза.
– А, это ты... – забормотал он, увидев Антона Макаровича. -Мы сейчас вместе, мы уберем враз...
– Тише! – приказал шепотом Глобов. – Ложись, дави ухо дальше. Тот послушно повалился на бок и, коротко всхрапнув, опять
засвистел носом.
Каракозин лежал на спине, подложив под затылок ладонь, и трудно было понять, спит он или просто думает о чем-то с зак¬рытыми глазами. Гита спала с ним рядом – ее ушастая голова покоилась на каракозинском колене. «Надо же, – подумал Антон Макарович, – прилепилась. Полюбила, и все тут. Теперь будет тосковать...»
... До дома добрались благополучно. Но Антон Макарович сразу их не отпустил – повел в сад, усадил там за стол и стал угощать сотовым медом. Люба только что пришла из церкви и, подоив корову, принесла им еще и трехлитровую банку парного молока, кружки.
– Ну, ребята, по-моему наши утробы утратили всякое чувство меры, – сказал Дмитрий. – Это уж какой-то сверхпир.
Однако и мед ели с удовольствием, и молоком его запивали не без охоты.
Перед самым расставанием, когда перегружали поклажу из «УАЗа» в джип, Каракозин увидел на веранде Любу, пошел к ней, и несколько минут они там приглушенно о чем-то разговарива-
ли. Гита сидела на нижней ступеньке крыльца и уныло наблю¬дала за хлопотами отъезжающих. Расставались тепло, истинно по-родственному.
– Приезжайте, – сказал Антон Макарович. – Вам обязательно надо бывать на природе.
– Приедем, – коротко сжал ему предплечье Каракозин. – Ду¬маю, скоро увидимся. И знай: такое не забывается. Возьми вот, -покопавшись в нагрудном кармане, протянул он голубую визит¬ку. – Если понадобится помощь, при любой нужде, звони по это¬му телефону. Назовешь себя – и свяжут со мной, где бы я ни был. Ребята дали свои кординаты?
– Дали. Ты с собакой-то попрощайся – она ждет.
Гита крутилась рядом, и Каракозин опустился на корточки, погладил ее по голове.
– Что же ты это, а? На охоте рычала на меня, а теперь отпус¬кать не хочешь. Неужто я очистился на озере больше, чем эти вот двое грешников? – кивнул он на друзей. – Ладно, не скучай. Будем тебя навещать.
– Если не хотите ехать по деревне, – посоветовал Антон Мака¬рович, – то сворачивайте сейчас влево, а там, через три дома, полевая дорога начинается. – Она тоже выводит на большак. Ваша машина по ней легко пройдет.
– Отлично, – сказал Дмитрий.
Проводив их, Глобов пошел в дом. И предстал вдруг перед ним на кухне огромный пакет с едой – все эти припасы, привезенные с собой гостями и совсем почти не тронутые.
– Откуда и с какой стати? – потемнел он.
– Сама не знаю, – прижав руки к груди, ответила Люба. – Сей¬час вот только обнаружила. Стоит, гляжу, на веранде возле две¬ри. Может, забыли?
– Да нет, – усмехнулся Антон Макарович, – как раз и не забы¬ли. И когда же успели подсунуть-то, безобразники?.. Ну ладно, не догонять же их.
Он переоделся и прилег на диван – тело требовало отдыха. Уснуть, однако, не смог и лежал с закрытыми глазами, ощущая все уверенней, что совершилась в душе какая-то очень важная и необходимая перемена. Какая – этого он пока точно определить не мог.
Люба занималась чем-то на кухне – наверно, убирала в холо¬дильник оставленные гостями продукты. Потом Антон Макаро¬вич услышал, как она подошла потихоньку, постояла рядом, слов¬но бы в нерешительности, и направилась обратно.
– Ты чего, Любушка? – открыл он глаза. – Я не сплю.
Дочь вздрогнула от неожиданности и, вернувшись, присела напротив на краешек стула. Избегая встречаться с ним взглядом, она нервно теребила на груди борт халатика.
– Что случилось-то? – рывком принял сидячее положение Ан¬тон Макарович. – Сказать ведь что-то хочешь.
– Да как тут не скажешь... такое дело...
– Ну и говори давай.
– Этот высокий, Петр Васильевич-то...
– Так. Ты не тяни и выкладывай – четко и по порядку.
– В общем, подходит он ко мне и говорит: помоги, дескать, Люба, в божеском деле, только чтоб осталось все между нами. Как же, отвечаю, не помочь, если дело божеское. Тогда достает он пачку денег – представляешь, новенькие совсем, банковской запечатки – вот, мол, возьми и часть отдай батюшке в церковь, а часть ос¬тавь себе, на ваши домашние нужды. Конечно, говорю, отцу Ев-лампию я с радостью передам, а нам не надо – папа этого не лю-бит, да и есть у нас все. А Петр Васильевич отвечает: де-мол, вижу, что все есть, но деньги для вас лишними не будут – всякие ведь случаются заботы. Ты вот, к примеру, молодая, красивая, может, замуж скоро выйдешь. Они как раз и пригодятся на свадебное платье. А отцу не говори ничего, мы же с тобой условились. Гре¬ха-то, дескать, в этом нет, я ведь от души да и возможность такую имею. Ну что с ним поделаешь? Я опять ему толкую: в церковь отнесу с радостью, а нам не надо, не могу взять да и не знаю, сколько брать – тут вон какие большие деньги. Вырвалось, зна¬чит, у меня это дурацкое «не знаю», а он тут же сдирает упаковку, разделил пачку надвое – это, говорит, тебе, а это в церковь. Вло¬жил мне в одну руку, в другую, и стою я с деньгами в обеих руках, глаза на него таращу. Пока таращилась, Петр Васильевич повернулся да и пошел во двор. Так вот все и получилось. А теперь хожу и мучаюсь: хоть и просил он не говорить, а как же, думаю, отцу-то не скажешь – тоже ведь грех. Деньги большие – боязно одной-то ими распоряжаться...
– Та-ак... А ну-ка принеси их.
Люба пошла в свою комнату и принесла деньги в обеих руках.
– Это вот, сказал, – тебе, а это – в церковь. Купюры были сотенные.
– Ну и чего же ты мучаешься? – спросил Антон Макарович.
– Да мы же не можем взять... Правда ведь?
– Не можем. И нечего мучиться. Сложи их вместе да и отдай отцу Евлампию. У него там, небось, забот тьма-тьмущая.
– Ой, папаня... – она подошла, села рядом и прижалась щекой к отцовскому плечу. – Отец Евлампий рад-то будет... Собирает на новую церковную кровлю, а железо нынче вон какое дорогое.
– Скажи, чтоб молился за рабов божьих Петра, Сергея и Дмитрия.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Директор мебельной фабрики Иван Данилович Рыжиков не ошибся, поручив глобовскому зятю Игорю руководство цехом заготовки и обработки древесины. Игорь Викторович – так ста¬ли называть его теперь – быстро разобрался, что к чему, и в не¬виданно короткие сроки сумел развернуть в Башутине серьез¬ное производство. Гнали уже и брус, и доски любого калибра, мастерили с применением удобной импортной техники дачные дома и бани из обработанных чисто, словно карандаши, бревен. Все, что доставлялось сюда ежедневно тяжелыми лесовозами, сразу же уходило в переработку, даже обрезки, кора и осколки сучьев дробились специальной машиной в крошку, необходи¬мую для фабрики.
Жили теперь Вера с мужем в полном достатке. И машину заи¬мели новенькую, и дом, который Игорь строил с таким трудом, стал чем-то вроде флигеля – такая внушительная была сделана к нему пристройка. У них родился сын, еще, кажется, намеча¬лось прибавление семейства и, частенько заглядывая к ним, при¬возя внучонку подарки то из леса, то из города, Антон Макаро¬вич, конечно же, радовался всему этому.
Однако оказалось, что не ошибся Рыжиков и в другом, чему Глобов уж никак не мог радоваться. В один из сентябрьских дней Игорь приехал в Непрядовку, и сразу почувствовалось: не так просто навестил, а имеется у него к тестю какое-то занозистое дельце.
– Тут, понимаешь ли... – приступил он наконец, – разговор есть. Не знаю, как отнесешься...
– Говори.
– Мы бани начали делать осиновые. Спрос на них большой, идут в два раза дороже сосновых. Короче, на стены-то набираем там-сям, а на доски для пола, потолка, дверей и всего прочего, что входит в комплект, дерево нужно – сам знаешь – поровней да поплотней, чтоб сердцевина не проглядывалась. Ну, значит, и договорились взять кубометров триста за Песчаным Увалом -там осинники прямые, как свечи, и почти без сучьев, с верховой кроной. К тому же подъехать удобно – по газотрассе.
– Да ведь это же территория заказника.
– Потому-то и решил заскочить к тебе. А то еще обидишься -не предупредил, мол...
– Хм... Хорошо, что предупредил. Только с кем же договорить¬ся-то успел?
– Со всеми, от кого зависит. Не беспокойся, документы в пол¬ном порядке.
– Как же не беспокоиться-то? В этих осинниках зимой много лося держится.
– Да мы управимся за пару недель, и пускай себе держится сколько угодно.
– А если дома у тебя все ополовинить и заставить жить в такой обстановке – понравится тебе?
– Не собираемся мы ничего половинить. Всего-то триста ку¬бов, и брать решили небольшими вырубками. На них через год осиновый подрост вымахнет – самое питание для лося.
– А захочет он, лось-то, пойти туда, где человек с бензопилой да с техникой на гусеничном ходу нахозяйничал?
– Ну, отец... Я ведь не специалист по лесной живности, это больше по твоей части. У меня производство, и оно должно ра¬ботать. Разрешение есть? Есть. Насчет того, чтобы ущерб свес¬ти к минимуму, мы продумали. И завтра с утра посылаю я туда бригаду лесорубов.
– Чего-то, гляжу, все на «мы» упираешь: «мы договорились», «мы решили», «мы подумали»... Это кто – «вы»-то?
– Не один же я в цехе работаю. Ну и с Иваном Даниловичем... тоже обговаривали.
– Решать да продумывать, как в заказнике хозяйничать, не ме¬шало бы и меня позвать. В отличие от вас я к нему все-таки ка¬кое-то отношение имею. У Рыжикова, одноклассничка моего, тягу ко мне что-то в последнее время отбило – он теперь охотит¬ся в других местах, а уж ты-то мог бы пригласить. По-родствен¬ному хотя бы...
– Не обижайся, отец, но... Если бы речь шла по поводу брако¬ньерства или об открытии охоты... А лесопользованием-то, на¬верно, другие люди ведают.
– Эх, дорогой мой... Неужто считаешь, что, провозившись в заказнике столько лет, я не сумел разобраться, как и чем там надо ведать? Зверь да и птица-то – они ведь в лесу живут, и жизнь их полностью зависит от состояния леса. Выпилите вы часть осин¬ников, покурочите землю, деревья – и обязательно скажется на потомстве лося. Отел у лосих будет хуже. А разве мало другой живности? Да что я объясняю – отлично же знаешь: это не про¬мышленный лесхоз, а зона с особым природопользованием.
– Ну вот, не хватало нам еще спорить...
-Да я и не спорю. У нас, между прочим, брали как-то вековую сосну-видать, наверху кто-то усердно поработал педалями. Так вот: после того раза начальник областного управления сказал, чтобы из заказника больше никому ни единого дерева.
– Предвидели мы, – усмехнулся Игорь, – что придется выхо¬дить на управление. И не поленились – вышли.
– Надо же, – усмехнулся в свою очередь Глобов, – вы с Иваном Даниловичем и предвидеть даже научились. Прямо экстрасен¬сы. Ну и как – подписали там?
– Подписали.
– Сам Виталий Артемьевич?
– Теньков, заместитель. Да какая разница? Я же сказал: доку¬менты в порядке.
– Нет, разница есть. Виталий Артемьевич слов на ветер не бро¬сает – знаю его почти два десятка лет. Здесь что-то не так. Ты, Игорь, погоди пороть горячку. Позвоню завтра в управление -удостоверюсь сам. Если все без подвоха – валяйте, тут уж, ко¬нечно, я вам не указ. В общем, и у меня будет полная ясность, и ты тогда можешь быть абсолютно спокоен.
Что-то дрогнуло в лице Игоря, и он страдальчески поморщился.
– Эх, отец, отец... Неужто не понял до сих пор, что без подвоха нынче нигде не обходится? Тебе все хочется удержаться в ста¬ром русле, упираешься изо всех сил, а вряд ли получится. Жилы надорвешь да и только. Паскудным путем потекло житье – со¬гласен. Но ведь не мы с тобой такой путь придумали, и надо же как-то жить...
– Жить надо не как-то, а по-человечески. Прикинь, сколько берут сейчас у леса, сколько, к примеру, вы у него берете. А вза¬мен-то дали ему хоть что-нибудь? Молчишь. Вот точно так же стали относиться и к самой жизни. Если только брать да брать и ничего не давать взамен, то что же останется от леса, что оста¬нется от жизни?
– Ну ладно, отец, мне пора.
– Ты все-таки бригаду-то погоди посылать.
– Знаешь, отец... Прямо говоря, некогда ждать, пока ты будешь выяснять, кто там у вас в управлении с подвохом, а кто без под¬воха. Разрешение вполне законное, и дело не ждет. Производ¬ство должно работать, причем с максимальной выгодой. Это, между прочим, необходимо для жизни, для людей.
– Выходит, не постесняешься перешагнуть через меня?
– Ну-у, ты, чего доброго, еще придумаешь, что я тебе враг.
– Эх, Игореша... Да оно нынче, наверно, и самое страшное-то – когда родные люди не замечают, как становятся друг другу врагами.
– Ты сам-то себе врагом не будь, – благодушно улыбнулся тот. Когда зять ушел, Антон Макарович сидел некоторое время в
тягостном раздумье. Потом глянул на часы – вечер уже, звонить в управление поздно. Тогда он решил позвонить Алексею – вдруг удастся застать. Помощник ответил сразу, будто ждал у телефона.
– А я как раз тебе собирался звякнуть, – сказал он. – Тут, брат Макарыч, дело такое...
– Уж не насчет ли осинника за Песчаным Увалом?
– Точно. Уже знаешь?
– А ты откуда узнал?
– Ермолаич просветил – недавно отъехал от меня. Я, было, кобеля тут на него спустил – дескать, какой же ты, к хренам, лесник, если поставил в известность так поздно. Говорит, что сам только сегодня узнал, а завтра, к девяти, приказали уже пер¬вую делянку наметить. Приедут пилить. И трелевщик будет, и лесовоз пригонят, чтоб сразу грузить. Что же это творится-то, Антон Макарыч? Зять ведь твой, неужто не понимает?
– Ты же, наверно, слыхал, Леша, – неожиданно даже для само¬го себя рассмеялся Глобов, – что зять любит взять. А знаешь, что может ответить тесть?
-Что?
– Больно велика зятю честь. Теперь уж рассмеялся и Алексей.
– Короче, задача такая, – продолжал Антон Макарович. – Тебе надо завтра поехать туда и подзадержать их любым способом, чтоб не начали пилить. И Ермолаича нужно предупредить – пусть опоздает на часок-полтора.
– Не опоздает он – ему приказано строго-настрого, и заехать за ним обещали. Да и стоит ли овчина выделки – документы-то, говорит, у них самые что ни на есть... В управлении ведь подписали.
– Вот я и хочу с утра позвонить в управление. Сдается мне, что подпись обходная.
– А разве не Виталий Артемьевич?
– Не он.
– Ну тогда валяй. Глядишь, что-нибудь и выгорит. Только вот с Ермолаичем-то даже и не знаю, как быть...
– Ладно, сам к нему сейчас слетаю. А ты не забудь завтра зах¬ватить с собой рацию. Как только выясню, сразу выйду на связь.
Лесник Ермолаич жил в Полунине, в четырех километрах от Непрядовки. Когда Глобов домчался туда на своем верном «ко¬зелке», уже начали сгущаться сумерки. Ермолаич с женой Ок¬сей смотрели телевизор. Окся была очень доброй, но при этом обладала невероятным упрямством, несокрушимым стремлени¬ем во всем поставить на своем. Против столь нелегких ее ка¬честв Ермолаич изобрел нечто вроде щита – попросту не прини¬мал их всерьез и постоянно трунил над женой. Окся же его щита не замечала и, наоборот, принимала все только всерьез.
Увидев на пороге Антона Макаровича, она сразу же бросилась ставить на плиту чайник, и в мгновение ока появились на столе чашки-ложки, вазочка с земляничным вареньем, лыковый кузо¬вок с сушками.
– Окся, не надо, – выставил он ладони, – не трудись, прошу тебя. Я на минутку к Ермолаичу и поеду как раз ужинать.
– Не знаю, куда ты там поедешь, – ответила Окся, – чего ты будешь ужинать, но если зашел к нам, то чаю с вареньем по¬пьешь, и никаких.
Спорить с ней было бесполезно. В ожидании, пока чайник за¬кипит, она уселась досматривать телевизионные новости.
– Оксь, – лукаво зыркнув на Глобова, сказал Ермолаич, – а после новостей-то чего глядеть будем?
– Чего, чего... Быявик.
– А то, может, посмотрим трыллер? Там трыллер по другой программе.
– Не-е, Федь, быявик лучше.
– Чем же он лучше-то?
– Быявик-то? Там правды больше.
– А по-моему, – скривился Ермолаич, – что быявик, что трыл¬лер – все одно, хреновина. Бузуются и ногами, и кулаками: бух, бух друг друга по мордам, а потом вскакивают, бегают опять, и ни единого синяка. Ну? Какая же это правда? А у нас вон Шурка Горюнов вышел в прошлом месяце к магазину – заехали ему по харе один лишь раз, и до сей поры ходит серо-буро-малиновый. Вот она, Окся, где правда-то.
– Ага, у вас только эта правда, другой нету.
– А вам подавай правду – чтоб лупили по морде ногой, и ника¬кой боли не было.
– А вам обязательно расквашенную синюю харю подавай. Ты вот что: не хочешь смотреть – не смотри. Включай мне быявик и катись со своим Макарычем к чертовой матери.
– Вот те раз... – опешил Глобов. – Я-то здесь при чем?
– А при том, – сказала Окся, что если чаю с вареньем не по¬пьешь, то лучше и на глаза мне вовек не показывайся.
Пришлось пить чай. Ермолаич с удовольствием присоединил¬ся к Антону Макаровичу.
– Да, брат... – лесник длительно отхлебнул из своей чашки. -Горестное получается событие.
– Ты о чем?
– О том самом, с чем пожаловал ко мне. Обходом взял тебя зятек-то. Сколько ты его на первоначалах-то по заработкам с собой таскал, сколько дом ему помогал на ноги ставить... Отца у парня нет, и все говорили: ну, де-мол, Игорь теперь Макарычу заместо сына будет. Вот теперь и сын, туды-т твою в черепушку. Я, по сердцу-то сказать, раньше сильно маялся душой оттого, что не образовалось у нас с Оксей детей. А нынче гляжу кругом и думаю: слава тебе, Господи, на кой хрен они нужны-то, иуды?.. А осинник за Увалом и мне жалко. Какое-то особенное место. По другим местам хожу – вроде ничего, а стоит попасть туда -начинаю вспоминать всю жизнь с самого детства и стыдиться насчет своих грехов.
– Так уж и много у тебя грехов? – улыбнулся Антон Макарович.
– Если стыд берет, значит, имеются. Дело к старости, а чего-то уж больно я озорной. Как будто собираюсь еще целый век жить.
– Ну горевать-то, Ермолаич, думаю, пока рановато. Что каса¬ется Игоря – то... молод еще да горяч, с кем не бывает? Придет время — поймет, каким ветрам кланяться. А осинник мы попробуем в обиду не дать.
– Хм, не дать... Игорева орава завтра с утра прискачет за мной.
– Вот я и хочу попросить тебя кое о чем.
Антон Макарович обсказал свою задумку, и лесник долго мол¬чал, прикидывая, видимо, как лучше поступить и чем все это может обернуться.
– Ты, Антон, никогда мне ни в чем не отказывал, – заговорил он наконец. – Значит, и я тебе отказать не могу. К тому же душа у обоих у нас болит. Я понимаю: стоит только дать им осину, потом елку – и пойдет-поедет... Дай только палец в рот – и без головы останешься. Дело, конечно, неудобное... Вильнуть мне из дома – не выйдет. Сразу подымут скандал на всю ивановскую да еще, чего доброго, подцепят вместо меня Сеньку Гурьяка. А энтого проглота стоит лишь опохмелить как следует, и разре¬шит он все выпилить-вырубить даже в раю у самого Господа Бога. Выходит, не вильнешь... Ну ладно. Я им прямо там кон¬церт устрою. Сколько времени-то надо оттянуть?
– Да, может, и сразу повезет с управлением созвониться. А иног¬да звонишь и час, и другой... В общем, не больше двух часов. Тебя там Алексей поддержит. У него рация будет – я как только обговорю с Виталием Артемьевичем, тут же свяжусь с вами.
– Ладно, валяй. Дай Бог удачи. А я им устрою концерт.
– Чего задумал-то? – поинтересовался Антон Макарович.
– Это тебя не касается. Ты давай действуй быстрей.
...С управлением утром Глобову удалось созвониться с перво¬го раза, но начальника он на месте не застал.
– Еще не было, – ответила секретарша. – Поехал в областную администрацию.
– И долго пробудет?
– Сказал, что недолго.
– Тут дело такое, Алина Ивановна... Я ведь по пустякам никог¬да не беспокою...
– Слава Богу, не первый год знаю вас, Антон Макарович, и даже не десять лет. Что передать?
– Я буду дома у телефона. Если бы Виталий Артемьевич по¬звонил, как только придет... Уж очень хлопотно иногда отсюда к
вам пробиваться, а дело не ждет.
– Сразу же передам, – сказала Алина Ивановна, – не беспо¬койтесь. И быстро соединю.
Однако спокойным быть не получалось. Он полежал немного на диване, потом начал ходить по комнате. И без конца крути¬лось в голове: «Дело не ждет. Дело не ждет». «Вот же привяза-лось...» – усмехнулся Антон Макарович. И вспомнил вдруг, что фразу-то эту услышал вчера от зятя Игоря.
Прошло около часа – звонка все не было. Он попытался пред¬ставить себе, какие события разворачиваются сейчас там, за Песчаным Увалом, хотел уж, было, связаться по рации с Алексе¬ем, чтобы узнать, как дела, но вовремя отказался от этой мысли – рядом с помощником лесорубы, и нечего настораживать их лишний раз.
Устав изводить себя подобным образом, Глобов опять лег, и через несколько минут резанул по мозгам непрерывный между¬городный звонок. Вскочив, словно подброшенный мощной пру¬жиной, он схватил трубку:
– Слушаю, Виталий Артемьевич.
– Это я тебя слушаю, Антон Макарович. Здравствуй. Что-ни¬будь случилось?
– Случилось.
И Глобов рассказал обо всем.
-Интересно... -начальникуправления*помолчал немного. -И чья же подпись?
– Говорят, заместитель ваш подписал.
– Который из них?
– Теньков.
– Хм... Ладно, разберемся. А про этого хама Рыжикова я на¬слышан. У нас к нему кое-какой счет уже имеется. Разберемся, не беспокойся.
– Там, в лесу, Виталий Артемьевич, сейчас бригада лесорубов с трелевщиком и лесовозом. Их пока помощник мой, Лопатин, Да лесник Алтухов сдерживают. Выйду с Лопатиным на связь -как мне сказать?
– Скажи, что если тронут хоть одно дерево — будут отвечать по суду. Я немедленно свяжусь с кем следует и дам жесткий отбой. А телефон-то этого мебельного хама не подскажешь мне? Глобов назвал номер телефона.
– Держись уж пока, Антон Макарович, – подбодрил напосле¬док начальник. – Разор страшный идет, сил не хватает – только на таких, как ты, вся и надежда. Предпринимаем тут кое-что по вашему хозяйству – думаю, скоро тебе полегче будет.
Когда Глобов связался по рации с Алексеем и в двух фразах передал ему результат своего разговора с начальником управле¬ния, помощник даже застонал от радости.
– Но ты срочно подъезжай сам, – сказал Алексей, – а то они тут совсем озверели, не поверят мне. Я уже по морде схлопотал, а Ермолаичу ногой по ребрам досталось.
Антон Макарович сел, было, в машину, но потом вернулся в дом, взяв карабин, быстро набил магазин патронами и положил оружие на заднее сиденье. Мало ли что может случиться там, если мужики в такой горячке, а один только вид оружия спосо¬бен остудить даже и самые раскаленные головы.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Газотрасса, которая была проложена два десятка лет назад и пересекала край заказника, давно уже не приводилась в порядок – ее понемногу обживал разнообразный лесной подрост. Но тре¬левочный трактор, а следом за ним и лесовоз, примяв деревца, надежно обозначили дорогу, и «козелок» Антона Макаровича двигался по ней без особого напряжения. «Алексею-то на мото¬цикле трудненько, видать, пришлось добираться, – думал Гло¬бов, – он туда раньше всех приехал. А эти спешат еще и потому, что дожди могут пойти, тогда тут не больно-то разгонишься -лесовоз вязнуть будет».
Приехал он в самый нужный момент. Обступив Алексея и Ер-молаича, перебивая друг друга и вздымая кулаки, лесорубы ора¬ли на весь лес.
– Хватит, мужики, – выйдя из машины, сказал Антон Макаро¬вич, – а то вся живность из заказника разбежится, новую при¬дется заселять. Знаете ведь уже: из управления дали строжай¬ший отбой.
– Во! – сразу же перекинулись на него. – Еще один указчик объя¬вился! Хозяин, едрена вошь... Люди в кои-то веки заимели нор¬мальный заработок, а эти суки лезут поперек! У нас все законно, и откуда нам знать, кто тебе там дает отбой?! У нас есть наряд – и точка! Зря, что ли, горючее жгли – гнали сюда технику?!
– Зря гнали. Разворачивайте свою технику и направляйте об¬ратно. Только время даром теряете.
Этими словами Глобов словно масла подлил в огонь. Обозлен¬ные мужики оставили Ермолаича с Алексеем и грозно двину¬лись к нему.
– Мы сейчас развернем... – зловеще осевшим голосом произ¬нес бригадир лесорубов Закомолдин. – Мы вас сейчас так отсю¬да направим, что забудете, где рыло, а где задница...
– Ну-у, братцы, это вы зря... – Антон Макарович, не спеша, вытащил из машины карабин и передернул затвор. – Лучше ос¬тановитесь, братцы, и не дергайтесь.
Не ожидавшие такого оборота, они замерли и удивленно взи¬рали друг на друга.
– Так уж прямо и стрелять будешь? – осклабился бригадир.
– Убивать я тебя, Закомолдин, не собираюсь, – сказал Глобов, – а уши отстрелю, если еще хоть раз откроешь рот со своими угрозами. И буду прав – ясно? С ума, что ли, спятили, мужики? На преступление ведь идете – мы же все трое при исполнении. И правда не на вашей стороне. Я вам по-человечески объясняю: запретили, сказали, чтоб из заказника – ни единого дерева. И чего вы злитесь на нас – злились бы лучше на свое начальство. Наше дело обеспечивать охрану, и мы ее обеспечиваем. А вы что делаете?..
Только теперь Антон Макарович разглядел как следует Ермо¬лаича и Алексея – они стояли за спинами лесорубов бледные, встрепанные. У помощника были разбиты губы.
– Ну вот... – закинув карабин за плечо и спокойно отстранив стоящего на пути бригадира, подошел к своим Глобов. – Это что же такое? Человек при исполнении, а ему утворили мордобой. Кто? Мне ведь раз плюнуть – составлю сейчас акт о нападении, передам куда надо, и пусть разбираются. Много, может, и не вляпают, а попариться придется – не сомневайтесь. Кто, я спра¬шиваю?!
Мужики угрюмо молчали.
– А ты чего язык проглотил? – повернулся к Алексею Антон Макарович.
– Да ладно... – отвел тот глаза. – Их тоже можно понять. Свои тут все, разберемся как-нибудь...
– И тебе досталось? – спросил Глобов Ермолаича.
– Тоже оприходовали, – не выказывая обиды, бодро ответил тот. – Полностью неблагодарные люди. Я к ним, понимаешь ли, с доброй душой, а мне вместо благодарности-то – сапогом в бок.
– И ты после этого шуточки шутишь? Не-ет, так, братцы мои, не пойдет. Если каждый будет в заказнике хапать, что ему при¬глянулось, да еще руки распускать, сапогами в бок тыкать...
– Ты чего расходился-то, Макарыч? – сказал Закомолдин. -Нам дали наряд – мы приехали работать. А эти твои артисты начали тут представление устраивать, резину тянуть. За дурач-ков нас, понимаешь... И с какой стати, – опять закипел он зло¬стью, – я должен верить тебе, а не своему начальству? Кто ты такой есть? Седьмая вода на киселе, а всю жизнь строишь из себя хозяина.
– Мне незачем строить, – ответил Глобов, – потому что я и есть хозяин. Поработай в заказнике с мое, приглядись по-чело¬вечески к каждому дереву, к каждому кустику – будешь и ты хозяином. Еще раз тебе говорю – запретили пилить. Если не ве¬ришь, езжай к своему начальству – оно теперь уже в курсе.
– Нашел дураков... – не унимался Закомолдин. – Горючее на вес золота, а мы будем кататься туда-сюда. Нам ясно сказали: пилить, и никаких. И начнем сейчас – наметим сами, обойдемся без ваших указок. В гробу мы видали таких хозяев.
– Начнете пилить – прострелю вам бензопилы. И буду прав – у меня есть указание не давать пилить. Это раз. А во-вторых – сильно подведете свое начальство, лишнюю беду на него пове¬сите. Точно говорю. Остывайте, мужики, хватит. Не хотите ехать в Башутино – не надо. Оно, ваше начальство-то, наверняка уже само катит сюда. Так что давайте-ка посидим по-мирному да подождем. Долго ждать не придется – вот увидите.
– Ладно... – задышал Закомолдин тяжким носовым сапом. -Подождем. Но если через полчаса никто не приедет, то твоя пуш¬ка, Макарыч, тебя уже не спасет. И никаким хозяином ты боль-ше не будешь.
– Обязательно приедут, – усмехнулся Глобов. – И кончай гро¬зить, Василий. Остынь по-настоящему, и поймешь, что винить нас не за что.
Лесорубы как-то сразу сникли все и стали располагаться под деревьями. Трелевщик Иван Колтов достал из сумки еду, разло¬жил ее на газете и, разбив о колено вареное яйцо, начал состре-доточенно колупать его. Глядя на Ивана, решили перекусить и остальные – успели уже, как видно, проголодаться, и к тому же, была, наверно, потребность хоть чем-то занять себя. Они молча, с отрешенными лицами, жевали свою немудреную снедь, запи¬вали ее молоком из бутылок, и Антону Макаровичу отчего-то вдруг стало жалко их, тонко заныло сердце.
«Все-то у нас не так да не этак... – подумалось ему с болью. -Родились и выросли на одной земле, а чего-то вот никак не мо¬жем на ней по-настоящему ужиться. Ведь еще вчера никто из нас и в уме не вел, что будем тут, среди леса, как враги, ругаться и спорить до умопомрачения. Да и драться тоже. В уме не ведем, а какая-то подлая сила сталкивает и сталкивает лбами. Если так и будем поддаваться ей, то ничего хорошего нам не дождаться, не-ет...»
Колтов первым же и управился с едой, стряхнул с газеты яич¬ную скорлупу, хлебные крошки и, аккуратно свернув газету, уб¬рал ее в сумку.
– Ты, Макарыч, пойми... – закурив и выпустив изо рта боль¬шой клуб дыма, вполне благодушно заговорил он. – Зять у тебя головастый мужик и сочувствие к людям имеет. Мы без него сидели бы на голодном пайке. Послал он нас сюда пилить осинник, и теперь что же получается? Если придется сматываться, то заработаем в этом месяце с гулькин нос. Пока он договорится где-нибудь насчет новых делян, пока то да се... Ну мы-то – лад¬но, хрен с нами, а вот Игорь Викторыч... Как хошь, Макарыч, а мне все-таки странно: попер ты против собственного зятя...
– Так я ведь не на зятя работаю. Заказник, слава Богу, еще ни¬кому не запродали, он в государственном ведении – значит, ра¬ботаю на государство. И, между прочим, зятю моему ни рабо¬тать, ни жить не мешал никогда – вы все это хорошо знаете. А вот приедет сейчас, и спросите, почему он послал вас сюда, где лес трогать нельзя. Ты, Иван, и спроси: с какой, мол, такой стати должны мы тут спорить и драться с нашими же мужиками, кото¬рые честно делают свое дело, да еще терять в заработке? Где же, мол, Игорь Викторович, твоя умная голова, кому ты ее отдал напрокат? Мне, кстати, тоже интересно, что он тебе ответит. Ну, спросишь?
– Я? – отводя глаза, ухмыльнулся Колтов. – Да не с руки вроде бы как-то. Лучше уж ты, Макарыч, спрашивай. По-родственно¬му-то... оно, наверно, удобней...
– Вот-вот, – покачал головой Глобов, – такие-то вы у нас и смелые. По-родственному, Ваня, я уже спрашивал. А теперь ин¬тересно, что ответит, когда спросят не по-родственному.
Никто больше не произносил ни слова, и стало слышно, как трепещет вверху от легкого ветерка листва осин. Окрашенная дыханием осени в пронзительно-желтый цвет, она облетала по¬тихоньку, и листья иногда отчего-то словно бы замирали в воз¬духе, а потом с быстрым пропеллерным вращением продолжа¬ли свой путь к земле.
– Я, Макарыч, тоже не могу тебя понять, хоть расстреляй, -оборвал молчание Закомолдин. Остыть до конца бригадиру, ви¬димо, так и не удалось. – Осину, никудышное дерево, в котором ни хрена, кроме горечи не имеется, ему жалко.
– Жалко, брат. А как же ее не жалеть? Ты прислушайся получ¬ше – сосны, березы, все деревья кругом стоят тихо, а осина не молчит. Улавливает малейшее дуновение. Самое чувствитель-ное дерево. И горькое – это ты правильно сказал. Может, как раз
все горечь и обида за человеческое издевательство над приро¬дой в ней, в осине-то, и скопились. Мы вот сидим, ругаемся, а она, наверно, и это чувствует – потому и волнуется. А если оси¬на такое никудышное дерево, то зачем же вы сюда приехали? И почему срубы-то осиновые у вас в два раза дороже сосновых
идут?
– Ух ты, ядреный корень... – опять начал распаляться брига¬дир. – Речугу-то отгрохал – тебе бы только адвокатом быть.
– А такому, как ты, Закомолдин, не дай Бог быть прокурором.
– Да будь я прокурором, – окончательно сорвался тот, – навер¬но, уж сумел бы спросить, кто дал тебе право соваться со своей пушкой поперек дороги людям, у которых имеется законное раз¬решение! Думаешь, я бумагу не видел?! Видел! А он трясется над этим осинником, как над своим собственным садом! Твое, что ли, тут все?!
– Мое, Закомолдин. Вот именно – мое. Это у тебя, видать, кро¬ме пилы и топора ничего за душой не было и нету.
Неизвестно, чем закончилась бы новая перепалка, но с газотрас¬сы долетел приближающийся рокот автомобильного двигателя, и лесорубы, подхватив свои пожитки, устремились навстречу.
Как и предполагал Глобов, приехал сам Игорь. Мужики, об¬ступив его, заговорили наперебой, но он сразу же оборвал их гомон несколькими резкими фразами. И, увидев тестя, не стал ждать, когда тот подойдет – встретившись с ним взглядом, лишь усмехнулся со сжатыми губами и сел в машину.
– Немедленно! – бросил Игорь Закомолдину, быстро развора¬чивая свою темно-зеленую «Ниву».
Лесорубы угрюмо потянулись «седлать» видавшую виды тех¬нику, и Закомолдин, поравнявшись с Глобовым, сказал негром¬ко и вроде бы совсем без зла:
– Пожалел бы себя, Макарыч. На хрена тебе нынче эта адвока¬тура? Неровен час, достанет ведь кто-нибудь.
– Да не беспокойся ты, Вася, – ощущая навалившуюся за ми-нугу перед тем внезапную тяжкую усталость, ответил Антон Ма¬карович. – Меня всю жизнь достают. А если уж достанут до кон¬ца, то, может, хоть отдохнуть удастся от таких, как ты.
– Вот видишь, утомился. А при жизни-то отдыхать разве хуже
– Это для кого как. Для меня – хуже.
– Ну ладно, гляди. Твое дело. -Мое, брат, мое...
... На обратном пути Антон Макарович долго молчал. Ермола-ич, который сидел рядом в машине, понимая, видимо, его состо¬яние, тоже воздерживался от разговоров. Однако, несмотря на полученный от мужиков пинок, лесник все же не мог побороть своего победоносного настроения – взъерошенный, как петушок, он зорко, с взыскательным прищуром, поглядывал по сторонам.
– Ты им что же за концерт-то утворил, – заговорил наконец Глобов, – если озверели мужики до такой степени?
Ермолаич, судя по всему, ждал именно этого вопроса.
– Э-э, Макарыч, – ответил он, – тут вовсе даже и не концерт получился, а... истинная драматическая трагедия. Жалко, что тебе не удалось посмотреть.
– Ну до трагедии-то вы, слава Богу, маленько не дотянули. И ты, гляжу, на свой бок не особо жалуешься, и Алексей тарахтит своим ходом. А вот если бы пришлось вас обоих наподобие бре¬вен в машину грузить, тогда бы уж была и драма настоящая, и трагедия. Ладно, рассказывай давай.
И Ермолаич, не скрывая удовольствия и не упуская ни малей¬шей детали, рассказал, как было дело.
Когда он приехал с лесорубами к осинникам, Алексей был уже там.
– А ты с какой стати? – спросили Лопатина мужики. – Тебе-то чего здесь надо?
– Предупредить велели, – сразу же пошел в контратаку Алек¬сей. – Звонили вчера вечером из управления.
– Кто звонил? Что еще, к хренам, за предупреждение?
– Откуда я знаю, кто звонил? Какой-то мужик. Сказал, чтоб подождали до особого распоряжения. Утром, говорит, опять буду звонить, тогда и сообщу, можно пилить или нельзя.
– Та-ак... – задумался Закомолдин. – Но мы же ведь в лесу -как мы узнаем?
– Да я рацию захватил с собой, – сказал Алексей. – Сразу выйдут на связь.
– Та-ак... – опять прикинул бригадир. – И кто же с тобой свя¬жется по рации? Кому звонить-то будут – Макарычу, что ль, тво¬ему?
– Макарычу, – вынужден был признаться Алексей.
– А-а... – загудел Закомолдин, – ему, значит, будут звонить... Мне, Лопатин, стоило только узреть твою фигуру, и сразу я по¬нял: затеяли со своим Макарычем какую-то хреновину, сейчас начнут мозги пудрить. Не выйдет – ясно? Кто вы такие есть? Звонил им там кто-то, предупреждал... Пускай вас еще хоть тыщу раз предупреждают, а унас свое начальство есть. Ты, Ермолаич, – повернулся он к леснику, – видел бумагу?
– Видел, – ответил тот.
– Ну и как?
– Бумага авторитетная, с таким документом хоть на край све¬та. И остальное все оформлено правильно. И давайте скорей на¬мечать делянку, мне тут с вами некогда валандаться.
Алексей ошеломленно смотрел на Ермолаича, не понимая: был вчера Глобов у лесника или нет, а если был, то о чем же они договорились?
– Но ведь предупреждали же из управления, – из последних сил упирался он. – Гляди, Закомолдин, как бы не пришлось вашему Игорю Викторовичу отдуваться потом. И спиленное заставят вер¬нуть, и штрафу еще накинут за самоуправство. Ему ведь тоже вчера звонили, но не застали. А теперь-то уж застали небось.
– У тебя есть рация? – спросил Закомолдин.
– Я же сказал.
– Ну так вот: свяжись со своим Макарычем и передай ему, что мы на вас кладем...
– Был, между прочим, недавно случай... – внимательно разгля¬дывая носки своих сапог, заговорил Ермолаич. – Приехал к нам в лесничество один... Этот, как его... Олигарх. Из самой аж Мос¬квы. Тоже бумаги у него авторитетные, выписал лес, оформил все чин по чину. Много лесу выписал. Мужиков с собой приво¬лок оттуда же, из столицы – здоровенные бугаи, морда у каждо¬го... Две твоих будет, Закомолдин, точно говорю. Техника у них своя, транспорт – все высшего качества и на полной мази. Ну и заявляет он, значит: вы, дескать, мне только покажите, где и что, а уж мои ребята сами управятся. Ладно, поехали в лес. Опреде¬лил я им делянку, начали пилить. Олигарх бегает от сосны к со¬сне и орет: «Вот эту давай! Вот эту вали!» А потом разохотился и делает им резкую отмашку: «Шуруй все подряд!» Как пошли они шуровать – лес, будто трава под косой, валится. И вдруг от¬куда ни возьмись – рев страшный, ветер начал гулять: появляет¬ся над делянкой вертолет. Пятнистый такой, наподобие панте¬ры, с пулеметами, и даже, кажись, ракеты при нем... Мужики смотрели на Ермолаича во все глаза.
– Ну?! – поторопил его кто-то.
– Зависает, значит, этот вертолет над делянкой, открывается в нем дверь, и кричат оттуда в рупор: «Немедленно прекратить вал¬ку! Экстренный приказ управления лесами!» Олигарх только лишь покосился на вертолет и говорит своим: «Валяй дальше, ребята! Много их тут всяких летает». И эти медномордые бугаи опять кинулись валить лес, как траву. Тогда из вертолета кричат: « Всем лечь вниз лицом и руки на затылок! При неподчинении на счете «три» открываем огонь на поражение. Раз! Два!..» Ну что тут по¬делаешь? Ясное дело – легли все, как миленькие.
– И олигарх тоже?
– И олигарх лег. Валяюсь я, значит, неподалеку от него, держу руки на затылке, а сам на вертолет-то одним глазом позыриваю. Смотрю, спускают оттуда канат и мигом съезжают по нему двое ломовых парней – тоже во всем пятнистом, с автоматами. Подбе¬гают они к олигарху, хватают его, как куклу, и прицепляют к кана¬ту. Потом сами ухватились за канат, зажали олигарха ногами с двух сторон, и не успел я глазом моргнуть, как всех троих втащи-ли в вертолет. Слава Богу, думаю, хоть меня-то не тронули. И опять же кричат нам оттуда в рупор: «Всем лежать! Не двигаться до особого распоряжения!» И улетели.
– Бандюга какой-нибудь, – предположил один из лесорубов насчет олигарха. – Награбил, небось, разбогател, а они раскопа¬ли все да и взяли его тепленьким.
– Чего вы уши-то развесили? – сказал мужикам Закомолдин. – Его только слушай – наплетет сто верст до небес. Вертолет ка¬кой-то, олигарх... Когда такое было-то? Почему же я не слыхал?
– Да где вам слыхать? – задохнулся от обиды Ермолаич. – Тор¬чите все время в лесу, одичали совсем. Когда было, когда было... Две недели назад это было. Хм, все лесничество знает, весь рай¬он знает, а они не знают. Вот чурки-то... Ну а ты, – обратился он к Алексею, – слышал хоть?
– Конечно, слышал, – постарался состроить тот мину, выража¬ющую крайнее удивление тем, что нашлись, оказывается, люди, которые ничего не знают о таком.
– Ну а дальше-то, – любопытствовали мужики, – неизвестно, как там с ним, чего?
– Почему ж неизвестно, – чувствуя себя хозяином положения, с некоторым даже пренебрежением продолжал Ермолаич, – если известно. Вернули.
Кого?
– Олигарха, кого же еще.
– Куда?
– Господи, Боже мой... – поморщился Ермолаич. – Какие же вы, братцы, непроходимые. Перебьют тебя, не дадут рассказать до конца, а потом не могут въехать. Ну ведь я же сказал, что лежать нам было приказано до особого распоряжения. Вот, зна¬чит, и лежим – бугаи и я среди них. Один бугай и говорит: «Вста¬ем, ребята. Надо рвать когти». А другой отвечает: «Заткнись, при¬дурок! Встанем – укокошат всех до единого. Они нас наверняка вкруговую обложили». Лежим двадцать минут, полчаса. Потом вдруг слышим: летит опять вертолет. Зависает он снова над вы¬рубкой, открывается в нем дверь, и спускают нам на канате оли-гарха. «Двоим встать, – кричат в рупор, – и принять его!» Вско¬чили двое бугаев, приняли, а из вертолета командуют: «Выруб¬ка леса прекращена! Все свободны!» И улетели. А олигарх как только почувствовал твердую землю, спрашивает: «Где я?» «В лесу, Пал Палыч», – отвечают ему. Вырвался он от них и давай бегать вензелями от пенька к пеньку. Бегает и орет на весь лес: «Мама, ау!» Кинулись бугаи ловить его. Еле поймали. Брыкает¬ся, визжит, царапается. Медные морды им все исцарапал. Скрутили они его кое-как, сунули в машину и рванули из леса со всей своей превосходной техникой на предельной скорости. Меня, ясное дело, забыли взять с собой – пришлось топать девять ки¬лометров пехом. Ну и... короче, с той поры никто в наших мес¬тах ни олигарха этого, ни его бугаев больше не видал.
– Куда же возили-то на вертолете, если совсем человек с кату¬шек слетел?
– Почем я знаю? – пожал плечами Ермолаич. – Мне не докла¬дывали.
– Если вертолет военный и парни с автоматами, – недоумева¬ли мужики, – то причем тут лесное управление?
– Хм, военный вертолет... – раздражался от их непонимания лесник. – Запросто могли нанять. Нанимают же газовщики у во¬енных вертолет, чтобы трассу проверить. А, может, какая-нибудь совместная операция.
– Да не верьте вы ему! – встрял опять Закомолдин. – Врет от начала до конца – разве не видно? Будут тебе тут летать вертоле¬ты с олигархами! Чего ты, Ермолаич, мелешь-то?
– Я – вру?! – вытянулся и даже побледнел от возмущения тот. – Ты, Закомолдин, сам привык все брать враньем да нахрапом, вот тебе и кажется, что другие врут. Я – вру... Да на моих же глазах все это произошло! Прихожу на другой день в лесниче¬ство, докладываю: так, мол, и так. Знаем, говорят, – звонили уже нам из управления, что документы у олигарха нечестные, подписал ему втихаря какой-то взяточник. А олигарха-то, За¬комолдин, хоть и не в наших местах, а видели потом все-таки. На выезде из района ждала, говорят, засада – ребята эти пятни¬стые с автоматами. Перекрыли дорогу и моментально загреб¬ли его вместе с бугаями и со всей превосходной техникой. Вот так-то.
– Неужели могло такое быть? – несколько подрастерялся бригадир.
– Везде только и говорят об этом, а он – неужели могло такое быть... Даже в районной газете напечатано. Да ведь ты газет-то не читаешь сроду, ты же у нас и без них кругом подкованный.
– Как это не читаю? – обиделся в свою очередь бригадир. – Я именно выписываю районную газету, но ничего такого в ней не видел.
– Да разве можно увидеть, если не читаешь, а на курево ее рас¬ходуешь? Глянь районку за пятницу на прошлой неделе, если, конечно, не искурил. Ну это надо же – я вру... А какого хрена ты тогда разинул рот и стоишь, меня слушаешь? В самом деле – вы чего поразевали рты в рабочее время? Мы зачем сюда приехали? Будем намечать делянку или нет? Сколько мне еще тут с вами торчать? Может, думаете, что у меня других дел не имеется?
– Дык... – окончательно спасовал Закомолдин, – разве я задер¬живаю? Пойдем намечать, чего ты раздухарился.
– Вы бы все-таки подождали, – сказал Алексей. – Глядите, как бы каяться не пришлось.
– Неужели не ясно, Лопатин? – ухмыльнулся бригадир. – Мы на вас положили...
– Тебя, Федор Ермолаич, между прочим, тоже касается, – об¬ратился Алексей к леснику.
– Меня? – сощурился тот. – Конечно, касается. Мне сказали? Сказали. Приказали? Приказали. Сказано – сделано, и приказ я обязан выполнить. За мной, гвардейцы!
Ермолаич решительно зашагал в осинник, лесорубы потопали за ним. И вдруг, зацепив ногой за сучок, он упал всем пластом, его неизменный спецтопорик, обушком которого он клеймил деревья, отлетел в сторону. Лесник довольно бойко вскочил, но тут же замер, словно в него угодила пуля, и, зажав обеими рука¬ми пах, завопил на весь лес.
Парализованные этим диким воплем, все остолбенели на се¬кунду, а потом бросились к нему.
– Ты чего, Ермолаич? Что с тобой? Или на сучок напоролся? Не отвечая, лесник рухнул на бок и, по-прежнему держась за
пах, но теперь уже с негромким нутряным воем, начал вращать¬ся по кругу, часто перебирая ногами. – Да скажи, в чем дело-то? – спрашивали испуганные лесорубы. – Чем тебе помочь?
– Ермолаич, – склонился над ним Алексей. – Ты только скажи. Аппендицит, что ли?
– Он, собака... – прохрипел лесник. – А-а... Сколько уж раз предлагали резать, а я, дурак... У-у...
– Чего же – везти тебя в больницу?
– Ы-ы... Да погоди... – Ермолаич понемногу прекратил свое вращение. – Я и встать не могу.
– Отнесем к мотоциклу, устроим в коляске.
– А, может, полегчает сейчас, – сказал Закомолдин. – Ну как, Ермолаич? Не полегче?
– Вроде маленько полегче. А-а... У-у...
– Ну вот. Глядишь, и отпустит.
Бригадир незаметно оттеснил своих мужиков и прогнусавил потихоньку:
– А если придуряется?
– Да ты что? – зашептал Колтов. – Не видишь, как скрутило? Я от кого-то слыхал – его клали с аппендицитом в больницу.
Ермолаич хоть и не совсем расслышал эти не очень осторожные переговоры, однако сразу уловил, в чем их суть. Он с превеликим трудом утвердился на коленях.
– Во! – обрадовался Закомолдин. – Уже на колени встал.
– Надо везти его в больницу, – сказал Алексей. – Дело серьезное.
– Мне бы полежать немного, – попросил лесник. – Должно отпустить – раньше-то отпускало. А уж не отпустит – тогда... Ы-ы...
– Полежи, полежи, Ермолаич, – горячо поддержал бригадир. – Полегчает еще малость, и можешь тогда лежа показывать нам пальцем, где и что. Не беспокойся, мы поймем, враз разберемся.
Лесник, держась за пах, застонал и согнулся в три погибели, уткнувшись лбом в землю. Когда он разогнулся, то по его щекам текли слезы.
– Вы... вы... У-у... Вы же не люди, туды вашу в черепушку. Вы самые настоящие изверги. Вам... ы-ы... осиновое бревно дороже человека. .
Ермолаич и сам не понимал: то ли действительно стало ему настолько обидно, что лесорубы такие бессердечные люди, то ли просто повезло непостижимым образом выжать из себя эти
слезы. Как бы там ни было, но они текли, причем довольно обиль¬но, и возымели действие, которое превзошло всякие ожидания. Теперь уже мужики довольно грубо оттеснили своего бригади¬ра в сторону и сказали ему:
– Ты чего? Совсем, что ли?
Ермолаичу мгновенно была постелена чья-то телогрейка, его заботливо уложили и укрыли другой телогрейкой.
– Может, в самом деле в больницу, дядь Федь? – проявлял уча¬стие Колька Повидухин, самый молодой из лесорубов. – А то как бы чего...
– Полежу, – ответил Ермолаич. – Должно пройти. Только отой¬дите к хренам, дайте человеку побыть в покое.
Отошли все подальше, расположились под деревьями, заку¬рили. Разговаривали тихо, чтобы не тревожить Ермолаича. В разговорах пролетело с полчаса.
– Ступай глянь, – сказал Повидухину бригадир, – как он там. Колька постоял возле больного, приглядываясь к нему, и вер¬нулся бледный.
– Лежит, не шевелится. Глаза закрыты, и вроде не дышит со¬всем. Умер, наверно.
Все бросились к Ермолаичу. Действительно, дыхания с виду не было заметно, и лицо лесника имело выражение застывшего блаженства.
– Елки-моталки... – сказал Колтов. – Неужто в самом деле?
Он первым догадался пощупать пульс, и когда взял Ермолаи¬ча за руку, тот вздрогнул и в суматошном рывке принял сидячее положение. Мужики отпрянули в невольном испуге. Ермолаич глядел на них, замедленно моргая осовелыми глазами, и спросо¬нья никак не мог сообразить, где он и что происходит.
– Хм, – разведя руками, радостно оглядел мужиков Колтов, -оказывается, спал...
– Та-ак, Ермолаич... – просунулся к больному Закомолдин. -Ну как твой аппендицит?
Тот протяжно зевнул и пробормотал невнятно:
– Чего? Аппендицит какой-то...
– Да тебя же аппендицит скрутил!
– Меня? – лесник только теперь начал понимать, что к чему. -Не-ет... У меня грыжа.
– Грыжа?! Та-ак... – Закомолдин окинул лесорубов тяжелым взглядом. – Говорил я вам, что он придуряется? Говорил или нет?
Все молчали.
– Ладно... – закипел бригадир. – Ладно, плакса. Если у тебя грыжа, то покажи нам ее.
– Кого, грыжу?
– Грыжу, грыжу. Давай показывай, не стесняйся.
– Она вообще-то почти ушла внутрь... – сказал Ермолаич. -Но если велишь не стесняться, тогда чего же...
Он неторопливо расстегнул штаны, оттянул резинку трусов и выставил на обозрение свой прибор.
– Вот вам моя грыжа.
– Ты-т... – поперхнулся Закомолдин. – Ты, зараза, с ума, что ли, спятил?
– Нет, – ответил Ермолаич, – я не спятил. Я думаю: положить на вас или не положить? С одной стороны – позаботились обо мне, а с другой стороны – нахально нарушили здоровый сон боль¬ного человека.
Пока мужики стояли с открытыми ртами, словно оглушенные ударом грома, он успел, опять же весьма обстоятельно, застег¬нуть штаны. Но в следующее мгновение грянула буря. Ермола¬ич сразу же был лишен всех своих привилегий – телогрейку из-под него выдернули с такой силой, что он катился, как бревно, метра три. Другой телогрейкой незамедлительно огрели со все¬го маху по спине. И тут же кто-то пнул его ногой в бок.
Алексей кинулся на защиту, но едва только успел заслонить Ермолаича собой, как сам схлопотал по зубам и кувыркнулся через своего подзащитного.
И, наверное, очень плохо бы все закончилось, если бы под кур¬ткой у Алексея не запищала рация. Как раз в это время вышел с ним на связь Антон Макарович.
... Слушая рассказ Ермолаича, Глобов безуспешно старался сдерживать смех, чем заметно добавлял леснику вдохновения.
– Мне только непонятно, – сказал Антон Макарович, – ты в самом деле, что ли, спал?
– Конечно. Уснул, понимаешь ли, вроде младенца и даже сон видел: будто стою я мальчонкой среди высокой полевой травы, и садятся мне на плечи и на руки большие разноцветные бабоч¬ки. И сейчас жалко – не дали, гады, досмотреть...
– Откуда же ты тогда сумел узнать, какое выражение было у тебя на лице, у спящего?
– А это Алексей потом объяснил. Лежишь, говорит, блажен¬ный такой, и руки на груди сложены, как у покойника. Крепко, дескать, напугались.
-Да, Ермолаич... – пытаясь скрыть улыбку, покачал головой Глобов. – Видать, здорово я вчера ошибся, когда сказал, что гре¬хов у тебя мало.
– Ошибся, Макарыч, – протяжно вздохнул лесник, – сильно ошибся. На мне грехи-то, как ягоды на смородине – кистями ви¬сят. Еду вот, дергаюсь от радости, будто рыбину на полтора пуда поймал, а чему, спрашивается, радуюсь? Жалко ведь мужиков-то.
– Серьезно?
– Серьезно. Так вот, едрена в черепушку, и живем: и осинник жалко, и мужиков жалко... Крепко теперь на меня обиделись.
Время подвигалось к обеду, и Антон Макарович повез Ермо¬лаича домой в Полунине
– Сейчас вместе и пообедаем, – сказал лесник.
– Нет, Ермолаич, – ответил Глобов, – не могу. Меня Люба к обеду ждет – это у нас с ней самое родное время.
– Тогда останавливай где-нибудь в начале деревни. Дальше пехом дойду.
– Да почему? Довезу до дома.
– Если Окся увидит или узнает, что я ехал с тобой и не привел тебя обедать, мне от нее дня три пощады не будет. Да и тебе потом несдобровать.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
интересная у Антона Макаровича была внучка, которой без алого четыре года назад наделила его средняя дочь Надежда.
Назвали девочку в честь покойной бабушки – Валентиной, и характер у ребенка прорисовывался необычный. Во-первых, Валюшка почти никогда не плакала, даже если сильно ушиба¬лась, то лишь морщилась слегка и, зажав зубами нижнюю губку, молча пережидала боль. Во-вторых, ее мало что интересовало дома и абсолютно все привлекало в природе. Ни о каком пред¬мете или явлении она во второй раз уже не расспрашивала, по¬тому что понятие о нем сразу же закреплялось в ней.
И еще заметил Антон Макарович, что не имеющая склоннос¬ти к капризам девочка любовь свою к родителям и другим близ¬ким людям проявляет весьма странным образом и вроде бы даже не совсем по-детски. Каким-то неведомым чутьем она по боль¬шей части безошибочно определяла, у кого из присутствующих плохое настроение или неприятность, и почему-то старалась держаться ближе именно к этому человеку, ненавязчиво льнула к нему. Взбиралась, к примеру, на колени к усталой, задерган¬ной делами матери и, глядя в глаза, начинала потихоньку по¬правлять ей волосы. Или прижималась к колену Антона Мака¬ровича, погруженного в раздумье о какой-либо своей неуряди¬це, и перебирала, рассматривала пальцы его огромной заско¬рузлой руки. И от этих немудреных ее манипуляций быстро рас-сеивались и усталость, и душевная муть, становилось легко и даже радостно.
– Смотрю иной раз на Валюшку, – признался однажды Анто¬ну Макаровичу зять Борис Евгеньевич, – и чего-то страшно мне за нее.
– Почему?
– Да ты глянь на ее лицо. Разве это детское личико? Как будто знает о чем-то побольше нас с тобой. Нынче у многих детей лица какие-то... Такие взрослые лица, что аж оторопь берет. Не замечал, случайно?
– Замечал... – Антон Макарович поразился тому, что зять выс¬казал мысль, которая и самому не раз приходила в голову. – Ча¬сто замечаю. Раньше дети были совсем другие.
– Что же это, отчего? Как ты думаешь?
– Да всякое думал. А потом возникла одна догадка... Любой зверек, даже, к примеру, маленькие котята, приближение непо¬годы чувствуют намного раньше человека. Солнце еще жарит вовсю, а уж они, глядишь, выбрали укромное местечко, закрыли мордочки лапками и спрятались в сон. Так же, наверно, и дети нынче – чуют, может, какую-то большую беду, о которой мы еще и в уме-то не ведем толком. Только они не прячутся и не закры¬ваются – вот и отражается все на их лицах.
– Да-а... – судорожно вздохнул зять. – Это ты, Антон Макаро¬вич, пожалуй, точно подметил.
– А вы с Надеждой, чтобы страха-то у вас поменьше было, взяли бы да еще двоих спроворили. Чего скупитесь-то?
– Да все дела, проклятые!.. – в сердцах махнул рукой Борис Евгеньевич. – Дела, дела и дела... Прав ты, и тут абсолютно прав. Надо успевать, обязательно надо.
– А нельзя их, дела-то, подсократить как-нибудь, чтоб детей рожать не мешали?
– Эх, Антон Макарович... Бизнес, коммерция, современное производство – это такая штукенция... Ну, к примеру... Знаешь колодец-то в конце деревни – с воротом? Так вот. Пока крутишь ворот, ведро с водой поднимается, к тебе идет. А стоит отпус¬тить ручку, и начнет раскручиваться в обратную сторону. Ведро полетит вниз да еще, чего доброго, и ручкой в лоб тебе доста¬нется. Примерно то же самое и у нас – надо крутить и крутить, и не дай Бог, если отпустишь.
– Это понятно, – посочувствовал Глобов. – Оно и в любом-то деле так.
Борис Евгеньевич стал теперь ездить в Непрядовку гораздо чаще, чем Надежда. Она, видимо, поняла, что муж начал уста¬вать, и сумела заметно подразгрузить его – взяла на себя основ-ное руководство фирмой. И справлялась, судя по всему, отлич¬но. Приходилось только диву даваться, как успевает она прово¬рачивать такую уйму дел. А Надежда к тому же еще и курсы Управленческие сумела когда-то окончить, и за границу дважды ездила обучаться чему-то, и дочке не забывала уделять самое серьезное внимание.
– Я-то что... – говорил Борис Евгеньевич. – Я простой пахарь, грубый работяга. А Надя творческий человек, настоящий шах¬матист – две сотни ходов умеет заранее продумать, любую сдел¬ку, каждую операцию умудряется провести с блеском, с изяще¬ством даже. Талант, от Бога способности – не только я так счи¬таю. К тому же и душа у нее... Сильная душа, без кривизны. Одно лишь могу поставить себе в заслугу – что сумел в свое время разглядеть в ней все это.
«Откуда взялось? – не переставал поражаться Антон Макаро¬вич. – И почему же я-то ничего не замечал? Начинала с медици¬ны, а тут вон какими делами ворочает...» Но однажды после таких мыслей усмехнулся вдруг: «А стремление незнакомое дело-то освоить до тонкости и выполнять его с радостью и как можно лучше – это ведь у нее, пожалуй, от меня...»
Приезжал Борис Евгеньевич в Непрядовку всегда с Валюш¬кой, и был у них с дедом, то бишь с Антоном Макаровичем, дав¬нишний уговор: если едет в лес, чтобы брал обоих с собой. Дед завозил их куда-нибудь в хорошее грибное или ягодное место, а иной раз на уютное озерцо, где зять удил рыбу, а сам отправлял¬ся по своим служебным нуждам. Покончив с делами, он возвра¬щался за ними и частенько сидел на берегу с внучкой – дожи¬дался, когда у зятя иссякнет рыбацкий азарт. Тут уж и с Валюш¬кой удавалось наговориться вволю – объяснить ей многие лес¬ные тайны, и с Борисом Евгеньевичем вели неторопливую бесе¬ду о всяком-разном.
– Я, между прочим, – сказал как-то Борис Евгеньевич, – и жить-то по человечески только теперь начал. Вот только когда почув¬ствовал настоящий вкус жизни. Вроде бы много видел и много знаю, а все это одна лишь работа и ничего, кроме работы. Отца почти не помню – умер от фронтовых ран, мать тоже ушла рано. Учиться пришлось тяжело – подрабатывал ночами. Ну и... вка¬лывать на полную катушку – это, наверно, стало не просто по¬требностью, а даже чем-то вроде болезни. От меня и жена-то первая, – усмехнулся он, – ушла только потому, что с головой торчал в работе. А сейчас... Есть вот, оказывается, великое со¬кровище – лес, есть Надя, есть Валька... И с тобой, Антон Ма¬карович, хорошо мне всегда – свободно как-то, легко, надежно. Спасибо тебе за все. За дочь спасибо.
Антон Макарович был глубоко тронут этими словами. «Надо же – думал он, – как оно все в жизни оборачивается-то... В ка¬кие штыки я его воспринял поначалу, а он, оказывается, отлич¬ный мужик. А Надежда-то... Выходит, ведь не только он ее раз¬глядел, но и она в нем сумела распознать настоящего человека, хоть и была совсем девчонкой. А я, значит, ни дочь собственную толком не разглядел, ни зятя. Да-а, замшелый лесной пень – дру¬гого названия-то мне, пожалуй, и не находится...»
Валюшка деда очень любила – в машине всегда сидела впере¬ди, рядом с ним. Леса девочка нисколько не боялась. Она уже неплохо разбиралась в грибах, и поскольку искать их доставляло ей особое удовольствие, то забиралась иногда в заросли доволь¬но далеко. Несколько раз даже приходилось ее докрикиваться.
... Зять обещал наведаться этим сентябрем, чтобы походить с Валюшкой за груздями, но неожиданно прикатила с ней на дав¬но уже освоенном «Вольво» сама Надежда. Она привезла с со¬бой какие-то папки с бумагами и с утра до ночи корпела над ними в своем огромном доме. Управляться с обиходными дела¬ми ей помогала теперь двоюродная сестра матери тетя Васюта, которую Надя очень любила. Тетка и в отсутствие хозяев жила в доме, поддерживая в нем строжайший порядок. Надя щедро оп¬лачивала ее труды, но эта тихая женщина упорно расходовала заработок на нужды вверенного ей хозяйства.
По приезде Надежда забежала к своим лишь ненадолго, а уж посидеть как следует, почаевничать пришла к ним только на четвертый день к вечеру, когда разобралась со своими бумага¬ми. Валюшку, поддавшись ее настойчивым уговорам, она отпра¬вила с теткой Васютой к Любе и деду днем раньше. Едва уселись за стол, как в дом вошла Вера. Одна, без мужа.
– Ух, ты! – всплеснув руками, бросилась обнимать сестру Надя. – И любит же Бог нашу троицу!
Старшая проявила радость не столь явно – держалась несколь¬ко скованно, и во взгляде сквозило напряжение.
– Любит... — вырвалось у нее. — Только вот всю ли троицу-то?..
– Ну-у, Верка, – зная всегдашнюю сдержанность сестры, тормошила ее Надежда, – тебе ли обижаться? Это мы погрязли в сплошной суете, а у тебя вот опять животик округляется – имен¬но божий дар в себе носишь.
А у Антона Макаровича даже кожа на спине натянулась от нехорошего предчувствия. «С обидой пришла, – подумал он. -Хоть бы при них-то уж не затевала об этом. Если обида, то выс¬казала бы мне одному – разобрались бы как-нибудь...»
Дочери с удовольствием пили чай с пирогами, испеченными Любой, с привезенными Надеждой дорогими конфетами, дели¬лись увлеченно своими женскими новостями и временами похо¬хатывали. Антон Макарович решил уже, было, что все обойдет¬ся, и готов был возблагодарить в душе старшую за проявлен¬ную мудрость, но после возникшей в разговоре паузы Вера, вздох¬нув судорожно, сказала вдруг Надежде:
– А я ведь и не знала, что ты приехала. К папе вот пришла -хочу спросить его кое о чем.
Сестры уловили в ее голосе нервные нотки и удивленно вски¬нули головы.
– Хочу спросить тебя, папа, – продолжала Вера. – Ну как -доволен ты теперь?
– Чем же это таким я могу быть доволен? Доволен, что собра¬лись вот все вместе.
– У Игоря неприятности на работе. Твоими, как говорится, молитвами.
– Я не молился, чтобы у него появились неприятности, а, на¬оборот, предупреждал, что они могут появиться.
– Но ведь никто не просил тебя влезать в это дело! – Лицо дочери пошло красными пятнами. – С какой стати ты решил помешать... и не кому-нибудь, а мужу своей же дочери? Игорь ведь мог бы тебе ничего не говорить и был бы прав. Он сказал только из уважения, а ты...
– Из уважения?.. – опешил Антон Макарович. – Хорошенькое уваженьице. И, значит, это я ему помешал? Я что – залез в его цеху в пилораму и отвинтил какую-нибудь важную деталь? Кто же к кому залез-то? Ты думай все-таки, а то ведь стыдно слушать-то это от тебя. Даже и ушам своим не верю. Росла в заказнике, знаешь его как свои пять пальцев, работу мою зна-ешь до мелочей, и вдруг заявляешь, что мне не надо было вле¬зать в это дело...
– Знаю я твою работу... – в глазах у Веры накапливались сле¬зы. – Знаю, что всегда лез туда, куда не просили. Но неужели не мог хотя бы ради дочери... Дочь я тебе или не дочь?
– Дочь, – сказал Антон Макарович упавшим голосом. – Дочь, которая в первый раз за всю жизнь говорит со мной на чужом языке. И... хватит, Вера. Тебе нельзя так волноваться.
– Что же ты раньше об этом не подумал?
Люба с Надей, ничего не понимая, с нарастающим недоуме¬нием смотрели то на отца, то на старшую сестру. Валюшка, за¬кусив нижнюю губу, смотрела только на деда.
– Да в чем дело-то? – спросила Надежда. – Может, объясните хоть?
– Пусть она вам сама объяснит, – сказал Антон Макарович, -если, конечно, захочет.
Он пошел в свою комнату и лег на диван. Валюшка вскоре притопала к нему, молча усевшись рядом, подвинула поближе к себе тяжелую дедову ладонь и начала сосредоточенно сгибать и разгибать на ней указательный палец.
Разговор дочерей доносился сюда, и он слышал, как Вера рас¬сказала о причине своей обиды. Чувствовалось, что она рассчи¬тывает на поддержку сестер, и потому несколько успокоилась. И от этого, казалось бы, незначительного обстоятельства у Ан¬тона Макаровича вдруг больно сжалось сердце. Хотелось зажать уши, но рука была во владении внучки, и он не двигался, про¬должал слушать.
Когда Надежда с Любой узнали суть происшедшего, то неко¬торое время молчали. Потом Надя сказала спокойным теплым голосом:
– Ты, Верок, в самом деле, возьми-ка себя в руки, не пережи¬вай так. Тебе сейчас не об этом надо думать. Понятно, что за Игоря обидно, но отец-то ведь все-таки прав. Настоящего леса скоро уж и не останется совсем – одни вырубки кругом. Ну а заказник наш, слава Богу, пока еще держится. Наверно, если посмотреть с большой высоты, то он вроде острова. Разве пло-хо, если хотя бы его удастся сохранить в целости?
– Да ведь осинник же... – не встретив полного сочувствия, пыталась отстоять свои позиции Вера. – И причем немного со¬всем, с краешку...
– Но ты же знаешь, как оно бывает, – ласково увещевала ее Надежда. – Сначала немного с краю, а потом и дальше пойдет. Стоит только начать. Один возьмет – другому давай: почему, дескать, этому можно, а мне нельзя? А за Песчаным Увалом -там ведь самые лосиные места. Помнишь, как лосенка-то оттуда привезли, у которого браконьеры мать убили? Молоком через соску поили... Помнишь?
– Помню, помню.
– Ну вот. И не стоит винить отца. Из управления запретили -значит, не все было чисто. Игорю, ясное дело, древесина нужна каждый день, и брать ее выгодней где поближе. На его месте, наверно, и каждый бы так. Но ты-то ведь понимаешь, сколько отец души вложил в заказник, могла бы и объяснить, подъехать осторожненько: не спеши, мол, Игорек, может, не стоит... Я во¬обще-то думала, что он тоже понимает... Но раз уж вышла такая неурядица, то зачем же в себе занозу-то растить? Лучше обду¬мать, взвесить как следует. Постарайся успокоиться, и все ста¬нет на свои места. Завтра перед отъездом заскочу к вам, погово¬рю с Игорем...
Эти слова почему-то окончательно вывели Веру из равновесия.
– Поговоришь с Игорем?! – громыхнула она стулом. – О чем тебе с ним говорить? Или думаешь – он глупей тебя? Да не-ет... Ты уж лучше вправляй мозги своему Борису Евгеньевичу, если так хочется.
– Верка, да что с тобой? – стараясь оставаться спокойной, от¬вечала Надежда. – Мы ведь сестры. И разве к лицу тебе, педаго¬гу, этот тон рыночной торговки?
– Ну, наверно, не вам одним в рыночных стихиях-то купаться.
– Если считаешь это купанием в рыночной стихии, то оно весьма неприглядное. Хватит, Вера, успокойся. Неправа ведь да еще и усугубляешь.
– Конечно, где мне тут быть правой... – Вера, может, и хотела бы успокоиться, но уже не могла. – Это вы кругом правы. Вы и в рыночной стихии ныряете приглядно, и красиво защищать умеете того, от кого одни беды да позорища.
– Это от кого же одни беды? – голос у Надежды посуровел. – И кто тебя так сильно опозорил?
– Ну да, вам ведь ничего не известно. Про маму-то совсем уж, наверно, забыли. И не знаете, куда он до сих пор по ночам ез¬дит. И в том, что теперь вот нам с Игорем устроил, вы видите одно только добренькое...
– Господи, Боже мой... – простонала ошеломленная Надежда. – Да как ты можешь... Сама ведь меня когда-то стыдила за глу¬пые претензии к отцу. Или это не всерьез, а только свои педаго¬гические способности шлифовала? Где тебя так быстро подме¬нили-то, если родную сестру стало узнать невозможно?
– Не от папы беды, – ровным звенящим голосом заговорила молчавшая все это время Люба, – а у него сплошные беды. И вот еще одно большое несчастье – в крест, который он несет, дочь решила тяжести добавить. Большой грех на душу берешь, Вера. Остановись, пока не поздно, зачем тебе такое позорище?
Антон Макарович вскочил с дивана, едва не опрокинув на пол Валюшку, и вышел к ним.
– В самом деле, девчатки, – окинул он дочерей умоляющим взглядом, – остановитесь, пока не поздно. Не хватало еще вам перессориться между собой. Никогда ведь такого в этом доме не водилось. Верушка, садись, – он взял старшую за плечи. – Раз¬беремся, уладим все...
– Да нет уж, – нервно дернув плечами, вывернулась она из-под его рук, – вы тут все святые, куда мне с вами...
И, четко печатая шаги, направилась к двери. Антон Макарович остолбенел на некоторое время, а потом бросился за дочерью.
-Вера, остановись! – крикнул он в коридоре. – Не пори горяч¬ку – из родного дома так не уходят!
– Уходят, – бросила она через плечо, – если за родную тут тебя никто не считает.
– Ну что ты говоришь?.. – окончательно растерялся он. – Неужто я такой плохой отец? А сестры-то чем перед тобой прови¬нились? Погоди, куда же пешком-то? Поедем, я отвезу.
– Меня Игорь встретит.
Антон Макарович с минуту стоял посреди коридора, глядя на дверь, жестко захлопнутую рукой дочери, а потом вздохнул тяж¬ко и произнес:
– Эх Вера, Вера... Как же ты сильно покачнулась... Вернувшись в дом, он с грузной медлительностью уселся на
свое прежнее место за столом и подпер скулы кулаками. Все трое сидели молча. Валюшка принесла из кухни котенка, устроила его на коленях у деда и принялась ласкать. Котенок вдруг реши¬тельно замурлыкал, и этот звук показался в тишине комнаты неестественно громким.
– Конечно, – заговорил Антон Макарович, – можно понять. Беременная – а тут тебе такая мерихлюндия.
– Да нет, папа, – сказала Надежда, – не в беременности дело. У нее уже большой срок – в это время наш брат, как правило, становится покладистым. Здесь, по-моему, совсем другое. Вера, кажется, угодила на вилку аппетита.
– Что еще за вилка? – бросил он на нее хмурый взгляд.
– Ну... определение у меня есть такое, – невесело усмехну¬лась Надежда. – Как бы тебе получше объяснить... В общем, это когда человеку, который стал жить материально намного лучше, чем раньше, начинает казаться слишком мало уже и того, что у него есть теперь. И он закусывает удила: обязательно надо хоть в чем-нибудь обогнать другого процветающего, и каждый успешный обгон прибавляет азарта. При обгоне быстро привы¬кают пользоваться не слишком честными методами, но это еще куда ни шло. Некоторые экземпляры ни перед чем не останавли¬ваются, лишь бы вырваться вперед. Если мешает кто – пусть даже сват или брат, пусть даже случайно, – его в азарте-то могут и пнуть очень даже больно. Те, кого не удается обогнать, тоже вызывают устойчивую неприязнь. Сейчас много попавших на вилку аппетита, всяких приходилось видеть. Но никак не дума¬ла, что на эту вилку может угодить моя сестра.
– Чего-то уж слишком нагородила... – Антон Макарович, сам того не замечая, крошил на столе кусок пирога. – Не похоже это все на Веру. Ты уж тоже... не накручивала бы лишнего-то.
– Да я, папа, и рада бы ошибиться, но уж больно симптомы знакомые.
– А сама-то не попала на эту вилку?
– Я на другую вилку попала. Меня подцепила интересная ра¬бота, которая не только для себя. Работаю с радостью и в уме-то даже не веду, обгоняю я кого-нибудь или нет.
– А я думаю – Веру бес попутал, – сказала Люба. – Давно уж замечаю – безоглядная стала, неоткровенная, будто направле¬ние себе какое-то отдельное выбрала. И... тревожно мне рядом с нею становится. Уговаривала ее Великим постом: сходи в цер¬ковь, исповедайся, причастись – все ведь сейчас причащаются. И слушать не хочет. Хорошо, хоть Андрюшку мне удалось при¬частить, да и то получила строгий выговор – измучила, дескать, ребенка чуть не до смерти. А теперь уж ясно вижу: нечистый за нею по пятам ходит. Тяжелое дело.
– Ну вот... – с грустью посмотрела на отца Надежда. – Мы с Любой сказали в общем-то одно и то же. Только Любушка выра¬зилась проще и, пожалуй... точней. Ты не расстраивайся, папа. Заеду к ним все-таки, поговорю с Игорем...
– Нет, – поднявшись, припечатал он к столу свою тяжелую ла¬донь, – не надо. Только хуже наделаешь – я чую. Пускай время само все выправит.
– Но ведь... больно же так уезжать.
– Ничего, – со спокойной решимостью вторично прихлопнул по столу ладонью Антон Макарович. – Когда троим больно -все нипочем. А Вера пусть поболеет одна – может, как раз это ее и вылечит.
Люба хотела что-то сказать, но промолчала.
Посидели еще немного, и Надя с Валюшкой собрались ухо¬дить – утром им нужно было возвращаться в Москву. Люба по¬шла проводить их. Оставшись один, Антон Макарович некото¬рое время ходил неудельно из комнаты в комнату, а потом поче¬му-то рассердился на себя за это и, накинув куртку, вышел на улицу.
Царила сумеречная осенняя тишина, и ему вдруг остро захо¬телось увидеть кого-нибудь из деревенских, поговорить о чем-либо обыденном и простом. Улица была пуста – в это время си¬дят все у телевизоров, однако на противоположной стороне мая¬чила на скамейке согбенная фигура Володи Чишуянкина. Воло¬дя, будучи каменщиком и печником, совсем спился и работал очень редко, лишь когда нанимали его уж самые несерьезные или невзыскательные люди. Антон Макарович подошел к нему.
Чишуянкину тоже, видимо, было муторно, хоть и по другой причине, и он очень обрадовался.
– Садись, Макарыч. Устал маленько?
– Устал, – опускаясь на скамейку, неожиданно для себя при¬знался Глобов. – Чего-то притомился, Володя.
– Ну и отдохни. Только не гляди на меня – я совсем плохой.
– Опять болеешь?
– Опять. Душа на части разрывается, а тут еще кто-то в пупок залез, сволочь. Мыкаюсь весь день туда-сюда и чую: возится у меня там, копошится... Ну, думаю, гайки в башке совсем раз¬винтились, надо срочно принимать меры. А к вечеру решил все ж таки глянуть. Смотрю – сидит. Он, значит, устроил себе в моем пупке гнездо и, видать, всю ночь спал в нем. А с утра за дела. Ковырнул его оттуда – живой, зараза! И что за существо – хрен его знает...
– Эх, Володя... – вздохнул Антон Макарович. – Мне бы твои заботы.
– Упаси Бог, Макарыч, тебя от моих забот.
– Наталья-то, небось, с тобой на одних нервах.
– Угу, нервы у нее. Поднимет хвост и шипит без передыху. Ну что тут скажешь? Умолкни, говорю, дура, – займись делом. У тебя сосиски в холодильнике склизнут, а ты не обращаешь вни¬мания. Кто ты такая есть, если не умеешь беречь национальный продукт?
– Интересно ты, Володя, заботишься о национальном продукте.
– Да ведь обидно же. Я пока еще живой человек. Муж у тебя плохой – думай как следует об окружающем состоянии. Ну какая польза от шипения? Пока ты, баба, шипишь, окончательно все в упадок придет.
– Ты бы как-нибудь о своем состоянии озаботился, тогда, гля¬дишь, и окружающее начнет налаживаться.
– Да вот, понимаешь ли... Сижу, забочусь, а толку мало.
– Эх, хо-хо... – Антон Макарович тяжело поднялся со скамей¬ки. – Пойду я, Володя.
– Чего-то мало отдохнул. Слушай, Макарыч... – Чишуянкин по-собачьи трогательно смотрел на него снизу. – Может, чего найдешь? Не дай погибнуть. Всегда же ведь мы с тобой... душа в душу.
Глобов покопался в карманах и протянул ему скомканную де¬сятку, еще какую-то мелочь.
– Хватит этого?
– Да вполне хватит! – живо вскочил Володя. – Окончательно хватит и бесповоротно!
– Где же достанешь-то? Поздновато ведь уже.
– Ух, Боже мой... Где достанешь... Ты мне крылья приделал, а уж лететь-то я найду куда. Эх, Макарыч... Был бы ты моим братом, я бы и пить-то сроду не стал.
– Да у тебя же есть брат.
– Этот брат уже десять лет ходит мимо и в упор меня не видит.
– Ну тогда считай, что я твой брат, – усмехнулся Глобов, – и бросай пить.
– Не брезгуешь, значит, мной?
– Чудак ты, Володя. С какой же это стати я могу тобой брезго¬вать?
– Макарыч! Спаси тебя Господи.
– Почему же только меня-то? – сосредоточенно глядя под ноги, негромко произнес Глобов. – Всех нас, похоже, надо спасать.
Он медленно побрел на свою сторону улицы и, остановившись у ворот, раздумывал некоторое время. И вдруг решил, что надо сейчас съездить к Юлии. Не виделись они уже около двух не¬дель, и, вспомнив об этом, он ощутил в добавление ко всему, что творилось в душе, резкую, как проблеск молнии, тревогу.
Когда Антон Макарович вывел машину со двора и закрывал ворота, с улицы подошла Люба. В руке у нее была объемистая целлофановая сумка с чем-то – Надежда, видимо, затащила сес¬тру к себе в дом и щедро снабдила какими-нибудь столичными продуктами. Помедлив немного возле отца, Люба спросила:
– Туда едешь, папа?
Раньше в такие моменты он не слышал от нее ни единого сло¬ва, и потому ответил не сразу.
– Туда.
– Зря едешь. Там тебе легче не будет.
– Откуда ты знаешь?
– Замечала. И сейчас чувствую сердцем.
– И все-таки надо съездить, Люба.
Она осенила его крестным знамением и сказала:
– Спаси тебя Господи.
И от этой фразы, услышанной за вечер во второй раз, опять сжалось, заныло у него в левой стороне груди.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
По дороге на Чантур не встречалось никого, машина летела, разрывая лучами фар темноту, выхватывая из нее то багровые, то оранжевые, то лимонно-желтые купы деревьев, и это непрес¬танное мелькание свежих пока еще, не потрепанных ветрами нарядов осени успокаивало душу. Лишь одолев большую часть пути, Антон Макарович заметил вдруг, что едет с предельной скоростью, и умерил ход автомобиля.
На верандочке у Юлии горел свет, и дверь почему-то оказа¬лась полуоткрытой. Он, однако, нажал по привычке дважды на кнопку звонка и едва только поднялся по ступенькам, как на-встречу по-хозяйски неторопливо вышел незнакомый мужчина. Антон Макарович замер – с головы до ног охватило чувство, очень схожее с тем, которое не раз приходилось испытывать ему в лесу, когда совершенно неожиданно выходил на него круп¬ный зверь, например, кабан, и не имелось при себе никакого оружия.
Мужчина был высокого роста, несколько щупловат и выгля¬дел значительно моложе Антона Макаровича. Свежая кремовая сорочка с ослабленным галстуком, слегка затемненные крупные очки и аккуратный боковой пробор в черных, едва заметно тро¬нутых сединой волосах сообщали его облику нечто весьма пред¬ставительное.
Глобову, тем не менее, хватило секундного мгновения, чтобы овладеть собой.
– Здравствуйте, – с бодрой решимостью в голосе сказал он. -А Юля дома?
– Юля... – забыв ответить на приветствие, замешкался с отве¬том тот. – Она, знаете ли... ушла ненадолго. А вы... извините... кто будете? Дело к ней какое-нибудь?
– Да брат я, – ощущая внезапный прилив шальной мальчишес¬кой веселости, улыбнулся Антон Макарович. – Хоть и троюрод¬ный, а брат. Живу не здесь, ехал мимо – дай, думаю, загляну к Юле на минутку, справлюсь, как дела, как дышится...
– Так что же мы тут стоим? – оживился мужчина. – Пожалуйте в дом – Юля скоро придет. Она Славика, внука своего, повела на ночь к сестре... или к подруге – точно не знаю. Проходите, проходите, – радушно подтолкнул он Глобова под спину, – не стесняйтесь.
Движимый все той же нервозной веселостью, Антон Макаро¬вич вошел, легко подчинился настоятельным просьбам «хозяи¬на» снять куртку и увидел в комнате празднично накрытый стол с бутылками и закусками.
– Так я, кажись, к торжеству какому-то попал, – сказал он. -Даже неудобно.
– Ничего, ничего, – подбодрил мужчина. – Садитесь, мы сей¬час с вами... Но надо же в конце концов познакомиться, – протя¬нул он Глобову руку. – Меня Юрием зовут. Юрий Михайлович.
– А я – Антон Макарович.
Юрий Михайлович усадил Глобова за стол и взялся за бутылку.
– Сейчас мы с вами...
– Да нет, вы уж подождите, – сказал Антон Макарович, – а то как-то так сразу... Хоть бы объяснили, что за торжество. Я ведь вас у Юли в первый раз вижу.
– Объясню, все объясню. Но за знакомство-то надо...
– Не пью, Юрий Михайлович, такая вот беда. А это коньяк у вас?
– Именно. Армянский, отличного качества. Настоящий нектар. Вы только попробуйте – нисколько не пожалеете.
– Не могу. Вот Юля придет – глядишь, тогда и отважусь на рюмашку. А сейчас – ни-ни.
– Ну а я, пожалуй, выпью.
– Конечно, выпейте, если хочется.
Юрий Михайлович с нескрываемым удовольствием осушил рюмку, шумно выдохнул носом воздух и, повыжимав дольку лимона во рту, пристроив двумя пальцами на краешке тарелки обсосанную цедру, откинулся на спинку стула.
– История, Антон... забыл, простите...
– Макарович, – подсказал тот.
– В общем, история, Антон Макарович, у нас с Юлей получи¬лась довольно банальная. Я, конечно, не принижаю, но... такое и в кино, и в книжках часто попадается. Учились когда-то в одном классе, и... Юля моя первая любовь. А я, выясняется, ее первая любовь. Ну а потом... Да сами знаете, как в таких случаях быва¬ет: устремились через завалы жизни каждый своим путем. А те¬перь вот, спустя многие годы, встретились, посмотрели друг на друга... Что тут еще скажешь – нахлынуло, никуда не денешься. Во второй раз спугивать голубя счастья – рискованное дело, мож¬но с одними перьями в руках остаться. И, говоря опять же баналь¬ным языком, решили мы соединить наши судьбы.
– Так я, значит, угодил прямиком к этому соединению...
– Именно и не иначе. Мы с Юлей, как видите, не слишком афи¬шируем, но я рад, что Юдин родственник в такой знаменатель¬ный момент... Словом, очень рад вам, Антон... Максимович.
– Макарович, – поправил Глобов.
– Ради Бога извините. Вы не против, Антон Макарович, если я еще выпью? Душа, знаете ли... Волнуюсь, как мальчишка.
– Понятное дело. Выпивайте, не стесняйтесь.
Юрий Михайлович повторил процедуру с коньяком и лимо-
ном и вдруг всплеснул руками:
_ каКой же я, в самом деле, обалдуй! Сам угощаюсь, а вам даже поесть не предложил. Вы же, наверно, проголодались с дороги. А ну-ка давайте поклюйте что-нибудь. Тут вот заливная рыбка отличная, сервелатик...
– Не переживайте, – рассмеялся Антон Макарович, продол¬жая в то же время удивляться этому подмывающему откуда-то из глубины его существа странному смеху. – Меня не так давно угостили как следует – боюсь, через край будет. Налегайте-ка
уж сами.
– Нравитесь вы мне! – сделал Юрий Михайлович утверждаю¬щий жест ладонью. – Открытый, простецкий человек. Вот что значит кровь – у Юли с вами очень много общего.
– Да нет, – сказал Глобов, – общего у нас с ней не очень много. Вам, наверно, просто показалось. А вы, Юрий Михайлович... Извините, конечно, за любопытство... Но раз уж пошел у нас такой откровенный разговор, то хочу спросить без всяких-яких, чисто по-мужски: хвостов-то не осталось? Была же ведь, навер¬но, семья...
– Слава Богу, Антон Макарович, благодушно улыбнулся тот, -с этой стороны опасаться нечего. Как говорится, полный штиль. Давно живу подобно одинокому терьеру с обрубленным хвос¬том. С женой разошлись пятнадцать лет назад, она быстренько новый семейный очаг слепила. Дети выросли, до отца им, разу¬меется, никакого дела нет. Совсем без женского пола нашему брату, сами понимаете, обходиться весьма затруднительно, од-нако до сей поры я вполне надежно оберегал себя от долгосроч¬ных цепей.
– А теперь, значит, решили смириться с долгосрочной?
– Представьте себе – решил. Стоило встретить Юлю, и... сра¬ботало. Точнее говоря... произошел отчетливый замыкательный Щелчок. К тому же, видать, окружающие факторы в немалой степени способствуют. Родина ведь все-таки, разве плохо – бро¬сить тут крепкий и, пожалуй, окончательный якорь...
– И какими же судьбами сюда? Человек-то вы, примечаю, го¬родского устоя.
– Конечно, напихалось городских привычек. Только вот слово «устой» ко мне, пожалуй, мало подходит. Непоседлив до окаян-ности – и по суше, и по морям меня, грешного, носило. Из-за этой непоседливости постоянно приходилось терпеть неприят¬ности. Ну а сюда... Я ведь врач по профессии, а в Чантуре инва¬лидный интернат областного значения. Дела в нем аховые – все запущено до крайности, воровство процветает. Вот и предложи¬ли возглавить, навести порядок. Подумал, подумал, да и согла¬сился – пора же в конце концов обрести причал в тихой гавани. Гавань тут родная, штормов, думаю, не предвидится, если и бу¬дут волны лупить в борта, то, надеюсь, не слишком сильные. Возьму к себе в интернат Юлю – пусть ведает всей хозяйствен¬ной частью. И внучок там где-нибудь станет бегать вокруг нее. И... пойдет у нас все галопированным аллюром. А вы, Антон... ах, да, Макарович... будете к нам в гости приезжать. Эх! Чекал-дыкну-ка я еще одну лампад очку!
И уже не церемонясь, Юрий Михайлович лихим приемом оп¬рокинул в себя третью рюмку коньяку:
– Ну? – спросил он. – Будете приезжать к нам в гости?
– Да нет, вряд ли, – сказал Глобов. – Я тут в командировке был, а теперь надо прибиваться обратно к своему ведомству. И заско¬чил-то для того, чтобы попрощаться. Только вот Юли долго нет. А зачем же она Славика-то повела к людям?
– Так неужели не понимаете? – несмотря на выпитое, несколь¬ко засмущался Юрий Михайлович. – У нас же сегодня такие обстоятельства...
– Понимаю. Вроде как начало медового месяца...
– Эк вы, братец мой, куда загнули! – рассмеялся Юрий Миха-лович. – Где уж нам, обмочаленным волнами жизни, одолеть полный медовый месяц! Однако хоть какой-то этикет все-таки надо соблюсти. Что ни говори, а святое дело жизни...
Он хотел еще что-то добавить по поводу необходимого «эти¬кета», но в это время в прихожей хлопнули дверью.
– Ну вот и пришла! – раскинув руки, одарил Юрий Михайло¬вич Глобова торжествующей улыбкой.
И, едва не опрокинув стул, устремился в прихожую.
– Юля, ласточка моя! – возгласил он. – Ну что же ты так дол¬го? Тут, понимаешь ли, приехал твой брат, ждем тебя, никак не
дождемся...
– Какой брат? – едва слышно произнесла Юлия.
– Твой троюродный брат, – объяснял Юрий Михайлович. -Прекрасный, общительный человек. Ты представляешь – Антон Макарович заехал к нам именно в этот вечер... Мы с ним уже целый час сидим, беседуем по-родственному, а она спрашивает, какой брат...
Антон Макарович вышел в прихожую и решительно проша¬гал к Юлии, несколько оттеснив Юрия Михайловича в сторону.
– Здравствуй, сестра. – Он смотрел ей в глаза с легким прищу¬ром, однако без малейшей суровости и даже как-то вызывающе весело. – Заехал вот проведать, а у тебя тут, оказывается, боль¬шие новости...
Она сильно побледнела и, видимо, не находила слов.
– Ну что же ты? – Глобов подмигнул вдруг озорно. – Неужто брату в такой вечер не рада?
-Я... – сумела наконец заговорить Юлия. – Я... растерялась, Антон.
– Вот те раз! – просунулся поближе к ним Юрий Михайлович. – Приехал брат, угодил прямо к знаменательному часу, а она, видите ли, растерялась... Да ты меня в краску вгоняешь, голу-бушка! А ну-ка немедленно обнимитесь! Обнимитесь как сле¬дует – это же момент души!
Антон Макарович положил руки на плечи Юлии, и она несколь¬ко мгновений смотрела ему в лицо полными слез глазами, а по¬том обняла за шею, крепко прижалась щекой к его щеке.
– Я тебе всегда рада, Антон, – вырвалось у нее. – И сегодня тоже рада.
– Ну вот! – торжествовал Юрий Михайлович. – Совсем другой коленкор! А то растерялась она, видите ли... А теперь за стол! Быстро за стол, иначе все у нас там выдохнется и прокиснет!
Подхватив под спину одной рукой ее, а другой подталкивая Глобова, он решительно сопроводил их в комнату, и когда они оказались у праздничного стола, то Юлия, наткнувшись все на тот же вызывающе веселый взгляд Антона Макаровича, рассме¬ялась вдруг с нервной горечью. Этот краткий смех прозвучал, словно судорожное рыдание, и, держась за спинку стула, она стояла, глядя в одну точку перед собой и, видимо, в подтвержде¬ние каким-то своим мыслям, едва заметно покачивала головой.
– А ну-ка – сели! – не замечая ничего из ряда вон выходящего, продолжал вдохновенно командовать Юрий Михайлович. – Сели и налили! Ну, Антон Макарович, уж теперь-то, когда ваша сест¬ра предстала пред наши ясны очи, я думаю, вы абсолютно не вправе отказаться от рюмки сего благословенного напитка...
– А я и не откажусь, – пряча усмешку, ответил Глобов. – Не выпить в такой день за счастье сестры – это преступление.
– Да ведь ты же не пьешь, Антон... – настороженно глянула на него Юлия.
– Ошибаешься, Юля. Я пил. Дважды за свою жизнь пил коньяк. А теперь вот обязательно выпью в третий раз. И на этом баста.
– Но... за рулем же...
– Ничего. Дорога пустынная – ехать будет веселей.
– Удивительный у тебя брат, Юленька, – констатировал Юрий Михайлович, разливая по рюмкам коньяк. – Дай Бог каждому такого брата. Уж ты поверь, чутье старого морского волка меня не подводит. И знакомы-то не больше часа, а нравится он мне, и никаких гвоздей. Всей шкурой чую, что с Антоном Макарови¬чем можно в любую разведку. Хоть и троюродный, а настоящий брат – судьбу твою принимает близко к сердцу. Ты уж, Юленька, поверь...
– Верю, Юрий, верю, – негромко проронила она. – Ты прав -дай Бог каждому такого брата.
– Ну-у... – рассмеялся Антон Макарович глухим носовым сме¬хом, – вы так дружно нахваливаете, что чувствую себя вроде как... прилизанным бычком... со спиленными рогами.
Юлия подняла на него умоляюще-тревожный взгляд, и он сра¬зу же посерьезнел, взяв наполненную до краев рюмку, встал.
– Что ж, Юля... За твое счастье. А вы, Юрий Михайлович... уж постарайтесь обеспечить... Главное – это я тоже вроде бы от кого-то из моряков слышал – не гнать винтом лишнюю волну.
– Отличный тост! – вскочил «жених», едва не расплескав свой коньяк. – Именно к тому и стремимся – чтоб все без лишних волн и ненужной качки. А посему – виват! Вставай, Юленька! Антон Макарович прав – за надежное обеспечение счастья надо пить только стоя.
Она поднялась со стула как-то неуклюже и, подавив тяжкий вздох, произнесла едва слышно:
– Спасибо, Антон.
– Ты, Юля, что-то уж совсем растерялась, – сказал Глобов. -По такому случаю надо быть веселей. А ну-ка, – опять подмиг¬нул он по-мальчишески, – выше голову, сестренка!
– Я очень... – глядя ему прямо в глаза, судорожно сглотнула она. – Очень сильно волнуюсь.
– Тоже волнуюсь, будто сопливый студентик перед экзаменом, – объявил Юрий Михайлович. – Сердце, черт его дери, прыгает, как заяц. Ну ничего, мы его сейчас коньячком по ушам. Итак, братцы мои, курс на счастье, отдать швартовы!
Лихо проглотив коньяк, он звучно припечатал рюмку к столу и, усевшись, принялся закусывать – на сей раз весьма активно. Выпили до дна и Юлия с Антоном Макаровичем. Она тоже села, закрыв ладонью рот, а Глобов продолжал стоять. Переждав, ког¬да обоснуется внутри ненавистное организму спиртное, он взял за спинку стул и, придвинув его вплотную к столу, сказал с ус¬мешкой:
– Ну что ж, дорогая родня... Благодарю за угощение, и на этом разрешите откланяться. Мне пора своим путем.
– Как? – вскинулся Юрий Михайлович. – Не закусив по-насто¬ящему, не поведав, кто вы, какими ветрами, куда и откуда...
– Юля расскажет. А мои лимиты все исчерпаны.
– Но мы же только начали. Не-ет, так не пойдет. Юля, что же ты молчишь? Хватай его за фалды!
Глобов однако решительно зашагал в прихожую, стал одевать¬ся. Юрий Михайлович, загремев стулом, устремился за ним.
– Ну-у, дорогой вы наш... – в полном смятении развел он рука-Ми. – Прямо сказать, без ножа режете. Разве можно отчаливать в такой ответственный момент?
– Вся ответственность теперь на вас, Юрий Михайлович, – зад¬вигая молнию на куртке, усмехнулся едва заметно Глобов, – а меня другие дела ждут!
– Фу ты, как неожиданно... Будто поленом в лоб. Я ведь уж настолько успел к вам привыкнуть, что хоть бы и век не расста¬ваться. Ну-да никуда не денешься – придется провожать.
– Я сама провожу, – вышла к ним Юлия. – Мне с Антоном поговорить надо. Кое-что... по-родственному.
– Не могу протестовать, – с неожиданной легкостью согласил¬ся Юрий Михайлович. – Секреты родственников – святое дело. А я тем временем пойду да кувыркну лампад очку на посошок. А иначе что же это за проводы?
– Но ведь ты, Юрий, кажется, уже... – укоризненно глянула на
него Юлия.
– Помилуй, Юленька... – погладил он ее по плечу. – Какие могут быть на сегодня опасения? Разве опытный навигатор со¬бьется с курса в бархатный сезон? Я же от полноты души – чтоб твоему брату ехалось легко. Ну и в конце концов... – повернулся Юрий Михайлович к Глобову, – Антон Макси... Мака... Тьфу! Да к чертям собачьим эти отчества! Мы же теперь свои, Антон! Дай-ка напоследок хоть облаплю тебя категорически!
И не успел Антон Макарович раскрыть рта, как оказался в его объятиях. Очки съехали с Юрия Михайловича, и если бы Юлия не подхватила их, упали бы на пол.
– Ну? – гудел он Глобову в ухо. – Свои мы или не свои, огрома-дий ты мой великанович?
– Свои, Юра, свои, – коротко рассмеявшись, похлопал тот его по спине. – Все люди братья и сестры...
... Юлия молча шла за Антоном Макаровичем, ему лишь слыш¬но было, как она пытается, но не может усмирить свое прерывис¬тое дыхание. У машины, в полутьме, он повернулся к ней, и Юлия, прижав руки к груди, попросила дрожащим полушепотом:
– Прости меня, Антон, если сможешь.
– Не за что мне тебя прощать, Юля, – ответил он, поражаясь спокойствию и теплоте своего голоса. – Мы никаких обетов друг другу не давали. Только вот... лучше было бы предупредить.
Конечно, надо было. Понимаю, в какое положение тебя по¬ставила. Но получилось-то настолько неожиданно и быстро... Будто снег на голову или ком с горы. Господи, ну как тут объяс¬нить...
– Да не нужно ничего объяснять.
– Предупредить-то я пыталась. Дважды звонила тебе, а трубку брала твоя дочь. Потом решила ехать в Непрядовку, да, видишь, не успела. Вот оно и вышло... А сейчас... одного только хочу, Антон, до глубины сердца хочу – чтоб простил и... и... не оби¬жался.
– Не обижусь, Юля. Не бойся. Наоборот... спасибо тебе за все.
– Смеешься, наверно, опять?
– Нисколько. Тоже от всего сердца говорю. Ты мне отдавала что могла, не притаивала, не жалела ничего – я это чувствовал. И с какой же стати буду обижаться?
– Надо же... – покачала она головой. – Я отдавала... Да уж, велика отдача – только душу тебе выматывала своими бедами-неурядицами. Бесхребетная, никчемная бабенка.
– Ну уж это зря. Ты настоящая женщина – красивая и добрая. Такое редко бывает. Если жизнь не сложилась, зачем же одну себя-то винить? Я ведь тоже, наверно, хорош гусь – влететь-то влетел к тебе, а сложить ничего не помог.
– Ты не помог?! Да если бы не твоя помощь, то не знаю, как бы мы и выжили. Уж на что Ленка бессердечная, но даже и она это понимает. И уважает тебя, кстати, больше, чем меня. А я, вот видишь... удосужилась, отблагодарила...
– Не казнись, Юля, – бережно коснулся он ее плеча. – Жизнь есть жизнь. Каждый управляет своей судьбой до поры-до вре¬мени – главный руль не в наших руках. Расстаемся с уважением Друг к другу – вот что важно. Тебе, наверно, пора, а то Юрий будет беспокоиться. По-моему, неплохой мужик. Только... Раз уж назвался я твоим братом, хочу посоветовать напоследок: дер¬жи его в руках поумней да покрепче. Обязана справиться, иначе получишь еще одну большую беду.
– Ты правильно все понял. И даже не представляешь, как под¬держал меня сейчас этими словами.
– А трещины-то не боишься? Упредила бы ее.
– Какой трещины?
– Тут ведь у всех ушки на макушке, родственники у Юрия, наверно, есть. Наверняка может найтись благодетель, который ляпнет ему в удобный момент о наших с тобой отношениях. Вот тебе и трещина с самого начала. Пока не поздно, рассказала бы сама.
– И рассказывала, и отказывала. Да вот... не сумела отказать.
– Так он, выходит, знает?
– Знает. Только не догадывается, что это ты. Когда сидели за столом, я сильно мучилась, хотела уж было открыть все как есть. А потом поняла тебя – вовремя сдержалась.
– Молодец. Вот именно сегодня-то ему это совсем и ни к чему. Да и нам с тобой тоже. Ну ладно, Юля. Поеду. Что тут еще мож¬но сказать? Не поминай лихом.
– Боже мой... Я в ногах у тебя должна валяться, а ты первый говоришь «спасибо». Я причинила тебе страшную боль, а ты -«не поминай лихом». Хуже всякого расстрела. Не бил бы уж так, мне ведь тоже... очень... очень больно. И... и... неужели нельзя тебя обнять, Антон?
Он шагнул к ней, легонько притянул к себе за плечи, и когда Юлия, обняв за шею, влилась в него всем телом, ощутил на сво¬ей щеке ее слезы.
– Хоть и нельзя верить такой гадюке, – говорила она прерыви¬сто, – но прошу тебя: поверь. Отрывается у меня сейчас от серд¬ца большущая часть. И знай: таких мужиков, как ты, таких лю¬дей... наверно, и нету нынче больше нигде.
– Есть, может, и получше, – усмехнулся он с горечью, – да только вот нужны ли теперь такие?
– Нужны, – встрепенувшись, выпрямилась она в его руках, и глаза сверкнули в полутьме. – Иначе совсем жизни не будет. Не нужны такие, как я.
Антон Макарович вынул платок, неторопливо вытер слезы на ее лице и, чувствуя в сердце глубинное тонкое нытье, сказал:
– Спаси тебя Господи.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
На полпути, когда опять врывались в душу выхватываемые из темноты светом фар пронзительные краски осени, Глобов за¬тормозил вдруг, остановил машину и, не глуша двигателя, вы¬шел наружу. Хлопнув дверцей, он сунул сжатые в кулаки руки поглубже в карманы куртки и пошел по дороге вперед в полосе автомобильного света – зашагал решительно и быстро, не отда¬вая себе отчета в том, зачем это делает.
И шел так довольно долго, пока не начался спуск в пологую впадину, через которую пролегала дорога. Свет оставленной позади машины сюда уже не проникал, и обступила Антона Макаровича со всех сторон густая осенняя тьма. Только здесь он опомнился наконец: «Что это я, куда меня несет? Тьфу ты, сила нечистая, как же из колеи-то выбило...»
И тем же стремительным шагом напрвился обратно к машине. «Неужели прав был Каракозин? – толкнулась в онемевшую душу первая после расставания с Юлей ясно осознаваемая мысль. -Как он там, на озере, сказал-то? Ты вот, дескать, сидишь тут с нами, а в это время кто-нибудь где-нибудь тебя предает. Неужто и вправду так оно нынче? Самые близкие ведь, самые родные...»
Когда до машины оставалось метров пятьдесят, плеснуло вдруг из-за спины на дорогу добавочным ярким светом. И едва успел Антон Макарович отступить к обочине, как пронесся мимо тя¬желый грузовик, оглушительно заскрипев тормозами, остано¬вился. Водитель высунулся из кабины и крикнул:
– Чего, браток? Передряга какая-нибудь?
– Да нет, брат, – ответил, подходя, Антон Макарович, – вроде все в порядке. Душа занемела малость, вот и вышел размяться.
– А я гляжу – человек идет, машина среди дороги с включен¬ными фарами... Ну и решил тормознуть – может, думаю, по¬мощь требуется. Ты, часом, уж не под градусом ли? Технику-то посередке бросил.
– Какой тут градус... – усмехнулся Антон Макарович. – Самый что ни на есть нуль. Иду вот, думаю... насчет предательства.
– Тебя чего же – предали, что ль?
– Кажись, так. Точно пока не знаю.
– Ну-у, а говоришь, порядок. Расклеился, значит... Зря. Нельзя такую хреновину брать в голову.
– Да как же не брать-то? Она сама и в душу, и в голову лезет.
– А ты не пускай. Дело ясное – ветер нынче такой. Ну и что же – отдать ему себя на растреп? Не-ет уж, браток, хренушки. Уг-нул голову – и шпарь дальше. И плевать на этих ветродуев -пусть себе тешатся. Натешатся – плакать будут.
– Ты так думаешь?
– Только так. Живи, как живешь. Главное – самому не предавать.
– Это верно... – вздохнул Глобов. – Это, пожалуй, главное. Ну, брат, спасибо тебе.
– За что?
– Да ведь остановился же. Поговорили вот по душам...
– А-а... – сверкнув белизной зубов, рассмеялся водитель. – Я и забыл совсем, что это нынче великим подвигом считается. Брось ты со своими спасибами. Лучше давай-ка подтяни в себе разом все болты да гаечки, садись по-царски за руль – и вперед, на¬встречу любому паскудному ветру. Раз взялись – надо жить. Сел за руль – надо ехать. Мало ли, каким шматком грязи ляпнет тебе в стекло. И что же – бросать из-за этого машину посреди доро¬ги? Ты вот бросил – так спасибо, хоть дальний свет не вырубил. Ну? Понял, о чем я?
– Понял. Прав ты, брат.
– Ладно, – протянул водитель Глобову руку, – бывай здоров, что ли?
– И ты бывай, – крепко пожал тот его шершавую ладонь. – Дай тебе Бог всего хорошего.
Разъезжаясь, они почти одновременно посигналили друг дру¬гу, и машины ринулись по пустынной дороге, унося свет каждая в свою сторону.
«Неужели прав был Каракозин?» – продолжал думать Антон Макарович, и мысль эта терзала душу потому, что упорно гнез¬дилось в нем, где-то в самой глубине существа, нечто вроде про¬теста, этакое мучительное нежелание употреблять слово «пре¬датель» по отношению к дочери и зятю, к Юлии. Более того – он чувствовал, что должно быть какое-то объяснение всему слу¬чившемуся, причем вовсе не то, к которому прибегла после ухо¬да из дома старшей сестры Надежда, а гораздо более убедитель¬ное и очень важное для него, Антона Макаровича. «В чем же дело? Почему так вышло?» – напряженно рыскал он душой в поисках этого объяснения.
«Главное – самому не предавать», – резануло вдруг по сердцу сказанное недавно водителем грузовика. «Во! Вот оно... – Ан¬тон Макарович даже встрепенулся за рулем. – А сам-то я... Не пора ли прикинуть, как сам-то выгляжу во всей этой истории?» Он стал прикидывать и сразу же понял, что картина получается удручающая. Начал с Игоря – вспомнил о давнем своем намере¬нии открыть зятю глаза, объяснить, почему, с каким прицелом именно его сделал Рыжиков начальником Башутинского цеха, остеречь, чтобы Игорь – молодой да горячий, не относился без-разборно ни к лесу, ни к людям. Ну и что же – открыл парню глаза, остерег его? Да не тут-то было. Понадеялся: дескать, не¬глупый мужик, авось и сам во всем разберется, поймет, какой ветер дует и в какую сторону. К тому еще стеснялся, мялся чего-то – нелегко ведь выложить горькую правду о человеке, кото¬рый всю жизнь в твоих ближайших друзьях числился. Побаи¬вался, как бы не подумал Игорь, будто наговариваешь на его начальника, поскольку какие-то там у тебя с ним, с Рыжиковым, разногласия случились. Не сказал ничего и Вере – решил, что не след впутывать ее в такие дела. И что же это все теперь означа¬ет? А то, что упустил, бросил на самотек.
Ну а друг твой бывший Иван Данилович, судя по всему, наобо¬рот, постарался, чтобы не было самотека. Пока ты надеялся на благоразумие Игоря, пока мялся-стеснялся да побаивался, как бы парень тебя мстительным да кляузным не счел, Рыжиков даром времени не терял – успел зятька твоего надежно обработать, су¬мел подогнать его под свои стандарты. Хороший кинул намек: так-то вот, мол, Тоша: твоим салом и тебе же по сусалам...
А с Юлей? Кем ты был для нее? Заезжим мужиком, не более того. Отлично видел ведь, как трещит по всем швам, расклеива¬ется у нее жизнь. Конечно, помогал, как мог, латать через край эти расползающиеся швы, но разве такая ей нужна была помощь? Много ли радости доставляла Юлии мысль, что наводить в ее семье порядок пытается заезжий мужик? Разве сказал хоть раз: собирайся-ка, мол, Юленька, ко мне в Непрядовку, будем хозяй¬ствовать там вместе, жить в одно – глядишь и пойдет оно у нас ладом. Нет, даже и не заикнулся об этом. Чего-то все боялся, ежился. Боялся дочерей, боялся людских пересудов, боялся, что это будет предательством по отношению к покойной жене Ва¬лентине, которая и до сей поры словно бы смотрит на тебя суро¬во откуда-то... А, может, потому и смотрит-то сурово – дескать, не похож ты на себя, Антон, что же ты, будто вор, шастаешь к несчастной бабе по ночам, почему не хочешь жить с нею по-людски, как мы с тобой жили, разве ж я вам помеха?
От этой мысли жар бросился в лицо, и Антон Макарович стис¬нул зубы до боли в скулах.
Тебе казалось, – продолжал он казнить себя, – что Юлию уст¬раивает только такая связь и ничего другого ей не надо. А если бы в самом деле спокойно да решительно предложил жить од¬ной семьей – согласилась бы она? Вряд ли бы отказалась – сей¬час-то уж ясно. Да Юлия чувствовала все эти твои боязни, виде¬ла, как ты ежишься, скованный памятью о жуткой гибели жены, потому и старалась держать вид, будто ни на что большее не претендует. Щадила тебя Юлия, жалела – вот ведь оно как вы¬ходит... А втайне-то, похоже, все-таки надеялась. Ну а потом иссякать стала надежда. Вот тут-то и приплыл из неведомых далей Юрий Михайлович, Юлина первая любовь. И не воспы¬лала Юлия к нему второй любовью, не-ет... Она тебя продолжа¬ла любить, иначе разве плакала бы так горько во время проща¬ния, разве сказала бы с такой болью, что отрывается у нее от сердца большущий кусок? Просто оказался Юрий Михайлович намного решительнее тебя – сразу же предложил ей то, чего за столько лет ни разу не смог предложить ты. И какое же тут пре¬дательство? Можно ли винить женщину, которая воспользова¬лась последней возможностью хоть как-то устроить свою жизнь? Она ведь проходит – жизнь-то. И ты... Такой светлой женщины, такой доброй любви не встретишь ты больше нигде, не найдешь никогда. Да, брат, тот же самый провал вышел у тебя и тут – где надо было без промедления налечь как следует, управить важ¬ное дело, ты понадеялся на «авось», пустил на самотек... И кого же теперь винить, кого считать предателем?..
Антон Макарович опять остановил машину, но на сей раз по¬ближе к обочине, и уже не вылезал, а, скрестив руки на руле, уткнулся в них лицом. Некоторое время он сидел так в полной неподвижности, а потом выпрямился и вдруг произнес вслух, обращаясь к Каракозину, словно тот был где-то рядом: «Да нет, дорогой Петр Васильевич, видать, брат, не совсем оно так, как ты нарисовал...»
Решительно включив передачу, он резко рванул машину с ме¬ста и, быстро набирая скорость, продолжал свои обращенные к Каракозину рассуждения уже мысленно: «Слишком уж легко стали мы зачислять в предатели кого угодно, только не самих себя, – думал Антон Макарович. – Вот, к примеру, ты, Петр Ва¬сильевич... Имел семью. И мужики твои тоже имели семьи. А теперь вы одинокие, то есть при заводах-фабриках ваших, при большом достатке все равно голы, как соколы. Какой же это до¬статок, если дома тебя никто не ждет? И хоть убейте, а не пове¬рю я, что жены-дети ваши все сплошняком злостные предатели. Скорей всего, вышло у вас наподобие моего нынешнего. Где-то, может, надо было вовремя подставить плечо, поддержать пона-дежней да скрепить как следует, а понадеялись на «авось». Име¬лась, небось, не одна возможность направить семейные отно¬шения в нужное русло, да, видать, не особо старались напра¬вить-то – пустили на самотек. Они же ведь, жены да дети-то, ослепли нынче вконец от того умопомрачительного разора и раз¬боя, который творится в стране.
Да большинство народа ослепло – не знают, как идти по жиз¬ни, куда и зачем. Ты, Каракозин, будем считать, знаешь, куда и зачем идешь. Вы ребята вроде бы зрячие. Что касается меня, то, кажись, тоже не совсем потерял зрение – с основной своей до¬роги, в общем-то, особо не сбиваюсь. Ну и кроме нас, конечно, имеются люди, которые неплохо ориентируются среди развалин – знают, куда поставить ногу, чтобы не провалиться, за что держаться, чтобы не упасть. Так вот не слишком ли мы, зрячие-то, возгордились среди великого множества оглушенных и ослеп¬ших? Не слишком ли отгородились от них? Идут они по жизни рядом с нами – спотыкаются, падают, и мы, зрение-то сохранив¬шие, хорошо видим, как один из-за своей слепости свернул на ложную гибельную тропку, другой бандиту в ноги кланяется, почитая его за ангела, третий отца своего родного принимает за врага, а настоящему врагу оказывает сыновнее уважение... Тя¬жело на такое смотреть. Сурово смотрим, с осуждением. А час¬то ли пытаемся остеречь, поддержать, отвести от беды и напра¬вить на верную дорогу? Всегда ли вовремя бросаемся спасать от падения в грязную яму даже родных и близких своих, потеряв¬ших ориентацию? Да нет, гораздо чаще мелькает у нас мысль: «Ничего, авось как-нибудь выберутся...».
Опять, значит, это самое «авось». И самотеком-то идет уже не только в семьях, не только в отношениях между родными и близ¬кими, а вся жизнь вокруг несется страшным самотеком. И мы среди этого беспорядочного потока сетуем на то, что слишком быстро вырастают между людьми дубовые стены, возмущаем¬ся, как много расплодилось нынче предателей... Вовсе даже и не помышляя о том, что в их число следовало бы включить и самих себя.
Вот ведь как оно, Петр Васильевич... Да-а, дорогой ты мой, уж коль такие мы зрячие, то червоточину-то надо стараться раз¬глядеть прежде всего в себе... А тут, брат, наверно, не просто червоточина, а большая беда. Разве это не беда, если даже у зря¬чих стало так мало души, что не хватает ее для ближнего?..»
Странное дело, но от тяжких этих раздумий, от острого созна¬ния собственной своей вины ощутил Антон Макарович некото¬рое облегчение.
Подъезжая к дому, он с удивлением разглядел у ворот знакомый каракозинский «джип». «Надо же, – усмехнулся, – как легок на помине-то. С чего бы это в такое позднее время? Наверно, ведь уже около полуночи». И удивился еще больше, когда увидел по¬одаль, у забора, мотоцикл своего помощника. «Хм, и Алексей здесь...» Они же незнакомы. Та-ак... Похоже, что-то стряслось».
Войдя в дом, он обнаружил там компанию, которая коротала время за чаем. Каракозина не было. За кухонным столом сидели Дмитрий в армейском камуфляже, Алексей и незнакомый Анто¬ну Макаровичу могучий парень в годах, одетый в пятнистую омо¬новскую форму с едва заметными лейтенантскими звездочками на погонах. Люба суетилась, угощая гостей. У двери, прислонен¬ное к стене, стояло оружие – два «Калашниковых» и потертый Алексеев карабин образца сорок третьего года. «Да, какое-то, ви¬дать, нешутейное дело», – мелькнуло в мозгу у Глобова.
– Ждем тебя, ждем, понимаешь... – обрадованно зачастил Алексей, поднимаясь из-за стола навстречу хозяину. – А ты, стар¬шой, куда-то запропастился на ночь глядя...
– В самом деле, Антон Макарович, – смущенно улыбаясь, при¬поднялся и Дмитрий. – Тревожиться уж было начали...
– Ладно, братцы, – поочередно пожимая им руки и тоже улы¬баясь, но странной какой-то, кривоватой улыбкой, ответил Гло-бов. – Где я был, там меня больше не будет, так что тревожиться уже не придется. Налей-ка мне, Любушка, тоже чайку.
Он решительно уселся за стол и, глянув на дочь, заметил, как, снимая с плиты чайник, она перекрестилась украдкой. Присмат¬риваясь к хозяину, улавливая, видимо, в его поведении нечто не совсем обычное, водворились на свои места и остальные. И по¬чему-то молчали все, завороженно как-то ждали, когда он возьмет свою чашку. Антон Макарович взял ее, отхлебнул чаю и, окинув их ироническим взглядом, произнес:
– Ну чего же вы? Ждали, ждали, а теперь вроде бы и торо¬питься некуда. Чую – хотите угостить чем-то веселеньким...
– Тут, Макарыч, такое дело... – встрепенулся Алексей. – Весе¬лей не придумаешь. Приехали вот, значит, к тебе товарищи – не застали. Звонят мне – чтобы я срочным порядком сюда с оружи¬ем и патрончиков прихватил с собой десятка два. Ну я и прихва¬тил, и прикатил. Посоветовались и решили, что без тебя нам ту¬говато будет. Стали ждать. Короче... Дмитрий Капитоныч луч¬ше все обскажет – он в полном курсе.
– В общем, вот какая ситуация, Антон Макарович... – поло¬жив локти на стол, навалился на них Дмитрий всей своей тяжестью. – В данный момент в вашем заказнике, в районе Кудряво-го Лога, находится группа злостных браконьеров.
– Прямо в данный момент?
– Да, именно сейчас. С вечера там обосновались.
– Кто ж такие? Может, и это знаешь?
– Знаю. Проводником у них Сухопаров, башутинский. Вроде личного егеря нанятый, охотой будет заправлять, обслуживать.
– Хороший охотник, сволочь, – катнул желваками на скулах Глобов, – отличный следопыт... Сколько уж лет в заказнике па¬костит – и никак не удается его защемить. А остальные?
– Остальные... – усмехнулся Дмитрий. – У-у, брат, это птицы высокого полета. Особенно одна птица – уж больно крылатая.
– Ну ты не тяни давай, – нахмурился Антон Макарович. – Нам же еще надо будет прикинуть, как и что.
– Митюнин – не слыхал про такого? Кликуха у него – Бык.
– Про такого не слыхал.
– Ясное дело, он же не здесь, а в столице обитает. Бывший вор в законе. А сейчас не дай Бог, если кто-либо кликуху ему напом¬нит – сильно обижается. Отмыться хорошо сумел – ворочает большими миллионами, научился к высоким верхам подползать. А сюда, в заказник-то, прикатил, чтоб местечко себе для домика присмотреть – именно там, в Кудрявом Логу. Ну и заодно шаш¬лычком из оленинки побаловаться. Олени-то, насколько мне из¬вестно, в основном ведь там у вас держатся...
– Та-ам... – опешил Глобов. – Только... что еще, к чертовой матери, за домик? Кто позволит строить его в такой зоне, возле самого заповедника? Да Виталий Артемьевич, начальник нашего управления, руки приказал отрубать за каждый кустик, сломлен¬ный в заказнике, а этот рогатый захотел домик, понимаешь ли...
– На вашего начальника... – Дмитрий немного помедлил, – из столицы сильно давят. И там, в области... тоже подпирают к стен¬ке – будь здоров.
– Да знаю... – поморщился Антон Макарович.
– Ну вот. А Митюнин – он ведь Бык, у него норов. К тому же деньжищ тьма, сети цепкие и связи надежные.
– Стоп! – настороженно вскинул вдруг голову Антон Макаро– А откуда тебе все это известно? И про Виталия Артемье¬вича нашего, и про Быка... И про то, что гости в Кудрявый Лог пожаловали... Откуда ты знаешь – вот что мне интересно.
– Дак ведь... – несколько смутившись, отвел Дмитрий взгляд.
– Свои же мы с тобой. Вот и решили помочь – что ж тут удиви¬тельного? В достоверности можешь не сомневаться – разведдан¬ные точные.
– В этом я не сомневаюсь. Но сдается мне, Дима, – чего-то ты не договариваешь. Дело, насколько понимаю, предстоит серьез¬ное, и тут во всем должна быть полная ясность. Если есть у вас в этом деле какой-то свой особый интерес, так уж не таился бы.
– Вместе хотим накрыть паскудников – какая же может быть разница в интересах? – с хитрецой улыбнулся Дмитрий. – Так оно ведь, Гоша? – хлопнул он омоновского лейтенанта по плечу.
– Мы, мужики, чего-то много базарим, – пробасил тот. – Вре¬мени в обрез – надо бы покумекать, как лучше действовать.
Алексей молчал, перебегая взглядом с одного на другого. Дмитрий вдруг встал из-за стола и, покосившись на Любу, по¬низив голос до шепота, попросил Антона Макаровича:
– Ты бы проводил меня – где тут у вас это самое?.. А то чего-то поджимает малость.
Глобов повел его в коридор, и там, у выхода во двор, Дмитрий, привалившись спиной к стенке, заговорил негромко:
– Я понимаю, что тебя смущает. Ну и... много сказать не могу
– сам знаю мало, а кое-что проясню тебе. Василич наш с твоим областным начальником давно знакомы и в хороших отношени¬ях. И чего-то они маракуют вместе насчет заказника, пробивают какой-то проект или контракт. Дело туговато идет – много про¬тивников. Начальник-то, кстати, не говорил тебе ничего?
– Недавно звонил я ему – было у нас тут одно склочное дело, -так он просил держаться изо всех сил. И сказал: дескать, прини¬маю меры, скоро вам станет легче.
– Ну, значит, все-таки продвигается у них там, – ткнул Дмит¬рии ладонью Глобову в грудь. – Если выгорит, то – помяни мое слово – ни одна сволочь в заказник носа больше не сунет, все в нем будет только по закону.
– Та-ак... – сокрушенно покачал головой Антон Макарович. -Теперь мне все понятно.
– Чего тебе понятно?
– А то, что приезжали-то вы тогда не столько отдохнуть-по¬охотиться, сколько меня обнюхать как следует.
– Ну почему же... – усмехнувшись, опустил глаза Дмитрий. -И отдохнуть, и поохотиться. И... конечно, само собой... Бере¬женого Бог бережет.
– Чувствовал я, что присматриваетесь, проверяете. А ты-то -помнишь, как успокаивал меня? Дескать, мы к тебе Антон Ма¬карович с полной душой, не моги думать ничего плохого...
– Брось обижаться-то. Все ведь для пользы дела. А сам-то не¬давно как уши навострил за столом: особый интерес у нас, по¬нимаешь ли...
– Как же тут не навостриться, если выкладывают тебе все про твоего начальника? Да еще за браконьерами следят, как со спутника – знают, кто они да где, и накрыть их рвутся изо всех сил. А я вроде бы сбоку припека. Конечно, удивление взяло. Вот и навострился. Береженого Бог бережет.
– Ух ты! – рассмеялся Дмитрий. – Успел, выходит, усвоить. Молодец. Ладно, теперь насчет Митюнина тебя еще малость просвещу. Помнишь, там, на озере-то, когда рассказывали мы о своих делах, Петя обмолвился: дескать, имеется немало охот¬ничков заглотить нас вместе с нашим производством или хотя бы, на худой конец, зацепить на буксир, сделать виляющим хво¬стиком. Помнишь?
– Помню.
– Вот Бык-то и есть именно такой желающий.
– Чего ему здесь-то еще надо? Ты же сказал, что он там, в сто¬лицах, своего имеет под завязку.
– Ну-у, брат... Столицы-то все-таки держат в руках те, кому Арсюша Митюнин не чета. Поползать он у них между ног еще может, но не более того. А здесь!.. Если прибрать к рукам хоро¬шо отлаженные предприятия, другое кое-что присмотреть, то, глядишь, будет уже не ползком приближаться к сильным мира сего, а подходить бочком. Сам понимаешь – место у нас тут тие привольное, водички, в которой легко прятать концы, име¬ется сколько угодно... Митюнина навел на нас Паша Лихой -они когда-то соседствовали на лагерных нарах. И не терпится Пашуне заделаться в районе главным митюнинским управите¬лем. А домик в Кудрявом Логу понадобился Быку для того, что¬бы иметь сразу два удовольствия: и отдыхать иногда с нужны¬ми людьми подальше от людских глаз, шашлычком из оленины баловаться, и за нами незаметно оттуда приглядывать. Не со¬мневаемся, что постоянно будут там его люди, которые органи¬зуют против нас глубокую разведку и всеми способами станут добиваться того, чего так желается их рогатому хозяину.
– Ну у вас-то, гляжу, разведка уже работает вовсю.
– Не жалуемся. Береженого Бог бережет. И задача сегодня та¬кая: надо Быка засветить как следует. Уголовное дело на него сейчас – это нам было бы хорошее подспорье. Отмажется, ко¬нечно, сволочь, но уж больше соваться сюда ему будет не с руки. Так что, Антон Макарович, как видишь, интересы у нас общие.
– Теперь вижу.
Когда они вошли в избу, лейтенант Гоша слегка повернул в их сторону свою массивную стриженую голову и спокойно про¬изнес:
– Вас там чего – обоих, что ли, сверху донизу продернуло? -
Времени-то уже час ночи.
– Тебе бы тоже не мешало облегчиться, – не спасовал Дмит¬рий. – Сбросишь пару кило – все двигаться будет легче. Ладно, братцы, за работу.
Люба, видимо, ушла в свою комнату и легла. «Теперь всю ночь спать не будет», – с тревогой подумал Антон Макарович. Он принес карту заказника, расстелил на столе, и все придвинулись к ней.
– Вот, значит, Кудрявый Лог, – очертил Глобов пальцем в ле¬вой стороне карты небольшой овал. Тянется он километра на Два с половиной. И в ширину метров пятьсот, где-то, может, чуть больше или меньше. Отсюда до него километров девять. Но это если по прямой... На машине по прямой не проедешь.
. – усмехнулся он. – Совсем забыл спросить, и вы чего-то молчите. Бык-то этот один, что ли, там с Сухопаровым? Кто еще-то? Сколько их?
– Ну кому ж там еще быть, как не родному нашему Павлу Ана¬тольевичу? – ответил Дмитрий. – Пашуня Лихой, неугомонная душа, обихаживает дружка своего сановного. А с Пашей, как всегда, Рассоха – подручный его. И у Митюнина охранник. По нашим сведениям, внушительный битюг, тренированный, видать, на все двести. В общем, пятеро – с Сухопаровым-то. Ну и ору¬жие у этой своры, надо полагать, самое серьезное.
– Та-ак... – почесал затылок Глобов. – А нас, значит, четверо...
– Да нет, – сказал Дмитрий, – тоже пятеро. За сворой наш че¬ловек шел. Он сейчас в двух сотнях метрах от их стоянки. Выхо¬дил с нами на связь перед тем, как ты приехал.
– Ну, ребята... – покачал головой Антон Макарович. – Умеете не дремать. Ориентир-то он вам дал хоть какой-нибудь?
– Большой валун там, – заговорил лейтенант Гоша, – а из-под него родник бьет. Ручей по дну Лога от этого родника. Короче, на полянке возле родника расположились.
– Здорово Сухопаров угодил этому паскудному Быку, – сказал Алексей. – Хорошее местечко для домика выбрал. Надо же -Крестовый родник. Там красотшца-то... А, Макарыч?
– Да, – ответил тот, – знатное место, настоящий рай. Родник-то ведь целебный, святой.
– Хватит, мужики, насчет раев, давайте дело, – поторопил Гоша.
– А ты не торопи, лейтенант, – похлопал его по руке Глобов. -В такие дела надо въезжать спокойно. Не бойся – успеем. Я вот что хочу спросить: они туда неужто пехом топали?
– Ага, – пробурчал Дмитрий, – потопает тебе Митюнин пе¬хом. .. Вездеход у них какой-то забугорный. Фургончик этакий -многоместный, с удобствами.
– Это они, значит, вкруговую, через Агишовку, – глянул Антон Макарович на Алексея. – Какой вездеход ни будь, а к роднику только одна дорога – от Агишовки. Да она теперь уж и не дорога вовсе – глухая, заросшая. Завалов, небось, полно. Как же суме¬ли прорваться-то?
– Скорей всего, Сухопаров заранее поразведал, – сказал Алексей. – Подчистил ее с кем-нибудь.
– Вы правы, – подтвердил Дмитрий. – Наш человек сообщил, что именно через Агишовку ехали. Значит, другим путем обрат¬но им никак не выбраться?
_ Ну если только этот ихний вездеход еще и летать умеет, -усмехнулся Глобов. – А ваш-то парень как же сумел за ними ука-рабкаться?
– Где как, – ответил Дмитрий. – От Агишовки, ясное дело, на своих двоих – по следам. Ему не привыкать – работу знает. Ко¬роче, обстановку он доложил такую. Обосновались капитально
– даже вместительную палатку поставили. Митюнин с Пашей больно уж местом любовались – планы, наверно, строили. Су¬хопаров перед сумерками по округе пошнырял – вынюхал, ви-дать, где лучше взять оленя. Собаки у него нет.
– Насчет этого не радуйтесь, – сказал, усмехнувшись, Глобов,
– а, наоборот, примите себе на особую заметку. Он, чтобы не привлекать внимания, сроду ходит без собаки. И навострился так, что чует не хуже волка. Где не учует собака – Сухопаров засечет враз.
– В общем, в сумерках они пожрали у костра, – продолжал Дмитрий. – С выпивкой. Пили в меру. На охоту собираются с рассветом. В десять утолклись спать.
– Понятно... – Антон Макарович, прищемив зубами нижнюю губу, уставился в потолок. – Надо, значит, подумать, как поудоб¬ней выйти на них. Ихним путем, через Агишовку, – вряд ли го¬дится. Времени много займет, да и настороженные они в ту сто¬рону. Малейшим шум оттуда Сухопаров сразу уловит – у него уши, как локаторы. Надо, кстати, парня вашего об этом предуп¬редить, а то может влететь.
– Как только тронемся отсюда, – сказал Дмитрий, – выйдем с ним на связь.
– Ну а у тебя, Леша, – хитровато глянув на помощника, спро¬сил Глобов, – случайно не имеется соображеньица насчет того, как нам лучше выйти к Логу и в нужное время оказаться у них под носом? Причем не от Агишовки, а с противоположной сто¬роны.
– Имеется, Макарыч, – лукаво ухмыльнулся тот. – Мое сооб¬ражение такое же, какое, видать, и ты накумекал. Надо брать курс на сто первый квартал, – а оттуда – через Гнилое болото.
– Угадал. По-моему, лучше ничего не придумаешь.
– Какое еще болото? – проворчал Гоша. – По брюхо в холод¬ной воде, небось, лезть?
– По брюхо не по брюхо, – сказал Антон Макарович, – а что резиновые сапоги вы догадались надеть – это молодцы. Вот сто первый квартал, – показал он место на карте. – Там у нас луго¬вины – сено на них заготавливаем. Дорога туда неплохая, минут сорок езды. Можно и побыстрей. А оттуда – вот так, – прочер¬тил глобовский ноготь слегка изогнутую линию от сто первого квартала до Кудрявого Лога. – Тут на пути Гнилое болото, топь. С обеих сторон чащобы. Но есть проход – кроме нас с Алексеем о нем никто не знает, даже Сухопаров. Чтобы этот проход нащу¬пать да освоить, мне годы понадобились. Через него, значит, и пойдем. И выйдем как раз туда, где они собираются поохотить¬ся. Здесь пехом-то, с час, пожалуй, протащимся... В общем, ки¬даем, с припуском, пару часов на все-про все. Та-ак... – глянул он на часы. – Полвторого. Выедем в три.
– А чего ждать? – сказал Гоша. – Сразу и выедем. С запасцем-то оно лучше.
– Не нужен никакой запас, – отрезал Глобов. – Торчать в сы¬ром лесу, ждать лишних полтора часа – только нервы на кулак наматывать. Да еще и нашуметь можно ненароком. Сухопаров будет на ногах в пять – он дело знает. Вот к этому времени и надо нам подтянуться туда. А лучше даже и попозже чуть – ког¬да они все зашевелятся.
– Машину, – заговорил Дмитрий, – как я понял, придется оста¬вить в сто первом квартале?
– Оставим, ничего ей не сделается. Поедем на моей – она луч¬ше дорогу чует. Загоним в кусты – есть у нас там уютное мес¬течко. Потом смотаемся туда с Алексеем на мотоцикле. Только вот загвоздка... – опять закусил Глобов нижнюю губу. – Если дело обернется серьезом, то придется ведь доставлять их в Сур-женск. Уместимся все в ихнем вездеходе-то?
– Не знаю, что у них там за вездеход, – хохотнул лейтенант, -но если обернется серьезом и начнут сильно брыкаться, то ум¬нем их так, что самим нам в этом вездеходе очень даже свобод¬но будет.
_ Ты особенно-то не хорохорься, – сказал Дмитрий. – Как бы самого не умяли. Я думаю, повозиться придется. Ладно, теперь так. Пока двигаемся до Кудрявого Лога, командуешь ты, Антон Макарович. Все твои приказы для нас – закон. А как только выходим на место, мы становимся группой захвата. Это дело мне лучше знакомо, и тогда уж командование беру на себя. Не возражаешь, Гоша? Ты же у нас официальное лицо...
– Шутишь, Капитоныч, – укоряюще скосился тот. – Нашел, понимаешь, возраженца...
– Заметано, – продолжал Дмитрий. – Приказы мои чтоб вы¬полнялись молча и точно. Там, на месте, ты, Антон Макарович, держись все время рядом со мной. Нужны будут твои советы.
– Главное, – сказал Глобов, – не дать им взять оленя.
– Да ты что? – удивленно вскинул на него глаза Дмитрий. -Это значит – завалить всю операцию. Нет, Антон Макарович, главное – дать им взять оленя. Я же объяснял тебе: наша задача – засветить их на все сто процентов. Пускай бьют оленя, приво¬локут его на стоянку, соберутся все в кучу. Пусть порадуются как следует. А ты чего же – хочешь их по лесу разогнать? Они ведь так просто разбегаться не станут – у них машина у родника и единственный путь на Агишовку. Обязательно завяжется пе¬рестрелка, и любой из нас вполне может схлопотать пулю. А надо, чтоб никто ее не схлопотал. Береженого Бог бережет. Я думал, ты в самом деле усвоил...
– Дак наш егерская работа-то... – несколько подрастерялся Антон Макарович, – не только за правильностью охоты следить, но и между охотами оберегать лесную живность от беззакония. Жалко будет оленя. На их отстрел строгий запрет, они же руч¬ные почти.
– А себя-то, по вашим егерским правилам, можно от браконь¬ерской пули оберегать? – иронически улыбаясь, смотрел на него Дмитрий. – Или себя жалеть не положено? Эх, Антон Макарович, Антон Макарович... Знаешь ты, наверно, все про волков, но только не про таких. С такими, похоже, еще не сталкивался. Не жалей ты нынче оленя – пусть они его свалят. Считай, что это жертва во имя спасения всего заказника. Оленинки-то по¬жрать мы им не дадим. Если, конечно, толково проведем опера¬цию. Ну? – он вдруг сурово окинул взглядом всех. – Теперь-то, надеюсь, суть задачи каждому понятна? Главное на первом эта¬пе – чтоб они нас ни в коем случае не обнаружили. А вот мы должны иметь полное представление об их действиях. И таким макаром до нужного момента. А момент – я уже сказал – нам нужен самый беспроигрышный и безопасный. Упакуйтесь все как следует – чтоб ни звяку, ни скрипу.
– А вдруг, – предположил Гоша, – не убьют они оленя? Ска¬жем, промахнутся, и убежит он от них...
– Не промахнутся, – сказал Алексей. – Обязательно уложат. Там Сухопаров.
– Если даже и не убьют, – почесал Дмитрий переносицу, – все равно криминал. Стрельба, нарушение запрета да еще и оружие незаконное имеется наверняка. Это статья, Антон Макарович? Как по вашим егерским меркам-то?
– Оружие обязаны изъять.
– Ну а брать-то их в таком случае можно, Гоша?
– Не можно, а нужно, Капитоныч. Эх, неплохо было бы, если бы они хоть малость пальнули в нашу сторону. Тогда бы уж этой сволочи капитальные кранты.
– Типун тебе на язык! – стукнул Дмитрий кулаком по Гошиной руке. – А себе крантов не хочешь? В Чечне мало учили?
– Хм, в Чечне... Чеченцы – настоящие воины, а тут гниды ка¬кие-то уголовные.
– Еще раз говорю... – закипая, процедил сквозь зубы Дмит¬рий. – Береженого Бог бережет.
– Да я, Капитоныч, так просто, к слову... – круглое лицо лей¬тенанта порозовело от смущения. – Ты уж не кипятись.
– Вот еще что может быть, – заговорил Глобов. – Оленя к сто¬янке не захотят волочь, начнут разделывать прямо на месте. А у родника-то, возле машины, наверняка оставят кого-нибудь.
Я тоже об этом думал, – кивнул Дмитрий. – Начнут охоту -мы разделимся. Ты, Гоша, обходняком пойдешь к «третьему» -Антон Макарович подскажет, как лучше пройти. «Третий», -объяснил он к Глобову, – это позывной нашего парня. – Короче, дорогу на Агишовку надо заблокировать понадежней. Ну и, в случае чего, отсечете их от машины. Возможно, придется дей¬ствовать по отдельности – мы охотников будем брать, а вы тех, у родника. Конечно, хоть одного, но оставят они там. Ну и все! -хлопнул – Дмитрий по столу. – План есть, остальное – по обста¬новке. Всех прошу... беречь себя. И не забывать прикрывать друг друга.
С минуту сидели молча. Антон Макарович первым поднялся из-за стола и, усмехнувшись, спросил:
– Так я уже командир?
– Да, – серьезно глянул на него Дмитрий, – с этой минуты командуешь ты.
– Тогда... – Глобов глянул на часы, – приказываю. До отъезда час – ложитесь и спокойно прикимарьте. Маленько охолонуть перед таким делом – полезная штука.
– Да мне все равно не уснуть, – запротестовал, было, лейте¬нант.
– Приказы не обсуждаются, – отрубил Дмитрий. – Тем более, что этот приказ очень даже справедливый. Все-таки плохо тебя учили, Гоша, надо бы подтянуть. Давай, Антон Макарович, по¬казывай, где нам кинуть кости.
Уложив их, Глобов достал из оружейного шкафа свой симо¬новский карабин, закрылся на кухне и тщательно проверил ра¬боту механизма, смазал, где было нужно. И сразу же снарядил магазинную коробку карабина всеми десятью патронами, поло¬жил в подсумок горсть патронов про запас. Подумав немного, приготовил аптечку – три упаковки бинта, которые лежали в шкафчике с давних времен, и плоскую металлическую фляжку с медицинским спиртом, тоже хранившимся на всякий непред¬виденный случай.
Потом он старательно экипировался. Поверх трико и свитера надел на себя камуфляжную десантную робу, подаренную ему на озере Каракозиным и до сих пор еще не надеванную, и, про¬сунув в шлейки брюк старый офицерский ремень, поудобней расположил на нем охотничий нож и подсумок с патронами, потуже затянулся. Бинты сунул в карманы, которые имелись на рукавах куртки, а фляжку со спиртом в задний карман. Благо, что все эти карманы плотно застегивались. Не забыл захватить и коробку спичек, упаковав ее предварительно в целлофан.
Нащупав в ящике комода батарейный фонарик, Антон Мака¬рович вышел с ним во двор. Канистры с бензином хранились в углу мастерской, и, взяв одну из них, он дозаправил на улице машину, подняв капот и подсвечивая фонариком, проверил уро¬вень масла, внимательно осмотрел двигатель. Все было в пол¬ном порядке.
И странное творилось у него в душе. После пережитого за пос¬леднее время отчего-то воцарилось в ней вдруг уверенное и даже теплое какое-то спокойствие. Ни малейшей тревоги не испыты¬вал он при мысли о том, что предстояло через несколько часов. Наоборот, нечто вроде радости подталкивало изнутри, и, отда¬ваясь этому чувству, он подумал с глубоким, облегчающим все его существо вздохом: «Господи! Как же хорошо, что идем мы нынче на такое дело...»
Когда Антон Макарович вернулся в дом, Люба уже наготовила им с собой бутербродов с салом и колбасой.
– Ты, папанюшка, смотри уж там, оберегайся... – прошептала она. – А я буду за вас молиться.
– Не беспокойся, – погладил он ее по плечу. – Люди надежные – сама видишь. Ты лучше ложись сейчас и поспи часика хоть три. А потом встанешь и помолишься – как раз вовремя будет.
Вскоре появился на кухне Алексей – молча и деловито стал прилаживать на себе немудреную свою амуницию. Следом за ним, позевывая, вошел Дмитрий и, тоже не произнося ни слова, поднял с пола нагрудный подсумок с автоматными магазина¬ми, надев его, начал сноровисто застегивать ремешки.
Лейтенанта Гошу пришлось будить. Сладко посапывая, он раз¬метался на матраце возле дивана. Дмитрий подошел, слегка тол¬кнул его ногой в бок, и Гоша, наверное, даже не успев открыть
глаз, взлетел с пола молниеносным каким-то рывком, оказался
на ногах.
– Очнись! – ткнул ему пальцем в грудь Дмитрий. – Совсем замучила тебя бессонница.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Проходом через Гнилое болото если не Антону Макаровичу, то Алексею случалось пользоваться ежегодно, хаживали они тут и вместе не единожды, поэтому опасный, протяженностью в полтора километра, путь был освоен вполне надежно. Однако ни тому, ни другому еще не доводилось одолевать его глухой ночью, когда невозможно разглядеть тех признаков и замет, по которым ориентировались всегда в светлое время суток.
Проход представлял собою нечто вроде гривы или хребта, скрытого под зыбким одеялом перегнившей растительности и дугою пересекавшего правую часть болота. Не поддавалось по¬ниманию, как мог образоваться этот выпирающий до уровня болота хребет твердой земли, поскольку по обеим сторонам от поверхности его, довольно ровной и в ширину имевшей не ме¬нее метра, была трясина – такая топь, которая, наверно, запрос¬то похоронила бы в себе и слона. Антон Макарович склонялся к мысли, что эта потаенная тропа – дело рук человеческих в ка¬кие-то давние времена.
Идти приходилось нахшгупь. Первым, с длинной палкой в руке, продвигался Глобов, постоянно тыкая ею в болотную дернину впереди себя и по бокам, уверенно определяя наличие тропы и ее безопасную середину. За ним, след в след, шли остальные. Алексей замыкал цепочку. Ноги, продирая растительный слой, лишь временами проваливались в жижу глубже чем по щико¬лотку, в основном же дорога давалась не столь уж и тяжело.
И все-таки где-то на полпути остановились перевести дыхание. Очень трудно было дышать – из болотных глубин исходил не сравнимый ни с чем отвратительный тошнотворный запах, и воздух от этих гнилостных испарений казался густым, как масло.
– Ну и воняет же, мать твою... – сдавленно посетовал Гоша. -Сил моих нет – того и гляди, вырвет, зараза...
– Потому и называется – Гнилое болото, – шепотом объяснил Глобов. – Но, между прочим, тоже лечебное. Покойный Лав-рентич, учитель мой по егерскому делу, царствие ему небесное, радикулит этой грязью лечил. Облепится, бывало, на ночь – к утру ни малейшей боли.
Дмитрий осветил на руке часы маленьким, с палец, фонари¬ком и сказал:
– Четыре десять.
– Самое оно, – ответил Антон Макарович. – Вовремя будем.
...Выбравшись к Кудрявому Логу, без промедления взяли на¬правление наискось вверх по правому его крылу. Двигаться здесь, даже в темноте, не представляло особой трудности, поскольку валежника, мелких зарослей почти не попадалось, простора в лесу хватало. Да и лесом-то покрывающую крылья Лога древес¬ную растительность, пожалуй, назвать было нельзя – тут преоб¬ладал дубняк, причем не ствольный, а в виде кустарников на¬подобие орешника, только более мощных, образовывающих ог¬ромные купы. И дубовые купы эти изредка чередовались со стройными рябинами и кленами.
За Крестовым родником, который находился примерно в се¬рединной части Лога, имелось справа обширное, поросшее по¬чему-то одним лишь можжевельником взгорье, и с этой господ¬ствующей высоты днем весь Лог виден был как на ладони. Плот¬но одевающие его округлые купы дубняка, вскипающие над ними вершины рябин и кленов, казались отсюда в лиственное время, особенно в пору осеннего разноцветия деревьев, рос¬кошными кудрями. Потому, наверно, с незапамятных времен и звалась эта удивительной красоты гигантская природная чаша Кудрявым Логом.
Петляя под навесами дубняка, довольно быстро преодолели пологий откос местности, и, когда она пошла ровнее, Антон Макарович остановил своих спутников и присел на корточки, давая понять, что пора держать совет. Подтянувшись к нему, они тоже присели, образовав кружок. Говорили шепотом.
– Ну вот, – сказал Глобов, – думаю, пора тебе, Дима, прини¬мать командование.
Тот с помощью фонарика-малютки глянул на часы и сообщил:
– Четыре пятьдесят. Ладно, принято. Давай-ка, сориентируй
нас с Гошей.
– Крестовый родник примерно в километре отсюда, вон там -указал рукой Антон Макарович. – Это у нас... ну да, к северо-западу, значит. К «третьему», если случится надобность, лучше идти таким путем. Вникай, лейтенант. Пойдешь сначала строго на за¬пад. То есть надо пересечь Лог – прямо здесь вот, напротив нас.
– Ручей там глубокий? – спросил Гоша.
– Неглубокий, сапоги не зальешь. Дно твердое – песок. А вот по обеим сторонам илисто, осока по колено. Старайся не чав¬кать в осоке-то – не нашуми гляди. Поднимешься, значит, на ту сторону Лога и двигайся вдоль него по верхотуре шагов пять¬сот. Это у тебя будет направление на север. А потом сворачивай на северо-запад, чуть посевернее. Там лес пойдет строевой -он вроде бы чистый, но валежник все-таки может попадаться. Опять же старайся не хрястнуть где-нибудь сучком. Если соблю¬дешь такой курс, то выйдешь на агишовскую дорогу, по кото¬рой они ехали. Метрах в трехстах от Крестового родника вый¬дешь. Примерно, конечно. Как раз где-то на этом участке доро¬ги сосна стоит здоровенная, в два обхвата. Почти на середку вылезла – всегда ее, помнится, приходилось объезжать. Вот это вам с «третьим», пожалуй, самый лучший ориентир для встре¬чи. Ну, все ясно?
– Сейчас сверюсь с компасом, и будет все ясно, – ответил Гоша. – А ну-ка покажи еще раз направление на родник.
Антон Макарович показал. Лейтенант положил автомат на зем¬лю, извлек из внутреннего кармана компас и, поднявшись, ото¬шел на несколько шагов. Подсвечивая таким же, как у Дмитрия, фонариком, он повозился с компасом несколько мгновений и, вернувшись, покачал головой:
– Точно, северо-запад. Это надо же – так ориентироваться в темноте...
– Хватит болтать, – оборвал его Дмитрий. – Вызываю «тре¬тьего».
И у него, и у лейтенанта были компактные, умещавшиеся в кулаке рации, каких ни Антон Макарович, ни Алексей никогда раньше не видели – военные, судя по всему. «Третий» отозвался сразу же.
– На связи «первый», – прикрывшись полой куртки, заговорил Дмитрий. – Мы на месте. От родника к юго-востоку примерно в километре. Как у тебя? Доложи обстановку.
Несколько секунд он слушал, потом приказал:
– Веди наблюдение. Тронутся на охоту – сразу сообщи, сколь¬ко уходит, сколько остается на базе. Неплохо бы знать, кто пой¬дет. Если останутся двое – пошлю к тебе «второго». Поосто-рожней там – не выдай себя. Учти – Сухопаров чует не хуже собаки. Все. До связи.
Дмитрий сунул рацию в специальный кармашек нагрудного подсумка, в отделениях которого торчали два запасных авто¬матных магазина, и, подумав немного, предложил:
– Может, стоит поближе к ним подтянуться?
– Не стоит, – ответил Антон Макарович. – Будем определяться отсюда, по звуку.
В вершинах дубняка зашелестел ветерок, и Антон Макарович, задрав голову, прислушался.
– Порядок, – прошептал он. – Ветер тянет в их сторону.
– Чего же хорошего-то? – спросил Гоша.
– Олень сюда не пойдет – зачует нас. А стрелков Сухопаров расставит против ветра, оленя погонит на них. Если, конечно, не приказано ему самому шлепнуть. В любом случае – зверь почу¬ет нас за сотню метров, свернет в сторону. Светлеет небо... -глянул Глобов в прогал между ветвями. – Пора бы Сухопарову трогаться на загон. Вчера уж, небось, сволочь, наметил, где стро¬нуть зверя и откуда зайти на него.
Перед выездом в сто первый квартал Гоша раздал всем наруч¬ники. Он подробно объяснил Глобову и Алексею, как и при ка¬ких обстоятельствах надо пользоваться этим непривычным для них механизмом, а потом, в машине, когда уже ехали, довольно долго просвещал насчет подстраховки друг друга во время на¬девания «браслетов» на задержанных.
– А без этого нельзя, что ли, обойтись? – пожал плечами Глобов.
– А вот посмотрим, – сурово глянул на него сидевший рядом Гоша, – как ты без этого обойдешься. Запомните четко: пока «браслеты» на руках у преступника не защелкнуты, он не взят. И пока руки у него свободны, ты в любую секунду можешь вспорхнуть на тот свет. Это не шутка.
И сейчас, неожиданно наткнувшись в кармане брюк на ме¬таллический холод наручников, Антон Макарович, хоть и со¬знавал правоту лейтенанта, но отчего-то все же ощутил скольз-нувшую по душе тень.
«Третий» вышел на связь, когда рассвет начал уже понемногу проявлять очертания кустов и деревьев. Разведчик доложил, что на охоту направились четверо – Сухопаров и Митюнин с Пашей вышли вместе, а митюнинский охранник двинулся следом за ними после, почему-то немного выждав. Скорее всего, для при¬крытия на всякий случай. Рассоха остался на базе. Дмитрий при¬казал «третьему» продолжать наблюдение и не расслабляться ни в коем случае. Митюнинский бугай, предупредил он, может в любой момент вернуться. Вдруг всего лишь по нужде отошел.
– К тебе идет «второй», – строго внушал «третьему» Дмитрий,
– и ваша задача – не обнаружить себя ни при каких условиях. Ориентир вам для встречи – сосна в два обхвата на агишовской дороге. Да, прямо на дороге. Она метрах в трехстах от родника. Видел, говоришь? Ну вот, хорошо. В общем, держите дорогу, прикиньте, как удобней их от машины отрезать в случае чего. Сойдетесь – сразу же свяжись со мной. О любых неожиданнос¬тях докладывай. Ну, до связи.
Убрав рацию, Дмитрий повернулся к лейтенанту:
– Сматывайся без промедления, и действуйте как приказано. Будем с предельной осторожностью вести их до конца, пока не засветятся под завязку. И когда засветятся, тоже нечего спешить
– надо дождаться самого выгодного для нас момента. Митю¬нинский «битюг» меня беспокоит. Похоже, в отрыве от них по¬нюхивает вокруг. Не напороться бы на него-завалим все дело. Глядите там в оба. Ну, пошел. С Богом.
После того, как Гоша бесшумно исчез в сумраке Лога, доволь¬но долго стояли, словно закаменевшие, под навесом дубняка и, не произнося ни слова, затаивая дыхание, чутко вслушивались в рассветную тишину. Наконец, ухо Антона Макаровича улови¬ло отдаленный, едва различимый шорох кустов. Именно в той стороне, откуда и ожидал – справа от вершины крыла Лога.
– Гонит, – шепнул он. – Слыхали?
– Вроде бы что-то улавливаю, – ответил Дмитрий, – но никак не пойму... Далеко это?
– Вон в той стороне, – указал Алексей. – Метров семьсот бу¬дет. Так, Макарыч?
– Примерно так.
И едва прошептал Глобов эти слова, как послышалась строч¬ка приглушенных хлопков: «пэк-пэк-пэк-пэк-пэк». Словно ма¬ленькие воздушные шарики один за другим полопались в сроч-ном порядке. Антон Макарович удивленно глянул на Дмитрия, но тот властно поднял руку: слушаем, дескать. И через некото¬рое время прозвучала еще одна очередь – такая же тихая, но более длительная. Стреляли уже несколько правее. До предела напрягая слух, Глобов опять уловил дальний шорох, а потом треск обломившегося сухого сучка, и тут же вдруг стеганул по лесу одиночный выстрел – настоящий, хлесткий. Несколько мгновений было абсолютно тихо, но вскоре пробились оттуда возбужденные голоса, чей-то по-хозяйски безбоязненный хохот.
– Свалили, – судорожно вздохнул Глобов. – Радуются, гады. Те двое промахнулись – автоматчики хреновы. Ранили только, может... Уходил ведь от них олень-то. Но Сухопаров добил – у этого не заржавеет. Карабин у него такой же вот, как у Алексея.
– А у тех-то что за пукалка? – возбужденно зашептал Алексей. – Неужто автоматы малокалиберные? С мелкашкой на оленя... С этой пулей он же мучиться уйдет.
– Как же, будут они тебе связываться с мелкашкой... – усмех¬нулся Дмитрий. – Да нет, дорогой, это «Калашников» с глушите¬лем. Остерегаются все-таки, значит. А стрелять-то не умеют -ни Митюнин, ни Паша. Один опорожнил магазин на пять патронов другой – на десять. «Битюг» – тот уж, наверно, не промах¬нулся бы. Где же он, сволочь, шляется-то? Может, сейчас с ними там? Ладно, братцы. Пора подтягиваться к ним. Я в середке, вы _ по сторонам. Дистанция не больше десяти метров. И чтоб все время видеть друг друга. Поглядывайте не только вперед, но и вокруг. Общаемся знаками. Половину расстояния пройдем – по¬советуемся. Всем сразу лезть туда не резон. Сначала надо одно¬му кому-нибудь подобраться – нюхнуть, что там и как. Потом по обстановке.
И в этот момент вышел на связь Гоша. Дмитрий, привычно прикрывшись полой куртки и слушая его доклад, сказал только одну фразу:
– Точно,завалили. Выслушав, приказал:
– Сидите, как сидели. Мы идем к ним. Если поволокут на базу
– тревожить сейчас нет смысла. Вокруг базы удобно для блоки¬рования? Вот и лады. Все, больше не трезвоньте. Будет нужда-свяжусь с вами сам. Конец связи.
Глобову с Алексеем Дмитрий объяснил, что, по словам Гоши, Рассоха успел развести на стоянке костер и подвесил над ним на треноге большой котел с водой. И еще ведро воды к костру подставил. Потом вытащил из багажника машины какой-то свер¬ток – судя по всему, брезентовое полотно. Тоже слыхал, видать, выстрелы – понял, что охота удалась. Похоже, собирается к ним туда или ждет «битюга».
– Наверно, все-таки потащат они оленя к роднику, – сказал Алексей.
– Хорошо бы, – радостно ткнул его кулаком в плечо Дмитрий.
– Ладно, братцы, с Богом. Двигаемся бесшумно и быстро. •••Когда до браконьеров оставалось метров триста, и време¬нами уже довольно отчетливо слышался их возбужденный го¬мон, Дмитрий знаками подозвал к себе Алексея и Глобова. За¬легли под развесистой елкой, упиравшейся своими жесткими лапами в купу дубового куста, и командир шепнул:
– Пойду к ним, нюхну. А вы ждите тут. Будьте повниматель¬ней – «битюг» может вокруг похаживать.
– Нет, Дима, – возразил Антон Макарович, – лучше я схожу. Мне сподручней – сразу определю, какие у них планы.
– Ну для меня-то все-таки подобные дела попривычней. Оттуда, где находились браконьеры, послышался стук топора
по дереву.
– Вот, – усмехнулся Глобов, – рубят... Не догадываешься, с чего бы это они взялись лес рубить?
– Хм, трудно сказать...
– А я догадываюсь. Наверняка Сухопаров слеги вырубает для волокуши. Во – подтесывает. И брезент, который приготовил Рассоха на стоянке, – тоже для нее. Так что попрут к роднику. А освежуют, думаю, здесь. Короче, пойду-ка уж лучше я гляну, как они определяются, – надежней оценю обстановку.
– Тогда хоть автомат мой возьми, – сдался Дмитрий. – А то, не дай Бог, засекут – не очень-то развернешься со своим длин¬но ствол ом.
– Не нужен мне твой автомат, – опять усмехнулся Глобов. -Развернусь уж как-нибудь и со своим длинностволом, если по¬требуется.
– Да не засекут его они никогда, – сказал Алексей.
Подобрался Антон Макарович к месту убийства оленя быст¬ро и очень удачно. От глаз распаленных удачей браконьеров его скрывал разлапистый куст дубняка, листва которого еще не об¬летела, а с боков хорошо прикрывали густые овалы можже¬вельника. Снизу, сквозь многоствольную загородь куста, хоро¬шо все просматривалось.
Действо вершилось на небольшой, неровных очертаний, по¬ляне, на противоположной стороне ее. Сухопаров сноровисто свежевал оленью тушу, находящуюся в полувисячем положении. Задние ляжки туши были распялены надежной палкой, концы которой вошли в прорези чуть выше коленных суставов, и на веревке, привязанной к этой палке и перекинутой через креп¬кий сук рябинового дерева, тушу подтянули вверх. Чтобы и кровь сошла, и шкуру снимать было удобней.
Отрезанные по колени ноги и отделенная от туловища голова оленя с роскошными ветвистыми рогами лежали поодаль.
«Матерый был самец, – до боли стиснув зубы, думал Глобов. -И рога-то сбросить еще не успел. А эти сволочи успели захва¬тить с рогами... Именно такого, видать, и заказывали – не под¬качал Сухопаров. А попалась бы самка – загубили бы и ее. Ну ладно, гады, недолго длиться вашей радости...»
Кроме Сухопарова, были на поляне еще двое – стояли возле оленьей головы и поддерживали свое возбуждение беспоря¬дочным, со смехом, разговором и поочередными глотками из плоской никелированной фляжки. Один из них, не слишком высокого роста, но очень могучий в плечах, прямо-таки квад¬ратный, поразил Глобова своим одеянием. На нем была вишне¬вая, видимо, из самой дорогой замши, куртка с ослепительно белым меховым воротником шалькой, ярко-зеленые штаны, зап¬равленные в такие же, как и куртка, вишневого цвета сапожки с белыми опять же отворотами, а массивную, слившуюся с шеей голову венчала какая-то совсем уж несерьезная шляпка с малень¬кими, загнутыми сзади и с боков полями и украшением впереди в виде пушистого перышка неизвестной птицы. И была эта шляпка под цвет штанов – тоже ярко-зеленая.
«Мать твою... – потрясенно созерцал Антон Макарович столь невероятное чудо. – Всяких мы видывали в лесу, но такой пав¬лин еще не попадался. Натуральный граф перестройки и ре-формы, хозяин нынешнего времени. Понятное дело – уверен, что здесь уже все принадлежит ему. Ну да-олень вот убитый... Остается еще построить дом с камином. Господи ты Боже мой, какие же свиньи-то в павлиньих перьях гуляют нынче по нашей земле... Да не просто гуляют – лезут в самые святые места. Хм, а в свиньи-то я его, похоже, зря записал – это же ведь Бык с павлиньим пером...»
Пашу Лихого Глобову хоть и не доводилось раньше лицезреть никогда, но примерно таким он себе его и представлял, какого видел сейчас. Был Паша на полголовы выше своего авторитетно¬го приятеля, сутуловат и узок в кости. Однако же сразу ощуща¬лось, что прогонистому телу его присуща змеиная верткость, а в Длинных, с крупными ладонями, руках, которыми он сейчас мягко жестикулировал, таится немалая цепкая сила. Жизнь не единожды сталкивала Антона Макаровича с людьми подобного рода, и он знал: такие вот, с виду хиляки, даже не силой берут чаще всего, а невероятной ловкостью с примесью коварства, и неповоротли¬вым силачам лучше с ними не связываться.
И подумалось вдруг, что вряд ли мог промахнуться этот Павел Анатольевич из автомата по оленю. Скорее всего, он стрелял первым, и поскольку олень бежал в сторону уважаемого гостя, специально пустил очередь мимо, чтобы угодить, не испортить тому настроения. А Бык-то в павлиньем оперении сплоховал -не смог уложить зверя даже такой длинной очередью.
Выглядел Лихой значительно моложе Митюнина, обличьем был цыгановат, и головной убор заменяла ему шапка густых и, навер¬ное, очень жестких кудрей. Одежда на нем вполне соответствова¬ла лесному делу подобного рода – довольно потертая коричне¬вая кожаная куртка, джинсовые брюки и резиновые сапоги.
Два автомата, прислоненные к кусту, стояли метрах в двух от разгоряченных приятелей, а вот сухопаровского карабина Гло-бов, как ни старался, разглядеть нигде не смог. Скорее всего, оружие лежало на земле неподалеку от хозяина. Антон Макаро¬вич прикинул, что вышло бы, если бы рискнул сейчас повязать . их, троих, в одиночку. Паша сразу кинулся бы к автомату -иного от этого человека ожидать вряд ли стоит. Сухопаров схва¬тил бы свой карабин. Подобной горячки тут не избежать. И по¬лучается: или ты их, или они тебя. Конечно, уложить двоих в такой ситуации вполне можно успеть, а третьего взять, но... разве в отстреле браконьеров заключается твоя работа?.. Возмо¬жен и другой вариант. Мирно дали бы подойти, завязать разго¬вор. .. И ты в их руках. Поиздевались бы вволю, а потом... Им ведь что оленя освежевать, что человека закопать. Подкупать нет смысла – Сухопаров очень хорошо тебя знает.
И только теперь Антон Макарович осознал вдруг с полной ясностью, насколько опасны эти люди, и как умно, толково ве¬дет дело Дмитрий.
Заготовленные для волокуши слеги лежали посреди поляны -Сухопаров подобрал для них такие рябиновые деревца, чтобы концы обеих слег были изогнутыми. Протесанные, эти концы будут легко скользить по земле. На слегах укрепят брезент, зава¬лят на него оленью тушу, привяжут ее как следует и попрут, держа на весу только переднюю часть волокуши. Двоим-троим тут не управиться – тащить-то все-таки далековато. Бык в пав¬линьих перьях вряд ли возьмется помогать.
Беспокоило то, что не было на поляне митюнинского охран¬ника. «Где же он в самом деле бродит-то?» – тревожился Антон Макарович.
«Павлиний граф» с приятелем продолжали ублажать себя.
– А хороша вещь-то, – кивал Митюнин Паше на оленью голо¬ву. – Отличные рога. Надо будет оформить ее по всем правилам – чучело сделать, и повешу у себя в кабинете. Не, ты только глянь, какая гордая, красивая голова...
– Голова что надо, – отвечал Паша. – А оформить Андрюха вот может, – кивнул он на Сухопарова. – Делает такие вещи запросто.
– Серьезно?! – обрадовался Митюнин. – Неужто вправду сде¬лаешь, Андрюха? Да я тебя озолочу!
– А что ж, – продолжая свежевать тушу, глянул мельком Сухо¬паров, – если надо – устроим. Уж чучелов-то я всяческих посоз-давал на своем веку. Интересная работа – люблю ее. Ну и... платят, конечно, неплохо. Между прочим, Арсений Семеныч, -повернулся он к Митюнину, – мужиков пора звать. Брезент пус¬кай тащат сюда, веревки. Четверым придется волочь, иначе тя¬желовато...
– Коля! – негромко позвал Митюнин, ворочая своей бычьей головой то в одну, то в другую сторону. – Коля, ко мне! – крик¬нул он уже громче. – Куда, тит твою мать, задевался-то?!
Антон Макарович услышал вдруг слева от себя, метрах в со¬рока, шорох кустов, а потом шаги, и вышел вскоре на поляну высоченный, крепко сбитый парень в черной кожаной куртке. На плече у него висел короткий, со складным прикладом, авто¬мат.
«Вот это номер... – ворохнулось холодной волной в груди у
Лобова. – Он же, наверно, вокруг поляны потихоньку дозором
Шастал. Запросто ведь мог напороться на меня... Выходит, не
3Ря Дима так беспокоился насчет этого «битюга». Да-а, возьмешь их в одиночку...» И опять подумалось ему, что идет пока все нормально только благодаря Дмитрию. «Умело, видать, воевал он в этих Афганистанах и Чечнях, – мелькнула теплая мысль. 1 Разведчики-то, небось, на любом задании чувствовали себя на¬дежно с таким толковым и спокойным командиром...»
– Давай дуй к роднику, – приказывал своему «битюгу» Митю-нин. – Берите брезент, берите веревки, и быстрым аллюром оба сюда.
– Но там-то кому-то надо быть, – несмело запротестовал тот. -Нельзя ж так все оставлять...
– Олень тяжелый! – рявкнул Бык. – Четверым волочь придет¬ся! Может, мне за тебя поупираться, деятель? А тут вон еще голова, ноги...
– Да ты не беспокойся, Николай, – повернулся к «битюгу» Су-хопаров. – Ни одна душа в такую глушь нынче и носа не сунет. Макарычу нашему не до нас... – хохотнул он. – Ему теперь вряд осину от зятя оберегать.
«Ошибаешься, Андрюша, – не удержавшись от усмешки, по¬думал Антон Макарович. – Мы и осину от зятя оберегаем, и про вас не забыли».
– Так что спокойно действуй, Коля, – продолжал сознавать свою важность Сухопарое, – и не бойся ни Горыныча, ни Мака-рыча.
– Что еще за Макарыч? – нервно спросил вдруг Митюнин.
– Главный охотовед заказника, – не отрываясь от дела, все тем же вальяжным тоном стал объяснять Андрюха. – Ценный, меж¬ду прочим, мужик. Хоть и враг я ему уж сколько лет, а уважаю. Другого такого днем с огнем не сыщешь.
– Глобов, – уточнил Митюнину Паша. – Я тебе говорил.
«Надо же, – удивился Антон Макарович, – уважает меня, ока¬зывается, Сухопаров-то. Даже главным охотоведом величает, хотя все зовут просто егерем, да и сам я себя так называю...»
– В общем, дуй, Колюня, – примирительно хлопнул Митюнин охранника по плечу. – Одна нога здесь, другая – там.
Тот сдвинул автомат за спину и, не произнося больше ни сло¬ва, легким пружинистым шагом направился в сторону родника.
И Антон Макарович стал потихоньку отползать, отодвигаться от поляны. Удаляясь от нее бесшумно, он еще некоторое время слышал голоса браконьеров – опять произносилось его имя, но о чем шла речь, разобрать уже не мог.
.. .Увидев Глобова, Алексей с Дмитрием облегченно вздохнули.
– Да, брат, – покачал головой Дмитрий, – так скрытно ты уме¬ешь ходить, что дай Бог каждому разведчику. За десять метров не слышно.
– Видать, мне тут скрадкой довелось побольше заниматься, чем тебе там, – усмехнулся Антон Макарович.
– Ладно, докладывай.
– Они скоро все до единого соберутся волочь оленя. А у род¬ника не будет никого.
Глобов кратко обрисовал ситуацию, и Дмитрий сразу же свя¬зался с Гошей.
– У вас все по-старому? – спросил он. – Понятно, теперь слу¬шай внимательно. Сейчас на базу придет «битюг», и они с Рас¬сохой смоются к тем – помогать тащить оленя. Да, да, все оста¬вят, никого не будет. Как только уйдут, «третий» пусть подежу¬рит на их направлении, подстрахует тебя, а ты срочно подыщи нам подходящие позиции. Когда впустим их, то стоянка должна быть заблокирована на все двести. И выходы к ней с позиций чтоб удобные были – навалиться надо разом и без малейшей затычки. Глядите, не наследите там. О приходе «битюга» и об их с Рассохой уходе будем ждать вашего предупреждения. А сейчас начинаем движение к вам. Все, до связи.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Место, которое облюбовал Сухопаров Митюнину для пост-Роики «графского» домика, в самом деле было удивительной красоты.
Дно Лога имело тут довольно высокий выступ, образующий ровную, как стол, обширную луговую поляну, и к ней плавно, наискось, спускалась почти уже утратившая свое назначение, едва заметная агишовская дорога. А с противоположной сторо¬ны, левее поляны, выдавалось до середины Лога лобастое взго¬рье – то самое, поросшее высокими и стройными можжевело¬выми кустами, с вершины которого оба крыла Лога были видны как на ладони и казались кудрявыми. От горы поляну отделяла неглубокая впадина, напоминающая овальную чашу, и выпира¬ла из этой «чаши» огромная, в два человеческих роста, гранит¬ная глыба, тыльной своей стороною примыкающая к подножию взгорья, словно бы каким-то невероятным усилием сумевшая высвободиться из крепких земных объятий его.
Из-под гранита, побулькивая, вырывалась сильная роднико¬вая струя, и в «чаше», едва ль не на метр заполненной прозрач¬нейшей водой, настолько студеной, что во время питья от нее ломило зубы, тоже работали по всему твердому песчаному дну неуемные маленькие фонтанчики. На гранитной глыбе, имею¬щей довольно-таки ровную плоскость, обращенную к роднико¬вой «чаше», был высечен большой, наверное, не менее полуто¬ра метров высотой, православный крест, и на средней поперечи¬не его проступали сработанные церковнославянской вязью сло¬ва «Спаси и сохрани».
Кто и когда выполнил эту нелегкую работу, Антон Макарович не знал. Не раз пытался расспрашивать окрестных старых лю¬дей, но ничего вразумительного так и не добился ни от кого. Многие говорили, будто крест проявился из камня сам по себе, а чей-то прадед или прапрадед вроде бы даже оказался свидете¬лем сего чуда.
Все углубления креста, буквы на поперечине поросли изум¬рудным бархатистым мошком, и от этих признаков древности передавалось сердцу что-то особое – человек, стоявший перед гранитной глыбой, долго не в силах был отвести глаз от надписи на кресте, и глубокие покаянные чувства охватывали душу. Во всяком случае, и Антону Макаровичу, и Алексею не единожды довелось испытать здесь нечто подобное.
Ручей, вытекающий из родниковой «чаши», опоясывал поля¬ну с противоположной от агишовской дороги стороны и, выб-
вшись с пониженной центральной части Лога, устремлялся по ней туда, где лежало среди непроходимых лесных чащоб огромное Гнилое болото.
И по всему периметру природниковой луговой поляны, имею¬щей форму почти правильного круга, располагались плотной стеной заросли черемухи, калины, липовых и крушиновых кус-тарников, словно кто-то всемогущий специально позаботился о том, чтобы это необычное место было надежно укрыто в студе¬ное время года от злых ветров, а с весны и до осени украшалось различными цветоносами. Такой же растительностью окружен был и сам родник – осенью кусты калины, утяжеленные багро¬выми гроздьями ягод, спускались почти до самой воды.
У Антона Макаровича при виде всего этого великолепия не раз возникало чувство, будто когда-то давным-давно жил здесь в полном одиночестве могучий добрый человек, который очень сильно любил Бога и все созданное Богом на земле для людской радости – все, от худосочной травинки до векового дерева, от муравья до великана-лося, – так вот из-за огромной, всеобъем¬лющей любви того человека и притянулась сюда, развернулась тут столь разумная и волнующая сердце красота. Антон Мака¬рович удивлялся самому себе: с чего вдруг, откуда оно взялось -именно такое предположение? Но стоило лишь объявиться у родника, это странное чувство возникало вновь, и хорошо было от него.
Сейчас обрамляющие луговину деревья и кусты роняли поти¬хоньку листву, а та, что еще держалась на ветвях вместе с пла¬менеющими сгустками калиновых и рябиновых плодов, била в душу таким разнообразием красок, что щемило в груди. Однако сама поляна, испещренная палыми листьями, являла собой зре¬лище, которое отрады отнюдь не приносило. С краю, разверну¬тая на агишовскую дорогу, стояла машина – длинный, наподо-бие микроавтобуса, «джип» стального цвета, с тонированными стеклами. Толстые шины, высоко поднятый над ходовой час¬тью корпус свидетельствовали о том, что автомобиль обладает очень мощным двигателем и высокой проходимостью – настоя¬щий вездеход.
Ближе к середине поляны была разбита вместительная, новей¬шей конструкции, палатка. Возле нее валялись вразброс рюкзаки, еще какие-то вещи, стояли небольшой, раскладной, судя по все¬му, столик, несколько брезентовых, тоже раскладных, сиденьиц вокруг него. Между палаткой и родником догорал костер, над которым висел на раздвижной треноге вместительный котел с водой. И в ведре, придвинутом вплотную к углям костра, тоже грелась вода. Наверняка это Сухопаров приказал приготовить по¬больше теплой воды, чтобы основательно промыть оленью тушу после того, как освободит ее от внутренностей.
Неподалеку от костра лежали заготовленные впрок дрова и рядом с ними – широкая сосновая плаха, которую Сухопаров при¬хватил, наверно, где-либо по пути, чтобы удобно было разрубать тушу на куски. «До чего же предусмотрительный, – подумал Гло-бов. – Ничего не упустит. Заранее, значит, имел уверенность, что завалит оленя. Хороший охотник, зараза, и немало же навалял он за годы по всему заказнику крупного зверя... Да и мелким не брезговал. Ну ладно, сколько веревочке ни виться...»
Когда шли к Крестовому роднику, Антон Макарович почти уве¬рен был, что встретится там с Сергеем – с тем самым Сергеем Никифоровичем, который полтора месяца назад вместе с Карако-зиным и Дмитрием уплетал с превеликим удовольствием дары Заветного озера и его окрестностей, сготовленные на костре. Почему-то с первого упоминания Дмитрия о «третьем» Глобов думал: наверняка это Сергей, кто же еще кроме него может так терпеливо и умело выслеживать митюнинскую группу? А не рас¬крывает Дмитрий «третьего», скорее всего, потому, что так у них, у разведчиков, принято во время подобных дел, ну и, возможно, хочет преподнести ему, Антону Макаровичу, сюрприз.
Сюрприза, однако, не получилось. Вернее, получился, но со¬всем другой. Сошлись все пятеро на короткий совет, как усло¬вились по связи, в кустах на агишовском склоне, откуда хоро¬шо просматривалась луговина перед родником. На нее никто из них не ступил ни шагу – и Гоша с «третьим», обследуя подходы вокруг, старались держаться на почтительном расстоянии с внеш¬ней стороны, и Глобов с Алексеем и Дмитрием сделали изрядный крюк, выбираясь к месту встречи. Таков был приказ Дмит¬рия – чтобы не оставить вблизи никакого следа, не вызвать ни малейшего подозрения.
Ну и когда сошлись, то увидел Антон Макарович рядом с Го¬шей вовсе не Сергея Никифоровича, а парня лет двадцати пяти, невысокого, но плотного и подбористого. Был он светловоло¬сым, с едва заметной россыпью веснушек возле носа и впалы¬ми, обрисовывающими скулы щеками. Вокруг небольших, с голубизной, глаз залегла усталость, однако имели они такое вы¬ражение, будто постоянно слегка посмеивались. Экипировка у «третьего» была та же, что и у Дмитрия, ни малейших знаков различия на камуфляже не наблюдалось. Кроме автомата, нагруд¬ного подсумка с магазинами, рации и армейского ножа на пояс¬ном ремне был у него еще с собой бинокль в футляре.
– Надо же, – шепнул Глобов Дмитрию, – а я думал, что «тре¬тий» – это Сергей.
– А он и есть Сергей, – удивленно глянул тот.
– Да нет, я думал – не этот...
– А-а, Никифорыч... Никифорычу, брат, здесь не место. Он Петин зам по снабжению.
– А ты кто же тогда?
– Я начальник охраны.
– Вон оно что... И разведка, значит, тоже на тебе?
– Ну... приходится. Какая же охрана без разведки? Бережено¬го Бог бережет.
Дмитрий коротко познакомил Сергея с Глобовым и Алексеем
и спросил разведчика:
– Мотоцикл-то где же оставил?
– В Агишовке, – ответил тот. – Загнал к одной бабке во двор.
– И переодеться, гляжу, сумел.
– Переодевался уже в лесу. Рюкзак с цивильными шмотками под кучей хвороста припрятал.
Взяв у него бинокль, Дмитрий осмотрел родник, поляну, пере¬ход через ручей на той стороне. Там издавна был над промоиной мосток из трех, изрядно уже подгнивших, бревен. Через этот мосток ушла митюнинская свора, тем же путем должны они будут и вернуться со своим грузом на луговину. Внимательно обследовав через бинокль круговую «стену» растительности, Дмитрий вернул его «третьему» и сказал:
– Я думаю, тут особенно мудрить нечего. Секретимся как следует в зарослях, в разных точках по кругу, и ждем. В зарос¬ли залезаем с тыльных сторон. Как там подходы? – спросил он Гошу. – Болотистого нету?
– Подходы нормальные, – ответил тот. – Только вот со сторо¬ны ручья порог узкой полоской, а ближе к мосткам и вовсе об¬рывисто. Но краешком пробраться можно.
– Лады, проберемся. Когда притащатся и освободятся от ору¬жия – вот тогда и будем брать.
– Мы тут с Сергеем малость поспорили, – сказал Гоша. – Я подумал: может, лучше накрыть их, когда через ручей начнут перетаскиваться? Там они будут все в куче, деваться некуда...
– Как же некуда-то? – укоризненно глянул на него Дмитрий. -Оружие будет при них, а «битюгу», к примеру, долго ли бросить волокушу с оленем да сигануть в ручей с мостков? Отбежит по воде и полоснет по кому-нибудь из нас очередью. Бык может где-либо позади тащиться – наслаждаться природой своего будущего владения... Нет, там их брать неудобно и опасно. Ко¬роче – время не ждет, быстренько определяемся.
– Давай ставь, командир, задачу, – сказал Сергей, – а то и в самом деле можем не успеть.
– Добро, ставлю задачу. Ты, Серега, и ты, Гоша, засядете по обеим сторонам от машины, чуть впереди. И подальше от нее, конечно, – вон в тех кустах, – показал он пальцем, – и вон там. Обнаружить нас не должны, но всякое случается. Ну и если что – спокойно отсечете их. Ты, Антон Макарович, лезь вон туда -будешь на середке изгиба зарослей, прямо напротив родника. А тебе, Леша, надо засекретиться рядом с родником. Видишь -слева красные кусты? Это твое место. Я запрячусь справа от мостков – если сильно засуетятся, то ходу обратно, через ручей, им не видать как своих ушей. Так... Прикидываем, что имеется у них в руках. У Митюнина, у Паши и у «битюга» – автоматы. У «битюга» под мышкой еще ствол может быть. У Сухопарова карабин с передергом. У Рассохи?.. – глянул он на Сергея.
– Похоже, ствол под мышкой, – ответил тот.
– У Паши, кстати, тоже вполне может оказаться такая же добав¬ка, – продолжал Дмитрий. – В общем, насчет их огневых средств каждый зарубите себе на носу, чтоб в суматохе не лопухнуться. Предполагаю, что основные огневые средства они с себя скинут, когда приволокут добычу. Вот это и есть наш момент.
– А если кто не скинет? – сказал Алексей.
– Если кто не скинет, надо, чтоб он не успел ни взвести, ни направить оружие. Опережать надо. В крайнем случае – стре¬лять по ногам. Только по ногам и только в крайнем случае. Трупы нам не нужны. Ладно, дальше. Когда останутся они без основного оружия, я выскакиваю и ору: «Стоять, не двигаться!» И по этому сигналу все разом – к ним. С криками, с матюгами: стоять, мол, суки, как влитые, иначе уложим всех. Понял, Ан¬тон Макарович? Со злостью надо, чтоб ошарашить их враз. Если дернутся за оружием, я даю хорошую очередь им под ноги, а ты, Гоша, секанешь поверх голов. От такого не такие столбенели. Короче, «застолбим» их – и не церемониться. Прикладами, пин¬ками, чем угодно – в сторону от оружия и мордами в землю. И руки чтоб за спину, а ноги ножницами врозь. И сразу же наруч¬ники. Только так, Антон Макарович – это я для вас с Лешей го¬ворю. Дело серьезное – если они почуют слабину, брешь, то плохо может кончиться. И не давать им говорить. Если кто вяк¬нет – орите: «Молчать, сволочь!» И прикладом – почувствитель¬ней. Ты, Гоша, ориентируйся на Митюнина, Серега берет Пашу, Алексей – Рассоху. Ты, Антон Макарович, припечатаешь мор¬дой к земле Сухопарова. Я займусь «битюгом». Кто сделал дело – помогай другому. Страховать друг друга понадежней. Это, конечно, прикидка. А там как Бог распорядится. Все. Быстро по местам. С Богом.
; • • Ждать, однако, пришлось более получаса.
Перетаскивая добычу по мосткам через ручей, митюнинская бригада пыхтела и материлась. Слышались всплески воды – двое из них, наверное, вынуждены были спуститься в ручей и снизу помогали двигать волокушу по бревнам. Вскоре свора показалась на поляне и ходко поперла оленью тушу к костру. Впереди упирались Сухопаров с Рассохой, а с боков, держась за обрубки сучьев, оставленных Сухопаровым на слегах специально для этого, – «битюг» и Паша Лихой. Разодетый «хозяин», сдвинув на затылок свою зеленую шляпку с перышком, вышагивал сле¬дом за ними. На плечах у него висели два автомата с глушителя-ми. Проявил, видать, милость -решил облегчить дружка своего Пашу. У Сухопарова карабин висел через плечо на груди, у «би¬тюга» автомат болтался слева, поскольку правой рукой он дер¬жался за слегу. И сразу же, наверное, по привычке, охранник начал крутить головой, зыркая взглядом по машине, по палатке, по окружности луговины. Но, судя по всему, ничего подозри¬тельного не обнаружил.
Рога торчали из раскрытого зева оленьей брюшины – выпот¬рошили тушу, значит, там, на месте, и засунули в нутро, к ливеру в придачу, ноги и голову оленя.
Митюнин, видать, очень рад был, что прибыли наконец-то на стоянку – он обогнал взмыленную четверку быстрым шажком и сбросил с себя автоматы метрах в пяти от костра. Немного не дотащив груз до этого места, митюнинцы, не сговариваясь, по¬чему-то вдруг выпустили его из рук. Похоже, сильно упахта-лись. Сухопаров явно не ожидал такого подвоха – ему чуть не отсушило слегой руки.
– Кто же так делает-то? – взъярился он. – Предупреждать ведь надо и опускать вместе! И зря успокоились. Нужна большая подстилка. Расстелим, положим на нее плаху и перевалим оленя на нее. Иначе переватлаем в земле все мясо.
Пока Рассоха, костистый узкозадый парень, бегал к рюкзакам за полиэтиленом, Сухопаров, стерев рукавом телогрейки пот со лба, снял с себя карабин и, держа за ремень, опустил его непо¬далеку на землю. Потом освободился от небольшого рюкзачка, из которого торчал конец топорища. Митюнинский «битюг» лишь задвинул автомат за спину. От усталости напряженно мол¬чали все. Когда Рассоха расстелил полиэтиленовое полотно рядом с волокушей и перетащил на него плаху, Сухопаров вы¬нул из нутра оленя голову, ноги, потом ливер и сложил все это
на подстилку в сторонке. Руки его были черными от оленьей крови.
– Ну, взяли! – скомандовал он. – Переваливаем потихоньку. Митюнинский охранник не снял автомат и на сей раз, будто
что-то чуял. «Хозяин» стоял неподалеку, сдвинув на затылок свою зеленую шляпку, наблюдал за ними, покуривая. Оленя перева¬лили на плаху и отошли, застыли все, опять же молча, – видать, очень хотелось отдышаться. Однако через мгновение «битюг» отделился от группы и, теперь уже внимательно скользя взгля¬дом по окружности луговины, двинулся к зарослям в направле¬нии между засевшими в них Глобовым и Дмитрием. И в этот момент резко взвилось над поляной:
-Всем стоять! Не двигаться! Кто дернется – открываем огонь на поражение! Столбами стоять, не шевелиться, суки!
И загремело с разных сторон то же самое и подобное тому -с руганью, с жуткими угрозами. «Застолбить», кроме «битюга», удалось всех. И Митюнин с Пашей, и Сухопаров с Рассохой, видя бегущих к ним людей в камуфляжах и с оружием, готовым в любой миг брызнуть огнем, словно прилипли подошвами к зем¬ле – лишь успели пораскрывать рты и ошарашенно вращали головами туда-сюда.
Охранник же не оглядывался – видимо, чуя обстановку шку¬рой, он не сводил глаз с Дмитрия, который, поняв, что все пока идет по плану, спокойно приближался, держа его на прицеле. «Битюг» попробовал сунуть руку за спину, цапнул уже, было, оружие за цевье, продолжая боком продвигаться к зарослям, но под ноги ему ударила очередь, осыпала до пояса мелкими ко¬мочками земли.
– Не ломайся, – сказал Дмитрий. – Двинь плечиком и сбрось автомат. И отойди от него. А то ведь раскрошу от головы до задницы.
– Ладно, – остановившись и выставив ладонь, которой только что пытался передвинуть из-за левого плеча оружие, криво улыб¬нулся тот. – Ладно, уговорил. Только я не буду бросать, а лучше аккуратно положу. Это же все-таки ценное имущество.
– Ну, клади, – усмехнулся Дмитрий. – Бери за ремень и спокойно клади... Колюня.
– Ого, – взялся тот за ремень автомата, – даже знаешь, как меня зовут.
– Я много чего о тебе знаю. А вот ты обо мне не знаешь ничего. Клади, клади давай.
Отделяло их друг от друга метров двадцать пять. Охранник мог только слышать, что творится за его спиной, Дмитрий же, хоть и вполглаза, но видел, что там происходит, и был вполне доволен.
Лейтенант Гоша, налетев на Митюнина, двинул его затыльной стороной автомата по печенке и мгновенной подсечкой «уса¬дил» на колени. Следующий удар ногой – между лопаток -заставил «хозяина» распластаться на земле. Зеленая шляпка с перышком покатилась в сторону.
Посеревший лицом Павел Анатольевич повел себя на удивле¬ние разумно. Он выставил навстречу Сергею ладони и сказал с чувством:
– Стоп! Тихо! Не гоношись. Говори, что надо делать. Сергей сунул дуло автомата Паше под скулу и ответил:
– Иди, куда поведу, и ложись мордой вниз. Ноги раздвинь пошире и руки за спину.
И Паша аккуратно выполнил все это.
Алексей вынужден был заехать Рассохе дулом карабина под дых, поскольку тот лез рукой под борт своей куртки. Удар ока¬зался настолько точным и сильным, что мослатый Пашин под¬ручный, скрючившись и по-рыбьи хватая ртом воздух, повалил¬ся на землю. Лопатин довольно легко оседлал его, и вскоре наручники были защелкнуты на запястьях Рассохи по всем пра¬вилам.
Сухопаров, не двигаясь с места, заметно подрагивал и по-со¬бачьи жалобно смотрел в лицо подбежавшему Антону Макаро¬вичу. Глобов сразу же оценил его состояние и указал кивком:
– Иди, Андрей, вон туда и ложись, как положено. Быстрей, а то у меня палец сводит на спусковом крючке.
Когда он надевал Сухопарову наручники, тот завозил по зем¬ле лбом и пробормотал сдавленно:
_ Не сам же я, Макарыч... Силой ведь они меня...
– Молчи, брат, – ответил Глобов. – Сколько уж лет знаю, ка¬кая сила тобой командует. Руки-то от лесной крови, небось, со стиральным порошком не отмываются.
Вот это все и происходило за спиной митюнинского охранни¬ка в те мгновения, когда Дмитрий держал его на прицеле.
Сдернув с плеча автоматный ремень, Колюня стал медленно опускать оружие на землю, но почему-то не прямо по вертика¬ли а занося его вправо от себя и при этом нагибаясь понемногу, поворачиваясь к Дмитрию боком. Тем самым он прикрывал свою правую руку, которая потихоньку ползла под куртку.
Дмитрий предполагал, что пистолет у этого опытного и от¬нюдь не трусливого парня может быть на взводе, и знал, что сдви¬нуть предохранитель большим пальцем – дело секундное. И приемчик этот знал он очень даже неплохо. И потому, когда ох¬ранник опустил наконец автомат на землю, а из-под его левой руки забрызгал огонь и разнеслось по поляне с короткими про¬межутками «дэк-дэк-дэк-дэк», Дмитрий уже катился каким-то непонятным кубарем в сторону от направления выстрелов и вдруг во время этого стремительного движения ответил с зем¬ли короткой очередью. Охранник рухнул как подкошенный, су-дорожно захватил пятерней клок пожухшей травы. Однако в другой продолжал еще держать пистолет.
Заканчивая возню со своими подопечными, соратники Дмит¬рия видели эту необычную дуэль. На секунду зрелище словно бы парализовало их, но в следующие несколько мгновений раз-ведчик Сергей был уже рядом с распластанным на земле «би¬тюгом» и, придавив ему сапогом запястье, заставил расстаться с «Макаровым».
– Ихние стволы не трогать! – крикнул Гоша. – Не касаться к ним никому! И обыскивать не лезьте – обыщу сам!
Судя по всему, теперь уже лейтенант принимал на себя коман¬дование.
Сильным рывком за плечо Сергей перевернул охранника на спину и, схватив за ворот куртки, отволок его подальше от ав¬томата и пистолета.
– Тяжелый, черт... – сказал он подходившему Дмитрию. -Давай наручники.
– Ни к чему, – ответил тот. – У него теперь кандалы на ногах. Камуфляж на левом предплечье у Дмитрия был разорван, и
Сергей увидел, что рукав понемногу пропитывается кровью.
– Неужто цапнуло? – встревожился он.
– Зацепило чуток. Да чепуха – строгануло вскользь. Но ведь в ту же самую руку, – смеясь, покачал головой Дмитрий. – Это надо же, а? Рядом со старой отметиной...
– А чего ты с ним столько валандался-то? Приземлил бы сразу.
– Да решил сдуру: пускай популяет. Неудобно, думаю, будет, если утолкутся они у нас без малейшего огневого сопротивле¬ния. А ему уж больно хотелось популять. – Ну вот, Колюня... -присел Дмитрий на корточки перед своим поверженным про¬тивником. – Говорил ведь я тебе: лучше по уму да по разуму. А теперь и самому хреновато, и нам хлопот целый воз. И хозяин твой вряд ли в восторге от такого усердия...
И только сейчас Дмитрий увидел вдруг, сразу же определил по жестковатым чертам лица, что человек этот вовсе не из мо¬лодых «битюгов»-костоломов – не парень уже, а матерый, как следует проверенный жизнью на прочность мужчина, которо¬му, пожалуй, не меньше тридцати. В глубоких темных глазах его не заметно было ни злости, ни испуга – смотрели они с каким-то странным, даже вроде бы слегка насмешливым спо¬койствием, и Дмитрий почувствовал, что перед ним тот, кому раньше уже доводилось переживать нестерпимую боль.
– Я думал, ты лопух... – с трудом разжав зубы, с хрипотцой произнес раненый. – А ты... хорошо работаешь, молодец.
– Да у тебя тоже неплохо получается, – ответил Дмитрий. -Ученый, гляжу.
Серые, из толстой мягкой ткани, брюки охранника быстро напитывались кровью. Ранен он был, судя по расплывавшимся на штанинах пятнам, в обе ноги – в одну выше колена, в дру-гую, наоборот, чуть ниже.
– Эх, разъедри т-твою... – выпрямившись, покачал головой Дмитрий. – Видать, придется с тобой повозиться...
Успеется, – сказал Сергей. – У самого весь рукав в крови.
Давай перевяжу.
– Валяй,только скорей.
Сергей без лишних слов располосовал ножом на предплечье товарища крест-накрест и рукав камуфляжной куртки, и свитер под ней, завернул по сторонам лоскуты одежды. Выдернув из своего брючного кармана медицинский спецпакет, он содрал зубами верх полиэтиленовой упаковки, кончиками пальцев за¬цепил тампон. Рана действительно оказалась неглубокой, одна¬ко длиной более чем в полпальца. Сергей тщательно промок¬нул, вытер тампоном кровь, наложил на рану другой, свежий, и быстро перебинтовал руку.
– Ну, даешь... – усмехнулся Дмитрий. – Устряпал мне венти¬ляцию.
– Разве это вентиляция? – хохотнул разведчик. – Вот понаде¬лал бы он в тебе «сквозняков» – тогда получилась бы настоящая
вентиляция.
Раненого охранника начинала бить дрожь, лицо его стало блед¬неть и покрылось крупными бисеринами пота.
– Придется стащить с тебя штаны, – сказал Дмитрий. – Про-медол вколоть? Или так перетерпишь?
– Если есть... – раненый облизал высыхающие губы, – то...
сделай, браток. Он, видимо, хорошо знал, что такое промедол и как действует
это лекарство.
– Сделай, – кивнул Сергею Дмитрий. – Братком, видишь, стал
называть.
Сергей нахмурился и, отчего-то помедлив немного, начал ко¬паться в спецпакете. В действиях его проскальзывала нервоз¬ность. Приподняв туловище раненого и подставив под спину колено, Сергей содрал с него за ворот куртку наполовину и вогнал шприц в предплечье прямо через фланелевую рубаху.
Когда стащили с охранника пропитанные кровью брюки, то на внешней стороне его левого бедра, там, где не было крови, сРазу же бросился в глаза глубокий синеватый след от раны, видимо, не так уж и давно зажившей.
– Хм, – усмехнулся Дмитрий, – тут, оказывается, тоже уже при¬кладывались. Осколочное.
– Угадал... – попытался улыбнуться подопечный.
Однако вместо улыбки получилась у него какая-то весьма не¬веселая гримаса.
Раны были на обеих ногах сквозные, и кровь перла из четырех дырок очень сильно. Пришлось сначала наложить жгуты. Подо¬шел Антон Макарович и сказал, что есть спирт.
– Чистый? – спросил Дмитрий.
– Чистый медицинский.
– Это дело. Обработаем ладом.
Потом Антон Макарович держал поднятые ноги охранника, прижимая их щиколотками к своим бокам, ощущая передающу¬юся ему крупную дрожь раненого, а Дмитрий с Сергеем, обме¬ниваясь изредка советами, сноровисто обследовали и обраба¬тывали, каждый на своем «участке», входные и выходные дыры, оставленные пулями. Наконец удалось и обработать раны, и за-тампонировать их как следует, наложили надежные повязки. Полегоньку натянули на раненого брюки. Ремень он пытался, было, застегнуть сам, но руки не слушались, и Антон Макаро¬вич помог ему. За время всей этой операции раненый не проро¬нил ни слова, ни стона, лишь иногда скрипел зубами.
– Ну вот, Колюня... – склонился над ним после завершения хлопот Дмитрий. – Обезопасили мы тебя по высшему разряду. Всю наличную аптечку на твои дырки истратили. И одели и обули. А теперь положи руку на сердце и ответь мне: достоин ты этого?
Тот медленно разлепил губы и ответил:
– Когда-то был достоин. А сейчас... нет. Только... не надо меня Колюней... Я Николай, Коля.
– Гляди-ка, – усмехнулся Дмитрий. – Бык зовет Колюней – не обижаешься.
-Бык... черт с ним. А ты зови Николаем.
– Ну ладно, гордый ты наш, – продолжал с усмешкой Дмит¬рий, – буду звать Николаем, если тебе от этого легче. Доклады¬ваю, Николай, что «сквозняк» на твоей левой ноге не ахти ка¬кой опасный. Голень под коленом пробило – мускул. А вот на правой... – глянул он на Сергея, – не знаю...
– Трудно сказать, – отвел Сергей взгляд. – По-моему, здорово задело кость.
– Я понял, – едва слышно прошептал раненый. – Дайте, ребя¬та, попить.
– А вот отволокем тебя сейчас до твоей дерьмовой кучи, -сказал Дмитрий, – и дадим тогда попить.
Митюнин со своими приспешниками действительно напоми¬нали кучу – Гоша усадил их в кружок спиной к спине и прика¬зал молчать, пообещав хорошего пинка, если кто-нибудь взду-мает вякнуть. Он провел там с ними какую-то необходимую работу, поэтому пока молчали.
Тащили охранника Антон Макарович с Сергеем – тот висел между ними, обняв их, будто лучших друзей, и одной ногой кон-дылял, стараясь ступать ею, помогать им хоть как-то, а другая беспомощно волоклась по земле. Дмитрий, задвинув за плечо Сергеево и глобовское оружие, а свой автомат держа в руке, шел рядом.
– Давайте-ка вы его к костру, – негромко сказал он. – Пока то да се, можно разжечь и пускай маленько погреется. От такой потери крови большой колотун бывает. Да и от бычьей кучи подальше, а то, чего доброго, загрызут за усердие, а мы -отвечай.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В то время, когда у края луговины длилась возня над ране¬ным, лейтенант Гоша тоже не мешкал. Оставив припечатан¬ных к земле митюнинцев под охраной Алексея, он притащил °т палатки столик и пару сиденьиц, установил все это непода¬леку от задержанных и сказал им внушительно:
– Объясняю, мужики. Слушайте внимательно, повторять не бУДу. Вы совершили преступление, а при задержании оказали вооруженное сопротивление. Наш товарищ ранен...
– Если бы ты знал, ментовская харя, – пытаясь повернуть, оторвать от земли свою квадратную голову, перебил его Митю-нин, – с кем имеешь дело...
Договорить он не успел, потому что Гоша без промедления заехал ему в бок затылочной стороной автомата. Митюнин взвыл – неожиданно визгливо для столь крупного человека, по-бабьи даже как-то.
– Это тебе, попугай, для пробы, – продолжал лейтенант. – А в дальнейшем буду ломать по два ребра за каждое слово. Не думал я, что ты такой тупой. Ведь на одном из ваших автоматов отпечатки твоих загребущих клешней остались, и нехватка пат¬ронов в рожке. А наш товарищ ранен. Вы чего – до сих пор не поняли, в какое серьезное дерьмо вляпались? Никак не можете врубиться, что шутить тут с вами никто не собирается? Короче -запоминай, попугай, и вы, архаровцы, тоже: за каждое слово -два сломанных ребра. Чтоб молчали по-рыбьи. И между собой тоже. Будете вести себя тихо – обижать не станем, а вздумает выкинуть кто-либо номерок – можем спокойно грохнуть, осно¬ваний для этого уже хватает. Вот так и никак иначе.
После столь поучительной проповеди Гоша отдал Алексею для более надежной подстраховки свой автомат и начал пооче¬редно поднимать и обыскивать задержанных.
– Не стесняйся, попугай, – первым выбрав Митюнина и помо¬гая ему подняться, сказал Гоша. – Эта безобидная процедура тебе хорошо знакома – должен помнить, как надо себя вести. А если успел подзабыть, то напоминаю: твоя попугайская задача – стоять спокойно и молчать, а моя ментовская задача – тоже молчать и спокойно делать дело.
Лейтенант поднял с земли зеленую шляпку с перышком, рыв¬ком нахлобучил ее Митюнину на голову и добавил:
– Вот таким образом и никак иначе.
Во время обыска Митюнин особенно был похожим на быка -свирепого, опасного. Широкое грубое лицо его побагровело до свекольного цвета, ноздри крупного носа раздувались, белки больших выпуклых глаз налились кровью.
– Ты не раздувайся, Арсений Семенович, – не прерывая сво¬его дела, сказал Гоша. – А то лопнешь и угробишь нас всех взрывной волной к едрене бабушке. И место это красивое испортишь – воронка останется да еще сплошным дерьмом будет забрыз¬гано все вокруг.
И Арсению Семеновичу приходилось терпеть.
У всех четверых оказались ножи в чехлах – отлично сделан¬ные, красивые ножи, явное холодное оружие. А огнестрельное лейтенант извлек двумя пальцами за уголок рукоятки из-под куртки у одного лишь Рассохи – пистолет «ТТ». Потом так же осторожно достал из его внутреннего кармана пару запасных обойм. Нашлась запасная обойма к карабину и у Сухопарова.
Документы были только у Митюнина – паспорт с московской пропиской и внушительного вида «корочки», при раскрытии которых удостоверялось, что Митюнин Арсений Семенович является членом совета директоров промышленно-торговой холдинговой компании «Ломихокс». Остальное – бумажники с деньгами, ключи и прочее мелочевое имущество подопечных особого интереса для Гоши не представляло, пока он не на¬ткнулся вдруг в Пашином кармане на тонкие кожаные перчатки.
– Та-ак, Лиховидов... – сунув находку Паше под нос, жестко усмехнулся лейтенант. – Пальчиков твоих, значит, ни на каком из вашего оружия может не оказаться... Обнаружатся, выходит, лишь пальчики Арсения Семеновича и прочих архаровцев. По¬умнел ты, Лиховидов. Стал мудрей своего столичного кореша.
Паша, не отводя взгляда, тоже усмехнулся, однако не произ¬нес ни слова. И не укрылось от лейтенанта, как настороженно зыркнули на Пашу «оприходованные» уже и сидящие поодаль спиной к спине Митюнин с Рассохой. Видимо, успели вспом¬нить какие-либо существенные подробности насчет Пашиных перчаток.
«Улов» Гоша аккуратно раскладывал на столике отдельными кучками, чтобы не перепутать, где чье. Закончив обыск и прика¬зав Алексею держать сидящую кружком четверку под прице-лом, лейтенант приступил к следующему этапу своей работы. Он снял с себя рюкзачок, похожий на ранец, который благодаря Маскировочному, такому же, как и вся синеватая униформа, цве-ТУ, До этого момента почти незаметно покоился на его широкой спине, и, покопавшись в нем, достал, к удивлению Алексея, ак¬куратно сложенные стопочкой полиэтиленовые пакеты, начал выбирать, расправлять их по одному. Пакеты, видимо, были спе¬циальные какие-то – разного размера, некоторые даже, наверно, в метр длиной, довольно прочные, судя по всему, и с завязочка¬ми наверху. Выбрав несколько штук, и больших, и маленьких, Гоша выудил из ранца еще и бумаги стопку, свернутую в тру¬бочку и, выдернув из внутреннего кармана ручку, склонившись над столиком, стал быстро писать что-то – на одном листке, на другом, еще на нескольких.
И понял Алексей, для чего все это предназначается, лишь в тот момент, когда лейтенант принялся рассовывать по пакетам кучки расположенных на столе вещей митюнинцев и впридачу к ним – листки бумаги с надписями. Рассохинский «ТТ» Гоша поднял со стола опять же очень осторожно, зацепив кончиками пальцев за скобу под спусковым крючком, и упаковал его особ¬няком. Точно так же поступил он и с обоймами. А потом та же участь постигла и крупное оружие митюнинцев – вскоре и сухо-паровский карабин, и автоматы с глушителями уже стояли, при¬слоненные к столику, каждый в полиэтиленовой одежке, кото-рая была крепко стянута завязками на стволах повыше лож. Митюнинцы угрюмо наблюдали за Гошиными спокойными и неукоснительными действиями.
Когда раненого охранника потащили к кострищу, лейтенант приказал Алексею:
– Гляди давай тут. Будут дергаться – руби очередью по ногам. Но бинтов у нас на всю вашу свору не хватит, – бросил Гоша тяжелый взгляд на задержанных, – это учтите.
И, запихнув в набедренный карман униформы несколько па¬кетов, заспешил вразвалочку навстречу новому подопечному. Подходя, он буркнул соратникам с хмурым видом:
– Тормозните-ка чуток. Те остановились.
– Сильно схватил? – спросил Гоша Дмитрия.
– Да ничего, – ответил тот. – Стружечку сняло для памяти. Лейтенант обмерил охранника с головы до ног уничтожающим взглядом и, цвыркнув сквозь зубы слюной в сторону, стал обыскивать его – с профессиональной сноровкой обшлепал, обгладил и поверху, и под курткой, и брючные карманы. И столь же быстро выудил пару «макаровских» обойм, бумажник, склад¬ной нож, паспорт и ключи от машины, которые тут же сунул в свой карман. Раненый, тяжело обвиснув на плечах невольных санитаров, с терпеливым равнодушием смотрел мимо него из-под набухших век.
Заглянув мельком в бумажник, Гоша, кроме денег, увидел там удостоверение и не удержался, раскрыл его.
– Хм, – качнулся он с пяток на носки и обратно, – частное охранное агентство «Вега». И разрешение на ношение оружия имеется...
– Может, все-таки после посмотришь, чего тебе там требует¬ся, – не выдержал Сергей. – Нашел, понимаешь, время для обыс¬ка. На нас же ведь пудов шесть верняком висит.
– Я делом занимаюсь, – жестко глянул на него лейтенант, – а не... благотворительностью. И обыскиваю срочно потому, что дел еще тьма-тьмущая. Надо как следует вещдоки собрать, па¬латку и машину надо осмотреть, запротоколировать все...
– Вот и не хрена резину тянуть. Дай-ка нам пройти.
Гоша подобрал с земли пакеты с изъятыми вещами и окинул Сергея почти таким же взглядом, как и охранника при встрече:
– Я резину не тяну. И, между прочим, не для себя стараюсь.
И развалистой, мягкой своей походкой зашагал туда, где чер¬нело на желтой осенней траве кровяное пятно и валялось непо¬далеку оружие охранника.
– Суров наш мент, – глянув на Дмитрия, улыбнулся Сергей.
– Ничего не поделаешь, – развел руками тот. – Он теперь ко¬мандир, наше дело – подчиняться. Да и служба его обязывает. Может, еще одну звездочку дадут – оружия-то набирается це¬лый арсенал.
– А, может, наоборот – снимут звездочку. А то и обе.
– И это вполне возможно. У них ведь тоже разделение четкое: кому пули хватать от всякой сволочи да нагоняи от начальства, а кому хватать звездочки.
Когда устроили раненого возле кострища, Антон Макарович попробовал пальцами воду в котле, сунул руку в ведро, придви¬нутое к углям. Вода была чуть теплой – для промывания олень¬ей туши в самый раз. Он снял котел, убрал треногу и, отставив ведро в сторону, положил на угли дров. В середке кострища еще тлело, и стоило лишь сунуть туда клок пожухлой травы, как дрова начали потрескивать снизу, и вскоре вырвался из-под них огонь.
Алексей, продолжавший охранять митюнинцев, похоже, уто¬мился от этой никчемной работы и, увидев приготовления Гло-бова, обрадовался:
– Не беспокойся, старшой, мигом разделаем. Я сам разрублю. Подмогнете мне поначалу, а дальше управлюсь один. Хоть ра¬зомнусь малость с топориком, а то засох тут совсем.
– Погоди чуток, – ответил Антон Макарович. – Сходим сей¬час к роднику, сполоснем руки. Да водички студеной надо при¬нести. Только чем бы вот зачерпнуть?..
– Зачерпнуть-то... – озадачился и Дмитрий. И вдруг обратился к митюнинцам: – Есть какая-нибудь подходящая тара, дорогие товарищи?
– Есть ведро пластмассовое, – отозвался Рассоха. – Там жрат¬ва в нем. И кружки есть – увидишь возле рюкзаков.
Дмитрий направился к палатке, но, глянув еще раз на митю¬нинцев, свернул к ним, движимый озорной какой-то силой, и, нагнувшись к Пашке Лихому, оперевшись на его плечо, шепнул в ухо тихо, но однако с тем расчетом, чтоб смогли услышать сидящие рядом:
– Спасибо, Пал Анатолич. Потерпи уж еще маленько. И без промедления зашагал дальше.
– Ты-т... – Лихой дернулся, попытался даже вскочить, несмот¬ря на то, что запястья были сжаты за спиной наручниками. -Ну... ты... Вот же козлина... Ну, погоди, Веденцов! Придет время – допрыгаешься!
Антон Макарович с Сергеем насторожились, Алексей выбрал позицию поудобней и сказал хрипло:
– Буду стрелять по ногам.
Паша дергаться перестал, но, дрожа от злости, с выступившей на губах слюной, просипел Митюнину:
– Ты слыхал, Семеныч? Он мне... спасибо. Он, пропадлина, хочет меня, Лиховидова, сделать...
– Слыхал, слыхал, Паша, – перебил Митюнин. – Ты хоть и мудрей меня стал, а я ведь все-таки не из тех придурков, кото¬рые верят каждому вонючему менту. Такое мое качество тебе должно быть хорошо известно. Но встречу-то богатую ты мне устроил, с угощением по ребрам. Так что... сам понимаешь...
– Да не мент он вовсе, – задыхаясь, пытался умягчить Лихой Митюнина. – Этот Веденцов трех сотен вонючих ментов стоит. Я же ведь предупреждал...
– Какая мне разница, что за сволота вылезает поперек моей дороги? – оставался непреклонным «хозяин». – Мне разница в том, кто пропускает на мою дорогу всякую сволоту.
– Эх, Арсюша, Арсюша... Вот этого-то им только и надо -чтоб у нас разборки начались.
Увидев приближающегося лейтенанта Гошу, Алексей пообе¬щал им:
– Сейчас в самый аккурат договоритесь.
Лейтенант слышал издали заваруху, но как и все, кто оставал¬ся возле митюнинцев, сути ее не уловил. Он неторопливо разло¬жил по местам новые пакеты с вещдоками, потом спокойно взял у Алексея свой автомат и, сдвинув рычажок на предохра¬нитель, шагнул к митюнинцам.
– Та-ак... Добром, значит, вам не желается. Кто вякал? Кто дол¬жен мне два ребра?
Они молчали, не глядя на него. Тогда Гоша повернулся к
Алексею:
– Начал кто?
– Да Веденцов твой начал – вот кто! – опережая Алексея, не¬рвно выкрикнул Рассоха. – Он спросил – я ему ответил. Если отвечать мы не имеем права, тогда чего лезете к нам с вопросами?
– Отвечать имеете право. А между собой трекал кто – тоже Веденцов? – И скосив глаза на Дмитрия, который подошел в это время к палатке, рявкнул вдруг:
– Стоп! Не лапать там ничего!
С такой силой рявкнул, что все вздрогнули.
– Да ведро нужно и кружки! – откликнулся тот. – Ведро-то можно взять?
– Ведро можно.
– А кружки? Может, у тебя кружки есть? -Ладно, возьми...
И, сунув Алексею автомат, прихватил со стола порожние по¬лиэтиленовые пакеты, Гоша устремился туда же, к палатке. И, похоже, не одним лишь митюнинцам – всем стало легче оттого, что «грозу» пронесло. Митюнин с Пашей разговоров больше не затевали.
... Возле родниковой «чаши», внезапно увидев на гранитной глыбе крест, Дмитрий застыл, как вкопанный, и несколько мгно¬вений не мог вымолвить ни слова. Не меньше его поражен был и Сергей – тоже стоял с раскрытым ртом, приковавшись к крес¬ту взглядом.
-Это... откуда же здесь? – повернулся наконец Дмитрий к Антону Макаровичу. – Кто сумел сотворить? Настоящий ведь мастер делал – будто огромным штампом отпечатано. Чья рабо-та-то?
– Не знаю, – ответил Антон Макарович. – Старики говорили -сам из камня проявился. А мне думается – добрым человеком сработано, которому Бог помогал.
Дмитрий подошел к краю «чаши» и стоял некоторое время, прислушиваясь к мирному гульканью хрустально-прозрачной воды, вырывающейся из-под гранита, наблюдая, как взбивают песок на дне освещенные сквозь нависшие ветви скупым осен¬ним солнцем веселые фонтанчики. Потом Дмитрий нагнулся, хотел зачерпнуть воды ладонью, но ладонь была в чужой запек¬шейся крови, и он отдернул руку, выпрямившись, поднес к лицу обе испачканные кровью ладони и несколько мгновений смот¬рел на них странным каким-то отчужденным взглядом.
– Сколько уж времени, – заговорил он негромко, – люди но¬сят на себе кресты с такой вот надписью... А руки постоянно в крови. Крест этот... он, наверно, не первый век бросается людям в глаза, и слова-то, пожалуй, самые главные для человека на нем высечены: «Спаси и сохрани». Поистине святое место – до мозга костей пробирает. А мы... у нас даже и здесь оружие с собой, и руки в человеческой крови...
И вдруг, перекрестившись размашисто и резко, с силой вжи¬мая в себя щепоть пальцев, Дмитрий попросил с тихим отчая¬нием:
– Прости уж ты нас, Господи. Если... есть такая возможность. И руки пошел мыть в сторону – туда, где, вытекая из «чаши»,
преображалась в говорливый ручей родниковая вода. Сергей, не отрывая от гранитной глыбы усталых светлых глаз, тоже пе¬рекрестился и молча последовал за ним. Тяжко вздохнув, осе-нил себя крестным знамением и Антон Макарович.
Когда вымыли руки, сполоснули разгоряченные лица и напи¬лись ледяной, но удивительно вкусной воды, Дмитрий вручил Сергею наполненное ею пластмассовое ведро и сказал:
– Ты, брат, иди, а то там у всех теперь глотки ссохлись. Ране¬ного напои. И не давай ему спать, пускай держится в сознании. Если в отключку пойдет... сам понимаешь. А мы тут с Анто¬ном Макаровичем... присесть хоть на пару минут.
– Понял, командир.
От родника веяло глубинной земной свежестью, и некоторое время сидели молча. Потом Дмитрий вздохнул и задумчиво про¬изнес:
– Такая вот, значит, получается конфигурация, Антон Макаро¬вич...
– Да, Дмитрий Капитоныч, – в тон ему ответил Глобов, -такая вот она, брат.
– Сильно мне не по нутру, что и тебя коснулась эта паскудная война. Хочешь-не хочешь, а зацепила, зараза.
И Глобову вспомнился вдруг один из моментов не столь уж и Давней поездки на Заветное озеро, когда он, Антон Макарович, назвал игрой в партизан предосторожности гостей, показавши¬еся ему излишними. «Если это игра, – сказал тогда Каракозин, -то не приведи Бог тебе играть в нее. Но, думаю, что все же и тебе придется».
– Хорошо хоть обошлось более-менее прилично, – продолжал Дмитрий, – а то поваляли бы друг друга, и разбирайся потом, кто тут свои, а кто чужие.
– Да уж в главном-то, наверно, разобрались бы тогда, – усмех¬нулся Антон Макарович. – Что поваляли друг друга люди, и среди них ни единого человека иностранного вражеского про-изводства.
– Наше производство, как видишь, очень даже разное.
– Конечно, пришлось навидаться. Пулю схлопотать в этих лесах я не раз мог. Но такого, как сегодня, здесь, пожалуй, еще не было.
– Может и хуже быть.
– Да куда уж хуже-то?
– Бывает.
Посидели еще несколько мгновений молча, и Антон Макаро¬вич спросил:
– А этот Сергей... Он откуда? Форма у него вроде как и наша с тобой...
– Серега у меня работает.
– Тоже офицер?
– Прапором был. Но этот прапорщик трех десятков иных офи¬церов стоит.
– А лейтенант, значит, из районной милиции?
– Да нет. Гоша у нас из УБОПа.
– А это еще что за штука?
– Областное управление такое. По борьбе с организованны¬ми. Чтоб уж тебе до конца было ясно – Гоша Митюнина оттуда вел, из области.
– Как вел?
– Ну... наблюдал, сидел на хвосте. А от Сурженска повел уже Серега. Они оба в первую чеченскую в моей спецгруппе были. Нам на разведвыходах много чего пришлось вместе хлеб¬нуть. Оба прапорщики, но Гоша, как видишь, в своем УБОПе до лейтенанта дослужился. Службистый мужик.
– Вот оно что... Теперь все понятно. А то ведь я и фамилию твою узнал лишь сегодня – когда Лихой выкрикнул.
– Серьезно? Неужто я тебе ни разу полностью не назвался? Ты уж, брат, не обижайся – это у нас по привычке.
...Оленью тушу разделали на большие части, чтобы удобнее было таскать к машине. Однако мясо пока лежало горой на под¬стилке, поскольку лейтенант Гоша все еще не давал команды грузить его. Тщательно осмотрев палатку внутри и вещи вокруг нее, он занялся теперь обследованием автомобиля.
Раненый много пил – ведро и кружка стояли рядом с ним. У него, видимо, начинался жар, и с минуты на минуту он мог про¬валиться в забытье. Но едва только закрывал глаза, как подходи¬ли Сергей или Дмитрий и стучали пальцами ему по щекам:
– Эй, ты не спи давай. Сознание держишь?
– Держу... – отвечал тот хриплым шепотом, хорошо понимая, наверное, почему с ним поступают именно так.
Через некоторое время Дмитрий подошел к Антону Макаро¬вичу и попросил тихонько:
– Дай-ка спирту. Осталось там?
– Много осталось, – обрадовался почему-то Глобов. – Вот, бери. Веденцов налил в кружку приличную дозу спирта, немного
разбавил водой и присел рядом с раненым.
– А ну-ка подкрепись, – и приподнял его за плечо, – героичес¬кий ты наш Коля...
– Чего... что... – широко раскрыв глаза, зашевелил тот успев¬шими уже зашелушиться губами.
– Спиртику, говорю, махни – вот чего.
– А-а, это дело... – прошептал раненый. – Спасибо, брат. Если жив буду...
– Хочешь сказать: буду жив – не промахнусь?
Тот не ответил – взяв кружку обеими руками, стал медленно, сквозь зубы, пить. Антон Макарович достал из набедренного кармана своего камуфляжа сверток с едой, навязанный в дорогу дочерью, и вскоре уже держал наготове бутерброд. Раненый выпил до дна,/юпытался справиться с дыханием, но все-таки хватанул воздуху – закашлялся. Веденцов довольно крепко ог¬рел его по спине ладонью пару раз, и, когда кашель прекратил¬ся, спросил:
– Пролетело?
– Упало, – прохрипел тот.
– Есть будешь?
– Не могу.
– Ну, как хочешь, – опуская его на землю, сказал Дмитрий. -Нам больше достанется.
Он подозвал Алексея с Сергеем и предложил:
– Давайте-ка, братцы, и мы по граммульке. А то чего-то му¬торно становится. Как, Антон Макарович?
– Необходимо, – поддержал тот.
– Ну и добро. А лейтенанту оставим.
Антон Макарович от спирта отказался, а они втроем выпили без слов и, разобрав бутерброды, не расставаясь с оружием, усе¬лись жевать по разным сторонам от костра. Митюнинцы, те, кто сидел лицом к костру, поначалу наблюдали за этой трапезой молча, но вскоре Паша Лихой не выдержал:
– Ты, Веденцов, хоть и сволочь, а поимел бы душу-то. Сами пьете и жрете, а нам штрафной режим устряпали. Мы ведь тоже... и пить охота, и не ели нынче ничего.
– Вам оленинки уж больно хотелось. Вот и ешьте ее глазами сырую, – усмехнулся Дмитрий. – Или, может, думаешь – из сво¬их рук тебя поить и кормить тут буду? Из моих рук... ты зна-ешь, что тебе причитается. Вот и сиди, радуйся потихоньку.
– Да клешни-то свело же на заднице.
– Тебе и родиться надо было бы со сведенными на заднице клешнями.
– Да перекиньте «браслетки» на перед хоть на минуту-то. Жевнем чего-нибудь – там у нас есть. По очереди поедим – куда мы денемся.
– Никуда не денетесь – это точно. И не я тут командую. Дмитрий медленно жевал, глядя в сторону родника, однако
через несколько мгновений все же тяжело поднялся с земли и зашагал к машине, в которой усердно возился лейтенант Гоша. Тот выскочил из зева автомобиля навстречу, и слышно было, как они приглушенно спорили. Потом лейтенант покопался в кармане брюк, толчком сунул что-то в руку Веденцову, и все, кто смотрел туда, поняли: ключи от наручников. Цвыркнув слю-ой на сторону, Гоша сунулся обратно в машину, ударился голо-ой о верх проема и захлопнул дверцу за собой с такой силой,
что хлопок ее, будто выстрел, стеганул далеко по лесу. _ У мента, видать, мозги пену дали, – негромко сказал Рассохе
Паша Лихой. – И решил мент эту пену снять. Резко снял – могло
и черепушку срезать.
– А у тебя язык стал длинней, чем надо, – ответил Сергей, который хорошо слышал эту фразу. – Если так сильно желается, за секунду укорочу.
– Да знаю и твои способности, Чалов. Научились вы там, в горах, людям честной нации языки резать.
– Ты не честной нации, поэтому тебе вместе с языком могу вырезать и еще кое-что.
– Ладно, Чалов, давай-ка обходиться пока миром.
– Я-то обойдусь, – ответил Сергей. – А вот Арсению Семено¬вичу, по-моему, мир с тобой сейчас – как кость в горле.
На этом замолчали. Молчал и Арсений Семенович.
Дмитрий направился к палатке, стал подбирать там, прижи¬мая к груди, те самые пакеты с едой, которые вытряхнул из пла¬стмассового ведра, понадобившегося для родниковой воды. Он прихватил все, что мог, даже пару газировки в легких бутылках. Возле угла палатки внушительной группкой, бросающейся в гла¬за своим разноцветьем, стояло спиртное, но это Веденцов не тронул.
Вывалив охапку съестного возле митюнинцев, он кинул Сер¬гею ключи и сказал:
– Займись. Пусть едят по одному.
Сергей начал с Сухопарова. И когда снятые наручники вновь Щелкнули на руках, протянутых Сергею, этот не боявшийся ни ночей, ни случайной лесной смерти длинноногий мужик, возра¬стом несколько моложе Глобова, вдруг заплакал. Он ел колбасу с хлебом, которые сунул ему Сергей, слезы обильно падали на еДУ, купленную явно не им, а Сухопарое пытался стереть их со Щек рукавом телогрейки. Руки его были в засохшей оленьей кро¬ви, которая отдиралась теперь лоскутами. Плакал он беззвучно, стараясь не показать это никому. У Глобова сжалось сердце, но он отвернулся, понимая, что не найдется у него сейчас для Су-хопарова ни единого подходящего слова.
Паша с Рассохой подкреплялись по-иному – они явно рассла¬бились, даже посмеивались вроде бы, начали изредка перегова¬риваться шепотом.
– Чалов, – сказал Рассоха, – там же у нас и выпивка есть. Под¬кинул бы потихоньку.
– Если уж подкину, – не заржавело у Сергея, – то не потихонь¬ку, а как следует. Зубы потом на ладони будешь считать.
– Тогда уж лучше не надо, – хихикнул Рассоха.
Митюнин жевал молча, с чувством человека, отлично знаю¬щего, что если есть возможность перекусить в подобной ситуа¬ции, то ею нужно воспользоваться без лишних проволочек. Его могучие челюсти работали размеренно, словно хорошо отлажен¬ные рычаги механизма, и было заметно, что он неуклонно обка¬тывает в мозгу какую-то очень важную для него думу. Чувство¬валось, что этот человек, способный вспылить до бешенства, и успокаиваться умеет легко – для пользы дела способен за пару секунд овладеть собой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Дмитрий устроился на земле, прогретой костром, неподалеку от раненого. Антон Макарович, исподволь подбрасывая в кос¬тер дрова, время от времени присаживался рядом. Все происхо¬дящее томило ему душу. «Скорей бы уж... – думалось. – Чего тут волынить?»
Раненому полегчало от спирта – глаза заблестели.
– Ну что, герой, – спросил его Веденцов, – терпится-то получше?
– Сам знаешь, – тихо ответил тот. – Спирт есть спирт. Несколько мгновений оба они молчали, и вдруг раненый
спросил:
– Ты где воевал?
фраза эта поначалу словно бы повисла в воздухе, но Дмитрий все же ответил:
– Где надо. А тебе что за дело?
– Я тоже воевал и чую: ты из своих – десантник.
– Насколько мы тут с тобой свои, – усмехнулся Веденцов, – об этом у меня на плече печать останется, а у тебя на ногах аж четыре штуки. Вот подлечат, отсидишь в изоляторе малость, а потом какие-нибудь «духи» тебя выкупят и опять будешь где-либо на доходном местечке...
– Я в Чечне из «духов» крошево делал. -Велика заслуга...
– Заслуга, может, и невелика, только... зря обижаешь.
– Я – обижаю? – удивленно глянул Веденцов. – Да ты, по-мое¬му, лежишь самим собой обиженный. А «духов»-то крошил -нутро, что ли, за Державу екало?
– Екало.
– Я вижу, как оно у тебя екает. К этим-то приклеился тоже от душевного еканья? – кивнул Дмитрий на митюнинцев. – Может, идея у них какая-либо особая – могущество Державы из облом¬ков поднять? Из тех самых обломков, которые они нам устряпа-ли... Такая, что ли, идея тебя к ним потянула?
– А то ты не знаешь, сколько и куда потянуло наших ребят, которых на бобах оставили после Афгана и первой чеченской... Жрать-то надо...
– Думаешь, я не сидел на бобах? Какие уж там бобы, на них еще жить можно, а я сидел на маленьких зернышках, которые для воробья, и то малы. А прибился все-таки к своим, к нашему братству. Вот так-то, крошитель «духов». Держава – наша, а этим все равно устроим кердык. Ты вот с ними – и уже наполовину закердыченный.
– У них большая сила, – сказал раненый.
– Посмотрим, кто кого.
Николай помолчал немного, потом произнес тихо: – Я сразу понял, что ты ишачил в разведке.
– Да какая тебе разница? Понял он...
– Я тоже в разведке ишачил. И здесь почти с самого начала зачуял: есть за нами глаз. Все пытался засечь, но так и не смог. Да еще эти мешали без конца со своим охотничьим ором. А уж когда тебя углядел, увидел, как ты подходишь...
– Углядел, да поздновато, – усмехнулся Дмитрий. – Мы чуяли, что ты умеешь чуять, вот в том-то вся и баста.
Раненый умолк, но через мгновение попросил:
– Может, отпустишь?
– Чудак человек... – рассмеялся Веденцов. – Сдуру я, что ли, тебя отпущу? Да и куда же, к примеру, ты денешься с перебиты¬ми ногами?
– Вылезу куда-нибудь. Не впервой. У меня жена и две дочки. Девчонок и кормить надо, и учить.
– Да это уж точно, – сказал Дмитрий. – Дочек нынче сильно надо учить, чтоб не были слишком учеными.
– Отпусти где-нибудь по дороге.
– Спятил, что ль? Километра не проползешь – начнешь траву зубами стричь. Это же спирт пока тебя вдохновляет. Ты, брат, возьми себя за хипок. Неужто не доходит, во что влип?
– Доходит, но ведь я не знал ничего.
– Чего не знал?
– Я думал – дело законное. Наше агентство, откуда Бык меня нанял, – серьезная контора, с криминалом старается не вязаться.
– Ага, старается. Ваша умная контора, наверно, и в разум не взяла, что Бык – сплошной криминал.
– Он в полной отмывке, и с такими нам тоже приходится рабо¬тать.
– Значит, несерьезная ваша контора. Ну, предположим, ты ду¬мал, что дело тут законное. А почему же тогда так старательно по лесу кругами шастал?
– Да я же говорю: учуял за нами глаз. Прикинул – не иначе, кумекаю, как хочет кто-то наехать на Семеныча, выжидает удоб¬ного момента. Ну и старался засечь, определить. Это моя рабо¬та. Семеныч ведь мне не доложил, что идем на охоту нахрапом. Я и в уме не вел, не тревожился ничуть насчет этого. А когда вы навалились, зыркнул – у одного из ваших старый карабин, и одет он по-деревенски, у другого «Симонов». И сразу понял: сбраконьерили мы, сели на криминал. Вот тебе, думаю, и приехали смотреть свою вотчину... Это Семеныч так говорил: едем, дес¬кать, обозреть мою вотчину, все там теперь наше. Ну и психанул я -решил плюнуть и уйти. Просто уйти. В нашей охранной кон¬торе порядок такой: если криминал, то уходи, не марай фирму. И в контракте с нанимателем это оговаривается. И когда вы Се¬меныча и тех троих прищемили, то решил я слинять.
– А почему, – спросил Веденцов, – не бросил автомат, когда я приказал? Почему серию из «Макарова» в меня воткнуть так усер¬дно старался?
– Понял, что тебя не так-то легко будет обойти. И... сработала инерция. Навык сработал раньше разума.
– Да-а, – сказал Веденцов, – если бы разум сработал порань¬ше, то ничего бы тебе не грозило. Ладно... – продолжал он. -Может, все, что ты сейчас натрекал, и правда. Но... ведь мы, разведчики, люди хитрые – когда надо, чего угодно сумеем на¬плести. И одна из главных заповедей у нас – не верить всему подряд. Так вот давай-ка рассудим с тобой этаким макаром. Уви¬дел ты, что основная ваша группа в замке, и решил прорваться в одиночку. Только уж, конечно, не к любимой жене и дочкам в первую очередь. Разведчик, чую, бывалый, и, предположим, что выбрался. Мобильник в палатке остался, и куда бы ты навост-рился? Скорее всего, обходом на Агишовку – до ближайшего телефона. И вышел бы по телефону на кого-либо из своих или на опричников Пашуни Лиховидова. И перехватили бы они нас где-нибудь, попарили как следует в кровавой баньке. Ну? Воз¬можен такой вариант?
– Возможен, – устало ответил раненый. – Но я просто хотел уйти.
– Просто хотел уйти... – с горькой усмешкой повторил Веден¬цов. – А почему я не могу предположить, что, угрохав меня, ты развернул бы свой автомат в сторону моих друзей и срезал бы одного, другого?.. Всех-то, конечно, не удалось бы – среди них есть бывалые не хуже тебя. Ну? Имею я право предположить такое?
– Мы оба ишачили в разведке, – хрипло ответил Николай. – И на твоем месте я думал бы точно так же.
– А ты и думай точно так же. Ладно, давай возьмем другое предположение – что не врешь. Но если не врешь, то, значит, Коля, опять же уйти ты хотел не просто. Забыл, брат, что не по чеченской зеленке топаешь, а по своей родной земле.
– Забыл, – ответил тот. – Прав ты.
– Вот я и говорю: не совсем простой ты наметил себе уход. И радуйся, что мои пули угодили тебе по ногам, а не оторвали яйца.
– Что ж... – по лицу Николая скользнула болезненная усмеш¬ка. – Выходит, сделал ты мне подарок...
– Да еще какой, – ответил Веденцов. – Балакаем вот с тобой -оба живы. – И, немного погодя, добавил вдруг: – Там вон крест над родником...
– Знаю. И вчера, и утром нынче был я возле него.
– Вот. Пока лежишь тут, поглядывай туда почаще. На нем на¬писано: «Спаси и сохрани».
Раненый медленно повернул голову в сторону родника, и че¬рез несколько мгновений показалось Веденцову, будто скольз¬нула у того по впалой щеке маленькая слезинка. Но, может, все¬го лишь показалось, возможно, капля пота скатилась со лба.
Антон Макарович, находясь все время у костра, слышал почти каждое их слово, хотя говорили они очень тихо. И нехорошо, тяж¬ко было его душе от этого разговора, казавшегося спокойным и простым, но несущим в себе жуткую людскую неурядицу.
Лейтенант Гоша, осмотрев машину, приволок еще несколько пакетов каких-то вещдоков и наконец приказал таскать в багаж¬ник вездехода оленину. Этим занялись Сергей с Алексеем, а лей¬тенант двумя глотками опорожнил кружку, в которой был остав¬ленный ему спирт, шумно выдохнул и, мгновенно сжевав бутер¬брод, сдвинул в сторону пакеты на столике, уселся что-то пи¬сать. Никто больше не произносил ни слова – наверное, перед завершением столь нелегкой и муторной заварухи имелись у каждого свои, скрытые от прочих, мысли.
Антон Макарович попросил у Гоши бумаги и, притулившись к столику с другой стороны, начал было писать свой протокол, но лейтенант, выудив из ранца свернутую в трубочку копирку, от¬делил от нее листок и сунул ему:
– Под копирку шпарь. Твоя писанина мне тоже потребуется.
– Всяких приходилось видывать бюрократов, – сказал Дмит¬рий, – но такого буквоеда, как ты, лейтенант, ей Богу, зрю впер¬вые. Это надо же – не забыл захватить с собой на оперативное мероприятие даже копирочку. Ну и буквоедище... Сроду ты та¬ким не был, и когда только успел...
– Зови меня хоть буквоедом, хоть короедом, но работаю я те¬перь только так и никак иначе. Знаешь, сколько наших ребят полегло именно из-за того, что не собрали вовремя вещдоки, поленились оформить все по-людски? Следователь – тык-мык, а для настоящей зацепки ни черта стоящего нет. Гад крутится-вертится, а припереть его к стенке нечем. Знаешь, сколько дел рассыпалось из-за подобной безалаберщины в пух и прах? Бан¬дюг отпускают обратно гулять, а те, кто брали их, рискуя своей башкой, получают потом от этой же сволочи пулю в спину. По¬нял? Так что валяй, смейся себе как угодно, а дело тут, брат, вов¬се не шутейное.
– Да-а... – заговорил вдруг Митюнин. – Схлопотать пулю в спину – не шутейное дело.
– А тебя кто спрашивал? – сурово зыркнул на него лейтенант.
– Закрой свою бычью пасть и сиди как мышь под веником. Толь¬ко так и никак иначе.
Однако Митюнин, видимо, что-то надумал и потому молчать, похоже, не собирался.
– Не пыли ты без толку, лейтенант, – спокойно продолжал он.
– Давай поговорим по уму. Поверь мне: что бы ты там ни нака¬рябал, а через три дня меня все равно выпустят, и тогда... Я ведь слов на ветер не бросаю.
– Ты сейчас все свои мослы по поляне разбросаешь, – ответил Гоша. – А хотя давай, шпарь дальше – глядишь, еще и твоя угро¬за на убийство по протоколу пройдет. Нам и это сгодится. Луч¬ше скажи, какого хрена влез сюда и начал уничтожать неприкос¬новенную живность?
– Я никуда не влез, а приехал на свой участок. Я его купил, он мой, а значит, и на нем все мое. И буду строить тут дом – личную базу отдыха.
– И крест над родником тоже твой? – спросил Дмитрий.
– А как же? – хохотнул Бык. – Я хорошие деньги заплатил, вот пусть он меня и спасает, и сохраняет.
– Может, Арсений Семенович, все-таки приснилось тебе, что тут все твое? – вмешался Глобов. – Никаких документов ни на какой участок у тебя в наличии не имеется, охотничьих тоже. Территория это государственная, рядом заповедник. На оленей охота запрещена в любое время года. Мы их бережем как зени¬цу ока, подкармливаем в снежные зимы, чтоб не случилось па¬дежа. Это же ведь у нас редкое животное – украшение заказни¬ка, можно сказать. Их сюда после войны переселили – перевез¬ли с большим трудом из Западной Белоруссии. А ты, понима¬ешь ли, без документов, с боевым оружием и... заявляешь, что все здесь твое...
– Документы, документы... – раздраженно дернул головой Митюнин. – Да будут вам документы. Не успели там одну толь¬ко закорючку поставить. Через три дня явлюсь сюда со всеми необходимыми бумагами и воткну их тебе прямо в зубы. И строй¬материалы завезу.
– Значит, настолько не терпелось, – сказал Дмитрий, ритмич¬но стегая по земле гибким прутиком, – что даже подписи не дож¬дался, полез сюда нахрапом. Не успел фраером стать, а жадность уже погубила.
– Да ни хрена меня не погубило, – продолжал заводиться Ми¬тюнин, – и никто не погубит. Вот через три дня приеду сюда...
– Посмотрим, – перебил его лейтенант, – где ты будешь через три дня.
– Я еще раз хочу внушить тебе, служивый, – не унимался Бык. – Зря ты тратишь столько времени, зря вы подняли столько пыли. Пошумели, потешились – ну и хватит. Я человек отходчивый -умею такие шутки да потешки прощать. Давайте договаривать¬ся подобру. Говорите прямо: по скольку каждому из вас надо отстегнуть? Какими отстегивать – деревянными или в баксах?
– У-у, – продолжая пестрить бумагу мелким почерком, прогудел Гоша. – Переговоры, гляжу, начинаются. Мне их некогда вести, пускай вон лучше егерь попробует – он свою писанину
закончил.
– А что ж... – развернувшись на брезентовом сиденьице ли¬цом к Митюнину, усмехнулся Глобов. – Я попробую, поглядим, что получится. Ты, Арсений Семенович, видать, сильно бога¬тый, миллионы имеешь. Наверно, много всякого-разного мо¬жешь купить?
– Да уж таких-то вот мужиканов, наподобие тебя, – входя в кураж, тоненько рассмеялся Митюнин, – могу купить не мень¬ше сотни тысяч. Да еще и на другие нужды с избытком останет¬ся.
– Таких, как я, – потемнел лицом Антон Макарович, – ты не купишь ни одного. Ну это ладно. Мне интересно, какая цель у тебя, что ты хочешь сделать на земле со своими миллионами?
– Очень даже простая цель, лопушок ты мой корявый, – кура¬жился Бык. – Вся земля должна быть наша. Все должно быть наше – и солнце, и воздух, и вода.
– А нам-то оставите что-нибудь? – спокойно глядя ему в глаза,
спросил Глобов.
– Вам? Да не обидим мы вас. Бутербродики станем выделять.
– Какие же такие бутербродики?
– А вот из всего этого бутербродики, – широко окинул Митю¬нин взглядом местность. – Из земли и солнца, из воды и воздуха. Не переживай – сыты будете и довольны. Еще и благодарить начнете...
И вдруг произошло совершенно неожиданное.
Лейтенант Гоша рывком поднялся из-за столика, взял свой автомат и, жестким щелчком поставив его на взвод, шагнул к Митюнину, упер ему ствол прямо в лоб. Бык от неожиданности раскрыл рот, и лейтенант тут же сунул ему ствол туда – по са¬мый намушник. Мгновенно налившиеся кровью глаза «хозяи¬на» полезли из орбит.
– А я вот из вас сейчас бутербродик сделаю, – сказал Гоша. -Жирный устряпаю, в пять слоев.
Продолжая держать ствол оружия во рту у Митюнина, лейтенант свободной рукой схватил его за шиворот, резко поставил на ноги. Потом ударами автомата, пинками стал поднимать осталь¬ных.
– Вон к тем кустикам, – почти спокойно указал он митюнин-цам направление. – Все до единого. И стоять там без звука. Вот так и никак иначе. Ну, пошли.
Чтобы они скорее поняли, Гоша без промедления добавил каж¬дому еще по пинку, и, охваченные ужасом, митюнинцы во главе со своим хозяином поплелись-таки к кустам. Лейтенант в запа¬ле сунулся, было, и к раненому, однако сидящий рядом Веден-цов довольно чувствительно хлестнул Гошу прутиком по руке и сказал тихо:
– Этого не трогай.
Гоша сплюнул на сторону, обнажив свои крупные белые зубы, но все же подчинился. И, положив автомат на плечо, увалистой своей походкой решительно зашагал к митюнинцам, которые с побледневшими до мелового цвета лицами и одичалыми глаза¬ми жались друг к другу возле кустов.
– Чего это он задумал?! – бросился Антон Макарович к Дмит¬рию. – Положит ведь сейчас их всех! Почему ты молчишь, не двигаешься с места?
Веденцов, дернув его за рукав, принудил сесть и сказал не¬громко:
– И ты молчи. Уложить их стоило бы, но Гоша хорошо знает свое дело. Он хоть и контуженый, но не дурак.
Алексей тоже всполошился – растерянно взирал то на Глобо-ва, то на Дмитрия, то на Сергея. Но Сергей жестко сжал ему плечо и приказал:
– Не дергайся попусту. Лучше спокойно понаблюдай, как Гоша умеет из волков делать овечек.
Лейтенант скинул с плеча автомат, не дойдя до митюнинцев с десяток метров, и крикнул зло:
– Чего сбились в кучу?! Учуяли, гадво, чем для вас запахло? А ну-ка разобраться, построиться рядком! И поближе, поближе к кустам! Живо! – направил он на них автомат.
И они, не сводя с него глаз, слепо натыкаясь друг на друга, построились в ряд.
– Опомнись, лейтенант... – удалось прохрипеть Митюнину. -Знаешь, что тебе за это выгорит...
– Мне?! – рявкнул Гоша. – Да мы же вас тут, в лесу, не видели, нигде не нашли! И вы нас больше никогда не увидите. Потому что покромсаю я сейчас очередями всю вашу паскудную ком¬пашку, выпущу из ваших утроб вонь – и на этом точка. Лопата в машине есть, ямку поглубже вырыть мы не поленимся. Закопа¬ем и даже дерном обложим, чтоб все было ровненько. Машину со всеми причиндалами утопим в таком болоте, что никто и никогда ее не найдет. И вас пускай ищут хоть до скончания бу¬дущего века. И плакали, попугай, твои миллиончики! Ну? Чего рот распялил? Земли тебе много захотелось? Вся она твоя и бу¬дет – жуй до отвала, только без солнца и воздуха. Мы тебя сверху, над всеми положим – как самого авторитетного. Вот вам и вся проповедь. Глотайте-ка напоследок бутербродики из солнца и воздуха – минуту даю.
Когда загремела длинная автоматная очередь, Антон Макаро¬вич не выдержал, вскочил, опираясь на плечо Дмитрия дрожа¬щей рукой. Дернулся, было, и Алексей, но Сергей опять сдавил ему плечо своей цепкой ладонью.
На митюнинцев посыпались ветки и листья, срезанные пуля¬ми над их головами, и у Быка подогнулись ноги, он осел на колени. Паша с Рассохой плюхнулись на землю, словно подко-шенные, и лежали, вжимаясь в нее, видимо, все еще не веря, что живы. Один лишь Сухопаров продолжал стоять, как стоял – с меловым застывшим лицом и остекленевшими глазами. По его штанинам расплывались темные пятна – обмочился.
– Ну, хозяева земли, воды и воздуха, – сказал Гоша, – хватит валяться-то – вставайте. Промахнулся я – видать, сильно вы меня разволновали.
Однако сделать хотя бы малейшее движение никто из них был
не в состоянии.
– Ладно, – усмехнулся лейтенант. – Не хотите вставать – я еще разок попробую – теперь, может, не промахнусь.
И снова стеганул очередью – по земле перед ними, опустошив, наверное, автоматный магазин до конца. Осыпанные на сей раз земляными ошметками, митюнинцы лишь дернулись, слов¬но прошитые пулями, и больше не шевелились – похоже, оцепе¬нение сковало их еще сильней.
Гоша спокойными привычными движениями отомкнул от ав¬томата магазин, сунул его в гнездо подсумка, вытащил и так же неспешно вставил другой.
– Вот ведь как оно может обернуться... – заговорил он не¬громко. – Жалко, что опять я промахнулся. А если бы мы оказа¬лись сейчас на вашем месте, уж вы бы, сволочи, не промахну¬лись. Ладно, живите пока. Только советую подумать хорошень¬ко, а то дорога нам предстоит глухая, длинная, и уж больно охо¬та мне развязаться с вами раз и навсегда без всяких следствий да судов. Ты, попугай, сам навел меня на такую мысль, когда сказал, что трачу на вас слишком много времени. Ну я и поду¬мал: действительно, чего мы тут с ними столько валандаемся? Ну? Дошло до тебя?
Продолжая стоять на коленях, Митюнин глядел в землю перед собой и молчал.
– Дошло, – убежденно констатировал Гоша. – Не знаю только, надолго ли.
И, повернувшись, зашагал к своим.
... Скорым темпом сняли палатку, затолкали в машину весь митюнинскии скарб. На одном из сидений лейтенант аккуратно разместил свои вещдоки. Раненого подтащили к машине пер-вым и усадили пока возле нее, привалив спиной к колесу. Веден-цов намеревался устроить его поудобней на передних сиденьях после того, как будут рассованы по местам в задней части сало¬на остальные митюнинцы. Охраннику становилось все хуже, однако он без единого слова и стона крепился из последних сил, стараясь не потерять сознание.
Когда хмурых, подавленных «охотничков» впихивали пооче¬редно в вездеход, Митюнин вдруг ринулся к охраннику и остер¬венело пнул его ногой в бок.
– Из-за тебя, гад, вышел прокол! Ты, сучара, своей шмальбой загубил все дело!
Дмитрий оказался рядом и, в мгновенном нырке поймав левой рукой ногу Митюнина, с силой рванул ее кверху, припечатал «хозяина» спиной к капоту. И кулаком правой с каким-то осо-бым наслаждением дважды заехал ему в пах. Произошло это так быстро, что в посадочной спешке почти никто и не понял толком, в чем дело. Лишь когда Митюнин с воем начал кататься по земле, все остолбенели от удивления, а Гоша, разведя рука¬ми, спросил Веденцова:
– Господи, да что ты с ним сотворил-то?
– Прокол устроил, – ответил Дмитрий. – И загубил ему дело. Пускай молится Богу, если это дело загублено не до конца.
Митюнина подняли и поволокли в машину, а он все еще кор¬чился и продолжал вопить. Когда готовы были отъехать, Алексей сказал Глобову:
– Мне, старшой, пожалуй, лучше обратно, через Гнилое. До¬берусь до твоего «козелка» и прикачу за тобой в Сурженск. Да¬вай ключи. Где тебя там искать-то?
– Это ты, брат, правильно решил. А искать-то меня где же – в милиции, наверно. Найдешь где-нибудь.
Алексей некоторое время стоял, провожая взглядом плотно загруженный, но легко одолевающий некрутой подъем автомо¬биль, потом пошел на поляну и стал бродить по ней, подбирая оставшийся мусор – обрывки газет, полиэтиленовые пакеты, пропитанные кровью тампоны и стреляные гильзы. Все, что могло гореть, он бросил в костер, который еще продолжал тлеть, а гильзы ссыпал зачем-то в висевшую у него на бедре старую
полевую сумку.
Закончив все это, Алексей направился к роднику и, сняв с плеча карабин, положив его рядом, опустился перед крестом на коле¬ни. Несколько минут он молился, беззвучно шевеля губами и припадая лбом к земле, потом зачерпнул воду из родника ладо¬нями, попил. Расстегнув рубашку, зачерпнул еще воды, смочил ею лоб, плечи и грудь.
И вскоре уже петлял среди дубняка, ходко поднимаясь вкось по крылу Кудрявого Лога, прикидывая, как удобней сократить путь к Гнилому болоту.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На другой же день после происшедшего в Кудрявом Логу Антон Макарович почувствовал, как понемногу забирает его та странная потаенная болезнь, которую столько раз доводилось переживать раньше по окончании почти каждого охотничьего сезона, особенно на крупного зверя.
Заныла в глубине души тончайшая какая-то струна, и мучи¬тельное нытье это нарастало час от часа, плотно заполняя нео¬долимой тоской все тело, подрывая волю и лишая сил.
Он позвонил помощнику и сказал:
– Чего-то я, Леша... Простудился, наверно, малость. Попро¬бую отлежаться денька три.
– Конечно, отдохни! – горячо одобрил тот. – Медку попей на ночь. На нас с тобой такие холода наваливаются, что не только сопатки, но и душу-то простудить немудрено. А за дела не бес¬покойся. Я завтра Еланские угодья объеду – гляну, какие там порядки.
– Смотри, поберегай себя, – сказал Антон Макарович. – Без оружия в лес не суйся. Да и дома... тоже старайся держать под рукой. Теперь ведь... сам понимаешь...
– Понимаю, чего тут не понять... Но мы же, слава Богу, не одни нынче – поддержка надежная имеется. Дмитрий Капито-ныч приказал сразу сообщать, если что...
– Поддержка поддержкой, – перебил Глобов, – а ухо держи востро. Мирная жизнь для нас кончилась – вот это учти как следует.
– Не боись, старшой. Все будет в норме.
– Рацию не забудь с собой.
– Не забуду.
Три дня Антон Макарович лежал, глядя в потолок неподвиж¬ным взглядом, и хотя чувствовал, как сильно переживает за него дочь, ничего не мог с собой поделать. Совсем не хотелось есть, однако, уступая настоятельным просьбам Любы, он все-таки вставал, садился вместе с нею за стол и через силу что-то пере¬жевывал.
Лишь к вечеру третьего дня Глобов вышел во двор, покопался немного в двигателе машины. Потом пошел за ворота, уселся там на скамейку – захотелось наконец подышать свежим осен¬ним воздухом. Вскоре подсел к нему проходивший мимо по ка¬кому-то делу Силантич Аколупин – нестарый еще мужик, стара¬тельный и занятный, относящийся ко всему в жизни с умным любопытством. Он молча пожал Антону Макаровичу руку, за¬курил с нарочитой медлительностью и, помолчав для порядка еще немного, заговорил:
– Слыхать, Макарыч, банду какую-то серьезную накрыли в за¬казнике. И ты вроде бы участвовал в этом накрытии. Правда,
что ль?
– Откуда слыхать-то? – хмыкнув, удивленно покачал головой
Глобов.
– Да ходят по народу такие слухи.
– Преувеличивают, как водится. Не банда, а обыкновенные браконьеры.
– И много их было?
– Да нет, совсем чуть-чуть.
– Конечно, – усмехнулся Силантич, – насчет преувеличения у нас, наверно, первое место в мире. Но ведь в самом деле, Мака¬рыч, сколько сволочи-то всяческой развелось... Сплошной на¬храп кругом: банды, убийства, взрывы. Подумаешь о жизни – и сразу в душу сумерки. Я на днях как-то сижу дома, обедаю, а на холодильнике стоит «Тайга»...
– Какая тайга?
– Да средство от комаров. С лета еще стоит, с комариной поры...
– Ну и чего же? – заинтересовался Глобов.
Он хорошо знал необычный характер Аколупина и всегда от¬носился к Силантичу с интересом и уважением именно из-за такой его необычности.
– Ну дак смотрел, смотрел я на эту самую «Тайгу», – продол¬жал Силантич, – и вдруг хрясть по столу кулаком! «Убери, – го¬ворю жене, – «Тайгу» к чертовой матери!» А она так же вот, как и ты сейчас: «Какую тайгу?» «Да флакон, – кричу, – комариный! Убери его в конце-то концов с глаз долой! Все лето гляжу на эту надпись – «Тайга», и целыми днями крутится в мозгу: «Закон – тайга, медведь – хозяин». Жена взяла флакон, поверну¬ла его надписью к стене и говорит: «Чего-то ты сегодня не в духу». Я аж подпрыгнул: «Какой дух? Где его нынче взять -дух-то?» Вот и скажи, Макарыч, прав я или не прав?
– Наверно, прав, – ответил Глобов. – Общего духа и в самом деле, пожалуй, не наблюдается.
– Вот то-то и оно. И знаешь, что еще пробирает меня аж до печенок?
– Что же такое?
– Черта одна у нас есть паскудная – любим за все чужое хва¬таться. Ну, то есть перенимать оттуда, из-за границы, одно, дру¬гое, третье. Сколько уж раз доказывали, что свое скумекать мо¬жем в тысячу раз лучше, ан нет – подавай нам опять же чужое. Это раз. А второе – почему чужие, заграничные эти, без конца к нам лезут? Уж ладно бы только пожрать нашей рыбы да грибов. Да жрите – этого добра тут пока и для вас хватит. Но они же лезут с указкой: делайте, мол, у себя все, как мы. А с какого хрена мне, к примеру, делать, как у англичанина, если я люблю по-своему? Я, например, еще не изучил, почему в соседнем Репкинском рай-оне такие хорошие помидоры получаются. Мы себя самих и все свое еще путем не изучили, у нас просторища-то для изучения -два века живи, а не охватишь. А они лезут и лезут: валяй, как у них. Да хрен вот вам! Хочешь есть, как мы едим – приходи и ешь, а делать нашего брата не учи. Может, мы кое в чем и неважнецки управляемся, зато кошку да собаку держим для хозяйственной пользы, а кровных детей имеем для души. А там, понимаешь ли, кошка дороже родной дочери, и лезут учить других. Только и слышно: дескать, в Европах порядок, уж такой порядок... Да ка¬кой это порядок, если от них и пришла-то к нам вся нынешняя гадость: и убийства оружейные, и взрывы, и жадность крысиная – у других для себя побольше оттяпать. А наркомания, которая нашу молодежь гробит на корню? А голая проституция? Девку до сисек и лохмушек растелешить и показать на всю страну стало такой же обычностью, как жердь ошкурить. Тоже ведь оттуда, от хнего порядка пришло. Ну? Что же это за порядок, если он в тысячу раз хуже нашего прошлого беспорядка?
– Выходит, Силантич, такое уж у них понятие насчет порядка никого не жалей, ничего не стыдись, думай только о своем
прибытке. Души, значит, нету – кукиш вместо нее. А на нем над¬пись: «Свобода». Между прочим, подобный расклад у нас мно¬гим очень даже нравится.
– Да замечаю. О тех, кто нахватал себе выше крыши, я уж и не говорю, а оно ведь и среди нас-то, простых да обыкновенных, жалости друг к другу совсем почти не стало. Лет пять-шесть назад как-то еще пригревали один другого, а нынче даже род¬ные не то что не пригреют, а так тебя ожгут – шкура потом го¬рит, будто от кнута. Взять хоть бабу мою – наслушалась, на¬смотрелась по телевизору всякой дряни, и душа у нее приобрела конфигурацию тоже вроде кукиша. Только надпись на ней не¬множко другая.
– Какая же? – поинтересовался Глобов.
– «Надоел хуже горькой редьки». Ну жена – Бог с нею, бабья душа может каждый час менять свою конфигурацию. А мужи¬ки-то, с кем приятельствовал всю жизнь, насколько изменились... Уши у всех торчком стоят, взгляд прицельный. Что-либо, к при¬меру, у тебя в разлад пошло,'а уж он углядел и спрашивает: ну, дескать, как живется-можется? «Да так, – отвечаешь, чего-то малость не тое». И чуешь: ему это твое «не тое» слаще всякого меда, и аж сердце из человека готово наружу сигануть от радо¬сти, что дела у тебя на сей момент хуже, чем у него. Примечал ты такую атрибуцию?
– Примечал, Силантич.
– Да чего я сглупу спрашиваю-то? Тебе ли не примечать... На тебя и на твой заказник вон какие пеньки валятся. И скольким же людям неймется нынче, если где-то что-то сохраняется в це-
;ости... Бросаются, будто голодные волки, и каждый норовит
Урвать свое. Даже родной зятек не постеснялся – подавай ему
[Рямо из заказника строевой осины... Не обижайся уж, Мака-
• 1ы ведь знаешь – душа у меня простецкого скроя, и не с
Цепкой говорю, а с сочувствием, с полным к тебе уважением.
– Какая тут может быть обида? Спасибо, Силантич, на добром слове.
Аколупин помолчал немного и вернулся к вопросу, который, очевидно, мучил его особенно сильно.
– Ну а заграничные-то эти... Почему же все-таки настолько настырно лезут к нам с указками? Как ты думаешь?
– По-моему... – Антон Макарович помедлил малость, – про¬стой у них расчет: будьте, как мы, и ваше будет нашим.
– Да куда им нашего-то еще? Жрут от пуза чего хотят, ни в чем не нуждаются...
– Кто жрет от пуза, у того аппетит не чета нашему. И потом, видать, при нагулянном жирке-то тесновато им там, у себя, ка¬жется. А у нас – ты сам сказал – вон какие просторища.
– Значит, наше станет ихним, а они нам высунут свой кукиш?
– Да уж высунули. Неужто не видишь? И надпись на нем хо¬рошо читается.
– Читается, мать иху... – Аколупин задержал ругательство и со вздохом уставился себе под ноги. – И почему же судьба-то у нас здесь такая? В радости живем лишь по молодости, а потом... пошло-поехало. Остальная жизнь вроде бы для того и предназ¬начена, чтобы обиды терпеть, нападения да указки всякие пас¬кудные. Деды наши только успели свою молодость отплясать, и накрыла их революция. Похлебали как следует. Отцы еще каб¬луками по-настоящему не отдробились, как свалилась война. И мы тоже вот забыли уж, когда и чему радовались в последний раз. Чужие нам указкой тыкают да суют кукиш, а по их примеру приноровились потчевать кукишем и свои. Свобода, мать ее... Да разве это жизнь, Макарыч? Спрашивается: на кой она мне хрен, такая жизнь? Не-ет, грузины правы, верный у них обычай.
– При чем тут грузины? – удивился Глобов столь неожидан¬ному повороту. – Что за обычай?
– У грузинов-то? Там, брат, когда родится человек, они сидят и плачут. Дескать, чего без толку радоваться-то – терпеть да му¬читься явился он на белый свет. А когда умирает кто, берут гар¬монь и пляшут все. Отмучился, мол, – вот теперь самое время и порадоваться за него.
__ j_jy – смутился Антон Макарович, – ты, Силантич, может,
его-то загнул малость? Никогда я не слышал, чтоб где-то при п0Жпении человека ударялись в печаль, а его смерти радовались.
_ А я вот слыхал. И если здраво рассудить, то на самом деле-то разве оно не так?
_ По-моему, не так, Силантич. Мы с тобой тут много о разных порядках говорили. Ты, я знаю, любишь лес, природу. Ну и... чуешь, наверно, какой она держит лад?
– У-у, это я хорошо чую. У природы все по справедливости, даже то, что мы, умники, неправильным считаем. Да только вот по умности да по дурости своей без конца ломают ей люди по¬рядок-то.
– Ломают потому, что у самих в душе ладу нет. У тебя, к при¬меру, – порядок в душе?
– Откуда он возьмется? Словно граблями да вилами все разбу-робано.
– Оттого и обида на жизнь. А наша жизнь-то, брат, – она ведь часть общей природы. Вот когда человеческий душевный лад станет совпадать с порядком окружающей природы, тогда и оби¬ды не будет никакой. Оно ведь, Силантич, и со мной неладно -тоже сильно мучаюсь. Давно уж думаю: надо, обязательно надо, чтоб в душе был порядок.
– А как завести-то его – об этом ты думал?
– Думал. Вера нужна. Крепкая надежная вера.
– В Бога, что ли?
– А иначе в кого же? Бог – он и человеческой душе, и природе хозяин.
– Да как ты заведешь порядок в себе, если другим и на свою Душу наплевать, и в твою они норовят походя плюнуть?
Глобову опять вдруг вспомнился Каракозин, разговор с ним на озере о том же самом – о порядке в душе. И пришло это на память потому, что Силантич сейчас почти в точности повторил тогдаш¬ние слова Каракозина. «Надо же, – поразился Антон Макарович, – какое совпадение... Оказывается, многим хочется справедливо-0 П0РяДка, но начать наводить его им желается с кого угодно, не с самих себя. Обязательно кивают на других...»
– А ты, Силантич, не смотри на других, – сказал Антон Мака¬рович. – Заботься, чтоб в своей душе все упорядочить. Будет порядок в твоей, в моей душе – гаядишь, и вокруг нас что-либо путное начнет образовываться. И не страшны тогда станут ни¬чьи указки, никакие кукиши. И на жизнь обижаться не захочет¬ся. Вот так я думаю, Силантич. Думать-то думаю, а подвигаюсь к этому плохо. На одном месте, считай, топчусь, и... от себя тоже больновато...
С минуту молчали оба, потом Силантич поднялся со скамей¬ки со вздохом, пожал Глобову руку.
– Ладно, пойду, Макарыч. Чую в твоих словах большой серь¬ез. Надо будет обмозговать как следует. Ну и сам-то... держись уж давай. Помогай тебе Бог.
– И тебе тоже, Силантич.
Этой ночью Глобов уснул почти мгновенно, да таким крепким сковало сном, что не сразу смог открыть глаза, даже когда почув¬ствовал, что его расталкивают. В комнате был включен свет, и, увидев искаженное ужасом лицо дочери, в следующую секунду Антон Макарович уже стоял на ногах и держал ее за плечи.
– Что такое? В чем дело?
– Там... Там... – прижав к груди дрожащие руки, силилась выговорить Люба. – Там сад горит...
– Приснилось тебе, что ли? – пытался понять он. – Что горит? Как может гореть сад?
– Горит, папа. Все горит. Глянь в окно.
Антон Макарович бросился на кухню и остолбенел, словно прирос к полу. Било в окно обширное зарево, и несколько мгно¬вений он никак не мог поверить, что действительно горит сад. Гигантскими факелами пылали яблони, другие плодовые дере¬вья, даже кусты смородины, ярко полыхал в центре сада бре¬венчатый амбарчик, в котором зимовали в ульях пчелы и храни¬лись все принадлежности для пчельника. Доносился до слуха заполошный визг и скулеж собак.
Глобов однако быстро сумел овладеть собой – ринулся обрат¬но в комнату и выключил свет. Минута ушла на то, чтобы одеть¬ся в темноте, потом Антон Макарович нащупал в углу карабин, метнувшись на кухню, выхватил из шкафчика батарейный фо¬нарь, сунул его в карман.
– Ты, Любушка, сядь на пол, – сказал он дочери. – Вот сюда, спиной к боковушке дивана. Если будут стрелять в окно, ложись тут же, на полу. Поняла? И брось бояться.
– Поняла, папа, – ответила она шепотом. – С тобой я ничего не боюсь. Спаси нас, Господи.
Жестко щелкнув затвором карабина, Глобов потихоньку, кра¬дучись, выбрался через веранду во двор. Он уже успел прики¬нуть, что дому огонь пока не угрожает, а появившись в саду на хорошо освещенном пламенем крыльце, можно сразу же схло¬потать откуда-нибудь из-за ограды пулю. И поэтому решил ос¬торожно обойти дом с улицы и сад с внешней стороны – гля¬нуть, не притаился ли кто-нибудь там. И постараться опередить, если такое обнаружится.
Приоткрыв без малейшего скрипа ворота, Антон Макарович прощупал взглядом колеблемую отсветами пожара темноту ули¬цы, прислушался. Потом вышел и по-охотничьи, неслышной тенью, двинулся от дерева к дереву вдоль палисадника, держа оружие наизготовку. Не обнаружив никого возле дома, он дос¬тал фонарь и, держа его в левой руке, а карабин в правой, тща¬тельно осветил противоположную сторону улицы, прошелся лучом и вдоль порядка домов на своей стороне. Напряжение, теснившее грудь, немного схлынуло – и там вроде бы никого.
И в это время, как по команде, начал вспыхивать свет в сосед¬ских домах – в одном, в другом, в третьем. «Та-ак... – подумал он. – Просыпаются. Значит, скоро прибегут сюда. Это хорошо, пускай пока тут заполошничают».
Глобовская усадьба располагалась несколько на отшибе от других, была крайней у поля перед лесом, и ее огибала давно накатанная машинная дорога. Антон Макарович пересек ее и по-прежнему скрытно и настороженно стал продвигаться вдоль сада полевой обочиной, куда не достигали отсветы из сада. Из темноты ему хорошо были видны и сад, и ограда. Огонь на пло¬довых деревьях уже прекращал свое действие, – лишь редкие язычки пламени лизали ветви. А пчелиный амбарчик продолжал гореть, освещая все вокруг. Крыша у него обрушилась, и временами там будто лопалось что-то с треском, поднимая квер¬ху снопы искр. «Наверняка с горючим поработали, – прикиды¬вал лихорадочно Глобов. Поначалу обрызгали или опылили де¬ревья и кусты, а иначе разве вспыхнули бы они такими факела¬ми? Видать, уж не пожалели горючего при нынешней-то его дороговизне...» Собаки все еще визжали и скулили, но теперь, кажется, лишь две из них. И в той стороне, где была собачья вольера, тоже посвечивало внизу затухающим огнем – тлела, на¬верное, подстилка из соломы. «Похоже, даже собак не пощади¬ли, – судорожно сжав шейку карабинного приклада, скрипнул он зубами. – Сволочи...»
Едва только Глобов перешел дорогу с полевой обочины к зад¬нему углу сада, как на дороге, примерно в полукилометре от него, заработал двигатель мотоцикла и пронзил темноту луч вклю¬ченной фары, направленный в противоположную от усадьбы сторону. Наверное, заметили оттуда в свете пожара глобовскую фигуру. Мотоцикл взревел и стал быстро удаляться. Антон Ма¬карович припал на колено и вскинул карабин. Он понимал, что стрелять бесполезно – не установлен прицел, и уже слишком далеко. Но все-таки не удержался – ориентируясь по лучу фары, послал вдогонку три пули. И повторил, теперь уже вслух:
– Сволочи...
Поднявшись в рост, он помедлил немного и добавил:
– Пусть хоть знают, что здесь их ждут не овечки.
В задней изгороди был пролом шириной в метр, и возле него сильно пахло бензином. «Вот – тут-то и готовились, – хмыкнул Антон Макарович, – заправляли какой-нибудь распылитель...» И, больше не медля, устремился через пролом в сад, запетлял меж обугленных деревьев не к догорающему амбарчику – там уже нечего было делать, – а к собачьей вольере, дверку которой он запирал на ночь, втыкая в пробой старинный кованый гвоздь, фиксирующий накладку. Глобов осветил забранное проволоч¬ной сеткой жилище собак фонарем, выдернул гвоздь и, распах¬нув дверцу, сразу все понял. Гончая – костромич Верный и нор¬ная собака Лизка сгорели заживо. Верный, на котором, как и на Лизке, шерсть выгорела полностью, вроде бы еще подавал при¬знаки жизни, но было ясно, что вот-вот затихнет. Гита с лайкой Мирой остались в живых, но тоже, наверно, получили ожоги. Они жались друг к другу в дальнем углу вольеры и, глядя на Антона Макаровича блестящими в свете фонаря, словно бы плачущими глазами, жалобно поскуливали.
Спаслись эти две собаки, скорее всего, лишь тем, что когда тут загорелось, то они начали усердно отгребать, отбрасывать из-под себя всеми своими лапами солому. Такой вывод Глобов сде¬лал потому, что сидели сейчас собаки на голой земле, в углубле¬нии, которое сумели вырыть для безопасности.
Здесь, как и по всему саду, воняло сгоревшим бензином.
Глобов вынес Верного, а потом и Лизку наружу, уложил их рядом. Потом старательно притоптал в вольере все еще тлею¬щую солому.
– Гитушка, Мирка, ко мне! – позвал он уцелевших собак. -Выбирайтесь оттуда, пошли домой, милые – все кончилось.
Но они, пережившие жуткое потрясение, даже узнав родного человека, не двигались с места и продолжали тихонько ску¬лить. Тогда Антон Макарович, пригибаясь, пробрался к ним, осторожно взял Гиту на руки. Собака взвизгнула – наверное, от боли, и куснула ему руку, но несильно, лишь малость прищемив кожу зубами. Он вынес ее и обернулся:
– Пошли, Мира! Не бойся, родная, все будет в порядке.
И лайка, наконец, выбралась наружу, прихрамывая, покорно поплелась за ним к дому.
Пройдя с собаками на веранду, Антон Макарович включил свет и тщательно осмотрел их. У обеих повыгорела кое-где шерсть, зияли ожоги. «Досталось, конечно, но, слава Богу, не смертель¬но, – малость отлегло у него от сердца. – Залечим, заживет. Толь¬ко вот как они теперь работать станут после такого потрясения?..» Он принес из чулана старую телогрейку, расстелил на полу. Со¬баки без всякой команды устроились на ней, одинаково горест¬но уложив головы на передние лапы, и с невыразимой тоской смотрели на хозяина снизу вверх.
«Ничего, – отвел Антон Макарович глаза, не выдерживая этих взглядов, – поправитесь, ребята. Мы еще поработаем в лесу...» С улицы доносились громкие тревожные голоса – гомонили собравшиеся у ворот соседи. Глобов заглянул в дом – там горел свет.
– Люба! – крикнул он.
Она не отозвалась. Значит, вышла к ним на улицу. Направился туда и Глобов.
– Макарыч! – бросились к нему. – Давай веди! Где там чего тушить-то?
– Аида! – сунулся к воротам с багром Володя Чишуянкин. -Кончайте без толку балясы точить!
– Поздно тушить, – остановил его за плечо Глобов. – Все, чему сгореть, уже сгорело. Видать, мужики, остался я и без сада, и без пчельника.
– Да что же это за аспиды?! – возмущались они. – Зажечь, по¬нимаешь ли, сад... Почему яблони-то горели так, Макарыч? Сырое ведь растение, а полыхали, будто высохший можжевель¬ник.. . В момент ведь...
– С бензином все хорошо горит, – ответил тот. – Ладно, брат¬цы, ступайте досыпать.
И, не говоря больше ни слова, пошел во двор. Молча ушла за ним Люба. На веранде, остановившись возле притихших собак, он сказал ей:
– Лизка с Верным сгорели заживо. Развиднеется – закопаю. А этих ты вылечишь.
– Вылечу, папа.
Потом, выйдя на садовое крыльцо, он уселся на ступеньку, тя¬жело оперся на карабин. И только теперь заметил, что до сих пор не выпускает из рук оружия. Вышла на крыльцо и дочь, при¬мостившись рядом, прижалась головой к его плечу.
– Жалко, папа... – тихо произнесла она.
– Жалко. Особенно по пчелам тоскую. Какое уж умное было у них государство...
Пчелиный амбарчик уже обрушился совсем, превратившись в груду жара, из которой, тускло освещая черные ветви деревьев, вырывались изредка шалые языки пламени.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Алексей примчался к обеду. Влетел в дом возбужденный, даже руки у него дрожали.
– Чего же молчишь-то? – с порога начал он пенять Антону Макаровичу. – Позвонить-то хоть мог бы!
– А что без толку трезвонить? – криво усмехнулся тот. – Или живая вода у тебя имеется – обрызгаешь обгорелые яблони, и они воскреснут?
– Ну... ты... совсем уж загородкой себя обнес. Разве можно оставлять без последствий такое паскудство? Если не дают нам спокойной жизни, войну затеяли, то пускай и у них под ногами земля горит.
– У кого – «у них-то»? Ищи ветра в поле.
– Не беспокойся – и в поле ветер отыщется. Я звонил Дмит¬рию Капитонычу – он четко пообещал: обязательно найдем и накажем.
– И каким же образом накажут? – опять усмехнулся Глобов. -К расстрелу, что ль? Суд будет? Для суда нужны доказательства, свидетели.
– Суды, сам знаешь, какие нынче. А если нам войну объявля¬ют, то... у Дмитрия Капитоныча и его ребят на это свой трибу¬нал есть. И... я считаю – правильно.
– Эх, Леша, Леша, – печально покачал головой Глобов. – У наших свой трибунал, у тех паскудников – свой... И сколько же еще будут эти трибуналы работать? Пока все мы друг друга не перещелкаем?
– Ну что же прикажешь делать-то? Пускай, значит, Митюни-ны да Лихие поганят заказники, сады и честных людей изводят?
– Не знаю, Леша... – тяжело вздохнул Антон Макарович. -Прямо сказать – не знаю... Чуется только, что в таких трибуна¬лах тоже маловато правильности.
– Но сам-то ведь стрелял по ним ночью – есть у меня сведения на этот счет.
– Когда надо было волков отпугнуть, приходилось нам с тобой стрелять.
Алексей присел к кухонному столу и застыл в задумчивости.
– Я понимаю, Макарыч... – глядя в стол перед собой, произ¬нес он наконец, – какая заноза тебе душу колет. А меня она, ду¬маешь, не сверлит? Тоже въедается, стерва, да еще как... Но ведь настоящая война же нас накрыла – зуб за зуб. И Бог-то, наверно, все-таки видит, кто справедливую сторону держит, а кем нечис¬тая сила командует. Ты не знаешь, как тут лучше поступить, я не знаю... И что же нам делать? Видать, одно лишь только и оста¬ется – положиться на волю Божию.
– Да вот я как раз и сомневаюсь: такова ли она – Его воля-то?
– А другая разве может быть в подобной ситуации?
– Может быть и другая – «не убий».
– Те, кем нечистый командует, ее не признают.
– Но нам надо признавать. Иначе и мы до ихнего паскудства скатимся.
– Да кто ж с этим спорит, старшой? Говорю тебе – самому та же заноза сердце колет. Я Капитонычу сказал: вы уж, мол, разбе¬ритесь там как-нибудь без жертв. Он даже психанул на меня: дескать, ты имел хорошую возможность убедиться, что мы не кровопийцы.
– Ну если так... – думая о чем-то своем, вяло пробормотал Ан¬тон Макарович, – то поучить подлецов, конечно, не помешает.
– Сад-то весь сгорел? – спросил Алексей.
– Да нет, осталось кое-что: две сливы, несколько кустов кры¬жовника и смородины. Достаточно нам с Любой и этого. Все равно рук не хватает – если бы у нас с ней их было по четыре... Мне пчел жалко больше всего. Без них – тоска...
– Пойду хоть гляну. Можно?
– Ступай глянь.
Алексей был в саду довольно долго – наверно, осмотрел все до мелочей. Потом на веранде склонился над собаками, тщатель¬но обследовал их ожоги, которые Люба попеременно обрабаты¬вала несколько раз в день то медом, то облепиховым маслом.
– Собаки ничего, – сказал он Антону Макаровичу. – Поработа¬ют еще. Да и яблони не все так уж сильно... Некоторые, может, и справятся, оживут весной.
Антон Макарович молчал.
Когда прощались, он положил руку помощнику на плечо:
– Очень прошу, Леша: поберегайся. Вполне могут взяться и за
тебя.
– Э-э, старшой... – бесшабашно рассмеялся тот. – Где наша не
пропадала...
...Через несколько дней разыгрался сильный северный ветер. Трое суток звенел он оконными стеклами и уличными провода¬ми, свирепо бил в дворовую кровлю, заставляя железо то вспу-чиваться, то вдавливаться опять, что сопровождалось беспрерыв¬ными громкими хлопками. На деревьях не осталось ни единого листика – оборванную листву гоняло по улице и задворкам, охап¬ками поднимало вверх, разбрасывая даже по крышам домов.
Потом ночью это столпотворение стихло как-то враз, а к утру повалил снег. Когда рассветало, он уже внушительным слоем укрыл все вокруг – лежал на обгоревших ветвях яблонь, спрятал под своей ослепительной белизной головешки пчелиного амбар-чика. И Антону Макаровичу стало легче от этой перемены.
Температура стояла нулевая, по ночам даже слегка подмора¬живало, и снег продолжал лежать. Глобов съездил к охотоведу в Сурженск, вернувшись, с аппетитом пообедал. Сосредоточенно о чем-то раздумывая, походил немного по комнате и вдруг, рас¬кинув свои могучие руки, с хрустом потянулся.
– Та-ак... Сегодня у нас пятница... Звякну-ка я Тумареву -прогуляемся с ним завтра на зайчика.
– У-у, хорошо... – заметив отрадный сдвиг в его настроении, оживилась Люба. – Я перед обедом как раз подумала: сейчас бы зайчатинки хоть кусочек.
– Будет хороший тебе кусочек, – продолжал он бодрым тоном.
– Обязательно, Любушка, будет завтра к вечеру.
У Тумарева, когда Антон Макарович позвонил ему, даже голос задрожал от предвкушаемого удовольствия. И прикатил он со своим гончаком Пиратом аж в пять утра. Пирату шел седьмой год – возраст для гончей довсльно-таки приличный, но работа¬ла собака пока еще неплохо. Отказывалась гнать и ложилась под куст лишь в тех случаях, когда лапы ее между когтями вконец забивались ледышками.
Тумарев тоже знал уже, какую пакость утворили Антону Ма¬каровичу, но по легкости своего характера воспринял историю с поджогом сада скорее философски, чем с состраданием.
– Это надо же, – сказал он, – насколько удивительные стали изобретать методы. Бывало – хлоп тебе по лбу, и вся недолга. А тут, гляди-ка ты – потрудились творчески. Сначала ведь каждое дерево, каждый куст пришлось опылить, обрызгать бензином, а уж потом поджечь. Тонкая психология: тебя, дескать, мы не тро¬нем, а вот посмотри, полюбуйся, какие плоды могут произрас¬тать на твоих яблонях и грушах, которые ты выращивал да хо¬лил всю жизнь. Подлецы-то нынче, брат, пошли не так себе, а подавай им психологический смак, тонкое мучительство. Пред¬ставляю, что пришлось тебе пережить...
– Пережил, как и всякую другую гадость, – ответил Антон Макарович.
– Говорят, вы с кем-то там Паше Лихому и еще какому-то мо¬гучему авторитету хвосты крепко прищемили. Серьезное дело, Антон, – вот тебе уже результат. Еще серьезней может быть. Не боишься? Сменил бы работу – подыщем чего-нибудь.
– Я всю жизнь в лесу. Боялся бы волков, меня бы там не было.
– Тут, брат, не волки, а волкодавы с психологией.
– Да хрен с ней, с ихней психологией. Заказник все равно кому-то надо оберегать.
– Надо, – вздохнул Тумарев, – обязательно надо. Но хоть бы силенок вам еще подбросили.
– Не беспокойся, будут силенки. Ты лучше скажи: у Юлии-то какие там дела?
– Э-э, брат... Что имела в начале жизни, то получила и сейчас. Крепко пьет он у нее. Но, пожалуй, имеется и существенная раз¬ница: все время под градусом, а на ногах держится прямо и даже о деле не забывает. Здорово где-то закалился.
– В морях, наверно, – сказал Антон Макарович.
– И натура у него... – продолжал Тумарев. – Короче, сходчи-вый, неотвратительный какой-то мужик. Все кругом знают, что пьет, а относятся вроде бы с уважением. Иной убежденный трезвенник хочет пробить чего-нибудь – просит, просит, а ему хрен. А этому нигде ни в чем отказа нету, словно он заговоренный. Юлию не обижает. Она у него на работе правая рука и, кажется,
довольна.
– Что ж, слава Богу, – глядя в сторону, пробормотал Глобов.
– А у тебя, – прицельно зыркнул на него Тумарев, – гляжу, еще не отлипла от нее душа-то... Ух, и затяжной же ты, брат...
– Затяжной, – словно бы размышляя о чем-то, подтвердил Ан¬тон Макарович. – Правильное ты подобрал слово.
Охота была легкой и удачной. Пират на перворадостях рабо¬тал очень хорошо, и уже к обеду Тумарев увозил в свой Чантур двух добытых зайцев, и у Антона Макарович на заднем сиденье валялась пара крупных беляков, не успевших еще полностью обрести зимнюю окраску.
Дома его ждали гости. Увидев Дмитрия, он не слишком уди¬вился, а когда вслед за Веденцовым вышел из кухни Каракозин, то Антон Макарович даже несколько опешил. И ощутил в груди едва уловимый толчок радости. Дмитрий молча пожал Глобову руку, а Каракозин подошел с улыбкой и как-то очень просто, тепло
обнял.
– Извини, что без предупреждения, – сказал он. – Чего-то даже и не удосужились позвонить, сели да поехали. Хотели уж было обратно трогаться – Люба целый час нас чаем балует. Ну, с до¬бычей?
– С добычей! – Глобов, улыбаясь, начал решительно стаски¬вать с себя амуницию. – Отведаем сейчас зайчатинки. Люба! -крикнул он дочери на кухню. – Сама оголишь косых или мне ободрать?
– Не беспокойся, папа. Я быстренько все сделаю. Дмитрий с Каракозиным вышли на веранду глянуть на зайцев. Потом, когда сидели за столом в ожидании жаркого, Веденцов
осторожно упрекнул Глобова:
– Что же ты, Антон Макарович, насчет поджога-то не дал знать? Мы ведь договаривались: если начнут наезжать, чтоб сразу... Хорошо, хоть Леша вовремя предупредил.
– Но сад-то сгорел, а эти смылись в темноту. К чему же тревожить вас без толку?
– Хм, без толку... – обиженно усмехнулся Веденцов. – По го¬рячим следам-то намного легче работать.
– Ну и как? – Глобов тоже усмехнулся напряженно. – Сработа¬ли по горячим следам?
– Нормально сработали. И нашли быстро, и наказали без про¬медления.
– И какое же было наказание, если не секрет?
– В подробности не стоит вдаваться, – не глядя на Глобова, нервно повел шеей Дмитрий, – но больше они никого не подо¬жгут. Жрать, может, и сумеют приладиться, а на что-либо дру-гое грабли у них больше не годятся.
– А на жратву-то чем же зарабатывать станут?
– На жратву они зарабатывали разбоем да убоем. А теперь... Нищие просят – разве им не подают?
На это Антон Макарович не нашел что ответить. Каракозин в их разговор не вмешивался, а тут вдруг положил Глобову на плечо свою тяжелую руку.
– Жалко, – сказал он, – что не отпробовать нам больше яблоч¬ка из твоего сада, не отведать свежего медку... Но, Антон Мака¬рович... мы ведь с хорошей новостью приехали.
Перед ним лежала на столе плотная коричневая папка, и вы¬нув из нее какой-то серьезный, судя по белизне бумаги и четко¬му шрифту, документ, Каракозин подвинул его к Глобову:
– На-ка вот, почитай.
Едва скрывая волнение, Антон Макарович стал читать.
Это был контракт, который два областных ведомства – управ¬ление лесами и управление охотничьего хозяйства – заключили с промышленно-торговым объединением «Братство». По усло¬виям контракта, объединение «Братство» брало на себя обяза¬тельство осуществлять своими силами строжайшую охрану и поддержание природных ресурсов – как флоры, так и фауны -Агишовско-Непрядовского заказника, а означенные областные ведомства предоставляли объединению «Братство», то есть его рабочим и служащим, право пользования природными ресурса¬ми заказника в качестве активного отдыха, выражающегося в
охоте на различные виды зверя и птицы, рыбалке, сборе грибов и ягод и проч. – в рамках действующего закона, с соблюдением правил, установленных означенными ведомствами, и полностью исключая использование леса на древесину.
– Та-ак... – подняв голову, воззрился Антон Макарович на Ка-ракозина. – Выходит, что заказник теперь только ваш? Ты зна¬ешь, сколько хороших, честных охотников, не считаясь со вре¬менем, вкалывают в нем каждое лето, чтобы у живности зимой была подкормка, а лес и водоем содержались в порядке? Мно¬гие уж полжизни этому отдали. У нас общественные инспекто¬ра есть, которые собой рисковали не раз...
– Ты читай, – улыбнулся Каракозин. – Читай дальше.
А дальше в контракте как раз оговаривалось, что члены обще¬ства охотников и рыболовов, ранее, до заключения контракта, зарекомендовавшие себя добросовестно выполняющими свои обязанности по поддержанию природных ресурсов заказника и активно способствующими охранным мероприятиям, остаются его пользователями наравне с рабочими и служащими объеди¬нения «Братство», которые, в свою очередь, могут допускаться к пользованию только при условии выполнения упомянутых выше обязанностей и строгого соблюдения правил охоты, ры¬балки и проч.
– Ну вот! – радостно резанул Глобов ладонью воздух. – Это дело! Значит, больше не будут совать к нам на охоты всяких «ту¬зов» и «тузиков», которые не то что косу или топор, но и ружье-то в руках толком держать не могут?
– Совать-то, конечно, будут... – с некоторым лукавством ус¬мехнулся Каракозин. – Но почему бы нам не принять в качестве гостя нормального человека и к тому же хорошего охотника, облеченного властью? Поработать в заказнике времени у него нет, а провести активный отдых тоже ведь где-нибудь хочется...
– Ну... – несколько смутился Антон Макарович, – тут уж само собой...
Заключен был контракт на срок до решения вопроса о переда¬че территории заказника близлежащему Сурскому заповеднику. – Заповеднику, значит, хотят передать? – вскинул голову Антон Макарович.
– Имеются такие планы, но, по-моему, история с этим будет долгая. Заповедник и без того еле сводит концы с концами.
– Значит, так... – видимо, подводя итог, задумался на мгнове¬ние Глобов. – Ты, Петр Васильевич, меня змеем называл, а я при нынешнем раскладе могу сказать только одно: прилетел ангел-хранитель. Уж это-то дело необходимо обмыть. Как раз под зай¬чатину. Любушка! Бутылка там у нас должна где-то стоять.
Дмитрий молча поднялся из-за стола, пошел в прихожую, где оставил на вешалке свою сумку, и принес бутылку коньяка.
– Это тебя устроит? – стараясь не улыбнуться, смотрел он на Антона Макаровича.
– А вот возьмет да и устроит! – молодецки махнул рукой Гло¬бов. – Ради такого-то случая...
– Папа, ты что! – со смешливым удивлением уставилась на него Люба.
– Ого! – рассмеялся он. – Испугалась-то как. Не бойся, Лю¬бушка, – одну только капельку ради несомненного братства.
Когда выпили и стали закусывать сочной, слегка вымоченной в уксусе зайчатиной, Антон Макарович положил вдруг вилку и заговорил, обращаясь к Каракозину:
– А все-таки интересует меня, Петр Васильевич, одна штуко¬вина – очень даже интересует...
– Ну и что же за штуковина?
– Да вот загадочно мне: столько у вас промышленных и вся¬ких прочих дел, и еще решили связать себя с заказником. Это ведь накладное будет дело. Скажи уж прямо: зачем вам, какая выгода?
– Ни малейшей загадки, Антон Макарович, тут нет,– спокойно разделываясь с куском зайчатины, ответил Каракозин. – Тебе ли не знать, что лес – одно из самых святых мест на земле. Ну и решили мы привязать своих людей к лесу крепкой веревочкой -найти красивые и богатые природными дарами угодья, где мож¬но было бы оттаять душой, развернуть ее по-человечески. Что¬бы и поработали на благо природы с удовольствием, а за это и взяли бы у нее с радостью кое-что для себя. Вот и определились тебе остановились на вашем заказнике. Уж постараемся, при¬жим силы, чтобы люди заботились о нем, как о своем родном доме. Хм, какая выгода... Да разве это не выгода, если они ста¬нут намного добрей? И на производстве по-другому будут рабо¬тать Мы ведь уже подсчитали с приличной точностью: как ми¬нимум, в полтора раза возрастет продуктивность, а привязан¬ность к фирме укрепится почти вдвое. Так-то вот планируем. Ну и потом своя, личная у меня обида и злость на то, как расправля-ются нынче с лесом. Надо же, думаю, хоть один какой-либо уго¬лок сохранить нетронутым для тех, кто придет после нас. При¬дут ведь и нормальные – осядет муть, нормальных людей много появится. Думаю, так...
– Вон оно что... – во все глаза смотрел Глобов на Каракозина. – Это, брат... Это рассудительное, хорошее дело. Божеская за¬тея – прямо скажу. Везде бы этак...
Потом Каракозин стал неторопливо обсказывать прикидки насчет организации работы в заказнике.
– Решили мы не мудрствовать лукаво, – слегка прихлопнул он ладонью по столу. – Ты, Антон Макарович, остаешься главным лицом в заказнике – начальником гарнизона, по-нашему говоря. Хочешь – главным охотоведом заказника тебя назовем, хочешь -ответственным природоведом, как угодно, однако знай, что ты командир над людьми, которым предстоит с тобой работать, рас¬порядитель всех дел да к тому же еще и учитель, наставник. Подчиняться тебе должны беспрекословно. Будешь теперь иметь двоих основных помощников. Лопатин чем занимался, тем пусть и занимается – организацией охот, отведением мест для рыбал¬ки и сбора грибов да ягод и прочими делами, которые расписа¬ны по вашему уставу. А Дима вот становится твоим помощни¬ком по охране. Не хотелось мне отпускать его от себя, но уж очень просился. Видать, стало его тянуть больше к тебе, чем ко мне – приходится этот фактор учитывать.
Дмитрий молчал – сложив руки на столе, сосредоточенно рас¬сматривал свои бугроватые ладони.
– Да и в самом деле, – продолжал Каракозин, – вряд ли кто может организовать тут охрану лучше него. Вырос-то ведь все-таки на природе, вот и тянет к ней от бесконечных наших дозо¬ров да крутых вливаний крысиным людишкам. К тому же воз¬раст. .. Ну и контакт у вас уже неплохой – поработать даже при¬шлось вместе. Думаю, найдется человек, – глянул он на друга, -который сумеет управляться не хуже тебя на нашем основном фронте.
– Сам знаешь, – ответил Веденцов, – что Сережа Чалов – это сверхнадежно.
– Ладно. Таким-то вот, значит, образом... – перевел Каракозин взгляд на Глобова. – Будет у Димы нужное количество людей, будет у них вся необходимая техника для зимы и для лета, сна¬ряжение соответствующее и оружие. Лопатину тоже дадим лю¬дей – одному управляться на такой территории, наверно, слиш¬ком тяжело. И его подразделение снабдим всем, что потребует¬ся. Я слышал, Алексей опытный, добросовестный работник, давно бок о бок с тобой. Так?
– Он знает дело не хуже меня. И он мне как брат.
– Вот и хорошо. Пусть натаскивает парней. Кстати, о зарпла¬те. Получать вы ее теперь станете у нас. Прямо с завтрашнего дня и всегда вовремя. Зарплата, по сравнению с тем, что имели, очень даже настоящая, достойная вашей работы. Думаю, не оби¬дитесь. Вот такие, примерно, первые наши наметки. Конечно, для того, чтобы организовать все, как мы сейчас планируем, по¬требуется время. Надо подобрать надежных, заинтересованных людей, многое придется приобретать. Будем форсировать. С зав¬трашнего дня этим займешься, – глянул Каракозин на Дмитрия. – Составляй списки, планы, формируй подразделения. Я потом гляну на все это и на ребят подобранных тоже. Поговорю с каж¬дым отдельно. И утвердим. За консультациями будешь наезжать к Антону Макаровичу. А вы с Лопатиным, – повернулся он к Глобову, – действуйте, как действовали. Районные лесовики, охотничье начальство становятся для нас теперь не столько ука¬зующими, сколько надзирающими и проверяющими. Однако пока мы не наладим дело по-своему, придется все-таки считать¬ся с их указаниями. Никуда не денешься – переходный период. Да и вообще – с ними надо аккуратно дружить. Если начнут обо-
стрять, уж как-нибудь сумеем осадить. Ты, Антон Макарович, позови меня разок-другой на крупного зверя. Хочется глянуть на охотников, копнуть, что за народ. Поставишь в номера куда-нибудь, где стрелять не надо.
_ Во время охоты на крупного, – сказал Антон Макарович, – в любом месте может случиться так, что без выстрела не обой¬дешься. А промахнешься или сознательно пропустишь – сильно обидишь охотников.
– Ну тогда уж как получится, – усмехнулся Каракозин. Гости выпили еще, некоторое время молча насыщались все
зайчатиной, потом Глобов спросил как бы между прочим:
– Про Быков-то Лихих не слыхать? Как там с ними?
– Вроде бы идет следствие, – ответил Дмитрий. – Гоша от души потрудился – основания приличные, а уж куда вынесет – угадай нынче попробуй. Опричники-то работают – ты на себе испытал. Без приказа они бы к тебе не сунулись. Значит, связь хорошая. И... крутите с Лешей в мозгах почаще: «Береженого Бог бере¬жет».
– Я уж его предупреждал.
– Сам-то не молчи больше так, если что. Даже при малейшем запахе «жареного» сразу давай знать. На себя одного надеяться в подобных делах – это нынче просто глупость. А мы... поста¬раемся уж как-нибудь заранее рассекать их сволочные выходы. Только ведь всего никогда не предусмотришь.
– Конечно. Сволочное – оно всегда из-за угла. Поговорили еще немного о том о сем, и гости засобирались. Каракозин вышел из дома первым, а Дмитрий подзадержал
Антона Макаровича на веранде и, покопавшись в сумке, достал пистолет в подмышечной мягкой кобуре, с портупеей, протянул ему:
– Возьми. Разрешение я потом помогу оформить.
– Не надо, – решительно отвел его руку Глобов. – Зачем он мне? Карабин же есть.
– Ну с карабином-то не будешь везде ходить. Зря ты так несе¬рьезно. Ведь вполне возможно... что взялись изводить посте¬пенно, и сад – только начало.
– Если взялись всерьез, то эта штука не спасет.
– Не скажи. Мы вот всегда при оружии – потому и не слишком суются. Знают, что сразу же могут получить.
– Вы регулярные. А мы с Алексеем только начинаем партиза¬нить.Захотят извести – и пулемет не поможет.
– Зря, брат. Ведь все-таки далековато до вас, и душа у меня была бы намного спокойней. Береженого Бог бережет.
– Ничего, сказал Антон Макарович. – Карабин есть – уж из него я не промахнусь.
.. .Не успел Антон Макарович хорошенько обдумать новое свое положение и предстоящие перемены в заказнике, как заявился вдруг зять Игорь.
– Можно, что ль? – заметно краснея и улыбаясь неловко, оста¬новился он у двери. – А то, небось, и через порог-то переступать нельзя...
Антон Макарович подошел, пожал ему руку и подтолкнул за плечо на кухню:
– Брось ты свою панихиду. Садись вот давай. Гости были -остался коньяк. Зайчатинки свежей поешь.
– От рюмки коньячка не откажусь... – облегченно выдохнул Игорь. – И зайчатинки поем. Веру в больницу увезли, а самому у плиты возиться... Чего-то все не до этого.
– Веру – в больницу? – закаменел Антон Макарович. – Что с ней?!
– Тогда переволновалась лишнего, да еще когда о поджоге сада узнала, в обморок чуть не грохнулась. Положили на сохранение.
– Я...ты... – отодвигая стул, растерянно засуетился Глобов. -Раз такое дело – поехали к ней. Прорвемся как-нибудь, хоть и поздно уже.
– Сейчас не надо, – успокаивающе махнул рукой Игорь. – Са¬дись, не волнуйся – ничего особенно страшного. Пускай там придет в себя малость, а потом, денька через три, съездим,
Антон Макарович налил ему коньяку, и зять с явным удоволь¬ствием выпил, стал есть.
– Я бы раньше заскочил, – сказал он, – да вот с Верой, понима¬ешь ли, надо было уладить, по работе каверзы полезли. Когда
наЛ) какую подлючую гадость сотворили с садом, места себе не находил, а оторваться к вам не удавалось. Мне мужики наши передали, что Закомолдин тогда, в осиннике, все наскакивал на тебя, даже вроде грозил. Вызываю я его в кабинет, хватаю за хипок. «Твоих, – говорю, – рук дело, угрожатель?» А он божить¬ся-креститься начал: «Что ты, Викторыч, разве могу я до такого додуматься? Это же ведь сад, у меня у самого сад – знаю, сколь¬ко трудов на него кладется. Вот гниду, которая изобрела сотво¬рить Макарычу настолько беспредельный садизм, задушил бы собственными руками и сжег – это я могу. Конечно, я психован¬ный и взгальный, но Макарыча костерил только на словах. А в душе – уважаю, правильный ведь он мужик-то, что ни говори, Викторыч». Вот, значит, какое дело. Глобов предложил:
– Хряпнешь еще?
– Хряпну. Хороший, дорогой, видать, коньяк.
Игорь осушил рюмку единым глотком и снова усердно налег
на еду.
– А потом приезжаю к своему начальству... – продолжал он, жуя, – ну и... приглядываюсь потихоньку к бывшему другу тво¬ему Ивану Даниловичу. Чувствую – не терпится ему завести раз¬говор о садовом пожаре. И... прямо-таки сияние какое-то у че¬ловека в лице. Ладно, думаю, нюхнем, чем дышишь. Ну и все ж таки прорвало его. «У тестя-то твоего, – говорит, – беда, слы¬хать, приключилась. Сад ему кто-то опылил здорово – ни едино¬го вредителя теперь на плодовых деревьях не будет...» Тут и у меня тоже прорыв случился. Подхожу вплотную к нему, лицом в лицо, и спрашиваю: «А ты чего так сияешь-то, Иван Данило¬вич? Может, по твоему приказику опылили?» Он аж пожелтел весь да как дернется от меня – об стенку затылком треснулся. «Ты чего несешь-то? – шипит. – Чтобы я... Мы с Антоном в школе вместе учились. Да мне... У меня и без того неприятнос¬тей хватает – обложили кругом. А ты... Не совсем я, видать, тебя раскусил...» «Видать, – отвечаю ему, – и я в тебе плоховато ра¬зобрался, Иван Данилович». Короче... расстались в большом натяге. Ну а уж потом дошел до меня слух, что накрыли вы в лесу какую-то крутую браконьерскую банду...
– Я все удивляюсь, – покачал головой Антон Макарович, – как же здорово наша земля умеет слухи носить... Да в общем-то было, Игорь, такое дело. И, конечно, не Рыжиков приказал «опы¬лить» наш сад. Так что... наверно, зря ты с ним в большом натя¬ге-то расстался...
– Нет, отец, не зря, – отодвинув и тарелку, и рюмку, Игорь под¬нял голову и посмотрел тестю в глаза. – Понял я, что в том раз¬говоре-то, перед заварухой в осиннике, не я был прав, а ты. Дош¬ло. Лес – это лес, с ним надо осторожно, в драку на него ходить нельзя. Лес рубишь, а щепки летят в своих. Вера вот... в боль¬нице... Ты на меня, видать, крепко обиделся... Так что пора, наверно, остановиться – самое время.
– Как же остановишься-то? Ведь такое у вас дело – рубить лес.
– Я уже сказал насчет щепок. Хватит мне таких щепок.
– Неужто решил уйти от Рыжикова?
– Решил.
– А жить как же будете? Ведь второй ребенок у вас с Верой намечается. Заработать-то нынче особенно негде.
– Насчет этого не беспокойся. Зама моего, Васяню, знаешь?
– Да кто ж его не знает?
– Так вот мы с Васяней нацелились свою пилораму оборудо¬вать. Практически все для этого уже есть – не дремали мы с ним. И кроме того кое-что будет. Короче, строится кто-нибудь – ну и пожалуйста, вези к нам лес. И на доски распустим, и обработа¬ем, если надо. В цене обдирать не станем – пойдут заказы один за другим.
– Это надежное дело, выгодное, – одобрил Антон Макарович.
– Да-а... – задумчиво глядя в угол, словно бы для одного себя произнес Игорь. – Главное – вовремя остановиться, как следует обдуматься...
– Хорошо, что вовремя, – сказал Глобов. – А то уж я, грешным делом, думал... закусил ты удила.
– Закусил удила, конечно... Закусил их да и выплюнул.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
В день открытия охоты на копытных погода выдалась как по заказу: вполне сносный морозец, безветренно, и на небе ни об¬лачка. И снегу лежало пока еще немного – в лесу вполне можно было обходиться без лыж.
Глобов пригласил Каракозина, и тот приехал с Дмитрием. Хоть и желалось Каракозину обойтись на охоте без стрельбы, но все-таки был при нем симоновский карабин – пришлось, видать, принять во внимание наставление Антона Макаровича. И у Ве-денцова на сей раз вместо автомата висел за плечом такой же десятизарядник.
Явился-не запылился Тумарев – невозмутимый, как всегда, решительный и веселый, без конца шуршащий ладонью о ла¬донь. Приехали и телевизионщики – один ведал областной теле¬компанией, а другой работал в какой-то столичной. Оба они были заядлыми и к тому же опытными охотниками. Антон Макаро¬вич принимал их у себя не первый год, проверил на охотах, что называется, вдоль и поперек и знал: на этих крепких молодых мужиков можно положиться даже в самый аховый момент.
И дополнял охотничью бригаду Валентин – довольно давно знакомый, но и по сию пору совершенно неясный для Глобова человек. Кто он, чем занимается, Антон Макарович абсолютно не знал. Не знал даже его фамилии. Был Валентин высок и жи¬лист, очень силен, чем-то даже напоминал матерого сохатого. Однако чувствовалось, что лет ему не слишком-то и много. Од¬нажды он заявился к Глобову перед открытием такой же вот охо¬ты и без лишних предисловий заявил:
– Сразу бери меня в охотничью бригаду и не перечь. Никаких документов на охоту не имею, оружия не имею и стрелять не желаю. Но ты меня возьми – уважь простого человека. Хочешь, в номерах постою – гаркнуть могу так, что зверь сразу пойдет от меня к соседу на выстрел, хочешь – в загоне потопаю. Любые самые тяжелые дела беру на себя. Учти – я все умею.
И Антон Макарович опытным своим чутьем определил, что этому человеку можно верить. И разрешил.
– Если что, – сказал он Валентину, – для всех охотников ты мой двоюродный брат.
– Да хоть родной, – ответил тот.
И с той поры Валентин каждый год стал приезжать на откры¬тие охоты по крупняку. Он отлично знал все азы дела. И в номе¬рах стоял – гаркал с пользой, и загонщиком бывал не раз. А как быстро и ловко разделывал Валентин тушу – этим бывалые охот¬ники прямо-таки любовались. К оружию не прикоснулся ни разу. Висел только всегда у него на поясе тяжелый, острый, как брит¬ва, и, видно, никогда не тупящийся, особый какой-то нож.
Странный был человек, но Антону Макаровичу нравился – в том числе и тем, что ничего о себе не рассказывал. А пользы-то от него на охоте, пожалуй, и в самом деле было куда как поболе, чем от многих других. Охотники к Валентину привыкли, счита¬ли за своего и даже вроде бы в чем-то заискивали перед ним.
В этот день в заказнике было намечено две охоты – Алексей с охотоведом Варенкиным возглавляли бригаду, которая за Пес¬чаным Увалом собиралась свалить лося, а здесь «ополчились» на кабана.
Началось удачно – довольно быстро вышли на кабанью семью, надежно «обложили» ее, и Тумарев сумел всадить пулю в ог¬ромного секача. Однако все же сплоховал в этот раз – попал в неубойное место. Секач стал уходить, и Валентин, высоко вски¬дывая свои длинные ноги, петляя между деревьями, кинулся обходом, чтобы завернуть зверя на выстрел.
– Куда ты без оружия?! – крикнул Антон Макарович. – Он же раненый – попрет на тебя, кишки выпустит!
– Ничего! – откликнулся на бегу Валентин. – У меня нож есть! Через некоторое время услышали, как он гаркнул дважды. Гарк
у него был жуткий – даже Антона Макаровича, слышавшего этот гарк не единожды, и то малость брала оторопь.
И все-таки сумел Валентин завернуть секача – зверь вышел на расстояние хорошего выстрела к областному телевизионщику, и тот спокойно добил клыкастого великана.
– Пудов двенадцать будет – сказал Валентин, когда собрались все вокруг туши.
Пока управились окончательно, пока развели костер и сгото¬вили кабанью печенку, под которую необходимо было по обы¬чаю выпить, стало уже понемногу темнеть. Подустали все при¬лично, проголодались как следует, и потому выпили и закусыва¬ли поначалу почти без слов, лишь по необходимости перебра¬сываясь короткими фразами. Но понемногу и выпитое, и вкус¬ная еда начали брать свое.
– Ну вот, Петр Васильевич, – сказал Глобов Каракозину, – обо¬шлось у тебя без выстрела.
И сразу же понял, что зря это сказал, потому что тот вырази¬тельно глянул на него – дескать, зачем кому-то знать наши сек¬реты?
– Отлично обошлось, – в следующее же мгновение улыбнулся Каракозин. – Побегали от души, лесным воздухом надышались, и печенка отменная – боюсь, не наемся.
– Поистине отменно, – подтвердил Георгий, столичный теле¬визионщик. – Все сугубо природное имеет свой особый вкус -можно сказать, непревзойденный. Да еще приготовлено-то на костерке, да как приготовлено-то...
– Смотрю я на вашего брата – журналюстиков-телеков, – ска¬зал вдруг Валентин, – и чего-то мне тошно от вас становится.
Телевизионщики прекратили жевать и с удивлением устави¬лись на него.
– Хм, – обрел наконец дар речи Станислав, глава областной телекомпании, – почему это «журналюстики»-то? Мы журнали¬сты. И почему это тебе от нас тошно-то стало?
– Да вот, – усмехнулся Валентин, – природное вам нравится, вкус у него особый... А чего же от природы-то так далеко ушли? И от флоры, и от фауны, и от природы человеческой...
– Откуда ты взял, что ушли-то? – пожал плечами Станислав. Вот же мы – на природе, среди людей.
– Ага, нынче вы на природе, чтобы вкусом непревзойденным себя побаловать. А завтра?
– Чего, в самом деле, ты попер-то на нас? – сказал Георгий. -Хоть бы уж объяснил внятно.
– Объясню, – Валентин положил на газету недоеденный кусок печенки. – Только без обиды, ладно?
– Ладно. Какие тут могут быть обиды?
– Вам бы только стрелять. А в кого – не важно. Вернее, важно – за кого побольше заплатят.
– Ну за нынешнюю стрельбу-то не нам, а мы платили, – сказал Станислав. – Причем не так уж и мало это стоит.
– Понятное дело, – покивал Валентин. – За непревзойденный вкус можно и самим заплатить. А в принципе-то – знаете, кто вы?
– Ну и кто же мы такие?
– Вы безбольные люди.
– Как? – хохотнул Георгий. – Бейсбольные?
– Да нет, – выставил свою длинную ладонь Валентин, – слово я не от этой забугорной игры произвел, которая вам, наверно, уж больно нравится. А произвел я его от двух русских слов – «без боли». Вы без боли смотрите – хоть на землю нашу, хоть на че¬ловека, хоть на кабана, хоть на лося. Ясно теперь?
– Нет, не ясно. Объясняй дальше.
– Чего объяснять-то? Сами ведь знаете, что размышление о человеке вы потеряли.
Все остальные молча прислушивались к разговору. По лицу Каракозина блуждала едва заметная непонятная усмешка.
– Разве мог раньше настоящий русский журналист или писа¬тель, – продолжал Валентин, – смотреть на человека без боли? А вам даже на тех наплевать, кто по России за день сорок носо¬вых платков исплакал.
– Хм, – рассмеялся Георгий. – Сорок носовых платков за день – это, конечно, много. Так ты уж не из тех ли, кто исплакивает по России за день сорок носовых платков?
– Я не из тех, – ответил Валентин. – Я из тех, кто слезы всегда в себе держит. И я из тех, кто уху хлебал из свинцовых рыбок в стальной оболочке, когда вы еще под стол пешком ходили.
– Это уж чего-то совсем загнул, – сказал Станислав. – Возрас¬том-то, пожалуй, не слишком старше нас. А может, и помоложе.
– Я состарился преждевременно, – выставил Валентин перед собой указательный палец, – поэтому намного старше вас. И горжусь своей преждевременной старостью.
– Нашел, чем гордиться... – Георгий уже не скрывал своего раздражения.
– А вы, наверно, гордитесь тем, – спокойно продолжал Вален¬тин, – что завоевали свободу слова, свободу печати... Свобод¬ными себя считаете – так ведь?
– Конечно, – ответил Станислав, – получили возможность вы¬ражать обществу любое свое мнение. И почему бы этим не гор¬диться?
– Да, – сказал Валентин, – возможность выражать любое мне¬ние вы получили. Любое, только не свое. И не кривите-ка уж душой-то, не притворяйтесь. Вполне ведь отдаете себе отчет в том, что вы хорошо оплачиваемая обслуга. А разве слуги были когда-нибудь свободными?
– Но ведь в коридорах власти, – решился вставить слово Тума-рев, – надо же кому-нибудь освещать... Всегда так было, это же аксиома.
– Вот я и говорю, – ткнул в его сторону пальцем Валентин, -что они именно и есть коридорные. Коридорный – такая долж¬ность, конечно, всегда была. Ну и попробуй-ка вырази коридор¬ный свое собственное мнение. Сразу же полетишь вдоль по ко¬ридору.
– Да кто ты такой, чтобы судить нас? – вконец вышел из себя Георгий. – Что ты можешь понимать в таких вещах? Ну скажи на милость: кто ты такой есть?
– Кто я такой? – Валентин, усмехнувшись, глянул на Георгия, потом поднял глаза вверх, посмотрел зачем-то на сосновые лапы, нависшие над охотниками, тускло освещаемые колеблющимся пламенем костра, и вдруг попросил: – Макарыч, дай на минутку карабин.
И Антон Макарович, опять же подчиняясь какой-то своей нео¬сознанной вере в этого человека, спокойно протянул ему оружие.
– Есть в коробке? – спросил Валентин.
– Есть, – ответил Глобов. – Дерни.
Все, словно завороженные, смотрели на Валентина. Резко клац-нув затвором, он дослал в ствол патрон и с одной руки, почти не Целясь, выстрелил вверх. На голову столичного телевизионщика упала срезанная пулей увесистая сосновая ветка.
– Вот кто я такой, – сказал Валентин, возвращая карабин Гло-бову.
– Ну и что же ты хотел этим доказать? – освобождаясь от вет¬ки, неприязненно глянул на него Георгий.
– Да ничего особенного. Если только то, что сейчас вот упала на тебя простая сосновая ветка, колючая малость, а ведь может и камень с неба на голову упасть – угощение от самого Господа Бога... А вы чего обиделись-то, мужики? Мы же договорились – без обиды. Я ведь всего лишь высказал свое собственное мне¬ние. Разве нынче не позволено? Какие могут быть обиды? Одну на всех печенку едим, все мы сегодня братья. Эх, давайте-ка выпьем, что ли, еще, братцы вы мои...
И вскоре сам же Валентин сгладил, выправил всем настрое¬ние – рассказывал такие неслыханно острые анекдоты, что хо¬хотали все без передыху.
Когда доволокли добычу на санках до небольшой деревушки, где были оставлены машины, то перед тем как разъезжаться, Каракозин с Дмитрием подошли к Валентину. Антону Макаро¬вичу, укладывающему свою и казенную долю кабанятины в ба¬гажник «УАЗа», хорошо слышен был их разговор.
– Просвети-ка уж, брат, – сказал Валентину Каракозин. – Ты, в самом деле, кто такой будешь?
– Кто буду-то? Да буду тем, кто я есть.
– А кто ты есть?
– Я знаю, кто ты. И такие мне тоже не слишком нравятся.
– Ничего, – сказал Каракозин, – я тебе понравлюсь.
– Сомневаюсь что-то.
– Зря сомневаешься. Обязательно понравлюсь.
Веденцов стоял у Валентина за спиной, и Валентин обернулся к нему:
– Слушай, ты бы лучше встал перед лицом. Ей-Богу, терпеть не выношу, когда у меня с тыла сопит кто-то.
Дмитрий молча переменил позицию – встал рядом с Карако-зиным.
– Ты с нами-то уж кончал бы актерствовать, – сказал Каракозин. – Офицер ведь. Где пришлось?
– Там, где ты был, – ответил Валентин, – мне пришлось. А там, где я был, не пришлось ни тебе, ни твоим ребятишкам.
– Это на каких же еще направлениях тебя носило? _ Ну... скажем, на юго-восточном.
– В Боснии, что ли ишачил?
– И в Боснии тоже.
– А-а, – усмехнулся Каракозин, – самоход...
– Ага, самоход-самопал.
– Охотничье дело-то откуда так хорошо знаешь?
– Вырос на этом. Из потомственных охотников.
– А чего же без оружия за кабанами бегаешь?
– Да я приметил, – рассмеялся Валентин, – вам тоже стрелять-то не ахти как хотелось.
– Хм... – засмеялся и Каракозин. – Надо же – какой примет¬ливый.
– Да уж приметливый не хуже вас.
– Короче – ты нам понадобишься. Мы заказник берем в свои руки – контракт у нас на охрану и прочие дела.
– И заказник, значит, хапнули?
– Насчет хапанья ты, видать, маловато знаешь. Я сказал – кон¬тракт. И этот контракт тебе понравится точно так же, как и я.
– Сомневаюсь что-то.
– Больно много сомневаешься. Если сейчас не взяться, то че¬рез пару лет от заказника ничего не останется. Или не слыхал, что творится? Или, может, знаешь, чем Макарычу помочь?
– Да нет, пока не знаю.
– Ну и хватит. Как тебя найти?
– Я сам тебя найду, если надумаю.
– Ладно, договорились. Только думай быстрей. На-ка вот ви¬зитку. Работаешь-то хоть кем?
– Да когда кем.
– Учти, зарплата будет хорошая.
– Когда стану думать, постараюсь учесть.
– Думай побыстрей, – повторил Каракозин, – а то я сам тебя найду.
– Ты найдешь – вот в этом я не сомневаюсь.
– А ты не сомневайся ни в чем. Гарантию даю – не пожалеешь.
– Ладно, бывайте здоровы, ребята.
– И ты бывай здоров.
Они крепко пожали друг другу руки, и Валентин мягкой, на¬поминающей движения лося, походкой зашагал к своему видав¬шему виды «Москвичу». Машина выглядела допотопной, была латана-перелатана, дверцы, крылья имели разный цвет – или не находилось у Валентина времени покрасить весь кузов одной краской, или, может, попросту не хватало на это денег. Однако двигатель у «Москвича», модель которого вполне отвечала оп¬ределению «сборная солянка», работал отлично – чувствовалось, что он отлажен, как часы.
...Вернулся Глобов домой поздновато. Пока выгрузили с Лю¬бой из машины мясо и все охотничьи причиндалы, сделалось и того поздней. Спросил у Любы, не звонил ли Алексей, и она сказала, что никаких звонков не было. Антон Макарович хотел связаться с помощником сам – справиться, как прошла у них там охота на лося, но потом раздумал: Алексей теперь тоже умо¬тался под завязку, может, уже спит, так что не стоит беспокоить. «Ладно, – решил, – созвонимся утром».
Проснувшись по привычке рано, он сразу же понял, что за сте¬нами бушует сильная метель. Резко, словно дробью, сыпало сне¬гом в стекла, слышались тяжкие, прерывистые вздохи ветра. Антон Макарович ощутил на душе какую-то смутную тревогу и некоторое время лежал, пытаясь подавить ее. Потом встал, не включая света, тихонько прошелся по комнате, прикидывая, чем бы заняться. И, хмыкнув, подумал удрученно: «Да чем займешься в такую зверскую непогодь...»
Лег опять и вскоре понемногу задремал, провалился в глухой сон.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Метель не утихала, и лишь часов в одиннадцать, подлатывая порванную летом во время рыбной ловли сеть, Антон Макарович вспомнил вдруг, встрепенулся: «Почему же Алексей-то не звонит до сих пор?» Когда набрал номер помощника, то доволь¬но долго телефон не отвечал, а потом ответил вдруг чей-то чу¬жой, напряженный мужской голос:
– Алло, слушаю вас.
– Это кто? – удивился Глобов. – Я не туда попал, что ли?
– Туда, туда попал, Макарыч.
– Да кто говорит-то? Я Лопатину звоню.
– Пережогин с тобой говорит. Из дома Лопатина.
Это был начальник следственного отдела районной милиции.
– Валерий Иванович? – еще больше удивился Глобов. – Ты чего там? А где Алексей?
– Ты, Макарыч, не отлучайся никуда, – сказал Пережогин. – Я
к тебе скоро заеду.
– Да в чем дело-то? – у Антона Макаровича перехватило дыха¬ние. – Где Алексей, что случилось?
– Не уходи, говорю, из дома. Приеду – все узнаешь. И пошли короткие гудки.
Антон Макарович понял: случилось что-то страшное, тяже¬лое. Но поправимое ли?.. Эта неизвестность терзала его, и, сло¬жив тяжелые руки на груди, не находя себе места, он бродил по дому из угла в угол, из комнаты в комнату. Люба сразу же заме¬тила, что отец не в себе, и спросила:
– Пап, ты чего? С кем говорил-то? Побледнел даже весь.
– Молчи, Любушка, – ответил он хриплым голосом. – Пока ни
о чем не спрашивай.
Пережогин приехал через два с лишним часа. Ввалившись в избу, он устало плюхнулся на табуретку, стоящую неподалеку от двери, и, сняв шапку, переминая ее в руках, тяжело вздохнул. Молодой милиционер-водитель, вошедший за ним следом, по¬здоровался и, стеснительно оглядевшись, прислонился к косяку.
– Ну? – глыбой навис над Пережогиным Антон Макарович. -
Говори.
– Да погоди малость, – опять шумно вздохнул тот. – Дай хоть раздеться. В машине дует в ноги. Измерз весь. Еле прорвались к тебе – навалило сугробищ... Может, хоть чаем угостишь?
– Раздевайтесь, – непохоже на себя засуетился Глобов. – Ве¬шайте вот сюда. Люба, поставь чай! – крикнул он дочери.
Потом провел их обоих на кухню, усадил за стол. Пережогин покосился на Любу и, наконец, начал:
– Происшествие, Макарыч, в твоей епархии. Прямо сказать, нелегкое дело...
– Да не тяни ты, в конце-то концов...
– Короче, такая получается картина: Лопатин выстрелил из карабина в свою жену, а потом... угостил пулей себя.
– Ну и... – медленно поднявшись из-за стола, застыл Глобов, -дальше...
– Куда ж тебе дальше-то? Жене пуля прямо в сердце, навылет. -А он?
– Пока жив. Без сознания, отвезли к хирургам. Похоже, упер карабин прикладом в пол и направил тоже в сердце. Правой ру¬кой достал до спускового крючка... Но... не рассчитал, видать, что отдача от пола будет сильная. Наверно, карабин прыгнул, и пуля прошла выше сердца. Сквозанула – и в потолок.
– Ты... – Антон Макарович обошел стол и, схватив Пережоги-на за грудки, поднял его со стула, вплотную приблизил свое лицо к его лицу. – Ты хоть понимаешь, что такого не могло быть?! Алексей с Ниной жили душа в душу, не могло быть такого – ты это понимаешь?!
Молодой милиционер вскочил, не зная, что делать, Люба ис¬пуганно прижала руки к груди.
– Макарыч... – сдавленно произнес Пережогин. – Ты, Мака¬рыч, возьми себя в руки. Я ведь все-таки при исполнении.
Глобов отпустил его и несколько мгновений стоял отрешенно, стараясь привести душу в порядок. Потом сел на свое место и сказал устало:
– Извини, Валерий Иваныч. Наверное, никогда ты меня в та¬ком безобразии не видел...
– Да понятно, – ответил тот. – Вы с Лешей тоже ведь душа в душу... А я, между прочим, и не говорю тебе, что было именно так. Общая картина такая – никуда от нее не денешься. Но зага¬док много. Соседи слышали первый выстрел, но не придали зна-
чения, подумали: может, ребятишки чем балуются. А второй выстрел услышал подпитой мужик, который проходил мимо лопатинского дома. Это уже часа через два с половиной после первого выстрела. Мужик по своей пьяной смелости и любо¬пытству зашел к Лопатиным: дескать, чего это стрельбу откры¬ли? У них было не заперто. Ну и увидел всю картину, о которой я тебе рассказал. Кстати, благодаря этому мужику Алексей и жив-то пока. Иначе истек бы, наверно, кровью.
– А Егорка, сынишка их, – что с ним? Он тоже дома был?
– Слава Богу, не было. Жена Лопатина вчера ездила в Сурженск и отправила его к своей матери в Полунино. И ночевать паренек у бабушки остался – он же в полунинскую школу ходит.
– А с Варенкиным говорил? Он-то чего сказал? Они ж вместе охотились, должны были свалить лося.
– Не свалили – ушел от них лось. Варенкин торопился к доче¬ри на день рождения и к дому Алексея не подвозил – высадил возле деревни. Говорит – ничего подозрительного нигде не за¬метил.
Люба расставила чашки, налила всем чаю. Пережогин пил чай с нескрываемым удовольствием – видно, действительно сильно
перезяб.
– Какие же еще загадки? – спросил Антон Макарович. – Ты
сказал – много их.
– Есть и еще кое-что. К примеру, жена Лопатина... – Пережо¬гин замолчал и, обернувшись, выразительно глянул на Любу.
Она почувствовала этот взгляд и вышла из кухни.
– На теле Лопатиной, – приглушив голос, продолжал Пережо¬гин, – вроде бы имеются следы насилия. Да, похоже, применяли к ней силу... Что вот еще экспертиза покажет...
– Алексей такого не мог, – выдавил сквозь сцепленные зубы Глобов. – Они друг для друга...
– Мог – не мог... – поморщился следователь. – Ты, Макарыч, если взялся слушать, то слушай.
– Да слушаю.
– Еще видели вчера в деревне группу здоровенных парней, идели, правда, издалека и к тому же в полутьме. Вроде бы четверо их было, на здешних не похожи. На дороге – это по прикид¬кам получается за час-полтора до того, как углядели здоровяков, – женщину обогнала желтая «Нива», которая на хорошей скоро¬сти, будто спешила, ехала к деревне. Но на улицах, по многим утверждениям, машина не появлялась, и звука двигателя тоже никто не слышал из домов.
– Видели – не видели, вроде бы да кажись... – сказал Антон Макарович. – В самом деле – поднабрал ты загадок, Валерий Иваныч.
– А что бы ты сумел на моем месте? – вспыхнул тот. – Такая вот чертова работа. Нужны доказательства, а тут одни загадки, и не знаешь, откуда плясать. Я, например, тоже склоняюсь к мыс¬ли, что Лопатин в свою жену не стрелял. А чем докажу? Откуда плясать-то? Может, ты подскажешь? Я, кстати, затем и приехал, чтобы выслушать твои соображения.
– Так уж и не знаешь, откуда плясать? – жестко усмехнулся Глобов. – Забыл, что ли, кого мы к вам в сентябре из леса при¬везли с богатым набором боевого оружия? А сад у меня сожгли – тоже забыл? Теперь вот Алексей... Бери эту цепочку и начи¬най на ней плясать. А то плясать ему неоткуда... Ну? Поджига¬телей моего сада-то нашли вы или нет?
– И с садом твоим... – Пережогин уставился в свою чайную чашку, – опять же ведь не за что было зацепиться.
– Другим есть за что зацепиться, а вам всегда не за что.
– Знаю, кого ты имеешь в виду, – нервно задвигал желваками на скулах следователь. – У этих других руки развязаны.
– И вы свои развяжите, кто вам не дает?
– Эх, Макарыч, Макарыч... – немного помолчав, с виноватой какой-то полуулыбкой поднял на него глаза Пережогин. – Зна¬ешь ведь, что имеются такие, кто не дает, очень даже имеются...
– Ну, это тебе лучше знать. А я вот – коль уж ты попросил -подсказываю, откуда плясать.
– Да не очень-то спляшешь отсюда. Для правосудия доказа¬тельства нужны.
– Тогда, значит, опять другим придется работать за вас и ваше правосудие.
– Да ради Бога! – привскочив с табуретки, хлопнул по столу ладонью следователь. – Пускай кто угодно накроет эту сволочь
– мне дышать легче будет и в душе «спасибо» скажу! Надоела вся эта мразь до тошноты!..
– Во, во, – уперся в него суровым взглядом Антон Макарович.
– Пускай кто угодно, только не мы... Ну ладно, спасибо и на том, Валерий Иванович.
– Да ты-то уж еще, Макарыч, брось на загривок давить... -горячечно дернул шеей Пережогин. – Говорю тебе – тошнота в
глотке стоит...
Когда следователь уехал, Глобов вернулся на кухню, сел за стол и, подперев скулы кулаками, долго смотрел в заляпанное снеж¬ными хлопьями окно. С неумолимой четкостью тикали ходики, доносились из сада глухие всхлипы метельного ветра, и тихим шелестом долетал до Антона Макаровича Любин шепот – она молилась у себя в комнате.
Потом он поднялся из-за стола – резкий весь, обострившийся, и пошел к телефону, позвонил Веденцову на его сотовый.
– Ну вот, Дима... – сказал Глобов. – Ты просил давать знать, предупреждать велел... Даю знать: Леша Лопатин в районной больнице – с пулевой дыркой чуть выше сердца. Нины, его жены, нету больше в живых, а живой ли он сейчас – это мне на данный момент неизвестно.
– Живой, – ответил Дмитрий. – Операция прошла нормально, ничего особенно важного пуля не задела. Лежит в реанимации.
– Так ты, выходит, в курсе?
– А как же мне не быть в курсе? Я отвечаю за охрану заказни¬ка. И за людей спрос тоже с меня.
– Откуда же узнал-то?
– Да только успел разоспаться после нашей охоты, как позво¬нил Пережогин. Я ночью ездил с ним туда.
– Хм... Он не сказал мне, что ты там был.
– Так ведь у них вечно секреты да тайны. Скоро уж от самих себя начнут скрывать свое существование на белом свете.
– Значит, видел ты все?
– Ну все-то видел только Алексей...
– У Пережогина чего-то уж больно много загадок.
– А для меня особых загадок тут нет. Алексею, похоже, доста¬лась тяжелая душевная пытка. Не хватило сил выдержать, не справился с собой...
– Что за пытку имеешь в виду?
– Об этом лучше с глазу на глаз.
– Врачи-то хоть что говорят?
– Говорят, есть надежда. Все зависит от того, как дальше пой¬дет. Петя послал машину в область – должны привезти из воен¬ного госпиталя опытного специалиста по огнестрельным ране¬ниям. Он Петин давний знакомый.
– Ы-ы-эх!.. – Антон Макарович скрипнул зубами. – Все всё знают и действуют вовсю! Один я остался в стороне и толкусь на месте! Что же ты мне-то ночью не позвонил? Или хоть бы утром...
– Ночью надо было помочь Алексея в больницу доставить. А Пережогин сказал, что сам к тебе поедет.
– Да он только вот после обеда заявился-то!
– Извини, Антон Макарович, что так получилось. Понадеялся я на него. А ты... прошу тебя: держись-ка уж давай. Нам сейчас крепко надо держаться. И зря считаешь, что ты в стороне – при таком обороте каждому из нас дела хватит.
– К нему туда хоть можно – в больницу-то?
– Да кто же тебя пустит в реанимацию? И какой смысл? Он лежит без сознания. Ты лучше насчет его семьи... Надо ведь, наверно, как-нибудь поддержать.
– Семья... – Антон Макарович опять скрипнул зубами. – Эх!.. Была семья...
– Кто у него остался?
– Сынишка двенадцати лет. И теща – он ее за родную мать почитает.
– Да, брат, не густо... Похороны у них на носу. Займешься этим?
– Займусь.
– Что нужно будет – скажешь. Все сделаем. Конечно, Антон Макарович, тяжкая глыба навалилась, но ты уж... соберись по¬крепче в кулак. А то чего-то малость не похож на себя.
– Ты прав, Дима. Видать, не похож я сейчас на себя. Спасибо, что так сказал. Спасибо тебе за все.
– За что спасибо-то? Мы с тобой теперь в одной жесткой уп¬ряжке.
– Понимаю, что в такой упряжке воз тянуть надо умно, в одну силу. Не беспокойся – я останавливаться не собираюсь. И этих гадов, Дима, обязательно надо достать.
– Вот теперь узнаю тебя. Ты тоже не беспокойся – мы их дос¬танем. Только давай-ка уж не забывай: береженого Бог бережет. Дочь одну из дома не отпускай пока, особенно, если надо ей куда-нибудь из деревни.
– Да у меня еще две дочери, к тому же с семьями.
– Предупреди всех. Чтоб с незнакомыми людьми нигде ника¬ких контактов. И дома пускай держатся настороже. Опасности всегда легче избежать, когда знаешь о ней и по-умному остере¬гаешься. Ну и... теперь уж я тебя настоятельно прошу: ту иг¬рушку, от которой тогда отказался, возьми. Она всегда должна быть при тебе.
– Ладно, возьму при случае.
– Никаких «при случае». Завтра оформлю, и наши ребята зае¬дут к тебе, передадут. Так... часов в двенадцать жди. И знай: эти парни будут постоянно дежурить на колесах, просматривать все на ваших направлениях. Заодно возьмешь номер их сотового, скажешь им, где живут твои родственники. И родственникам этот номер дай – при малейшем подозрении пусть звонят. Ну вот, пожалуй, и все пока. До связи, Антон Макарович, или до встре¬чи – как получится. Дел много.
– Понял, Дмитрий Капитоныч. Как получится.
Антон Макарович посидел с минуту в раздумье, потом, резко вскинувшись с кресла, пошел в комнату к дочери.
– Любушка, – сказал он, – давай-ка быстренько соберем с то¬бой, что сможем, туда для поминок.
– Прямо сейчас решил ехать?
– Надо ехать. Ты доставай мед, яблоки, укладывай в сумки. ^метану, молоко, масло бери – все, сколько есть. И рыбу моро¬женую всю клади – кто знает, осталась ли рыба у Алексея... А я пойду расчищать снег. Мяса отрублю потом – и дичатины, и своей свинины. Тоже неизвестно, как у них там с этим. Прикинь, что еще можно взять.
– Пап, а мне ведь тоже надо туда ехать. Псалтырь читать если кого и нашли, то подменяла бы. Тяжело человеку часами читать одному – хоть какая-то, а передышка требуется... Или для по¬минок стряпать помогу.
– А я и решил, что поедем вместе.
Выйдя из дома, он удивился: метель улеглась, было совсем тихо.
– Надо же, какая ты стерва... – сказал Антон Макарович, имея в виду метель. – Словно специально поднялась – взбаламути¬лась вместе со злыми людьми, чтобы замести их следы. А мир¬ным людям... пробивайся вот теперь сквозь твои сугробы...
И скинув с себя телогрейку, швырнув ее на изгородь палисад¬ника, начал яростно отгребать широкой дюралевой лопатой снег от ворот, пытаясь хотя бы этой попутной работой осадить боль и горечь, накипавшие в душе.
Когда припасы для поминок были уложены в машину, Антон Макарович пошел в дом, достав карабин, вогнал в магазинную коробку обойму. Потом вытащил из шкафа старую бельгийскую двустволку, рассовал по карманам с дюжину патронов к ней, снаряженных картечью. Вернувшись во двор, он положил ру¬жье на заднее сиденье машины, а карабин пристроил между пе¬редними сиденьями. Люба, наблюдая за всем этим, не пророни¬ла ни слова. Лишь когда он уселся за руль, спросила спокойно:
– К Игорю и Вере сначала заедем?
Антон Макарович глянул на дочь удивленно, однако ответить постарался в тон ей – с таким же будничным спокойствием:
– Сначала к Васюте заедем, в Надин дом. А потом к ним наве¬даемся. Эх, замело, видать, все дороги... Да как-нибудь прорвем¬ся, может, уже и разъездили.
И подумал: «Боже мой, как же легко с ней в любом деле, как умеет она чувствовать все и понимать... Каждый бы так пони¬мал... Слава тебе, Господи: видать, не совсем еще скинул Ты меня с рук, коль оставил ее со мной».
К дому, построенному зятем Борисом Евгеньевичем несколько на отшибе от деревни, возле пруда, проехать было нельзя. Оставив Любу в машине на улице, Антон Макарович добрую сотню метров пробирался к нему по едва заметным следам тет¬ки Васюты, утопая в снегу по колено. Наверно, еще во время метели Васюта ходила в магазин или по каким-либо другим хо¬зяйственным нуждам.
У дома он остановился и, медленно оглядев его, вздохнул. Вспомнилось, с каким недоверием воспринимал когда-то и бу¬дущего своего зятя, и возводимое им необычное для здешних мест жилище. Подумалось тогда: дескать, для чего такой огро-менный домина двоим – отстреливаться в нем, что ли, защищать¬ся от кого-либо, кто посильней Бориса Евгеньевича? А теперь вот и в самом деле как бы не пришлось отстреливаться. Только вовсе не по вине зятя, а... по своей вине. «Конечно, твоя вина, -опять вздохнул он тяжко. – Такую опасность на них на всех на¬влек. .. Насколько же переменчива стала жизнь!.. И жизни, кото¬рая тебя окружает, и собственной душе необходимо непрестан¬ное жесткое внимание, иначе загремишь в тартарары и ни себе, ни ближнему своему уже ничем не поможешь... На белом све¬те-то, может, еще и останешься, но будешь на нем грязным пят¬ном, и не больше. А он, белый свет-то, и без того уж заляпан весь грязными пятнами...»
Длительно надавив на кнопку звонка у входной двери, он вскоре услышал там, внутри, торопливо шаркающие шаги Васюты, а потом ее тревожный, подкрепленный нарочитой суровостью го¬лос:
– Кто это там? Кого носит в такую непогодь?!
– Да непогодь-то уж прошла! Открывай давай.
– У-у, Антон... – от радости Васюта никак не могла справить¬ся с замком, но наконец-таки распахнула дверь. – Чуяла, что на¬ведаешь. Обязательно, думаю, должен...
– Почему чуяла-то? – войдя в прихожую, Антон Макарович глянул на свои сапоги, но снег с них стряхивать не стал. – Отку¬да таким чутьем обзавелась?
– Дак ведь... – Васюта сцепила руки на груди и напряженно вытянулась вся, побледнела. – Слыхала я, чего в Герасеве у Лопатиных-то подеялось.
– Господи, Боже мой... – остолбенел Глобов. – Сидит в метель в этой крепости одна и все знает...
– Люди знают. За хлебом ходила, мне и рассказали. Неужто Алексей, такой добрый мужик, мог стрельнуть в свою жену? Я не верю. Это кто-то подстроил. Видать, крепкий навострили на вас с ним зуб. Не-ет, я ни за что не поверю. Чтобы Леша сотво¬рил такое?.. Да никто не верит.
«Вот, значит, как рассуждают... – благодарно дрогнуло у Ан¬тона Макаровича сердце. – Хорошо, если так думают, слава тебе, Господи...»
– Молодец, что не веришь, – сказал он. – Тогда и нечего нам долго толковать. Собирайся и ступай оттапливать свою избу. А лучше к нам иди ночевать пока. Возьмешь сейчас у Любы ключи...
– А здесь как же? Залезут, набедокурят, чего доброго... И спа¬лить ведь могут. Сад-то сожгли у тебя.
– Дом – дело наживное. К тому же кирпичный – стены оста¬нутся. А вот если ты в нем сгоришь, то тебя нам никто не вернет.
Антон Макарович сознавал, что слишком уж пугает ее, но иначе было нельзя.
– Нет, нет и нет! – выставив свои узловатые ладони, запротес¬товала Васюта. – Не пойду отсюда никуда! Кто меня, кочергу престарелую, тронет! А если что – заору на всю ивановскую. Хоть сигнал населению подам. Не пойду – лучше и не проси. За ночь наворочают здесь – и какими глазами мне тогда на Бориса и Надю глядеть?
– Слушай... – угрюмо глянул на нее Глобов. – Я когда-нибудь злился на тебя?
– Никогда, Тоша. А к чему это ты?
– А к тому, что сейчас разозлюсь. Муторно мне, да и некогда -мы с Любой туда, к Лопатиным, едем. Она меня на улице ждет, в машине. И понимай-ка уж давай с первого раза.
– Ладно, поняла. Только не злись. Езжайте с Богом, а я мигом соберусь и покондыляю оттапливать свою избу.
– Иди лучше к нам.
– Нет, нет. К себе пойду. Давно уж хотела освежить там все – убраться, сменить занавески...
«Не пойдет, – пробираясь по снегу обратно к машине, думал Антон Макарович. – Проводит меня сейчас взглядом – наверня¬ка глядит в окно. Перекрестит, сама перекрестится и останется. И отчего получаются такие безрассудные, упрямые бабы? Доб¬роты непочатый край, а безрассудного упрямства еще больше. Из танков начнут стрелять – умрет под развалинами, а никуда не уйдет. Ну ладно, хоть предупредил – сторожиться будет. При¬дется по ночам доглядывать...»
ГМВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Быстро смеркалось. Дорога к Башутину, где жили Игорь с Ве¬рой, была более-менее пробита, и глобовский «УАЗ» одолевал снежную кашу хотя и с натугой, но вполне уверенно.
Антон Макарович вспоминал, как встретился со старшей до¬черью впервые после той домашней ссоры, которая разгорелась из-за истории с осинником. Конечно, решил все покаянный при¬ход Игоря, его спокойное признание, что закусил удила, но вов¬ремя сумел их выплюнуть.
«Однако не ошибся я в нем, – думал после того разговора Гло¬бов. – Руководить как следует, работу наладить по-умному, уметь поставить на своем – это одно, а вот собственную гордыню скру¬тить, чтобы прийти к справедливому душевному решению – тут совсем другое. Некоторые армиями командовали, целой стра¬ной надежно руководили, а с самими собой-то справляться как раз и не хватало силенок. А Игорь нашел в себе такую силу. Боль¬шое дело. Если есть такая сила, значит, настоящий оформляется из него мужик...»
На другой же день после прихода Игоря поехали с ним к Вере в больницу, где она лежала на сохранении беременности. Сильно, видать, переволновалась, когда дошли до нее слухи сначала о про¬исшедшем в Кудрявом Логу, а потом о поджоге родного сада.
В больничной палате, где было еще несколько женщин, Вера сидела на койке, что-то вязала. Увидев рядом с мужем отца, она выпрямилась, словно бы даже похудела в одно мгновение, и вя¬занье выпало из рук, из широко раскрытых светлых глаз засколь¬зили одна за другой крупные слезы.
– Папа... – вырвалось у нее со всхлипом. – Родной ты мой... Прости Христа ради. Бес попу.. .ту.. .тал...
Антон Макарович растерянно оглядел женщин, которые на¬пряженно застыли, пытаясь понять суть происходящего, но тут же собрал в себе все, прошагав к дочери, решительно пододви-нул стоящий неподалеку стул и грузно уселся лицом к ней.
– Ты вот что, Верка... – он взял ее руку, упрятал в своих огром¬ных ладонях. – Если будешь плакать, то я сейчас уйду и не уви¬дишь меня больше... пока не выпишешься.
Игорь, пристроив у тумбочки сумку, опустился возле них на корточки.
– У тебя тут парень обосновался, – продолжал Антон Макаро¬вич, указывая на ее живот, – а ты, понимаешь ли, взялась беспо¬коить его...
– Вера подняла глаза – он улыбался.
– Надо же... – улыбнулась сквозь слезы и она. – Откуда ты знаешь, что мальчик?
– Хм, откуда... Отцовский глаз тебе, что ли, неизвестен? Вижу насквозь.
– Так ведь мне только сегодня утром сказали: именно мальчик.
– Ну вот и не мешай парню развернуться там как следует. Чего ты ему заботу даешь раньше времени?
Игорь поглаживал другую руку жены и тихонько посмеивался.
– Папа, дорогой мой... – Вера уткнулась лбом отцу в грудь – ей, видно, хотелось хоть как-то выговориться. -Я... Мы... Мы поня¬ли, ты не думай... Время тяжелое, куда ни глянь – одна жуть, у тебя вон сплошные беды да неурядицы. Надо наоборот ближе, а мы... Прости уж нас. И Надя пусть простит, и Люба. Бес попутал. Разве может какая-то деревяшка быть дороже нашего родства?..
– Правильно, дочь, – тихо сказал Антон Макарович. – Дерево – оно хоть и живое, а родную душу не заменит. Ну а передряги между родными всегда случаются. Главное – найти в себе силу, чтоб растереть такую передрягу в порошок да сдунуть с ладони
по ветру. Мы нашу заварушку взяли к ногтю, и слава Богу. Да¬вай-ка забывай о ней – тебе теперь о других делах надо думать.
Больше всего поразили его тогда слова Веры: «Бес попутал». Ведь именно эти слова произнесла Люба, когда после ссоры ос¬тались втроем и гадали: что же такое произошло со старшей се¬строй? А теперь Вера сказала о себе то же самое – разве не уди¬вительно? «Может, Люба встречалась, разговаривала с ней по¬том? – думал Антон Макарович. – Да нет, вряд ли. Просто, на¬верно, молилась всем сердцем за сестру, настолько сильно мо¬лилась, что и Бог услышал ее молитву, и Вера почувствовала. А иначе как же еще могло передаться ей в точности это Любино -«бес попутал»? Да-а, такие уж воспитались у меня на божеской природе дочери, – усмехнулся он, – что трудно тут поверить в обычное совпадение...»
Вспомнив обо всем этом, Антон Макарович глянул мельком на младшую, сидящую рядом и с молчаливым терпением пере¬носящую рывки, резкие зигзаги и подскоки машины, ласково
коснулся ее плеча:
– Хорошо, Любушка, что хоть с Верой да Игорем-то наладилось по-доброму. Сумели мы собраться опять в единую душу в такое лихоманное время. Наверно, все-таки видит нас Господь Бог...
– Если видит, – не отрывая взгляд от дороги, ответила Люба, -то надо нам большую внимательность иметь – и каждому к себе, и друг к другу. И людей вокруг... тоже... потеплей брать во вни¬мание.
Антон Макарович удивленно покачал головой: в общем-то, ведь о том же самом подумалось недавно возле Надиного дома.
– Игорь молодец, – продолжал он, стараясь хоть малость вы¬вести и ее, и себя из тяжкого душевного оцепенения. – Я и день, и ночь кумекал, прикидывал, как бы поудобней прихлопнуть это наше осиновое возгорание. А он пришел и без лишних перебо¬рок-перетерок погасил все одним разом.
– Тяжело ему сейчас. – вздохнула Люба. – Крыша-то у фер¬мы худая – небось нанесло в щели снегу.
– Да уж наверняка насифонило. Надо будет трактор Игорю отдать. А то чего-то у нас с тобой в последние времена все больше простаивает эта техника.
– С трактором, конечно, им станет сподручней. Подвесят скре¬бок – снег можно разгрести, а потом, когда наладят работу, брев¬на будут подтаскивать. Потянет ведь наш трактор бревно?
– Да я по два из леса приволакивал. Забыла, что ль?
– Забыла.
Игорь-таки ушел от Рыжикова да еще прихватил с собой свое¬го зама Васяню. Они взяли в аренду брошенную колхозную фер¬му и, подобрав смышленых подручных, не дожидаясь весны, начали на ней подготовительные работы, чтобы установить соб¬ственную пилораму и оборудовать небольшой цех для обработ¬ки пиломатериалов. Конечно, нелегко сейчас приходилось Иго¬рю, но обретенная независимость придавала сил, да и Антон Макарович старался помогать зятю, чем только мог.
.. .Вера с Игорем были дома, и по их виду он сразу же опреде¬лил: тоже знают все.
– Знаете уже? – спросил для верности.
– Знаем, – ответил Игорь.
«Что же это, Господи?.. – с тоскливой растерянностью поду¬мал Глобов. – Совсем пустая кругом лежит земля, да еще снегом ее занесло, а слухом-то как полнится...»
– Папа, – стараясь держаться спокойно, заговорила Вера, – не могло ведь такого быть, чтобы...
– Не могло, – оборвал он ее. – И... разберемся. А вы... Ты, Вера, держи себя покрепче в руках – нервы распускать и уши развешивать сейчас нельзя. Сами, наверно, соображаете, чем запахло. Пойдем-ка, Игорь, я там привез тебе кое-что.
Тот накинул полушубок, они вышли к машине. Антон Мака¬рович вытащил из нее двустволку, молча протянул зятю.
– Порядок, – будто бы даже без малейшего удивления принял ружье Игорь. – Хорошо, что захватил. А насчет патрончиков?
– Держи, – начал опорожнять карманы Глобов. – Картечные. Во дворе он остановил Игоря за плечо:
– Ты все понял?
– Чего ж тут непонятного? Усек, не беспокойся. Ждать можно откуда угодно и что угодно. Но гораздо хуже, когда совсем не ждешь.
– Правильно усек. Боюсь за Веру – как бы не расстроила она мальчонку у себя в животе в очередной раз...
– Да не бойся. Он у нее там сейчас вроде бы надежно располо-
жился.
– Как ни расположился, а опять же ведь нервы. Эх, достается этому парню по первое число...
– Ничего, крепче будет. Егорыч-то выживет хоть? Не слыхал -
как он?
– Операцию выдержал. Без сознания, но говорят, есть надежда.
– Вы с Любаней туда, в Герасево?
– Туда. Захватили с собой кой-чего для поминок. Душу грызет – как я Платоновне, Нининой матери, в глаза-то гляну? И Егор¬ка, Лешин сынишка, – как он посмотрит на меня?..
– Да разве ж ты виноват в чем? У самого тоже ведь вон – с садом-то...
– Эх, Игоряша... Душу грызет – значит виноват.
От Башутина до Герасева напрямую было всего-то десять ми¬нут езды, но, опасаясь застрять в снегу, Антон Макарович вые¬хал на основную дорогу, ведущую к райцентру. Этим путем хоть и приходилось давать изрядный крюк, но зато снег тут уже успе¬ли расчистить. Когда отдалились от Башутина километра на два, Глобов обнаружил, что сзади идет машина и обгонять не спе¬шит. Он прибавил скорости и, поглядывая в боковое зеркало, убедился: автомобиль подтянулся за ним, но опять же не обго¬няет – стрижет над дорогой лучами фар в каких-либо сорока метрах.
Тогда Антон Макарович дал своему «УАЗу» предельно допус¬тимый ход, и отблески света в боковом зеркале вскоре исчезли. Домчавшись до герасевской дороги, он свернул на нее и здесь тоже придавил газку, насколько позволяла промятая кое-как ко¬лея. Деревня располагалась километрах в трех от основной до¬роги, и, проехав половину этого расстояния, Глобов остановил машину, открыв дверцуТглянул назад. Вдали, не дотягиваясь еще пока сюда, плясали лучи фар – не иначе, как тот самый автомо¬биль тоже свернул на Герасево.
– Держись покрепче, – приказал дочери Антон Макарович.
Люба, не спрашивая ни о чем, села боком, уперлась одной ру¬кой в сиденье, а другой уцепилась за поручень перед собой.
И Глобов погнал машину к деревне, выжимая из двигателя все, что можно. «УАЗ» подбрасывало, временами тащило юзом, дваж¬ды едва не выскочили из колеи, однако влетели в деревню благо¬получно. Антон Макарович глянул по сторонам и, увидев возле одного из первых домов старинную кирпичную кладовую, от которой до самых ворот была расчищена от снега широкая пло¬щадка, зарулил задом туда. Он остановил машину в метре от ближнего к дому угла кладовой, заглушил мотор, выключил свет и сказал Любе:
– Если ворота не заперты, иди во двор, встань там куда-нибудь в угол. Если заперты, беги дальше по улице, спрячься у какого-либо дома.
-А вдруг хозяева...
– У тебя что – языка нет? Объясни потихоньку: я, мол, дочь Глобова, отец чего-то опасается. Меня тут все знают. И закрой¬тесь в избе, сидите на кухне.
-Папа...
– Никаких! Быстро!
Ворота оказались незапертыми, и Люба исчезла во дворе, не¬слышно прикрыв за собой створку.
Антон Макарович вытащил из машины карабин, дернул зат¬вор, досылая в ствол патрон, и притулился к «УАЗу» возле от¬крытой дверцы, чтобы, в случае надобности, сразу же включить дальний свет.
Автомобиль въехал в деревню медленно – из него, наверно, присматривались. «Может, не заметят, – промелькнуло в мозгу. – А, может, и в тревогу-то зря я ударился – едут себе люди, и нету им до нас никакого дела...» Однако все же заметили – оста¬новились боком к направлению фар глобовского «УАЗа». Антон Макарович включил свет и отпрянул за угол кладовой, прижав¬шись плечом к стене, вскинул орудие. Освещенный автомобиль оказался «ВАЗом» новой какой-то модели на базе «Нивы». При¬ходилось уже видеть такие – приземисто-обтекаемые, фургон¬чиком, с выдвижной дверцей на одном боку. Мерно работал его
двигатель, за тонированными стеклами разглядеть ничего было нельзя. «Ну и они вряд ли углядят меня оттуда, – лихорадочно прикидывал Глобов. – Ослепило надежно, стрелять им придет¬ся наугад. Если только дальше рванут, выскочат и начнут обкла¬дывать.. . Ладно, – стиснул он зубы, – пускай попробуют».
Дверца на корпусе освещенного «ВАЗа» отодвинулась вдруг немного, и оттуда крикнули:
– Антон Макарович, свои, ты где там прячешься?! Гляди не пульни ненароком!
«Что еще за свои?» – удивился он. И тут же пронизало радос¬тью: «Господи, да это же, наверно, Дмитрия ребята...» Но в сле¬дующее мгновение опять жестко сжал в себе все: «Стоп, стоп! Не вздумай рассупониться».
– Это каким же своим, – прокричал ответно, – вздумалось го¬няться за мной по темноте?! Объясняй культурно – вы у меня на мушке!
– Да хватит шутковать-то, елки-моталки! – дверца вазовского кузова отодвинулась еще немного, и в проеме показалась фигу¬ра. – Пароль тебе, что ли, назвать? Пароль – «Капитоныч»! Он велел...
– Этот пароль, – перебил Глобов, – небось, всему Сурженску известен! И кончай болтать! Делайте, что скажу – глянем, какие вы свои!
– Ну говори, чего делать, тит твою мать...
– Глуши мотор, гаси свет!
В машине погомонили малость, и двигатель умолк, фары по¬гасли.
– Доволен? – спросил тот же голос. – Дальше чего?
– Вылезай задом, подыми повыше руки! Остальные пускай сидят тихо, если хотят, чтоб ты остался в живых.
– Ну, блин, твою...
Дверца отодвинулась до конца, из автомобиля спиной к Гло-бову выбрался здоровенный парень, поднял руки.
– Антон Макарович! – не поворачивая головы, сказал он. – Нам с тобой работать вместе, а ты заставляешь руки поднимать. Под¬чиняюсь из уважения. Учти, я еще ни перед кем так не стоял!
– А ты не стой, двигайся ко мне. Только не оборачивайся. И не торопись, а то упадешь.
И тот, с поднятыми руками, задом двинулся к нему.
– Чуть полевей, – направлял его Глобов. – Ага, вот так.
И направлял до тех пор, пока парень не уперся спиной в ствол карабина.
– Гляди, не дергайся, – предупредил Антон Макарович. – Па¬лец мой на спусковом крючке, так что сам себя можешь погу¬бить. Говори спокойно: чего надо?
– Капитоныч велел мобильник тебе передать, – сказал парень захолодавшим голосом.
– Где мобильник?
– Да в куртке вот у меня.
– В каком кармане?
– В правом внутреннем.
– Далековато. Ну ладно. Левой рукой мирно доставай телефон, а правую не опускай. Достанешь – и опять подыми руку.
Тот медленно вытащил из кармана сотовый телефон и, подняв его над головой, спросил:
– Видишь?
– Вижу. Делай-ка три шага к свету.
И, подпираемый стволом глобовского карабина, парень про¬двинулся к полосе автомобильного света. В освещенной маши¬не по-прежнему сидели тихо.
– Становись на колени, – сказал Антон Макарович, – и наби¬рай Капитоныча. Только опять же понимай, какое у нас с тобой положение.
– Да где уж тут не понять... – с придыхом вырвалось у подо¬печного. – Устроил хрен знает что – ребята теперь надо мной смеются.
Однако сделал он все, как велел Глобов, приложил телефон к уху:
– Капитоныч, пятый на связи. Я тут, елки-моталки, на коленях стою, а наш охраняемый субъект мне ствол воткнул промеж ло¬паток. Да конечно Глобов, а кто же еще? Не верит ни хрена. Ска¬жи ты ему пару ласковых, блин, твою... А то ведь пристрелит,
как паршивую собаку...
_ Довольно, – прервал Антон Макарович. – Руки подними опять овыше. Телефончик держи в левой двумя пальцами. Выхватывая аппарат, он, видимо, слишком сильно даванул ство¬лом парню в спину – тот выругался сквозь зубы.
– На связи кто? – спросил в трубку Глобов, сомневаясь, что через это игрушечных размеров устройство можно узнать голос Дмитрия.
Но узнал сразу же.
– Антон Макарович, – сказал Веденцов, – ты чего там? Это же
свои.
– Своих нынче всяких полно. Береженого Бог бережет.
– А-а, усвоил наконец-то. Молодцом. Вы где?
– В Герасеве.
– Понятно. Давай действуй. Средство связи у тебя теперь на¬дежное – не молчи, если какая загвоздка. Согласуй там все с ребятами. Считай, что они в твоем подчинении.
– Ладно, бывай.
Положив оружие на капот «УАЗа», Антон Макарович сказал
парню:
– Вставай, брат. Покажи-ка мне, как это телефушка отключа¬ется.
Тот поднялся с колен и повернулся к нему с тяжелым вздохом:
– Эх... Показал бы я сейчас, как люди отключатся. Да не могу, Антон Макарович, – и обстановка не позволяет, и уважительно¬го о тебе много слыхал.
– Не можешь, – спокойно подтвердил Глобов. – Веденцов ска¬зал, что вы теперь в моем подчинении.
– Сказал – значит, в твоем. Только уж больше нас так не под¬чиняй. – Парень взял у него телефон и нажал на нем какую-то кнопку. – А вообще-то неплохо ты сработал – тоже достойно уважения. Правда, если бы тут были не мы, а другие, то они сразу же стеганули бы очередью по фарам, а уж потом нащупа¬ли тебя.
– Может, и нащупали бы. Но до этого я обогнул бы кладовую и Другой стороны, по вспышкам, хоть парочку, а постарался бы успокоить.
– Хм... Если так стреляешь, тогда лучше никому с тобой не связываться.
– Люба! – обернувшись к воротам, крикнул Антон Макаро¬вич. – Выходи, все нормально!
Она сразу же вышла – похоже, стояла во дворе где-то совсем недалеко. Из дома по-прежнему не доносилось ни малейшего звука. Скорее всего, хозяева притаились – возможно, украдкой наблюдали за происходящим на улице из-за шторок. Антон Ма¬карович вспомнил, что когда подъехали, то откуда-то из глуби¬ны избы пробивался в окна свет, а теперь они были совершенно темными. «Сильно, видать, напугали людей...» – с внезапно вспыхнувшим под сердцем чувством вины подумал он.
– Дочь, что ли? – кивнув на Любу, спросил парень.
– Дочь. А тебя-то хоть как звать?
– Игорь.
– Вот ведь... Тоже, оказывается, Игорь.
– Почему «тоже»?
– Да мужа старшей моей дочери так зовут. Как раз от них едем.
– А-а, это, значит, дочь твоя с мужем там живут...
Игорь крикнул своим, и через мгновение заработал двигатель их машины, выскочили из нее и подошли двое – тоже рослые, крепкие, в камуфляжных теплых куртках. У одного Антон Ма-карович разглядел под локтем короткий автомат. Ребята стара¬лись казаться серьезными, но от подковырки все-таки не удер¬жались.
– Ты чего-то здорово подзадержался, Игорек... – укоризнен¬но-деланным баском заговорил тот, что был с автоматом. – Топ¬тался тут чего-то, на колени вставал вроде бы... Во-о, – думаем, – уверовал-то наш Игорек, Богу-то как молится... Вообще-то правильно придумал – сдаваться лучше с молитвой. Только уж больно долго поклоны отбивал – мы зябнуть начали.
– Сунули бы вам ствол под загривок, – огрызнулся Игорь, -согрелись бы враз.
– То-то мы глядим, – прыснул второй, – ты прямо аж весь жа¬ром пышешь...
Антон Макарович пожал им руки – один назвался Виктором, другой – Володей.
– Погодите, братцы, – попросил Глобов. – Надо мне своего старикашку тоже разогреть.
Двигатель его «УАЗа» завелся не сразу – видать, питая только фары, успел подсесть аккумулятор. Выбравшись из машины, Антон Макарович подтолкнул к ней дочь, сиротливо стоящую в сторонке:
– Лезь скорей. Печка сейчас быстро тепла нагонит. Прикинуть, что да как, парни пригласили его в их машину. В
просторном салончике были удобные сиденья, а Миша – так зва¬ли водителя – уже успел накопить тепла. Оказалось, ребят этих Веденцов наметил для охраны заказника, и первое, провероч¬ное, задание выпало такое вот – оберечь от возможной беды людей.
– Надо нам, Антон Макарович, – сказал Игорь, – с основными объектами внимания поточней определиться. Давай твой адрес, координаты дочери с мужем в Башутине, а потом обскажешь пути да подъезды к этим точкам.
Судя по всему, он был у парней кем-то вроде командира. Во всяком случае, ощущалось их уважительное отношение к нему как к главному в группе. Глобов растолковал все необходимое и попросил держать уж заодно под контролем и другой непрядов-ский дом.
– Московский зять, – не поднимая глаз, словно бы оправдыва¬ясь, говорил он, – отгрохал целую крепость, а она, считай, без обороны. Пожилая родственница присматривает – живет в этом Домище одна. Мало ли куда мне придется отъехать – так чтоб уж душа была спокойна. Дом-то на отшибе, у пруда. Подъезжа¬ешь к деревне – он как бельмо в глазу. Самая приманка для сво¬лочья, которое взяло нас на прицел. Я тетку Васюту предупре¬жу, а вы – нет-нет да и заскакивайте. Она и покормит вас, если меня не будет.
– А где же хозяева? – спросил Игорь.
– Да я уж сказал – эти мои в Москве живут. Бывают наездами.
– Их-то предупредил?
– Зачем? Беспокоить только зря...
– Ну-у, Антон Макарович... – покачал головой Игорь. – Со¬всем непохоже на тебя. Неужто не понимаешь, с какой крутизны ориентировка сюда идет? Сегодня же позвони – пускай пока не появляются здесь. Да и там пусть подстрахуются понадежней. Если дом такой отгрохали, то, наверно, они не так себе?
– Дело у них какое-то на широкой ноге. Вроде бы со строи¬тельством связано, с подрядами, что ли...
– Может, и охрана есть?
– Кажись, чего-то такое имеется.
– Вот и скажи, чтоб напрягли ее. А нам что еще присоветуешь?
– Насчет сынишки Леши Лопатина... повнимательней. Плато-новна, Лешина теща, в Полунине живет. А сейчас и она, и Егор¬ка, наверно, здесь.
– Точно,здесь.
– Так вы уже были тут?
– Были. И в Полунине тоже. Знаем, где Платоновна живет.
– Ну тогда что я могу вам еще посоветовать... Все подъездные дороги к нашим деревням не мешало бы иметь в виду. Хватает ведь и окольных.
– Постараемся. Есть уже кое-какое представление.
Игорь вручил Глобову в дополнение к сотовому телефону уст¬ройство для подзарядки, объяснил, как пользоваться всей этой техникой. Потом вынул записную книжку, быстренько начеркал в ней что-то и, вырвав листок, протянул Антону Макаровичу:
– Сверху наш номер, внизу я записал номер твоего мобильни¬ка. А Капитонычевы координаты знаешь?
– Знаю.
– Завтра завезем тебе еще кое-что. С карабином-то не везде удобно.
– Я в курсе. Буду ждать.
Обговорили вроде бы все, но Антон Макарович продолжал сидеть, уставившись неподвижным взглядом перед собой. Пар¬ни тоже молчали.
– Ы-ых!.. – протяжно вздохнул он. – Чего-то я нынче до Ле-шиного дома никак не доберусь. Тяжело добираться — давит на сердце все вокруг.
– Ничего, Антон Макарович, – коснулся его руки Володя. -Долго этим гнидам по земле не ходить. Заплатят как надо.
-Эх, братцы вы мои... Если бы ихняя плата обратно по мес¬там все расставила...
– Обратно, конечно, не расставит, – сказал Игорь, – зато впере¬ди будет чище.
– Хорошо, если бы чисто... – по-прежнему глядя в одну точку, задумчиво произнес Глобов. – Только вот не было бы пусто...
Собравшись выходить, он уже отодвинул дверцу наполовину, а потом вдруг обернулся к ним:
– А как же вы меня-то сумели распознать на дороге?
– Прозыркнули по Башутину, – ответил Игорь, – и собрались к тебе в Непрядовку. Стоим в переулке, расспрашиваем, как луч¬ше проехать, а в это время из другого переулка выползает на основную дорогу «козелок». Решили проводить малость – гля¬нуть, куда направляется. Достали светом – а номер твой. Хотели обогнать, посигналить, чтоб остановился. Но ты включил такой форсаж...
– Номер-то мой откуда знаете?
– Капитоныч сказал. Вдруг, мол, встретите где-нибудь. Антон Макарович опустился опять на сиденье и, задвинув двер¬цу, покачал сокрушенно головой:
– Еще хоть минутку посижу с вами, ребята. Страшно мне идти туда. Вина душу точит, стыд кромешный. Я ведь вчера ночью хотел позвонить Алексею, да чего-то раздумал. А в это время там как раз, может, все и творилось...
– Зря ты себе так нутро царапаешь, – сказал Володя. – Разве твой звонок помог бы?
– Конечно, вряд ли помог бы. Но вот гложет... И не только это гложет. Думалось ли, гадалось ли когда-нибудь, что придется нам от своих же оборону держать...
– Это не свои, а чужие, – сказал Игорь.
– Да ведь на одной земле живем. И когда такое было?
– Было, – скрипнув сиденьем, повернулся к ним водитель Миша. – Живут еще в памяти поколений революционные подвиги рабочих и крестьян, которые лупили и крестьян, и рабо-чих, и других прочих. А теперь вот народ смотрит фильмы про великие подвиги воров и бандитов. И все это на одной земле.
– Выходит, микроб надо искать, – усмехнулся Виктор.
– Какой микроб? – спросил Глобов.
– Но ведь идет же откуда-то по нашей земле эта паскудная за¬раза.
– Конечно, всякое раньше бывало... – вздохнул Антон Мака¬рович. – А когда вот самих нас коснулось, то попробуй-ка разбе¬рись тут, где он притаился, этот микроб. Да, видать, и не микроб вовсе, а сидит где-то хитрый и сильный дьявол.
– А я считаю, – положил Игорь кулак на спинку сиденья перед собой, – что человек, который не дает жить другим, это и есть микроб. Или дьяволом его называй – как угодно. И таких надо убирать с дороги, чтоб впереди было чисто.
– Но ведь тут, брат, ошибиться легко, – положил Глобов ла¬донь на его кулак. – Ты, к примеру, знаешь вину человека, но можешь не знать его покаяния.
– Какое еще покаяние? Если не дает жить другим, то кому нуж¬но его покаяние? Ты вот посчитал, что у тебя хотят отнять жизнь – воткнул мне промеж лопаток ствол. Ну и как – думалось тебе в тот момент о моем покаянии?
– Когда загоняют в угол, чтобы отнять жизнь у тебя да, может, еще и у твоего родного, тут уж раздумывать не приходится. А в остальных случаях, прежде чем смахнуть человека со света, не мешало бы все-таки успеть подумать. Леша Лопатин был когда-то моим врагом, стрелял в меня. И я тогда мог убить его – фор¬мально оказался бы, может, прав. Но... дал себе труд подумать -всего-то две секунды. И удалось спасти и его душу, и свою. Су¬мел Алексей переломить себя, да еще как сумел – не каждому родной брат настолько дорог, насколько Леша стал дорог мне. Так-то вот оно, ребятушки... А я теперь, чем больше давят и жмут на нас, тем пуще думаю: если есть возможность дать чело¬веку время для покаяния, то надо дать. Где-то оно, может, и бо¬ком обернется. Но пользы, по-моему, все-таки прибудет больше. А иначе сам ты становишься добычей того хитрого дьявола, который так усердно откуда-то нас разжигает. Ему ведь только и надо, чтоб зуб за зуб, пока и у тех, и у других ни зубов, ни сердца человеческого в груди не останется.
– С Лопатиным и его женой, – сказал Игорь, – судя по всему, самую подлючую гадость сотворили. И что же – если накроем этих сволочей, дать им время на покаяние?
– Мы с тобой не знаем, как все произошло. Но, похоже, было так, что хуже некуда. Попадись мне тот, кто это сделал, рука бы уж, наверно, не дрогнула. Но и здесь тоже... упаси Господь от ошибки.
– Я с Антоном Макаровичем согласен, – глядя в окно, негром¬ко произнес Володя. – Если уж говорить о чистой дороге, то со¬бой ее поганить тоже не след.
– Тут, пожалуй, и я согласен, – поддержал Миша. – Они рабо¬чие-крестьяне одного сорта, а мы совсем другого. Разве может человек что-то сохранить да спасти, если у него душа на нуле? И ты, Игорек, по-моему, зря всегда целишься кулаком только в ло-бешник. Мозги у любой сволочи лучше оставлять целыми до последнего. Если не пожалеет о своей гадости, то хоть поймет, за что бьют. Да только вот боюсь я, Антон Макарович, что мо¬жет не оказаться их – двух секунд на размышление.
– Может и не оказаться. Если так – твоей вины нет.
– Лес рубишь – без щепок не обойтись, – сказал Виктор. После этих слов будто бы закаменели все – несколько мгнове¬ний сидели молча, не шевелясь.
– Небось, проголодались? – прервал молчание Глобов. – По¬кормить бы вас надо.
– Ели недавно, – ответил Игорь. – Чай горячий остался в тер¬мосе – можем тебя угостить.
– Да какой мне чай... – вздохнул Антон Макарович. – Сыт по уши. Сейчас-то в какую сторону собираетесь?
– Поотираемся маленько где-либо рядышком. А ты давай-ка Уж там держись, старшой, не скреби себя по сердцу.
– Старшой?! – вскинулся он от неожиданности. – Откуда взя¬ли это слово?
– Как откуда? – смутился Игорь. – Ты же ведь у нас старшой. Или я не то ляпнул?
– Леша меня так зовет уж тыщу лет.
– Ну и мы будем так тебя звать. Пойдет?
– Вполне пойдет, ребята.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
С тяжелым сердцем входил Антон Макарович в дом Алексея, однако после разговора с парнями ощущалось все-таки, как что-то подобралось, жестко укрепилось в глубине его существа.
Он очень уважал Платоновну – эта женщина обладала справед¬ливой душевной силой, была верующей и неустанной в труде.
– Ну вот и Макарыч... – • увидев его, облегченно выдохнула она, и проглянуло в ее суровом облике усталое тепло. – И Люба-ня приехала, слава тебе, Господи. Только сейчас, Любанюшка, вспоминали про тебя – нужна будешь.
Топилась на кухне русская печь, стояли ведра с водой, корзина с капустными кочанами и морковью, суетились туда-сюда еще две женщины. Доносился из передней комнаты монотонный ста¬рушечий голос – читалась Псалтырь.
Егорка сидел на скамейке возле печки и, вскочив, сразу же ус¬тремился к Антону Макаровичу, замер перед ним, набирая в грудь воздуха, словно силясь что-то спросить, глядя полными отчая¬ния голубыми глазами. Глобов обнял его, прижал к себе, и маль¬чишка, спрятав лицо, заплакал, стараясь душить всхлипы, вздер¬гиваясь спиной.
– Ну что ты, сынок... – подошла, погладила внука по спине Платоновна. – Не надо так убиваться. Им обоим от этого плохо -и маме, и отцу. Не убивайся, родной, это ведь грех.
Антон Макарович, пряча глаза, судорожно сжал ее натружен¬ную узловатую ладонь.
– Так-то вот оно, Макарыч... – удерживая слезы, склонила се¬дую голову к самой груди Платоновна. – Обездолили нас – даль¬ше некуда. Ждала тебя изо всех сил. Пойдем, поговорим хоть маленько...
– Поговорим, – ответил он хриплым, чужим голосом. – Надо только сумки из машины перетаскать – привезли там для поми¬нок. Глянете – скажешь, чего еще не хватает.
– Раздевайся, папа, – тронула его за плечо Люба. – Я перетаскаю.
– Раздевайся, Макарыч, проходи, – повернулась к нему одна из женщин. – Мы поможем ей, все сделаем.
Пристройку, которая была в противоположной от передней избы стороне и куда провела его Платоновна, Антон Макарович и рубить помогал Алексею, и ставили вместе. Здесь было чисто прибрано, аккуратно все расставлено.
– Тут и случилось, – сказала Платоновна. – Сама-то я не виде¬ла их. Ночью увезли сначала Лешу, а под утро Нину. Мне потом Васька Хрипунов рассказал – он обнаружил-то. Нинушка моя на кровати лежала, одежка на ней, говорит, была сильно порва¬на – и халат, и нижнее тоже. Царапина возле рта... И крови... Вся кровь из нее, видать, вышла. Мыли, мыли полы, терли, тер¬ли, да никак она не смывается, родная кровь-то. Пришлось по¬ловиками вот сплошь застелить. А Леша возле двери лежал -ружье рядом, и стул валялся по другую сторону...
И больше Планоновна уже не могла говорить – уткнулась ли¬цом Глобову в плечо и зарыдала сдавленно. Он стоял со стисну¬тыми зубами, уперевшись неподвижным взглядом в стену перед собой, и, чувствуя, как переполняет душу боль, изо всех сил ста¬рался подавить ее, подкатившую комом к горлу.
– Не взыщи уж, Макарыч... – понемногу вроде бы начала при¬ходить в себя Платоновна. Она вынула платок, стала вытирать слезы. – Держалась из последнего, ни слезинки при людях не проронила. Приедет, думаю, Антон Макарыч, тогда уж при нем в одно и выплачусь. И Егорка ведь молодцом держался, меня даже утешал, а теперь вот оба и повисли на тебе.
– Да как же тут не повиснуть-то, Платоновна... Ты не стесняй¬ся плакать. Это дело такое – выход горю обязательно нужен.
Они присели на диванчик и с минуту молчали. Потом Антон Макарович попросил:
-Ты уж ради Бога скажи мне прямо: как думаешь насчет всего этого?
– Да тут и кривить-то нечего, – подняла она на него глаза. -Думаю, как люди думают. Или мы с тобой Нину с Лешей не зна¬ем? Или не видели, как любили они друг друга да берегли? Гос-поди... Нина выросла без отца и Леша тоже, да он еще и без матери потом остался. Оттого, может, и желанность-то друг к другу была у них такая великая. А с каким добрым сердцем от¬носился Леша ко мне... Роднее родного. Да что это я, глупая, говорю-то – «относился»? Он же ведь жив еще. Боже ты мой, только бы выжил, ничего мне на этом свете больше не надо...
Платоновна сгорбилась, вздрагивая спиной, но тут же выпря¬милась, словно освобождаясь от слабости, быстрыми движени¬ями вытерла слезы.
– Думаю, – продолжала она, – что надругались над нею и уби¬ли. Может быть, даже при нем. Откуда нам знать, как было? Один он знает. Не смог ничем помочь, ну, видать, за это и проклял себя до основания, решил, что такому и жить на свете не стоит. Ох, зря решил... Не побоялся тяжелого греха, о Егорке не поду¬мал. А, может, в нее сначала стрельнули, а потом в него, и под¬делали все так, вроде бы Леша и надругался, и убил...
– Следователь сказал, что второй выстрел был через два с лиш¬ним часа после первого. И Васька-то Хрипунов, когда услышал этот выстрел и вошел в дом, чужих никого не обнаружил.
– Да, похоже, сам себя Леша... Я только знаю, чую всей своей дубленой старой шкурой, что были тут, шастали по этому дому страшные ироды. Загубить на корню такую семью... Егорка-то растет какой – добрый да чистый, как ангел. Это же о чем гово¬рит?.. И вот все в пух и прах. За что такое черное зверство? За то, что вы с Алексеем работали не покладая рук, на смерть шли в своей работе, хоть и получали за это несчастные гроши? И какой теперь выйдет насчет него закон? Чем докажешь, что Нину убил не он? Ой, да чего я, дура, мелю-то? Какой закон может быть на земле, если нету закона у людей в сердце?
– Другой закон есть, – погладил ее по плечу Антон Макаро¬вич. – Ты же ведь знаешь, Платоновна.
– Знаю, Антон... – судорожно вздохнув, перекрестилась она. -И, конечно, накажет. Разве даст Он таким извергам ходить по жизни чин-чинарем? Но нам-то наказание ослабил бы хоть ма-ленько – дал бы выжить Леше, и не осудили бы его...
– Не осудят.
Они опять молчали некоторое время, потом Антон Макарович
предложил:
– Егорку заберу давай с собой. Чего ему тут среди баб. А со мной, может, забудется малость.
– Не надо, Макарыч. Мне с ним поохотней. И вряд ли он сей¬час из дома пойдет.
– Да, пожалуй, не пойдет.
Он вынул деньги, протянул ей:
– Возьми, Платоновна. Пока вот сколько есть.
– Ох, дорогой ты мой... Тяжело мне всегда брать у людей, а на сей момент, видать, не отказаться. Тут, в доме, мало денег на¬шлось, да и у меня с гулькин нос.
-Давай сразу договоримся: готовьте все как можно лучше. Гроб сам сделаю – завтра после обеда привезу. И денег привезу еще, так что не вздумайте экономить.
– Ох, Антоша... – не удержалась, опять заплакала Платонов¬на. – Спаси тебя Господи...
Он подумал, что парни, которых Дмитрий отрядил в его рас¬поряжение, наряду со своим охранным патрулированием впол¬не могут и здесь помочь.
– Машина вам обязательно потребуется. Я договорюсь тут кое с кем, а Любе телефонный номер оставлю. Позвонит при любой необходимости – и подъедут, отвезут, куда и зачем надо.
– Да уж гадали – как быть да где взять машину. Ездить-то за многими делами придется. И за Ниной... Тут, наверно, грузовая какая-нибудь нужна.
– Будет и такая, не беспокойся. Любе-то найдутся дела?
– Любаню обязательно оставь. Псалтырь надо читать – бабке Насте тяжело одной. А с утра в церковь нужно, к отцу Евлам-пию – заказать да оформить там все. Любаня знает эти дела – ее и попрошу.
– Вот еще что, пожалуй, – сообразил вдруг Антон Макарович. – Человека вам тут оставлю – для охраны, чтоб не было боязно. Ну и помочь, если тяжелое какое дело. Парень серьезный, при оружии.
– Это хорошо бы. А то бабы и в самом деле побаиваются. Спа¬сибо, Макарыч. Всегда-то ты все предусмотришь.
– Эх, Платоновна... – вздохнул Глобов. – Если б можно было всегда и все предусмотреть...
Когда вернулись на кухню, он достал из полушубка бумажку с номерами сотовых телефонов – своего и парней, велел Любе переписать их. И решил опробовать свой сотовый – позвонил ребятам. Игорь ответил сразу же.
– Вы где сейчас? – спросил Антон Макарович.
– Поблизости.
– Надо бы обговорить кое-что.
– Давай обговорим. Мне зайти?
– Да лучше я к вам выйду.
Ребята, оказалось, тоже прикидывали уже, что кому-нибудь из них следовало бы остаться на ночь в лопатинском доме.
– Телефон там есть, – сказал Игорь, – со связью, значит, все будет в норме. Давай-ка, Володя, подежурь ты.
Ничуть не возражали они и против того, чтобы завтра подъе¬хать сюда раз-другой, ну, может быть, и третий, по вызову и от¬везти женщин, куда потребуют похоронные хлопоты, помочь управиться с этими делами.
– Я бы и сам, – сказал Антон Макарович, – да гроб надо де¬лать. Боюсь, до обеда мне не управиться.
– Все устроим как надо, старшой, – успокоил его Миша. – Это куда лучше, чем мотаться вхолостую да наугадняк. Хоть какая-то польза от нас будет.
– Наверняка их в Сурженск придется везти, – рассудил по-де¬ловому Игорь. – Разве плохо лишний раз прозыркнуть обста¬новку на основной дороге да в городе? Так что одно другому не помешает.
Глобов повел Володю в дом.
– Ну вот, Егорка, – сказал он, входя первым, – гляди, какого друга я тебе разыскал. Настоящий Илья Муромец. Теперь вас тут будет двое мужиков.
– Да я ведь, уж, кажись, видела его, – приглядевшись к Воло¬де оживилась Платоновна. – С ним еще были ребята – здоро¬венные все, как на подбор. И уважительные – они нас с Егоркой из Полунина сюда подвезли. Раздевайся, проходи, сынок. Чай¬ник вскипел как раз.
Володя, придерживая за спиной автомат, стеснительно пере¬минался с ноги на ногу.
– Давай обосновывайся, – хлопнул его по плечу Антон Мака¬рович. – Значит, как договорились, Дарья Платоновна: закупай¬те чего получше, ужиматься в тратах не надо. При любой необ¬ходимости звоните – или мне, или вот ребятам. Люба знает, как звонить. Ну и Володя теперь тут с вами...
Ехать в Непрядовку напрямую, по проселку, он опять же не решился – посчитал, что лучше вернуться хоть и кружным, но зато опробованным путем. В боковом зеркале машины время от времени вспыхивали отсветы – парни ехали следом.
Антон Макарович думал об Алексее. Он представил себе рану, которую оставила в теле друга пуля толщиною без малого во¬семь миллиметров, пущенная из сильного оружия в упор, и, сце¬пив зубы, зажмурив глаза, на несколько мгновений потерял из виду колею, машина едва не вылетела из нее в сугроб. И, подъез¬жая к основной дороге, зарулил вдруг резко не в сторону Башу-тина, а в противоположную – на Сурженск.
Ребята, видимо, не понимая, в чем дело, на некоторое время отстали, а потом начали нагонять его. Вскоре обошли, мигая светом, однако он не остановился, даже не притормозил. Тогда они вырвались метров на сто вперед и остановились поперек Дороги наискось, преграждая путь. Пришлось остановить свою машину и Антону Макаровичу.
– Ты чего, старшой? – высунулся Игорь. – Куда подхватился-то?
– Ну-у, закудыкал... – проворчал Глобов. – Никогда не куды¬кай, понял? Плохая примета.
– А как же еще? Ку... Далеко направляешься-то?
– В Сурженск.
– Зачем?
– Я что – обязан отчитываться перед вами? Знаете, кого и где надо охранять – вот и патрулируйте, охраняйте. Связь со мной есть, чего еще?
– Ну зачем же так, Антон Макарович? То ствол мне под загри¬вок, а то побоку всякую осторожность. Мы ведь и за твою безо¬пасность в ответе. Хотел ехать домой, а теперь... В больницу, что ль?
Глобов молчал некоторое время, чувствуя, как раздражение ус¬тупает место недовольству собой, потом ответил приглушенно:
– В больницу.
– Да какой же смысл? В реанимацию не пустят. И вообще не пустят – там охрана из ментов.
– Мне бы... хоть одним глазком.
– Ладно, – помолчав немного, сказал Игорь. – Попробуем. Поехали.
...Входная дверь в больницу была не заперта, но едва только прикрыли ее за собой, возник откуда-то долговязый милицио¬нер с сержантскими погонами. Увидев Игоря, он раскинул руки:
– Надо же – Грунин пожаловал! Ты чего это сюда, Игорек? Заболел, что ль?
– Не ори, – ответит тот. – Слушай внимательно и вникай по-душевному. Это вот Глобов со мной, Антон Макарович. Его дру¬га, егеря Лопатина, прошлой ночью в Герасеве... Слыхал ведь наверно? Лопатин сейчас в реанимации...
– Да как же не слыхать, если потому и торчу здесь.
– Ну вот и давай помогай. Ничего особенно не надо, так что не пугайся. Антон Макарович только посмотрит на Лопатина изда¬лека пару секунд – и все. Бывают такие моменты, когда хочется глянуть на раненого друга хоть одним глазком – я по себе знаю. Усек? Одним только глазком.
– Не-е, Игорь, не могу. С меня голову снимут.
– Ох, велика будет потеря... О минутном же деле прошу – вру¬бись по-человечески. Не узнает никто.
– Врачи базар поднимут. И не один я тут – возле реанимации Чопиков дежурит.
– Договоримся и с Чопиковым.
– Не, брат, не проси. Служба ведь.
– Служить, значит, хочешь, а дружить не хочешь?
– Зря обижаешься. Поставь себя на мое место.
– Боже меня упаси от твоего места.
– Вот то-то и оно. Позвони. Знаешь, наверно, кому звонить.
– Ладно, блин, твою... Не хотелось, но придется.
Игорь отошел в конец коридора, достал свой сотовый и, на¬брав номер, заговорил с кем-то.
Возле стены стояли стулья, скрепленные в одно наподобие диванчика, и Антон Макарович тяжело опустился на сиденье, привалился затылком к стене. Сержант плюхнулся рядом.
– Глобов, значит? – миролюбиво заговорил он. – Слыхал я про вас. С крутыми там у себя воюете...
– Кому-то надо с ними воевать.
– Вы уж не обижайтесь, что не пускаю. Понимаю, но... куда тут прыгнешь?
– Я тоже понимаю.
– А Игорь-то здесь что за припека? Заботится, гляжу, сильно.
– Мы работать будем вместе.
– У-у, если Игорек на лесные дела решил навалиться, тогда всем вашим браконьерам хана.
– Они не наши.
– Значит, Грунин к вам от этих... – не унимался милиционер, -от «учителей»?
– Слушай, сержант... – поднял на него тяжелый взгляд Гло¬бов. – В милиции тебе, что ли, некого допрашивать?
– Да я ничего, – несколько смутился тот. – Просто к слову. Я их, между прочим, уважаю – «учителей»-то.
– Я тоже.
Игорь подошел, уселся по другую сторону от Глобова и, вытя¬нув свои тяжелые длинные ноги, сдвинул на лоб шапку, сложил руки на груди.
– Малость подождем, – сказал он.
– Я уж чего-то жалею, – вздохнул Антон Макарович, – что ввя¬зал тебя в такую авантюру.
– Не надо жалеть.
Минут через десять засигналила рация, висящая у сержанта на груди, и чей-то металлический голос велел ему пропустить Глобова в реанимацию.
– Ты вот что, Кузя, – сказал милиционеру Игорь. – Проводи-ка Антона Макаровича сам. Объясни все Чопикову и с медиками договорись вежливо. Разрешили, мол, и велели. Пусть хоть че¬рез стекло дадут глянуть. А я тут поторчу, не беспокойся.
На этот раз сержант не противился.
– Там черный ход есть, – указал он в конец коридора. – Хоть и заперто, но поглядывать надо. Если идешь туда – запирай на за¬сов здесь.
– Да не бойся ты. Не пропущу до твоего прихода никого. А ты, Антон Макарович, снял бы полушубок. Оставь его тут.
Дальше решилось все на удивление просто. И старшина Чо-пиков, являвший собой полную противоположность сержанту Кузе – широкоплечий, приземистый и немногословный, сразу же понял все, и врач, выглянувший на осторожный стук, не тра¬тил время на возражения. Он, правда, несколько озадачил, скрыв¬шись за дверью без единого слова, но через минуту медсестра вынесла белый халат и, подождав, пока Глобов облачится кое-как в это слишком тесное для него одеяние, повела за собой.
Врач и еще одна медсестра сидели в просторной застекленной кабине, из которой хорошо была видна вся реанимационная па¬лата, но в кабину девушка Антона Макаровича не впустила -подвела к двери, ведущей в палату, тоже застекленной, и указа¬ла кивком:
– Вон он, Лопатин, – как раз напротив. Смотрите отсюда.
И ушла в кабину к своим.
Алексей лежал на спине, укрытый до подбородка простыней. Лицо его было осунувшимся, белым, и подбородок, начавший уже покрываться щетиной, торчал вверх как-то неестественно. Если бы не тяжелое, с хрипом, дыхание, которое слышал через дверь Антон Макарович, то подумалось бы, что человек уже не живой.
В Глобове напряглось все до глубин – это внутреннее напря¬жение прострелом прошло по жилам, перехватило горло. «Господи, – пронеслось в мозгу, – отдай мне его боль».
Видно, и сам он выглядел не лучшим образом, потому что врач вышел вдруг из кабины и, коснувшись его плеча, сказал негромко:
– Не терзайте себя так. Это кризис, но не настолько уж все
плохо.
– Он выживет?
– Организм крепкий. Борется как надо.
Антон Макарович сжал его руку, не чувствуя силы, с которой сделал это, но понимая, почему доктор морщится, сказал безго¬лосо:
– Я вас очень прошу...
– Постараемся... – пытался высвободить свою ладонь врач. -Постараемся сделать все возможное. Главное – преодолеть кри¬зис. Надежда есть.
Спустившись к Игорю на первый этаж, Антон Макарович на¬дел полушубок, неловко нахлобучил шапку и, застыв на некото¬рое время, шумно вздохнув всей грудью, сказал хрипло:
– Погоди. Посижу минутку.
– Посиди, – ответил Игорь. – Никто за нами не гонится. Глобов тяжко опустился на сиденье рядом с ним, прильнул
затылком к холодной стене и сидел так минут пять, глядя в пото¬лок неподвижным взглядом. Игорь не спрашивал ни о чем, и милиционер Кузя прохаживался туда-сюда по коридору, не про¬износя ни слова.
На обратном пути Антону Макаровичу стало несколько легче – быстрая езда пригасила внутреннее напряжение. И думалось уже спокойнее, хотя мысли по-прежнему были нелегкими.
Думалось про человеческое зло. Откуда оно, такое, в человеке берется? Вот говорят: «злой, как зверь». Да разве есть в звере зло? Разве стережет где-нибудь кабан другого кабана, чтобы вонзить в него клыки, а волк разве стремится сжить со света другого волка? Они пускают в ход свои клыки только тогда, когда возникает уг¬роза их жизни, когда необходимо защитить своих детей да про¬кормиться. Какое же это зло, если надо обеспечить продолжение жизни себе и детям? У змеи есть яд, но не ужалит она тебя, если
е наступишь на нее, не подойдешь слишком близко к ее яичной кладке. И то ведь зашипит сначала – предупредит.
А человек? Вроде бы нет у него яда, а как может ужалить, от¬равить жизнь другому человеку, который не сделал ему ничего плохого, как может заразить все вокруг себя... Причем без пре¬дупреждения – тайно, хитро, подло. Да если б только заразить... Вот пришли злые люди в деревню, где, наверное, не были до этого никогда, не знали в ней никого. Вошли в один только дом и что же натворили? Человека отправили на тот свет, да еще, похоже, с грязными издевательствами. Второй человек едва жив, и над ним, наверно, тоже издевались. Двое других сделались сиротами, обездоленными людьми. Не стало семьи, от которой веяло на всех радостью и сердечным теплом. Почему, за что? Вот когда встают такие вопросы, которые бросают тебя в ото¬ропь, значит, столкнулся ты с самым страшным из всего, что есть на земле – с человеческим злом.
Один только дом, одна семья... И по скольким же людям это зло ударило, как все всколыхнулось, отозвалось вокруг... У Егор¬ки, у Платоновны да ее родственников неизбывное горе, у меня от горя сердце лопается. И Любе тяжело, и Васюта, и Вера с Игорем напряглись из-за этой беды, растревожились до преде¬ла. И по округе, в деревнях, уже знают, обсуждают – тоже беспо¬койство да тревога. А Каракозин, а Дмитрий? Наверняка и у них сейчас забот хватает. Ребята вот мотаются меж деревнями да за мной хвостом – стараются не допустить новой беды. А мили¬ция, а врачи... Да-а, одно только злодеяние в глухой деревушке, а какая волна пошла от него по земле... Наподобие взрывной волны. Может, и метель-то не стоило стервой обзывать – возму¬тились, наверно, небо и земля, тоже сильно огорчило их такое черное дело... Снег-то лежит вон кругом, будто саван...
Да, наподобие взрывной волны. А сколько еще разных злодея¬ний творится сейчас по всей нашей земле, сколько таких вот взрывных волн расходится по ней, ударяя по людским сердцам и нервам... Нет, прав был Каракозин, правы Дмитрий и Сергей – зря не соглашался я с ними тогда. Война идет, самая настоя¬щая война. Тайная, хитрая, подлая. Темная война. И надо прямо признать, что верх в ней пока одерживают те, кто несет в себе
._______
А как нам их победить, как обеспечить продолжение жиз¬ни справедливую защиту себе и детям, всему, что существует на белом свете для добра, – об этом придется крепенько поду-мать. Да и не только думать нужно – одними думами даже клопа не победишь...
И так же, как после гибели жены, даже, пожалуй, еще острее, томило Антону Макаровичу душу ощущение собственной вины. Причем вины не в одном лишь том, что произошло с Ниной и Алексеем. Ему теперь уже казалось, будто и все эти взрывы зла на огромном пространстве родной земли творятся не только по причинам, которые нынче на устах у каждого, но и потому, что в числе других и он, Глобов, в прошлом не учел, прошляпил, про-моргал какое-то очень важное обстоятельство.
Антон Макарович пока не мог отдать себе отчет в том, какое именно обстоятельство, но безоговорочно верил импульсам, ко¬торые в самые неожиданные моменты начинало вдруг прини¬мать сердце откуда-то из самой глубины его существа: «Вино¬ват, виноват, виноват...»
Он ехал, и опять вспыхивал в боковом зеркале машины свет -ребята не отставали. И отблески этого света словно бы проника¬ли в душу – при всем том нелегком, что перемалывала она сей¬час, не было в ней безнадежности. Он уже чувствовал: подби¬рал Дмитрий этих парней не абы как, в заказник они идут не только ради хорошей зарплаты. И работать вместе с ними будет отрадно, поскольку уже сейчас видно, как важно для них, чтобы в деле участвовала душа. Чувствовал и то, что, несмотря на свою молодость, успели эти ребята когда-то и где-то узнать истинную Цену жизни, испытать на себе силу зла, несущего смерть. «Надо же... – покачал головой Антон Макарович. – А я думал, что сре¬ди молодых таких надежных больше уж и не имеется...»
Когда въехали в Непрядовку, Глобов остановил машину в том месте, откуда пробирался днем к особняку, вылез наружу. В ниж¬ней части дома, в той комнате, где обосновалась Васюта, свети¬лось окно. «Так и знал, – подумал он, – никуда не ушла».
Выскочили из своей машины Игорь с Виктором.
– Ты чего, старшой? А-а... Вон та, что ли, крепость-то без войска?
– Та самая. Но в ней сидит войско. Там такое войско сидит... Строго-настрого приказал Васюте днем убраться подобру-по¬здорову в свою избу, и ведь обещала. А сама торчит здесь. И не продолбить мне ее – не уйдет со своего поста нипочем.
– Неуклонная женщина, – сказал Виктор. – Сейчас таких ста¬ло мало – в основном трясогузки да продажные шкуры. Надо бы сходить глянуть, как да что.
– Не стоит, – махнул рукой Глобов. – Лучше завтра. Сейчас не спит, а переполошим – и подавно не уснет. Главное – теперь зна¬ете, где стоит эта крепость с Аникой-воином. Там пока все нор¬мально – следы вон мои как были, так и остались.
Возле своего дома он приказал им:
– Машину закрывайте и все за мной в избу.
– Да, наверно, ни к чему, Антон Макарович, – смущенно зап¬ротестовал Игорь. – Рванем сейчас через Башутино опять до Герасева. Надо глянуть в Ватутине, какие там подъезды к тво¬им. Тогда уж всю обстановку досконально будем знать.
– Успеется. Я вам старшой или нет?
– Старшой.
– Ну вот и не перечь.
Дома Глобов заставил их раздеться, провел на кухню. Сам же, не раздеваясь, тяжело опустился на табуретку, устало провел рукавом по лбу.
– Какой же нынче длинный день, ребята... Кажется, что утро было месяц назад.
– Свалилось на тебя много всего, – сказал Миша, – вот оно и кажется.
Антон Макарович поднялся резко, словно сбрасывая с себя оцепенение, пошел в чулан и вскоре принес оттуда большущий кусок кабанятины.
– Тут почти одна мякоть, – бухнул он мясо на стол. – И промер¬зло не сильно – в воде сейчас моментально отойдет. Жарится легко. Вот вам газовая плита, вот вам сковорода. Масло, хлеб, соль, лук – все здесь найдете. Чай вон в шкафчике. Там и уксус есть, там и перец. Пока будете жарить, я пойду отберу на утро подходящих досок.
-Да темно же ведь.
_ У меня там свет везде.
Потом ели все вместе. Мясо парни приготовили мастерски -куски были мягкими, сочными, пахучими. Подобрали с огром¬ной сковороды все до крошки, попили чаю.
– А теперь, – поднялся из-за стола Глобов, – пойдемте покажу, где кому ложиться. И спать не меньше трех часов.
– Да мы в машине выспимся, – выставил Игорь ладони. – По очереди выспимся, на ходу...
– Никаких!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Алексей пришел в сознание на четвертый день после похорон Нины, а еще через два дня его переместили из реанимации в отдельную палату.
Однако никого к нему пока не пускали, даже справок о нем по телефону из больницы не давали – отвечали, что не знают ника¬кого Лопатина. Наверное, было дано им на сей счет строгое ука¬зание из милиции. Но Веденцов узнавал все по каким-то своим каналам и сообщал Антону Макаровичу.
Глобов собирался-таки в больницу – надеялся, что главврач, который раза два устраивал с его помощью охоту в заказнике своим высокопоставленным знакомым, поможет, чтоб хоть пе¬редачу взяли для Алексея. Люба сварила бульон из молодой ку¬рицы, приготовила негрубой полезной еды.
И как раз в это время приехал Дмитрий. Не было еще и восьми утра.
– Ты уж не к Леше ли собрался? – спросил он.
– К нему.
– А что – пригласили?
– Да кто меня пригласит? Раненого человека держат, как в тюрьме – свидание с ним не разрешают. Ему сейчас сильное питание нужно – в больнице-то кормят Бог знает чем. Да еще вспомнил, небось, все – с ума теперь сходит. К Юзефееву хочу обратиться – может, разрешит уж как-нибудь потихоньку.
– Не торопись к Юзефееву. Тебя должны пригласить туда. -Кто?
– Пережогин, скорей всего. Вот сейчас... – Дмитрий глянул на часы. – Через полчасика придет на работу и обязательно позво¬нит тебе. Давай пока чайку попьем. Да и перекусить чего-либо я бы не отказался. Честно говоря – не завтракал.
Люба быстренько разогрела картошку с мясом, заварила чай. Дмитрий молча навалился на еду.
– Ну чего молчишь-то? — выждав немного, сказал Глобов. -Объяснил бы хоть, что же это за особое приглашение мне будет.
– Пережогин уже два дня терзает Алексея: что да как. А тот уперся: не хочу с вами говорить. Пусть придет Глобов – гово¬рить буду только с ним. Врачи Пережогина уже выносить не могут. Так что обязательно должен позвонить тебе Валерий Ива¬нович.
– Ладно. Выкладывай остальное. Ты ведь приехал не только ради того, чтобы сообщить мне насчет его приглашения.
– Угадал. Договориться надо кое о чем, а по телефону как-то не с руки. Понимаешь, Антон Макарович... В общем, нет у меня надежды на этих пережогиных. Боюсь, испортят они все, спута¬ют нам все карты.
– Чего путать-то, какие карты?
– Ну ты же, наверно, догадываешься, что мы не сидим сложа руки. У них шиш с маслом, а у нас кое-что есть. Я тут вещицу одну привез – хочу, чтоб ты глянул.
Веденцов пошел в прихожую, где висела рядом с одеждой его неизменная наплечная сумка, и, вернувшись, положил на стол массивный охотничий нож – с красивой наборной рукояткой, в чехле из толстой коричневой кожи, уже изрядно потертой.
– Да это же Алексеев нож! – вздернулся Глобов. – Где ты его взял? В ту ночь, что ли, когда все случилось?
– Узнал, значит, вещицу– не ошибся я. Нет, Антон Макарович, в ту ночь ножа-то при Алексее как раз и не было. Подсумок с обоймами для карабина был на поясном ремне, карабин валялся рядом, а нож – тю-тю. Во время операции в Кудрявом Логу ви¬дел я у него этот нож. Леша его у левого бедра носил, а подсу¬мок справа. А тут, гляжу, нет ножа на ремне. Неужели, думаю, прокололись настолько глупо – ножичек понравился? Пережо¬гин с экспертом чего-то там вымеряли, гильзы стреляные скла¬дывали в пакетик, а я им не мешал – незаметно, но внимательно проглядел все. Не нашел ножа. Ну и прямо с того утра сориенти-ровал ребят. Позавчера нашли.
– Валялся, что ли, где? – недоверчиво усмехнулся Глобов.
– Да нет, не слишком валялся. Продал его один тип. Пока вро¬де бы ничего не подозревает. Ведем наблюдение, и чую, что эта сволочь хоть и замешана в Лешиной истории, но явно не глав¬ная. Слишком глуп.
– Боже ты мой... – потрясенно глядел на Веденцова Антон Макарович. – Вышли, значит, на них... Как же удалось-то?
– Уж тебе ли не знать, – сдержанно улыбнулся тот, – что такое свежий горячий след? Ну и, само собой... в подобных делах се¬годня больше фартит тем, у кого надежная разведка и обширная агентура. Сейчас многие бандюки стали понимать, что дружить с нами полезно. Некоторые даже предлагают свои услуги. Уста¬ли от крови, а жить хочется всем. Ну а что касается наших пере¬жогиных...
– Ты не хочешь отдавать ему нож?
– Не хочу. Отдай я сейчас нож, сдай того гада – испортят ведь всю обедню. Они терпеть, выжидать не умеют, им подавай хо-пом. Тут же полезут загребать этого и насторожат других. И дру¬гие как в воду канут. Начнут менты лупить гаденыша, а он уп¬рется: нашел, мол, я ножик, выгодно продал – чего привязались? Вот такую жду от них картину, другой картины не жду. Затянет¬ся дело, зависнет – истреплют они Леше все последние нервы. Пережогиным что – пережогины службу служат. А мы воюем. Нам надо аккуратно вычислить этих отморозков всех до едино¬го, а потом как следует поработать с ними, чтоб выяснить, через кого идет заказ. Откуда идет – яснее ясного, а желательно нащу¬пать цепочку, по которой он спускается. Разве плохо, если удас¬тся обрубить ее?
– Но ведь нож – серьезная улика... – напряженно вздохнул Глобов. – С этой уликой Алексея уже вряд ли можно будет обви¬нить в чем-нибудь.
– А я чего – в речку нож собираюсь выбросить? Если удастся нам плотно накрыть бандюков, получат их потом пережогины, может, даже и не с одной этой уликой. Понял мою мысль?
– Да вроде бы понятно.
– И нам сейчас важно, – припечатал Дмитрий ладонь к столу, -что скажет Алексей. Он хочет что-то сказать именно нам, а на них тоже не надеется, не доверяет им. Если сил у него хватит, то уж тебе-то обязательно обрисует, как было. Там наверняка мо¬гут обнаружиться серьезные зацепки. И когда ты будешь потом выкладывать Пережогину, тоже обрисуй ему, как было. Обска¬жи в общих чертах, а серьезные зацепки пусть останутся у нас.
Дмитрий умолк, и Антон Макарович тоже молчал, уперевшись взглядом в стол. Веденцов смотрел на него испытующе несколь¬ко мгновений, потом спросил:
– Ну и что насчет всего этого думаешь?
– Честно говоря, – поднял голову Глобов, – мне это как-то не очень... Пережогин ведь тоже вроде старается, переживает, что нет улик, зацепок...
– Ну, конечно... Они сильно переживают и вовсю стараются. Мы им в сентябре целую свору сдали с боевым оружием в при¬дачу, доказательства, улики прямо в хавальник воткнули – нате, жуйте. А какой результат? Да вот они, результаты – Нину похо¬ронили, Алексей лежит в больнице простреленный. А где твой сад, где твои пчелы? Хм, стараются пережогины... А знаешь, где сейчас Бык – Арсюша-то наш Митюнин?
– Где же?
– Да на свободе погуливает.
– Ты... в самом деле, что ли? Это как же так?
– А вот так. Выпустили под залог.
– Да разве можно...
– Сегодня все можно.
Антон Макарович потерянно качал головой, и Дмитрий умолк, давая ему опомниться. Опять некоторое время молчали оба.
– Мне вспомнилось недавно, – совсем уже другим тоном, с какой-то печальной досадой заговорил Веденцов, – как наш Гоша выстроил тогда их всех в рядок возле кустиков и вгонял в страх автоматными очередями. Вспомнилось – и треснул я себя кула¬ком по лбу: да не в страх надо было их вгонять-то, а в землю! Гоша в сволочах разбирается – дай Бог каждому, получше лю¬бой собаки научился чуять, какую сволочь можно оставить для суда, а от какой, если оставишь, хлопот потом не оберешься. И видел я, что этих не хотелось ему оставлять, ох, как не хоте¬лось.. . Спрашивал он меня взглядом: стоит ли? И я чуть замет¬но качнул головой: не дури, мол. А кивнул бы ему слегка, при¬крыл глаза – и превратил бы их Гоша в лоскуты. Сравняли бы эту свору с землей, и ни одна душа не узнала бы, где и как они растворились, ни одна душа не заплакала бы о них.
– Зря ты так думаешь, – поднял голову Антон Макарович. – По каждому кто-нибудь да плачет. Забыл, наверно, какие слова там, над родником, на кресте-то выбиты? «Спаси и сохрани». Ты ведь молился у этого креста, просил у Бога прощения за то, что
руки в крови...
– Да нет, не забыл я, какие слова там на кресте. Именно о том и думается, что мог бы и спасти, и сохранить. И Нину, и Алек¬сея. И твой сад. И еще скольким людям сохранил бы, наверно, жизни... Может, Господь-то как раз и давал мне такую возмож¬ность, а я ее упустил. Вот и жалею...
– Не жалей, – прикрыл его руку своей огромной ладонью Гло¬бов. – Придет время – будешь радоваться, что не убил.
Зазвонил телефон. Антон Макарович пошел в комнату, взял трубку. Дмитрий не ошибся – это был Пережогин. Глобов молча выслушал его и ответил:
– Ладно, сейчас приеду.
Когда одевались, Веденцов сказал:
– Оружия что-то не вижу при тебе. Ребята ведь привезли. Опять, что ли, с карабином ездишь?
Антон Макарович приподнял свитер – из-за пояса виднелась
рукоятка «ТТ».
– А «сбрую» почему не носишь? С ней удобней.
– Мне удобней так. Только вот пристрелять его все некогда -не знаю, как бьет.
– Пристреляй. Ты, Антон Макарович, прямо говоря, обижа¬ешь меня этим своим пренебрежением. Я ведь теперь отвечаю за охрану в заказнике всего и всех.
– Не обижайся, Дима. Завтра выкрою часок – съезжу, при¬стреляю.
Глобов хотел вывести со двора свою машину, но Дмитрий ос¬тановил его.
– Я же приехал с тем расчетом, – усмехнулся он, – чтоб и туда тебя захватить, и обратно доставить. Думаю, предстоит нам по¬кумекать кое над чем и на обратном пути.
Следователь обещал ждать Глобова в хирургическом отделе¬нии больницы, но когда подъехали, то увидели его беседующим с кем-то у входа.
– Нетерпение проявляет наш Пережогин, – пробормотал себе под нос Веденцов. – Наружу охладиться выскочил.
И, выйдя из машины, направился к нему вместе с Антоном Макаровичем. Следователь явно был не в восторге от его появ¬ления.
– Ты, Капитоныч, не обижайся, – сразу же хмуро упредил он, -но тебе с посещением придется пока повременить.
– Это почему же? – умело изобразил тот возмущение. – Мы с Антоном Макаровичем давно уж собираемся навестить товари¬ща по работе, а тут, понимаешь... Осталось еще колючей прово¬локой обнести да поставить вышку с пулеметами.
– Ну и, наоборот, похвалить должен, – не то усмехнулся, не то поморщился Пережогин, – что так хорошо охраняем вашего то¬варища по работе.
– Вопрос вот только: от кого так хорошо охраняете?
– Не хочет Лопатин говорить ни с кем... – Пережогин нервни¬чал и пытался не выказывать нервозности. – Вернее, хочет гово¬рить только с Глобовым. Я обещал. Ну и в интересах следствия...
– А я что, – продолжал наседать Веденцов, – следствию, что ли, хочу помешать? Или у нас с тобой интересы в этом деле раз¬ные?
– Ну ты уж это... – выставил примирительно ладони Пережо¬гин. – Ты, Капитоныч, зря-то не пыли. Пусть сходит к нему один Глобов. Для раненого так лучше, спокойней. В самом деле же ведь – просит только Макарыча. А к тебе, сам знаешь, как я от¬ношусь – иначе разве позвал бы тогда, ночью, с собой в Герасе-во? Вот придет в себя понадежней – навестишь и ты. Чего по¬роть горячку-то?
– Да уж ладно, ничего не попишешь... – прекращая напор, придал Дмитрий своему лицу выражение быстро проходящей обиды. – Как говорится, именем закона... – Ступай, Антон Ма¬карович, в машине тебя подожду.
Глобов во время этого разговора не произнес ни слова и на третий этаж, где было хирургическое отделение, поднимался за Пережогиным молча. Когда поднялись туда, дорогу им прегра¬дил молодой милиционер, но, узнав Пережогина, он отдал честь и опять уселся на свое место у входа. Прежде чем указать пала¬ту, где лежал Алексей, следователь жестом пригласил Глобова к диванчику в холле, неподалеку от сестринского поста.
– Чего сидеть-то? – сказал Антон Макарович. – Я у него там посижу.
– Да нет, Макарыч, ты присядь. Присядь на минутку.
Глобов сел, и Пережогин вытащил из кармана дубленки ка¬кое-то устройство размером с папиросную коробку, стал объяс¬нять:
– Как только придешь к нему – незаметно включи. Вот так включается – понял? Жалко, без пиджака ты. Ну ничего, сунь хоть в брючный карман. Только сильно не прижимай.
– Что это такое? – недоумевал Глобов. – Зачем?
– Обыкновенный диктофончик. Или не видел никогда? Он за¬пишет для меня все, что Лопатин расскажет.
– Да я же тебе расскажу. Неужто мне не доверяешь?
– Это не то. Нужно, чтоб он сам.
Антон Макарович растерялся. Причем вовсе не от опасения, что может сорваться то, о чем договорились с Дмитрием, – об этом он сейчас даже и не думал, а пораженный тем, как спокой¬но и просто предлагают ему такое нечистоплотное, по его разумению, дело.
– Ты, Валерий Иванович, в своем ли уме? – обрел он, наконец, дар речи. – Я, значит, прихожу к раненому другу, который ни с кем не хочет говорить, кроме меня, и сам же устраиваю подслу¬шивание нашего разговора? Это как называется-то? Это же... тьфу!
– Для тебя «тьфу», а для следствия не «тьфу».
– Не-ет, Валерий Иванович, видать, чего-то ты в жизни недо¬понимаешь.
– Я? – удивленно вскинул тот глаза. – Да у меня, что ли, закли¬нило-то? По-моему, ты никак не можешь понять простую вещь. Одичал там совсем, в своих лесах...
– Ну ладно, – резко поднялся с дивана Глобов. – Чего без толку воду в ступе толочь... Какая у него палата?
– В конце коридора, – с готовностью сообщил следователь, думая, наверное, что Глобов согласен. – С левой стороны.
Антон Макарович повернулся и зашагал туда.
– А диктофончик-то... – заспешил следом Пережогин. – Дик-тофончик-то захвати, Макарыч.
Тот развернулся, весьма чувствительно задев его плечом, и негромко сказал прямо в ухо:
– Заткни свой диктофончик себе в задницу – себя снизу довер¬ху прослушай.
И решительно продолжил свой путь.
Пережогин стоял некоторое время, словно прилипнув к полу, потом рубанул воздух ладонью:
– Тьфу! Вот же дуб-то лесной...
Однако пришлось смириться – ничего другого не оставалось.
Войдя в палату, Антон Макарович остолбенел на несколько мгновений – таким одиноким и беспомощным выглядел Алек¬сей на койке у стены. Он полулежал – головная часть кровати была приподнята, и встретил Глобова горячечным блеском глу¬боко запавших глаз. И сразу же сверкнули на его обросших ще¬тиной щеках бороздки слез.
– Старшой... – произнес Алексей хриплым шепотом. – Род¬ной ты мой...
– Ну вот... – стиснув в душе все как можно туже, проворчал Глобов. – Сразу у него слезы, понимаешь ли... Да когда это мы с тобой плакали-то, а, Лешк?
Чувствуя, что попал на удачный тон, что и дальше нужны ка¬кие-то спокойные уверенные действия, он прошел, пристроил возле тумбочки сумку с едой и, склонившись над Алексеем, кос¬нулся лбом его жаркого лба.
– Та-ак, брат... – пододвинув стул, расположился Антон Ма¬карович рядом. – Температура у тебя не маленькая. Это дело хорошее – организм, значит, в борьбу попер. Вот и пускай себе
прет.
– Похоронили Нину? – едва слышно спросил Алексей.
– Похоронили, Леша... – вздохнул Антон Макарович. – Все честь по чести.
– А как там Егорка?
– Молодцом Егорка – вот как. Сам держится покрепче любого мужика да еще и Платоновну поддерживает. И с тобой, браток, давай договоримся сразу: беда есть беда, горе есть горе, но гужи нам бросать нельзя, надо тащить воз дальше. Помнишь, как пос¬ле гибели моей Валентины настраивал-то меня в избушке у За¬ветного озера? Я тогда послушался – глянул на жизнь вкруговую да укрепился в ней опять. А теперь вот пришла моя очередь -теперь уж я буду настраивать тебя на укрепление. Вишь, брат, как похоже стряслось у нас женами-то... Все на наших глазах, и вро¬де бы вся вина наша. Тебе-то, конечно, досталось намного потя-желей...
– Веришь, значит, что я не убивал?
– Тхы... А ты верил разве, что я погубил Валентину?
– Да там и речи не могло быть...
– И тут нет никакой речи. Никто и в уме-то не ведет, что ты мог сотворить такое. А вот с самим собой сотворил – об этом речь идет. Зачем пальнул-то в себя?
– Да как же не пальнуть... – правая рука Алексея, лежащая по¬верх одеяла, мелко задрожала, он медленно облизал обметанные губы. – Как не пальнуть, если Нина мертвая, карабин у меня в руках, и никого кругом? Я... Я тоже почувствовал себя мертвым.
– Почувствовал он... – подавляя подкатившийся к горлу ком жалости, проворчал Глобов. – Мертвые ничего не чувствуют. Эх, Леша, Леша... По лесным нашим делам научил твою руку тер¬петь, а вот по важному жизненному делу опять же она у тебя не сдержалась...
– Не ругай меня, Макарыч... – Алексей очень волновался, то и дело опасливо посматривал на дверь. – Расскажу тебе все – пе¬рестанешь ругать. Нам поговорить надо. Я хочу... чтобы ты знал все дош... док... досконально. Хочу тебя попросить...
– Не волнуйся, береги силы, – легонько погладил его дрожа¬щую руку Глобов. – Все расскажешь, обо всем попросишь. Но сначала побрил бы я тебя да покормил как следует. Любаня еды тут всякой наготовила, и причиндалы для бритья тоже захватил с собой. Не знаю вот только, чего да как с тобой можно делать...
И в это время распахнулась дверь, вошел врач – в годах уже мужчина, с шевелюрой соломенного цвета. Его сопровождала медсестра. Антон Макарович поднялся со стула, освобождая у койки место, торопливо поправил съехавшую с плеча белую накидку.
– Ну, Алексей Егорович, – подходя к больному, бойко загово¬рил врач, – докладывай, какие у тебя тут дела.
– Все хорошо, – ответил тот.
– Вот же натура...– вскинув на Глобова светлые усталые гла¬за, покачал головой доктор. – Хоть бы разок пожаловался для порядка. Наверное, единственный больной во всем отделении, а может, и во всей больнице, который как только пришел в себя, с той самой минуты и отвечает только одно – что все у него хоро¬шо. А вы... извиняюсь... не Глобов ли?
– Он самый.
– Та-ак... Мне с вами потолковать бы надо. Давайте удалимся на минутку.
Девушка стала обвязывать резиной рукой Алексею, чтобы сде¬лать внутривенный укол, а доктор повел Антона Макаровича в коридор, прикрыл за собой дверь. Они отошли к окну, вровень с которым покачивались снаружи от ветра голые верхи деревьев, и Глобов спросил:
– Как у него обстоит-то, в самом деле?
– Ну..– вы же там охотники – знаете, наверно, какие дыры от пуль бывают. Представьте себе, что проткнули человека насквозь железным прутом повыше сердца на три сантиметра. Да еще пороховая гарь вошла туда с частицами одежды... Но рана ведет себя пока более-менее, без особых осложнений. Только вот сам-то он... Похоже, совсем нет у него желания жить. Даже к боли равнодушен, будто и не достает она его. Потому и отвечает, что все хорошо. Конечно, потрясение, видать, жуткое... Да еще нар¬котик этот.
– Какой наркотик?
– Когда поступил в больницу, то обнаружили у него в крови нечто вроде сильного, тяжелого наркотика.
– Да откуда же взялось-то? – поразился Глобов. – Он сроду в глаза не видал никаких наркотиков.
– Возможно, против его воли был введен.
– Вам-то не рассказал ничего?
– Нет. Мне, откровенно говоря, уже больно слышать это его «все хорошо». Он очень ждал вас. Вы ведь Макарович?
– Да, Антон Макарович.
– Так вот в забытьи без конца повторял: «Макарыч, где ты? Иди скорей, старшой!» А тут еще эти привязались... – кивнул врач в сторону сестринского поста, возле которого маячила фи-гура Пережогина. – Я уж собирался с милицейским начальством по телефону ругаться, чтоб отцепились хоть на неделю, дали человеку окрепнуть малость. К тому же полностью игнорирует он их, требует вас. Вы, судя по всему, как-то особенно дороги ему. Доверяет, по-моему, только вам, уважает очень. Надо этим воспользоваться. Помогайте давайте – встряхните его, что ли, как-нибудь, постарайтесь вселить веру, надежду ну и все такое прочее. Нужно, чтоб воля в нем включилась, жажда жизни зара¬ботала. А иначе, боюсь, плоховато дело пойдет – знакомы мне подобные ситуации.
– Вы... – отважился спросить Глобов, – нездешний, наверно,
врач?
– Я военврач. С огнестрелами давно дело имею, вот и вызвали. При таких ранениях от состояния духа зависит многое. Если с этим все в норме, то человек иной раз и с самой жуткой раной выживает. А если дух на нуле, то трудно предсказать исход даже и при не слишком опасном, казалось бы, ранении.
– Я тут еду ему привез. Ну и побрить хотел тоже. Можно?
– А что за еда?
Антон Макарович перечислил то, что было в сумке для Алексея.
– Это все можно, только понемногу. И побрейте обязательно. Полотенце на грудь, и осторожненько... Я сестре скажу, чтоб зеркало принесла – пусть он посмотрит на себя сейчас, а когда побреете, тоже дайте глянуть. Бритье не только лицо, но и душу человека освежает. И еще одно: мы пока справляемся кое-как, но надо, чтоб за ним постоянно ухаживал кто-нибудь. Короче, нужна сиделка.
– Завтра с утра дочь свою привезу – она сумеет все. А говорить-то не вредно ему? Волнуется уж очень, и мне чего-то боязно...
– Ему сейчас необходимо выговориться. Почувствуете, что устает – дайте отдохнуть.
.. .После бритья Алексею действительно как бы полегчало. Для обоих была нелегкой эта процедура, но она заметно пригасила то нервное беспокойство, которое Антон Макарович ощутил в душе друга сразу же, едва только ступил в палату. Левая рука у Алексея лежала без движения – боль не давала пока даже поше¬велить пальцами, а правой он хоть и неуверенно, однако все же провел по бритой щеке, когда посмотрел на себя в зеркало.
– Ух, белый-то какой... – вырвалось у него. – Загар ведь был, да куда-то делся. А вообще-то... – Алексей вдруг усмехнулся через силу как-то жестко, – мертвые и бывают белые.
– Ну чего мелешь-то? – укоризненно уставился на него Антон Макарович. – Ты разве мертвый? Я говорил с врачом – у тебя дело на хорошую поправку идет.
– На хорошую... – Алексей будто бы прислушивался к чему-то в глубине самого себя. – Идет на хорошую поправку...
И какая-то тревожная тень пробежала по душе Антона Мака¬ровича и от этой жесткой усмешки Алексея, и от этого его отре¬шенного прислушивания к самому себе.
Есть он не хотел – ссылался на то, что уже кормили. _ А чем кормили? – спросил Антон Макарович.
– Да я... не знаю, чем. Чего-то и не заметил.
_ Ну, если не заметил, то, значит, и не кормили.
И уговорил-таки Алексея – тот выпил полкружки теплого, из термоса, куриного бульона, потом стал есть мясо, которое Гло-бов порезал складным ножом на тонкие ломтики. Чувствовалось, что жевать Алексею трудно – наверное, даже движение челюс¬тей, лицевых мышц отзывалось в раненом месте болью.
– Вкус-то чуешь хоть маленько? – спросил Глобов.
– Чего-то вроде чую. Кабанятина, кажись. Свалили тогда секача?
– Свалили. А у вас сорвалось?
-Сорвалось... Варенкин промазал, как всегда... – после каж¬дой фразы Алексей отдыхал несколько мгновений. – Лайка лося не удержала... Василий Акимыч Гремячев со своей лайкой был... Варенкин, видать, прострелил лосю холку... Ну, значит... и ушел горбач. Темнело уже, и решили мы нащупать, обложить его на другой день. А другой день-то не настал, вишь, для меня... Ма-карыч... – в глазах Алексея опять появился горячечный блеск. -Мне рассказать надо, чтоб ты знал все. Я попросить хочу... А то придет опять ментура – не даст ведь она нам...
– Рассказывай, Леша. Только прошу тебя: говори спокойно, с отдышком. Старайся не волноваться.
– Эх, старшой ты мой... – Алексей закрыл глаза, и из-под век про¬рвалось по слезинке. – Разве можно об этом... не волноваться...
Однако ему удалось все же справиться с собой, и он стал рас¬сказывать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Охотовед Варенкин, который, наверно, и по лосю-то промазал потому, что только и думал, как бы поскорее попасть к дочери на день рождения, даже к дому не подвез Алексея из леса – вы¬садил возле деревни и свернул на полевую дорогу, наиболее со¬кращавшую путь к шоссе.
Было уже темно, и Алексей шел домой не то чтобы обижен¬ный, но раздосадованный нешуточно. Зовется человек охотове¬дом, а на охоте от него одна морока. Какую рану устряпал он лосю – опасную или терпимую, дождется зверь завтрашнего утра или падет от потери крови ночью? Да еще неизвестно, что за погода будет завтра. Морозец заметно отпустил, понатучило, и дорогу переметает – вполне может распоясаться метель. Заме¬тет след – и, считай, потерян зверь. Хорошо, если выживет...
В сенях почему-то не было света, и это удивило – обычно, ожидая его в такое время, Нина всегда включает тут свет. Алек¬сей нащупал дверь, вошел в избу и попал теперь уже в полумрак – лишь из пристройки через открытую дверь пробивалась на кухню световая полоска. Он потянулся к выключателю, и в тот же миг чьи-то сильные, жесткие руки сорвали с его плеча кара¬бин, вцепились с обеих сторон в предплечья и запястья, загнули Алексея к самому полу. Он застонал от боли в вывернутых сус¬тавах, а его уже волокли, подталкивая ногами, в пристройку.
И когда втолкнули туда, то захлестнуло ему все нутро до глу¬бины еще и острой душевной болью. Нину, сидящую на кровати в разорванном халатике, полуголую, с заклеенным ртом, тоже держали двое. Они показались Алексею огромными, черными, поскольку и лица у них были черные – зловеще блестели сквозь прорези масок глаза, противно выделялась краснота губ. Нина дрожала всем телом и кричала взглядом – крик этот был отчаян¬ный, почти безумный.
Алексей зарычал, как зверь, рванулся что было сил, но тут же получил страшный удар прикладом карабина – под дых. Оста¬новилось дыхание, началось удушье, и все заволокло красной пеленой. Когда эта пелена стала пропадать, то он сумел понять, что сидит, крепко привязанный к стулу, с заведенными за спин¬ку стула руками, а дышать хоть и можно, но лишь через нос, поскольку рот заклеен. Его схватили за волосы, приподняли го¬лову и приказали: – Смотри, сукин кот!
И те двое принялись насиловать Нину. Ему показалось, что длилась эта жуткая пытка очень долго. Алексей рвался, мычал в
нос непрерывным стоном и старался не смотреть, но они вздер¬гивали ему за волосы голову и хрипели в ухо:
_ Смотри, козлина, радуйся!
Потом он увидел Нину одну – сидящую на кровати, растре¬панную и растерзанную. И вдруг стеганули по сознанию грохот и вспышка выстрела – совсем рядом, над ухом. Нина, раскинув руки, опрокинулась поперек кровати на спину, и, быстро окра¬шивая белье, начало расплываться на ее груди красное пятно.
Он рвался, напрягая в себе все, но теперь, заслонив Нину, за¬нялись им уже все четверо. Развязав ему руки, сдернули куртку, засучили на правой руке свитер. Трое держали, а четвертый го¬товил шприц. В перчатках дело у него не ладилось, и он стянул зубами перчатку с одной руки, сунул за борт куртки. И сделал Алексею укол в вену, похлопал по плечу:
– Ну вот, голубчик... Налетался, а теперь поплавай.
Они продолжали держать его, но Алексей уже чувствовал, как слабеет в нем все, как меркнет, растворяется в густеющем тума¬не истерзанное сознание. Потом ему показалось, будто он про¬валивается, падает в темную яму, и последней мыслью было: хорошо бы, яма оказалась поглубже, чтоб не выбраться из нее, не видеть больше никогда белого света.
Однако пришлось-таки увидеть ему белый свет опять. Очнул¬ся Алексей внезапно, словно кто-то раздраженный сильно толк¬нул его. Он открыл глаза и медленно, очень медленно осознал, что сидит у стены на стуле с карабином в руках. Голова гудела, пульсируя изнутри болью, под горлом стояла тошнота.
Увидев жену, неподвижно лежащую поперек кровати с раски¬нутыми руками, Алексей поначалу никак не мог понять, почему она так лежит. Силился вспомнить, но от этих усилий пульсация боли в голове становилась невыносимой, и приходилось выжи¬дать, когда удары молоточков в мозгу станут тише.
И вдруг он вспомнил все разом, вскочил, будто подброшенный пружиной. Ноги дрожали, едва держа его, душа до краев напол¬нилась ужасом. Не выпуская карабина из рук и загребая ногами, словно протезами, он кое-как выбрался на кухню. Тут горел свет, все было в порядке, как всегда. Алексей толкнул дверь в сени – здесь тоже горел свет, и никого... «А Егорка! – пронзило внезап¬но. – Где Егорка?..» И тут же припомнилось, что Нина утром собиралась в Сурженск покупать валенки себе и сыну и должна была отправить его к своей матери в Полунино с ночевкой. Уви¬дев в сенях ведро с водой, Алексей склонился к нему, погрузил лицо в ледяную воду...
По-прежнему держа в руках карабин, он вернулся в пристрой¬ку, с минуту остолбенело смотрел на мертвую жену, затем огля¬дел медленно в комнате все. Ничто не напоминало о недавнем присутствии здесь чужих людей. Лишь валялась на полу стреля¬ная гильза. «А может, почудилось мне? – мелькнула мысль. -Может, и не было этих черных, а сам я по какому-то затмению выстрелил в нее?» И сказал вслух: «Вот так и подумают, Нина. Даже Макарыч не узнает, как паскудно сживали нас с тобой со света».
И больше уже не медлил. Прислонив карабин к стене, Алек¬сей подошел к кровати, закрыл Нине глаза, в которых остано¬вился крик, уложил жену как следует. Оправил на ней одежду, сложил ей руки на груди. Он испачкался в ее крови, но не обра¬щал на это никакого внимания. Поцеловал Нину в холодные губы и, прижавшись щекой к ее щеке, сказал:
– Прости, Нинушка, что не уберег тебя. Плохо, значит, берег. Ну ничего, мы сейчас встретимся.
Вернувшись туда, где стоял карабин, Алексей взял его, прове¬рил, заряжен ли. В казеннике оказался патрон – «гости» позабо¬тились...
-Поспешил, видать... – заканчивая свой рассказ, Алексей снова заплакал. – Руки-ноги тряслись у меня от этого укола, и когда дотянулся до спускового крючка, скользнул карабин по полу. Да еще, наверно, отдача увела...
– Поспешил, когда решился на такое дело, – сказал Антон Макарович.
• Алексей закрыл глаза и не произносил больше ни слова. Сле¬зы вырывались из-под его век, текли по щекам, и Антон Мака¬рович молча вытирал их своим платком. Так длилось минут пять, потом Алексей прошептал:
– Вот, значит, старшой, как оно было... Ты теперь знаешь и расскажи всем нашим. Тоже пусть знают, что Лешка Лопатин свою жену не убивал. А вот за нее... За нее убил бы.
– Брось ты об этом, – сказал Антон Макарович. – И без того все знают, что никакой твоей вины нету. Успокойся, отдохни.
– Отдохну, только не сейчас. Нам до конца договорить надо. Я еще не все сказал. Я ведь заметил тогда кое-что, Макарыч. А здесь, в больнице, потихоньку вспомнил.
– Где заметил, что?
– Да во время казни-то этой в моем доме. Приметы отложи¬лись во мне кое-какие.
– А я как раз хотел спросить... – встрепенулся Глобов. – Неуж¬то, думаю, не запомнилось ничего кроме того, что все они здо¬ровенные да черные? Должен же был зацепить глаз хоть одну-единственную особинку в этих сволочах...
– Зацепил, Макарыч. Но только ты мне обещание дай.
– Какое обещание?
– Что милицейским не скажешь.
– Но им же ведь нужны доказательства, что твоей вины нет.
– Да им легче доказать, что виноват я, – Алексея опять стало забирать горячечное волнение. – Им выгодней так – вот это учти. Душа у них есть? Скажи. Какой-то, может, и старается с душой, но... дунут на них – и нет души. И не сумеют они ничего – спуг¬нут, и не будет ни малейшего толку. А если и возьмут кого, то опять же потом жди беды. Мы осенью вон каких взяли – отдали им прямо в руки. И вот чем расплачиваемся... Я, Макарыч, не верю ни ментам, ни судам. Помогаем-то им, выходит, против самих себя.
Глобов слушал его, поражаясь все больше: насколько же схоже то, что говорит Алексей, с тем, что доказывал утром Дмитрий. Можно даже подумать, будто они договорились между собой.
– Так ты, – спросил он, – или уж скрыть решил приметы этих гадов, чтоб не тронул их никто?
– Нет, наоборот, чтобы их тронули. Даже очень желаю. Только ты, Макарыч... Обещай, что сделаешь, как попрошу. Обещай, а то сильно обижусь на тебя.
– Да не волнуйся, ради Бога. С какой стати откажу я тебе в справедливом деле?
– Это справедливо и справедливей некуда. То, что я скажу, пе¬редай только Дмитрию Капитонычу. Вот он-то уж не спугнет, не упустит гадов – накроет их без промедления. Рассказывали мне сурженские мужики про тех, которые у тебя сад спалили. В жи¬вых-то поджигатели остались, да только не рады тому, что жи¬вут. А этих черных... Передай Дмитрию Капитонычу, чтоб... беспощадно. За Нину, за меня, за Егорку. За всех нас... – У Алек¬сея снова выступили слезы. – Передашь?
– И я передам, и сам скажешь. Он в машине ждет меня. Хотел со мной к тебе, да не пустили. Может, даже завтра увидишь его.
– Ну тогда вот и слушай. Тот, который сделал мне сонный укол... – Алексей закрыл глаза и помолчал несколько мгновений. – Я же говорил – он со шприцом никак не мог совладать. Неудобно ему было в перчатках. И одну перчатку сдернул с руки зубами. А ког¬да тыкал в вену, то бросилась мне в глаза родинка. Коричневая такая, выпуклая... С крупную земляничину величиной. Кажись... Ну да, на правой руке. Возле самой ладони. На запястье с внут¬ренней стороны. И еще одно удалось зацепить мозгом – тоже не так себе. Когда вколол он мне, то сказал: «Ну вот, голубчик. Нале¬тался, а теперь поплавай». Букву «л» не выговаривает. Слегка кар¬тавит, еле заметно. «Гоубчик», «налетався», «попвавай» – примерно так вот у него выходило. А других... Нет, у тех вроде ничего осо¬бенного. Ботинки у всех высокие, со шнурками, и подошвы тол¬стенные. Вот... Кажись, больше ничего...
– Ну, брат... – ощущая в груди напряжение, какое бывало во время охоты, когда собака брала свежий след, прошептал Антон Макарович. – Это уже кое-что... С этим можно...
– Вот и я думаю... – глаза у Алексея горели лихорадочным огнем. – Бандюгу с такими заметками выцелить в Сурженске не ахти как и сложно. Скажи Дмитрию Капитонычу немедля. Он своим ребятам сразу же напрдвление даст.
– Скажу, не беспокойся.
Антон Макарович хотел, было, для поддержки души сообщить ему еще и насчет его охотничьего ножа, но раздумал – решил, что успеется. И без того удивляло, как могло хватить у Алексея сил для такого тяжелого разговора. Чего доброго, еще осложне¬ние начнется в ране от неимоверного душевного напряжения. И, словно в подтверждение этих его мыслей, вошел врач, глянув на Алексея, дал Глобову понять знаками: довольно, мол, на сегод¬ня хватит.
– Ну что ж, Леша... – поднялся Антон Макарович. – Мне пора, а ты отдыхай, лечись как следует. Завтра Любаню привезу – пусть она тут у тебя хозяйствует. И Егорку с Платоновной доставлю. Так что готовься – давай накапливай сил.
– Погоди, – едва слышно прошептал Алексей. – Не надо.
– Чего не надо?
– Егорку с Платоновной погоди пока. Не могу... Не могу им в глаза смотреть. И Любаню не стоит... У нее дома, небось, забот
полон рот.
– Ну... ты давай уж без этих... Врач вот говорит, что за тобой нужен уход – у самих у них рук не хватает. Нужен – значит нужен.
– Егорку с Платоновной погоди...
– Ну ладно, привезу их в другой раз, когда захочешь.
– Нагнись-ка, старшой, – попросил Алексей. – Сказать хочу... Антон Макарович наклонился, и Алексей прошептал ему в ухо:
– Спасибо тебе за все.
– Да за что, чудак? – тихонько засмеялся Глобов. – Давай по¬правляйся скорей, а то плохо мне без тебя.
•. .Пережогин ждал возле сестринского поста– нервный, встре¬панный весь какой-то.
– Пошли в ординаторскую, – сказал он.
В ординаторской сидели двое врачей и, не произнеся ни слова, лишь переглянувшись многозначительно, они сразу же вышли. Следователь прямо в дубленке расположился за письменным столом, выложив свой диктофончик, включил его и криво ус¬мехнулся:
– Ну давай повествуй.
Глобов старательно пересказал ему все, что узнал о происшед¬шем в лопатинском доме. Умолчал лишь о том, о чем просил не говорить Алексей.
– Неужто не отложилось у Лопатина в памяти ничего особен¬ного? – испытующе смотрел Пережогин. – Хоть какие-нибудь приметы... Что-то ведь, наверно, бросилось в глаза?
– Спрашивал я его. Здоровенные, говорит, как танки. В чер¬ных куртках все, и штаны черные, и ботинки тоже. Ботинки вы¬сокие, со шнуровкой, подошвы толстенные. Вот и все.
– Тхы! Тоже мне – приметы. Да сейчас все отморозки так хо¬дят. Эх, тит твою... Поговорил бы он со мной – мне, может, и удалось бы нащупать какую-либо существенную детальку...
– Поговорит и с тобой. Чего ты так торопишься?
– А почему сейчас он не захотел говорить со мной? – хлопнув ладонью по столу, вскочил вдруг Пережогин. – Почему так упор¬но высвистывал тебя? Что это за мадридские тайны от след¬ствия?!
– Да, наверно, можно понять-то, – спокойно ответил Глобов. -Тяжелое потрясение, тяжелый наркотик не вышел еще, похоже, из крови, с того света человек выкарабкивается... Он родного сына и мать жены не в силах пока видеть – жутко ему. А кому-то чужому объяснять, как насиловали жену, разве захочется в та¬ком состоянии?
– А ты ему, – все еще не мог подавить в себе раздражение Пе¬режогин, – прямо такой уж и родной?
– А я ему, Валерий Иванович, – медленно поднялся со стула Глобов, – прямо такой уж вот родной. И ты знаешь, что мы с Алексеем душа в душу – сам говорил об этом у меня на кухне. Ну и что еще могу тебе сказать... Не обижайся только. Не очень-то доверяет вам Алексей. Может, говорит, и найдут бандюг, но если найдут, то опять жди беды.
– Хм, – усмехнувшись, опустился на стул Пережогин, – не до¬веряет, значит... Если мне не доверяет, то надо делать вывод, что ты, его доверенный, не все мне рассказал.
– Я, Валерий Иванович, рассказал тебе все как было. И он рас¬скажет, не беспокойся. Только дай человеку в себя-то хоть ма¬лость прийти. Глядишь, еще и нащупаешь какую-нибудь суще¬ственную детальку.
– Ладно уж... Успокоитель ты мой грамотный. Заскочи завтра ко мне в ментовку-то нашу никудышную – протокол надо оформить. ...Веденцов на обратном пути слушал Антона Макаровича молча. Продолжал он молчать и после того, как Глобов обсказал все о приметах бандита, сообщить о которых Дмитрию так на¬стойчиво просил Алексей. От вторичного пересказа жутких со¬бытий Антон Макарович ощутил вдруг особую какую-то, тоск¬ливую, усталость, и некоторое время молчали оба.
– Да, – словно очнувшись, стукнул кулаком по рулевой баран¬ке Дмитрий, – паскудные делишки. Примерно такую картину я себе и представлял. Ох, крутенько досталось хорошему мужи¬ку... думал, видно, что никто ему не поверит, надеялся только
на тебя.
– Так и есть... – задумчиво кивал головой Глобов. – Так он и думал. Но все-таки странно как-то вел себя со мной.
– И в чем же странность?
– Да в том, что должно бы его заботить, поверит ли ему след¬ствие. А его это вроде бы даже и не заботит ничуть. Для него главное, чтоб я поверил, чтоб все свои поверили. И с примета-ми-то этими... Милиции не давать их просил ни в коем случае, обещание даже взял с меня, что отдам только тебе.
– Тоже, наверно, понимает, что от козла молока не дождешься. А душа у него сейчас горит: отомстить гадам.
– Горит душа, точно. И еще такая штуковина – доктор сказал, что жить Алексею вроде бы неохота совсем. Да и меня удивило: лежит, будто вилами к кровати пришпиленный, а про боль, про состояние свое даже и мысли у него нет. Торопливость какая-то с этими бандитскими приметами, словно боится не успеть... Ну и... тревожно мне. А доктор-то, кстати, тот самый, которого Петр Васильевич вызвал. Говорит, что рана может пойти на ухудше¬ние, если Леша не будет хотеть жить.
– Да после такого «гестапо» кому захотелось бы жить-то? -попытался успокоить Глобова Дмитрий. – Это поначалу, а по¬том выберется он полегоньку из транса. Леша крепкий, природ¬ный мужик.
– Ну а насчет картавых да с родинками-то чего же молчишь? -спросил Антон Макарович. – Годятся приметы-то?
– Прикидывал я тут уже кое-что, – глянул на него, задорно под¬мигнул Дмитрий.
– Ну и как – прикинулось?
– Ага. Думаю, не зря я надеялся, что Алексей даст нам надеж¬ную зацепку.
– Главное – зацепить так, чтоб не сорвалось.
– Постараемся, чтоб ни осечки, ни промаха.
Опять довольно долго ехали молча, потом Веденцов спросил:
– А ты что же не поделишься мыслями по поводу своего отче¬та? Отчитался перед следователем-то?
– Отчитался... – вздохнул Антон Макарович. – Рассказал все как было. Нервничает сильно. Не захотел Леша с ним говорить – ну, видать, и досадно Валерию Ивановичу, и насторожился он. Считает – я что-то скрываю.
– Хм, чует, значит... – покачал головой Дмитрий. – Честно го¬воря, давненько присматриваюсь я к этому Валерию Ивановичу и до сих пор никак не рассеку мужика. Иногда вроде свой, а иной раз спрячет себя в такие дебри, что в телескоп не разгля¬дишь, чего там у него и в какую сторону гнется. Вот и сейчас не поймешь: то ли за честь своего снегириного мундира старается, то ли, наоборот, продать хочет эту честь – выведать для кого-то, не засветились ли бандюки, а если засветились, то каким обра¬зом... В общем-то, пожалуй, поопрятней многих он мужик, но объединить с таким усилия – значит рисковать. По опыту знаю: на таких лучше не надеяться и таким лучше не верить. Береже¬ного Бог бережет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Разбуженный в ранний час долетевшим с улицы негромким рокотом автомобильного двигателя, Глобов прислушался и ре¬шил, что это, скорее всего, Игорь со своими. Подъехали, навер¬но, проверить, все ли тут в порядке.
Антон Макарович, не включая света, подошел к окну, глянул в узкий прогал между занавесками – точно, это был их «ВАЗ». Он стоял на почтительном расстоянии от дома, и кто-то из парней возвращался к машине неспешной походкой – успел, видно, обой-ти усадьбу и приглядеться к следам, оценить обстановку. И че¬рез минуту машина уже тихо отъезжала задом – не стали разво¬рачиваться напротив дома, боясь, наверно, побеспокоить.
«Жалко ребят, – подумалось ему. – Мотаются день и ночь, спят как придется и едят кое-как...» Он не раз думал о том, что, мо¬жет, и мотаются-то зря – неужто не успокоилось сволочье после такого страшного злодейства? Бензину парни сжигают Бог зна¬ет сколько, а заказник практически без присмотра. От обществен¬ных инспекторов из числа охотников толку немного. За зверем гоняться любят, а за незаконными добытчиками не очень-то. Да и побаиваются. Браконьер стал нынче наглый и лютый как ни¬когда, причем больше наезжих, чем здешних, и оружие у них дальнобойное, с оптикой. Схлопотать от таких пулю в лесу про¬ще простого. И надо бы уже полегоньку вводить парней в курс дела – разработать сообща маршруты охраны угодий, да и не раз проехаться с ними и Дмитрием по намеченным маршрутам, объяснить, где и что...
Вчера, когда ехали из больницы, Антон Макарович поделился с Веденцовым этими соображениями: дескать, может, пора уже переводить ребят на другое патрулирование – по их прямому назначению? Дмитрий глянул на него укоризненно и произнес одно лишь слово из своей любимой фразы:
– Береженого... – и, немного помолчав, добавил: – Нужно вре¬мя. Те, кто наверняка наблюдает за нами, должны убедиться кое в чем. И нам надо кое в чем убедиться. Тут дело такое: не гони лошадей – дальше будешь.
Вот и продолжают ребята контролировать «объекты внимания» – объезжают их, выбирая время по каким-то своим расчетам, два раза днем и дважды ночью. И в райцентре к тому же что-то держат под контролем по приказу Дмитрия.
Отодвинув занавеску, Антон Макарович пригляделся к пого-Де. На улице было безветренно, призрачно светло, и медленно падал пушистый легкий снег.
Даже не глядя на часы, он чувствовал безошибочно, что поднялся вовремя, чуть, может, раньше обычного. Быстро приведя себя в порядок, уселся, как всегда, на кухне пить чай и обдумы¬вать предстоящие дела, но вдруг, отодвинув чашку с чаем, встал, направился в прихожую и, решительно сунув ноги в валенки, накинув на плечи полушубок, вышел на крыльцо в сад.
«Бывший сад...» – подумал Антон Макарович, и сжалось, за¬ныло сердце.
Сколько сил, времени было отдано каждой из этих яблонь... Вся жизнь прошла с ними. Про дочерей помнится, когда, чем и как болела каждая из них, и про яблони точно так же – до конца останутся в памяти все их беды и радости. И сколько же дарили-то они всего... Весной, во время цветения, душа, бывало, захо¬дится от счастья, и летом, осенью не устаешь поражаться: какие же терпеливые и щедрые эти древесные существа – только бы им радовать да радовать человека... И пчелы... Гудят, бывало, трудятся без передыху, блюдут неукоснительный порядок в сво¬ем умном государстве. И вот, пожалуйста, – яблоням приходит¬ся принимать мучительную смерть на корню, и умного пчели¬ного государства не стало в одночасье...
Опять же эта страшная зараза – человеческое зло... Господи, сколько дал Ты всего человеку на радость, и как хладнокровно, а иной раз и жадно лишают люди друг друга этой радости... И тревожно, ох, какая тревога на душе... Кажется, что вот-вот, в любой момент может лопнуть Твое терпение, Господи...
Стояла пора полнолуния, но небо было облачным, и лунный свет, процеживаясь сквозь эту негустую, сплошную, как туман, облачность, позволял видеть все вокруг довольно далеко, осе¬нял природу особым каким-то умиротворением. И удивительно падал снег – он даже не падал, а каждая снежинка в отдельности медленно, словно бы нехотя, спускалась по прямой и ложилась в общую массу тоже как бы без желания. И были эти снежинки очень легкими, пушистыми, будто образовались вовсе не из воды путем замерзания, а совсем из иного, очень нежного материала.
Антону Макаровичу захотелось вдруг ощутить на лице при¬косновение снежинок, и он сошел с крыльца, стал смотреть вверх. И долго стоял так, чувствуя, как захватывает дух при их приближении, как они, уколов кожу холодком, превращаются в мелкие капельки – на лбу, на носу, на щеках...
Потом он глубоко вздохнул, оглядел все вокруг, насколько по¬зволял процеженный сквозь верховой туман лунный свет, задер¬жал взгляд на обугленных сучьях яблонь, отороченных пушис¬тым снежком, и произнес шепотом:
– Терпишь нас, видать, из последних сил, а все-таки вот уте¬шаешь, успокаиваешь...
.. .Собираясь везти Любу в районную больницу, чтобы она ос¬талась там ухаживать за Алексеем, Антон Макарович намере¬вался заскочить в Полунине Надо было рассказать Платоновне и Егорке о своем вчерашнем посещении Алексея, о его самочув¬ствии и как-либо поаккуратней убедить их не спешить пока к
нему туда.
У Любы почти все было собрано с собой, сам он уже одевался, и вдруг подкатил к дому веденцовский джип – Глобов сразу уви¬дел его в окно. Глянул на часы и удивленно хмыкнул: надо же, почти в то же самое время, что и вчера. Дмитрий выбрался из машины и, повернувшись к дому спиной, оперся локтями о верх джипа, словно сокрушенно задумался о чем-то на несколько мгновений. Потом он встряхнулся, как бы сбрасывая с себя оце¬пенение, достал с сиденья свою неизменную сумку и, накинув на плечо ее ремень, зашагал к воротам.
И огоньком вспыхнуло у Антона Макаровича под ложечкой нехорошее предчувствие.
Дмитрий вошел, избегая смотреть на него, молча пожал руку. Быстро и опять же без слов разделся и, захватив с собой сумку, направился на кухню. Не спрашивая ни о чем, Глобов проводил его растерянным взглядом и пошел следом. Люба настороженно наблюдала за ними из глубины прихожей. На кухне Веденцов вынул из сумки темную бутылку, поставил ее на стол. Это был коньяк. Тяжко вздохнув, Дмитрий, наконец, поднял на Глобова усталый сумрачный взгляд. Тот сделал движение рукой, словно пытаясь защититься, но тут же спустил руку и, судорожно сжав угол свисающей со стола клеенки, спросил:
– Алексей?
Прикрыв глаза, Дмитрий едва заметно кивнул и сказал:
– Садись, давай выпьем.
– Нет. Сначала... как и что. А потом выпьем.
Веденцов тяжело опустился на табуретку, сложив руки на сто¬ле, уставился на них. Сел и Антон Макарович.
– Вскрыл рану, – сказал Дмитрий, – и... от потери крови.
– Как же так? Ведь там доктор, медичка постоянно.
– Медичка вчера утром ножницы у него в палате забыла – ос¬тавила на тумбочке. Леша сумел их припрятать. И доктора об¬манул.
– Обманул врача? Как же можно обмануть врача в таком тяже¬лом состоянии?
– Стал жаловаться, что очень хочется спать, а выспаться не дают – с уколами приходят без конца, еще с чем-нибудь. Дес¬кать, только начинаешь засыпать, а тебя тут же будят. Упраши-вать начал: дайте как следует поспать, не беспокойте меня, даже дверью не скрипите – раздражает каждый звук. Я, мол, во сне скорей поправлюсь, чем от всех ваших уколов. Ну и... согласил¬ся доктор. Велел прекратить к вечеру все эти капельницы да уко¬лы и до утра не беспокоить его. Медсестра все-таки заходила вечером потихоньку в палату пару раз – не включая света, при¬слушивалась. Вроде бы все в порядке – дышит. Потом ее смена кончилась. А другой медсестре как было сказано «не беспоко¬ить», так она и не беспокоила. А утром... Эх, Леша, Леша... Представляешь, даже сумел сползти, свеситься с кровати, чтоб кровь ушла скорей...
Ошеломленный, Антон Макарович плотно зажмурил глаза и тихонько покачивал головой.
– Теперь все понятно, – глухо произнес он через некоторое время. – У него уже было решено. Хотел только, чтобы мы узна¬ли, какую муку довелось им с Ниной принять. Видать, предста¬вил себе все эти расследования да суды, все эти допросы да рас¬спросы, и решил: еще и такое мучение терпеть – шиш вам. И очень ему хотелось, чтобы бандитское отребье не ушло от нака¬зания. Вот и ждал меня изо всех сил... Спешил сильно – боялся, наверно, что опять захочется жить.
– Да-а... – шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы Веденцов. – Похоже, так оно и было...
Они довольно долго молчали, не глядя друг на друга, и вдруг Антон Макарович сказал:
– А ведь он простился со мной.
– Как простился? – удивленно вскинул глаза Дмитрий.
– Да очень просто. Когда я уходил, он попросил нагнуться к нему и шепнул в ухо: «Спасибо тебе за все».
– Господи Боже мой... – покачал головой Веденцов.
– И плакал почти все время. Уж я знаю: ни при каких условиях ни малейшей слезинки из него, бывало, даже кувалдой не вы¬шибешь, а тут... Потому плакал, что прощался с нами.
Еще с минуту молчали, словно закаменев, потом Глобов по¬звал Любу и, уставив неподвижный взгляд в окно, сказал ей:
– В больницу, Любушка, не поедем сегодня.
– Я поняла, – ответила она тихо. – Ехать надо будет опять в Герасево. – И вдруг не выдержала – разрыдалась, обняв отца за шею, уткнулась ему в плечо: – Да что же это такое? И дядя Леша ушел... Родной мой дядя Лешенька...
– Не надо, Люба, – по-прежнему отрешенно глядя в окно, по¬гладил ее по голове Антон Макарович. – Замкни в себе все на двадцать два замка и держись. Нам самим надо держаться и дру¬гих опять поддерживать – береги силы. А поедем сегодня снача¬ла в Полунино, а уж потом, видать, в Герасево...
Она оторвалась от него, судорожно всхлипнула всей грудью и стала вытирать слезы, но как-то совсем не по-женски, а скорее,
по-детски – кулаками.
– Я ничего, папа... – прошептала едва слышно. – Я маленько. Ты сам-то... Вы сами-то держитесь тоже.
И, боясь, наверно, как бы опять не хлынули слезы, прикрывая лицо ладонью, пошла к себе.
– Сильная у тебя дочь, – сказал Дмитрий. – Наш человек.
– Нам с тобой до нее далеко... – вздохнул Антон Макарович. -У нее другая сила – понадежней, чем наша. А мы... На такого, как я, Господу Богу и смотреть-то, небось, противно. Друга не смог уберечь. Можно же было там, в больнице, вразумиться мне как следует... Всего и делов-то – остаться с ним на ночь. Ладно бы уж, не заметил я ничего, а то ведь почуял неладное и пошел себе с этим чутьем...
– Ну ты уж тоже... – коснулся его руки Дмитрий. – Не надо себя так. Давай помянем.
– Давай.
– Из кружки опять будешь, одним разом?
– Из кружки, одним разом. Леша когда-то меня так спасал. И он-то меня спас тогда...
– Не береди, Антон Макарович.
– Ничего я не бережу, а именно поминаю.
На этот раз немалую дозу коньяка Глобов вогнал в себя без особого труда, и нутро обожгло вроде бы не так сильно, как рань¬ше. В голове зашумело, и он пережидал этот шум, сжимая виски ладонями, однако былого облегчения не наступило. Наоборот -собиралось в груди в тяжелый сгусток печальное мучительное чувство.
Дмитрий пил из рюмки. Наполнив ее вторично, он спросил:
– Ты как?
– Да никак. Видно, сильно поржавели клещи – не размыкаются.
– Может, смазать еще?
– Нет, наверно, другая какая-то смазка требуется.
Люба вернулась к ним и стала молча разогревать еду, налила в чайник свежей воды и тоже поставила его на газ.
– В самом деле... – растерянно посмотрел на Дмитрия Антон Макарович. – Прости уж ради Бога. Я-то успел позавтракать, а у тебя, небось, опять ни крошки во рту не было.
– Да какая тут крошка... – отмахнулся Веденцов. – И сейчас не хочу.
– Дмитрий Капитонович, – повернулась к нему от плиты Люба, – чтоб я больше этого не слышала. Раз выпиваете, то надо и за¬кусывать. И завтракать надо хоть иногда.
– Ладно, Любаня, – потеплел он лицом, – больше такого не услышишь. – И вдруг встрепенулся: – Да там же два лимона у меня, в сумке! Брал к коньяку, а теперь уж к чаю пойдет...
Потом, когда Веденцов ел, а Люба опять ушла к себе, Антон Макарович сказал осевшим голосом, почти шепотом:
– Митя... Видишь, даже называю по-другому – по-нашему. Я тебя, Митя, очень прошу: найди этих гадов.
_ Не беспокойся, – с пронзительной решимостью глянул на него тот. -Дело нескольких дней. Вот проводим Лешу... Основ¬ное ребята вчера уже нащупали. Леши нет, и никакие пережоги-ны этих гнид теперь не получат. Выжмем из них информацию, и. . Чтоб духу их вонючего на земле больше не было. Только на
поражение.
– На поражение, – повторил Глобов. – Как просил Леша. И
главного отдашь мне.
Веденцов застыл на мгновение, потом положил вилку, достав платок, вытер губы, аккуратно свернув его, положил в карман
брюк.
– Стоит ли тебе, Антон Макарович? – произнес он, наконец. -Не пачкался бы уж. Мы сами как-нибудь, наше это пачкотное дело...
– Это в первую очередь мое дело.
– Ну ладно, – глаза Дмитрия опять загорелись пронзительным огоньком, и он жестко припечатал к столу ладонь. – Считай, что договорились.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Похороны Алексея получились такими, каких Антон Макаро¬вич даже и представить себе не мог.
Приехал Каракозин, приехали с ним тот Сергей, который был на Заветном озере, и другой Сережа – Чалов, во многом обеспе¬чивший успех операции в Кудрявом Логу и возглавлявший те¬перь вместо Дмитрия охрану в каракозинском ведомстве. При¬катил на своем «лоскутном» «Москвиче» длинноногий Вален¬тин, безружейный завсегдатай открытий сезонов охоты на ко¬пытных. Да разве только они приехали...
Охотников собралось во главе с Варенкиным, наверное, не меньше двух десятков – были тут и, что называется, старейшие, такие, как Василий Акимович Гремячев и Тумарев, и помоложе, и начинающие. Увидел Антон Макарович среди них даже пер¬вого заместителя главы района.
Зять Игорь на Нинины похороны приезжал один, а на этот раз взял с собой Веру. Глобов остолбенел, увидев, как старшая дочь, выбравшись с помощью мужа из машины, несет к лопатинско-му дому свой огромный живот, переваливаясь с боку на бок, будто утица. «Зачем он ее приволок? – возмутился поначалу Глобов. -Разве можно ей сюда со своим «кузовом»? Но тут же подумал, что, наверно, просто не сумел Игорь уговорить ее остаться дома, да оно, пожалуй, и лучше. Одной дома с ума можно сойти от переживания, а тут хоть вместе со всеми...
Не меньше он удивился и увидев Васюту. Тетка все-таки ре¬шилась оставить свой «пост» в особняке ради того, чтобы по¬прощаться с Алексеем. Он ей дрова всегда пилил бензопилой и никогда не брал с нее ни копейки, как ни старалась она всучить, и даже от выпивки отказывался. Доставили Васюту в Герасево ребята – другой Игорь со своими. Приехали глянуть, как у нее дела, и Васюта напросилась с ними.
И Дмитрий тоже удивил. Одет он был на сей раз с непривыч¬ной как для Глобова, так, наверно, и для него самого, строгой цивильностью, очень прилично. Но главное – с ним была жен¬щина, и при первом же взгляде на них чувствовалось, что она Веденцову ближе, чем просто знакомая.
Дмитрий подвел ее к Глобову и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, несколько даже покраснев, сказал:
– Вот, Антон Макарович, познакомить хочу. Все равно, может, когда-нибудь пришлось бы. Это... Ну... Короче – это друг мой. Вернее, подруга. Вроде наш человек.
Глаза у женщины были цвета зерен кофе, и руку она протяну¬ла Глобову с доверчивой решительностью во всей ее ладной фигуре и теплыми огоньками в этих кофейных глазах:
-Здравствуйте, Антон Макарович. Меня Настей зовут. Хотела сказать: «рада познакомиться», да о какой же радости может идти речь в такой день...
-Да, радость нынче не для нас... – вздохнул он. – Хорошо, что
приехали, спасибо вам.
И за эти несколько мгновений успело в нем отложиться, что женщина «не как все» и Веденцову очень подходит. Коричневые глаза ее светились неподдельной живостью, ноздри слегка навис¬шего по-ястребиному над большими красивыми губами носа чутко подрагивали, как у породистой лошади, волосы соломенного цве¬та видневшиеся из-под шапочки, снабженной козырьком, приле¬гали вниз ко лбу и по вискам, и все это, даже несмотря на печаль¬ную сдержанность, приличествующую обстановке, сообщало ее облику нечто этакое непобедимо-ребяческое, выказывало натуру, наделенную упрямой и радостной жизненной силой.
От одного вида этой женщины, оттого, что она рядом с Веден-цовым, Антону Макаровичу стало вдруг несколько легче.
.. .Да, совсем нежданно и негаданно, словно по какой-то скры¬той договоренности, съехалось и сошлось на похороны множе¬ство родных и близких, друзей и просто знакомых. Но особенно поражало, что еще и кроме них проводить Алексея в последний путь стеклось отовсюду целое море самого разного люда. Со¬брались молодые и старые, подростки и дети, можно было встре¬тить и башутинских, и полунинских, и непрядовских. Можно было даже подумать, что в Герасеве собралось полрайона.
И все это море народа шло за гробом, причем удивительный соблюдался порядок. Был тут милицейский наряд, неизвестно кем присланный из райцентра, да еще какие-то крепкие строгие парни в гражданской одежде – скорее всего, из каракозинской школы боевых единоборств – прохаживались вдоль толпы, вни¬мательно приглядываясь ко всему и прицельными этими взгля¬дами моментально утихомиривая излишне громко говоривших. Однако чувствовалось: ведут себя люди достойно вовсе не пото¬му, что побаиваются милиции и убедительного вида парней, а потому, что необычная, страшная двойная утрата больно задела сердце каждого и каким-то непостижимым образом связала их в короткий срок в одну огромную семью. На Нининых похоронах совсем немного было народу, только самые близкие, а теперь оудто спохватились все, и какая-то особая поистине удвоенная, ощущалась в людях скорбь. За всю свою жизнь Антон Макарович не видел таких многолюдных похорон, и многие говорили то же самое.
Когда опустили гроб с телом Алексея в могилу рядом с Нини-ной, холмик которой не успело еще даже занести снегом, Гло-бов бросил три горсти суглинка в студеное земное чрево и, дрог¬нув сердцем от сухого, отчужденного стука комьев о дерево, ото¬шел в сторону, прислонился к оградке. Через некоторое время он, подняв голову, оглядел кладбище, заполненное провожаю¬щим народом, и сердце дрогнуло совсем уже от иного чувства -пронзительного, но светлого. «Господи, – подумалось, – как же много значит на земле добрая, настоящая человеческая душа... И не может она уйти без следа, просто так. Уходят вот две род¬ных добрых души, улетят скоро от нас, а перед тем как улететь, стольких сразу объединили...»
К нему подошел Тумарев и, часто шмыгая носом, вытирая плат¬ком слезы с досадой оттого, что видят, как он их вытирает, при¬тулился рядом. И пришлось Антону Макаровичу удивиться в очередной раз: надо же – у Тумарева слезы... В подобных ситу¬ациях Михаил обычно ударялся в рассуждения и обобщения сродни философским, которыми словно бы отгораживался от случившейся с кем-либо из знакомых беды или неурядицы, а сегодня он был абсолютно не похож на себя.
– Вот понимаешь, Антон... – опустив голову, тихо заговорил Тумарев. – Хоть ты тресни, а бьет в слезу. Совсем уж старый, что ли, становлюсь?.. Всегда все переживал без слез, а тут, вишь, растелячился. Лешку, Нину жалко – сил нет, и себя, живого, тоже оплакиваю.
– А себя-то чего? – спросил Глобов.
– Да как-то так забрало, брат, что даже и морду самому себе начистить хочется. Когда на других валятся беды, мы уж больно насчет собственной персоны на «авось» надеемся. Это «авось» у нас вроде бронежилета. Нос-то еще, пожалуй, можем сунуть в чужую беду, а сердцем в нее окунуться – Боже упаси. А по са¬мим беда ударит – глянем туда-сюда и в ужас приходим: «Госпо¬ди, до чего же все кругом равнодушные!» Я вот сегодня окунул¬ся сердцем-то, и что ты думаешь? Сразу же захотелось отчет себе дать по-настоящему: каким был до этого и каким должен быть. Простая ведь мораль-то: побывай сердцем в чужой беде, тогда, может, и самому потом не особо сильно плакаться да жа¬ловаться придется...
Антон Макарович глянул на него пристально: не выпивши ли? Но нет, вроде ничего похожего.
– Да-а... – вздохнул Тумарев, оглядев кладбище. – Кто бы мог подумать... Я уж, понимаешь ли, насобачился рассуждать, что никакого доброго отклика в захолустной душе народа и быть не может. Никакого и ни на что. А вот тебе и пожалуйста. Настоя¬щий протест, хоть и молчаливый. Пускай местного масштаба, но молчаливое народное восстание против бандитского беспре¬дела, против зачерствевшего да залубеневшего паскудства на¬шей жизни... Думали, что ничем уж не ушвырнешь его, это пас¬кудство-то, ан нет – сумели уковырнуть, очень даже чувстви¬тельно уковырнули...
А через некоторое время заставило Антона Макаровича оцепе¬неть еще одно неожиданное явление. Когда мужики уже заканчи¬вали подбирать землю в холмик Алексеевой могилы и люди нача¬ли постепенно расходиться, он вдруг увидел, как узкими прогала-ми меж кладбищенских оградок пробираются, спешат сюда На¬дежда с Борисом Евгеньевичем, а следом за ними несет на плечах Валюшку, их дочурку, какой-то высоченный парень.
И как не опешить было Глобову, если сразу же после той ночи, когда удалось ему увидеть в реанимационном отделении район¬ной больницы лежащего без сознания Алексея, позвонил он до¬чери в столицу, строго обрисовал ситуацию и еще строже прика¬зал: в ближайшие месяцы не появляться здесь, в родных местах, ни под каким соусом и там, у себя, принять все возможные меры предосторожности, поскольку угроза, вполне возможно, исхо¬дит именно оттуда. Он даже посоветовал им, если удастся, наве¬сти справки о Митюнине, чтобы они имели хоть какое-то пред¬ставление об этом человеке, могли прикинуть хотя бы прибли-зительно, чего от него можно ожидать.
Надя, конечно, была сильно поражена и огорчена случившим¬ся. «Хорошо, что предупредил, – сказала она. – И не беспокойся – мобилизуем все средства защиты. Подумаем и о том, как вас там прикрыть». «Об этом не заботьтесь, – ответил Антон Мака¬рович. – Нас тут есть кому прикрывать».
О смерти Алексея он им сообщать не стал – решил, что не стоит сейчас добавлять горечи да беспокойства, узнают как-ни¬будь позже. А они если и узнали позже других, то, наверно, со-всем не намного. Кто же успел сообщить-то? Да Вера, скорее всего, кто же еще... После того, как улеглось «осиновое возго¬рание», Вера с Надеждой частенько перезванивались.
– Здравствуй, папа... – с трудом переводя дыхание и прижимая к ворсу своей роскошной шубы пламенеющий тюльпановый букет, прорвалась к нему первой Надежда. И добавила жалобно, почти уже со слезами: – Как ни спешили, а все равно вот успеть не удалось...
– Ничего, – успокоил он ее тихим, с хрипотцой, голосом. – И проститься можно еще, и к помину не опоздали.
Борис Евгеньевич молча пожал ему руку, и Надя потянула мужа за рукав к могилам. Там уже заканчивали – сноровисто, со зна¬нием дела, придав холмику надлежащую форму и выдавив на нем черенком лопаты крест, начали устанавливать венки, кото¬рых было множество. Ожидая, когда можно будет положить на могилы тюльпаны, Надежда увидела Егорку с Платоновной и, судорожно всхлипывая, роняя цветы, устремилась к ним, обня-; ла, прижала к себе обоих. Глядя на них, опять заплакали сто¬ящие вокруг женщины. Подошла, уткнулась лицом в плечо сес¬тре Вера, и Люба уже стояла рядом с растерянным видом, же¬лая, видимо, успокоить их всех, но не зная, как. Борис Евгенье¬вич топтался возле них, подбирая рассыпанные цветы.
– Деда, – сказала Антону Макаровичу Валюшка, которую про¬должал держать на плечах высокий незнакомый парень, – возьми меня к себе,я приехала.
Он принял внучку из рук парня и бережно прижал ее к груди своими огромными ладонями, словно сильно озяб и пытался от нее согреться.
– А дядя Леша совсем умер? – спросила девочка.
– Нет, не совсем.
_ А как же он будет жить? Его ведь закопали.
– Как-нибудь будет. Там посмотрим.
Парень, который вручил ему внучку, стоял чуть поодаль, ос¬матривал все вокруг спокойным внимательным взглядом. Что¬бы хоть как-то отделаться от бередящих душу Валюшкиных рас¬спросов, Антон Макарович спросил его:
– А ты у нас кто же такой будешь?
– Я?то? – обернувшись, потеплел тот лицом. – Да просто Игорь и больше никто.
– Вот те раз. Охрана, что ль? -Хм... Угадали.
– Это что же такое творится? – покачал головой Глобов. – Вы¬ходит, все Игоря... Игори все в охрану, выходит, подались?
– Откуда вы взяли, что все?
– Да ты вот Игорь, еще есть Игорь – тоже в охране тут у нас... И потом зять у меня Игорь – вон он стоит. Ну этот Игорь пока, правда, по другим делам, а там, глядишь, возьмет и надумает в
охрану...
Парень жестковато усмехнулся одними губами, перевел взгляд под ноги и, не поднимая головы, ответил негромко:
– Есть такая опера – «Князь Игорь» называется. И там, в ней, князь Игорь поет: «... Я свой позор сумею искупить!..» Ну и на нас нынче тоже, наверно, позора слишком много. Потому, ви¬дать, и подались в охрану нынешние Игоря. Убережешь хоро¬шего человека – может, хоть частичку общего позора искупишь.
– Но ведь у плохих людей тоже охрана есть.
– Конечно, есть, – подняв голову, опять слегка скривил губы парень. – Но там не Игоря, а одни Кончаки.
– А это еще кто такие?
– Да так, дерьмо.
– А мы вот не сумели уберечь хороших людей, – вздохнул Гло¬бов. – Опять же, значит, позор на нас...
– А в России сроду так: из позора в искупление и обратно.
– А ты, брат, гляжу, в музыке разбираешься, в операх...
– Отец у меня музыкант. Ну и я хотел по его стопам. Шел в оольшую музыку, а притопал туда, где инструменты одни только ударные – так бьют, что руки-ноги, а то и головы летят в раз¬ные стороны. Повредило на левой руке два пальца.
«Господи... – подумал сумрачно Антон Макарович. – И все они где-то успели навоеваться ни в честь ни в славу...»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В Герасеве, когда возвращались с кладбища, открылось взору еще одно диво. На улице в обе стороны от лопатинского дома, уже стояли длинной вереницей столы всевозможных конфигу¬раций и размеров, принесенные соседями, и люди – не родные, не близкие, а тот самый люд, что собрался отовсюду, – подходя к столам, поминали Алексея накоротке. Каждый, кто хотел. Вы¬пивка и закуска подавались из машины-фургона, и управляли этими импровизированными поминками все те же строгие пар¬ни, которые следили за порядком во время похорон. И опять же не было тут ни сумятицы, ни лишнего шума – подходили и муж-чины, и женщины, сказав подобающие моменту слова, выпива¬ли из целлулоидных стаканчиков, быстренько закусывали и ус¬тупали место другим. Таким все шло добрым чередом, будто со¬вершалось давно уже привычное действо.
Антону Макаровичу пришлось только догадываться, кем орга¬низованы эти «народные поминки». И, конечно же, сильно взвол¬новала душу столь неожиданная и трогательная картина. Кара-козин, подходя к лопатинскому дому, задержался лишь на мгно¬вение – окинул происходящее спокойным внимательным взгля¬дом и, похоже, остался доволен.
Своих собралось в доме столько, что размещались за столами с великим трудом. Антон Макарович разыскал на кухне Плато-новну и спросил с тревогой:
– Хватит на всех-то? Не рассчитывали ведь на такую армию.
– Не бойся, Макарыч, – погладила она его по плечу, – хватит с лихвой. Вчерашним вечером привезли от Петра Васильевича всякой всячины. И бабы тут предусмотрели – посуды припасли побольше. Нам главное – уместить всех. Из спальни надо подставить еще один стол. Сбоку его, чтоб туда прямо и выходил -в спальню. И иначе уж больно тесно будет людям сидеть.
– Ну слава Богу, – отлегло у него от сердца. – А стол подста¬вить – это нам пара пустяков.
И хорошо, сердечно как-то поминалось. Неспешные, теплые текли разговоры, словно заранее договорились все, что не долж¬но тут быть ничего надрывного, бередящего душу. Вспоминали мужики, как брал Алексей на себя во время охот все самое тяж¬кое и сложное, сколько раз благодаря ему выправлялась и дово¬дилась до удачного конца уже, казалось бы, сорвавшаяся охота.
– Нутром точка в точку чуял, – сказал Василий Акимович Гре-мячев, – куда пойдет зверь после глупого выстрела, какой сдела¬ет по лесу загиб и где остановится. Горячая у Леши была душа и глубоко она своей температурой проникала – хошь тебе в лес¬ную чащобу, хошь в любого человека. И не жгла, не-ет, проника¬ла с пользой... А чего это я говорю «была»-то? Она же и есть – с нами тут еще пока. Чуете, как всем нам сейчас тепло-то? Так-то вот. Это надо понимать...
Вспоминалось и о Нине – о том, как она сразу же, едва только кто-либо их родных-знакомых входил в избу, ставила на плиту чайник и принималась доставать из холодильника, из подпола все самое вкусное, что имелось там на данный момент. И увещева¬ний словно бы не слышала – ей сначала надо было угостить чело¬века как следует, а уж потом начинался разговор о делах.
Вспоминали и о том, как удивительно, непохоже ни на кого, любили Алексей с Ниной друг друга, с какой ласковой заботой строились отношения у них в семье.
– Тут уж я могу сказать, – вздохнула Платоновна, – что за все время, пока жили, не было между ними ни единого худого сло¬ва. Всем бы так жить...
Каракозин сидел рядом с Антоном Макаровичем и в основном молчал. Однако чувствовалось, что ему нравится, как идут по¬минки, и душа его не отчуждена, а родственно участвует во всем.
– Жалко, – сказал он Глобову, – что не пришлось мне с Лешей как следует познакомиться – всего два раза виделись. А Нину совсем я не знал. Ты, Антон Макарович, небось, винишь нас теперь: де-мол, дернул меня черт связаться с ними. Накаркал я тебе тогда, что никуда от этой проклятой войны не уйдешь...
– Нет, Петр Васильевич, не виню. Тогда не понимал, а сейчас понимаю: если хочешь сохранить настоящее в душе, сберечь дорогое вокруг себя, то надо воевать. Причем на два фронта – с самим собой тоже. Видать, время такое – без этих двух фронтов не обойтись. Кто думает, что обойдется, тот, считай, побежден.
– Сберечь и сохранить... – словно раздумывая о чем-то, мед¬ленно кивал Каракозин. – Два фронта... Что ж, пожалуй, пра¬вильно – допустишь слабину на одном фронте, проигрываешь и на другом... А у нас нынче, похоже, слабина на обоих фронтах -потеряли вот Алексея с Ниной, и в душе черная дыра. Где-то в самой середке. Плохо, брат.
Антон Макарович глянул на него незаметно и вдруг почувство¬вал, что Каракозину очень тяжело – душу ему гложет вина.
– Ты, Петр Васильевич, не казни себя лишку-то, – сказал Гло-бов. – Без вас, конечно, могло бы и не случиться именно этой вот беды. Но наверняка случились бы другие беды. Мы с Лешей ждали их и чуяли, что не отбиться. Только не признавались в этом друг другу. Короче, без вас шло бы все только к худшему. А сейчас... Да, потеря тяжкая, душу словно снарядом развороти¬ло. Плохо у нас все идет, но... все идет к лучшему. Ты разве не почуял нынче во время похорон? А теперь вот сидим в Лешиной избе – разве не чуешь? К лучшему ведь идет.
Каракозин уставил на него свои коричневые глаза и несколько мгновений смотрел с каким-то непонятным острым огоньком в их темной глубине. Потом, коснувшись глобовской ладони, ти¬хонько сжал ее.
– Очень важные для меня слова ты нашел, – сказал он полуше¬потом. – Очень важные – понял? И хочу, чтобы ты знал: я рад, что мы привязали себя к заказнику. Рад, что судьба свела с то¬бой. А в душе сейчас боль, поскольку главная вина – моя. Но в то же время... мне хорошо среди этих людей. И моим ребятам хорошо – ты, наверно, заметил. У них словно второе дыхание открылось. И немудрено. С привязкой к заказнику все, что дела¬ем, приобретает совершенно иной смысл. Настоящий смысл. Только вот опять бьют по душе потери...
– Ну ты ведь лучше меня знаешь, – ответил Антон Макарович, _ что без потерь не обойдешься ни на какой войне. И если уж говорить насчет второго фронта, то как раз во время потерь-то о нем и надо думать пуще всего. Тут главное – не сорваться на злобную слабость, удержать в себе справедливость.
– Эх, Антон Макарович... – вздохнув, усмехнулся Каракозин. – Нашими с тобой устами только бы мед пить, а мы сидим, гло¬таем одну сплошную горечь...
– Дак вот горечь-то у меня... – Глобов немного помедлил, -еще и из-за того, что не пойму никак: злая слабость сейчас в душе или справедливость.
– Да обе они там, и пока между собой борются, ничего не пой¬мешь. Иной раз и понимаешь-то лишь тогда, когда уже поздно.
Перед завершением поминок Каракозин попросил Глобова:
– Предупреди Дарью Платоновну, что мы задержимся. Обсу¬дить надо кое-что. Своим скажи, чтобы остались – если поси¬дим еще малость, то, наверно, ведь особого неудобства-то не
доставим...
– Да какое тут неудобство? А своим-то кому сказать?
– Ну я же только с Любой знаком. А у тебя кроме нее две доче¬ри, и обе здесь. Кстати, насчет средней и ее мужа меня уже успе¬ли несколько просветить. Возможно, будет к ним разговор.
– Какой разговор? – вскинул голову Антон Макарович. – Чего это тебя просветили?
– Ты уж прямо-таки стойку сделал, – усмехнулся Каракозин. -Зять-то твой с дочерью из делового мира. И я себя к этому миру отношу, хотя кое-кто и считает меня злым бандитом по кличке Учитель. А деловым людям всегда есть о чем поговорить.
Остались все глобовские, все каракозинские. Остался и длин¬ноногий Валентин. Он хотел, было, уйти – поднялся из-за стола вместе с охотниками, но Каракозин жестом дал ему понять: не торопись, мол, сиди.
Антону Макаровичу даже и не пришлось прилагать никаких посреднических усилий, чтобы поближе познакомить между собой оставшихся. Тон задал сам Каракозин.
– Я тут подумал, – сказал он с решительным добрым нажи¬мом, – что коль уж определила нас беда в одну связку, то не ме¬шало бы окончательно и бесповоротно ликвидировать вопрос «кто есть кто». С тем расчетом, что, может быть, когда-нибудь свяжет нас и общая радость.
На этой удачной ноте и перезнакомились все – тепло и про¬стецки.
Егорка, осунувшийся от горя, сидел в сторонке рядом с Плато-новной. Сбоку прилепилась к нему Валюшка – перебирала на его руке пальцы. Она знала Егорку давно – не раз приезжала с дедом сюда, к Лопатиным. Не обращая на нее внимания, судо¬рожно вытягивая шею, он переводил взгляд своих больших го¬лубых глаз с одного на другого, словно тревожно ждал или ис¬кал чего-то. Каракозин перехватил этот взгляд и встал, подошел к мальчишке. Тот стеснительно, не зная, куда девать руки, под¬нялся с табуретки ему навстречу. Петр Васильевич взял его под мышки и легко поставил на табуретку.
– Вот, Егор, – вздохнул он, – мы с тобой теперь одного роста. Всегда ведь лучше прямо глядеть друг другу в глаза и говорить на равных. Обещай мне, парень... Да не мне одному – тут у каж¬дого болит за тебя душа. Так вот – обещай нам всем, что нюни распускать не будешь, переживешь беду твердо, как положено настоящему мужику.
Несколько мгновений стояла в комнате полнейшая тишина, лишь из кухни доносилось звяканье посуды, которую мыли там жен¬щины. И за эти несколько мгновений что-то вдруг переменилось в Егорке. Словно тяжелые каракозинские руки, лежащие на его плечах и темные глубокие глаза, которые смотрели в упор, влили в измученные непомерным несчастьем тело и душу паренька спо¬койную уверенную силу. Егорка оглядел всех уже иным взглядом – полным недетской жесткой решимости. И сказал:
– Обещаю вам. Переживу как положено. И буду в лесу рабо¬тать, как отец. Только сначала выучусь лесному делу в акаде¬мии. Чтобы они смотрели на меня оттуда, – указал он глазами вверх, – и радовались.
После этих слов несколько секунд снова было тихо, казалось, что и дышать перестали все. Потом не то вздохнула судорожно, не то всхлипнула Платоновна. Слез у нее не было, она их, навер¬но, выплакала до конца, и теперь всухую перехватило горло.
-Ас табуретки, дядь Петь, я лучше слезу, – негромко добавил Егорка. – Чего мне тут стоять – все равно до вас еще не дорос.
– Ну ладно... – чуть помедлив, спокойно поставил его на пол Каракозин. – Давай тогда хоть посидим с тобой по-мужски.
Он усадил мальчишку на скамейку за стол, устроился рядом и
обнял его.
– Но только вы, дядя Петя... – взволнованным, натянутым, как струна, голосом заговорил вдруг опять Егорка, – тоже мне обе¬щайте при всех...
– Что тебе обещать? – удивленно глянут тот. – Говори.
– Я слыхал, у вас там школа есть, где вы учите ребят побеж¬дать врагов – тренировки проводите.
– Хм, есть такая школа. Правда, теперь-то уж больше ребята меня тренируют. Ну и что – хочешь туда к нам?
– Хочу. Говорят, попасть трудно.
– Ладно, попадешь. Обещаю при всех. Два раза в неделю, по вечерам, будут за тобой приезжать. Но спрос у нас там большой и нагрузки нелегкие. Сам стану следить за твоими тренировка¬ми. Вот это учти.
-Учту.
– И в своей школе чтоб не было сбоев – такое непременное условие. Ну и... если уж решил в лесную академию, то давай всерьез – литературу тебе подберем соответствующую...
– Он любит учиться, – торопливо вставила Платоновна. – Не
упустит ничего. К Егорке подошла Валюшка и опять взяла его за руку.
– Егорка, – сказала она, – я тоже обещаю при всех. Я всегда буду тебя любить, и мы... переживем как положено.
Не засмеялся никто, однако от улыбок не удержались.
– Молодец, – с самым серьезным видом погладил девочку по голове Каракозин. – Твоя решительная поддержка ему сейчас крайне необходима.
– Эх, Валюшка... – по-взрослому ласково обнял ее Егорка. – Да мы с тобой души не изживем.
– И будем побеждать врагов, – добавила она.
– Ты чего-то уж больно разговорилась, – сказал Антон Мака¬рович. – Бывало, все больше молчком, а нынче – гляди, какой адвокат...
– Я, деда, – нахмурив брови, глянула на него Валюшка, – те¬перь всегда буду говорить людям правду в глаза.
– А вот это ты опасное дело затеяла, – опять же невозмутимо констатировал Каракозин.
И, переглянувшись, снова улыбнулись все.
– Вы уж простите, братья-сестры, – с некоторым смущением обратился Каракозин к присутствующим. – Приходится злоупот¬реблять вашим вниманием, но никуда не денешься – жизнь про¬должается, и насущные дела не терпят. И вы, Дарья Платонов-на, не подумайте, что такой уж я безоглядный да нахрапистый. Просто хочется безотлагательно решить кое-какие вопросы. Всю тяжесть с души не уберешь, а удастся хоть пару камней сбро¬сить – и за то слава Богу. У вас ведь наверняка теперь возникнет проблема с этим вот домом...
– Как раз хотела посоветоваться, Петр Васильевич, – встрепе¬нулась Платоновна. – Мелькало уж у нас с Егоркой насчет этого
– не знаем, как и быть. Мой дом в Полунине, конечно, намного хуже, но тут нам жить не резон – Егорке в школу далеко, отец уж больше его не отвезет, а мне до церкви тяжело будет добираться. Да и привычка у меня там большая – родные ведь стены-то, рос¬ла в этих стенах. Не знаю, как быть. Оставить здесь все – момен¬тально растащат. Перевезти бы в Полунино кой-чего получше да пустить бы сюда пока квартирантов каких-либо... Только вот где их найдешь да чем заманишь?..
– А если я вам предложу хорошего надежного квартиранта?
– Ой, Петр Васильевич... Да, наверно, лучшего выхода сейчас и желать-то нечего.
– Вот он, квартирант, – указал Каракозин кивком на Валентина,
– рядом с вами сидит. Давай-ка, брат, представься как следует. Тот, медленно разогнув свою мосластую фигуру, поднялся и
смущенно изобразил нечто вроде поклона:
– Валентин я. Агафоныч. Но только, Дарья Платоновна, если пустите, то квартировать я тут стану с одним условием. Все дела, которые Алексей делал вам по дому в Полунине, должны быть моими делами. Мне любая работа в удовольствие. А если начне¬те замалчивать, то обижусь и найду себе другую квартиру. И ты, Егор, учти, а то будешь упираться один.
– Господи... – Платоновна встала со своего места и вдруг обес-силенно ткнулась лбом Валентину в грудь. – Спаси тебя Госпо¬ди, добрый человек.
– А теперь прояснить хочу, – продолжал Каракозин. – Вален¬тина Агафоновича мы сосватали на работу в заказнике, а тут как раз беда... Ну и, наверно, надо, чтоб Алексеево место не пусто¬вало. Только уж прошу понять правильно. Есть возможность решить сразу две проблемы – стоит ли от нее отказываться? А то еще подумаете: мол, не успело остыть Алексеево место-то... Как ты насчет этого, Антон Макарович? Устраивает тебя такая кан-дидатура?
– Думаю, что сработаемся.
Потом Каракозин сообщил еще об одном решении, которое они там, у себя, приняли: Егорка до совершеннолетия будет полу¬чать от них пособие – шестьдесят пять процентов от отцовской зарплаты. А если после школы пойдет учиться дальше, то ста¬нут вносить необходимую плату и за учебу. Насчет Валентина Каракозин добавил, что по истечении испытательного срока ему будет оказана помощь в строительстве или приобретении соб-ственного жилья, а пока оплату за квартирование тоже берет на
себя фирма.
– Да не надо нам ничего за квартиру-то... – растроганная все¬ми этими решениями, замахала руками Платоновна. – Человек помогать обещает, как родной, а мы за его житье деньги будем брать?.. Ради Бога не надо, Петр Васильевич.
– Ну, Дарья Платоновна... – несколько растерявшись, развел он руками. – С меня тут взятки гладки – ничего не могу поде¬лать. Я вас только в известность ставлю, а решения принима-лись не мной одним.
– Родные вы мои... – заплакала Платоновна. – Спаси вас всех Господи...
А вскоре Каракозин и его зам по снабжению Сергей уже вели какие-то оживленные переговоры с Борисом Евгеньевичем и Надеждой, обособившись в дальнем углу избы.
Антон Макарович подсел к Валентину.
– Ну что, брат, – положил ему на плечо руку, – уломали тебя все-таки?
– Да нет, Макарыч. Сам я себя уломал. Когда узнал, какую под-логнусь сотворили в этом вот доме, то сразу же... Я ведь тут ночевал однажды. Нина накормила по макушку, а с Лешей мы потом чуть не до утра проговорили на высокой душевной ноте. Он меня понял, а я понял его. Редкостный в моей жизни момент. В общем, как только узнал, сразу же позвонил Каракозину. Встре¬тились, потолковали, и чего-то вроде бы начал я им верить.
– А мне-то веришь хоть?
– Тебе верю безоговорочно.
– А я верю им.
– Дак вот, Макарыч, сижу – тоскую в том числе и над самим собой.
– Хм... Чего это вы нынче все над собой-то затосковали?
– Кто все-то?
– Да на кладбище один мой знакомый тоже сильно над собой тосковал.
– Ну, у него, значит, свои причины. А у меня свои. Сижу вот, думаю: неужто настолько я одундучился, что совсем перестал разбираться в людях? Ведь на максимальном расстоянии выст¬рела умел чуять, у кого чем душа пахнет. А тут... Понимаешь, только и тужил в последнее время: где все наши, куда подева¬лись, встретить бы хоть одного... А они, оказывается, совсем рядом. Короче – не сумел учуять своих мужиков, принял их за натуральных бандюг. Причем давно уж с таким отношением к ним живу. А сейчас начинаю верить, что это свои, но настолько медленно, что моментами уже и в самом себе-то не уверен. А вдруг, дескать, рановато я им доверять-то взялся – может, просто слабый становлюсь? Вот какое тоскливое дело, Макарыч.
– Да, – подтвердил тот, – дело тоскливое.
Валентин подумал немного и сделал вывод:
– Перезакалился я, видать. Результат перезакалки.
– Какой еще перезакалки?
_ Металл, к примеру, если без конца то в огонь совать, то ку-нать в воду – что из него получится? Представь себе: два года из огня в воду и обратно, пять, десять лет из воды в огонь и обрат¬но... Никакого чутья у такого металла уже не останется, будет он нечувствительным и к воде, и к огню, и к молотку, и к кувал¬де. Перезакалка. Да он попросту рассыпаться может, металл-то. Вот и я, видать, подобным же образом округлялся в дундука.
– Ну, до круглого дундука тебе, конечно, еще далековато, -успокоил его Антон Макарович с едва заметной усмешкой. – И, по-моему, дело тут не столько в огне, воде и медных трубах, сколько совсем в другом. Со мной тоже было наподобие такого. От людей далековато отошел.
– Прав, пожалуй, прав... – не сводя глаз с какой-то одной точ¬ки на полу, кивал Валентин. – Перезакалка, конечно, сказывает¬ся, но и ты здорово прав. Купля-продажа ведь пошла кругом не¬бывалая, ну и устряпал я перед собой задвижную перегородку. Чтобы меня никто не продал-не купил, и самому, чтоб не про¬дать кого-либо ненароком. Как только приближаются, чуть только запахнет куплей-продажей – я эту перегородочку жвык сверху вниз, и порядок. Вот и дожвыкался.
– Дожвыкался, видать, – согласился Глобов. – Слава Богу, хоть отчество твое удалось мне нынче узнать. Может, уж и фамилию заодно обнародуешь? Я ведь все-таки теперь какой-никакой, а твой начальник.
– Хм, в самом деле... – словно бы удивляясь, пожал плечами Валентин. – И знаешь, Макарыч, организм подает мне насчет работы под твоим начальством хороший знак.
– Какой же это?
– Щетина на загривке не поднимается. Ну а насчет фамилии, что ж... Обнародовать ее не стоит – народу она не нужна, а тебе скажу. Отвык я от нее, Макарыч – было время, когда приходи¬лось подолгу ею не пользоваться. А вообще-то фамилия у меня красивая и цепкая.
-Ну-ка, ну-ка...
– Бокарюкин. Чуешь, сколько в ней богатых звуковых оттен¬ков? Этаких с крючками.
– Да в тебе и в самом-то всяких оттенков хоть отбавляй. И крюч¬ков тоже, по-моему, хватает.
– Ну... что на это сказать? Принимаю как комплимент.
Веденцов, воспользовавшись тем, что его общительная подру¬га Настя потихоньку увлеклась разговором со старшей и млад¬шей глобовскими дочерьми, присоединился к Антону Макаро-вичу и Валентину.
– Ты вот что, брат, – сказал он Бокарюкину. – Давай-ка встре¬тимся завтра, покумекаем насчет рабочего инструмента для тебя.
– Оружие имеешь в виду? – сразу понял тот.
– Именно. С одним ножом бегать тебе больше не след.
– Карабин-то Алексея, – сказал Антон Макарович, – теперь уж, наверно, отдадут с экспертизы.
– Этот карабин можно до морковкина заговенья ждать, – мах¬нул рукой Дмитрий. – А с чем он будет вести ближайшую охоту?
– Эх, жизнь ты моя грешная... – вздохнул Валентин. – Зарок ведь себе давал, что ничего огнестрельного больше в руки не возьму.
– Не ты один такой, – усмехнулся Веденцов. – Я тоже давал зарок, а шкуру на боку до сих пор протирать приходится. Кста¬ти, подмышечное тоже возьмешь.
– А это еще зачем?
– Господи... – поморщился Дмитрий. – Дундук ты, что ли -объяснять тебе? Может, объяснить и то, почему мы сидим в этом доме?
– Во, Макарыч, – сказал Валентин, – подтверждение пришло. Да только вот сейчас, – повернулся он к Дмитрию, – было сдела¬но мною открытие, что я и есть самый настоящий дундук.
– Ну и обрати это открытие себе на пользу. Заруби на носу, что ты теперь не только руководитель охот, но вполне можешь и сам оказаться на прицеле где угодно.
– Спасибо, родной – проникновенно глядя ему в глаза, ответил Бокарюкин. – Осчастливил. Ты представляешь – вот уже три года
злодейка-судьба лишает меня этого двойного счастья, особенно второй его половины.
...Разъезжаясь от лопатинского дома, прощались все друг с другом тепло, по-родственному. Каракозин сказал Борису Евге¬ньевичу и Надежде, что завтра ждет их у себя, а пожимая руку Антону Макаровичу, задержал ее в своей и, вздохнув, произнес
тихо:
– Давай-ка уж держаться, брат. Надо укреплять фронты – дру¬гого пути у нас нет. Все равно наша возьмет.
– Что ж, будем держаться, – ответил Глобов.
Вера с Игорем сразу же поехали к себе в Башутино, взяв с На¬дежды и Бориса Евгеньевича обещание, что те обязательно к ним наведаются. Вера сильно устала, чувствовала себя плохо. Да еще и волновалась из-за сынишки, которого они оставили у соседки с ее детьми. Антона Макаровича с Любой москвичи позвали к себе в особняк – все-таки надо же, мол, посидеть по-родственному хоть полчаса, а то ведь даже и поговорить толком не успели ни о чем.
К особняку теперь была прочищена широкая дорога – поста¬рался тракторист, давний приятель Глобова. Когда стали свора¬чивать к дому, Антон Макарович, который ехал первым, увидел, что там стоят две машины. Одну, несмотря на сумерки, он сразу узнал – «ВАЗ» своих парней, а другая, вроде бы серый джип, была незнакомой. И стояли машины как-то странно: джип у са¬мого дома, а ребячья на приличном расстоянии от него и немно¬го боком. Затормозив, Глобов выпрыгнул наружу, чтобы присмот¬реться как следует и прислушаться. Выскочил из Надиного «Вольво» охранник Игорь, подбегая, вытащил пистолет, щелк¬нул предохранителем. Антон Макарович, заражаясь его приме¬ром, выдернул из-за пояса свой.
– Кто это? – быстро спросил Игорь. – Чья машина – не знаете?
– Не знаю. Не приходилось видеть такой джип.
– Да джип – это наши.
– Какие еще ваши?
– Да наши ребята – охрана. «ВАЗ» чей?
– А «ВАЗ» – наши ребята. Тоже охрана.
– Вот так номер... – оцепенел Игорь. – Они же вполне могли щелкнуться лбами.
Подошли Надежда, Борис Евгеньевич.
– Что такое? – увидев оружие, они тоже оцепенели. – Что там еще за машина?
– Да вы... – боком надвинулся на них Антон Макарович. – Ты, Надька... Неужели не могли предупредить?
– В чем дело? О чем предупредить?
И в этот момент показалась из-за угла дома мужская фигура, долетел оттуда крик:
– Антон Макарович! Подъезжайте, тут все в порядке! Это был Игорь из глобовской охраны.
В просторной прихожей особняка, неподалеку от входа, рас¬положились вокруг небольшого столика глобовские парни и двое московских. Стояла у них бутылка водки, еще не открытая, была разложена на газете нарезанная кое-как еда. Выложили, видно, у кого что было и только-только собрались перекусить вместе. Когда вошли хозяева, они начали смущенно подниматься один за другим.
– Решили вот помянуть по граммульке, – виновато пряча гла¬за, сказал глобовский Игорь. – Ну и познакомиться поближе. Вы уж извините...
– Ты лучше скажи, – перебил Антон Макарович, – как это вам по-мирному состыковаться-то удалось?
– Не сразу, конечно, стык произошел... – усмехнулся тот. – Был моментик, когда могли пострелять друг друга. Но голова-то не только для шапки – вовремя сумели просечь общий знамена¬тель.
– Так-то вот, – повернулся Глобов к дочери и зятю. – Чуть не постреляли друг друга наши Игоря.
– Да кто же знал? – пожал плечами Борис Евгеньевич. – Мы заехали сюда – пусто. Ну и оставили двоих здесь.
– Это я виновата, – сказала тетка Васюта. – Стоило отойти от дома, и вот тебе происшествие. Но как же Лешу-то было не про¬водить?..
– Ну, ты бы уж, конечно, вмиг все уладила, – продолжал ворчать Антон Макарович. – Тебе бы только в ООН сидеть. А на¬счет помянуть, – сказал он парням, – я как раз хотел связаться с вами по мобилке. Живо собирайтесь все, садитесь на колеса и на полных парах – в Герасево. Платоновна мне строго приказала прислать вас, а я вам строго приказываю.
– Да неудобно как-то, – ответил Володя. – Там, небось, и без нас хлопот хватает.
– Вас там ждут. И чем дольше будут ждать, тем больше хлопот доставите. Помянуть надо по-настоящему. Горячего хоть поеди¬те, а то приготовили тут, понимаешь, свою сухомятину. Езжай¬те, вот и познакомитесь там поближе.
И они уехали все, остался лишь московский Игорь.
За чаем Надежда с Борисом полегоньку вытягивали из Антона Макаровича подробности лопатинской трагедии, старались вник¬нуть в причину того, что произошло здесь за последние месяцы. Ему пришлось объяснять. Тяжело было ворошить это – боль в душе разрасталась от каждой фразы. Пообсказали и они о себе в общих чертах. Дела у них, судя по всему, шли неплохо. У Бори¬са Евгеньевича был неважнецкий вид – болела голова, и он вскоре извинился, ушел, чтобы прилечь. Ушла в свою комнату и тетка Васюта – умоталась с непривычки среди множества людей. Люба занималась с Валюшкой – та показывала ей какие-то привезен¬ные картинки.
– Двое наших ребят останутся здесь, – сказала Надежда. -Продуктов мы привезли – надолго хватит, связь и транспорт у них надежные. Постараются, чтоб здесь, в Непрядовке, не было никаких неприятностей, и в Башутино к Игорю и Вере станут постоянно наведываться.
– Это хорошо, – несколько воспрянул Антон Макарович. – А то мне своих пора уж на заказник настраивать – там у нас фронт совсем оголен.
Сидели некоторое время молча, и вдруг Надежда спросила:
– А этот Каракозин... Кто он такой?
Антон Макарович поднял голову и уловил в ее глазах особый какой-то, горячий блеск.
– Хм, кто он такой... Человек. Сама, что ли, не видела? Человек войны. И дела. Раньше воевал в войсках, а теперь здесь по-умному воюет со всякой нечистью. И о других важных делах не забывает. Кто такой... Это, наверно, мне у тебя надо спросить, о чем вы там сегодня в углу-то шушукались.
– Мы не шушукались, а вели переговоры. Кажется, намечает¬ся взаимовыгодный контракт.
– И что же за контракт?
– Ты вряд ли что поймешь в наших делецких хитросплетениях.
– Да где уж мне. Контракт с ним намечается, а спрашиваешь, кто такой.
Надежда все с тем же необычным блеском в глазах смотрела мимо отца.
– Я, конечно, в свои приезды кое-что слышала о Каракозине, -продолжала она, – но как-то не придавала значения. А сегодня пригляделась... Личность.
– Понятное дело, – поерзал на стуле Антон Макарович,– что не мартышкина морда.
– Речь не о том, хотя и внешность, прямо скажем, особая. Боль¬шая внутренняя сила чувствуется.
– Там всякой силы хватает. А ты чего это глазами-то разблес-телась? Хорошо, что Борис не видит и не слышит.
– Ух, ты... – насмешливо глянула на отца Надя. – За Бориса переживаешь? А ведь когда-то восставал против него.
– А теперь против тебя могу восстать. Смотри мне, а то я так против тебя восстану, что лоскутов со своей московской задни¬цы не соберешь.
– Ну что ты, папа... – улыбнулась она. – Разве могу я причи¬нить Борису боль? Боря все для меня сделал, Боря сделал меня...
– Угу. А я уж, конечно, совсем ни при чем.
– Пап, – Надя ласково похлопала его по руке, – ты чего-то вор¬чливый стал. Раньше за тобой такого не водилось.
– Хочешь сказать – старею, что ль?
– Да нет, старым ты у нас никогда не будешь. Устал, наверно.
– Еще чего...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Произошло это недели через полторы после похорон. И так внезапно и скоротечно все решилось, что Антон Макарович не переставал потом удивляться: надо же – словно не собственной волей, а по какому-то посылаемому тайно в душу приказу дей¬ствовал.
Он, конечно, думал об этом, ждал этого. И жесткая уверен¬ность была в душе: должны поплатиться и пусть поплатятся именно так, как хотел того Алексей. И ты обязан это сделать, иначе весь остаток жизни будешь носить в душе вину перед Ниной и Алексеем.
Дмитрий позвонил вечером, когда уже стемнело.
– Ну что, Антон Макарович, – сказал он, – пришло время рас¬платиться.
– Ты о чем?
– Мы же с тобой должны кое-кому. Так вот... как договарива¬лись. Ты готов?
Глобов помедлил немного, ощущая нарастающую в груди го¬рячую волну, и ответил:
– Готов.
– Может, все-таки подумаешь? Я позвоню через полчаса.
– Не стоит откладывать.
– Тогда собирайся как надо и подъезжай к основному шоссе. Стой на своей дороге по ходу. К тебе подойдут.
– Только пусть не мешают потом. Я один расплачусь.
– Ладно, скажу. Но помни: береженого Бог бережет.
– Помню.
Положив телефонную трубку, Антон Макарович сел в кресло и застыл в нем отрешенно. Сидел он так минут десять. Потом поднялся решительным рывком и начал одеваться – спокойно, уверенно. Достав пистолет, вогнал в рукоятку обойму, поставил оружие на боевой взвод и на предохранитель. Хотел сунуть за пояс, но почему-то вдруг вынул из ружейного шкафа кожаную «сбрую», предназначенную для ношения пистолета под мыш¬кой и, быстро разобравшись, как она крепится, надел ее поверх свитера, вложил «ТТ» в мягкую кобуру. «И чего это я упрямил¬ся? – подумалось. – В самом деле удобно, не мешает совсем». Несколько дней назад он все-таки нашел время, чтобы опробо¬вать пистолет – истратив два десятка патронов, определил даль¬ность и добился вполне надежной стрельбы с разного расстоя¬ния. Машинка была почти новая, работала безотказно, и патро¬ны не подводили – било резко, осечку не дал ни один.
Надев полушубок, Антон Макарович постоял некоторое вре¬мя в раздумье, потом прошел в комнату к Любе и, стараясь выг¬лядеть спокойным и даже бодрым, попросил ее:
– Ты, Любушка, помолись тут за меня.
– Насчет чего молиться? – вскинула она голову. – Далеко со¬брался?
– Еду по важному делу. А ты помолись. Ну... молитвы, кото¬рые... чтоб решилось все по справедливости.
– Ладно... – продолжала изучающе смотреть она. – Езжай с Богом,
На шоссе его уже ждали. Он знал, что группа Игоря осваивала сегодня первый маршрут охраны заказника, который наметили и нанесли на карту на днях, но почему-то казалось^ будто увидит сейчас именно их. Однако это были не они. На противополож¬ной стороне шоссе стояли темные «Жигули» с включенным ближним светом. Когда Глобов остановил свою машину, от «Жи¬гулей» сразу же отделилась мужская фигура, и человек напра¬вился к нему. Это был невысокий коренастый парень с простор¬ным приятным лицом.
– Антон Макарович?
– Точно. Говори, куда ехать.
– Мне сказали, что вы сами...
– Сам. Куда ехать-то? Где он?
– Да здесь.
– Здесь? – растерялся Глобов.
Он думал, что придется ехать в Сурженск или еще куда-ни¬будь, брать этого бандюгу где-либо в квартире, а, может, и в людном месте, что дело предстоит нелегкое и опасное. А тут, оказывается, вон оно как...
_ Ну что ж... – быстро пришел он в себя. – Давай его сюда.
Парень махнул своим, и «Жигули» пересекли шоссе, сделав разворот, остановились позади глобовской машины. Антон Ма¬карович хотел вылезти, но парень остановил его:
– Сидите, мы сами.
Бандита втолкнули в машину, впечатали в сиденье рядом с Глобовым. Он был в наручниках и находился, похоже, в полу¬бессознательном состоянии. Большая стриженая голова бессиль-но свесилась на грудь, и на ней, возле виска, кровоточила боль¬шая ссадина. Виднелись кровоподтеки и на лице. «Здорово оту¬тюжили...» – подумал Антон Макарович без малейшей жалос¬ти. Наоборот, от близости этого чедовека взметнулось в душе что-то холодное и острое.
– Зачем же вы его так упахтали-то? – сказал он. – Не сообра¬жает, видать, ни бельмеса. А надо бы, чтоб соображал.
– Притворяется, гнида, – ответили ему. – Стоит снять с него браслеты, отойти на метр – враз все сообразит.
Они попробовали на прочность поручень перед сиденьем и, отомкнув наручник на правой руке бандита, перекинули кольцо через этот поручень, чтобы снова защелкнуть на запястье.
– Стой! – остановил их Антон Макарович. – Погодите. Схватив освобожденную руку своего пассажира, от отдернул
обшлаг его куртки и сразу же увидел возле ладони крупную ро¬динку. И острие, обозначившееся в душе, стало еще холодней. Когда подопечного приковали к поручню, Глобов сказал пар¬ням:
– Мне надо услышать от него несколько слов. Будет говорить?
– Если надо, он у нас гимн запоет.
– Пусть скажет: «Теперь я поплаваю в крови».
– Скажи! – пассажир получил тяжелый удар кулаком в бок. -Четко, ясно и вдумчиво скажи.
– Теперь я попваваю в крови, – не поднимая головы,
произнес тот вполне внятно.
– Точно, – мрачно кивнул Глобов. – Попваваешь.
– Ошибки нет, Антон Макарович, – усмехнулся парень с про¬сторным лицом. Он, не принимая участия в действиях своих товарищей, стоял с другой стороны, возле Глобова, опираясь на открытую дверцу. – В таких делах ошибаться нельзя. Ну что -поехали? И, открыв заднюю дверцу «УАЗа», полез на сиденье.
– Ты куда это? – обернулся Глобов.
– С вами. Сволочь та еще. Подстрахую, если что.
– Но ведь сказано же: разберусь один.
– Да я и не думаю мешать. Отойду в сторонку – разбирайтесь, как хотите.
– Не-ет, брат. Ты уж извини. Спасибо вам, дальше я сам. Ез¬жайте спокойно по своим делам.
– Но ведь приказано...
– Тот, кто вам приказал, подчиняется мне. Не хуже него знаю, что береженого Бог бережет. Вылезай.
Парень повозился, посопел немного, но все-таки вылез.
– Ключ от наручников давайте, – сказал Глобов. Те, что усаживали бандита, стояли, не двигаясь.
– Отдайте, – приказал коренастый.
Антону Макаровичу вручили ключ, и парень предупредил:
– Браслетики вернете потом – вещь ценная. И гильзы не ос¬тавляйте.
Антон Макарович сразу же рванул с места и, вырулив на шос¬се, набирая скорость, погнал машину в противоположную от Сурженска сторону. Вскоре он понял, что «Жигули» идут за ним, и не стал прибавлять скорости – пусть думают, что не замечает. Неспешно миновал придорожное село и, проехав еще километ¬ров восемь, спокойно свернул вправо, на глухую лесную дорогу. Колея тут была глубокая, оставленная тяжелыми лесовозами, однако для «УАЗа» вроде бы под силу. «Жигули» отстали.
Пассажир сидел все так же – голова его, опущенная на грудь, во время рывков и подскоков машины моталась из стороны в сторону. Можно было подумать, что он спит. Но когда проехали километра три по лесной дороге, голова перестала мотаться, а через некоторое время он приподнял ее и произнес хрипло:
– Убьешь?
– Тебе лучше молчать, – сквозь зубы ответил Глобов чужим звенящим голосом. – А то могу не выдержать – продырявлю баш¬ку прямо сейчас. Не вынуждай портить машину – в ней потом сквозить будет, и твои вонючие мозги не отскребешь.
Он знал, что эта дорога выводит к глухой деревушке Ловчево, терпеливо умирающей в стороне от начальственных глаз. До Ловчева оставалось километров семь, а оттуда по проселку, ко¬торый иногда прочищался бульдозером, можно было попасть в Чантур. «Через Чантур и вернусь домой, – решил Антон Мака¬рович. – Тут все равно не развернуться». К тому же не хотелось встречаться опять с парнями, увязавшимися следом на «Жигу¬лях». Они наверняка станут поджидать где-либо на шоссе, что¬бы справиться, как завершилось дело. Должны, видать, отчи¬таться перед Веденцовым. А что он, Глобов, даст такой крюк и пересечет шоссе чантурской дорогой, – это они, конечно, и в уме не ведут. Да и вряд ли знакомы им эти лесные дороги.
Проехав еще километра три, он остановил машину возле не¬большой вырубки. «Хватит, – подумал с холодной решимостью. – Сколько же можно кататься с ним?» Двигатель глушить не стал, лишь включил в машине свет и сидел, продолжая держаться за руль, глядя перед собой, словно закаменел. Подопечный тоже не шевелился. Так длилось с минуту, потом бандит не выдержал этой жуткой тишины.
– На мне крови нет, – торопливо заговорил он шепотом, слов¬но кто-то мог услышать. – Бабу... В женщину не я стрелял. И не трогал я ее. Не трогал, честное слово. Это Корявый – он же при¬дурок, у него крыша на задницу съехала...
Шепот становился все более лихорадочным, парень пытался объяснить еще что-то, но в мозгу у Антона Макаровича отложи¬лась лишь фраза «на мне крови нет», а остальное до сознания не доходило – настолько глубоко ушел он в себя. Потом лихорадоч¬ный шепот ворвался в сознание, царапнула по душе другая фра¬за т «честное слово», которую парень повторял часто, вместо «л» выговаривая «в». И, поморщившись, Антон Макарович – с короткого взмаха, резко шлепнул тыльной стороной ладони ему по губам, произнес глухо: – Тебе же велено было молчать.
И решительно вылез из машины, обойдя ее, распахнул дверцу.
– Попробуй мне дернись, – предупредил. -Я тогда не побоюсь замарать руки – придушу, только и всего.
Наверное, и в самом деле такое не составило бы для него осо¬бого труда. Столько собралось, сконцентрировалось в нем к это¬му моменту необоримой возмущенной силы, что окажи парень хоть малейшее сопротивление, Глобов, подобно могучей маши¬не, переломал, перемолол бы его всего. Скажи тот сейчас еще хоть слово, захватил бы пятерней губы вместе с носом и оторвал бы все напрочь. И парень ощутил своим волчьим чутьем эту страшную силу – окоченел от ужаса.
Антон Макарович верными четкими движениями, словно ему приходилось делать это много раз, отомкнул наручники, сдер¬нул их с запястий парня и убрал в карман. Потом, отойдя на шаг, достал пистолет, сдвинул на нем предохранитель и приказал:
– Выходи.
Тот смотрел, немо шевеля разбитыми губами, и не двигался. Тогда Глобов схватил его за предплечье левой рукой, стиснув кожу куртки вместе с телесной кожей, и свирепо выдернул из машины. Бандит плюхнулся боком в снег и замер, обхватив го¬лову руками.
– Вставай, – сказал Глобов.
– Зачем?
– Вставай, дело есть.
Парень завозился в снегу, укрепился сначала на четвереньках, а потом-таки поднялся медленно – сжимаясь, словно стараясь уменьшиться.
– Закрой ладонью свое поганое сердце, – приказал Антон Ма¬карович.
И тот сразу же послушался – прижал к груди ладонь. Глобов шагнул к нему и, сграбастав одной рукой за плечо, другой с си¬лой упер пистолет бандиту в грудь чуть выше заслонившей сер¬дце ладони.
– Вот сюда, – сказал Антон Макарович, – попала пуля моему другу. Он выстрелил в себя после того, как вы надругались при нем над его женой и убили ее. Знаешь ты о том, что он выстрелил себе в грудь? Отвечай!
– Знаю, – безголосо ответит тот, и стало слышно, как стучат у
него зубы.
– У Алексея был шанс выжить, – продолжал Глобов, – кара¬бин увело отдачей. Но он не захотел – вы отняли у него весь смысл жизни. А тебе, я вижу, сильно охота жить... Ладно, гаде¬ныш, получишь и ты свой шанс – продырявлю тебя в том же самом месте. И калибр одинаковый, только Алексеева пуля была потяжелей да поострей. Ты все понял?
– Понял.
– Ничего ты пока не понял, – поморщился Антон Макарович. – А вот поваляешься тут в снегу со сквозной дыркой – тогда, может быть, чего-нибудь и поймешь. А теперь держись за свое
сердце покрепче!
И нажал на спусковой крючок. Глуховатый звук выстрела сте¬ганул по лесу, и парня рвануло от Антона Макаровича с неожи¬данной силой, развернуло боком. И в следующее мгновение он снопом рухнул в снег, начал быстро перебирать ногами, словно пригвожденный к земле. Потом движение ног замедлилось, и, утопая простреленной стороной тела в снегу, парень судорожно приподнял голову, протянул к Антону Макаровичу растопырен¬ную дрожащую пятерню.
– Не тяни ко мне руку, – сказал Глобов. – А то не выдержу -
добью. Тот понял – рука опустилась.
– Сильно тебе охота жить... – уже без ненависти, лишь со свер¬лящей болью в душе добавил Антон Макарович. – Вот и думай о жизни, покуда башка работает. Не повезет выжить – может, хоть успеешь покаяться. А если выживешь каким-либо чудом -тогда уж вряд ли забудешь, почем она, жизнь.
И больше не медлил. Быстро нащупал в снегу и сунул в кар¬ман стреляную гильзу, захлопнув дверцу, лишил парня света, который падал на него из теплого машинного нутра. Потом су-нул в кобуру под мышку оружие, обойдя «УАЗ», одним рывком водворился за рулем и резко, с пробуксовкой, послал машину вперед.
...Как он и предполагал, дорога от Ловчева до Чантура была прочищена бульдозером, и хотя сильно петляла меж болот, заня¬ла не более получаса. На Непрядовку можно было свернуть воз¬ле окраины Чантура, но сам от себя того не ожидая, Антон Ма¬карович вырулил вдруг на поселковую улицу и на приличной скорости, несмотря на то, что машину сильно подбрасывало на буклыжках наледи, помчался в ту сторону, где жила Юлия.
Он остановил машину под деревьями на почтительном рас¬стоянии от ее дома, выключил двигатель и, скрестив руки на руле, опершись на них подбородком, замер.
Светившаяся обычно в это время верандочка Юлиного дома была сейчас темной, лишь в сторону огородика падал световой сноп из кухонного окна, а само окно скрывал угол строения. В душе у Антона Макаровича царили невыразимая пустынность и глухая какая-то тишина, сродни тем, которые случаются в при¬роде летом перед грозой.
И он абсолютно не отдавал себе отчета в том, зачем сюда при¬ехал, чего хочет.
Свет, падавший из Юлиной кухни, пересекла быстрая тень -раз, другой, а потом и третий. Кто-то двигался по кухне, воз¬можно, сама Юлия. И вдруг осветилась веранда, Антон Макаро¬вич увидел, как мелькнул на ней женский силуэт. Длилось это всего несколько секунд – наверно, Юлия выходила что-либо взять. И тут же опять стало там темно.
Антон Макарович продолжал сидеть в машине все в той же позе, не двигаясь, пока не почувствовал, как в самые отдален¬ные уголки тела пробирается холод. Очнувшись внезапно, он зябко встряхнулся, запустил двигатель. Помедлил еще с минуту, давая ему прогреться и, не включая света, потихоньку развер¬нул машину. Некоторое время ехал, медленно переваливаясь по буклыжкам, а потом будто очнулся во второй раз – включил фары и ринулся в свою сторону, отдаваясь нарастающей скорости.
.. .В Непрядовке, возле своего дома, он увидел знакомые «Жи¬гули». Широколицый крепыш вылез из них ему навстречу.
– Сидели бы уж в доме, что ли, – сказал Антон Макарович. -Чего бензин-то без толку жечь?
– Да там дочь ваша, – смутился тот. – Может, ей уже спать надо, а мы будем отсвечивать...
– Слушай, сынок... – навис над ним Глобов. – Ну с какой та¬кой радости вы ко мне прицепились? Сделали свое дело – и гу¬ляйте. Теленок я, что ли, – пасти меня?
– Мы не пасем... – еще больше опешил парень. – Но насчет концов-то надо же ведь определиться...
– На-ка вот возьми, – вынув из одного кармана пистолетную гильзу, из другого – наручники, сунул все это Антон Макарович парню в руку, – и успокойся.
– Только одна? – удивленно вскинул тот голову.
– А тебе сколько же – дюжину надо? Мне на лося, на десяти-пудового кабана одного патрона хватает, а тут... не знаю, какие у вас порядки. И... отвяжись Христа ради, прошу тебя. Не хочу я ни слышать, ни говорить об этом. Для вас, может, и привычно, а я ведь всегда имел дело только с лесной живностью.
– Понятно... -пробормотал парень. – Извини уж, но... Глобов распахнул ворота, загнал машину во двор и вышел,
чтобы вернуть створки ворот на место, а тот все стоял, переми¬наясь с ноги на ногу, – хотел, видно, выбрать момент, чтобы про¬должить разговор. Но так и не решился – тяжело вздохнув, на¬правился к «Жигулям».
Люба встретила в прихожей и, сразу поняв, что отец не на¬строен на разговор, молча смотрела, как он разувается.
– Ты чего-то не по порядку, – наконец не выдержала она. -Сначала полушубок бы снял...
Он выпрямился и, глядя ей в глаза, попытался улыбнуться:
– Да, брат Любушка, чего-то сбился с панталыку. Права, ви¬дать, Надежда – стареть, что ли, наладился?.. Ты принесла бы попить — во рту все пересохло.
Люба пошла на кухню, а он быстро снял полушубок, стянул с себя «сбрую» с пистолетом, а потом и свитер. И когда она верну¬лась с кружкой воды, оружие уже было завернуто в свитер. Ан¬тон Макарович выпил всю воду залпом и опять постарался улыб¬нуться, чувствуя, что улыбка получается виноватой и жалкой.
– Ну как твое дело-то? – решилась все-таки спросить Люба. – По справедливости вышло? Я тут молилась.
– Да вроде справедливо... – устало вздохнул он. – Не знаю, как Господь Бог рассудит.
Есть не хотелось, даже думать о еде было противно, но Антон Макарович все же покопался в тарелке для виду и, сославшись на усталость, пошел в свою ком-нату, лег. Лежал он с открытыми глазами, и минут через десять взметнулось все в душе от пока¬завшегося очень резким телефонного звонка. Это был Дмитрий.
– Ну что, брат, – спросил он, – отдал долг?
– Отдал.
– Сполна?
– Сполна.
– А посредников-то зачем отшил? Им же надо придать делу окончательный порядок.
– Придадут и без них. -Кто?
– Те, которые такие дела за версту чуют. Их там хватает. И... прошу тебя, Митя: не вспоминай больше об этом. Тоже устал, небось, – отдыхай, если можешь.
– Понял, Антон Макарович. Все-таки не стоило тебе – зря ты меня не послушал. Ладно, держись давай.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
В пятом часу утра – а по зиме это время даже еще и не утро, а ночь – Глобов с неожиданной для тех, кто числился теперь на работе в заказнике, суровой начальственной решимостью задей¬ствовал их всех.
Он, пожалуй, и сам-то от себя такой крутой решимости не ожидал – это, скорее всего, вызрело в нем бессонной мучитель¬ной ночью как единственно верное средство против глубинного тоскливого нытья, начавшегося в душе. «В лес надо, – нащупал Антон Макарович спасительную ниточку. – Скорее всем в лес -и за дела. Окуну их по-настоящему в главные заботы да хлопо¬ты – оно, глядишь, и пойдет накручиваться, привычку да опыт у них вырабатывать».
И во главе с ним все они – и Веденцов, и группа Игоря, и Ва¬лентин – три дня бороздили угодья заказника в разных местах, выбираясь из леса только на ночевки. Глобов ездил к себе в Не-прядовку, а остальные обретали ночлег в лопатинской избе у Валентина. Не прочь был бы остаться с ними и Антон Макаро¬вич, но дома ждала его Люба, и он беспокоился за нее. Москов¬ские охранники продолжали жить в Надином особняке и держа¬ли под контролем все «объекты внимания», перешедшие к ним от группы Игоря, однако привыкший в любом деле полагаться больше на себя, чем на других, Глобов, едва только начинало темнеть, спешил восвояси. Он предлагал разделиться для пуще¬го удобства – звал часть команды, особенно Дмитрия, ночевать к себе, но мужики отказывались, горячо убеждая, что такой ора¬вой да к тому же без женского глаза им гораздо удобней.
Антон Макарович понимал: стараются дать ему отдохнуть понадежней без лишних хлопот, но от этого их старания слегка досадовал в душе. «Лучше бы догадались, – думал он, – что ря¬дом с вами да при любых заботах мне намного легче...»
За все время, пока были вместе, Дмитрий ни разу не заговорил с ним о той тяжкой ночи, ни единым вопросом или хотя бы на¬меком не напомнил о случившемся. Вел себя так, будто ничего и не случилось. Антон Макарович был благодарен ему за это. Но иногда почему-то хотелось именно обратного – чтобы Веденцов начал расспрашивать. И хотелось в мельчайших деталях расска¬зать о происшедшем той ночью на глухой лесной дороге.
Однако это острое желание появлялось лишь на мгновение, а потом Антон Макарович опять благодарил в душе Дмитрия за его молчание и твердо внушал самому себе, что никто, кроме него, Глобова, ни о каких деталях знать не должен.
В лесу им удалось успеть за эти дни многое. Разработали еще два маршрута охраны заказника, наметили места для ближай¬ших охот на лося. Обследовав вдоль Песчаного Увала пути кор¬мовой кочевки кабанов, определили возможности для отстрела и здесь. Тут же, неподалеку, напоролись на следы волчьей семьи – появилась еще одна задача.
Попутно Антон Макарович ненавязчиво посвящал мужиков в каждую мелочь. Встретится заячий след – начинал объяснять, как ходит и чем живет заяц, попадется след куницы – повество¬вал с непривычной для самого себя словоохотливостью о повад¬ках этого пушного зверька, а заодно и о других пушных. Да в общем-то навязывать новым сослуживцам и не надо было ниче¬го – они сами всем интересовались, а он лишь отвечал на вопро¬сы. Чувствовал Глобов, как нравится и Дмитрию, и ребятам все это лесное, подмечал по блеску в глазах, как оживляются их души, соприкасаясь с каждым природным таинством. Радовало и то, что рядом Валентин, которому ничего не надо объяснять. Этот опытный таежник чувствовал себя в лесу как дома, – от¬лично видел и слышал все вокруг, разбирался во всем не хуже самого Глобова. И казалось Антону Макаровичу в такие отрад¬ные моменты, что тоскливая струна в глубине души больше уже не даст о себе знать.
Большие расстояния команда преодолевала по проселочным и лесовозным дорогам на двух машинах, а когда надо было углу¬биться в лес, то приходилось оставлять технику на Мишу и ста¬новиться на лыжи. У Глобова и Бокарюкина охотничьи лыжи были давние, хорошо обкатанные, а у остальных – новые, не слишком удобные и скользящие плоховато.
Приглядывались к каждому человеческому следу, ведущему от дороги в сторону, и удалось за эти дни накрыть троих брако¬ньеров. Один оказался местным, настрелявшим из дробовика полдюжины куропаток, а двое заезжими, снаряженными не иначе как по крупняку. Оставив на проселке свою «Ниву», они пода¬лись на промысел, но не успели ничего. Почти уже настигну¬тые, надеясь неизвестно на что, петляли по лесу, пока Игорь не остановил их верховой автоматной очередью. Оружия при них не было, но Антон Макарович, прогулявшись по их следам, вско¬ре обнаружил пристроенный на высоте человеческого роста в развилке старой сосны новенький охотничий карабин. И подсу¬мок с патронами оказался там же. Когда предъявили им все это, один из неудачливых добытчиков молча опустил глаза, а другой принялся едва ль не с пеной у рта доказывать, что к найденному
оружию они никакого отношения не имеют.
_ Ну ладно, – сказал Дмитрий, – если вам не нужен, то нам сгодится. А «Нива» на дороге тоже не ваша? Мы и от машины не откажемся.
– Машина наша.
Когда вернулись к машине, тот браконьер, что молчал, тихонько отозвал Глобова в сторону и попросил:
– Может, отдадите ствол-то? Сам ведь понимаешь – неприят¬ностей нам придется заиметь целый короб.
– А я ведь запомнил тебя, – ответил Глобов. – Позапрошлым зимним сезоном охотился ты у нас тут по всем правилам, с доку¬ментами. Не понравилось, что ль, по правилам-то?
– Да дернул черт... – сокрушенно сцепив зубы и мотая голо¬вой, махнул тот рукой. – Удалось приобрести этот отличный ка¬рабин – и, конечно, радости полна задница. Любовался, любо-вался на него, ну и решил опробовать без документов. Как со¬пливый пацан. Сейчас вот измордовать, измочалить себя готов за такую глупость. Хочешь – верь, хочешь – не верь, а в самом
деле стыдно.
– Оружие надо уважать, как друга, – сказал Антон Макарович. – А если ты им любуешься, как смазливой бабенкой, то обяза¬тельно оно тебя доведет до греха.
– Отдайте уж, ради Бога. Понимаешь, у меня ведь... положе¬ние. Сраму не оберешься. Ты же мужик что надо – я тебя тогда тоже запомнил.
– А ты не то что надо. Потому и не отдам сейчас карабин. Пус¬кай полежит годок, чтоб ты не любовался на него, а поучился за это время терпению. И напарника своего поучи, а то уж больно складно он у тебя врет. А будущим сезоном приезжай с доку¬ментами, глянем друг другу в глаза прямиком – тогда, может, и отдам карабин. Никуда он не денется.
– Значит, не настучишь по инстанциям?
– Хм, нашел дятла... – усмехнулся Антон Макарович. – Вы, слава Богу, не успели набедокурить. Ну и... живи уж со своим положением. Только людей-то в этом положении не обижай. Если на лесную живность незаконно сунулся, то и с людьми, видать, беззаконным можешь быть.
– Слушай, брат... – едва не задохнулся тот от радости. – Спа¬сибо тебе. Ладно, пускай полежит у тебя карабин. Ей-Богу, брат...
– Ну, до братания-то нам с тобой пока далековато, – опять ус¬мехнувшись, прервал его излияния Глобов. – Ты уж лучше объяс¬нил бы таким же охотничкам, как сам, что соваться сюда нахра¬пом – только себя губить. Заказник теперь охраняется получше многих военных объектов.
-Да я уж гляжу...
Еще до этой общей вылазки в лес Антон Макарович провел со своими новыми сослуживцами нечто вроде штабного заседания. Он перечислил им всех окрестных браконьеров, обстоятельно описал повадки и пристрастил каждого неугомонного добытчи¬ка, показал на карте, кто из них где живет. Потом столь же ис¬черпывающе охарактеризовал и честных охотников из местных, к которым в случае чего всегда можно обратиться за помощью, сообщил и их места жительства.
– Народ кругом тяжело существует, – говорил мужикам Гло¬бов, – ну и... надо помогать людям по возможности. Кого-то, может, подвезти куда, кому-то лесину, сваленную ветром, поти¬хоньку отдать на деловые нужды. Или, к примеру, на дровишки там из валежника... По-теплому надо с людьми дружить, носо¬пырку вверх не задирать. И тогда в любой аховый момент к кому ни обратись, каждый тебе поможет. И накормят, и обогреют, и в лес позовешь – пособят в каком угодно деле. И с браконьера¬ми... Они ведь тоже люди. И не надо ставить себя так, чтоб они на тебя ненависть копили. Надо, чтоб уважали. Поступай по за¬кону, да помни: у справедливости есть своя граница, которую переступать нельзя.
Мужики слушали его внимательно, лишь изредка задавали вопросы, что-либо уточняя, и по-военному делали пометки на своих картах, быстро записывали что-то в новые блокнотики. Карты заказника и его окрестностей тоже у всех были новые, к тому же цветные и очень точные. Их привез и вручил каждому Дмитрий. Глобов обрадовался такому подарку – единственная карта, которая была у него, настолько истрепалась, что пользоваться ею стало уже почти невозможно.
– Гляди-ка ты... – удивился он. – Все как на ладони, будто сам Господь Бог фотографию сверху сделал. Вот благодать-то... Откуда такая карта?
– Мне дали, – ухмыльнулся Веденцов, – а я даю вам. Если сам не знаю, откуда такая точная карта, значит, это одна из военных тайн, которых совсем уж почти не осталось.
И теперь, если встречалась по пути деревня, в которой жил браконьер или честный охотник, Антон Макарович не упускал случая показать своим дом того или иного, а при возможности даже и познакомить их с тем или иным.
В Агишовке подъехали к дому Григория Корсунчикова, и тот словно ждал – сразу же вышел к ним. Это был рослый пружини¬стый мужик лет сорока пяти, в самой силе, и даже зимой казав¬шийся сильно загорелым. Темные жуковые глаза его смотрели весело даже тогда, когда он злился, и потому понять, что у него на уме, не представлялось возможным.
Григорий слыл в округе одним из самых умных и хитрых охот¬ников. Охотился он и по закону, не пропуская в году ни единого сезона, и во внесезонное время не дремал – самовольно добы¬вал в заказнике с помощью всевозможных силков, ловушек и прочих приспособлений, которые изобрел и делал сам, любую живность, какую желалось. И с оружием в руках частенько на¬рушал запреты – Антон Макарович стопроцентно числил за ним уже несколько оленей. Не раз приходилось сталкиваться с Кор-сунчиковым в лесу и Глобову, и Алексею, не единожды каждый из них шел за ним по пятам, однако задержать его с поличным или хотя бы при оружии в запретное время так пока и не уда¬лось. Слишком уж был хитер да ловок.
– Вот, Гриша, – широким жестом указывая на своих мужиков, начал Антон Макарович, – хочу тебя познакомить. Такая теперь У нас в заказнике охрана. И егерь новый вместо Алексея – гляди, какой лось. Валентином Агафонычем его зовут – знакомься, не стесняйся.
Корсунчиков с радушной готовностью пожал руку Глобову, потом стал поочередно пожимать руки остальным.
– Ну, гады, – говорил он, окидывая мужиков веселым восхи¬щенным взглядом. – Ну, сволочи, гниды, кровопийцы поганые, теперь держитесь...
– Кого же это ты, Гриша, так усердно костеришь-то? – хорошо зная, на какие словесные и прочие выкрутасы способен Корсун-чиков, спросил Антон Макарович.
– Браконьеров, Макарыч, – обернулся тот, – кого же еще? Не видать им, паскудам, теперь ни дна ни покрышки. Да и пора, давно уж пора, а то распоясались, понимаешь ли, скоро честно-му охотнику в лесу взять будет нечего. Только о своем брюхе они, суки, и пекутся, только об одних себе, паразиты...
Мужики удивленно, с едва заметными усмешками смотрели на этого уникального деятеля.
– Значит, Гриша, – продолжал Глобов, – приглянулась тебе наша новая команда?
– О-ой, Макарыч... – Ну что такое – «приглянулась?» Я ослеп¬лен, я поражен до самых глубин, я весь охвачен великой автома¬тической радостью! Это же сплошные Гераклы, это же... трид¬цать три богатыря, которые вышли из моря. И ты, Макарыч, при них как дядька Черномор. Какие тут теперь браконьеры – от них ни пера ни пуха не останется! Я даже готов ходить за вами везде позади и петь: «Ох, рано встает охрана!..»
– Может, уж хватит комедиянничать-то? Заехали к тебе не для комедий, а чтоб глянул, прикинул как следует, стоит ли дальше-то безобразничать в заказнике.
– Макарыч, – приложив руку к сердцу, ответил Корсунчиков, -ты настоящий, ты золотой мужик. Может, даже лучше всех, кого мне приходится видеть вокруг себя. Но есть у тебя один боль¬шой недостаток – стоит нам встретиться, как начинаешь на меня клеветать. Ты, Макарыч, уж лучше бы исправился окончатель¬но. Ну где, когда я набезобразничал в заказнике?
– Да мы же с тобой знаем, где и когда.
– Мы с тобой знаем? Лично я знаю себя как честного трудягу-охотника. Такого же, как отец мой был, как дед. А твою неуем¬ную клеветническую фантазию прямо уж и не придумаешь, чем усмирить. Искоренил бы ты, Макарыч, в себе этот недостаток – совсем бы цены тебе не было. Вы хоть раз взяли меня на чем-нибудь? – веселые огоньки в Жуковых глазах Корсунчикова при¬обрели несколько жестковатый оттенок. – Или... может, за Ло¬патина хочешь отыграться? Больше не на ком, да?
– За Алексея я очень хочу отыграться, – сказал Глобов. – Но с тобой-то, как видишь, поздоровались по-человечески. И предуп¬реждаю по-хорошему, Гриша: не взяли ни на чем раньше, а те¬перь вот эти мужики тебя обязательно возьмут. Сухопаров тоже считал себя неуловимым. Ходил, поплевывал через плечо. А потом пришлось ему слезами умываться. Знаешь ведь, наверно, куда он угодил.
– Туда ему и дорога, предателю, – сплюнул под ноги и растер подошвой снег Корсунчиков. – Продался фашистам, иуда, при¬вел их в наш лес хозяйничать. Мы тут с мальства, а они, прогло¬ты, одним махом на шею нам сесть хотели. Жалко, что не ко мне обратились – у меня бы они булькнули где-нибудь навечно. Я бы их устряпал похлеще, чем Сусанин.
На сей раз он, похоже, говорил вполне серьезно.
– Ну, мы их, слава Богу, взяли с поличным, – сказал Антон Ма¬карович. – И речь-то сейчас не о них, Гриша, а о тебе. Честно сказать, жалковато мне было Сухопарова-то. А тебя, непродажно¬го, будет вдвойне жалко. Так что, брат, лучше уж ты свой недоста¬ток искореняй, а на меня кивать не надо. Берись-ка давай за ум.
– Легко сказать, Макарыч, – «берись за ум»... – отводя взгляд, вздохнул Григорий. – Ум – это ведь не шейка приклада и не двер¬ная ручка – как ты за него возьмешься? Он то расплывается, то скачет-прыгает. Семью надо кормить, обувать-одевать? Надо. Ум, значит, делает скачок в эту сторону. Детей надо учить – платить за обучение? Тоже надо. Ум прыгает сюда. Работы нету никакой – где ее тут нынче взять? От этого умишко-то наш непутевый и вовсе мыкается туда-сюда наподобие загнанного зверька. И что же – прикажешь, чтобы я по своему уму стрелял из ружья, как по зайцу?
– А ты попробуй с нами подружиться, – сказал Дмитрий. -Может, ум-то у тебя тогда и перестанет прыгать.
– Ага, – с дерзкой веселостью глянул ему в глаза Корсунчиков, – он у меня тогда сразу остановится. С вами дружить – значит с голоду тужить.
– Давай-ка еще разок познакомимся, – усмехнулся Веденцов.
– Мне почему-то уж очень хочется.
– Да ради Бога, родной, – залихватски протянул ему руку Гри¬горий. – С такой бравой охраной я готов хоть с утра до ночи знакомиться.
Дмитрий стиснул ему ладонь и, нажимая большим пальцем где-то возле запястья, стал едва заметно выкручивать ее. И Кор-сунчиков, морщась, делая взгляд все более удивленным, медлен¬но опустился на корточки.
– Ну? – задерживая его в этом положении, сказал Веденцов. -Разве удобно тебе будет оказаться перед нами таким вот малень¬ким, когда мы тебя возьмем на браконьерстве? Лучше стоять на равных... – дернув за руку, возвратил он Григория в стоячее по¬ложение, – и смотреть друг другу в глаза честно и по-дружески. Думаешь, велика для нас проблема выследить да взять тебя? Не таких выслеживали и брали.
Корсунчиков потихоньку высвободил свою ладонь, несколько мгновений рассматривал ее с большим удивлением, а потом, уставив на Дмитрия восхищенный взгляд, попросил:
– Покажи где нажал, а? Покажи, я тебя прошу. Мне пригодится. Мужики переглянулись и рассмеялись. Качая головой, смеял¬ся и Веденцов.
– Интересный ты мужик... – похлопал он Корсунчикова по плечу.
– Я очень интересный, – подтвердил тот. – У меня ко всему интерес, и мне все пригодится.
– Ну а насчет работы для тебя, пожалуй, стоит нам покуме¬кать... – многозначительно глянув на Глобова, продолжал Ве¬денцов. – Наверно, заедем к тебе еще. Как, Антон Макарович?
– Заедем, – решительно кивнут тот.
– Серьезно, что ли? – темные глаза Корсунчикова из веселых сделались вдруг наивно-растерянными, даже печальными, как у собаки. – Где же это и с каким прожектором отыщете вы мне нын¬че работу, отцы вы мои благодетели? Подсунете, небось, чего-либо с такой зарплатой, что мой кот и собаки наплачут и то больше.
– Если накумекаем подсунуть, – ответил Дмитрий, то зарплата может быть такая, какую теперь в районе мало где найдешь. Только ты уж потерпи – ум-то свой постарайся подзадержать пока, чтоб он не прыгал куда не надо.
– Я, конечно, постараюсь... – опять заиграли в глазах Корсун¬чикова веселые огоньки. – Придется как-нибудь вцепиться в него и держать изо всех сил. Если только волоком куда-нибудь меня попрет. Видать, надо будет снять с собаки цепь и прикрепить ее к своему поясу. Если попрет меня ум волоком, то пристегнусь цепным мусатиком за скобу на воротах.
– Вот, вот. Пристегнись-ка уж давай получше.
– А ты показал бы, куда нажал-то мне на руке. Чего жалеешь
показать-то?
– Будем дружить – я тебе еще и не то покажу, раз уж считаешь, что пригодится. Только опасайся, как бы мы тебе это не показа¬ли, если попадешься на браконьерстве.
– Ладно, маленько поопасаюсь.
Когда выезжали из Агишовки, Дмитрий сказал Глобову:
– Я, Антон Макарович, может, много на себя беру. Ты же все-таки у нас командир-то...
– Нормально берешь, – ответил тот. – Я для того вас и завез к нему, чтобы глянули, сколько в человеке от природы может быть заложено. На язык силен – это ладно. Но ему ведь лес настолько свой, что даже и не удивлюсь, если переночует где-либо в глуши с волком в обнимку.
– Так вот глянул я на него, – продолжал Дмитрий, – и подумал: нам этот угол заказника с Кудрявым Логом нелегко будет при¬крыть по-настоящему. Весной и осенью сюда, похоже, не вся¬кий раз доберешься.
– В распутицу только на тракторе, да на колесном-то, пожа¬луй, тоже не ахти как надежно.
– Ну и выходит, что остается у нас тут постоянный раздража¬ющий фактор – опытный браконьер в лице Гриши Корсунчико¬ва. А если воткнуть Гришу в наши оглобли, то вместо этого фак¬тора может образоваться здесь что-то вроде блокпоста.
– Надо же... – усмехнулся Антон Макарович. – На лету ухва¬тил ты мою мыслишку. Опасаюсь вот только... Чужих он, ко¬нечно, не пустит никого, а сам что брал в лесу незаконно, то и будет брать. И дело не в жадности, не в нахрапе. У него и отец, и дед жили охотой да рыбной ловлей, ну и Гриша в основном тем же самым живет. Он считает себя тут полным хозяином, чтит свои правила, а все прочие власти да порядки для него абсолют¬ный нуль. Вот она в чем сложность-то...
– А вы отдайте этого премудрого туземца мне, – вмешался в разговор Валентин. – Мы когда с Каракозиным оговаривали усло¬вия, то он сказал, что в моем распоряжении должны быть двое-трое егерей. Ну вот и считайте, что я начал формировать свое под¬разделение – Гриша будет первым. Охотами править станет в этой стороне, а заодно и блокпост – резонно, Дима. А узду держать в зубах я его спокойненько приучу, Макарыч. Сам выслежу пару-тройку раз, и ум у него начнет прыгать только в одну сторону -как бы получше выполнить свою работу да как бы поменьше было в лесу ущерба и от браконьеров, и от законных охот...
– Через рукоприкладство, что ли? – глянув на него, сурово сдви¬нул брови Глобов.
– Да что ты, Макарыч, – отмахнулся Бокарюкин. – Боже упа¬си. Я в последнее время живу, полагаясь только на психологи¬ческий арсенал. Он у меня богатый, не беспокойся. И не так уж много будет с Гришей возни – поверь мне. Главное – делу его учить не надо. Такие на дороге не валяются.
– Ну, братцы мои... – рассмеялся вдруг Антон Макарович лег¬ким нутряным смехом. – Вы мои мысли да планы прямо-таки тепленькими ловите на лету. Мне, похоже, скоро уж останется только дома сидеть да пыль с печенья стряхивать...
Он продолжал бы, наверное, еще не один день таскать их по лесу, по глухим дорогам и встречным деревням, посвящая в каж¬дую мелочь, – намеревались, кроме всего прочего, определить¬ся, в какие места и каким способом лучше доставить подкормку для кабанов, – однако на исходе третьего дня выгнал их из уго¬дий начавшийся метельный снегопад. Разъехались все по домам.
Двигался в Непрядовку сквозь нарастающую мглу и Антон Макарович. Но вдруг, сам от себя того не ожидая, ощущая в душе какой-то отчаянный неудержимый порыв, свернул на основную дорогу И на предельной скорости погнал машину к шоссе, в про¬тивоположную сторону от своей деревни. Поглощаемый разгу¬лявшейся вьюгой, уходил последний свет, сгущались сумерки. Выехав на шоссе, Глобов все с той же опасной скоростью до¬летел до лесовозной дороги, по которой несколько дней назад увозил от парней, увязавшихся за ним на «Жигулях», избитого и скованного наручниками бандита, и решительно свернул на нее. Пробитую тяжелыми «Уралами» глубокую колею, по которой, наверно, давно не ездили, изрядно запорошило снегом, однако «УАЗ», хоть и с большой натугой, но все-таки полз вперед. Кое-как добравшись до вырубки, Антон Макарович вылез из маши¬ны и, утопая в снегу, стал приглядываться, искать то место. Но вроде бы незаметно было под слоем свежевыпавшего снега ни¬каких следов, ни малейших вмятин. Он внимательно оглядел утопавшую во мгле вырубку и вдруг вспомнил, что прежде, чем остановил тогда машину, уже промелькнула сбоку вырубка, а
то, может, и не одна.
Он сел в машину, поехал дальше, и казалось, что едет очень долго. «УАЗ» натужно ревел и начал уже кое-где пробуксовы¬вать. Но, наконец, опять показалась вырубка. Антон Макарович, ощущая какую-то мелкую противную дрожь внутри, выскочил в метельную сумятицу и сразу же узнал: именно эта вырубка, где-то здесь все случилось. И быстро нашел место – вмятины, занесенные свежим снегом. Вмятины были, а бугорка, обозна¬чавшего человеческое тело, нигде не просматривалось. Удалось ему разглядеть и многочисленные ямки запорошенных волчьих следов, уходящих в лес в двух направлениях. «Неужто успели за три дня? – чувствуя, как холодеет сердце, подумал Глобов. – Да нет, вряд ли. И потом ведь одежда, клочья какие-нибудь, обувка – должно же было хоть что-то остаться?..»
Он стал яростно разгребать снег ногой и вскоре наткнулся на что-то твердое, на какой-то плоский кусок. Потрогал рукой и догадался: мерзлая кровь. А больше не обнаружил ничего.
Вернулся на дорогу впереди машины и заспешил по ней, перебираясь из одной колеи в другую, разбрасывая снег ступнями, пытаясь нащупать что-то и не отдавая себе отчета в том, что же именно хочет он нащупать. И в этих странных лихорадочных поисках Антон Макарович отдалился от машины метров на сто. Однако ни на дороге, ни по сторонам тоже ничего не обнаружи¬лось. Он постоял немного, подставляя лицо налетам колючего метельного ветра, тяжко вздохнул и зашагал обратно к машине теперь уже обычным усталым шагом.
Метель разыгрывалась все сильней. Возвращаться через Лов-чево и Чантур, как в прошлый раз, он не рискнул. Можно было капитально засесть где-либо на этой глухой дороге, а бензина оставалось в обрез. И двигаться к шоссе пришлось задом – раз¬вернуться тут не представлялось ни малейшей возможности. Глобов измучился, управляя машиной почти вслепую, наполо¬вину высунувшись из нее, и на такой черепашьей скорости го¬рючее она жрала беспощадно. Когда он выбрался, наконец, на шоссе, то бензин выгорел весь. «Голосовал» минут сорок, пока не смилостивился пожилой водитель на таком же видавшем виды «УАЗе». Залил из канистры в бак глобовской машины несколько литров «на глазок» и даже денег не взял.
И, подъезжая к своему дому, чувствовал Антон Макарович, что завтрашним утром не подняться ему как обычно. Теперь уже не тонкое глубинное нытье, а острая мучительная тоска завладева¬ла его существом, и все сильнее обозначалось одно только жела¬ние – как можно скорее отгородиться от мира.
Дома он-таки нашел в себе силы, чтобы поужинать со спокой¬ным, хоть и усталым, видом, поговорил с Любой ласково о том -о сем, и дочь, кажется, не заметила в его состоянии особого изъя¬на. Но потом, когда уже собирался лечь, подумал, что завтра она все равно поймет, и решил предупредить заранее.
– Я, Любушка, чего-то вроде прихворнул малость, – сказал он. – Завтра полежу – никуда неохота.
– Опять лежать и молчать будешь? – тревожно вскинула она глаза.
– Да надо помолчать маленько. Рассосется.
– Ты уж только поесть-то как-нибудь вставай. Или сама тебе буду носить еду, а ты не отказывайся. Прошу тебя... – прижала она ладони к груди.
– Ладно, как-либо постараюсь не отказаться. А ты не пускай никого. И на звонки отвечай сама. Температурит, мол, нельзя к
нему.
– Пап... Может, позвать завтра отца Евлампия? Он ведь все понимает. И молебен отслужит такой, что отпустит у тебя.
– Нет. Никого пока.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Раньше во время приступов этой странной болезни обычно на третьи сутки удавалось ему разорвать мучительную, удушаю¬щую пелену тоски, а теперь забрало как-то особенно крепко. Пошел уже четвертый день, а он все лежал, глядя в потолок не¬подвижным взглядом, и не находил в себе сил, чтобы подняться, начать делать что-нибудь хотя бы самое простое. И совсем не было сна. Лишь ненадолго в глубине ночи сковывала Антона Макаровича вязкая дрема, но это не приносило облегчения, а, наоборот, словно бы обостряло, углубляло его болезнь. Он вдруг вздергивался, проникнутый отчаянием, и пробегало перед мыс¬ленным взором все самое тяжелое: и то, что случилось когда-то с женой, и то, что произошло с Ниной и Алексеем, и прощание с Юлией, и садовый пожар... И просящие глаза, протянутая с моль¬бой рука опрокинутого выстрелом в снег бандита. В эти момен¬ты тоска с особой силой наваливалась на него, и начинало не¬прерывно звучать в мозгу: «Виноват, виноват, виноват...»
Не раз возникала мысль, что, наверное, именно в таком вот состоянии чаще всего люди кончают самоубийством, и даже представлялось, с каким облегчением приходят они к этому ре¬шению. Однако тут же начинали вдруг вспыхивать в нем упря¬мыми импульсами совсем иные – дорогие сердцу картины: лес в весеннем нежном убранстве, лес осенний, согретый проника¬ющей в душу красотой увядания, лица дочерей, внучки и внука, новых друзей, Егорки иПлатоновны... Вспоминалось, что Вера скоро подарит ему еще одного внука, а Валентин Бокарюкин возьмет в свои жесткие лапищи хитрого Корсунчикова – уж Ва¬лентин-то обязательно обратает его, тут даже и думать нечего, -и тогда самый дальний угол заказника с Кудрявым Логом и Кре¬стовым родником будет прикрыт надежно... И, словно бы обра¬щаясь к кому-то управляющему мучившей его тоской, Антон Макарович в такие мгновения стискивал до скрежета зубы и повторял мысленно: «Нет, нет и нет!.. Не дождешься ты от меня того, к чему можешь принудить иных слабеньких людишек. Уж я-то хорошо знаю, какой ценный подарок – жизнь. Слишком ве¬лик подарок, чтоб так легко отказался я от нее...»
И в эти минуты он был абсолютно уверен, что перележит, пе¬ресилит, задушит в себе проклятую тоску.
Но вот пока никак не удавалось. К столу на кухню Антон Ма¬карович все-таки вставал, но не мог уже даже скрыть от дочери, что ест с превеликим трудом. Люба очень страдала, глядя на него, а его муки усугублялись еще и тем, что дочери больно.
Лежа в своей комнате, где телефон был отключен, он слышал, как Люба отвечает на звонки с другого аппарата, как тепло убеж¬дает кого-то, что отцу сейчас не до разговоров, и лучше пока не беспокоить его. Кроме того, и приходил кто-то, и приезжал, но она стойко выполняла отцовскую просьбу – впускала не дальше веранды. Он не спрашивал ее, кто звонит, кто пришел или при¬ехал, и Люба не говорила ничего, зная, что ему это сейчас абсо¬лютно безразлично.
Однако на четвертый день беспокойство ее дошло, видимо, до предела.
Около полудня долетел до Антона Макаровича с улицы звук двигателя, и он никак не мог определить, что за мотор. Вроде бы не машина, скорее, похоже на мотоцикл. Мотор затих, и кто-то нажал на кнопку звонка на воротах – в прихожей требовательно заглюмкало. Люба пошла глянуть, кто там, и опять же объяс¬нить человеку, что к отцу пока нельзя, но на этот раз почему-то задержалась во дворе надолго. Доносились оттуда обрывки раз¬говора – он был, судя по всему, неспокойным и громким, но о чем шла речь, понять было невозможно. Да Антон Макарович и не пытался понять.
Потом мужской голос, убеждавший в чем-то Любу, просочил¬ся в дом уже с веранды, а вскоре зарокотал и в прихожей.
– Ничего плохого, Любовь Антоновна, с ним не случится, если предстану я пред его ясны очи, – услышал Глобов. – Наоборот, восстанет из пепла. Мое вопиющее нахальство иногда и полу¬мертвых на ноги поднимало.
Это был Валентин Бокарюкин.
– Но ведь он же просил, чтоб никого... – едва слышно увеще¬вала его Люба. – Вы уж как-либо поосторожней, Валентин Ага-фоныч. Не хочется же разговаривать человеку...
Чувствовалось, что уступает она просьбам Валентина, дойдя до бессилия в своем беспокойстве за отца, и, может быть, даже рада, что Бокарюкин столь настойчив. И сам Антон Макарович ощутил вдруг слабый, едва заметный толчок радости изнутри.
Валентин вошел к нему, и некоторое время стоял, сложив руки на груди, смотрел, словно бы примериваясь. Молча, не мигая, смотрел на него и Антон Макарович.
– Ну чего уставился-то? – сказал Бокарюкин. – Не узнал, что ль?
– А ты чего уставился? – ответил Глобов. – Поздоровался бы
хоть.
– Вот еще – здороваться с тобой... Не пускает к себе, а требу¬ет, чтоб с ним здоровались. Я-то уставился – именно не узнаю тебя. Похудел сильно, голос дохлый, как у суслика. Но сразу вижу – никакая тут не простуда. Давай выкладывай, что это за болезнь, когда своих видеть не хочешь.
И Антону Макаровичу впервые захотелось вдруг рассказать в подробностях о своей странной болезни, которую раньше все¬гда и от всех тщательно скрывал. Однако он-таки сумел сдер¬жать себя, ответил кратко:
– Такая уж вот болезнь, куда от нее денешься... Тоска жрет. Вгрызается до самого донышка, и ни силы тебе, ни воли.
– И как же лечишься?
– Да лежу вот день и ночь, гляжу в потолок. Пережидаю.
– Та-ак... – задумчиво покачал головой Бокарюкин. – Болезнь плохая, а лечение еще хуже. И часто это у тебя?
– Каждый год после окончания охот на копытных. А нынче, когда на нас самих открылась охота, с осени уж вот второй раз.
– Ладно, давай вставай.
– Не встану. И встать не могу, и ничего мне не хочется. -Вста-анешь...
Валентин плюхнулся на диван рядом с Антоном Макаровичем и начал щекотать ему ступни. Тот задергал ногами, захихикал неожиданно для себя, а Бокарюкин продолжал щекотать – меж¬ду ног, бока, под мышками. И вскоре Глобов, приподнявшись на своем ложе и отбрыкиваясь, хохотал уже вовсю. Привлеченная этим хохотом, испуганно заглянула в комнату Люба.
– Все в порядке, Любовь Антоновна, – с полной серьезностью доложил ей Бокарюкин. – Больной от мировой скорби плано¬мерно переходит к вселенской радости.
Она улыбнулась и исчезла, прикрыв за собой дверь. А Вален¬тин подхватил вдруг Антона Макаровича и, сдернув его с дива¬на сильнейшим рывком, поставил на ноги.
– Ух, и тяжеленный же ты, Макарыч... – отдувался он. – На¬стоящий бегемот. Но плохо-бедно, а вот уже и встал. И стой как миленький. А вздумаешь опять брякнуться на диван – я тебя за¬щекочу насмерть. Зачем нам нужен старшой, который валяется как бревно и нас к себе не пускает? Защекочу, и никакая экспер¬тиза не докажет мою причастность к твоей гибели. Выдадут зак¬лючение, что почил в великой радости – вот и все.
И он бесцеремонными толчками начал теснить Антона Мака¬ровича к окну.
– Двигайся, двигайся к Божьему свету. Полюбуйся, что у нас там, на улице, стоит новенькое...
Возле дома стояло нечто напоминающее мотороллер, только более объемное и красивое по форме, сверкающее коричневой краской, и... виднелись впереди лыжицы.
– Это... – недоуменно повернулся к Бокарюкину Антон Мака¬рович, – откуда такое, что за штука? Кажись... Ну да, видел я когда-то подобную технику по телевизору. Как называется-то?
– Мотосани, снегоход – как хочешь называй. Каракозин удру¬жил. Ух, и прет по целому снегу... Зайца догнать – пара пустяков. Пока один на всех, но говорит, что будет два. Давай-ка быс¬тро одевайся – прокачу тебя для пробы.
– Да какая мне сейчас проба... Брось ты выдумывать.
– Любовь Антоновна! – рявкнул на весь дом Валентин. Люба опять вбежала испуганная, и он приказал ей:
– Быстро одеться ему. Где у него чего из одежды-то? Болезнь из страдальца хочу выветрить окончательно – прокачу с ветер¬ком на новой технике.
– В самом деле, прокатись, папа, – загорелась Люба. – Тебе обязательно надо на воздух. Легче ведь станет. – И вдруг доба¬вила: – У тебя же сегодня день рождения...
– День рождения?! – вытянулся Валентин. – У старшого се¬годня день рождения, а он хочет его потихоньку заныкать? Ну-у, жмот... Ну-у, это уже ни в одни ворота не лезет...
– Да какой тут день рождения... – растерянно бормотал Антон Макарович. – Сороковины впереди – по Нине, по Алексею...
– Об ушедших, конечно, надо помнить, – похлопал его по пле¬чу Бокарюкин. – Но и о живых забывать нам никто не приказы¬вал. И не выйдет у тебя, Макарыч, зажать от нас свой день рож¬дения.
Он подошел к телефону, увидев, что аппарат отключен, спо¬койно воткнул вилку в розетку и набрал номер.
– Капитоныч, это Бокарюкин. Я от старшого. У него ведь се¬годня день рождения. Угу. Угу. Ждет нас всех к восемнадцати ноль-ноль. Ага, всю команду. И Настасью велит тебе с собой прихватить. И я велю – мы с Настасьей в прошлый раз разверну¬ли горячую полемику по поводу существенных психологичес¬ких различий у особей женского и мужского пола, а закончить ее не успели. Ну-у... может, и она победит – мужики в таких спорах почти не побеждают. Ты-то ведь не поддержишь меня -молчать будешь. Да уж ладно, носи свои сладко звеняшие цепи спокойно. Вы с собой захватите чего-нибудь, а мы тут покумека¬ем. Ага. Ага. Неуклонным курсом движется к выздоровлению. Вот совсем недавно оглашал дом счастливым детским смехом. Сейчас обработаю его морозным ветерком на снегоходе, потом веничком в бане, и предстанет он перед вами в полнейшем и бесповоротном здравии. Орлом глядеть будет. Беркутом. Положив трубку, Валентин повернулся к Глобову:
– Вот так, Макарыч. Никуда ты от нас не скроешься, и день рождения тебе не заныкать. Чего уставился-то? Собирайся да¬вай. Думаешь, я с тебя слезу?
– Изверг ты, Бокарюкин... – покачал головой Глобов. И стал одеваться.
А Валентин попросил Любу затопить баню.
– Да это я мигом, – радостно засуетилась она. – Вода у нас туда по трубам набирается. И нагрев быстрый – часа два всего и надо-то.
...Когда сели на снегоход, Валентин сразу же устремил его в поле, которое было за глобовским домом перед лесом, и начал выписывать по снежной целине огромные вензеля, наклоняя машину то вправо, то влево. Потом на большой скорости про¬шел вдоль леса и, увидев прогал занесенной снегом узкой лес¬ной дороги, лихо свернул на нее. Быстро мелькали обочь ство¬лы берез, сосен и елей, осыпался с задетых хвойных лап снег, попадая за шиворот, и Антон Макарович уже чувствовал, как уходит, словно бы оседает мутным осадком куда-то глубоко внутрь, терзающая его недавно болезнь.
На большой поляне Валентин развернул машину крутым ви¬ражом и, остановив ее, оглядел удовлетворенно верхи деревьев, шумно втянул своими широкими ноздрями воздух. Потом заку¬рил медленно, обернувшись, скосил глаз на Антона Макаровича и спросил:
– Ну как?
– Лиха машина, – ответил тот. – Но туда, где живность держит¬ся, все-таки лучше на ней не соваться. Если только по крайней надобности. И пушных, и копытных, и птицу перебудоражит своим треском так, что на неделю замрут – забудут о кормежке.
– Понятное дело. Но подспорье-то, согласись, великое. Разве пройдет «ОД.З» там, где эта штука проскользнет как по маслу? Хапужники ее хуже чумы бояться будут – достанем ведь в лю¬бом углу.
– Ну-у, тут и говорить нечего. Спасибо Петру Васильевичу за такой подарочек.
– Ага, словно учуял премудрый наш Каракозин, что у тебя нынче день рождения. Но я ведь не о трещотке этой речь повел. Сам-то как сейчас?
– Сам-то?.. – усмехнувшись, помолчал немного Антон Мака¬рович. – Да уж, видать, спасибо тебе, изверг. Поехали баню на¬страивать. Я для поддачи мяту в ведре заварю, чтоб парок-то у нас с тобой отдавал мятным духом.
– Только давай сначала слетаем ко мне в Герасево. Захватить там надо кое-что. Мы же через поля, напрямик – это минуты.
– Давай слетаем.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Вечером вся команда восседала за столом в той самой комна¬те, где еще в первой половине дня нещадно мяла и давила Анто¬ну Макаровичу душу его загадочная болезнь. Празднично оде¬тые Люба и приехавшая с Веденцовым Настя старательно оби¬хаживали мужчин, но потом поняли, что это бесполезно – те уже не обращали внимания ни на то, что подкладывалось в тарелки, ни на них самих.
Разговоры нескончаемо крутились вокруг заказника. Игорь и его парни, осваивая маршруты охраны, за эти дни выковырнули из леса еще нескольких любителей дармового мяса – двоих бра¬коньеров, сваливших летошного кабанчика, загребли с полич¬ным. Рассказывать об этом начал Игорь, а потом стали допол¬нять его повествование ребята, да так у них получалось красоч¬но, с такими уморительными подробностями, что всеобщий хо¬хот не смолкал за столом долго.
Обсуждали достоинства и недостатки снегохода, говорили о том, что хорошо бы прямо с весны начать строить нечто вроде капи¬тальной центральной базы, как предлагает Каракозин. В самом Деле – надо же где-то базироваться по-настоящему, чтоб можно было и технику, которой обязательно прибавится, как следует содержать, и самим отдохнуть, а то и переночевать, если потребу¬ется. Да и на связи чтоб кто-нибудь дежурил там постоянно. Ну а для старшого, ясное дело, необходим удобный кабинет.
– Да хватит уж вам смешить-то меня, – заскрипел своим сту¬лом Антон Макарович. – Нашли, понимаешь, английскую коро¬леву... Мне кабинетов и без того хватает. А главный кабинет был и всегда будет только в лесу. И никуда вы от моего глаза не скроетесь.
– Боже упаси, – подмигнул мужикам Дмитрий, – сроду и не думали скрываться от тебя. У нас только одна мечта – чтобы ты от нас не скрывался, как в эти вот последние дни.
Глобов опять заерзал на стуле, но на сей раз молча.
– Но кабинет-то нужен все-таки, Антон Макарович, – продол¬жал Дмитрий. – Мало ли – гости какие-нибудь, официальные лица... Чтоб водочку-коньячок было где достойно расплеснуть, кофейком побаловать.
– Вот тебя и назначу расплескивать по совместительству.
– А что – я не откажусь. Глядишь, Петя еще и прибавочку на¬кинет за совместительство-то. Бесплатная выпивка да прибавка к зарплате – двойная выгода.
– Проглот, – спокойно, без улыбки констатировала Настя. -Ладно бы уж, лил в себя с толком, а то ведь добро-то зря перево¬дишь. Хоть бы раз опьянел для порядка.
– Да чего-то все некогда, Настюш, – тоже без улыбки ответил Веденцов. – Ты потерпи уж. Как-нибудь выкрою время – опьянею.
– Ну вы же пьете всякую дрянь, – с полной серьезностью зая¬вил Валентин, – потому и нет никакого толку. Хуже того – трави¬те себя безбожно этими этикеточными суррогатами. Я вот упот¬ребляю исключительно свою. В черепушке от нее гомозит от¬лично – мягко, но категорически. К тому же лекарственная – сто¬процентно уничтожает даже самый мельчайший микроб, поку¬сившийся на организм. Ну и... душу надежно держит на взлете.
Он в самом деле не доверял покупной выпивке, даже самой дорогой – пил только самогон собственного изготовления, на¬стоянный на каких-то корешках, травах и ягодах. Именно за этим самогоном и ездили они с Антоном Макаровичем в Герасево на снегоходе. И на поминках по Алексею Бокарюкин пил только свой самогон – не забыл захватить тогда с собой армейскую флягу наполненную любимой жидкостью.
С Настей Валентин был на короткой ноге – мужики, похоже, уже не раз сидели за столом так вот, по-свойски, с ее участием. Антон Макарович глядел на них, и не покидало его радостное удивление: когда же спаяться-то успели все настолько родственно?..
– Слушай, Бокарюкин, – уставила Настя на Валентина свои кофейные глаза, – ты меня чего-то заинтриговал. Все нахвалива¬ешь, нахваливаешь эту свою... А ну-ка наливай давай – рискну попробовать, что у тебя там за бурда.
– Бурда?! – обиженно вскинулся Валентин. – Да это же экологи¬чески чистый продукт! Ладно, Настасья, тебе как представителю слабого неустойчивого пола столь жестокое оскорбление проща¬ется. Вот сейчас попробуешь, тогда скажешь. Только не говори сразу. Посиди малость спокойно – дождись проникновения.
И налил ей из своей вместительной фляги. Настя подняла стоп¬ку, понюхала жидкость и, оттопырив нижнюю губу, удивленно покачала головой. Всем стало ясно, что запах у продукта весьма приятный. И выпила вдруг залпом. Да так и замерла с открытым ртом. Держа пустую стопку на отлете, она водила расширивши¬мися до предела коричневыми глазами из стороны в сторону и никак не могла продыхнуть. Веденцов взял с тарелки дольку лимона и спокойно положил ей в рот. Настя сжала дольку зуба¬ми и потихоньку втянула воздух носом. Дальше пошло уже лег¬че – она, наконец, справилась с дыханием и воззрилась на Ва¬лентина:
– Ну, Бок... Бок... Ну, Боакрю... Кхы! Кхы! Кхы-и-и...
– Стоп! – выставил тот свою длинную ладонь. – Тихо! Помол¬чи, мы же договорились. Потом скажешь, а сейчас расслабься и всецело отдайся проникновению. Успокойся, голубушка... -плавно, словно поглаживая, начал водить он ладонью по возду¬ху. – Спокойно, Настасья...
И она, будто загипнотизированная, глубоко вздохнула, расслаб¬ленно откинулась на спинку стула. Мужики покачали головами, посмеялись сдержанно, и вскоре разговор опять вернулся в лес¬ное русло.
– Мыслишка одна давно уж у меня крутится, – сказал Антон Макарович. – Загоны эти постоянные мне поперек горла. Ей-Богу, раздражать стало – сил нет.
– Какие загоны?
– Да охота на копытных загонами. Одного зверя валим, а сколь¬ких вгоняем в дрожь? Крику, шуму, стрельбы – как на острове сокровищ. Зверь от такой громовени долго потом телом стынет. Даже в отдаленных местах. Недоедает от испуга, слабеет. На потомстве сильно сказывается. Раньше об этом и заикаться было нечего, а нынче, коль уж появляются у нас снежные мотоциклы, да еще и насчет базы речь ведем, то следовало бы всерьез при¬кинуть и тут...
– А как же без загонов-то? – спросил Дмитрий.
– Вышки, что ли, имеешь в виду? – усмехнулся Валентин.
– Точно уловил, Валя, – ткнул пальцем в его сторону Гло-бов. – Чем плохо? Мы знаем, где и как ходит у нас зверь – вот и ставь вышку в самом подходящем месте. Ни треску тебе, ни ору. Идет кабан – стреляй спокойно сверху. В лучших-то охотохозяйствах так оно.
– Но вот меня, к примеру, хлебом не корми, – возразил Бока-рюкин, – а дай только погонять зверя, кровь себе как следует вздернуть. Сам ведь знаешь – давно уж не стреляю, а от загон-ной охоты отвязаться все не могу. Традиция, брат, это упрямая штука. И, думаешь, я один такой?
– Но ведь есть и другие. Многим, наоборот, беготня не по нут¬ру – любят спокойненько поторчать в засаде. Вот и надо, чтоб где-то у нас были загонные места, а где-то удобные вышечки. И загонных-то чтоб два-три – не больше. Там, где охота пойдет с вышек, поголовье станет лучше сохраняться. Приплод увели¬чится – это уж помяни мое слово...
– Хм, если так, то резона, конечно, много...
– Дима!.. – прервала Настя их размышления звонким, но в то же время и ровным, счастливо раскованным голоском. – Ты, Димушка, пей теперь только бокарюкинскую, тогда и опьяне-ешь. Я тебе Константин... нет, я тебе кон-ста-ти-ру-ю тот факт... что Бокарюкин не соврал – продукт у него, в самом деле, отмен¬ного качества. И от этого продукта, Дима, ты хоть маленько отмякнешь. А то все время твердый какой-то – я же об тебя синяки набиваю. Поверь мне, Димушка: хор-роший продукт – и душу держит на взлете... Все смотрели на нее с молчаливым изумлением.
– Та-ак... – торжествующе потер Бокарюкин ладонью ладонь.
– Проникновение налицо. Дегустация вполне удалась.
– Чему радуешься-то? – недовольно глянул на него Дмитрий.
– Ее же развезло.
– Ничего, Димушка, – невинным тоном успокоил его Бокарю¬кин. – Это только первая стадия проникновения. А на следую¬щем этапе туман из ее светлой головки уйдет, и в сердце образу-ется устойчивая тяга к высоким материям. Причем, заметь, от¬нюдь не к тем материям, из которых шьют платья и лифчики.
– Ага. А после всех этих материй будет у нее с твоей сивухи
болеть голова.
– Слушай, Дима... – приложив руки к груди, поморщился Ва¬лентин. – Уж тебе-то обижать брата по оружию совсем не при¬стало. Женщина ему говорит – продукт отменного качества, а он
– сивуха... Я вот сижу и недоумеваю: что может быть общего у тебя с этой женщиной, если ты абсолютно не склонен считаться
с ее мнением?
– Да ладно уж... – рассмеялся Дмитрий. – Придется доказать, что и брата по оружию уважаю, и к мнению этой женщины вни¬мательно прислушиваюсь. Давай-ка плесни мне тоже – прики-нем, насколько она у тебя проникающая.
– Так бы сразу и сказал. К чему столь ветвистые да к тому же колючие предисловия?
Веденцов осушил стопку единым махом, умело задержав ды¬хание, потом коротко выдохнул, покрутил головой и сказал:
– Хм, в самом деле, интересная штука. Идет приятно – с эта¬кой... мягкой суровостью.
– Во! – окончательно восторжествовал Валентин. – Точней¬шее определение. Полностью ты себя реабилитировал. Я же го¬ворю: и приход хороший, и с утра по грамотней.
А вскоре все убедились, что и насчет второго этапа проникно¬вения своего экологически чистого продукта Бокарюкин не преувеличивал. Заговорили, было, опять о служебных своих нуж¬дах, но Настя вдруг взыскательно постучала ладонями по краю стола.
– Вот что, господа мужики... – строго оглядев присутствую¬щих, сказала она. – Задаю справедливый вопрос: сколько мож¬но? Нам с Любашей, прямо сказать, уже оскомину набили ваши бесконечные дебаты относительно лесного дела. Хоть вы, ко¬нечно, и деловые, хоть мы в сферу вашего внимания и не вмеща¬емся, однако считаем, что жизнь значительно шире любого дре¬мучего леса. Так, Любушка, или не так?
– И шире, и выше, – с задорной и в то же время несколько смущенной улыбкой подтвердила Люба.
– Жизнь и шире, и выше! – опять звучно шлепнула ладонями по краю стола Настя. – Так почему должны мы обходить более широкие и более высокие темы?
– Не должны, Настасья, – сказал Валентин. – Не для того про¬никались, чтоб игнорировать достояние вечности. И можешь кому угодно бросать справедливые упреки, а на меня тебе оби¬жаться грех – я, кажется, весьма удачно вписал тебя в сферу сво¬его внимания.
– Спасибо, Валя, – проникновенно глядя на него, приложила руку к сердцу Настя. – Действительно, если бы не твой экологи¬чески чистый продукт, то мы с Любой наверняка бесследно ис¬чезли бы под нагромождением ваших лесных забот. Но в про¬шлый раз, когда сидели у тебя, мне показалось, Бокарюкин, что особям женского пола, как ты изволил тогда выразиться, в сфе¬ре твоего внимания отводится не слишком достойное место.
– Ну почему же?.. – пожал плечами Валентин. – По-моему, до¬рогая Настасья Гавриловна, каждая особь в этом удивительном мире достойна именно того места, которого она заслуживает.
– Но ведь места-то распределяет Господь Бог. А у меня сложи¬лось впечатление, что вы, господин Бокарюкин, несколько... как бы... присваиваете себе эту функцию. Правда, точка зрения не была в тот раз обозначена окончательно – нам не хватило времени...
– Ну что ж, – слегка подвытянулся и склонил голову чуть на¬бочок Валентин, – буду рад обозначить свою точку зрения сейчас. И уверяю вас, любезная Настасья Гавриловна, что не испы¬тываю я ни малейшего желания брать на себя какие бы то ни было функции Господа Бога. Более того – те, кто когда-либо пре¬тендовал на такую роль или претендует на нее в наше неустой¬чивое время, не вызывают у меня ничего, кроме устойчивого отвращения. Все места на белом свете давно уже распределены – с какой стати лезть мне в эти дела со своей реформой? Я толь¬ко хотел сказать, что при определении Господом Богом места женщины в нашей земной жизни сумел существенно вмешаться и очень сильно подгадил дьявол. Этот подлый деятель сделал женщину орудием соблазна со всеми вытекающими отсюда по-следствиями. Не зря же ведь столь беспокоился о мужской час¬ти человечества мудрый апостол, строго предупреждая: «Помни всегда, что райского обитателя женщина изгнала из его прежних
владений».
– Хм, – криво усмехнулась Настя. – И ты, надо думать, всю жизнь свято блюдешь в своем сердце эту заповедь?
– Ох, если бы... – сокрушенно вздохнул Валентин. – К велико¬му сожалению, Настенька, большую часть жизни я и в уме не вел, что такая заповедь имеется. Но с той поры, как ознакомился с ней, стараюсь чтить ее свято.
– Это что же – настолько часто женщины изгоняли тебя из рай¬ских владений?
– Хоть ты и низводишь наш разговор из области философской в плоскость обычного женского любопытства, отвечу тебе с пол¬ной искренностью. Я, наверно, и создан-то только для того, что¬бы меня без конца изгоняли из рая и совали в ад. И конечно, весьма существенную роль играли в этом женщины. Они ко мне и прилеплялись-то словно бы с вполне определенной целью: поупражняться в предательстве и показать во всей красе, что являет собою на свете подавляющее большинство женщин:
– Ну и что же, по-твоему, оно собою являет?
– Полное недоразумение и бесповоротную дурь.
– И ты со мной разговариваешь, предполагая во мне именно это?
– Отнюдь, Настенька. Я же говорил о подавляющем большинстве женщин. А в тебе предполагаю достойного представителя удивительного женского меньшинства. Будь ты другая, разве угораздило бы тебя прилепиться к пропахшему дымом сраже¬ний Димушке? От таких нынче, наоборот, спешно отлепляются, прицельно учитывая то, что дым сражений обеспечивает бур¬ный шелест в карманах и бумажниках далеко не тем, кто на¬сквозь этим дымом пропитался.
– Ну-у, Бокарюкин, ты мне льстишь.
– Нисколько. Руководствуюсь тренированным чутьем и обо¬стрившимся с годами внутренним зрением. Однако давай-ка все-таки оттолкнемся от липкой плоскости женского любопытства и попробуем опять зацепиться за что-либо высокое. Ведь произ¬водя свой экологически чистый продукт, я неустанно совершен¬ствовал и фильтровал его для того, чтобы он обязывал человека именно к высоким мыслям. Мы вот сейчас мимоходом косну¬лись вопиющего факта: людей, пропитанных дымом сражений, нынче беззастенчиво предают. По-моему, этот факт требует глу¬бокого осмысления.
– Но разве предательство из области высокого? – вскинула Настя свои подвижные брови. – Это же самая низость.
– Из области высокого то, что подвергается предательству. Ведь жертвами предательства нынче повсеместно становятся люди, которые воюют под знаменем высоких понятий. Таких, как «Ро¬дина», «долг», «честь», «совесть», «любовь», наконец.
– А почему любовь «наконец»?
– Ну ради Бога, давай поставим ее в начало. Я хочу сказать, что имею в виду не только тех, кто пропитан горьким порохо¬вым дымом, но и людей, проникнутых сладостным дымом оте-чества, духом истинной любви, радостью полноценной работы. Настоящий врач, учитель, инженер, подлинный писатель, худож¬ник – они ведь тоже воюют, каждый по-своему. Раньше к таким воюющим притягивало всех, будто к магнитам, а теперь, наобо¬рот, бросают их среди дороги, отталкивают на обочины. Их пре¬дают женщины, их предают все, кому не лень... Это же ведь, значит, в жуткое мы угодили время, если без конца предают тех, кто воюет за жизнь под знаменем святых понятий... Ну? Я с большим интересом выслушал бы твое мнение на сей счет.
Бокарюкин умолк, ожидая ответа, и остальные молчали – тоже ждали. В проникнутые иронией дебаты Насти и Валентина они вслушивались с нарастающим азартом, словно наблюдали за искусной игрой: ну, дескать, кто же кого? А теперь, когда Вален¬тин затронул вдруг тему предательства, азарт сменился у всех чем-то совсем иным – заметно было, что это затронуло каждого
уже всерьез.
Настя несколько мгновений смотрела на Бокарюкина слегка затуманенным, словно бы отсутствующим взглядом, и когда ее коричневые глаза снова обрели живость, в них уже не было пре¬жнего насмешливого выражения.
– Знаешь, Валя... – подперев сложенными ладонями подборо¬док, заговорила она. – Мне обо всем этом тоже думалось не раз, только несколько иначе. Да без конца о нем думается – о преда¬тельстве. Я ведь не зря тебя упрекнула, когда ты, перечисляя святые понятия, поставил «любовь» в конец. У меня она во вре¬мя таких размышлений всегда стоит во главе угла. Причем впол¬не конкретная любовь – мужчины и женщины. Так вот – однаж¬ды, еще до встречи с Димой, я пришла к выводу, что сегодня обнаружилось очень много людей, лишенных дара любви. Этот дар заложен в каждого из нас от рождения, но... словно бы Гос-подь Бог за какие-то тяжкие грехи взял да и лишил многих... пожалуй, даже большинство, этого дара. И получается печаль¬ная история. Те, кому сей великий дар все-таки оставлен, спо¬собны вознестись душой до небес, готовы перенести во имя любви какие угодно тяготы. Вся забота у этих одаренных, все их тепло направлены на любимого человека – для него они не жа¬леют ничего, даже кровь свою рады отдать до последней капли. Это нелегко – так любить, тут огромнейшая ответственность...
– Понятно, Настасья... – утвердил Валентин ее слова медлен¬ным кивком. – А у новоявленных бездарных – ты хочешь ска¬зать – все наоборот?
– Именно, Бокарюкин. У этих все направлено только на самих себя. Эти прямо-таки блаженствуют оттого, что на них затрачи¬ваются столь огромные душевные ресурсы. От любви они ждут лишь радости и наслаждения. Их души не могут подняться выше уровня постели. И едва только почувствуют, какого самопожер¬твования, какой ответственности требует любовь, сразу же в стра¬хе шарахаются в сторону. Вся тяжесть остается на том, кто лю¬бит по-настоящему, и он страшно мучается от этого предатель¬ства. Жуткая ведь пытка – продолжать любить и в то же время чувствовать, что любить такого человека бесполезно. У тех, кто обладает даром любви, даже бесполезная любовь гаснет очень нескоро...
– Но почему же, Анастасия Гавриловна, – припечатал вдруг к столу свой тяжелый кулак Игорь Грунин, – тех, у кого имеется дар любви, Бог заставляет мучиться, а эти, наслажденцы, преспокой¬но идут обстряпывать свои постельные делишки дальше?
– Да нет, Игорек, – усмехнувшись, ответила она. – По-моему, Господь Бог учит и тех, и других. Одним открывает глаза, при¬учает понимать, что нельзя вручать свою душу первому встреч¬ному, а других... Насчет других-то как раз гораздо посерьезнее. Тяжкое одиночество – вот их удел, иного ничего не дождутся. Ведь опыт человечества только и гласит о том, каким страшным возмездием оборачиваются для людей жажда чувственных удо¬вольствий и готовность легко променять тепло истинной любви на сиюминутную выгоду.
– Опыт, конечно, богатый... – сосредоточенно глядя перед со¬бой, кивал Валентин. – Чувственность – это бездна, в которой потонуло великое множество душ.
– Значит... – заговорил Дмитрий, – как я понимаю, наказание предназначено и тем, и другим, то есть всем. Но тогда вопрос: в чем же смысл такого наказания Господня?
– Да, наверно, очень Ему желается, – ответила Настя, – чтоб поняли мы все, в какую бездну идем. Чтоб хоть в детях по-на¬стоящему поддержали и укрепили дар любви, заложенный в них с рождения...
– Терпение, видать, лопнуло у Господа, – сказал Валентин. – В самом деле, сколько же можно предупреждать, что если не по¬работишь тело душе, то оно поработит душу дьяволу? Ну и ре¬шил, скорее всего, убедить повсеместным, массовым примером. В России ведь только тогда начинают что-то понимать, когда все в массовом порядке как следует помучаются.
Покачав головами, мужики переглянулись и одобрительно рас¬смеялись.
– Насчет себя тоже чего-то я недоумеваю, – хитро сощурился
Веденцов. – У меня-то дар любви отнятый или как?
– Ну что ты, Димушка, такой недоумевающий? – укоризненно воззрилась на него Настя. – Как же может быть он у тебя отня¬тый, если ты со мной?
И грянул общий хохот, от которого кот, пригревшийся у Вик¬тора на коленях, стрелой вылетел в прихожую.
– Ну, Настасья... – сказал Валентин. – Не думал и не гадал я, что удалось мне добиться таких поразительных успехов в на¬пряженной работе по улучшению качества моего экологически чистого продукта. Налицо его способность проникать в самые сокровенные уголки человеческой души и извлекать из нее на свет божий отнюдь не мелкие истины. Честно сказать, явно не¬дооценивал и способности твоего проникновения в колючие непролазные дебри человеческих отношений...
– Ничего, Бокарюкин, – ответила Настя. – У меня вот Дима есть – все, что нужно, он дооценит. А ты полностью доволен или помочь тебе еще что-то разглядеть в дебрях человеческих
отношений?
– Конечно, помогай дальше. Мы с тобой разглядели только один аспект предательства – когда предают истинную любовь. Это аспект, что называется, личного плана. А ведь какие-то причи¬ны побуждают отталкивать на обочины, предавать еще и тех, для кого отнюдь не пустым звуком являются общественно зна¬чимые понятия. Я уже говорил. Людей, готовых жизнь отдать за благополучие Родины, людей долга, чести и совести...
– Да та же самая причина побуждает к предательству и здесь. Неужели, Бокарюкин, так и не дошло до тебя, почему любовь я поставила во главу угла? Ведь у человека, наделенного даром любви, она вмешает в себя все эти понятия. А тот, у кого и в помине нет такого дара, – что он может в себя вместить? Давай-ка пойдем по этакой вот цепочке. Предположим, кому-то наплевать на беды и нужды Родины. Есть у него честь и совесть? Нету. А если этого нет, тогда откуда же возьмется чувство долга? Ну и основной вопрос: разве способен такой человек хоть кого-ни¬будь или что-нибудь любить полноценно? Увы. Все тот же ли¬шенец – лишен дара любви. И что же ему остается? Именно те же самые лишенцы предают и пропитанных горьким дымом сражений, и проникнутых сладостным дымом отечества, а про-ще говоря, тех, кто умеет любить по-настоящему. Предают из зависти – понимая, что самим недостает чего-то очень важного; предают из страха перед ответственностью – понимая, что ря¬дом с теми, у кого честь и совесть на месте, тоже придется на¬прягаться нешуточно. Предают ради сиюминутной, чаще всего весьма жалкой, выгоды. Ну та же ведь самая история – предают, чтобы прожить как можно легче и лишь в свое собственное удо-вольствие. Ну не имеют дара любви – что ты с ними поделаешь? Слушали ее все, словно завороженные, и Бокарюкин тоже впе¬рился в Настю удивленно-восторженным взглядом.
– Ты, Настасья, – сказал он, – откуда же это такая опытная?
– Хм, откуда... – усмехнулась она. – Думаешь, только вас од¬них предавали? Сам же говоришь – повсеместное дело, массо¬вое. Я вот, к примеру, обыкновенный преподаватель педагоги¬ческого колледжа... Тьфу! Ненавижу это чужое слово, да куда ж от него теперь денешься? Так вот – я обыкновенный преподава¬тель. Не берусь определять, великий у меня дар любви, боль¬шой или средний, знаю только, что не маленький, что я умею любить. И живу в полную силу своей любви. Очень люблю мою работу, люблю ребят, вожусь с ними с утра до вечера от всей души. И постоянно, тепло и ненавязчиво, ориентирую их на то, чему учит вся наша великая литература: без любви мы никто, надо любить друг друга, любить все до мелочи в природе, надо очень сильно любить Родину. И любовь надо искать не где-то вокруг – ее нужно найти в своем собственном сердце и постоян¬но питать, бережно растить. И ребята понимают меня, они вооб¬ще многое умеют понимать глубже, чем взрослые. И вот за все за это... Положа руку на сердце говорю: только за это и больше ни за что... если бы вы знали, сколько раз довелось мне быть оклеветанной моими коллегами, сколько раз меня бесстыдно предавали те, кого я уважала и любила, кому помогала всегда, чем могла... Я для них стала бельмом в глазу, постоянным раз¬дражителем, потому что они даже и не пытаются подняться до уровня нормальной человеческой любви, им страстно желается, чтоб я опустилась до их нулевого равнодушия. Но не одна я, слава Богу, такая – трое нас в училище любвеобильных отще¬пенцев, ну и директор, тоже, слава тебе, Господи, не полный лишенец. Вот, Бокарюкин, откуда он взялся – мой горький опыт. Она умолкла, и некоторое время сосредоточенно молчали все.
– Ну, чего нахохлился-то, Бокарюкин? – оборвала Настя об¬щее оцепенение. – Налагались мы с тобой по непролазным ко¬лючим дебрям – устал, что ль?
– Да нет, Настасья, – ответил он. – Сижу, спокойно проника¬юсь уверенностью, что ты очень хороший преподаватель. Ну и опять же созрел у меня вопрос. Что же делать-то нам с этими лишенцами? Так и будем терпеть предательство за предатель¬ством? Они живут, бедными себя вроде бы особенно не счита¬ют. И нам надо как-то жить.
– Не как-то, а живи, как жил, и люби, как любил. И ничего с ними делать не нужно.
– Что ты, Настасья? Да они же сведут нас на «нет».
– Они сведут на «нет» себя. Вот мы, сидящие сейчас здесь, еще совсем недавно чужие друг другу люди, – почему мы все вместе, почему ощущаем, как крепнет наше родство? Да имен-но потому, что каждого из нас предавали эти лишенцы. Я, ко¬нечно, не знаю про каждого, но чувствую. У тех, кого предава¬ли, особая аура – к ним тянет, будто к родным.
– А меня никто не предавал, – тихо сказала Люба. – И я, кажет¬ся... тоже никого.
– Ух, милая ты моя... – обняла ее и ласково привлекла к себе, погладила по плечу Настя. – Хорошо, хоть насчет тебя-то я ошиб¬лась. Да какая же ты у нас счастливая-то!.. Дал бы Бог, чтобы длилось и длилось это счастье... Так вот, – повернулась она опять ко всем, – я хочу сказать, что люди, обладающие даром любви, когда их предают, лишь сильнее притягиваются друг к другу. А те... Тем придется довольствоваться такими же, как сами. По-мучаются друг с другом, насуют друг другу «шишей» и начнут в церковь ходить от одиночества. Глядишь, Господь Бог чему-ни¬будь их научит, что-либо, может, и вернет им напоследок...
– Слушай, Капитоныч... – уставившись на Веденцова, шумно вздохнул Валентин. – Это каким же образом удалось отхватить тебе женщину, обладающую столь стратегическим умом?
– Притянулись друг к другу с помощью предателей, – не заду¬мываясь, ответил тот, – тебе, же сказано.
– Представляю, – покачал Валентин головой, – какая всепо¬беждающая любовь может разгореться у двоих прирожденных стратегов...
– Да она у нас уж разгорелась, – сказала Настя. – А ты вот почему-то все боишься, что тебя могут в очередной раз изгнать из рая. Пора бы уж тоже начать притягиваться к какой-нибудь женщине, которую не раз сталкивали в ад, привлекательной если не стратегическими, то другими какими-нибудь способностями.
– Рациональное зерно в твоем предложении, конечно, имеет¬ся, Настасья, – ответил Валентин. – Но... я все-таки хочу снача¬ла поработить свое тело душе, а уж потом прикину, стоит ли вручать его женщине.
– Только смотри, не перестарайся, – сказала она. – А то пора¬ботишь свое тело так, что и вручать-то будет нечего.
Опять грянул такой хохот, что коту, вернувшемуся к Виктору на колени после первого своего потрясения, пришлось повто¬рить стремительный бросок в прихожую.
Отсмеявшись, мужчины выпили еще по стопке, закусили ма¬лость, и получилась какая-то удивительная полоса тишины -задумались все, словно потребовалось каждому ненадолго уйти в себя.
– А знаете, что хочу я вам сказать, мужики? – заговорил вдруг Дмитрий. – Не так давно открылась мне одна очень важная вещь. Очень важная для всех нас – запомните это. Женщины, конечно, зачастую не понимали нашего отношения к жизни, боялись на¬шей непроходящей душевной боли. И предавали – тоже было. Мы можем, конечно, обойтись и без них, можем воевать, работать оставаться честными и без их понимания. У нас силы хва-тит. Но... без любимой женщины... какой бы честной наша жизнь ни была... без такой женщины в ней очень много теряет¬ся смысла.
– Много, – неожиданно для всех и для самого себя подтвердил Антон Макарович. – И очень жалко... Очень больно терять этот
смысл.
...Разъезжались гости около полуночи. Антон Макарович вы¬шел за ворота проводить их, и там, улучив момент, Дмитрий спро¬сил у него тихонько:
– Ну как ты? Полегче?
– Полегче. А Валентин... знает об этих наших делах?
– Знает. Мы в одной связке – все должно быть общее. С таким расчетом и подбираем людей.
– Да я не о том... – Антон Макарович, пряча глаза, сжал Ве-денцову предплечье. – Я понял, что он знает, и... спасибо вам, настоящие вы у меня мужики.
– Да брось ты. Не замыкайся больше – это худо. И не отчаи¬вайся. Потихоньку рассосется.
Когда он вернулся в дом, Люба, домывавшая на кухне посуду, пригляделась к нему и, улыбнувшись, спросила:
– Ну что, папаня, спать-то собираешься сегодня или опять бу¬дешь в потолок смотреть?
– Чуется, Любушка, – улыбнулся и он, – что сегодня должен я всхрапнуть по-настоящему.
– Дай-то Бог.
Однако сразу уснуть ему не удалось. Думалось о том, как тяжко начинался для него день и каким удивительным светом тронул он измученную душу после, во второй своей половине. Вспомина¬лись волнующие застольные разговоры, от которых с каждой минутой крепло ощущение родства, вспоминалась Настя, сумев¬шая с поразительной точностью и простотой объяснить главную причину нынешних душевных бед. И сквозь все это словно бы еще продолжали звучать слова Дмитрия – его последняя фраза по время прощания: «Потихоньку рассосется». И эта фраза потянула из души вопросы, на которые ответить было очень трудно.
«Как они все,– думалось Антону Макаровичу, – и Дмитрий, и ребята Игоря, и Валентин, любят жизнь, с каким интересом и честностью стараются относиться к ней... Тот разговор о люб¬ви и предательстве – настолько задел он каждого из них за жи¬вое... А ведь всем им приходилось... Ну если не всем, то уж Дмитрию-то, Валентину да Игорю наверняка – доводилось уби¬вать. По долгу службы, конечно, а потом по велению справедли¬вости, если можно так выразиться, но приходилось лишать жиз¬ни не зайцев, не лосей, не кабанов, а людей. И что же – «поти¬хоньку рассосалось»? Тебе отдали недавно главного бандюгу, виновного в гибели Нины и Алексея, а остальных-то троих тоже ведь «на поражение». Дмитрий молчит насчет этого, ты его не спрашиваешь, нигде ничего об этом не слыхать, но уж вряд ли мог он отменить свое решение. А разве хоть на каплю заметно по нему, что это решение выполнено? Неужто уже «рассосалось»? Так быстро? Да и вообще – разве похожи все они на тех, кого мучит мысль о пролитой ими крови? Нет, они похожи на людей, целиком и полностью убежденных в своей правоте. И пусть по¬пробует кто-нибудь доказать, что не правы.
А ты почему же мучаешься? Почему не убежден в своей пра¬воте? Не убил ведь даже бандита, а только прострелил ему грудь – казалось бы, по справедливости все сделал. А что же места-то себе не находишь – мечешься, словно муха по стеклу? Помчал¬ся туда, раскопал в снегу мерзлый сгусток крови... Неужто Алек¬сей с Ниной не достойны того, чтобы справедливо отомстить за них? Да, может, еще и спастись удалось мерзавцу, может, хоть что-то понял человек... Ну даже если и не удалось... Кем бы ты считал себя потом, если бы сам, своими руками не рассчитался за гибель лучшего друга и его жены? Все правильно ведь. Так почему же так давила тебя эта проклятая тоска, почему без кон¬ца звучало в мозгу: «Виноват, виноват, виноват...» Хм, «Поти¬хоньку рассосется...» У вас-то оно, может, уже привыкло расса¬сываться... Быстренько рассасывается – похоже на то».
«Да ты чего это мелешь-то? – остановил он вдруг себя. – Зачем о них так думаешь? «Похоже на то»... Мало ли на свете того, что похоже на что-то. Может, и похоже, да ничего похожего. Или ты
сумел каждому из них в душу заглянуть, видел, какие там дела творятся? А почему Валентин оружия в руки не хочет брать, не желает стрелять на охоте? А к тебе-то они почему так рвались все эти три дня? Ведь Валентин знал, сразу понял, что творится с то¬бой и отчего. И Дмитрий знал, и Игорь с ребятами, скорее всего, знали, а даже ведь не намекнули, не потревожили ни единым сло¬вом. Поставили болящего на ноги, в момент сгоношили застолье, с днем рождения поздравляли от души. Да потому они это все устроили, что поняли твою болезнь. Самим не раз пришлось прой¬ти через такие муки, хорошо знают, насколько велика тягость, вот и решили поддержать, оберечь тебя. А к заказнику, к лесу-то по¬чему с такой силой тянутся? Не-ет, брат, торчат и у них занозы, да куда покрупней, чем твоя. Но они-то умеют свои занозы прятать да еще и других научились поддерживать, а тебя-то вот чего-то лишку рассупонило... Так что радуйся-ка лучше – вон каких по¬слал тебе Бог истинных мужиков. Да постарайся с самим собой разобраться как следует». Потом ему вспомнились слова Веденцова: «Мы в одной связке
– все должно быть общее». И опять стало не по себе – ведь скрыл же от них, что поступил с бандитом вовсе не так, как договари¬вались с Дмитрием. «Да-а...– тяжело вздохнул он, – с самим со¬бой надо разобраться по-настоящему...»
Но вскоре отошла и эта тень – все-таки слишком благотворны¬ми были впечатления от нежданного праздника, и Антон Мака¬рович почувствовал впервые за четверо суток, что наваливается на него властный надежный сон.
«Настолько ли уж все плохо, – успел он подумать напоследок,
– если люди становятся родными за такой короткий срок? Не-ет, правильно я сказал Каракозину: много плохого, очень тяжко нам, но все идет к лучшему...»
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Что-то новое, но пока еще непонятное, смутное проявилось в душе у Антона Макаровича – пришло на смену отпустившей его болезни. Он чувствовал: вот-вот нащупает какой-то хороший выход для души, для ее облегчения – где-то совсем рядом эта отдушина, однако ничего не нащупывалось, так пока и остава¬лось смутным, неопределенным.
С этой неопределенностью он и жил – спал вроде бы неплохо, вставал в обычное свое, очень раннее, время и продолжал натас¬кивать мужиков на лесные дела. Подключил их к проведению охот, и шло все хорошим обнадеживающим ходом.
Завтракая однажды утром, Антон Макарович вдруг положил вилку, застыл на мгновение и решил, что надо съездить в Чан-тур – не откладывая, прямо сейчас. И даже чай пить не стал -сразу же пошел одеваться. Люба наблюдала за ним с удивлени¬ем, но, видя, как он отрешен, сосредоточенно нацелен на что-то, ничего не сказала.
И вскоре Глобов уже мчался по дороге, на которой была ему известна каждая выбоина, но пока еще абсолютно не отдавая себе отчета в том, зачем едет, с какой целью. Толкнуло что-то изнутри, велело что-то, и он подчинился этому толчку, этому властному велению. Однако отчет себе все-таки надо было дать, и, словно разрывая сковывающую душу пелену, он подумал с усилием: «Гляну со стороны незаметно, так, чтоб она меня не видела. Только гляну, как она, и больше ничего».
Когда приехал в Чантур, еще не начало светать. Он остановил машину в сторонке, под ветвями старых лип, нависшими над улицей, и стал ждать: должна же Юлия пойти на работу. Из ку¬хонного окна Юлиной квартиры, скрытого углом дома, как и в прошлый раз, падал на огородик сноп света, и опять этот свет время от времени пересекался быстрой тенью. Безмолвное, мгли¬стое намечалось утро, и казалось Антону Макаровичу, что точ¬но так же пустынно и сумрачно в его душе. Лишь где-то далеко в глубине ее тоненько дрожала какая-то напряженная струнка. Время летело незаметно, и он удивился, даже испугался не¬сколько, поняв, что уже совсем светло. Холод пробирал понем¬ногу, и Антон Макарович завел мотор, чтобы согреть машину. И едва только протер стекла, как увидел – с крылечка веранды спускается Юлия. Она была очень приглядно, со вкусом одета, но лицо ее показалось Глобову исхудавшим, печальным. Юлия словно почувствовала что-то – сразу же бросила взгляд на ма¬шину и остановилась, замерла, всматриваясь. Наверно, все еще не веря себе, она сделала в сторону машины несколько шагов, и в это время появился на крыльце ее муж. Он торопливо и нервно как-то поправлял на себе галстук, шарф, потом стал застегивать
пальто.
Антон Макарович включил заднюю скорость и начал медлен¬но отъезжать. И теперь уже, видно, окончательно уверившись, что это он, Юлия заспешила к нему. Глобов прибавил газ, маши¬на, взревев, пошла быстрее, а Юлия все шла за ней, протягивая руку, что-то говоря или крича. Стоящий на ступеньках крыльца муж некоторое время наблюдал за Юлией удивленно, потом тоже стал что-то говорить или кричать, подтверждая свои слова жес¬тами недоумения.
Поравнявшись с переулком, Антон Макарович на полном газу зарулил задом в него, развернул машину в противоположную от дома Юлии сторону и, набирая скорость, устремился к выезду из поселка. И ощутил, как остановилось на несколько мгнове¬ний сердце, когда мелькнула в боковом зеркале и сразу же про¬пала фигурка Юлии.
Мчался он в Непрядовку, выжимая из двигателя все его ресур¬сы, не обращая внимания на то, что от излишнего напряжения пронизывает машину опасная вибрация.
Вечером, за ужином, Глобов долго молчал, а потом сказал вдруг дочери:
– Видать, надо мне, Любушка... Ты договорись с отцом Ев-лампием, пускай исповедает. Только... чтоб не видел никто, од¬ного как-нибудь.
– Конечно, договорюсь, – вспыхнув от радости и стараясь скрыть ее, негромко ответила Люба. – Исповедает и причастит. А ты прямо с завтрашнего утра начинай готовить себя.
– Как это – готовить?
– Денька хоть три нужно пожить на постной пище. Ну и душу в тишине надо подержать – не дергать попусту, внимательно о грехах подумать. Ведь самому Господу будешь ее открывать.
– Да уж и так думаю внимательно.
– Согревай душу надеждой, что Господь поможет – к этой по¬мощи ее потихоньку и готовь.
Через три дня, ранним утром, еще затемно, отец Евлампий ждал его в церкви. Антон Макарович давно был знаком со священни¬ком – когда-то помогал со своей плотницкой бригадой восста¬навливать церковь, и отношения у них с батюшкой сложились очень теплые, доверительные. В свободное от службы время отец Евлампий и сам работал тогда наравне с мужиками, причем ему не надо было ничего объяснять – он знал и умел многое. Чер¬ный монах, а потому человек бессемейный, отец Евлампий не чурался никакой простой работы – наоборот, находил в ней осо¬бое удовольствие. У него имелась лошадь, водилось штук до двадцати овец. Сам он мяса не ел – раздавал его бедным людям. Сложен был священник богатырски, лицом широк и добр, а не¬большие светлые глаза его смотрели с таким участливым про¬никновением, что сразу же располагали к нему любого, даже самого замкнутого человека.
Прочитав положенное правило, отец Евлампий погладил Гло-бова по плечу и, глубоко вздохнув, сказал:
– Вижу, Антон Макарович, что пришел с нелегкой душой. Облегчай ее – не стесняйся. Другого спасения не найдешь.
И Глобов с лихорадочно бьющимся сердцем, от волнения пе¬рескакивая с одного на другое, рассказал обо всех своих муках и тяготах. Не умолчал и о тех, что прибавились недавно – из-за бандита, которого взялся наказать собственными руками и кото¬рый то ли жив теперь, то ли сгинул неизвестно как.
– Вот, отец Евлампий... – судорожно вздохнул он, заканчивая эту нелегкую исповедь. – Живу, и неурядица во мне не убавляет¬ся, а наоборот. Как тут рассудить? В смерти жены вроде бы и нет моей особой вины – так уж оно получилось, никуда не денешь¬ся. И в том, что с женщиной, с которой... встречался потом, ни¬чего у нас не сложилось, тоже, наверное, не я один виноват. А уж в гибели Нины и Алексея и подавно имеются виновники, да еще какие... Но это все мне побоку – будто и не замечаю я этих виноватых, одного себя вижу виноватого. Думаю, что и первая,
и ДрУгая>и тРетья беда случились только из-за меня и через меня. И беды, которые шастают сплошь и рядом по нашей земле, -будто и они в первую очередь из-за меня. Чего ни коснусь – во всем себя вижу виноватого. По-другому не могу смотреть – по¬хоже, душа у меня по-чудному как-то устроена. Несуразно уст¬роена, и большое от этого мучение...
Он умолк и, достав платок, стал вытирать со лба пот. Молчал, опустив глаза, и отец Евлампий. Потом батюшка внезапно уст¬ремил на Глобова радостный светлый взгляд и сказал:
– Хорошо покаялся, Антон Макарович. Если б у каждого была так устроена душа да каждый бы так же покаялся, то перестали бы по нашей земле беды шастать. Ты, значит, считаешь, что до смерти жены лучше жил?
– Да как же не лучше-то? Она была рядом, и разве я так мучился?
– Не так мучился, но, наверное, и не слишком замечал, как другие мучаются.
– Да это пожалуй... – удивленно вскинул голову Глобов. – На¬верное, было такое. Помнится, прошло после смерти Валенти¬ны сколько-то времени, и стал я на все смотреть по-иному. И даже разозлился на себя – подумалось тогда: дескать, эх, ты, ста¬ратель, старатель... Умом старательно шевелил, руками-ногами много работал, а душа-то, видать, все больше простаивала...
– Вот то-то и оно. Смерть одну душу уносит, а в другой душе, которая остается, может включить большой свет – наподобие прожектора. И самого себя человек начинает видеть по-настоя¬щему, и вокруг ему все в полной ясности высвечивается. Нет, Антон Макарович, сейчас ты лучше живешь – со светом.
– Больно уж тяжко – со светом-то...
– А ты как же думал? Кому и когда с совестью легко-то жи¬лось? Совесть есть Бог, а у кого Бог в душе, на того все стрелы нечистого сыплются.
– У меня в душе... Бог? – удивленно, даже как-то по-мальчи¬шески растерянно глянул на священника Антон Макарович. -Мне все время казалось, что я далеко от Бога. Из леса не выле¬заю, а в церковь-то вот в первый раз пришел по-настоящему. Пришел, когда уж... дыхалку окончательно перехватило.
– Но лес-то, Антон Макарович, разве не божеское место? Тоже ведь... входишь туда, будто в храм. Не зря же святые наши отцы в лесу уединяться стремились. С большим благоговением отно¬сились к природе. Считали, что это преславная книга Божия, в которой открывается самим безмолвием проповедуемый Бог. А? Каково сказано?
– Да, безмолвием... – пораженно кивал Глобов. – И вправду -книга, по которой читаешь, как человеку надо жить. Я в лесу так и чувствую. И Алексей так чувствовал.
– Ну вот. Чувствовали, значит, Бога, а сами и в уме не вели, что это Он. Так-то без церкви. Одно дело чувствовать Бога, а другое дело – знать, что ты с ним, а Он с тобой. Это человеку только в церкви по-настоящему открывается, среди таких же, как сам. Господу угодно, чтоб мы в единую душу сливались в своем об¬ращении к нему. Каждый со своими бедами и нуждами, но в единую душу – вот тогда он и слышит нас. Всех и каждого. А ты в одиночку-то и заблудился в своих страданиях и муках.
– Точно, отец Евлампий, – заблудился. А ведь давно уж гло¬жет: надо, надо переступить порог, пора, пора... И как будто ог¬ромная преграда перед тобой – словно придется тебе против бешеного течения, против мощного водопада на высоченную плотину подниматься. А то, глядишь, стеснительность скует душу: дескать, разве достоин, куда уж мне... Столько лет на от¬шибе, сам с усам, и вот тебе – явился-не запылился. Стыдно перед людьми. Если бы не Люба, то уж не знаю, когда и как решился бы.
– А теперь вот и вдумайся. Ты-то все-таки чувствовал Бога, преславную книгу Божию читал в лесном храме. Добра людям делаешь много. За это за все, может, и определил Господь Любу тебе в помощницы. Редкое ведь счастье – не кто-нибудь, а род¬ная дочь у отца поводырем на пути к истинному спасению. А другие-то нынче? Себя потеряли, а поводырей у них нет. И как же не шастать бедам вокруг нас? Эти потерянные плотин-то пе¬ред собой не видят никаких – несутся по течению, летят в месте с водопадом в омут вверх тормашками да еще и визжат от радо¬сти. Какая тут радость-то? Разобьются да и только. Ну, подумай: куда-нибудь на разухабистую вечеринку с прыганьем, в какой-либо кабак или притон, где голые женщины пляшут, идут, слов¬но на великий праздник – окрыленные, счастливые. Считают, что они свободные. На черное дело, на грабеж или убийство, тоже, видать, собираются с азартом, будто на рыбалку. А уж как грабят да убивают-то, об этом не стоит и говорить – Алексея Лопатина и жену его недавно отпели. И эти, отнимающие иму¬щество, отнимающие у людей жизни, тоже считают себя сво¬бодными и счастливыми. А вот порог церкви переступить... Иным, возможно, и хотелось бы войти в храм, постоять вместе со всеми, попытаться очистить душу или хотя бы подумать об этом, но какая уж тут свобода... Оковы на ногах да на руках висят пятипудовые, душа железной решеткой забрана. Вот тебе и свободные. Как же не шастать вокруг нас бедам, если такой страшный выверт у людей: пятнать, марать, залеплять душу гря¬зью – в этом они свободны и почитают за счастье, а подумать о чистоте души – это для них великая каторга...
– Страшный выверт, отец Евлампий. Чувствую я этот челове¬ческий выверт всей своей шкурой. Стыдно и за себя и за других, а не знаю, как быть.
– Ну теперь-то уж считай, что знаешь, как быть. Сумел ведь все-таки переступить порог. А о тех свободных-то в кавычках я к чему говорил – их еще можно как-то понять. Ни поводырей, ни пастырей у них нет, и по течению-то они уж настолько разог¬нались, в широченные ворота, открытые к удовольствиям, с та¬кой прут силой, что огромного труда будет стоить остановиться. А у тебя и поводырь хороший, и преславную книгу Божию, име¬нуемую лесом, читал ты всю жизнь и понимал, что нужно пере¬ступить порог, а ходил вокруг да около, пока не начал путаться в бесовских сетях. Выход-то уж отчаялся найти – так ведь?
– Так, отец Евлампий. Стал отчаиваться.
– Плохо, Антон Макарович. Недостойно тебя. Я вот гляжу, ты много грехов числишь за собой, а именно этот-то... Не мое, ко¬нечно, дело взвешивать да оценивать, Боже меня упаси, но... Немалый это грех – когда человек чувствует Бога, во многом поступает по велению Божию и в то же время вроде бы сам он по себе, опирается только на свое усмотрение. Такая опора -ненадежная. Во всем надо с Богом совет иметь.
– Да вот уж теперь-то, – склонив голову, кивал Антон Макаро¬вич, – проясняется для меня, какую развел я в своей жизни несу¬разицу. ..
– Несуразица, – ласково коснулся его плеча отец Евлампий, -правильно ты сказал. Вот и было тебе дано тяжкое испытание, чтоб разобрался в этой несуразице. Слава Богу, что проясняется. Ходи в церковь-то теперь. Тебя люди уважают – чего их стеснять¬ся? Они ведь, кстати, тоже наверняка несуразицу видят в том, что Антон Макарович никого зря не обидит, в помощи не откажет никому, а к Богу вместе с ними не идет. А войдешь в церковь – как обрадуются-то все... Посмотришь, с какой радостью станут при¬ветствовать – и за тебя будут радоваться, и за себя.
– Я все-таки незаметно как-нибудь пока... Наверно, лучше ве¬чером...
– Конечно, приспосабливайся, как тебе удобней. Ходи пока вечером ко всенощной – народу в это время немного. Стесни¬тельно если на виду, то встань вон в промежуток возле печки -там никто взглядами не потревожит. Я уж заметил, – улыбнулся отец Евлампий, – те, кто впервые да поначалу, все в этот укром¬ный уголок становятся.
– В самом деле непривычно, даже как-то страшновато сразу-то. Вроде и сознаешь, что нечего стесняться, а все равно стесня¬ешься.
– Ну, разумеется, как же тут не понять? Столько времени да с такой силой отбивали людей от церкви... Но эти новые прихо¬жане-то.. . Постоит у печки разок-другой, а потом, глядишь, уже и в середке, возле распятия. А иной и поближе к алтарю. Не сразу, конечно. Приходи, Антон Макарович, а то даже странно: из тех, кто с тобой сейчас работает, нет-нет да и появится чело¬век в церкви, а самого тебя на аркане не затащишь.
– Это кто же такой из моих появляется-то? – удивленно вски¬нул голову Глобов.
– Сам увидишь кто. И поверь мне: почувствуешь прямо с пер¬вых же служб, как начнет у тебя все в душе выстраиваться в отрадный строгий порядок, как мысли твои и поступки станут обретать ясное и очень нужное тебе значение. Придет облегче¬ние, придет уверенность, что направление ты своей жизни да¬ешь единственно правильное. Если в служебных наших действах трудно будет разобраться – Люба поможет, все тебе объяснит. Каким чтением подкрепить надо свое духовное просвещение -и это она хорошо знает. С таким поводырем, Антон Макарович, быстренько наладишься. А то ведь, поводыря-то не слушая, вон подался к ямище какой – к унынию. Не-ет, нельзя так. Недо¬стойно тебя.
– А насчет леса-то, отец Евлампий... – судорожно вздохнул Глобов. – Книгу божескую я там, конечно, хорошо изучил... Но... и живности лесной побил за свою жизнь много. Не люблю бить, болею от этого, а приходится стрелять – работа такая. Тоже... страдает душа.
– Что тут сказать... Охота – допущенное Богом дело. А ты ведь не уничтожаешь все поголовно, а, наоборот, как я понимаю, – за порядком в охоте следишь. Может, благодаря тебе-то кое-что у нас пока и сохраняется. А не любишь бить – не бей. Если уж безвыходный какой-нибудь случай – Господь, я думаю, сильно
не взыщет.
Некоторое время они оба молчали. Священник стоял, опустив голову, думал о чем-то. Потом он вздохнул и, глядя Глобову в глаза, произнес:
– Понимаю, Антон Макарович: ждешь от меня прежде всего какого-либо суждения или приговора по поводу того, что про¬изошло у тебя с тем злодейским человеком...
– Жду, отец Евлампий. Даже в горле пересохло.
– Так ведь не в моей власти – судить да приговаривать-то. Не наше с тобой это дело. А ты взял на себя и суд, и приговор. Чем я тут могу утешить... Взял на себя, но ведь не убил же. А хотел убить? Скажи.
– Хотел. Когда вез его в машине, уверен был, что убью.
– И что же помешало?
– Задумался в последний момент: а чем я тогда от него-то буду отличаться? Ну и решил: пусть... такая же рана, такая же боль, как у Алексея.
– Ну вот. Не попустил, значит, Господь нарушить одну из глав¬нейших Его заповедей. Сильно тебе надо Господа благодарить. И отчаянию не поддавайся. Мы, конечно, смотрим со своей че¬ловеческой колоколенки, но... в том, как ты поступил, немало справедливого. Кто знает, может, сам Господь Бог избрал тебя орудием для наказания этого злодея. Не обнаружил, говоришь, никаких останков, никаких следов... Значит, можно предполо¬жить и то, что человек жив. А если остался жив, то уж, наверно, какой-то урок извлечет из этого сурового наказания. Желатель¬но, может, было Господу, чтоб и ты над всем этим основательно душу свою помучил. Неведомы для нас пути Господни, но надо надеяться на лучшее и помощи у Него просить. Будем просить всем сердцем – и обязательно поможет. А грех этот я обязан от¬пустить тебе точно так же, как и все другие.
– Серьезно? – с робким изумлением поднял на него глаза Глобов.
– Серьезней не бывает, Антон Макарович, – улыбнулся свя¬щенник.
И когда, отпуская грехи, отец Евлампий накрыл ему голову епитрахилью, Глобов почувствовал, как словно бы стронулось что-то в душе – хоть и едва заметно, но уже начало ослабевать в ней многодневное жесткое напряжение.
Потом отец Евлампий позвал Любу, ожидавшую в притворе, и она стала помогать ему читать необходимое перед причастием. Причащал батюшка Антона Макаровича из маленького золоче¬ного сосуда, похожего на рюмочку, и делал это с таким теплым значением, весь переполняясь радостью, что радостное тепло охватило с головы до пят и самого Глобова.
Люба, поздравляя отца с принятием Святых Тайн, обняла его, поцеловала в щеку. И вдруг не выдержала – заплакала счастли¬выми слезами, размазывая их ладонью по щекам и в то же время пытаясь улыбнуться. Отец Евлампий заметил это и, просияв сво¬им широким лицом, решительно махнув рукой, сказал:
-А хороши твои слезы, Любовь Антоновна! Дал бы Бог, чтоб наши женщины плакали только такими слезами...
А потом читала Люба следуемые после причащения благодарственные молитвы, и казалось Антону Макаровичу, будто когда-то давным-давно уже стоял здесь вот так и слушал все это, ощу¬щая, как согревается душа. Он даже пытался вспомнить, когда же могло такое быть, но никак не вспоминалось, и продолжало счастливо томить сердце это удивительное неведение.
И вдруг, совсем уж вроде бы не к месту, всплыла в памяти не¬давняя поездка в Чантур – то, как Юлия спешила к машине, про¬тягивая руку, как мелькнула потом в боковом зеркале ее малень¬кая беспомощная фигурка. И с неожиданной ясностью осознал Антон Макарович: как любил эту женщину раньше, так любит и сейчас – даже, может, еще сильнее. «Видать, такое уж это дело... – подумалось ему. – Любовь если есть, то она никогда не проходит. Даже когда человек умирает, идет, наверное, на суд Божий вместе с его душой... Валентину любил я одной любо¬вью – как сестру, как мать моих детей, а к Юлии любовь совсем другая. Прости уж, Господи, – глянул он вверх, туда, где был изображен возносящийся Христос, – что две у меня совсем раз¬ных любви».
.. .Ко всенощной Антон Макарович собрался в ближайшую же субботу. Выехали с Любой в Полунино пораньше и завернули там сначала к Платоновне. Глобов привез им с Егоркой кабанье¬го мяса – половину своей доли от последней охоты.
– Боже правый! – всплеснула руками Платоновна. – Куда же нам столько? Агафоныч тоже ведь мяса привез...
– А мое, думаешь, хуже, что ль? И чем больше, тем лучше -запас карман не тянет. Он когда же это успел-то?
– Да вот недавно был. Куда-то еще ему надо, а потом хотел в церковь.
– Вон оно что... – удивился Глобов. – В церковь даже наладился?
– А что ж тут плохого? – укоризненно глянула на него Плато¬новна. – Он уж не первый раз ко всенощной приезжает.
– Не знал... А Егорка где?
– Увезли его в это... в единоборство. Тренировку получать. Каждую субботу забирают туда. Доволен.
– А в своей-то школе как?
– Жаловаться не на что. Одни пятерки.
Платоновна тоже собиралась в церковь, и поехали все вместе. Когда ехали, она тронула Глобова за плечо:
– А ты не торопился бы обратно-то, Макарыч. Время зимнее, темное, – куда тебе спешить? Постоял бы с нами всенощную, поотмяк бы душой... А то ведь, считай, одни бабы милости-то у Господа просят, – надоели уж, небось, мы Ему. С какой стати, скажет, должен Я слушать вас, если вашим мужикам ничего от Меня не нужно? Постоял бы, Макарыч. С Агафонычем тебе бу¬дет поохотней.
– Обязательно постою, Платоновна. Спешить в самом деле ни к чему.
– Вот молодец. Слава тебе, Господи.
Обшарпанный «Москвич» Валентина уже стоял возле церкви. Антон Макарович остановил свою машину рядом.
– Что же молчала-то? – повернувшись к дочери, улыбнулся он.
– Наш любитель экологической чистоты, оказывается, давно уж сюда ездит, а ты молчишь...
– Да не так уж и давно, – ответила Люба. – Я думала, ты знаешь.
– Как же, узнаешь у вас...
Людей в церкви было совсем немного. Антон Макарович, про¬никаясь волнением, растерянно глянул туда-сюда, но Валентина нигде не обнаружил. Потом догадался заглянуть за печку, облицо¬ванную железом и возвышавшуюся неподалеку от входа огром¬ной круглой колонной. И столкнулся взглядом с Бокарюкиным.
– Чего уставился-то? – с невозмутимым видом тихо сказал тот.
– Проходи да становись рядом. Тут нам с тобой и место, сверч¬кам запечным.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Пролетело несколько месяцев. Все шло вроде бы к лучшему.
Старшая дочь подарила Глобову еще одного внука, и назвали мальчонку в честь дела – Антоном. Роды прошли благополучно, и человечек, пришедший в этот неспокойный, погрязший в сумятицах мир, оказался крепким, горластым. Сразу же начал про¬являть характер, требуя необходимое ему для жизни решитель¬но и твердо.
Зять Игорь со своим другом Васяней к весне запустили-таки пилораму. И бывшую колхозную ферму, в которой пилорама была установлена, успели надежно подлатать – не лило теперь сверху, и в окна не дуло. Пошли уже первые заказы – люди стали приво¬зить на распиловку лес. Крепко выручал Игоря с Васяней трак¬тор Антона Макаровича – без него им пришлось бы туго. Игорь, не склонный к унынию даже в самых тяжелых ситуациях, те¬перь и вовсе воспрянул духом – становилось ясным, что дело затеяно стоящее и затраты оправдают себя с лихвой.
Существенная прибавка к делу появилась совсем неподалеку и у Бориса Евгеньевича с Надеждой. Оказалось, Каракозин со своими купили в соседнем райцентре умирающий завод, произ¬водивший электромоторы, и по контракту, речь о котором впер¬вые зашла после поминок в лопатинском доме, фирма Бориса и Нади должна была обеспечить восстановление и приведение в самый что ни на есть современный вид всех корпусов этого за¬вода. Там уже полным ходом шли работы, и Борис Евгеньевич, а чаще все-таки Надежда, наведывались и туда, и к Каракозину, и, конечно же, в Непрядовку.
Когда Надя приезжала от Каракозина, Антон Макарович от¬цовским своим чутьем сразу же подмечал в ней некоторую не¬обычность. То она была радостной и какой-то легкой во всем, словно бы летящей, а то, наоборот, отвечала на вопросы невпо¬пад, будто что-то неприятное отвлекало ее и тормозило.
– Надежда, – выбрав удобный момент, сказал он ей, – не замы¬кайся на десять замков – я тебе все-таки отец. Ты же ведь влю¬билась в Каракозина.
Она подняла на него свои большие светло-серые глаза и смот¬рела некоторое время так, будто где-то внутри у нее сильно бо¬лело. Потом отвела взгляд и ответила тихо:
– Да что ж тут замыкаться, если тебе видно. Этого ведь не ждешь, оно само приходит. По себе, может, знаешь...
-Знаю... – вздохнул он. -Хорошо по себе знаемо. Но... матери-то нашей нет в живых, а виноватым перед ней все равно себя чувствую.
– Хм, вон оно как... – усмехнулась Надежда. – А у меня с Ка-ракозиным ничего нет, но перед Борисом чувствую себя винова¬той. И не может ничего быть, так что не переживай. У Каракози-на есть женщина.
– Откуда? – удивился Антон Макарович. – Подобного оборота у него вроде бы даже и не предвиделось...
– И у него не предвиделось, и у меня не предвиделось, и у тебя не предвиделось. Я же говорю: разве можно это предвидеть? Не дождик ведь и не метель...
В глазах ее была теперь неприкрытая боль, которая сразу же передалась Антону Макаровичу.
– Да нет, – опять вздохнул он тяжко, – тут тебе и дождик, и метель, и ветры ураганные. Только в душе это все. Эх, Надька... Знаю, как знобко да тошно сейчас тебе, по себе знаю... Дай-ка хоть обниму тебя как-нибудь маленько.
Он обнял ее, и Надежда по-детски прижалась к отцу, положи¬ла голову ему на плечо.
– Между прочим, папа, – рассмеялась она вдруг, – Каракозин рассказывал, как ты чехвостил их на Заветном озере за то, что живут бессемейно и о потомстве не думают. Пришлось, говорит, задуматься всерьез. Так что, наверное... спасибо тебе, папа.
– Ага, ты меня обвини еще и в том, что я женщину ему привел.
– Да не обвиняю я, а, возможно, ведь и в самом деле помогло это твое на Заветном-то – спасает меня сейчас. Ведь не будь у него женщины... Честно сказать... даже и представить себе не могу, во что бы все вылилось – с такой силой тянет к нему. Гос¬поди, до чего ж мучительная болезнь...
– Ты гляди-ка... – покачал головой Антон Макарович. – Оди¬наковая у нас с тобой зараза.
– Так ведь кровь-то одна, – опять засмеялась Надя с горечью, -одинаковые болячки и привязываются. Но главное-то мучение в том, что никак не поймешь: от Бога пришло или от дьявола.
– Да, это главное мучение. Сколько раз ломал над этим голо¬ву... Что же за женщина-то у него? Ведь абы какая его не устроит.
– Она не абы какая. Мне приходится иметь с ней дело по рабо¬те. Талантливый дизайнер, умный, глубокий человек. Очень при¬влекательна. Наверное, странно, но общение с ней и мне дос¬тавляет большое удовольствие.
– Это ты молодец, Надька. Обычно у вашего брата в подобных случаях клыки чешутся.
– Я не из таких. У меня обыкновенные, ровные зубы. И за это тоже спасибо тебе.
– А ты, Надюша, сходила бы в церковь...
– Обязательно, папа. Договорилась уже с Любой.
Гораздо спокойнее, однако тоже с некоторой долей насторо¬женности, присматривался Антон Макарович и к младшей до¬чери. Он стал замечать, что она очень нравится Бокарюкину. Тот и церковь посещал регулярно, и в глобовском доме стал весьма частым гостем. Со всегдашней своей безапелляционностью, не признавая никаких возражений, Валентин брался помогать Гло-бову по хозяйству в любом деле, которое требовало не одной пары мужских рук. И работать с ним Антону Макаровичу было отрадно – раньше, пожалуй, только с Алексеем ладилось все с таким же вот надежным пониманием и без лишних слов.
К Любе Валентин относился очень бережно – был с ней неиз¬менно вежлив и даже галантен, называл ее только по имени-от¬честву. И чувствовал Антон Макарович, что дочери хорошо ря¬дом с этим сильным, необычным и загадочным человеком.
– А что, Любушка, – спросил он ее однажды, – нравится тебе наш Агафоныч?
– Нравится, – спокойно, без всякого смущения ответила она. -Так же, как и тебе.
– Ну мы-то мужики. А тебе чем же понравился?
– В нем добро настоящее. Он никогда не говорит о добре, но любит его делать. Просто берется и делает с радостью. И он... родным быть умеет.
– Это – да. Умеет... Но ведь у него возраст...
– А не будь возраста да опыта, и добра бы этого смелого в нем не было.
Антон Макарович покивал утвердительно и больше не нашел что сказать. А потом выбрал момент – заговорил точно так же и с Валентином.
– Ух-х... – шумно вздохнул тот. – Хорошо, что стронул ты, Макарыч, эту глыбу. Я хоть и порядочное хамло, а как-то вот все стеснялся. Конечно, небось и невооруженным глазом видно, что Любовь Антоновна занимает в моей душе далеко не последнее место, и плацдарм этот с каждым днем расширяется. А у тебя глаз вооруженный, потому что ты отец. Отлично понимаю твою отцовскую тревогу, поскольку морда у меня уже в гармошку, и сам я забыл, сколько мне лет. Но... Тьфу, слишком обширное затеял предисловие. Короче – даже и в уме не веди, что могу причинить Любови Антоновне какой-то вред. Не обижай меня такой мыслью – ладно? Ни капельки плохого, ни малейшего ка¬сания с моей стороны. Все будет зависеть только от нее и от тебя. Да и торопиться нам некуда – пускай время свои печати расставит.
– Конечно, торопиться не стоит... – рассмеялся вдруг Антон Макарович. – Мы с тобой в церкви пока еще из-за печки не выш¬ли, к алтарю ни на шаг не продвинулись. А Люба там везде сво¬бодно ходит. Да не думаю я, Валя, ничего плохого. Вижу, с какой душой и она к тебе относится. Просто... отец же я в самом деле, и нужна хоть какая-то ясность.
– Ну вот она тебе и вся ясность.
Прояснилось для Глобова за это время и кое-что из прошлой жизни Валентина. Тот, видно, и сам решил, что оставаться столь же закрытым, как и прежде, при таких добрых отношениях нельзя, и стал понемногу приоткрываться. Антон Макарович понял, что многое у Бокарюкина связано с Афганистаном, одна¬ко и после ему пришлось еще долго воевать.
– Где же пришлось-то? – отважился спросить Глобов.
– Абсолютно везде, где по-настоящему стреляли.
– Какая нелегкая по пеклам-то тебя носила?
– Да есть такая нелегкая. Спецназ ГРУ называется.
– Не слыхал. Это что же за штука?
– Военная разведка.
– Звание, наверно, не маленькое имел?
– У тех, кто постоянно со смертью нюхается, больших званий не бывает. Хорошо, хоть не лишили и того, какое есть. А с чего ты взял, что у меня большое звание?
– Ну... образование в тебе чуется. Скроземительный ты ка¬кой-то.
– Скроземительный – это как понять?
– Это у нас так говорят. Скрозь землю, значит, видит.
– Хм, хорошее слово. Надо запомнить. А образование во мне чуется... Вообще-то не дай Бог никому быть таким образован¬ным, как меня за последние полтора десятка лет образовало. Единственная отрада – читать люблю, всегда успевал читать. С оружием не расставался и с книгой тоже. Чтива не терплю, при¬знаю только великое. Мыслить стараюсь – вот, наверное, кое-что тебе и чуется.
– И еще улавливаю я, – сказал Антон Макарович, – что тебя... похоже, сверху сильно обидели.
Валентин отвел взгляд в сторону и, вытащив сигареты, мед¬ленно закурил. Потом быстро глянул на Глобова и, покачав го¬ловой, усмехнулся:
– Не знаю, Макарыч, кто из нас скроземительный. И тут учуял ты кое-что. Только слово «обидели» мне не подходит, поскольку в моем понимании «обиженный» – это тот, кто сам себе причи¬нил ущерб. Но... что было, то было – выкинули меня, как козяв¬ку из супа.
– Чем же провинился-то?
– Да как бы тебе получше объяснить... -сдвинув брови, потер Бокарюкин пальцем переносицу. – Метода нынче распростра¬нилась такая: если ты многое умеешь и делаешь это честь по чести, тут еще полбеды. А если к тому же и много знаешь, то уж тогда-то от тебя обязательно избавятся. И благо, коль уберут толь¬ко со службы, потому что спокойно могут убрать и из жизни. Я, Макарыч, кое о ком знаю много плохого. И лучше бы эти кое-кто не знали, где и как я живу, лучше бы они думали, что меня вообще нет на белом свете.
– Ох... – вздохнул Антон Макарович. – Сколько же разной на¬уки довелось людям хлебнуть в последнее время... Но, наверно, лучше всего научились обижать друг друга. Каково носить-то ее, такую тяжкую обиду...
– Опять ты, Макарыч, это свое – «обиду», «обидели»... – по¬морщился Валентин. – Нет у меня никакой обиды. Была, а те¬перь нету. Я изо всех сил учу себя ни на кого не обижаться.
– Ну, ты уж чего-то... Ни на кого не обижаться – разве так получится? Обида есть обида. Как ни старайся, а все равно она по душе скользнет.
– Скользнет– пускай скользнет, а углубляться ей давать не сле¬дует. Надо любить и надо ненавидеть – это свято. Нужно учить¬ся знать, кого и что любить, а кого и что ненавидеть. А обижать¬ся – это мелко, погано. Это грех. И не обижаюсь я сейчас на тех, кто постарался избавиться от меня, от моих умений и знаний. И ненависти к ним тоже нет. Подлые, продажные, но свои же ведь все-таки. Жалко их, и больше ничего. Коль уж так боятся прав-ды, то как же могут обделаться, если окажутся рядом со смер¬тью.. . Ведь самая большая правда – это смерть. Ну? Стоит ли на таких обижаться?
-Да, пожалуй, прав ты, – кивнул Антон Макарович. – Любую обиду лучше глушить на корню, а иначе начнет она потихоньку жрать человека.
– Именно. Я, Макарыч, со всех сторон прикинул, и получается, что не поддаваться обиде – это очень даже выгодно. Ведь если научишься не обижаться, то разве кто сумеет тебя обидеть? И еще одно. Не творить зла, не обижать никого – большое, конечно, дело. Но это не все дело, а только половина. Грош мне цена, если у самого у меня не будет хватать мужества вытерпеть любое зло и спокойно перенести любую обиду. Надо быть готовым вытерпеть гораздо больше, чем хочется тому, кто тебе гадит.
– Да, брат... Интересный ты мужик, и много у меня с тобой согласного...
– Гриша Корсунчиков, – усмехнулся Валентин, – наверно, от¬ветил бы на твои слова: конечно, дескать, я очень интересный. А у меня, Макарыч, синдром недовольства самим собой.
– Что же это ты так?
-Да понимаешь, какая устряпалась штуковина... Я ведь воякой был – представляешь, сколько мне пришлось... То впереди враг, то слева или справа, то за спиной враг. Отслеживал врага в бинокль и через прибор ночного видения, бил по нему из раз¬ных видов оружия. И боевым ножом укладывал врага, и ломал ему шейные позвонки... А потом, после всего этого, среди сво¬их, куда ни глянь, – опять же одни враги. Ни семьи тебе, ни жи¬лья, ни работы, ни пенсии твоей несчастной вовремя – прет на тебя отовсюду сплошная вражья сила. Да сколько же можно-то, думаю, что же вы, проклятое сучье, никак не кончаетесь-то? Здо¬рово подустал воевать. А однажды подошел к зеркалу, глянул на свою истертую, прокисшую морду, и как-то сразу ошарашило: чего ты вокруг себя-то без конца врагов ищешь? Вот же он -главный твой враг. Понимаешь, Макарыч?
– Понимаю. Как ты назвал? Сидр... Ну когда собой-то не до¬волен.
– Синдром недовольства.
– У меня тоже этот синдром.
-Я заметил. Еще тогда заметил – зимой, когда ты нашел врага, наказал его, а потом распластался и душой, и телом. Конечно, есть враги, которых не наказать – грех. А в остальном... Я бы сейчас любому посоветовал: не спеши искать врагов вокруг себя. Лучше подойди к зеркалу, и увидишь там своего злейшего вра¬га. И сразу же начинай с ним разбираться. Мучительное дело, и, наверно, жизни не хватит, чтоб разобраться с этим основным врагом – по себе знаю. Но главное – начать. Если бы каждый начал по-настоящему разбираться с самим собой, то потом и тот, и другой огляделись бы и удивились: а вокруг меня-то куда же все враги подевались?
Антон Макарович слушал, прикрыв глаза, и медленно кивал.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Все более надежный настрой приобретали дела в заказнике. Теперь браконьерам, которых обнаруживали, если и удавалось уйти, то это были случаи из ряда вон выходящие, и Веденцов, все ребята из охраны переживали их как большие неудачи. В основном же нарушителей брали – даже самых опасных, хоро¬шо вооруженных. В межсезонье, перед весной, случились две перестрелки с браконьерами, похожие на настоящий бой. Одна из них длилась около часа. Из охраны, слава Богу, никто не по¬страдал, а вот преступникам досталось в обоих случаях – одно¬му раздробило пулей бедро, другому просквозило ногу ниже колена. Трое были разоружены и взяты с поличным в первый раз, и четверых оприходовали точно так же после второй стыч¬ки. Следственные мероприятия и судебные заседания по таким делам почему-то стали проводиться в Сурженске с небывалой оперативностью, и вскоре по району заговорили, что Агишовс-ко-Непрядовский заказник теперь в надежных руках – порядка в нем, пожалуй, даже больше, чем в близлежащем заповеднике.
Блуждали, правда, и другие слухи. Судачили, будто весь этот лесной массив, самый богатый в районе природными красотами и живностью, Учитель и его «ученики» отхватили в частное пользование уже испытанным методом – с помощью оружия и денег. Те, кто знал Глобова, возражали: дескать, не тот человек Антон Макарович, чтобы испугаться да продаться – его на этот лад уж вряд ли кто переделает. И если он работает с ними, зна¬чит, все там чисто. Да и польза налицо. Честные люди как охо¬тились раньше в заказнике, так и сейчас охотятся, а нахрапистая сволота наконец-то начала получать то, что ей давно положено. Говорилось и еще много разного – слухи эти, как оно испокон ведется в российских провинциях, отличались друг от друга та¬кой резкой противоположностью, что какой-нибудь здравомыс-лящий немец, наверное, грохнулся бы в обморок. А наши люди перемалывали как правдивые, так и чудовищные мнения, абсо¬лютно спокойно, памятуя, по заветам отцов, что на каждый ро¬ток не накинешь платок.
На открытие весенней охоты на водоплавающую дичь пожа¬ловали высокие гости из области – начальник управления охот¬ничьего хозяйства Виталий Артемьевич и с ним Торохов, воз-главляющий управление лесами. Решили и охотой потешиться – отдохнуть пару деньков и заодно глянуть, как идет экспери¬мент. То бишь вникнуть, насколько удается выполнять свои обя¬зательства по охране заказника местному промышленно-торго-вому объединению «Братство».
Устроили гостей на Подсвятском озере – там была хорошая охотничья база, которую к тому же незадолго до их приезда при¬вели по приказу Каракозина в столь божеский вид и оснастили такими удобствами, что уезжать начальникам на третьи сутки утром не ахти как и хотелось. В последний вечер перед их отъез¬дом собралась на базе вся служба заказника, прибыл сопровож¬даемый Сергеем Чаловым Каракозин. Прикатил и охотовед Ва-ренкин. Организовали застолье с блюдами из охотничьих тро¬феев, и отчет проходил в теплой, можно сказать, братской ат¬мосфере.
Оба начальника были полностью удовлетворены тем, как идут в заказнике дела, и приятно удивлены намеченным на будущее. И, пользуясь благоприятным моментом, сначала Каракозин, а потом и все остальные, включая и Виталия Артемьевича, нава¬лились на Торохова с просьбой, чтоб промышленных вырубок в заказнике не допускалось даже в самых малых объемах. Торо¬хов, тертый калач, крутил и так и этак, однако твердого обеща-ния все не давал.
– Да вы что, мужики, – развел он руками, – национальный парк, что ли, вознамерились тут состряпать? Даже если так, все равно лес промышленного подхода требует.
– К примеру, Андрей Севастьянович, – сказал ему Глобов, -начнет крушить ваш город какая-нибудь дурная, окаянная сила. Один дом размолотят, второй развалят, десятый, сотый... Управ¬ление ваше примутся разносить в пух и прах. Ведь вам тогда надо будет куда-то бежать. Так? Так. Это я к примеру. А насчет леса и примеров приводить нечего – его нынче крушат именно подобным образом. С таким промышленным подходом на него обрушились, что строевого-то уже не остается вокруг совсем, а вместе с ним ведь под утюг все до кустика. Ну и... зверю-то надо куда-то бежать? Птице лететь куда-то надо? Им тоже хо¬чется и жилье свое, и потомство иметь, как Богом положено. Разрешите уж им. А мы тут у себя всех беженцев примем, обес¬печим лесному населению уровень рождаемости, превышающий смертность.
Торохов некоторое время смотрел на него с приоткрытым ртом, потом втянул воздух носом изо всех сил и покачал головой:
– Ну, Глобов... Ну, т-т... Много я о тебе слыхал, целые были¬ны ходят о твоем аникином воительстве, но такого... Тыщу лет никто уж так красиво меня не отбривал. Все, мужики! – поднял он рюмку. – Давайте за Глобова! И никаких промышленных вы¬рубок у вас, пока я жив, – только санитарные.
– Тогда уж разрешите заодно, – вставил Каракозин, – во время санитарных вырубок нам и своего эксперта привлекать, чтоб с его мнением тоже считались. Мы очень компетентного поды¬щем.
Торохов опять застыл, держа рюмку на отлете, потом уперся взглядом в Виталия Артемьевича:
– Слушай, Артемьич, ты где таких мужиков выкопал? Это же не мужики, а безоткатные орудия.
Начальник охотничьего управления молча улыбался в свои пышные усы.
– Привлекай экспертов, Петр Васильевич, – махнул Торохов Каракозину свободной рукой. – Коль уж взялись беречь – валяй¬те на полную. А то в самом деле... слишком много ушлых разве¬лось. А ты, Антон Макарович, – повернулся он к Глобову, – по¬имей уж нас в виду, когда окаянная сила к нашим управлениям-то подберется. Прав ты – она уж вплотную подошла. Вместе со зверьми да птицами к тебе сюда побежим. Так ведь, Артемьич? А куда же нам еще? Больше некуда.
– Всегда милости просим, Андрей Севастьянович, – сдержан¬но улыбнулся Глобов.
Обсудили заодно и глобовскую идею насчет охотничьих вы¬шек и сочли это дело очень даже стоящим. Словом, уезжали на¬чальники с сожалением и настолько довольные, что даже вроде бы окрыленностью какой-то от них повевало.
Обозначившаяся зимой на глобовском дне рождения мечта о том, чтобы заиметь надежное пристанище, где будут капитально базироваться все службы заказника, транспортные и прочие подсобные средства, пожалуй, даже и не слишком жданно да гаданно продвинулась к своему воплощению. Уже были завезе¬ны в Непрядовку, на пустырь близ глобовского дома, и бетон¬ные блоки, и кирпич. И разметку строители успели сделать, а к работам должны были приступить, когда уйдет из почвы весен¬няя влага.
Пополнился «гарнизон» заказника. Зимой Каракозин «благо¬словил» Валентина на формирование егерской команды из трех человек, и тот взял к себе, как было задумано, Григория Корсун-чикова да еще сына Василия Акимовича Гремячева, который очень приглянулся ему на одной из охот. А третьего брать пока не торопился – решил посмотреть с годок, как пойдет дело с таким составом.
Валера Гремячев был молод, всего три года назад отслужил в морской пехоте, силу имел надежную, а выносливость – неверо¬ятную. Если бы потребовалось простоять на одной ноге полча¬са, чтобы не спугнуть зверя, а потом в удобный момент подойти к нему на выстрел, – он простоял бы и не ойкнул. Был, уже кста¬ти, с ним такой случай. Возникни необходимость пройти чащо¬бами из одного конца заказника в другой, что составило бы не менее полутора десятков километров, и тем же путем вернуться обратно – Валера и прошел бы, и вернулся, и была бы на его лице улыбка, означавшая, что можно пройти и еще столько. Он любил ходить везде пешком и времени на это не жалел. На охот¬ничьи премудрости отец натаскал его с детства, стрелял Валера почти так же, как Антон Макарович, то есть спайперски, а глав-ное – умел во всем следовать старым мудрым правилам, кото¬рые не только помогали умно добыть зверя или птицу, но и по¬буждали заботиться о том, чтобы добычи в лесу всегда хватало. Для таких у Глобова было свое теплое определение – «охотник-берегун». Таким был и сам Василий Акимович Гремячев.
Прием в службу заказника обрел свой жесткий порядок – только через Каракозина. Сначала надо было представить ему исчер¬пывающую характеристику намеченного для приема человека: кто, что, где служил, работал, какие имеет достоинства и склонности. А уж потом Петр Васильевич беседовал с человеком сам. Веденцов рассказывал, что, когда формировал службу охраны заказника, Каракозин по каким-то ведомым только ему одному причинам отверг двоих парней.
С Валерой Гремячевым не возникло никаких проблем, а когда Валентин привез в каракозинский офис Корсунчикова, то не обо¬шлось без казусов.
Бокарюкин, конечно, предварительно поработал с Григорием в воспитательном плане с максимальным использованием каких-то своих мирных методов. После того, первого, разговора в Аги-шовке Корсунчиков прикидывал, что могут ему подсунуть ка¬кую-либо неважнецкую работенку с целью привлечения на свою сторону против других браконьеров, но уж никак не предпола¬гал, что возьмут в егеря. А когда назвали цифру зарплаты, то даже поперхнулся и закашлялся, поскольку лет уж пять и по¬мечтать-то боялся о такой. Валентин объяснил ему, что пред¬ставляет собою объединение «Братство» и какие обязательства выполняет оно по отношению к заказнику.
– Слыхал я про них, – сказал Корсунчиков. – Из учителей в бандюки подались. Но вроде бы со справедливым уклоном. Как этот... Робин Гуд. Я про него два раза кино смотрел.
– Сам ты бандюк, – ответил Валентин. – Творишь над лесной живностью все что заблагорассудится. А это серьезные люди -за Родину воевали, пока ты тут леса опустошал, через ад кро¬мешный прошли, сквозняков нахватались пулевых и осколоч¬ных... На защиту природы встали горой, тебя вот, паразита, хо¬тят пригреть...
– Ладно, не кипятись, – выставил Григорий ладонь. – Пускай пригревают.
– Тебя спасает только то, что я сам когда-то про них так же думал. А теперь ближе и дороже их никого у меня нет. Братья, понял? Еще раз обзовешь бандюками – без всяких дипломати-ческих тонкостей шею тебе сверну.
– Ладно, верю.
И офис Каракозина в стороне от города, и строгая охрана, и сам он, и его кабинет – все это произвело на Корсунчикова сокрушительное впечатление. Хозяин кабинета тепло и простецки расспросил Григория о семье, о жизни в Агишовке, а потом гля¬нул вдруг ему в глаза с острым холодком:
– Располагаю, Григорий Федорович, сведениями, что имеются у тебя браконьерские наклонности...
Валентин, который присутствовал при этом разговоре, поду¬мал: ну, сейчас Гришаня загубит все дело – начнет юлить, дока¬зывать, что охотник он честный, но оклеветанный, поскольку никто, никогда и нигде с поличным его не взял. Но Корсунчи¬ков, не выдержав каракозинского взгляда, опустил голову и при¬знался с тяжелым вздохом:
– Имеются, Петр Васильевич, наклонности. Бывает... малень¬ко наклоняюсь.
– Наклонялся, – с металлическими нотками в голосе негромко сказал Каракозин. – Давай будем так считать. И больше в ту сто¬рону ни на полмиллиметра. Ясно?
– Ясно, – поднял на него Гриша свои блестящие черносливо-вые глаза. – Во мне уже происходит спасительный загиб в дру¬гую сторону.
– Ну, слава тебе, Господи, – улыбнулся Каракозин. – Только бы
обратно не спружинило.
– Не спружинит. Вгоним надежный стержень.
– Вот это ты правильно понял, Григорий Федорович. Нам как раз и нужны-то люди со стержнем в душе. Слышал, наверно, какое у нас название – «Братство». Это не пустой звук. Люди в основном бывшие военные, хлебнувшие всякого и намертво ус¬воившие правило: «не предай, не подведи». Держимся такой за¬поведью, и наше братство покрепче иного кровного. И кто при¬ходит к нам, тоже обязан вогнать в себя, как стержень, эту са¬мую заповедь.
– А если что, – брякнул Гриша, – то вплоть до расстрела?
– Ну, с какой же это стати... – рассмеялся Каракозин. – Ведь все просто – живи, работай на полную, не давай своему стерж¬ню гнуться. Братьев поддерживай во всем. Если надо, то грудью за них. И тогда сам ты надежно защищен – тебя никогда не бро¬сят в беде, прикроют в какой угодно передряге, выволокут из любого пекла. А тот, кто подвел брата, да, не дай Бог, еще и не одного, а всех, тот, считай, сам себя наказал. Такому уже никто ни в чем не поможет, никто его не станет защищать. Будет он, конечно, жить, но велика ли радость – одиноко дрябнуть от страха да холода на двадцати пяти нынешних ветрах? А? Как ты дума-ешь, Григорий Федорович?
– Двадцать пять ветров сразу, – ответил Гриша, – это штука серьезная. Одни лоскуты от человека могут остаться.
– Вот то-то и оно. Ну а если подвел или предал настолько, что брату это стоило жизни, то... чего уж мне тут перед тобой мяг¬кие дорожки выстилать – скажу прямо: десантники за своих не прощают. Ни чужим, ни своим. Но у нас, слава Богу, со своими до такого не доходило. Надеюсь, и не дойдет. На двадцать пять ветров пришлось выкинуть кое-кого – это было, обнаружились поначалу уроды и в нашей семье. Если интересно, можем снаб¬дить тебя адресами – спросишь, как им теперь живется и что они о себе и о нас думают.
– Нет уж, – нахмурился Корсунчиков, – ихние адреса вы луч¬ше оставьте при себе, а я с предателями не знаюсь.
– Что ж, неплохой показатель.
– А если вы меня примете на работу, – спросил Гриша, – то я тоже буду брат или так, сбоку как-нибудь?
– Я же сказал – от тебя будет зависеть. Работать надо как сле¬дует и во всем верным быть. Брат за брата... наверное, уж хва¬тит объяснять тебе, что это такое.
– И тогда меня тоже в любой момент защитят?
– Конечно. А чему ты удивляешься?
– Да это было бы уж больно хорошо, – в глазах Григория про¬мелькнуло что-то по-собачьи тоскливое. – А то я всю жизнь толь¬ко сам себя и защищаю. Чего-то уж надоедать начинает.
Каракозин постарался скрыть усмешку и, чуть помедлив, спросил:
– Ну, есть еще вопросы, Григорий Федорович?
– Я так понимаю, что все-таки решили вы взять меня в братья-то...
– Правильно понимаешь.
– Тогда жалоба у меня есть.
– Что же это ты – еще не начал работать, а уже с жалобой?
– Эта жалоба делу в доход пойдет.
– Ну, давай.
– С месяц назад Капитоныч Веденцов нажал мне куда-то вот сюда, – ткнул Гриша пальцем в свое запястье.
– И что же – болит до сих пор?
– Нет, не болит. Я по существу. Приемы знают. Капитоныч на¬жал мне, и я сел на карачки. В который уж раз прошу его по совести: покажи, где нажал и как это делается. Не показывает. И Агафоныч, – кивнул он на Бокарюкина, – тоже знает, а показы¬вать не хочет. Справедливо или нет? Сами знают приемы, а мне
не показывают.
– Но ты же только вот поступил на работу. А раньше-то – чу¬жому да к тому же браконьеру – какой им смысл был показы¬вать?
– Я насчет нынешнего прямого смысла. Если вы меня взяли в братья и брат за брата... то я ведь тоже должен приемы знать. Почему нельзя мне уметь любого... короче, того, от кого при¬дется охранять лес, посадить на карачки? А если на брата кто
полезет?..
– Конечно, – Каракозин с трудом сдерживался, чтобы не рас¬смеяться, – было бы неплохо, если бы ты тоже знал приемы. Теперь-то уж тебе, наверно, покажут. Но заниматься этим делом обычно начинают смолоду, а у тебя, Григорий Федорович, все-таки уже возраст...
– А что мне возраст? – вскочил Корсунчиков. – Я какой был в двадцать лет, такой и сейчас, даже лучше. Умею все усваивать, и все мне интересно.
Каракозин глянул на часы и вдруг решительно поднялся из-за
стола, лукаво улыбнулся:
– Есть тут у нас школа такого профиля. Там сейчас как раз начинаются тренировки. Поедем, глянем, Григорий Федорович, на твои данные, если"уж ты столь решительно настроен.
– Слыхал я про эту школу, – в глазах Корсунчикова запрыгали веселые огоньки. – Поедем, глянем.
...Войдя в небольшой спортивный зал, где кувыркала друг друга молодежь, Каракозин на ходу сбросил с себя пальто, кото¬рое сразу же кто-то заботливо подхватил, и крикнул:
– Пятеро из второй возрастной – ко мне!
И моментально подбежали, выстроились перед ним подрост¬ки в белых куртках и таких же штанах, босиком все.
– Раздевайся, Григорий Федорович, – сказал Каракозин, – и давай-ка попробуй уложить на пол по очереди каждого из этих ребятишек. А каждый из вас, парни, должен постараться уло-жить на пол дядю.
– Этих? – с жалостью смотрел на ребят Корсунчиков. – Смее¬тесь, что ли, Петр Васильевич? Тут ведь всего и есть-то – горсть соплей да кружка крови.
– Пока не смеюсь, Григорий Федорович. Все! Начали! Первый парнишка, расставив руки, ступая по-кошачьи мягко,
пошел на Корсунчикова, и Гриша тоже слегка присел, раскрыла-стился. А через мгновение оказался на полу и даже не успел понять, как это произошло. Потом точно так же неуловимо швар¬кнули его по очереди на пол и остальные четверо. Он сидел на полу, морщась от боли, потирал ушибленный локоть, а ребята уже опять стояли перед ним в строгом строю.
– Ну ладно, фашисты, – сказал Гриша. – Я все равно научусь. Приду как-нибудь на безделях и переваляю вас тут поголовно.
А едва только он, не совсем еще опомнившийся, утвердился на ногах, подошел Егорка Лопатин из младшей возрастной груп¬пы и, не долго думая, тоже шваркнул его на пол.
– Да что же это за произвол-то, ты-т вашу... – в сердцах шлеп¬нул по полу ладонью Григорий.
– В самом деле, – навис над Егоркой Каракозин, – это что за произвол? Тебя кто сюда звал, Лопатин? Кто тебе разрешил?
– Я его знаю – это Корсунчиков из Агишовки! – упрямо вски¬нул голову мальчишка. – Мой отец за ним по заказнику гнался не раз, а припечатать... не вышло. А я вот взял и припечатал!
– Стоп! – быстро вскочив, проявил интерес Григорий. – Это ка¬кой отец, кто за мной гнался? Ты Егорыча Лопатина сын, что ли?
– Сын Лопатина, – набычившись, смотрел на него Егорка. – А/ тебе что – мало?
– Ты-тт... Нет, мне хватит, я не к тому.' Это за отца, значит? Молоде-ец... За отца так и надо. Если бы все так за отцов... Я тебя исключительно уважаю. И... ты постой чуток смирно, не кипятись.
Корсунчиков шагнул к Егорке и, погладив его по голове, доба¬вил:
– В Агишовку ко мне приезжай. Я тебе постного сахару нава¬рю на клюкве – погрызешь от души.
Каракозин с Бокарюкиным, отвернувшись к стене, беззвучно смеялись.
– Слушай, – вытирая выступившие от смеха слезы, сказал Ка¬ракозин, – ты где такого откопал?
– В Агишовке, где же еще, – ответил Валентин. – Да и не я откопал-то, а Макарыч. У Макарыча в загашнике, небось, еще с десяток подобных индивидов наберется.
– Ну, тогда, значит, не совсем еще оскудела русская земля. Потом Каракозин подошел к Григорию и, положив ему руку
на плечо, сказал:
– Ты уж, Федорыч, не обижайся ради Бога. Традиция у нас такая. Приходит новенький – надо его как следует повалять, про¬верить и душевную, и телесную реакцию. У тебя реакция души отличная. Ну а над телесной придется поработать. Бокарюкин поднатаскает – он хорошо знает эти дела. Так что не стоит пере¬живать. Придет время – в самом деле поваляешь их тут всех.
– Да чего их валять... – смутился Корсунчиков. – Жизнь без нас наваляет – только успевай вскакивать. Ну и... они же мне теперь тоже, наверно, братья...
– Пока еще дети они нам. А будут братьями.
Через три дня Корсунчиков появился у Валентина в Герасеве.
– Давай, Агафоныч, – заявил он с порога, – показывай при¬емы.
– Господи... – опешил тот. – Ты как добрался-то? Ведь к вам в Агишовку транспорт совсем не ходит.
– Не твое дело. Давай показывай. Пришлось показывать – во дворе, на снегу.
Ну а потом Гриша стал появляться раз в неделю. По средам ходила в Агишовку из райцентра почтовая машина, и на ней он добирался до шоссе, а оттуда до Герасева – где пешком, где на «перекладных». Тренировал его Бокарюкин жестко, что называ¬ется, до потери пульса. Потом парил в бане и оставлял у себя ночевать. Утром, связавшись по телефону с группой Игоря, от¬возил Гришу на шоссе, и ребята по пути в заказник подхватыва¬ли неутомимого любителя рукопашных схваток, доставляли его в родные пенаты.
Когда сам Валентин приезжал по делам в Агишовку, Корсун-чиков не отпускал его оттуда два-три дня, проявляя такую на¬стойчивость и окружая таким сокрушительным гостеприим-ством, что вырваться сразу было попросту невозможно. Боль¬шая часть этого времени опять же проходила в тренировках, но тут Бокарюкин отыгрывался тем, что не он Гришу парил в бане, а Гриша его. А париться Валентин любил так, что когда он, на¬конец, выходил из бани голый и кидался в снег, то Корсунчиков выползал следом за ним на карачках. /
Однако и этого Грише было мало – он при каждом удобном случае еще и самого Веденцова, и его парней одолевал просьба¬ми позаниматься с ним. И они иной раз были рады поразмяться да потешиться – уделяли ему когда час, а когда и больше.
У Корсунчикова появилась кошачья реакция, и к весне он ов¬ладел самыми ходовыми приемами рукопашного боя настолько, что стал пошвыривать своих учителей на землю весьма чувстви¬тельно. И однажды вдруг заявил Бокарюкину:
– Все, брат Агафоныч, теперь берегись... Я перешел барьер. Если сильно разозлишь, укатаю в отделку.
– Серьезно? – ухмыльнулся Валентин. И влепил Корсунчикову пощечину.
– Ты чего это?! – остолбенел тот.
– Злю тебя. Давай злись.
Гриша, сделав стойку, пошел на него, и Бокарюкин, включив почти весь свой арсенал, укатал его так, что тот довольно долго лежал, не имея сил подняться. Потом все-таки сел с сопеньем на задницу и, вытирая со щеки грязь, тяжело вздохнул:
– Да... Видать, придется еще маленько тебя поопасаться. Обманул ты меня, брат Агафоныч, – не все приемы показал. Тре¬бую показать остальные.
– Показываю главный и последний прием – вот он, – сунул ему Валентин под нос кукиш.
– Несправедливо, брат.
– Очень даже справедливо. Покажи тебе все – ты, чего добро¬го, всех нас и укатаешь. Сам о справедливости не забывай – по¬пробуй только примени где-нибудь хоть один прием не по делу. Я тогда тебя так умну, что на голове будешь сидеть, а задницей думать.
– У меня интерес не кровожадный, а технический.
– Знаем мы эти технические интересы. Глаза загораются, как у бешеного быка.
– Это от счастья познания.
– Вот и ходи счастливый. Хватит с тебя.
– Ладно, – сокрушенно вздохнул Гриша, – может, потом как-нибудь договоримся.
– Даже и не думай. И мужикам скажу, чтоб прекратили с тобой валандаться. А то натренируют на свою шею.
Взяв Корсунчикова в егеря, постарались снабдить его самым необходимым. Нарезного оружия у Гриши не имелось, охотился он всегда только со старенькой ижевской «вертикалкой», и ему отдали служебный карабин Алексея – тот самый, возвращенный с экспертизы. Закрепили за ним и Алексеев мотоцикл, который тоже был служебным. Прикинули и решили, что на таком отши¬бе, в самом дальнем углу заказника, без транспортного средства егерю никак нельзя. Гриша беспредельно рад был этим приоб-ретениям, но предметом его особого восторга стал сотовый те¬лефон. Постоянная связь с Корсунчиковым тоже была необхо¬дима, и ему объяснили, что пользоваться этой связью надо лишь в случае крайней необходимости, поскольку разговоры оплачи¬ваются каракозинской фирмой, и лишние траты ей ни к чему. Однако он как-то не слишком внял этому предупреждению и на первых порах донимал звонками всех сослуживцев, особенно Бокарюкина.
– Агафоныч, гусь пролетом пошел. Готовлю на него засидки. Вы с Макарычем приедете – в засидках-то на пробу поторчать?
– Ты бы сначала приготовил, а уж потом выходил на связь, -отвечал Валентин. – Поговорю с Макарычем. Все, конец связи.
А в тот же день, вечером, Корсунчиков звонил опять.
– Ну, Агафоныч, ну, братан... – переполнялся он восторгом. -До чего же гусь умная птица! Сколько живу, столько и удивля¬юсь. Ты поверишь ли...
– Что дикий гусь на редкость умное животное, это мне извест¬но, – перебивал его Валентин. – А я вот тебе удивляюсь. Скажи, Гриша, честно, положа руку на сердце: ты дурак или притворя¬ешься?
– И то, и другое, – благодушно признавался Корсунчиков. -Но, между прочим, гусю-то редко удавалось меня объегорить.
– А мне вот все никак не удается тебя убедить, что мобильни¬ком надо пользоваться только по важному делу. Чего трезвонишь-то опять?
– Дак... ты же мне брат. Неужто не имею права поделиться с братом своим душевным озарением?
– Слушай, Гриша: пошел-ка ты в задницу.
– Ну-у, вот оно тебе и братство... – искренне огорчался тот.
– Все, конец связи, – отключался Валентин.
Во время первого своего руководства охотой на водоплаваю¬щую Корсунчиков взял да и сократил охотникам норму отстре¬ла. Охотники стали жаловаться Антону Макаровичу: дескать, это что же такое – в других местах заказника разрешается от¬стреливать больше, а здесь, в агишовском углу, какая-то непо¬нятная дискриминация. Глобов сразу же связался с Григорием.
– Ты чего это там самоуправством-то занимаешься? Тебе же ясно было сказано, какая у нас этой весной норма.
– В целях экономии, – ответил Гриша. – Им волю дай – они твою норму в два раза перевыполнят.
– Прекрати. Сам-то, небось, по привычке в три раза норму пе¬ревыполняешь.
– Ты, Макарыч, вот что... – обиделся Корсунчиков. – Раньше ты на меня клеветал... может, и правильно. А сейчас твоя клеве¬та несправедливая в корне. Добываю так же, как и они, – на об-
щих основаниях. У меня жена вот даже скулит: на два дня, гово¬рит, хватает твоей утятины, а дальше жрать нечего.
– Ну и ну... – поразился Глобов. – То он бил дичь в любое время и без всякой нормы, а то и по норме ни себе, ни людям не дает. Что это за крайности-то у тебя, в самом деле?
– Видать, адаптация таким порядком идет. Оно ведь не сразу. Дай уж маленько сроку, Макарыч, – как-нибудь запихнусь от краев в середку.
– Давай запихивайся скорей. А норму охотникам верни. -Ладно, верну, если вам экономия не нужна. Мне-то легче будет
– моя благоверная, может, хоть зудеть над ухом перестанет.
А вообще-то чувствовалось уже, что Корсунчиков надежно при¬живается в заказнике в новом своем качестве. И Бокарюкину, и Веденцову, и парням Гриша нравился все больше – когда заходи¬ла о нем речь, то как-то по-особому теплели у мужиков лица.
После того зимнего беспощадного расчета с бандитами, от¬нявшими жизнь у Нины и Алексея, никакой угрозы ниоткуда пока вроде бы заметно не было. Возможно, связанные с этим осложнения возникали у каракозинцев в Сурженске, но Дмит¬рий на такую тему ни разу не заговорил, а Глобов ни у него, ни у парней не допытывался. Веденцов, однако, неустанно напоми¬нал всем о том, что береженого Бог бережет, и Антон Макаро¬вич давно уже свыкся с успокаивающей тяжестью пистолета под мышкой.
Борис Евгеньевич с Надеждой оставили в своем особняке од¬ного охранника, и тот продолжал держать под контролем все «объекты внимания», объезжая их и днем и ночью. Тетка Васю-та успела привыкнуть к парню, будто к родному, да и он – тот самый Игорь, с которым Глобов познакомился на кладбище, -относился к ней с трогательной сыновней заботой.
В церковь Антон Макарович ездил теперь каждую неделю – в основном субботними вечерами. Но в большие праздники они с Валентином, оставив дела, выбирались к обедне. И стояли в цер¬кви уже не отгороженные от людей громадой печки, а поближе к середке.
За эти месяцы Глобов как-то очень легко – словно бы само собой все вышло – сдружился с отцом Евлампием. Тот с радос¬тью принимал его у себя после всенощной, и они, беседуя за чаем, засиживались иногда до полуночи. Немало важного для души черпал Антон Макарович в этих беседах, к тому же он успел трижды прочитать Евангелие и не переставал удивляться, насколько же просто и правильно указано людям в этой книге, как им надо жить. И ему очень хотелось жить именно так. Одна¬ко поражало и то, с какой упрямой силой большинство людей стремится строить жизнь совсем по-другому, не замечая в этом безоглядном стремлении огромных своих потерь, не ощущая общего страшного ущерба. Но несмотря на горечь такого пони¬мания, Антону Макаровичу было теперь намного легче. Душа его уверенно обретала давно желанный порядок, обусловлен¬ный ясным и четким правилом: главное вовсе не в том, как жи¬вут и относятся к тебе люди, а в том, как живешь и относишься к ним ты сам. Да, все шло уже не так плохо. Все шло к лучшему.
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Время после весенних охот Антон Макарович любил по-осо¬бому – в лесах в эту пору проникалось все тихой сокровенной заботой.
Не по дням, а по часам росла, полнилась соками трава, столь же быстро тучнела, меняла свой нежно-зеленый оттенок на бо¬лее темный листва кустов и деревьев. И все это сопровождалось цветением – едва отцветали одни растения, как уже начинали будоражить душу своим праздничным нарядом другие. Одно цветет под ногами, другое цветет на уровне глаз, а поднимешь голову – и там, наверху, либо свисают над тобой пухлые, укра¬шенные золотистой пыльцой сережки, либо ударит в глаза бе¬лая кипень продравшейся сквозь навесы орешника поближе к солнцу длинноствольной черемухи.
И все, что летает, бегает, ползает и плавает, тоже неустанно
заботилось о продолжении жизни. Одни птицы еще только де¬ловито сновали туда-сюда, обустраивая свои гнезда, а другие особи уже терпеливо высиживали потомство. Не раз приходи¬лось сворачивать в сторону, внезапно уловив наметанным зре¬нием направленную на тебя блестящую бусинку глаза, вроде бы бесстрастного, но, наверное, сообщавшего небольшому тельцу сидящей на гнезде птицы огромный ужас перед надвигающейся человеческой махиной, из-за которой как бы не пришлось поки¬нуть уже надежно прогретые яйца...
В дальних глухих чащобах продолжался отел у лосих, каба¬ньи матки обихаживали своих маленьких полосатых питомцев. Еще не вся рыба отнерестилась в водоемах, и по вечерам надры¬вались в них лягушки, старательно отлаживая свои уморитель¬ные голоса, и каждая будто силилась доказать, что ее голос луч¬ше любого другого.
Самая волнующая, возвышающая душу пора. И самое удоб¬ное время для браконьеров.
В лесной почве еще держалась верховая влага, а в низинах и вовсе было слякотно, и не хотелось тревожить ревом автомо¬бильного двигателя погруженную в сокровенные заботы при¬родную живность, однако Антон Макарович с Валентином все же решили сунуться в глубину заказника на колесах. Надо было подчистить от зимних завалов и прочего валежника глухую по¬таенную дорогу на озеро Заветное. Раньше в такое же вот время обязательно занимались этим с Алексеем.
Перед тем как выехать, Антон Макарович вынес поесть соба¬кам – они, растянувшись, блаженствовали на солнышке возле садового крыльца. Ожоги и у Миры, и у Гиты за зиму капиталь¬но зажили, однако проплешины все же остались – плохо росла на обожженных местах шерсть. Во время весенних охот он оп¬робовал их обеих – работали нормально, даже, пожалуй, серьез¬ней, чем раньше.
Собаки всегда каким-то непостижимым способом догадыва¬лись, что он собирается в лес. Поняли и в этот раз – похватав кое-как еду, начали прыгать, ластиться: дескать, возьми с собой. – Нет, братцы, – сказал Глобов, – нечего вам сейчас там делать – не время будоражить лесной народ. Треску да шуму хватит и от нас с Бокарюкиным.
Он оглядел сад, и сжалось, захолодало сердце -лишь несколь¬ко вишен цвело вдоль ограды. А все остальное – яблони, груши, сливы – стояло на фоне окружающей молодой зелени подобием черных скелетов. На обгоревших сучьях и ветвях кое-где все-таки пробивались робкие съеженные листочки, но это говорило лишь о том, что прежде чем умереть, деревья долго будут му¬читься – болеть на корню.
«Лучше, наверно, спилить, – подумал Глобов. – Да поднимет¬ся ли рука-то?..»
Пчелиного амбарчика словно и не было никогда – едва лишь сошел снег, Антон Макарович убрал головешки и тщательно разровнял это место.
...В лесу им с Валентином не повезло. Расчищая дорогу к За¬ветному, одолели, наверно, лишь около трети ее, а потом гло-бовский «УАЗ» крепко засел в одной из низинок. Ковырялись с ним долго, и когда наконец удалось вырваться, уже вечерело. На обратном пути, усталые, в основном молчали.
– Ничего! – ударил Глобов кулаком по рулевой баранке. – Упах-тались – зато дело начато. Поужинаем сейчас вместе – навернем от души.
Валентин не возражал.
Когда, обогнув последний перелесок, свернули на непрядовс-кую полевую дорогу, уже смеркалось, и едва только оказались лицом к деревне, как ударило вдруг оттуда по глазам багровое зарево. А в следующее мгновение вымахнули над ним мощные языки пламени.
Антон Макарович затормозил так резко, что сидящий рядом Валентин чуть не врезался головой в ветровое стекло. И даже двигатель заглох, машина остановилась.
– Это мой дом горит, – сказал Глобов.
– Да ты что?!
– Это горит мой дом. Люба... она хотела вечером в церковь...
– Вперед, Макарыч.
Глобов гнал машину с такой бешеной скоростью, и подскакивала она так, что попадись какой-либо ухаб с небольшим скосом – могли бы запросто перевернуться.
И уже на подъезде, когда пожар открылся весь как на ладони, стало ясно: ничего не спасти. И дом, и другие усадебные строе¬ния, и крытый двор – все было объято могучим пламенем. И даже сквозь шум двигателя слышен был жуткий треск, иногда похожий на выстрелы. Эти резкие выстрелы взметывали к небу снопы крупных ярких искр. Слишком уж дружно горело – не¬трудно было понять, что начало гореть, не с какого-то одного места, а занялось огнем все сразу, от одного края усадьбы до другого.
– Поработали, суки... – процедил сквозь зубы Валентин. Перед горящей усадьбой на безопасном расстоянии толпился
народ – наверное, вся деревня собралась тут. Увидев бешено несущуюся глобовскую машину, люди отхлынули в стороны, оставив для нее коридор. Когда Глобов заглушил двигатель, Ва¬лентин, словно клещами, сдавил ему на мгновение руку возле запястья.
– Макарыч, – попросил он, – разум возле этого жара держи холодным. И сердце тоже постарайся приморозить до инея.
– Понятно, Валя, – безголосо ответил тот. – Не беспокойся.
– Макарыч! – закричали ему наперебой, когда он выскочил из машины. – Пожарную вызвали! Три раза звонили, а они вот все не едут!
– Да какая уж теперь пожарная... – скользнул он взглядом по толпе. – А Люба где? Любу не видели?
– Вон она! – крикнул кто-то. – Подъехала с полунинским ба¬тюшкой!
Опять образовался коридор, и Люба подбежала к отцу – дро¬жащая, с обезумевшими глазами. Вцепившись в его рукав, она силилась что-то сказать, но губы не слушались.
– Пы... пы... пы... – только и получалось у нее.
– Успокойся, дочь, – тихо приказал он. – Надо выдержать. Мы живы – ясно? И кому сгореть – тот не утонет.
Неторопливо отцепив Любину руку от своей куртки, Антон Макарович почему-то сунул ее к себе в карман и тихонько сжал там. И почувствовал, как, прильнув к его плечу, дочь понемногу успокаивается. Валентин подошел к ней с другой стороны, бе¬режно подхватил под локоть.
На соседние дома пожар вряд ли мог перекинуться – глобовс-кая усадьба располагалась несколько на отшибе, однако мужики все-таки крушили ее забор со стороны ближайшей к огню избы Чадышевых, отбрасывали доски, чтобы отрезать пламени путь на более безопасном расстоянии. Кирпичный гараж, стоящий левее ворот и ближе к проезжей части улицы, пламя тоже не доставало, но стена его, обращенная к огню, наверное, нагре¬лась нешуточно. Кто-то время от времени выплескивал на нее ведро воды. Этот гараж Антон Макарович построил еще до того, как «одел» кровлей весь двор, и теперь в нем хранились дерево¬обрабатывающий станок, сварочный аппарат, всевозможная ин¬струментальная утварь.
Антон Макарович стоял прямо, вытянувшись весь и закаме¬нев, и казался от этого выше своего и без того немалого роста. Сквозь жесткий прищур смотрел он, как бушующее пламя по¬жирает все, что наживалось-строилось годами, приращивалось-обихаживалось десятилетиями. И люди, поглядывая на него, за¬тихли сочувственно – на некоторое время прекратился гам, обо¬рвались даже самые тихие разговоры.
Внезапно с тяжким жарким вздохом обрушилась крыша дома, и вымахнул к небу огромный сноп искр, полетели по сторонам пылающие головешки. Люди отхлынули с возгласами, похожи¬ми на общий стон, а Глобов с дочерью и Валентин продолжали стоять не шелохнувшись.
Подошел отец Евлампий, положив Глобову на плечо свою тя¬желую руку, сокрушенно покачал опущенной головой. Потом осенил и его, и Любу широким крестным знамением и, медлен¬но вздохнув, сказал:
– Большое испытание, дорогие мои. Надо выдержать.
– Я тоже так думаю, – ответил Антон Макарович. Протиснувшись сквозь толпу, подошли два Игоря – зять и ох¬ранник из Надиного особняка.
– Я виноват, Антон Макарович, – срывающимся голосом заговорил московский Игорь. – Отъехал в Герасево, в Башутине был, а тут... не уследил вот...
– Ни в чем ты не виноват, сынок, – сказал Глобов. – На свете за всем не уследишь.
– Отец... – сжал ему предплечье зять Игорь. – Ты давай-ка держись – на этом жизнь не кончается. И ты, Любаня... чтоб...
железно.
– Вера знает? – спросил его Антон Макарович.
– Знает. Разве такое скроешь? Нашлись языки...
– Как бы молоко у нее не пропало.
– Не пропадет. Я строго-настрого приказал: молоко, говорю, парню твое нужно, а не искусственное. Если, говорю, не убере¬жешь – мы с отцом тебя не похвалим.
Железо обширной дворовой кровли, раскаленное докрасна, корежилось, закатывалось и рвалось, как бумага, но пылающие дубовые столбы пока еще держались.
– Любушка, – спросил Антон Макарович, – корова с теленком
там?
– Нет, папа, – словно разбуженная, даже вроде бы с проблес¬ком радости ответила она, – на воле где-то. И овцы с ними. Я подумала: приду из церкви, тогда и загоню.
– А собаки?
– Собаки, Макарыч, где-то здесь под ногами путались, – ска¬зал стоящий неподалеку Володя Чишуянкин. – Они по саду но¬сились как угорелые, а я от изгороди доску оторвал да и выпус-тил их.
– Молодец, Володя, – Глобов повернулся к толпе и крикнул: -
Гита! Мира! Ко мне!
И сразу же послышался невдалеке скулеж, неестественное, похожее на лисье, тявканье. Люди расступились, и собаки бро¬сились к хозяину, визжа от радости. Он склонился и стал гла¬дить их, успокаивать, и Гита и Мира, поскуливая, лизали ему руки, вставали на задние лапы, стараясь лизнуть в лицо.
– И кур я тоже видел на задах, – добавочно сообщил Володя Чишуянкин. – Теперь забились, небось, от страха куда-либо в смородину.
– Ну вот... – выпрямившись, покривил губы в жесткой усмеш¬ке Антон Макарович. – Все живы – чего же нам еще?..
– Слава Богу, – судорожно вздохнула Люба, – все живы...
Опять в толпе произошло какое-то волнение, и через несколь¬ко мгновений вынырнула из нее тетка Васюта – растрепанная, в домашних тапках на босу ногу. Видно, узнала о пожаре с боль¬шим опозданием, поскольку окна особняка смотрят в другую сторону, а сразу никто не сказал.
– Ой, Антон! – потрясала она раскинутыми руками. – Ой, Тоша! Родные вы мои, за что же наказание такое?..
– Стоп, тетка! – выставил ей навстречу ладони зять Игорь. -Враз умолкла! Резко прекрати! Лучше скажи, что это за привыч¬ка такая дурная у вашего бабьего рода – не успокаивать людей в беде, а вопить, скулить и причитать?
– И вправду, сынок, – осекшись, быстро подобралась Васюта. – Чего это мы, в сам деле... Как ты, Антон? Любанюшка, как вы? Неужто не удалось ничего спасти?
А у самой и руки тряслись, и голова.
Люба шагнула к ней, взяла под руку и притянула к себе.
– Все живы, тетя Васюта. И корова, и овцы. И собаки вот, и даже куры. И кота, когда я уходила, дома не было. Тоже где-нибудь живой.
– Ну хоть это-то – слава Богу... – осенив себя крестом, подав¬ленно прошептала тетка.
Наконец послышался противно бьющий по нервам сиплый визг сирен, лихо подкатила пожарная машина, за ней другая. Народ освобождал им дорогу с руганью – дескать, явились-не запыли¬лись. Глобовы и все, кто был теперь с ними, отошли подальше и стояли обособленной группой. Пожарники действовали быстро и слаженно – за пару минут раскатав брезентовые рукава, нача¬ли заливать огонь с двух сторон – пока издалека, поскольку жар был очень силен.
Подъехали Веденцов, третий Игорь со своими парнями. Дмит¬рий, тяжело дыша, суровым, даже каким-то запаленно-яростным взглядом окинул Глобова, Любу, всех стоящих возле них и спро¬сил звеняще:
– Никого... ничего?
– Никого ничего, Митя, – тихо ответил Глобов. – Люба вот говорит – даже кот где-то живой.
– Плохо береглись. Никогда себе не прощу... – опустив голо¬ву, пробормотал Дмитрий. – В Агишовке были, чаи гоняли, а тут вон оно...
Брось ты, – сказал Антон Макарович. – Все же вот в целости, все вместе. Выправимся как-нибудь.
Подняв голову, Дмитрий смотрел на него пристально несколь¬ко мгновений, потом шагнул к нему порывисто и, обхватив за шею ладонью, коротко ткнул лбом в плечо.
Едва только огонь, заливаемый пожарными, стал понемногу сдаваться, оседать, как у них кончилась вода. Обе машины уеха¬ли за новой порцией, и пламя быстро осмелело, с треском про¬должало свою беспощадную работу. Люди вокруг, уже, видимо, начавшие уставать от возбуждения и понемногу свыкаться с про¬исходящим, стояли тихо, лишь кое-где шуршали приглушенные разговоры.
И Антона Макаровича, и всех стоящих возле него сковало оце¬пенение – они молча, не шевелясь, смотрели на неуемную, жад¬ную пляску пламени. И в этом оцепенении Глобов сказал вдруг самому себе:
– Выжил, значит...
Едва слышно пробормотал, однако Дмитрий и Валентин, слов¬но очнувшись, глянули на него, а потом друг на друга...
...Когда все было кончено и остались во тьме возле пепелища с Антоном Макаровичем и Любой одни лишь свои да несколько человек деревенских, особенно близко принявших к сердцу беду, отец Евлампий отозвал Глобова в сторону и сказал:
– Я считаю, Антон Макарович, что вам с Любой ко мне надо ехать. В просфорной избе места много – удобно устроитесь.
– Как раз об этом думал – хотел попроситься к вам. Спасибо, отец Евлампий.
Узнав о таком решении, и зять, и тетка Васюта воспротестовали.
– Да ты что, отец! – с обидой увещевал Игорь. – Меня Вера со света сживет, если вас не привезу. Вот уж тогда-то наверняка пропадет у нее молоко...
– Тащиться к вам или в Полунино, – наседала на Игоря Васю-та, – с какой это стати-то? Зачем тесниться где-то, если в Нади-ном домище места на двадцать человек?
Антон Макарович стоял молча, и казалось, будто слушает их. Потом вздохнул и сказал устало:
– Ну ладно, братцы, надо ехать. Агафоныч, Дима, – повернул¬ся он к своим мужикам, – мы к отцу Евлампию.
– Правильно решил, – кивнул Веденцов.
– Пока пусть будет так, – поддержал и Валентин.
– Да зачем же в Полунино-то, в самом деле? – не унимался Игорь.
И только тут дошло вдруг до Глобова, что зять не на шутку оби¬жен, и причина для обиды вполне серьезная. Шагнув к Игорю, он положил руку ему на плечо и сказал тихонько в самое ухо:
– Успокой там Веру понадежней. И не обижайся. Заяц – и тот лису или волка подальше от своих детей уводит.
Потом повернулся к тетке:
– Не волнуйся, Васюта, наживемся еще и в Надином доме. А пока отпусти-ка уж нас к батюшке. Как-то оно... поближе к Богу сейчас охота.
– А, пожалуй, и прав, – согласилась она. – Там вам сейчас луч¬ше будет. Езжайте с Богом, Тоша.
Отец Евлампий уже завел свой старенький «Запорожец» и вер¬нулся к ним:
– Ну что – тронемся с Божией помощью?
– Только вот корова с теленком где-то... – сказала Люба, рас¬терянно оглянувшись по сторонам. – И овцы... С ними-то как же быть?
– Не беспокойся, Любаня, – подошел Силантич Аколупин. -Мы сейчас враз организуемся и отыщем. Недалеко они где-ни¬будь. Загоню к себе во двор – сенца им брошу и напою как поло¬жено. А потом уж определитесь, куда их и что.
Несмело придвинулся поближе и Володя Чишуянкин.
– И насчет кур будьте спокойны, – заверил он. – Я их утром всех переловлю рыбным сачком. Тоже суну пока к себе в сарай, а Наталья зернеца им кинет. И кота накормлю, если появится. Дам ему две сосиски – пускай поест повкусней с горя.
– Спасибо, мужики, – сказал Антон Макарович. – Постарай¬тесь уж.
– Оприходуем всех, Макарыч, – Аколупин взял его за руку и, желая хоть как-то выразить свое сочувствие, смущенно тискал ее. – А ты сейчас давай-ка заглушись душой и отдохни получше. Тяжелое, брат, дело-то...
– Тяжелое дело, Силантич...
... Дом, который отец Евлампий назвал просфорной избой, сто¬ял напротив церкви в одной ограде с его усадьбой, но был отде¬лен невысоким заборчиком, в коем имелась калитка. В кухон¬ной части дома полунинская старушка Андреевна накануне цер¬ковных служб занималась выпечкой просфор в русской печи, а другая, довольно просторная часть его предназначалась для гос¬тиничных нужд. Здесь иногда ночевали прихожане из отдален¬ных селений, чтобы без опоздания попасть утром к исповеди, или гости, весьма часто приезжавшие к отцу Евлампию. Бывали у него и духовного звания люди, и мирские какие-то навещали -иной раз издалека и по виду не из простых. В эту гостиничную половину и определил священник Антона Макаровича с Любой.
Тут и спать было на чем, и мебель имелась самая необходи¬мая, и двухконфорная плита под баллонный газ. А главное – Люба могла удобно расположиться за дощатой перегородкой, то есть оказывалась в ее распоряжении маленькая комнатка.
Поужинали у отца Евлампия – пожевали немного почти без слов, попили чаю. И собакам, привезенным Антоном Макаровичем сюда, отец Евлампий собрал поесть. Они лежали у крыльца, и когда Глобов вынес еду, то даже не встали – лишь, подняв головы, глянули на него и опять уткнулись носами в лапы. Опустив миски с едой на землю, он судорожно вздохнул и с минуту стоял, нео¬трывно глядя в межзвездную фиолетовую глубину неба.
Потом отец Евлампий проводил Глобовых в просфорный дом, помог им устроиться в гостиничной половине, объяснил, где тут найти все необходимое.
– А если приедет к вам кто-нибудь, – спросил Антон Макарович, – тогда как же?
– Да обыкновенно, – ответил отец Евлампий. – В моем-то доме – или места мало? Вы давайте-ка уж обживайтесь тут без таких забот.
Помолились кратко вместе, и он благословил их.
– Постарайтесь отдохнуть, – добавил к благословению, – не мучайте себя попусту. Господь с вами, и после ночной тьмы при¬ходит утренний свет. А я еще помолюсь в просфорной. Тихонь¬ко буду молиться – не побеспокою.
Когда остались одни, Люба, покопавшись в кармане своей кур¬тки, достала какой-то помятый конверт и протянула отцу.
– Просили тебе передать, а я забыла совсем. Только вот сейчас вспомнила.
На лицевой стороне конверта было напечатано четким компь¬ютерным шрифтом лишь одно слово: «Глобову». Антон Мака¬рович повертел его удивленно и спросил:
– Кто просил передать-то?
– Здесь, в Полунине. Когда мы с отцом Евлампием узнали о пожаре и садились в «Запорожец», то пробегали мимо какие-то мальчишки. Один из них подскочил ко мне и сунул письмо – вот, говорит, велели Глобову в Непрядовку передать.
Антон Макарович надорвал конверт и вынул жестко хрустя¬щую, очень белую бумагу. В самой середке было напечатано тем же четким шрифтом: «Крепкие у тебя корни, мужик. Но вот их уже и поменьше. Так ведь?»
Он, стиснув зубы, тяжко задышал носом, но сразу же взял себя в руки – неторопливо сложил бумагу, сунул обратно в конверт.
– Что за письмо? – спросила Люба. – От кого?
– Да чепуха... – поморщился он. – Лезут, понимаешь ли, со своими делами не вовремя.
Когда Люба улеглась в своей комнатушке, Антон Макарович выключил свет и довольно долго сидел в темноте на кровати. Не отпускала теснящаяся в груди бессильная обида: «На меня-то ок¬рысились так с какой стати? Почему именно я-то вам поперек гор¬ла?» А потом вдруг смяла, подавила это недоумение какая-то от¬чаянная уверенность в себе: «Да не стало у меня меньше корней. Потерь прибавилось, горя и боли стало невпроворот, а корни – какие были, те же и остались. И не докопаться вам, дуракам, до них никогда. Уж если настолько охота сжить меня со света, то лучше бы с верхушки, сволочье, начинали, а не с корней...»
Он лег, и уже более спокойно подумалось: «А письмо-то, по¬жалуй, не от того продырявленного. Тому-то какое дело до моих корней?.. Усадьбу подпалил, может, и он, а корни совсем не его волнуют...» Антон Макарович размышлял еще некоторое время и решил, что скажет о письме одному лишь отцу Евлампию.
Потом он прикинул, что же у них с Любой остается после по¬жара. Корову с теленком, овец и прочую живность можно опре¬делить сюда, к отцу Евлампию. У него сейчас лишь одна овца с ягнятами, так что места хватит. В кирпичном гараже остались станок для обработки досок, сварочный аппарат, бензопила, элек¬трорубанок и еще уйма всякого инструмента. Машина в целос¬ти, трактор у Игоря можно взять, если понадобится. Хорошо, что зимой отдал ему трактор – Бог надоумил. Из гаража пере¬везти все сюда и вполне можно жить. Карабин остался – сунул его по привычке в машину на заднее сиденье, когда собирался в лес. А ижевская пятизарядка сгорела. Жалко ее – хорошо слу¬жила. Ну и... пистолет вот рядом, в тумбочке. При церкви – и с оружием... Не по себе, конечно, от этого. Отец Евлампий видел, но не сказал ни слова. Наверно, не такой уж и грех, если оружие предназначено для защиты близких и своей собственной жизни. Не– с голыми же руками встречать тех, кому не терпится доко¬паться до твоих корней и перегрызть их...
Из просфорной временами пробивался приглушенный голос отца Евлампия, читающего молитвы, и Антон Макарович неко¬торое время прислушивался, пытаясь уловить слова. А потом незаметно для себя заснул. И сон этот спеленал его воспален¬ную душу наглухо, надежно отгородил от мира.
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
Когда сознание вновь соединило его с миром, солнце уже под¬нималось. То есть проснулся Глобов намного позже своего обыч¬ного часа и даже не стал ругать себя за это. Он чувствовал, что отдохнул хорошо.
«Беда есть беда, – было первой мыслью, – ноги из нее сразу не выдернешь, а вот душой в ней торчать-барахтаться особенно нечего. Сразу надо приниматься за дело – работа вывезет. У людей нынче и похлеще случаются беды».
Он помолился перед иконами – прочитал шепотом несколько молитв, псалом «Живый в помощи вышняго...», которые, сле¬дуя советам Любы и отца Евлампия, легко выучил в последние месяцы, и решил съездить туда, на пепелище, – при свете гля¬нуть, что там и как. Собирался тихо, стараясь не разбудить дочь,, но Люба все-таки услышала – спросила из-за перегородки:
– Пап, ты туда?
– Туда. Гляну – может, в дело что сгодится.
– Я с тобой.
– Не надо, Любушка. Покумекай тут насчет завтрака, помоги по хозяйству отцу Евлампию. Я быстро вернусь – только прикину.
Машина стояла у ворот, и едва он вышел к ней, как из-за церк¬ви медленно вырулил ребячий изрядно уже поцарапанный на лесных дорогах «ВАЗ» и подъехал к нему. За рулем сидел Миша Копытин, больше с ним никого не было.
– Туда, Антон Макарович? – спросил он.
– Туда. А ты чего здесь?
– Да так, приглядываю маленько. Я тебя отвезу.
– Ладно, – почему-то с легкостью согласился Глобов. – Тогда я свою во двор загоню.
Устраиваясь в «ВАЗе» рядом с Мишей, он увидел у него под рукой, между сиденьями, короткий автомат.
– А ребята где? – спросил. – Небось, не спали совсем?
– Не-е, мы спали, – зевнул Миша. – Спим по очереди – у нас это четко отработано. Ты сам-то вот, наверно...
– Да нет, Мишаня, – улыбнулся Глобов, – я храпанул так на¬хально, что прямо удивляюсь. Хитрюга организм – почуял, ви¬дать, что хозяйство накрылось.
– Утомился он у тебя, организм-то, Антон Макарович. Вот и взял свое. Это хорошо. А наши все там.
-Где?
– На пожарище. Начали разбирать. _Да ты что?!
Возле пожарища стоял и бокарюкинский «винегретный» «Мос¬квич», и джип Веденцова, и машина московского Игоря, а на самом пожарище вовсю кипела работа. Мужики были в одина¬ковых черных комбинезонах, в рукавицах – кто с ломом, кто с багром, кто с иным каким-нибудь вспомогательным инструмен¬том. В такой же точно комбинезонной форме щеголяли и Воло¬дя Чишуянкин, и Силантич Аколупин, которые помогали гло-бовской команде. А больше всего удивило, что был тут и Гриша Корсунчиков. Почти все уже успели перепачкаться – из-за маз¬ков сажи на лицах трудно было сразу угадать, кто есть кто. В одну сторону оттаскивали и складывали обугленные остатки бревен, в другую – искореженное огнем кровельное железо, в третью кучу валили обгоревшую хозяйственную утварь.
– Да вы что!.. – обрел наконец дар речи Антон Макарович, несколько мгновений остолбенело взиравший на эту картину. -Не остыло же еще – наверное, горячо... Да вы... не спали, не¬бось, совсем... Кто разрешил-то, в конце концов?!
Бокарюкин обернулся – блеснули на чумазом лице, как у не¬гра, зубы – и молча указал пальцем на небо.
Антон Макарович ощутил под горлом упругий комок и почув¬ствовал, что может сейчас заплакать, разрыдаться на глазах у мужиков, чего с ним никогда раньше не случалось. Он сел на обгорелое бревно, сгорбился, отвернувшись от всех, и стиснул лицо ладонями.
Мужики обступили его, некоторое время смущенно молчали. Потом Володя Чишуянкин сказал:
– Кот где-то здесь ходит, Макарыч. Я на рассвете вышел, а он сидит на головешке, которая торчала, как пушка, и плачет в го¬лос. Две сосиски ему дал, как обещал, а он и от одной-то съел только половину. Ходит где-то здесь и опять же плачет.
– Да пошел ты со своими кошачьими слезами, – решительно отстранил Чишуянкина Веденцов. И сказал тоном, близким к суровому: – Ты, Антон Макарович, вот что... По-моему, нечего тебе сейчас тут делать.
– Здрасте! – отняв руки от лица, вскинул тот голову. – Они тут вваливают за милую душу, а мне тут нечего делать...
– А тебе тут делать нечего, – повторил Дмитрий. – Нам самим-то тяжело смотреть на все это сгоревшее и обгоревшее. Не лезь пока сюда, дай душе подрубцеваться. Обживайтесь там с Лю¬бой полегоньку, прикинь, в чем есть потребность. Это раз. А во-вторых – Петя собирался к вам туда подъехать. Начальник ведь все-таки – неудобно, если ему тебя искать придется.
– В самом деле, Макарыч, – сказал Валентин, – тебе сейчас лучше с Любой быть. Виду она может и не показать, а на душе-то... Мы тут к вечерку, глядишь, управимся – подгребем-подчи¬стим все. Вот если посоветуешь нам что...
– Что посоветовать-то... – вздохнул Глобов, поняв, что при¬дется согласиться. – Коль уж вы здесь... Попрошу Мишу к Иго¬рю в Башутино доехать – сказать, чтоб тот пригнал сюда трак-тор с тележкой. А вы уж помогите тут загрузить все из гаража. Возьмите вот ключ. Станок у меня здесь по дереву, сварочный аппарат да и всякая другая атрибуция. Грузите все. У отца Ев-лампия и по церкви, и по дому дел полно – что я буду сидеть сложа руки...
– Вот это правильно, – хлопнул его по плечу Валентин. – И не беспокойся – загрузим все до единой мелочи и разгрузить к тебе кого-нибудь пришлем.
– Макарыч, – спросил Аколупин, – с коровой да овцами-то как быть? Они у меня во дворе толкутся. Если не решил ничего, то пусть пока живут. Скажу своим, чтоб выгнали их попастись.
– Да решил в общем-то. Надо их туда, к отцу Евлампию.
– Тогда прямо сейчас организую своих баб, чтоб гнали в Полу¬нине Овцы-то пойдут за коровой?
– Корова, боюсь, заупрямится. Если вот Любу прислать к вам с Мишей. За Любой они все пойдут. А из твоих если кто поможет ей – мы их обратно на машине подбросим – или сам я, или опять же Миша.
– А куры-то, – сказал Чишуянкин, – в сарае ведь у меня. Они на задах ночевали – в самом углу возле изгороди. Толком еще не рассвело, а я уж ловил их рыбным сачком. Пока, думаю, сонные... Измучился в отделку, извозился в земле, как свинья, но заарканил по одной всех. Но петух, Макарыч... Ох, и сволочь же он у тебя! Чуть глаза мне не выклевал.
– Петух-то, – спросил Бокарюкин, – хоть не плакал вместе с
котом?
– Эта сволота тебе заплачет...
– Если не тяжело, Володя, – попросил Антон Макарович, – то попихайте с Натальей кур в какую-либо подходящую тару – в мешки, что ли... Я потом эту тару верну. И на тракторе с Игорем отправьте их. А если не с руки сегодня да не во что, то и Бог с ними, с курами, – после как-нибудь...
– Почему это нам не с руки... – даже слегка обиделся Чишуян¬кин. – И тара есть подходящая – сетки под картошку. По две-три штуки в сетку – самое оно. Но петух... сволочь при шпорах... Чего-то побаиваюсь я его.
– Пусть Наталья им займется, – опять вставил Валентин. – К женщине он, может, лояльней отнесется.
По чумазым лицам мужиков скользнули улыбки. Со стороны бывшего сада послышался голос кота, действи¬тельно похожий на плач ребенка.
– Ма-ау! – жаловался он. – Ма-ау-у-!
Кота звали Прохором, и он привык к этому имени, никакого «кис-кис» не признавал. Хозяин покричал его, и Прохор прибе¬жал, стал с мурлыканьем тереться об ноги.
– Ну вот, Прохор... – Антон Макарович взял кота на руки. -Придется тебе теперь обживаться на новом месте. Поехали, брат, нечего тут плакать.
Когда вернулись с Мишей в Полунино, возле просфорного дома уже стояла каракозинская машина. В ней, распахнув дверцу и опустив ноги на землю, сидел, озабоченно щурился от яркого солнышка начальник охраны «Братства» Сергей Чалов. У церк¬ви, словно бы любуясь ею, но в то же время внимательно погля¬дывая то в одну сторону улицы, то в другую, прохаживался еще один парень.
Сергей поднялся навстречу Глобову, избегая смотреть в глаза, со вздохом пожал ему руку и кивнул на кота, которого тот прижимал к себе другой рукой:
– Оттуда?
– Оттуда.
– Выжил, значит...
– Выжил, да вот не знаю, сумеет ли приспособиться на новом месте. Боюсь, убежит обратно.
– Хозяева здесь – значит, должен понять, что там теперь де¬лать нечего. Поймет. И ты, Антон Макарович... держись-ка уж давай без упадка. Все наладится.
– Надо держаться, Сережа, – куда ж денешься. Давно при¬ехали?
– Да нет, минут десять. Он там.
Каракозин сидел на крыльце с отцом Евлампием и Любой. Спустившись с крыльца, он коротко и жестко обнял Глобова, потом, глядя в сторону, постучал кулаком по его плечу и сказал тихо:
– Как ни крути – опять моя вина.
Кот Прохор, вконец перепуганный незнакомой обстановкой, рвался из рук Антона Макаровича, и Люба взяла его, унесла в избу. Отец Евлампий, сославшись на дела, пошел к себе.
Оставшись вдвоем, Каракозин с Глобовым несколько мгнове¬ний молчали. И тот, и другой глядели почему-то в голубое небо поверх деревьев.
– Брось ты насчет своей вины, – первым заговорил Глобов. -Наказание да испытание дается человеку не по чьей-то вине, а по его собственной.
– Ты думаешь – это наказание да испытание одному только тебе?
– Ну тогда, значит, и вина общая – не бери на себя лишнего. И... вот что, Петр Васильевич: давай-ка не будем жевать это дело. У меня настрой такой: если в пожаре мы не сгорели, то никому нас и не утопить.
– Ну, брат... – удивленно глянул на него Каракозин. – Оказы¬вается, не я тебя, а ты меня успокоил. Нужные позарез слова сказал. Ладно, раз такое дело. На днях завезем камень, бетон¬ные блоки, кирпич и начнем одновременно с базой. Месяца за два с половиной отстроимся назло врагам.
– Я знал, что не оставишь без помощи. Только... давай не бу¬дем спешить. Надо по-настоящему обдуматься. Дней хоть... может, с десяток.
– Это ты прав. Обязательно надо обдуматься – хорошее слово. Я рад, что вы тут с отцом Евлампием. Он мне понравился.
– И насчет кирпича... – смущенно улыбнулся Антон Макаро¬вич. – Вряд ли стоит его завозить на весь дом. Как-то оно... на¬верно, грешно жить в кирпичном доме при моем-то родстве с деревом...
– И это правильно, – усмехнулся Каракозин. – Опять я не до¬тумкал – какой тебе к ляду кирпич. Договоримся насчет леса -выберешь самый лучший. Эх! Представляю свежие бревенча¬тые стены – смола проступающая, з-запах удивительный...
Они опять помолчали немного, привязавшись взглядами к не¬бесной голубизне над изумрудной свежей зеленью стоящих на улице лип, и Каракозин, вздохнув, перевел взгляд на Глобова.
– А тех, кто это сделал, – зажегся в его коричневых глазах ко¬лючий огонек, – все равно достанем, Антон Макарович.
– Не надоело доставать да выковыривать-то?
– Опять ты за старое. Тебе хочется честно служить природе и людям, тебе хочется добра своей родной земле. И за это святое хотение уничтожили сад, который ты растил всю жизнь, убили твоих лучших друзей, превратили в пепелище твое гнездо. И сделали это те, кто не желает служить ни природе, ни людям. Они желают, чтоб служили все только им, и добра они хотят не Родине, а только самим себе. Они воюют против таких, как мы, чтобы привести нас к смирению. Они считаются гражданами и мы тоже граждане, и плевать мне на слова, которые используют¬ся для прикрытия того, что творится в стране, – на хитрые тер¬мины типа «криминал», «коррупция», «терроризм»... Я точно знаю, что творится в стране – в ней идет гражданская война. И мы с тобой в этой войне участвуем — ты же почувствовал ее на своей собственной шкуре. И спрашиваешь, не надоело ли мне доставать и выковыривать граждан, которые жаждут достать и выковырнуть нас. Отвечаю тебе: не надоело, потому что у этих паскудных граждан и без того уже очень многое в руках. Но ты-то, как я понял, тоже вроде бы не намерен сдаваться...
– Сдаваться я не намерен, Петр Васильевич, это само собой. Но, честно признаться, без конца гложет душу одна и та же мысль – что несет нас по течению. Хоть бы, думаешь, зацепиться за что-нибудь, остановиться да выкарабкаться на берег. Оглядеть¬ся как следует – может, есть другой путь, где поменьше греха? Ну кто-то же должен в этой страшной родной стране оставаться человеком. Должен же кто-то хоть маленько слушаться Бога...
– А, может... Бога-то слушается каждый по-своему?
– Да это не дело. Надо бы слушаться так, как хочет Он.
– Ну, достал ты меня, – огоньки в глазах Каракозина засверка¬ли сильней. – Говорю тебе первому: тоже частенько мучает мысль, что пора ставить точку. И... постоянно ворочаю мозга¬ми, прикидываю, где и как лучше ее поставить.
– А вот это, по-моему, уже дело. Если ты думаешь, если я ло¬маю над тем же самым голову, то, глядишь, Господь Бог и под¬скажет, где и как поставить точку.
– Твоими бы устами... Не хотел я сегодня затрагивать эту тему – тебе и без того тошно, но раз уж ты сам вывел на нее, то, видать, придется... Сволочье в последнее время сильно изме-нило тактику. Нас цепляют не особенно – чуют, что без толку, а основной удар направляется на тебя. Над этим ты голову не ломал?
– Подумывал об этом.
– Бьют пока вокруг тебя по самому дорогому – чтобы выбить из-под ног почву, лишить сил и равновесия. Иезуитское паскуд¬ство. Неглупо, между прочим, рассчитано. Надеются, что мы тоже начнем терять равновесие, оттянем значительную часть наших сил сюда. А потом в удобный момент ударят как следует по нам.
– Ну и как же быть?
– Мы оттянем сюда достаточно сил, чтоб ничего им тут больше не удалось. Но этого мало. В самом деле – пора ставить точку. Но ставить ее надо не здесь. Ближняя разведка у нас неплохая, но... нужна сверхнадежная дальняя разведка. Нужен один-единственный дальний разведвыход, обязательно удачный. Понял?
– Понял.
– Как думаешь – поможет нам Господь Бог поставить такую
точку?
– Не знаю. Ему видней. А если поможет, то будет ли эта точка
последней?
– Наверно, и это тоже Богу видней. Вообще-то нынешняя жизнь сильно склонна к многоточию, но я надеюсь, что ограни¬чимся одной. Поставить ее будет очень нелегко – обстановка там совсем другая – подходы сильно заминированы. Потребуется время, и придется потерпеть. Потерпим?
– Я уже сказал.
– Ну тогда все. Надо ехать – дела ждут.
Каракозин, сузив глаза, опять посмотрел на небо, потом пере¬вел взгляд на Глобова и спросил:
– Надежда Антоновна-то знает?
– Да старшая ей позвонила уж небось.
– Нелегко Надежде придется. Она тебя очень любит. «И тебя тоже», – едва не вырвалось у Глобова.
– Ах, да... – Каракозил полез во внутренний карман пиджака, вынул и протянул Антону Макаровичу новенькую, банковской запечатки, пачку денег. – Возьми-ка вот на первое время. Трат у вас сейчас много будет.
– Да я как-то... – растерялся Глобов. – Не могу я брать, Петр
Васильевич.
– Ну ты вот что... Это не мое единоличное решение. У нас братство без кавычек. Братья решали, и давай-ка уж не обижай их. И проблемы если какие возникнут – без проблем вам сейчас не обойтись, – сразу же выходи на прямую связь со мной.
Проводив Каракозина, Антон Макарович вошел в избу и зас¬тыл недоуменно – на полу возле стола стояли картонные ящики, а стол был завален весь каким-то свертками.
– Это еще что за атрибуция? Откуда?
– Петр Васильевич привез, – ответила Люба. – Еда тут всякая, чего только нет. Изо всех сил отказывалась, да толку-то... Он будто и не слышит.
– Да, уж если что решил, он слушать никого не будет. А этот вот ящик – водка вроде бы...
– Ага, даже водки зачем-то привез.
– Хм, знает, зачем. Учел, что без водки нынче не до порога. Ну что ж... – стараясь улыбнуться повеселей, погладил Любу по плечу Антон Макарович. – Мы с тобой теперь погорельцы – от¬казываться, наверно,грех.
Люба, как и он, еще не ела ничего, хотя у нее уже были сваре¬ны картошка и яйца, принесенные отцом Евлампием. Она зава¬рила чай, и позавтракали впервые на новом месте. Грустновато было завтракать тут, причем с непривычным для них большим опозданием, и подбадривать друг друга удавалось не слишком.
Потом Антон Макарович сходил к отцу Евлампию, договорился с ним насчет коровы, овец и кур.
– Уместим как-нибудь всех, – успокоил тот. – Уважаю я эту благость – когда в любом углу теплая живность.
Миша Копытин уже съездил в Башутино к Игорю и доложил Глобову, что зять собирается на тракторе в Непрядовку. Собра¬лась в родную деревню и Люба – чтобы пригнать оттуда с помо¬щью жены и снохи Силантича корову с теленком и овец.
– Ты мужикам поесть захвати чего-нибудь, – сказал Антон Макарович. – А то будут там, на пожарище, голодные вваливать до вечера.
– Наверно, и водки надо взять?
– Да не наверно, а возьми штуки четыре-пять. Пускай отдох¬нут, поотмякнут маленько.
Едва только Люба с Мишей отъехали – Глобов еще не успел уйти во двор, – как подкатила белая «Волга». Из нее вышел за¬меститель районного главы Ахтямов, а следом за ним выбрался Пережогин. Глядя на них, Антон Макарович вздохнул, и вздох этот, наверно, был услышан, потому что Ахтямов остановился, не доходя, и тоже вздохнул.
– Понимаю, Макарыч, что не до нас тебе сейчас, но... не мог я усидеть в своей чиновничьей берлоге. Обязательно, думаю, надо съездить – хоть руку на плечо положить. Не столько ведь по служ¬бе, сколько по дружбе. Ну а у сыщика вот у нашего служба, видать, не терпит.
Расположились опять же на крыльце – скамейки на нем были встроены так удобно, что тянуло сесть именно здесь. Ахтямов, поинтересовавшись, как обосновались Глобов с дочерью в этой избе и все ли необходимое есть у них на первое время, стал объяс¬нять, что должен написать Антон Макарович в адрес районной администрации для выделения ему помощи, куда и к кому еще надо будет обратиться, чтоб помощь была оказана уже на обяза-тельной законной основе.
– От наших-то щедрот особых благ нынче ждать не приходит¬ся – сам, наверно, понимаешь... – отводя взгляд, потемнел ли¬цом Ахтямов. – Но... чем богаты, брат, не обессудь уж.
– Спасибо, Роман Айдарович.
– Ну и скажу тебе – дело это все... в том числе и твой пожар... в опасную выстраивается цепочку. Областным органам, видать, придется заняться вплотную... Ладно, не буду тебя больше тер¬зать. Тут вот Пинкертон еще наш...
Ободряюще приобняв Глобова, Ахтямов спустился с крыльца и пошел к воротам.
– В машине жду, Валерий Иванович, – обернувшись, бросил
он Пережогину.
– Ну что, Макарыч... – неуверенно как-то, не поднимая глаз, начал Пережогин. – Цепочка-то в самом деле... Мои ребята го¬ворят – явный поджог.
– Это и моей корове ясно. От меня-то чего хочешь? Знаешь ведь, что я в лесу был.
– Может, есть какие подозрения... Давай хоть нитку какую-нибудь.
– Нет у меня никаких ниток. А откуда и куда плясать надо, я тебе еще до Алексеевой смерти подсказывал. Да что-то ты не слишком торопишься брать направление в ту сторону.
– Мне туда не дотянуться – понял? Вот областные пускай и тянутся, если силенок хватит. А мне хоть бы под носом-то вы¬тереть.
– Конечно, раз уж областные подключаются, то под носом надо вытирать и нитка тебе сейчас позарез нужна. Ты знаешь, кто мне теперь зарплату платит. Спроси у них – может, дадут они тебе какую-нибудь нитку.
– Как же, дадут они, жмоты. Умней да ловчей всех – сами и следствие творят, сами и суд вершат...
– Что ж поделаешь, если и следователей, и судов у нас нынче такая нехватка. Ты попроси получше – может, чего дадут.
– Я, Макарыч, конечно, понимаю, каково тебе сейчас... – сдер¬жанно ответил Пережогин. – Только зря ты издеваешься. Ведь они, эти следователи да судьи, пока не очень-то защитили тебя. Усадьба твоя выжжена дотла, а ты, чую, прячешь, маскируешь какие-то концы. Ждешь, когда самого распнут?
– Ну если распнут, постарайся уж тогда успеть, пока я не умер. Обязательно опишу тебе морду того, кто гвозди забивал.
– Тхх... Зря ты такой невозможный, Макарыч. Пойми – от души ведь жалко тебя.
– А мне тебя жалко от души, Валерий Иванович.
– Ладно, Бог с тобой, – поднялся со скамейки Пережогин. -Держись давай. Будешь в городе – заскочи ко мне. Протокол надо оформить.
– Заеду.
День продолжался, и дальше в нем словно бы накручивалось все каким-то безостановочно-неумолимым чередом.
Женщины во главе с Любой пригнали из Непрядовки корову с теленком и овец, и едва только удалось с немалым трудом опре¬делить перепуганную, измученную живность на подворье к отцу Евлампию, как подъехали на тракторе зять Игорь с мужиками, начали выгружать все то, что забрали из уцелевшего гаража. За просфорным домом был дровяной сарай – довольно сухой, и места в нем хватало, и часть привезенных причиндалов, самых громоздких, перетаскали туда, а наиболее ценные Антон Мака¬рович по совету отца Евлампия разместил в домовом чулане.
Вместе с Игорем, Николаем и Валерой Гремячевым занимался разгрузкой Бокарюкин – приехал с ними, чтобы глянуть заодно, как устроились Антон Макарович с Любой. И в общем-то ос¬тался доволен.
– Конечно, в Герасеве у меня посвободней вам было бы, – тихо
сказал он Глобову. – Но слишком уж хорошей приманкой оказа¬лись бы мы, трое, в лопатинском доме...
– То-то и оно... – вздохнул Антон Макарович.
А потом Валентин с Любой, улучив несколько минут, стояли в сторонке, негромко и, похоже, очень душевно о чем-то разгова¬ривали.
Обратно в Непрядовку и мужиков, и женщин Аколупиных по¬вез всегда и везде успевающий вовремя Миша Копытин, а зять Игорь потащился следом за ними на тракторе. На пожарище еще оставались дела, да к тому же решили уж заодно вывезти оттуда трактором все, что не годилось никуда, покидать в прицепную
тележку весь мусор.
Потом пришли Платоновна с Егоркой – принесли ведро кар¬тошки, яиц, квашеной капусты.
– С утра собиралась к вам, – сказала Платоновна, – да как-то все боязно было идти. Горе, думаю себе, не улеглось еще – разве охота им теперь кого лишнего видеть... И не пойти нельзя. Вот
и притащились.
– Ну уж вам-то грех себя лишними считать, – сказал Антон
Макарович.
Люба приготовила чай, собрали поесть от каракозинских щед¬рот – порезали хорошей колбасы, сыру, достали апельсины, кон¬феты.
– Петр Васильевич был, видать, – догадалась Платоновна.
– Был, навез вот всего.
– Добрый он человек.
– Добрый.
Платоновна почти не расспрашивала ни о чем – боялась за¬деть больное, и разговор клеился плохо. Она вскоре забыла и про еду, и про чай – сидела, не шевелясь, уставившись в одну точку. Потом вздохнула тяжко и, переведя взгляд на Глобова, тихо
спросила:
– За что же они нас так, Макарыч?
– Как тут ответить, Платоновна... – вздохнул и он. – Мы уж говорили с тобой – тогда, зимой... Закона в сердце нет, Бога не знают.
– Не знают Бога. Сами идут в ад, а по пути нас адом потчуют.
– Ничего, – по-взрослому сурово подпер кулаком щеку Егорка. – Скоро мы с ними разберемся.
– Молчал бы уж, Аника-воин, – махнула рукой Платоновна.
– Ты учиться всем обещал, – сказал Антон Макарович, – а не разборками заниматься.
– Должок за мной, – как-то опять же совсем не по-мальчишес¬ки потемнели у Егорки глаза.
– Я уже сказал, – припечатал к столу свою тяжелую ладонь Глобов, – какой за тобой должок.
Потом подъехали Надежда с мужем. С ними была Вера. Прим¬чавшись из Москвы, они успели побывать в Непрядовке на по¬жарище, а оттуда, не заезжая в свой особняк, проскочили по просьбе Игоря в Башутино, захватили с собой Веру. Старшего сынишку Вера оставила на соседей, а грудной тезка Антона Макаровича был при ней – крепко спал на руках. Глобов, стара¬ясь держаться по-обычному, словно ничего не произошло, подо¬шел в первую очередь к старшей дочери – глянул на посапываю¬щего во сне внука.
– Во как в машине-то по буклыгам утолокся, – усмехнулся он. – Никакой другой качалки не надо. – И, несколько посуровев, словно давая всем настрой на сдержанность, глянул Вере в гла¬за: – Ну а с питанием-то материнским как у него – хватает?
– Не беспокойся, дед, – с некоторым даже задорцем ответила она, – хватает у нас и остается.
– Вот это молодцы.
Надежда, видно, тоже изо всех сил старалась поддержать та¬кой настрой – обняла отца, приникла к нему молча. А вот глянув на Бориса Евгеньевича, Глобов увидел, как тот украдкой смах¬нул слезы. И руки у зятя дрожали. И благодарно сжалось у Ан¬тона Макаровича сердце.
А потом, когда уже сидели в избе, не выдержала вдруг и Надя. Она разрыдалась, и никак не удавалось успокоить ее. Проснулся и заплакал ребенок. Вера стала укачивать его, а у самой уже тоже глаза наполнились слезами.
– Надька, мы так не договаривались, – сказал Антон Макарович. – А ну-ка прекращай.
– Больно.. Ох, как больно, папа...
– Больно – это означает, что человек жив и хочет, чтобы ему не было больно. Значит, все в порядке. И не рви душу ни себе, ни нам.
– Не могу... жалко мне видеть вас тут. Ну почему... Почему в нашем-то доме не хотите жить?
– Неужели надо объяснять, почему нам лучше пока жить здесь? Люба моложе вас, и то понимает.
Они тоже и еды привезли всякой – благо, что у отца Евлампия имелся погреб со льдом, – и кое-какую одежду успели купить для Антона Макаровича и Любы. И деньги, выбрав удобный момент, положил на стол сам Борис Евгеньевич. Глобов хотел, было, объяснить, что денег уже привез Каракозин, и пока их вполне хватит, но зять даже и рта ему не дал раскрыть.
– Возьми, Антон Макарович, – выставив ладони, смотрел он умоляющим взглядом. – Пожалуйста... прошу тебя. И со строй¬кой поможем – не переживай насчет этого.
И Глобов, которому всегда легче было отдавать, чем брать что-либо даже у родных людей, ощущая нахлынувшее от стыда смя¬тение, опустил глаза и ответил хрипло:
– Спасибо.
А когда они уехали, то через некоторое время, почти уже в сумерках, прикатил из Чантура Тумарев.
– Антоха, слонище ты мой родной, душа твоя бедолажная... -обнял он Глобова. – Да что же это за сволочизм такой? Перед каким Змеем Горынычем ты так сильно провинился-то?
И заскрипел зубами, на глазах блеснули слезы. Пришлось Ан¬тону Макаровичу успокаивать его. Выпив водки, предложенной Глобовым, Тумарев понемногу уравновесился, поинтересовал¬ся планами на ближайшее будущее.
– Да простые планы, – ответил Глобов. – Обдумать надо как следует да и начинать строиться. Каракозин помощь обещал, и Надя с Борисом в стороне не останутся. Одно тяжело, брат, -помощью-то я пользоваться не привык.
– А случись такое у них – сам-то разве сидел бы сложа руки?
– Ну, сам-то – это другое дело. Помогать намного легче.
– Перебьешься, не убудет от тебя. И, кстати... я вот тоже тут... – завозился Тумарев, доставая деньги. – Сколько смог.
На сей раз, пытаясь отказаться, Глобов успел объяснить, что привезли денег и Каракозин, и Надя с Борисом, но Тумарев, ус¬тавившись на него, даже застыл от обиды и дар речи потерял.
– Они, значит, привезли... – наконец произнес он, – а меня ты, значит, за друга не считаешь? Зачем обижаешь-то в такой час?
И с силой затолкал деньги Антону Макаровичу в карман. По¬том, помолчав немного и успокоившись, спросил:
– А насчет безопасности как? Ведь если ее не обеспечить по-настоящему, какой толк от любой помощи-то?
– Обещают обеспечить. К тому же вроде бы должны подклю¬читься областные органы.
– Областные органы, конечно, по величине больше и пашут значительно глубже, – изрек Тумарев, – однако Фемида и от них не слишком-то беременеет. Аборты себе делает – вполне успеш¬но и почти легально. На въезде в Полунино остановили меня какие-то серьезные ребятишки – спросили, кто такой и куда еду, в багажник даже глянули. На Фемидиных пахарей они не слиш¬ком похожи. Каракозинские, что ль?
– Наверно.
– Спрашиваю их: «А вы-то кто же такие будете?» Смеются: «Служба общественного спасения». «Хоть бы документы пока¬зали», – говорю. «Мы бы показали, – отвечают, – да боимся, как бы у вас со здоровьем плохо не стало». Вообще-то вежливые. И за церковью машина – незаметно этак притулилась к изгороди. Оттуда по-моему, кто-то сечет за твоим домом. Но здесь ко мне не подошли.
– Это наша машина, охраны заказника. У них связь есть.
– Ну тогда, значит, можно быть за вас более-менее спокойным. Хотя какое теперь спокойствие...
Поговорили еще немного о том-о сем, и вдруг Тумарев сказал, приглушив голос:
– А ведь я не один приехал. Там, в машине, ждет. Ступай. -Юля?
-Она.
Совсем уже стемнело, и лица Юлии в машине разглядеть как следует было невозможно. Однако сразу же ощутил Антон Ма¬карович и родной, волнующий запах ее волос, и ее тепло, всегда казавшееся ему особым, не сравнимым ни с чем, поскольку не¬сло оно в себе большую долю душевного.
– Юля, – попросил он, – ты только не плачь, ладно?
– Не буду, – ответила она тихо. – Я уже выплакалась. Мне об¬нять тебя хочется и прижаться к тебе щекой.
Он сам обнял ее и прижался щекой к ее щеке. Она просунула руку ему под куртку, положила на сердце. И какое-то время си¬дели так – не шевелясь, не произнося ни слова.
– Почему? – словно очнувшись, спросила вдруг Юлия.
– Ты о чем?
– Почему так стало – если два человека любят друг друга по-настоящему, то все на этом свете против них?
– Наверно, всегда так было. Но главное – чтоб они не были против самих себя.
– Я знаю – я виновата.
– Я тоже виноват.
– Мне постоянно кажется, что все твои беды пошли от меня.
– А я без конца чувствую, что тебе из-за меня плохо. Как хоть живешь-то?
– Как чувствуешь, так оно и есть. Только не из-за тебя это. Расплачиваюсь за собственную слабость, за упрямую бабью сле¬поту. Ленку потеряла, наверно, совсем – пятый месяц в розыске, но ни слуху ни духу. А Юрий полтора месяца назад перенес тя¬желую операцию.
– Что же за болезнь?
– Неизлечимая.
– Понятно... Вон оно г"к у нас с тобой...
– У нас с тобой по-разному. Мои беды – это наказание, а твои – испытание. И я знаю – тебя никакая беда не согнет.
Он встрепенулся, хотел возразить, утешить ее, но Юлия мягко прикрыла ему ладонью губы:
– Не спорь. Я однажды утром проснулась и со всей ясностью поняла это. Бог подсказал. Хорошо, хоть сумела услышать – достучался Он до меня. С тех пор хожу в церковь. Сильно каюсь, Антон. И молюсь за всех, прошу Господа, чтоб не оставлял тебя.
– И я за тебя молюсь.
– Ты... тоже...
– Думаешь, на мне греха меньше? Тоже хожу в церковь. И пос¬ле пожара устроились вот с дочерью поближе к церкви.
– Я поняла. Конечно, тут лучше всего. Говорят, что дом ваш сгорел от поджога. Кто?.. Сначала сад у тебя сожгли, потом дру¬га и его жену зверски убили. А теперь вот... Боже ты мой... Кто же тебя так страшно не любит? За что?
– Да, наверно, тот же самый, – усмехнулся Антон Макарович, – кто и тебе житья не дает. Сила нечистая. Но если она к нам так упорно привязалась, то, значит, мы с тобой чего-то на этом бе¬лом свете стоим.
– Ты многого стоишь – когда-то уже говорила. А вот я...
– И ты тоже. Иначе мы не любили бы друг друга.
– Но теперь любим совсем по-другому.
– Да, теперь уже по-другому...
Ночью Антон Макарович долго лежал без сна.
Пробегали перед его мысленным взором события минувшего дня, и чувствовалось ему в этом плотно насыщенном, тяжелом дне какое-то особое, очень важное значение. Он все пытался и никак не мог определить, в чем же оно. И вдруг понял: подведе¬на под всей прошлой жизнью четкая неумолимая черта.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Через несколько дней Глобов поехал в Сурженск и, таскаясь там по инстанциям, оформляя все, что полагалось ему как пого¬рельцу, сильно измучился от душевного неудобства.
Домой он возвращался подавленный, стараясь не думать ни о чем, и когда свернул с областного шоссе в свою сторону и про¬ехал километра полтора, его обошли на большой скорости се¬рые потрепанные «Жигули». Отдалившись метров на двести,
машина вдруг резко взяла к обочине и остановилась. Из нее спеш¬но выбрался человек – молодой, судя по всему, и не слабого сло¬жения. Он двинулся навстречу едва ль не по середке дороги, от¬чаянно махая рукой. Дескать, остановись, нужно позарез.
Антон Макарович застопорил машину на значительном рассто¬янии от него и несколько секунд пристально вглядывался. Шагал парень как-то неестественно, словно ушиб себе бок, и еще через несколько мгновений Глобова обожгла догадка: тот самый, кото¬рого продырявил зимой. Медлить было нельзя – парень в любой момент мог выхватить оружие, начать стрелять, и тогда машина стала бы ловушкой. Антон Макарович рывком выбросился нару¬жу и, отступив за машину, не упуская парня из виду, рванул из-под куртки пистолет, резким движением взвел его.
Парень остановился и, выставив руки, крикнул:
– Не надо, Антон Макарович! У меня нету с собой ничего! Вот, гляди!
Он распахнул полы ветровки, задрав ее, повернулся задом.
– А чего же надо? – спросил Глобов.
– Поговорить надо!
– Говори.
-Да нельзя здесь! Ваши «учителя» по всем дорогам шарят, а я давно скрываюсь от них! Решил выйти на тебя – другого выхода нету. Я тебе пользу принесу – вот увидишь!
– Видел я уже твою пользу.
– Так и знал, что подумают на меня! – с отчаяньем махнул рукой парень. – Разговор как раз об этом...
Нарастающий на шоссе гул грузовика заглушил его слова. Антон Макарович опустил пистолет, прикрыв полой куртки. Трейлерный «КамАЗ», обдав гарью, тяжело прогрохотал мимо.
– Очень важный разговор, Антон Макарович! – переполняясь нервным нетерпением, закричал парень излишне громко. – Я же честно! Важный разговор для нас обоих!
– Не ори. Я не глухой.
– Быстрей давай свалим отсюда в любую сторону, где моя дре-беделка не завязнет. Ведь «учителя» твои на подъезде где-ни¬будь, и они меня грохнут не глядя. Пойми ты – я же к тебе с ПОЛЬЗОЙ...
Глобов помедлил немного и сказал:
– Только делай, как велю, а то напортишь себе. Ступай за руль
– и вперед. Две дороги направо пропустишь, а на третью свора¬чивай. Остановишь, когда посигналю. Куртку в машине оставь
– выйдешь ко мне в майке.
– Да не собираюсь я сводить с тобой счеты!
– Делай, как сказано.
Тот хотел, было, устремиться к своей машине бегом, однако сразу же осекся – зашагал хоть и быстро, но как-то несколько скособочась и махая только правой рукой, а левую словно бы оберегая.
Лесная дорога, на которую Антон Макарович свернул вслед за «Жигулями», была старой, без колеи, и очень узкой – когда-то, может, ездили тут на лошадях да просто ходили, – и двигаться по ней на машине приходилось осторожно, чтобы не задеть тор¬чащий сук или стоящее совсем близко дерево. Когда дорога на¬чала забирать влево, Глобов остановил свою машину и, немного отпустив «Жигули», посигналил. Выпрыгнув из машины, он прислонился в стволу стоящей рядом сосны и поудобней сжал рукоятку пистолета. Парень выбрался из «Жигулей» в майке и, отыскав Глобова взглядом, растопырил руки, медленно повер¬нулся кругом – дескать, гляди, нет у меня ничего.
– Иди сюда потихоньку, – сказал Антон Макарович.
Метрах в пяти от своей машины он велел парню сесть на сере¬дину дороги. Тот не противился, но, опустившись на влажную землю, зябко поежился:
– Холодновато здесь.
– Ничего. Если тогда не замерз, то теперь тебе все нипочем. Говори, что у тебя там за польза объявилась.
– Я начистоту, Антон Макарович. И ты давай начистоту. Я тебе верю, а ты поверь мне.
– Ладно, валяй-ка уж без этих...
– Когда у тебя дом горел, на меня ведь подумал в первую оче¬редь? Так?
– А на кого же еще? Подумал, что очень ты живучий.
– Совсем я тут ни при чем. С той самой ночи, когда ты меня пулей угостил, нахожусь не у дел. Да мало того – все время скры¬ваюсь. Твои «учителя» давно знают, что я жив.
– Откуда они могут знать? – напрягся от неожиданности Глобов.
– Я сначала на тебя грешил. Зачем же, думаю, сказал-то им, что не добил меня? Уж лучше бы добил сразу. А потом понял: ты им отчитался, что грохнул, а они не поверили. Не взял же никого из них на мою казнь – вот и не поверили. Они всегда стараются концы чисто зачищать, а труп-то мой нигде не объя¬вился. Ну и на всякий случай стали сечь за моей квартирой в Сурженске, за женой.
– Так ты женатый, выходит?
– А как же? И дочка есть – Риткой зовут. В общем, «учителя»
начали сечь...
– А ты откуда узнал, что они начали сечь?
– Я когда оклемался малость, то попросил одного человека связаться по телефону с Людой – жену мою так зовут. И он пере¬дал ей: так и так, мол, – жив Андрюха, но говорить об этом нельзя пока никому. Пропал, дескать, и пропал. Смотри, – предупредил ее, – не ляпни где-нибудь, Андрюхина жизнь от этого зависит. Ну а когда я на ноги встал, начал таскаться помаленьку, то страш¬но захотелось мне увидеть Люду с Риткой. Большая тоска взяла – никаких сил нет. Сумел упросить того же самого человека сво¬зить меня ночью в Сурженск – решил хоть пять минут повидать¬ся с женой, на дочку глянуть хоть на спящую. А иначе, думаю, и не поправиться мне – если душа сохнет, разве тело возьмется за силу? Подъехали мы часа в три ночи, остановились на отшибе. И хорошо, что я остался в машине. Он пошел прикинуть, как там, и чуть не напоролся. Повезло ему рвануть из подъезда на всех парах, и на машине мы сорвались удачно. Короче – ноги-то унести сумели, но засветился я, понятное дело.
– А откуда они могли знать, что это ты?
– Соображаловка у тебя, Антон Макарович, работает здорово, но не всегда. А кому же еще с таким усердием когти-то рвать оттуда? Сразу, конечно, догадались. Пришлось мне какое-то вре¬мя кантоваться в других краях. Звонить Людмиле уже нельзя – «учителя» запросто могли прослушку воткнуть, они умельцы на все руки. В общем, намучился как следует, а потом все-таки ре¬шил приткнуться потихоньку здесь. Надо же, думаю, искать ка¬кой-то выход. Жутко захотелось выбраться из своего топкого болота, которое кровью пахнет, начать жить по-человечески. Людмилу с Риткой люблю я сильно – вот что. У меня без них -абсолютно никакого смысла...
– Интересное получается дело... – сурово усмехнулся Антон Макарович. – Чтобы вспомнить о собственной жизни и любви, ему обязательно надо было других лишить и любви, и жизни... Вот ведь какой сволочной выверт.
Парень отвел взгляд, и на его крутых скулах заходили желваки.
– Да... – тихо сказал он. – Такой вот сволочной выверт. Ты, Антон Макарович, наказал меня как надо. И не думай, я на тебя за эту дырку не в обиде. Наоборот. Хорошо проветрил и вовре¬мя. Все заставил вспомнить.
– Как же удалось выкарабкаться-то?
– Долго рассказывать. Если все рассказать – у тебя волосы дыбом встанут.
– Да ни от чего они у меня теперь дыбом не встанут.
– Не иначе – Бог мне помог.
– Гляди-ка – и про Бога вспомнил...
– А про кого же еще мне было вспоминать, когда ты уехал? И любой бы на моем месте заскулил: «Помоги, Господи!» Очень жить хотелось.
– А дошло там до тебя, что и тем, кого ты загубил, точно так же хотелось жить?
– Все до меня там дошло – я же сказал. И не ковыряй. Если бы не дошло, Бог меня не стал бы спасать. ,
– Волки-то как с тобой обошлись?
– Волки... Стоп, а ты откуда про них знаешь? А-а, значит, был там. Надо же... Неужто переживал?
– Это тебе не переживалось, когда людей отправлял на тот свет. А я к таким делам непривычный.
– Кружили волки рядом, но не тронули. Не тронули – понима¬ешь? Если бы не они, то мне бы, может, и встать не удалось. Сумел ведь встать на ноги и пошел в ту сторону, куда ты уехал. Дырку на груди снегом затыкал и шел, пока мог идти. А потом полз. А потом карабкался наподобие краба.
– Ну и ну... – напряженно вздохнул Глобов. – Силы-то в тебе, оказывается, ой-ой-ой...
– Да не моя это сила была – сказано же. А от моей... – криво усмехнулся парень, – маловато теперь осталось. Чего-то вот все болею. Пуля какой-то нерв зацепила – и бок немеет, и рука.
– Молодость возьмет свое – выправишься.
– Это само собой, – парень зябко поежился и обхватил пред¬плечья ладонями. – А холодновато, слушай, тут...
День был пасмурный, ночью шел дождь, и от земли в самом деле веяло весенней холодной сыростью.
– Иди на мое место, – сказал Глобов.
По-прежнему держа пистолет в руке, он отошел от сосны к машине, а парень тяжело поднялся и, подойдя к дереву, приту¬лился к нему, словно греясь.
– Убрал бы ты свою пушку, – кивнул он на пистолет. – Второго сквозняка, что ли, решил устряпать? И так ведь хорошо меня продуло.
– Ты давай не командуй. Кто знает, сколько тебя еще надо про¬дувать? Как же с такой раной дальше-то выживал?
– Подобрали меня возле деревни, и люди оказались добрые. Сознание я еще держал и сумел назвать им свое имя и одного человека в Москве, номер его мобильника. До сих пор удивля-юсь: как это я сумел назвать номер? Он длинный, цифр много, и раньше я всегда в записную книжку лез, когда звонил. А тут на¬звал по памяти – представляешь? Чудеса какие-то. И дальше сплошные чудеса. В деревне живет старый фельдшер – отво¬локли меня к нему. И оказалось, что телефон у него имеется -один на всю деревню. Это разве не чудо? Не-ет, такие вещи сами по себе не случаются. Помнится, упрашивал я людей не сдавать меня, срочно позвонить в Москву – дескать, приедет человек, хорошо всем заплатит. И не сдали – понимаешь? Этот фельдшер и в Москву позвонил, и возился со мной всю ночь, кто-то помо-гал ему... А к утру примчался из Москвы мой человек, забрал меня. Я все время то выключался, то опять глаза продирал, и смутно помню: где-то, в какой-то больничке по дороге, вливали в меня кровь. Мой человек потом сказал мне: шлепали по ще¬кам, спрашивали, какая группа крови. И я ее точно назвал – мо¬жешь себе представить? Она у меня первая. Он говорит, что это и спасло мне жизнь. Ну а потом втихаря у столичного частника долечивался. Затраты на меня большие пошли.
– Кто же так щедро тратился-то?
– Ну... это не обязательно тебе.
– Ладно. Ты вроде пользу какую-то мне обещал.
– Пользу-то... Тут надо по порядку.
– Давай по порядку.
– Когда я узнал, что у тебя был пожар...
– Откуда же узнал-то, если так усердно скрываешься?
– Мобильник у меня есть. И машиной тоже вот снабдили. Дре-беделка, правда, и вернуть я ее должен.
– Ладно, дальше.
– Короче, держу я по мобильнику связь кое с кем из местных. Так что о пожаре сразу узнал. Ну, думаю, совсем кранты – и Глобов теперь вспомнил обо мне, и «учителя» начнут изо всех сил пятаками землю рыть. И нащупают меня – они это умеют. Связался со своим столичным человеком – тот сразу прикатил сюда. Он уже тоже знал кое-что насчет пожара. Мы с ним долго это дело жевали и решили, что надо выходить на тебя.
– А как же на меня-то вышел? В Сурженске, что ли, заприметил?
– Нет, в Сурженск мне нельзя – там самого заприметят в два счета. Просто прикинул: обязательно, думаю, поедет Глобов ка¬кие-нибудь дела решать после пожара. Знал, что машина у тебя в целости. Ну и вот уж третий день секу из леса. Дребеделку свою загоню поглубже – и наблюдаю за дорогой. «Учителя» твои постоянно мотаются – узнал кое-кого из них. А тебя все не было. А сегодня углядел, когда ты в Сурженск ехал. Эх, думаю, повез¬ло бы... Вот и удалось. «Учителя» теперь дальше просквозили, скоро, глядишь, искать начнут...
– Вот и не медли.
– Да ты сам допрашиваешь. В общем, слушай. Твой дом запалили не местные. «Учителя» шерстят сейчас наших, но это без толку. А тех им не достать.
– Уж не тот ли твой московский человек постарался, который затраты на тебя большие сделал?
– Не тот человек. Но тот знает все – он там рядом с верхом ходит. Ему известно, откуда, куда и что направляется...
– Слушай... – Глобов почувствовал вдруг раздражение. – Анд¬реем, говоришь, тебя зовут?
– Да, Андрей.
– Вот что, Андрей. Ты сам просил, чтобы начистоту. А чего-то все темнишь: московский человек, мой человек, тот человек... Говори давай напрямую, кто это. Тогда, может, и верить начну.
– Я думал – не так уж это для тебя и важно. Я насчет самой сути.
– Сейчас это и есть самая суть.
– Ну тогда... Брат это мой. Может, даже лучше родного брата. Я приемыш – меня маленького в Сурженске на пристани нашли. Но это тебе ни к чему. Короче – мы с Толяном выросли вместе. И друг за друга... Ясно теперь?
– Теперь ясно. Рядом с Быком, значит, ходит твой Толян?
– Т-ш-ш-... – прижал палец к губам Андрей. – Не надо называть.
– Да вроде не слышит нас никто.
– Земля слышит, деревья слышат. Не надо называть.
– Гляди-ка ты, как у вас строго... Ну, дальше.
– А дальше простая штука: в печенках ты у него засел.
– У кого?
– Кого назвал.
– Почему же именно я-то?
– Откуда мне знать? Говорит, что ты самый опасный – наподо¬бие стержня, вокруг которого все крутится. Почему-то сделал та¬кой вывод. Он ведь чвыкнулся, помешался совсем на каком-то там вашем лесном углу, где родник с крестом и олени ходят. Вынь да положь ему дом возле этого родника. Короче – настолько уперся в идею рогами, что аж крыша у него поехала. Потому и кликуха такая – если уперся, то вряд ли кто свернет. Ухнул кому-то за тот лесной угол большой кусок зеленью, а дело сорвалось. Считает, что главным образом из-за тебя сорвалось. В общем, и на тебе он тоже чвыкнулся – дня не проходит, чтобы не вспомнил. Знаю, го¬ворит, этих коренных-земельных, с ними надо разбираться так, чтобы они сами улезли в землю метров на восемь и остались там навечно. Корешки да ветки, говорит, будем у него обрубать неспе¬хом – и он потом сам уйдет в землю голым колом...
– Неужто не доходит до него, что бесполезно? – криво усмех¬нулся Антон Макарович. – В заказнике теперь и без меня может все точно так же крутиться. Опоздал он малость.
– Да не совсем опоздал. И не совсем бесполезно. Этот упер¬тый хоть и чвыкнулся, но делает все только с пользой для себя. Он и тебя потихоньку изводит, и «учителям» опускает автори-тет. Получается, что не могут они тебя защитить. Так ведь?
– Хм... Пока вроде так получается.
– Ну вот. Опустит им авторитет до предела, тебя доведет до полных крантов и начнет действовать уже по-другому. Козыр¬ных-то у него тогда побольше будет? Чуешь?
– Это я чую... – Антон Макарович немного помолчал. – Я вот только другое никак не могу почуять. Толян твой там рядом хо¬дит, ты задания рогатого успешно выполнял, а теперь вдруг вы с Толяном решили выложить мне такие секретные вещи. Как-то не сильно верится, что стал я вам дороже вашего рогатого. Ты уж поясней бы.
– Не веришь, значит. Поясней ему... Да куда же ясней-то? Я сильно хотел жить. И вот я живой – только благодаря тебе. И мне теперь не просто жить охота – мне охота любить и беречь свою семью. И Толяну хочется жить. А вообще-то, конечно, прав ты – надо полностью прояснить обстановку. Обстановка вокруг чвыкнутого рогача давненько уж поганая. Он как начал выхо¬дить в отмывку, мазаться к тем, кто почище, с той поры и братва, служившая ему верой и правдой, лишним грузом для него сде¬лалась. Во-первых, знают о нем все, а во-вторых, – рядом с чис¬тенькими и обслугу себе надо заводить поприличней. Ну это бы еще куда ни шло. Шлепай, как говорится, своим курсом, старых друзей не забывай. А он освобождаться начал от тех, кто слиш¬ком много о нем знал. Мочиловка за мочиловкой. Можно только догадываться, что заказы его, а доказать – не докажешь. Тишина. А уж когда закрыли вы его...
– Как это мы его закрыли?
– Посадили же. А он быстренько вылез под залог, и вот тут-то... Короче, вконец осатанел. Ох, и досталось братве... Пал Анатолич наш Лихой тоже ведь шел в отмывку, Лиховидовым стал, а не сумел угодить – и прощай, Пал Анатолич...
– Почему это «прощай»?
– Да нет его больше на свете. Замочили в камере. Вернее, на-сухую устряпано – повесился от своей вины перед рогачом.
– Вон оно что...
– Ну да, оно самое. Толяна пока не трогает, но уже и не доверя¬ет. И Толян сделал свой вывод. Надо, говорит, нам, Андрюха, отмываться как-нибудь потихоньку да начинать грехи замали¬вать. Сколько же можно, говорит, нашим отцу да матери н-а вул¬кане сидеть, а Людке твоей с Риткой от страха томиться? Короче – есть у него кое-что про запас, и могли бы мы тут, в Сурженске, открыть какое-либо чистое дельце... Вот, значит, тебе еще одна причина, по которой стал ты нам дороже.
– Хм, спасибо...
– Поверь, Антон Макарович: все тут чисто, без малейшей под¬лянки. Считаю, что Бог мне тебя послал, и разве я могу...
– Выходит, – перебил Глобов, – пользу-то вы у меня свою ищете?
– Погоди, не спеши. Я как раз и хотел сначала о твоей пользе. Ты же не знаешь, как чвыкнутый рогач дальше насчет тебя ре¬шил...
– А чего тут знать-то? Возьмется теперь за моих кровных.
– Точно. Именно так и прикидывает. Но в этот раз не будет медлить до удобного момента. Сказал – дескать, недельки через три подумаем, как лучше рубануть у этого коренного-земельно¬го еще одну веточку. Информация без туфты – от верного чело¬века.
– Что ж, будем ждать.
– Не надо ждать, Антон Макарович. Если ты и твои «учителя» думаете, что упредите да спасете, то зря вы так думаете. И бе¬реглись, и охранялись, а убереглись хоть раз? Вот я захотел по¬говорить с тобой – и стою напротив тебя. А если бы захотел замочить? Да это еще проще. Точно так же и остальное. Деньги хитрей любой охраны – они всех обманут и все сделают. Отсле¬дят ребята где-нибудь соседа твоей дочери, воткнут ему в лапу штуку зелени, а потом ствол сунут под нос, чтоб понюхал, чем пахнет. А могут и без зелени обойтись. И спалит он свой соб¬ственный дом, а заодно и дом твоей дочери. Так что не надейся.
– Значит, по-твоему, лучше сидеть сложа руки?
– Не надо сидеть сложа руки. Но польза должна быть верняко¬вая. Мы с Толяном обдумали такую пользу. Надежней ничего не придумаешь. Тебе надо сгинуть.
– Как это сгинуть? – усмехнулся Антон Макарович. – Застре¬литься, что ль?
– Да нет, просто исчезнуть, и все. Подальше куда-нибудь за¬биться. И чем раньше, тем лучше.
– Ты думай, что говоришь, – покачал головой Глобов. – Чтоб я бросил тут все.
– Да ты сам думай получше! – закипел вдруг парень. – И хва¬тит меня перебивать – слушай, что скажу. Четко слушай, а то ведь надыбают нас с тобой здесь эти твои... Они долго разби-раться не станут – меня грохнут сгоряча, и тебе веры не будет. Ищут уж небось вовсю. Я выкладываю самый верняковый план. Лучше ничего не придумаете – понял?
– Ладно, давай, – переложив пистолет в другую руку, Антон Макарович достал из кармана платок и вытер со лба пот.
– Тебе надо исчезнуть вглухую, – продолжал Андрей. – По¬дальше и поукромней. В тайгу в какую-нибудь, в лес – за сотни, за тыщу километров. И никому, ни единому человеку не говори про это место. Повторяю, Антон Макарович: земля умеет слы¬шать и дерево умеет слышать. И не вздумай искать место там, где есть родные. Главные «учителя» пусть знают, что ты исчез¬нешь, но не должны знать, куда, когда и на сколько времени. Как только уедешь, пускай они втихаря подготовят всех твоих род¬ных. Родные чтоб не паниковали и поняли: так лучше и для тебя, и для них. А на виду, на людях, можно и показать: беда, мол, пропал отец, и не знаем, куда, чего... Менты, ясное дело, засуе¬тятся, объявят в розыск. Ну и пускай себе ищут. Пока то да се... Они нынче многих ищут – надоело уж, небось. «Учителей» нач¬нут щупать – это даже хорошо. Для виду. «Учителя» сообразят, какой настрой держать самим и на какой лад настроить ментов. А дальше такой расклад...
– Надо же, – усмехнулся Антон Макарович, – как вы с Толя¬ном подробно все расплантовали...
– Ты слушай! – прожег его Андрей лихорадочным взглядом.
– Слушаю, слушаю.
– Дальше, значит, такой расклад. Чвыкнутому рогачу станет хорошо известно о твоем исчезновении. Слухи ему преподнесут разные: то ли кто-то из наших грохнул тебя, то ли браконьеры урыли, то ли сам в каком-то болоте утонул. Короче – ничего точ¬ного. Пусть даже думает, что просто рванул ты с испугу когти. Понял смысл? Ему свой прицел придется отменить – никакого толку в таком прицеле уже не будет. Зачем трогать твою родню, если тебя ни в заказнике, ни в районе больше нету? Без пользы тратить ресурсы он не станет. И придется ему перевести прицел полностью на «учителей». А «учителям»... Внимательно слу-шай, Антон Макарович, – тут важная собака скрыта. Ты ведь, наверно, знаешь, что зуб у него на «учителей» не только из-за лесного угла. Намного шире готовит закидушку. А им надо... Короче – они хорошо понимают, что надо делать. И сейчас вы¬падает для них очень выгодный момент – другого такого не бу¬дет. Столица – это не Сурженск, где у них все схвачено. В столи¬це подходы тяжелые, там без проводника нельзя. Так вот, скажи им... Толян поможет выйти на удобную позицию. Толян знает, как сделать так, чтоб не засветиться, чтоб ответка – если кто захочет разобраться за этого чвыкнутого – была направлена не сюда, а совсем в другую сторону. Понял? И скажи «учителям» -нам с Толяном от них ничего особого не надо. Пускай жить да¬дут. Если план удастся, то пусть помогут заварить нам в Сур-женске чистое дело, незаметно возьмут под крышу. Вы хоть рас-пнитесь, а ничего лучше нашего плана не придумаете. Опять придется сопли жевать, если упертый рогач устряпает тебе но¬вую беду. И все, хватит. Думай пару минут, давай свой ответ, и поочередно разбегаемся отсюда.
Антон Макарович помолчал немного и, вздохнув, сказал:
– Вряд ли суметь обмозговать такое за пару минут. Сотовый, говоришь, есть у тебя?
– Есть. Но на связь я стараюсь лишний раз не выходить. Поба¬иваюсь. Будешь звонить – говори кратко.
– Давай номер. В течение суток свяжусь с тобой.
Андрей вытащил из кармана своих линялых спортивных брюк бумажку и протянул ему.
– Заранее записал? – покачал головой Глобов.
– Конечно. Я же к встрече готовился. Только... учти, Антон Макарович, – я тебе верю.
– Я тебе тоже верю.
Спрятав бумажку, Глобов поставил пистолет на предохрани¬тель, сунул в кобуру под мышку.
– Коль уж мы поверили друг другу, – посмотрел он парню в глаза, – то скажи прямо: есть у тебя в машине оружие?
Тот помялся немного и ответил:
– Есть. Двуствольный обрез паршивенький.
– Пошли, – Глобов решительно зашагал к его машине. – От¬дашь его мне.
– Да ты пойми, Антон Макарович... – успевая следом, забор¬мотал Андрей. – Мне ведь тоже как-то надо... На волосок от смерти был, столько всего вынес, а теперь дать завалить себя за два оглядка? Хоть как-то защититься должен я или нет, в конце концов, если меня накроют?
– Коль считаешь, что Бог тебя спас, тогда пойми и другое – не для того Он спасал, чтоб ты сам себя погубил. Неужто трудно понять? Даже не выстрелом погубить себя можешь, а только вытащишь этот обрез, направишь на человека – и Бог сразу от¬вернется, больше уже не спасет. И мы с тобой тогда уже ничем друг другу не поможем.
Андрей молчал несколько мгновений, а потом произнес глухо:
– А вообще-то ведь прав ты...
Вытащив из-под сиденья обрез и отдав его Глобову, он вдруг протянул ему руку:
– Давай, что ли, хоть лапы друг другу пожмем. Ты ведь мой крестный.
– Не надо, – отвел потемневший взгляд в сторону Антон Ма¬карович. – Этого не могу пока.
Бледное лицо парня заметно взялось румянцем, и, опустив го¬лову, двинув желваками, он пробормотал:
– Конечно, чего это я, в самом деле, раскатился...
– Не могу. Не обижайся.
– Да какая у меня может быть обида...
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Сидеть и думать, подперев щеку кулаком, Антон Макарович не умел – любое важное решение лучше всего вызревало у него
за делом.
И потому, вернувшись в Полунино, он принялся отлаживать станок, на котором надо было обрезать по длине, острогать и очетвертить доски на перегородку в церковном притворе. Там требовалось отдельное помещение для отопительного котла под недавно подведенный природный газ.
И отладив станок, он сумел надумать лишь одно: обязательно надо рассказать все отцу Евлампию – без его совета ничего как следует не решить. И рассказал ему все. Священник выслушал, не перебивая, и некоторое время молча глядел в окно. Потом он встал, кратко помолился перед иконами и, опустившись опять на стул, вздохнул.
– Ну что ж... Видать, и вправду движет этим парнем Господь.
Надо ехать.
– Куда?
– А вот поедем сначала посоветуемся. К старцу поедем – он мой духовный отец. Мудрый прозорливец – обязательно поможет.
– Далеко это?
– Далеко. Лучше бы, конечно: на машине – меньше хлопот и быстрей. Есть у меня кое-какие сбережения – на бензин хватит.
– Да нам с Любой дали денег, так что не надо вам тратить свои сбережения.
– А машина твоя выдержит дальнюю дорогу? Километров... в оба конца, наверно, тыщи полторы будет.
– Все она выдержит. А если что – и на запчасти хватит у нас.
– И самому-то придется тяжеловато. Хотя... могу ведь подме¬нять тебя за рулем.
– Да не вижу я в езде никакой тяжести.
– Тогда надо собираться. С рассветом и выедем. Любу посвяти в эти дела. Все-то, может, и ни к чему ей знать, а... по возможно¬сти. Она уже сейчас должна задуматься, как ей быть. Сдается мне, что много времени на свое решение не затратит.
Священник оказался прав – все, что сообщил Любе отец, она обдумывала лишь несколько мгновений. Потом тихонько сжала его ладонь и сказала:
– Пойду к Дарье Платоновне. Попрошу, чтоб за живностью тут приглядела.
– Так ты... с нами?
– Чудной ты, папа, – улыбнулась Люда. – А с кем же мне еще? Потом Глобов позвонил Каракозину и попросил десять дней
отпуска.
– Антон Макарович, – удивился тот, – ну ведь мы же договори¬лись. Хоть десять, хоть двадцать дней – ради Бога... Разве я не понимаю? Заказнику сейчас нужна только охрана – ребята и без тебя справятся. А ты утрамбуй в себе все поровней, отвлекись чем-нибудь.
– Вот и хочу малость отвлечься. Потому и решил... попросить уж официально. Вдруг придется отлучиться куда-нибудь...
– Да не будь ты таким буквоедом. Отвлекайся, отлучайся... Но... об осторожности-то не забывай все-таки.
– Об этом как раз и не забываю.
Отец Евлампий тоже отпросился по телефону у своего цер¬ковного начальства, договорился с каким-то сурженским священ¬ником, чтобы тот отслужил за него в Полунине на ближайшей неделе все службы. Присматривать за хозяйством, требовавшим теперь немалых забот, кроме Платоновны, вызвалась еще и жен¬щина, которая пекла просфоры.
Поздним вечером, когда к отъезду все было готово, Антон Макарович позвонил Андрею. Тот отозвался после первого же
сигнала.
– Я принял твой план, – сказал Глобов. – И начинаю действо¬вать. Не вылезай никуда дней десять, отлеживайся, если есть где. А то еще испортишь все. Мне надо определиться кое с чем, тогда и с тобой определимся окончательно. Жди.
– Понял, – ответил Андрей. – Удачи тебе.
– И тебе тоже.
...Когда они уехали, то в первые дни Вера с Игорем, Бокарю-кин и Веденцов не столько тревожились, сколько недоумевали. И Платоновна, и просвирня Андреевна отвечали одно и то же: не знаем, куда и на какое время уехали, отец Евлампий только всего и сказал, что решили помолиться в святых местах.
Парни, которые, стараясь не слишком бросаться в глаза, охра¬няли усадьбу священника, видели, что уезжал Антон Макаро¬вич с отцом Евлампием и дочерью, и отнеслись к этому вполне спокойно. Держась на почтительном расстоянии, они добросо¬вестно проводили глобовскую машину до самого выезда из рай¬она. Если Глобов уезжает из района, – решили ребята, – то уж Веденцову-то наверняка об этом известно.
Однако еще через несколько дней волновались все уже не на шутку. Слишком уж долго не возвращаются уехавшие, на связь Антон Макарович не выходит – не стряслось ли с ним что? Вера с Игорем, Бокарюкин теперь не просто недоумевали, но сквозь тревогу и обида нет-нет да и закрадывалась в душу: как же так можно было – уехали, не предупредив даже самых близких, хоть бы словом обмолвились...
Досадовал, чувствовал себя несколько уязвленным и Веден¬цов. Ему пришлось в конце концов доложить обо всем этом Ка¬ракозину. Тот вспомнил, что Антон Макарович просил десять дней отпуска и вроде бы собирался куда-то отлучиться.
– Я думаю, они скоро вернутся, – сказал Каракозин. – Навер¬но, можно себе представить, каково сейчас Макарычу. Не до нас ему, видать. Что мы принесли, кроме горя? И впереди неизвест¬но что... Форсировать надо с той сволочью. А ты... – вспыхнул он вдруг. – Чего ты пришел ко мне? Иди к тем, кто может знать, в каком направлении уволок их полунинский батюшка. Не мог же он уехать на такой срок самовольно.
– Точно. Как-то не допер я...
– Ну вот. Доработались. Ладно, иди к черту.
– Не надо так, Петя.
Каракозин глянул на него пристально и, смягчаясь, вздохнул.
– Извини, Дима. Иди с Богом.
Благочинного Сурженского церковного округа отца Владимира на месте не оказалось – его вызвали в епархиальное управление.
А на следующий день Глобовы с отцом Евлампием приехали. Это был девятый день с их отъезда.
Антон Макарович сразу же позвонил Веденцову. Не говоря ни слова о том, куда и зачем ездил, он стал расспрашивать о делах в заказнике.
– Да там-то все нормально, – ответил Дмитрий. – Отловили троих. За вас тут сильно беспокоились.
– Необходимо было отлучиться, Дима.
– Хоть немного-то полегче?
– Много легче, брат. Через денек, наверно... встретимся по¬плотней. Разговор важный есть.
– Ладно, поговорим. Только уж не пропадай больше так.
– Не обижайся.
Потом Антон Макарович связался с Валентином и, опять же, не обмолвившись ни единым словом о своей поездке, сразу за¬говорил о делах – сказал, что надо завтра окончательно упоря¬дочить дорогу к озеру Заветному.
– Уже упорядочили, – ответил Бокарюкин.
– Как же это ты? – удивился Глобов. – Ведь на твоей машине туда не проехать.
– Да мы на своих двоих – с Валерой Гремячевым. -В такую даль... Умотались, небось.
– Ничего, нам в удовольствие.
– Тогда вот что, – сказал Антон Макарович. – Мои сети сгоре¬ли все, а у тебя там Алексеевы должны быть...
– В порядке Алексеевы сети. Я давно уж их перебрал и починил.
– Тогда подготовь сетенку под хорошую рыбу. Уху надо будет заварить на Заветном. Петр Васильевич, думаю, приедет.
– Сделаю. Любовь Антоновна как там?
– А ты подъезжай завтра к вечерку – сам увидишь, как она. Заодно и насчет Заветного обмозгуем.
– Договорились.
На другой день Антон Макарович с Любой поехали к своим в Башутино. Увидев их, Вера всплакнула от радости и, конечно же, осыпала упреками за то, что исчезли почти на две недели, не сказавшись. А потом пригляделась и с удивлением отметила про себя, что поездка пошла им на пользу. И отец, и сестра выгляде¬ли вовсе не усталыми, наоборот – словно сумели где-то почерп¬нуть новых сил. Совсем не чувствовалось в них отпечатка не¬давней беды, и даже более того – веяло от обоих какой-то спо¬койной умиротворяющей радостью. И Вера вскоре будто бы на¬питалась от них этим благотворным веянием – быстро успокои¬лась. И связало всех ощущение теплого душевного праздника.
Расспросы ее они как-то незаметно пригасили – дескать, дол¬го рассказывать, потом как-нибудь. Сказали только, что были в святом месте, помолились за всех, людей повидали истинно бо¬жеских, и стало намного легче.
– Да я вот уж тоже думаю, – сказала Вера, – все мы спокойно переборем. Тоже... пока вас не было, дважды в церковь ходила.
Антон Макарович и со старшим внуком повозился от души, и младшего укачивал на руках, а потом приехал с работы Игорь, и пообедали все вместе. А после обеда зять повез Глобова на пи¬лораму, показал, как у них с Васяней идут дела. Порадоваться было чему – производство обретало вполне серьезный облик. Кроме распиловки бревен на доски и брус тут велась уже и об¬работка пиломатериалов, вязались на заказ рамы и двери. Уди¬вил Антона Макаровича и порядок – как в самом помещении бывшей фермы, так и вокруг нее. Не валялось, не мешалось нигде ничего – и сырье, и готовая продукция, и отходы были аккурат¬но соскладированы в удобных для подъезда местах. Не было вокруг и грязи – всю рабочую территорию покрыли внушитель¬ным ровным слоем щебенки.
Без присмотра производство не оставляли ни на минуту – трое дюжих мужиков, оборудовав себе место для ночлега, бдительно несли дежурство и ночью. Причем не с голыми руками – у всех были ружья. Глобовскую «бельгийку» постоянно держал рядом и Игорь.
Из Ватутина Антон Макарович с Любой проехали на непря-довское кладбище. Постояли там у могил Валентины, родите¬лей Глобова, его старшего брата, поклонились праху и всех дру-гих родственников. Потом заехали в деревню на родное пепели¬ще. Здесь было все убрано и подчищено мужиками так тщатель¬но, что хоть завтра приступай к стройке.
Увидели их и подошли Володя Чишуянкин с Натальей, а по¬том и другие соседи углядели – тоже подошли. Как всегда, нео¬жиданно возник откуда-то Силантич Аколупин. Расспросили Глобовых, удобно ли устроились они в Полунине, потолковали о том-о сем.
– Насчет стройки-то как, Макарыч? – спросил Аколупин. -Намечаются возможности или туговато?
– Да будет стоять здесь дом, – улыбнувшись, похлопал его по плечу Глобов. – Свято место пусто не бывает.
Прощаясь, он не только пожал им всем руки, но и смущенно как-то, неуклюже приобнял каждого. И Люба попрощалась так же. Это несколько удивило соседей, и Володя Чишуянкин по¬жал плечами:
– Чего это вы, Макарыч?.. Как будто живем друг от друга Бог знает где и больше не увидимся.
-Да мы просто... – еще больше смутился Антон Макарович. -Спасибо вам всем – вот что.
Потом они завернули в особняк Надежды и Бориса, минут двад¬цать сидели за чаем с теткой Васютой и охранником Игорем. Васюта, судя по всему, не знала об их многодневном отъезде из Полунина, а Игорь, похоже, знал, но не сказал ей ничего и сей¬час молчал. Промолчали об этом и Антон Макарович с Любой.
Когда вернулись в Полунине, Антон Макарович успел заехать в сельскую администрацию, которая ведала несколькими насе¬ленными пунктами, в том числе и Непрядовкой. Глава администрации был его давним приятелем, и через некоторое время Гло¬бов вышел от него с какими-то бумагами, аккуратно сложив их на ходу, сунул в карман.
Вечером приехал Валентин и сначала вручил Любе пышный букет жасмина, а потом достал из багажника своего заплатанно¬го «Москвича» мешок с сетью.
– Одной-то сетки, может, мало будет? – спросил он Антона Макаровича. – Поставить сразу две – рыба быстрей наберется.
– Пока обоснуемся, то да се, и в одну наберется – не проесть.
– Когда же поедем-то?
– Поедем завтра, а точнее время сообщу попозже – звякну тебе домой.
Свое недавнее почти двухнедельное отсутствие и Антон Ма¬карович, и Люба объяснили Валентину примерно так же, как и Вере с Игорем – то есть в общих чертах, не вдаваясь в подробно¬сти. И он, умудренный многолетним военным опытом, сразу почувствовал, что лишних вопросов задавать не стоит.
Поужинали все вместе чем Бог послал, а потом Валентин с Любой сидели до сумерек на крыльце.
Когда Антон Макарович провожал его к машине, Бокарюкин вдруг остановился и, глянув под ноги, вздохнул:
– А знаешь, Макарыч... И ты, и Люба... изменились вы здорово.
– В какую же сторону?
– Да я бы так определил: и радостно мне за вас, и в то же вре¬мя... загадочные стали какие-то.
– Завтра все разгадается.
– Вот и боюсь я.
– Чего боишься-то?
– Потерять вас.
– Если любишь человека, то разве можно его потерять?
Валентин, выпрямившись, замер на мгновение, а потом, об¬хватив плечо Антона Макаровича своей крепкой ладонью, ткнул¬ся лбом в другое его плечо. И, не говоря больше ни слова, сел в машину, резко рванул с места.
Вернувшись в дом, Антон Макарович сразу же связался по своему сотовому телефону с Каракозиным.
– Переволновались тут все, – сказал тот. – Куда же это вас но¬сило-то?
– Петр Васильевич, – оставил без внимания его вопрос Гло-бов, – есть важное дело. Лучше бы не откладывая, прямо завтра, обговорить его за ухой на Заветном.
– На Заветном? Если туда зовешь, то, видать, непростое что-то.
– Непростое и очень важное для всех нас.
– Понятно. Только вот со временем у меня туговато. И хоте¬лось бы там заночевать, как в тот раз, но вряд ли получится. Вернуться бы посветлу.
– Вернемся посветлу.
– Тогда давай пообедаем там часа в четыре.
– Ладно. А выехать лучше в час.
– Идет. Кого еще зовешь?
– Диму и Валентина.
– Ну и Чалов будет со мной.
– Это само собой. Жду вас в Полунине.
Потом Антон Макарович созвонился с Дмитрием, уведомил его о завтрашней поездке. Веденцов тоже поинтересовался, в каком составе поедут, а больше не спросил ни о чем.
И уже перед тем как лечь спать, Глобов сообщил время отъез¬да на озеро Бокарюкину.
– Разыщи там у себя Алексееву коптильню для рыбы, – сказал он. -Ящик такой железный, наподобие чемодана. Моя в пожаре пропала. Не забудь завтра захватить с собой. И треногу тоже, котел для ухи.
– Не забуду, Макарыч. Спокойной ночи вам.
– И тебе, Валя.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
Ехали на Заветное, как и в конце прошлого лета, на глобовс-кой машине. Рядом с Антоном Макаровичем, придерживая на коленях короткий автомат, сидел Сергей Чалов, остальные тес¬нились на заднем сиденье – стойко, лишь изредка покряхтывая, терпели жесткие подскоки автомобиля на корнях и ухабах, ныр¬ки в низинки и взлеты на взгорки. Говорили мало – ощущалась во всех необычная какая-то сосредоточенность. К Антону Ма¬каровичу обращались иногда с вопросами, но только по поводу дороги, леса и озера. Чувствовали мужики, что готовит им Гло¬бов какую-то важную закавыку, мысленно каждый строил свои догадки, но, похоже, имелось в этих догадках и нечто общее.
Был тихий, солнечный и нежаркий день поздней весны, и озе¬ро, и все, что его окружило, являло собою совершенно иную кар¬тину, чем в прошлом году на исходе лета. Тогда этот благодат¬ный уголок природы казался проникнутым до глубин тихой ра¬достью удовлетворения и какой-то блаженной покорностью пе¬ред грядущим увяданием, а теперь щемило душу от разлитого всюду торжества безудержной жизненной силы.
Не успела еще утратить первозданную чистоту и свежесть ли¬ства кустов и деревьев, царила по береговым склонам изумруд¬ная молодость травы, и все это растущее и цветущее пребывало в легком восторженном напряжении, словно стремилось всем своим существом вобрать в себя как можно больше небесной солнечной радости.
Цвели на противоположной стороне озера склоненные к са¬мой воде кусты калины, цвели неподалеку стройные, с глянце¬витыми стволами и кудрявыми кронами, рябины, распростра-няя вокруг себя аромат, слегка напоминающий запах простого мыла. И чистая озерная вода, пронизанная солнцем, казалась ликующей мудро и потаенно.
И дополняли весь этот восторг разнообразные птичьи мело¬дии, творимые маленькими крылатыми существами с великим самозабвением.
И опять, как в тот предосенний день, молча застыли мужики у песчаного спуска к воде, потрясенно оглядывая эту торжеству¬ющую красоту и стараясь не встречаться взглядами, словно были в чем-то виноваты друг перед другом.
В этот раз Антон Макарович ставил сеть с Валентином. Тот орудовал веслом так, что ботничок слушался его неукоснитель¬но, каждое намерение напарника Бокарюкин угадывал заранее, и когда, управившись, возвращались к берегу, то Глобов пока¬чал головой и сказал тихо, словно самому себе:
– Прямо диковина... Первый раз вместе ставили сеть, а лад у нас с тобой – никаких слов не надо. С Алексеем так было.
– Выходит, замену тебе выделил Господь, – невесело усмех¬нулся Валентин.
– Вот и я думаю... – глядя на воду, ответил Антон Макарович. – Хорошая будет замена.
Пока они ставили сеть, Дмитрий успел заготовить дров для костра, а Каракозин с Чаловым оборудовали «стол» – расстели¬ли на земле брезент и не спеша размещали на нем посуду, вы¬пивку, закуски.
– Антон Макарович, – сказал Каракозин, – может, не стоит нас долго томить-то? Давайте махнем по рюмахе с приездом, ма¬лость пожуем, и посвящай-ка ты нас в свою стратегическую тай¬ну. Чего-то, сдается мне, что она у тебя не слишком веселая.
– Не думаю, Петр Васильевич, что будет грустнее, чем было, -ответил Глобов. – По-моему, все идет к лучшему.
– Дал бы Бог.
Когда начали разливать спиртное, Каракозин спросил:
– Как насчет коньячку-то, Антон Макарович?
– Никак. Обойдусь минеральной.
– Сурово.
Бокарюкин тоже отнесся к привезенной начальством отнюдь не дешевой выпивке сурово – даже не удостоив ее взглядом, на-булькал себе из неизменной армейской фляги своего экологи¬чески чистого продукта. Кто сидя, кто полулежа, расположились все по краям брезента.
– Давайте-ка вот что, братцы... – спохватившись вдруг, утвер¬дился на коленях со стопкой в руке Каракозин. – Сдается мне -день сегодня какой-то особый, иначе вряд ли мы объявились бы в этом святом месте. Наших всех давайте помянем, а то в про¬шлый раз сидели тут и не сразу вспомнили. Прибавилось их у нас. Так хотелось не терять больше никого, а все равно прибави¬лось... Помянем.
Все встали на колени, и каждый повторил:
– Помянем.
Потом закусывали молча.
Потом выпили еще по одной, и Антон Макарович рассказал им все – и о своей зимней истории с бандитом, и о недавней встрече с ним. Стараясь не упустить ни малейшей детали, изло¬жил предлагаемый парнем план, все его доводы.
Когда он закончил, мужики с минуту сидели, словно окаме¬невшие, не глядя друг на друга.
– Разлей, – кивнул Каракозин Чалову.
Выпили, не чокаясь и по-прежнему не произнеся ни слова. Каракозин сразу же поднялся рывком, отойдя к песчаной про¬плешине, сложил руки на груди и застыл, как изваяние, лицом к озеру. Вскочил и Дмитрий, – тоже отрешившись от всех, начал медленно прохаживаться вдоль берега. Потом опустился на тра¬ву метрах в тридцати от застолья, обняв колени, уставился на воду. Чалов остался на месте – курил, жадно затягиваясь раз за разом, словно сосредоточился весь только на этом занятии.
– Ну что, Валя, – вздохнул Антон Макарович, – поехали сни¬мать сеть.
– Думаешь, уже натыкалось?
– Думаю, хватит нам.
Улов и в самом деле оказался богатым – выпутывать рыбу из ячеек сети пришлось довольно долго. Кроме линей, щук и круп¬ных окуней попались несколько увесистых язей, совсем почти не похожих на речных – с темными спинами. Бокарюкин даже не поверил поначалу, что это язи.
– Откуда взялись-то здесь? – удивился он. – Ведь язь же только в проточной воде обитает.
– Утки икру занесли, – объяснил Глобов. – А циркуляция хо¬рошая – все дно в родниках и большой родниковый ручей впа¬дает в озеро. Зимой там, при впадении ручья, полынья всегда. Вот и получился у нас тут особый озерный язь. Место редкое -всякая диковина водится.
Чистить рыбу подключились все и, добродушно подковыри¬вая друг под друга, с шуточками, быстро с этим делом управи¬лись. Смеялись как ни в чем не бывало, говорили о чем угодно, но главного пока не касались.
Когда уха доваривалась, а рядом ждала своей очереди коптиль¬ня с язями, Глобов разделся поодаль догола и пошел к воде.
– Свежевата водичка-то, Макарыч, – с удивлением глянул на него Валентин. – Не прогрелась как следует.
– Да мне только окунуться, – ответил тот. – Святая вода не обидит. А то когда еще придется...
– А что, мужики... – вскинулся Каракозин. – Слабо нам, что ли, всем в одну купель?! А ну-ка – живо!
И все, кроме Чалова, внезапно охваченные каким-то буйным азартом, начали рвать с себя одежду и через несколько мгнове¬ний ринулись голышом в воду один за другим, поднимая огром¬ные снопы брызг. Антон Макарович лишь окунулся с головой и немного полежал на воде лицом к небу, уравновешивая тело едва заметными движениями рук и ног, а Каракозин, Валентин и Дмит¬рий плавали со звериным вдохновением – пыхтя и фыркая, охая и ухая, взрывая воду мощными рывками. Будто исполняли со всем старанием некий обязательный священный ритуал.
Уха, над которой в этот раз колдовал большей частью Вален¬тин, была тройной, сдобренной чем-то соблазнительно-арома¬тическим, и уничтожали ее с не меньшим вдохновением, чем купались. Во всяком случае, сопения, «ахов» и «ухов» и здесь вполне хватало. В какой-то момент Антону Макаровичу даже показалось, будто мужики начисто забыли о том, что он им по¬ведал недавно.
Однако вскоре Каракозин положил ложку, оглядел всех испод¬лобья и сказал:
– По-моему, ребята, теперь уж мы начали томить Антона Ма¬каровича. Чего молчите-то?
Аппетит у них сразу же пресекся, и Глобов понял, как нелегко приступать им к этому разговору.
– Да прекрасно ты знаешь, Петя, чего мы молчим... – глядя в сторону, слегка поморщился Дмитрий. – Раз уж начал, то... да¬вай-ка обозначай дальше.
– Хитры бобры, – усмехнулся Каракозин. – Легко сказать -«обозначай». Ну ладно, коль уж на то пошло. Насколько я понимаю, – повернулся он к Глобову, – ты, Антон Макарович, преж¬де чем выложить нам этот план, уже начал действовать по нему. Наверно, ведь не ошибусь, если скажу, что успел найти себе ме¬сто? Думаю, не ошибусь и в том, что именно от этого нам всем несколько не по себе. Может, поспешил?
– А как же мне было не спешить? Не о себе думал-то. Прики¬нул со всех сторон – и вкруговую получается, что парень прав. И отец Евлампий так же посчитал.
– Отец Евлампий тебе сейчас, конечно, ближе, но...
– Не обижайтесь, мужики. В тот момент действительно ближе него никого не было. К тому же хотелось, чтоб кто-то глянул на это дело не только со всей душой, но и как бы со стороны -оценил свежим умом. И отец Евлампий сразу решил: медлить нельзя. Если б я не поспешил, то у вас и сейчас руки были бы связаны. А теперь все мы в выгодной позиции – можно действо¬вать. Ну и... чтобы не затягивать этот занозистый разговор... Скажи, Петр Васильевич... Скажи прямо и без обиды – мы же свои. Есть у вас задумки надежней, чем эта?
Каракозин прошелся суровым взглядом по мужикам и прика¬зал им:
– Хватит молчать-то, в конце концов. Отвечайте вот – есть у нас на данный момент что-нибудь надежней?
– Нет, – ответил Веденцов.
– Нет, – повторил Чалов.
– А ты, Валя, чего молчишь? – обратился Каракозин к Бокарю-кину.
– А что я могу сказать? Я же в разработках не участвую.
– Но опыт-то, наверно, подсказывает что-нибудь.
– Опыт подсказывает, что Макарыч прав. А душа подсказыва¬ет, что... Короче, очень обидно мне за него.
– Ну это не тебе одному. Вот так, Антон Макарович... – повер¬нулся Каракозин к Глобову. – Нет у нас ничего надежней – я того же мнения. Как видишь, говорим прямо. Приходится признавать, что если откажемся от помощи этих бандитов, то... вполне мо¬жем опоздать. Но... душа у меня, как и у Бокарюкина, как у всех нас... протестует против такого решения. Все ее фибры протесту ют – я вот даже зубами в себя вцепиться готов. Понимаешь?
– Понимаю.
– Никогда еще, ни перед кем не было у меня такой сокруши¬тельной вины, как перед тобой. Мне просто-напросто больно -вот и все. И представляю, насколько же больно тебе.
– Мне уже не так больно. Может, сумеем течение перебороть и выкарабкаться на берег. Глядишь, еще и другим веревочку ки¬нем на быстрину.
– Дал бы Бог.
– Значит, не против. Тогда... парню-то на кого же из вас выйти?
– На Сережу пусть выходит, – кивнул Каракозин в сторону Чалова. – Прокопай их как следует, Сережа, пробей поглубже. Подстраховаться надо так, чтоб ни малейшей осечки.
– Сделаем, Петр Васильевич, – ответил тот. – Пропашем до самого нутра.
– Только не надо пропахивать, как в прошлый раз, – сказал Глобов. – Он больной совсем. И еще попросить хочу: если сде¬лают все как надо, то помогите уж им выбраться-то.
– Не беспокойся, Антон Макарович, – усмехнулся Каракозин. -Речь идет всего лишь о тщательной проверке. Должны же мы убе¬диться, что не в ловушку нас манят. Если тянутся к берегу по-настоящему, то само собой – кинем им веревочку на быстрину.
– Ну и вот что еще, братцы... – Глобов опустил голову, стал ковырять заусенец на ладони. – Вы тут про вину свою какую-то чего-то завели... Бросьте вы эту чепуху. Дело у нас общее, и у кого перед кем может быть вина, если всем нам что-то не удает¬ся? Вы же воевали и хорошо знаете – в одного пуля попадает, а другому везет. Поэтому не надо, братцы. А вот на мне-то как раз висит кое-что, в чем обязательно должен перед вами повинить¬ся. Я опять же насчет того парня. Хорошо помню, Дима, как мы с тобой договаривались. Но одно дело – сказать: «на пораже¬ние», и совсем другое – убить человека. Не смог я. Наказал по-своему и скрыл это от вас. В том, что наказал по-своему, не вижу вины. Хотел убить, но все-таки успел подумать: а угодно ли Богу такое наказание? А вот скрыл – в этом виноват. Знаю, сколько доставил вам хлопот, понимаю, какими неприятностями это могло обернуться. И другое здесь плохо с моей стороны, да это, пожалуй, и главное – вы видели, какая во мне творится неуряди¬ца, поддерживали меня всячески, а я вам не доверился...
– Да, может, и правильно сделал, что скрыл, – сосредоточенно глядя в сторону озера, тихо произнес Дмитрий. – Тогда, в той горячке... кто знает, чем все обернулось бы... А теперь оберну¬лось вон оно как. Шансов-то, судя по всему, ты оставил ему близ¬ко к нулю, а гляди-ка, на какую позицию его выволокло... Не захочешь, да поверишь, что без Бога тут не обошлось. Так что зря винишься, Антон Макарович. Ты-то, выходит, все сделал правильно...
– Тягость носил в себе – значит, не все было правильно.
– Не носи ее больше в себе.
– А знаете что, мужики... – устало, всей грудью, вздохнул Гло¬бов. – Давайте-ка выпьем еще.
– Коньячку тебе плеснуть? – удивленно вскинул на него глаза Каракозин.
– Да нет, минералки. Давайте маленько отдохнем. Мужики переглянулись и улыбнулись друг другу, освобожда¬ясь от сковывающего их оцепенения.
Чалов стал разливать водку, а Валентин снял с углей коптиль¬ню, вытащил из нее решетку с язями. Быстренько разделав их на доске, он сложил куски в большую миску и водрузил ее на середку «стола». Запах копченой рыбы мгновенно возобновил у всех аппетит, однако и выпили без лишних слов, лишь буркнув поочередно: «за удачу», и ели молча, словно каждый обдумывал что-то свое.
– Ехать куда собрался? – спросил Глобова Дмитрий.
– Могу только сказать, что далеко.
– Это что еще за номер? Ты же недавно каялся в своей скрыт¬ности...
– Здесь не от меня зависит – обещание людям дал. Опасаются, как бы не навлек беду.
– Но нам-то уж, наверно, мог бы...
– Не могу. Да ты и сам учил меня, – улыбнулся Глобов, – что береженого Бог бережет.
– Научил на свою шею... – Веденцов, кажется, обиделся, что было совсем на него не похоже.
Чувствовалось, что эта неожиданная скрытность Антона Ма¬каровича задела за живое и остальных.
– Христа ради, мужики, – сказал он, – не обижайтесь. Я обе¬щал, что не скажу никому.
– А Люба с тобой поедет? – чтобы хоть как-то замаскировать свою обиду, продолжал расспрашивать Дмитрий.
– Пока не знаю. Сегодня решим окончательно. А вы уж тут... «похороните» меня понадежней, чтоб комар носа не подточил.
– Типун тебе на язык, Макарыч, – обдал его мрачным взгля¬дом Валентин.
– Да я в том смысле, что... Ведь надо будет уезжать не на виду у всех, а исчезнуть как-нибудь внезапно. Ребят из Полунина се¬годня же снимите. Найдите какой-либо удобный предлог. И на дорогах пусть не торчат, чтоб можно было выехать без всякого надзора.
– Так ты... – удивленно вскинул брови Каракозин, – прямо сразу, что ли?..
– Ну нельзя же медлить-то, Петр Васильевич. И... я вас насчет дочерей моих попрошу...
– Неужели даже им ничего не скажешь?
– Ничего не скажу. Так будет надежней для всех нас. А вы потом, через недельку-другую, подготовьте уж их как-нибудь подушевней. Пусть радуются, а не паникуют. С Надеждой, Петр Васильевич, обговори сам – ты с ней найдешь общий язык. Та¬кая вот моя главная просьба к вам. Ну, а народ... Тут уж пускай говорят и думают, судят и рядят как угодно. Милиция пусть ищет, если будет желание.
– Озадачил ты нас, конечно... – покачал головой Каракозин. -Но... пожалуй, все правильно. Ты уже действуешь, а мы еще только врубаемся в план. Наверно, побыстрей нам надо врубать¬ся, братцы. Так... Ладно... Лишняя нервотрепка тебе, в самом деле, ни к чему. И не беспокойся – уладим с дочерьми как надо. Да и вообще... Начинайте думать, мужики, как лучше подгото¬вить нам под все это почву.
– Вот, вот, – кивнул Антон Макарович. – Почву надо подгото¬вить умно. По-моему, от этого будет зависеть, как все остальное пойдет.
– Честно сказать,– вздохнул Каракозин, – страшно не по душе мне такая подготовка почвы. Если решили, то делать надо, но... вижу, что всем нам не по душе. Да еще слово это вылезло – «по¬чва». Тьфу! Как будто и впрямь собираемся могилу копать. Одно только утешает, Антон Макарович, – ведь не навек же ты уезжа¬ешь. Новый дом тебе хотели начать строить...
– Да будет стоять там дом, куда он денется... – Антон Макаро¬вич помолчал, отрешенно вперившись светлым взглядом в небо поверх волнующихся под легким весенним ветерком деревьев, и продолжал: – В наш прошлогодний приезд сюда, Петр Васи¬льевич, мы много чего важного перемололи в разговорах, и, по¬мнится, завел я речь о том, что у каждого человека должно быть в жизни одно какое-то место. А ты мне ответил: дескать, если крышу сносит с твоего дома, вырывает с корнями то, что росло твоими стараниями, да еще самого тебя норовит вогнать в зем¬лю, то разве усидишь ты на одном месте? Я тогда вроде бы не совсем был согласен с тобой, чего-то там пытался возражать, а теперь вот спрашиваю самого себя: ну как, Глобов, – удается тебе усидеть на одном месте?..
– Чего-то, Макарыч, – сказал Бокарюкин, – тяжелую ты взял ноту.
– Не тяжелую, Валя. Я хорошую ноту взял. Я хочу сказать, что прав был Петр Васильевич: когда гибнет вокруг самое дорогое, топтаться на месте – грех. Необходимо думать, как жить даль¬ше, и не только думать, а сразу же приниматься за дело. Но, по-моему, сначала душе надо место как следует определить. В пер¬вую очередь для души нужно строить дом. Такой дом, который никому не сжечь.
На это никто не сказал ни слова, и довольно долго молчали все. Издавала теплый успокаивающий звук набегавшая на бере¬говой песок небольшая волна, все увереннее звучал в предвече¬рье многоголосый птичий хор, в небе над озером, раскинув кры¬лья, плавно, большими кругами, парил коршун.
– Ликует матушка-природа, – медленно оглядывая все вокруг, вздохнул Валентин. – А душа ноет, проклятая.
– Ноет, – отозвался Дмитрий. – Как будто иголку сквозь нее пропустили и потихоньку тянут ниточку. – Он помолчал немно¬го и спросил вдруг: – Ты совсем, что ли, туда, Антон Макаро-вич? Скажи уж прямо.
– Не знаю. Пока знаю только то, что медлить нельзя. Надо ехать, и ехать надо именно туда. Почему-то кажется: если я буду там, то у вас тут все пойдет хорошо. Как-то... очень сильно уверен я в этом. Так вот пока думаю, а дальше загадывать не берусь, даль¬ше – как Бог управит.
– Но чувствуется, что настрой-то у тебя все-таки... – начал, было, Каракозин.
– Я уже сказал, какой у меня настрой. И ради Бога не пытайте больше, братцы.
– Ладно. Прости, Антон Макарович, не будем больше пытать. Цепляемся оттого, что, в самом деле, душа ноет.
– На связь-то, надеюсь, выйдешь сразу? – все-таки спросил опять Дмитрий. – Сообщишь, как и что?
– Не выйду сразу на связь. Только через три-четыре месяца. Условие мне такое поставлено.
-А если тут...
– Если случится что, тогда... отец Евлампий будет знать, как связаться со мной.
– Вот это конспирация...
– Учитесь! – хлопнув Дмитрия по плечу, рассмеялся вдруг Антон Макарович.
...Когда собрались уезжать, Глобов постоял возле избушки, внимательно оглядел ее кровлю.
– Рубероид обветшал совсем, – сказал он Валентину. – Того и гляди– начнет срывать его ветром. Железо-то осталось там пос¬ле пожара – не все прогорело, выбрать можно. Покрыть бы ее как следует.
– Думали уже об этом с Валерой Гремячевым, – кивнул Вален¬тин. – Сделаем.
В Полунине Антон Макарович позвал их всех во двор и, поднявшись на крыльцо просфорного дома, тяжело опустился на скамейку.
– Устраивайтесь рядышком, братцы, – сказал он. – Еще минут¬ку посидим напоследок.
– Да ты что? – застыли мужики перед крыльцом. – Уже проща¬емся, что ли?
– А чего тянуть? Прощаемся – и за дела. Переглянувшись, они с каменной медлительностью поднялись
по ступеням и расселись на скамейках. Вышла на крыльцо Люба и, встретив их сумрачные взгляды, смущенно кивнула всем, при¬жалась к косяку. Бокарюкин подвинулся и сказал негромко:
– Садитесь, Любовь Антоновна. Присесть на прощанье – так уж всем.
Она кивнула опять и без единого слова примостилась между
Валентином й отцом.
– Ехать-то как решил? – спросил Глобова Каракозин. – Поез¬дом или еще на чем там?..
– На машине поеду. Думаю, завтрашним днем успею управить¬ся – приведу ее в полную готовность.
– Боюсь, развалится она у тебя где-либо на двухсотом кило¬метре. Давай-ка мы вот что сделаем: ты, Дима, оставляешь ему свой джип, а тебе потом как-нибудь справим другой. Докумен¬ты завтра сумеем оформить – пришлем сюда к вечеру.
– Возьми, Антон Макарович, – сказал Дмитрий. – Ради Бога.
– Нет, братцы... – усмехнулся Антон Макарович. – Разве могу я предать своего «старикашку»? Это же верный друг, родное су¬щество. Нет, он не подведет. А насчет джипа... Только не сочти¬те меня нахалом. Если можно... отдайте его отцу Евлампию. Ему на требы часто приходится ездить – то больных соборовать-при¬чащать, то дом освятить кому. А «Запорожец» у него... вот уж он-то наверняка развалится скоро на части где-нибудь в луже между деревнями.
– Ладно, – сказал Каракозин. – Сделаем, как просишь. А на¬счет денег... Это тебе Сережа утром привезет.
– Да не надо никаких денег. Тех осталось – хватит вполне. А кончатся – меня руки прокормят. Не надо, ничего я не возьму.
– Вот видишь, Люба, – вымученно улыбнулся Каракозин, -какой у тебя отец. Сговори с ним попробуй.
– Я рада, что он такой.
– Мы тоже рады. Да только вот радость-то, она... сквозь пе¬чаль процеживается.
– А, может, Петр Васильевич, она, такая, дороже...
– Может быть, Любушка, – глядя себе под ноги, медленно ки¬вал Каракозин, – может быть... Но... что-то уж слишком тяжело процеживается.
Потом Антон Макарович сходил в избу, принес пистолет в под¬мышечной кобуре, обмотанный наплечными ремнями, запасные обоймы к нему и протянул все это Дмитрию:
– Возьми.
– Отдай Сереже, – кивнут тот на Чалова.
– Ну что ж... – решительно поднялся со скамейки Каракозин. – Наверно, не стоит больше затягивать.
Валентина Антон Макарович попросил задержаться, а осталь¬ных пошел провожать за ворота. Там, возле машин, все трое об¬ступили его и обняли как-то разом, ткнулись в него лбами.
– Антон Макарович, – прогудел ему в плечо Каракозин, – про¬сти нас. Помолись там как следует – может, Он скостит нам хоть маленько...
– Да что вы, мужики... – Глобов, как и в тот день, когда наво¬дили порядок на пепелище, почувствовал неудержимо наплыва¬ющие на глаза слезы. – Чего это вы рассупонились-то совсем? Не выдумывайте лишнего – ведь к лучшему же идет. Простит Он всех нас, управит все как надо – вот увидите...
Они, опять же в каком-то едином порыве, стиснули его крепко и, не говоря больше ни слова, не оборачиваясь, пошли к маши¬нам. Резко хлопнули дверцами, и машины одна за другой рину¬лись с места. Антон Макарович смотрел вслед, пока можно было видеть их.
Валентин с Любой продолжали сидеть на крыльце. Опустив¬шись на скамейку перед ними, Антон Макарович помолчал не¬много, потом вздохнул и спросил:
– Ну что? Как вы решили?
I
– Она поедет с тобой, – сказал Валентин.
– Любушка... – начал, было, Антон Макарович.
– Мы, папа, – перебила она, – вместе с Валентином Агафоно¬вичем решили, что пока мне надо быть ближе к тебе.
– Надо, – подтвердил Бокарюкин. – А там как Бог подскажет. Лучше пусть будет так, как подскажет Бог.
– Не много ли своего мы на Бога-то стараемся переложить? Может ведь и обидеться – ничего, дескать, не хотят решать сами.
– За это вряд ли обидится. Такие дела решаются на небе. И к тому же ведь сам ты говорил: если любишь человека, то поте¬рять его невозможно.
– Пошли-ка в избу, – сказал Антон Макарович.
В избе он вынул из комода какие-то бумаги, протянул Вален¬тину:
– Возьми.
– Что это?
– Место наше, где дом стоял, я оформил на тебя. Начинай стройку.
– Да я... – растерялся Бокарюкин. – Ничего же ведь еще не решено окончательно...
– Начинай строить дом. Ты все время воевал, приходилось, наверно, разрушать дома. А теперь вот берись строить – за это многое спишется. Ты будешь совсем другой.
– Конечно, построить дом... От этого в человеке все меняется. Но ведь... если что... вдруг вам не понравится, как я буду стро¬ить?
– Я уже знаю тебя, – сказал Антон Макарович. – И знаю, что мне понравится.
– И мне понравится, – сказала Люба.
Бокарюкин, как-то по-детски прихватив зубами нижнюю губу, повертел бумаги в руке, потом удивленно покрутил головой и, глянув исподлобья, вдруг лукаво улыбнулся:
– Но вы не думайте, что так легко от меня отделались. Утром опять приеду – помогу машину подкрепить.
– Да я сам хотел тебя об этом попросить. И вот что еще... -Антон Макарович вытащил из шкафа карабин. – Бери, теперь он твой. Меня не подводил и тебя не подведет. Мужики помогут перерегистрировать.
– Но ведь может быть...
– Все может быть. Но стрелять я больше не стану. И собак возьмешь к себе, но это уж завтра.
Когда Валентин уехал, Глобов сразу же связался по сотовому с Андреем.
– Через два дня, – сказал он, выходи на Чалова. Слыхал про такого?
– Очень даже слыхал.
– Записывай номер.
Андрей записал номер чаловского телефона, помолчал мгно¬вение и произнес негромко:
– Спасибо, Антон Макарович.
– Ладно, давай без этих... Молись, чтоб все решилось по-бо¬жески.
– Это само собой. И... хотелось бы встретиться еще. Может, Бог приведет.
– Встретимся, если приведет.
* * *
Через четыре дня Антон Макарович остановил машину на взго¬рье перед незнакомым городком, и они с Любой выбрались из нее, чтоб хоть немного размять ноги и получше рассмотреть место, куда привела их судьба.
Городок располагался не только внизу – он постепенно, яруса¬ми, поднимался на другое взгорье, которое справа неширокой голубой подковой огибала река. И там, где она довольно далеко отступала от городских построек, на самой высоте, хорошо ви¬ден был монастырь.
Купола его основного храма ликующе золотились на солнце, однако другие монастырские строения выглядели не столь впе¬чатляюще – большинство из них было облеплено строительны¬ми лесами. Некогда могучие стены, отделяющие обитель от мира, зияли проломами – издалека казалось, будто челюсти какого-то гигантского зверя отгрызли от них огромные куски. Но кое-где уже явственно выделялся новый кирпич, которым были заложе-ны проломы.
– Скажите, – спросил Глобов проходящую мимо женщину, -монастырь вот тот, на уступе, – он какой?
– Это женский.
– А тут вроде бы еще мужской должен где-то быть.
– Тот за рекой. Во-он колокольня-то справа – видите?
– Понятно. А проехать туда как?
– Это вам надо вернуться километра на два и свернуть к речке. Там есть мост.
– Ну, Любушка, благодать, – сказал Антон Макарович дочери. – Совсем недалеко друг от друга. – Он подождал, когда женщи¬на отойдет подальше и спросил тихо: – Письмо-то отца Ивана к настоятельнице где у тебя? Приготовь сразу.
– Да со мной оно. И ты свое тоже приготовь, чтоб не копаться потом.
– Давно уж приготовил, – улыбнувшись, похлопал он себя по левой стороне груди. И, приглядываясь к проступающим за лу¬говыми заречными далями очертаниям мужского монастыря, к его царящей над округой, опутанной сеткой строительных ле¬сов колокольне, добавил: – Оно, видать, и там тоже дел невпро¬ворот. Люблю, когда много хорошего дела. Как настроение-то у тебя, дочь? Поделаем?
– Неужто не поделаем, – прильнув щекой к его плечу, ответила она. – Уж мы-то с тобой от души поделаем, папанюшка.
Осунувшиеся, измученные тяжкой дорогой, но согретые не¬победимой радостью любви, стояли они посреди русской зем¬ли, на пороге третьего тысячелетия от Рождества Христова...
1998-2003 гг. Сынтул
Горечь осины
© Copyright: Борис Шишаев, 2011
Свидетельство о публикации №211090701417
Свидетельство о публикации №211090701417
Рецензии
Большая книга.Возвышающая.
Огромная русская литература, где столько неизвестного для нашего подавленного словесной дешевизной народа!
Дмитрий Александрович Сидоров 30.11.2018 20:59 • Заявить о нарушении
Огромная русская литература, где столько неизвестного для нашего подавленного словесной дешевизной народа!
Дмитрий Александрович Сидоров 30.11.2018 20:59 • Заявить о нарушении