Ундина Чаячьего мыса, часть первая

Мой друг Шерлок Холмс помимо общеизвестного аналитического таланта обладал хоть и менее популярным, но несомненным талантом притягивать к себе всевозможные преступления и таинственные странности, требующие его вмешательства. Именно это свойство он и продемонстрировал мне в то позднее лето 188* года, когда я по его приглашению  оказался гостем небольшой усадьбы, принадлежащей когда-то отцу Холмса, на южном склоне возвышенности Даунз в Сассексе, откуда открывался прекрасный вид на Пролив и выступающий вперёд меловой палец Чаячьего мыса.
Во время прилива и после сильных дождей вода поднималась и полуостров превращался в остров. Пролив натужно ревел, у камней вскипали буруны, ветер швырял воду в лицо целыми горстями, и уже никто не отваживался перейти по каменной гряде широкий рукав.
Но в ясные дни, когда ветер стихал, здесь было чудесное купание: тёплая бухта, окружённая с трёх сторон скалами, оставляла суше узкую полоску песчаного пляжа, на которой, слава богу, никому не пришло в голову разложить деревянные лежаки, пахнущие масляной краской, или воткнуть в песок зонты и навесы.
Мы приехали вечером, когда солнце уже садилось, и белые стены усадьбы казались от его лучей нежно-розовыми. Черепица отливала чистой медью, флюгерный петух сиял, а зеркальная зыбь воды вспыхивала так, словно на волнах качалось несметное множество золотистых апельсинов.
Дилижанс оставил нас с вещами у полуразрушенной белокаменной стены, увитой чахлым плющом, и скрылся в облаке тончайшей меловой пыли, подобный видению фата-моргана. И, едва стук его колёс перестал быть слышен, со всех сторон на меня – городского жителя – навалилась сухая, плотная, знойная тишина – тишина, которую неловко было нарушить хотя бы словом.
И я молча разглядывал выщербленную каменную кладку, площадку солнечных часов, подъездную дорожку, вымощенную жёлтой шестиугольной плиткой, и яблони – яблони без конца, сплетающиеся ветвями, наваливающиеся на стену, на крышу усадьбы, теснящие даже самих хозяев с обетованной земли Сассекса.
Холмс не торопил меня. Лениво соскользнув с подножки дилижанса, он бросил свой багаж на траву, ослабил узел галстука, сунул руки в карманы своих летних кремовых брюк и, щурясь на солнце с блаженным видом, беззаботно отдыхал от городской суеты и от тряской дороги.
Наше безмолвное созерцание было прервано приблизительно через четверть часа. Сначала я услышал стук колёс, а потом, повернув голову, увидел на подъездной дорожке приближающуюся к нам двуколку и в ней смазливого молодого человека лет двадцати пяти с ослепительным пробором и умными наглыми глазами хорошего слуги в плохо поставленном доме.
- Добро пожаловать, мастер Холмс! - приветливо, но излишне вольно воскликнул он, называя Холмса, как младшего в семействе, но как-то вывихнуто. – Нечасто же вы навещаете родовое гнездо. Ваш багаж?
Он ловко подхватил наши чемоданы и взвалил на свою повозку, а потом пристально уставился на меня – так, что я даже почувствовал некоторую неловкость.
- Смотрите, Уотсон, - сказал Холмс, усмехнувшись, - это управляющий нашим имением, Джон Уолкер. Прежде его, правда, звали Уоркер, но бог не допустил такого явного несоответствия человека своему имени, и в метрике фамилию перепутали, да так и оставили.
«Перепутанный» Уолкер радостно осклабился, обнажив великолепные зубы, и, уронив голову в изящном поклоне, спросил в свою очередь:
- Уотсон? Доктор Уотсон, разумеется? Биограф мастера Холмса?
- Уолкер, вы путаетесь в обращениях – с лёгкой досадой в глоссе заметил Холмс. – Обращаться «мастер» принято, называя затем по имени. А поскольку вы...
- Как вам будет угодно, мастер Шерлок, - снова ослепительно улыбнулся этот нахал.
- Такое впечатление, что он знает про вас страшную тайну, - шепнул я Холмсу, когда Уолкер снова взгромоздился на козлы. – Отчего вы так снисходительны к нему? К тому же, он моложе вас лет на десять.
Холмс покачал головой, и с этого момента начались загадки Сассекса.
- Он вовсе не моложе – он двумя годами старше меня, ровесник вам, - сказал Холмс.
- Не может быть! Он, верно, знает средство Макропулоса?
Холмс хотел что-то ответить, но в это миг Уолкер, устроивший багаж со всеми удобствами, воззвал к нам с предложением садиться в экипаж.
- Не стоит из-за пол сотни шагов, - откликнулся Холмс. – Приготовьте комнаты, а мы пока что погуляем и подышим воздухом.
Он взял меня под руку и повлёк за собой.
- Я хочу вам показать небольшую бухту. Вы не очень устали с дороги? Ну да ничего, будете лучше есть за ужином и крепче спать ночью, - и он рассмеялся своим особенным неповторимым смехом, видя который – именно видя, я не оговорился, ибо смеялся он почти беззвучно – редкий человек мог удержаться от того, чтобы не расхохотаться вслед за ним, даже если перед этим на душе его были сплошные тучи. Но смеялся Холмс нечасто, и я удивился, не видя достаточного повода для веселья. Но он тащил меня довольно быстро, и было не до психологических размышлений – приходилось смотреть под ноги, чтобы не спотыкнуться о валуны, которых здесь оказалось великое множество.
Мы взобрались на довольно отвесную каменную гряду, и я успел набрать полные ботинки острой галечной крошки, вспотеть и запыхаться, как вдруг перед нами открылась та самая чудная бухта, которую я упомянул в самом начале. Её суженный выход к проливу казался ещё уже и таинственней из-за огромного серого камня, наполовину возвышающегося из воды и нависающего над ней козырьком с небольшой плоской площадкой, а наполовину скрытого в глубине, откуда сквозь водную гладь просвечивал тускло и сумрачно. От закатного света он казался местами тёмно-бардовым, а местами алым, как кровь.
- Я хотел бы нарисовать это, - сказал я Холмсу восхищенно – в то время я как раз баловался иногда акварелью и углем.
- Ну что ж, - откликнулся он, пожав плечами, - нарисуйте. Если вам удастся занять себя в этой дыре, я буду только рад за вас.
Он отвечал мне как-то рассеянно, а сам смотрел между тем куда-то в сторону, причём неотрывно. Я постарался проследить за его взглядом и увидел предмет, на который по моим представлениям внимание Холмса могло обратиться в последнюю очередь. Неподалёку от нас на каменном выступе скалы сидела полуобнажённая – то есть закутанная в тончайший, почти прозрачный флёр – длинноволосая женщина с тонким бледным лицом. В её позе, в отличие от одежды, не было ничего фривольного – она сидела, сдвинув колени, подперев подбородок ладонью так, что пальцы касались губ, и глядела прямо перед собой с выражением задумчивой грусти и даже скорби.
- Вот, - тихо проговорил Холмс, заметив мой интерес, - опять она здесь. Третий год, изо дня в день, вот так, на закате...
В его голосе было нечто необычное, и, взглянув на него, я понял, что и необоснованное веселье, и возбужденье, с которым он повлёк меня в эту бухту – всё это было порождением некоего смутного чувства, больше всего похожего на страх и предвкушение таинства. Он ждал встречи с этой женщиной. Более того, возможно, весь его визит в Сассекс как раз и имел в виду только эту встречу.
- Кто она? – спросил я, невольно понижая голос, и не только из-за того, что боялся быть услышанным.
- Ундина.
Мне показалось, что я ослышался, но он повторил:
- Ундина. Я пока только слышал о ней.
- Ундина – это что, имя, или?..
- Или, - не дал мне договорить Холмс. – Сущность. А я хочу узнать, кто она в самом деле.
- Так нет ничего проще. Подойдите, заговорите с ней и...
Он покачал головой, и, снова взяв меня за руку, отступил за камень, где она не смогла бы увидеть нас.
- О ней рассказывают странные вещи, - заговорил он так тихо, что ему пришлось приблизить губы к самому моему уху, чтобы быть услышанным. Называют и сумасшедшей, и колдуньей. Впервые она здесь появилась три года назад – вот так же сидела на этом самом камне. Накануне бушевал шторм, со скал даже рушились глыбы. Шторм налетел внезапно, и несколько лодок не успели вернуться к берегу, их все разбило о скалы. Были погибшие. Наутро их вытащили на песок, родные оплакивали тела, а она, - он чуть шевельнул головой в сторону скрытой за камнем неподвижной фигуры – молча сидела и смотрела на всех с высоты. С тех пор она бывает здесь, и чувства вызывает самые разные. Некоторые говорят даже, что эта женщина олицетворение проклятья, тяготеющего над бухтой.
- А над ней тяготеет проклятье?
- Да нет, не думаю. Но за три года здесь утонуло несколько человек. Кстати, должен вас предупредить: возле большого камня какой-то очень коварный омут, если будете купаться, не подплывайте близко.
- Подождите, - мои мысли снова обратились к Ундине. – Да-да, я буду осторожен. Но, Холмс... Ведь она всё-таки материальная женщина. Она где-то живёт, имеет имя, фамилию...
- Должно быть, так. Здесь её никто не знает. Мне рассказывала о ней миссис Фрай, когда приезжала в Лондон в прошлом году.
- Миссис Фрай? Кто она такая?
- Осёдлая цыганка, жена человека, который приглядывает за моими лошадьми.
- Вот как, вы всё ещё держите лошадей?
- Конечно, надо же поддерживать свои кавалерийские навыки. Держу трёх особей. Правда, упражняться приходится редко. Так вот, миссис Фрай утверждает, что её здесь не знают, эту женщину. А вам ведь тут не Лондон, чтобы человек мог затеряться.
- А если она не здешняя?
- И приходит в бухту каждый день? До ближайшего жилища одиннадцать миль, если не больше. Ладно, пошли отсюда, - и так же бесцеремонно, как привёл сюда, он потащил меня прочь.
У меня на языке вертелось ещё немало вопросов и замечаний, но мне почему-то казалось, что Холмс будет недоволен, раскрой я теперь рот, и, карабкаясь вслед за ним по камням, я сохранял молчанье. «Скорее всего в этой женщине нет ничего фантастического, - думал я про себя, - но, если ему так важно подстёгивать своё воображение, стоит ли мешать?» Я знал, что Холмс всегда был немного мистиком и находил удовольствие в таинственном. Порой даже сама гнетущая обстановка старого кладбища, бесприютного мыса или бескрайних торфяных болот была способна привести его в столь любимое им состояние внутренней сосредоточенности. Он находил наслаждение в том, в чём другие, возможно, почувствовали бы только уныние и тягостное беспокойство. Однако, не следует думать, что всё это не отражалось, как в зеркале, в его позднейшем настроении и кошмарных снах.
Так, в молчании, мы дошли до ворот усадьбы, и были встречены Уолкером с фонарём, ибо уже стемнело.
Холмс, казалось, совсем забыл об Ундине. Он оживлённо пригласил меня осмотреть дом и сад – от последнего я, впрочем, отказался, решив, что будет удобнее это сделать при свете дня. Тогда он сам захватил с собой плетёную корзину,  исчез в темноте и вскоре вернулся с образцами яблок, груш и переспелых крыжовника и малины. Тонкими длинными пальцами он быстро вынимал то одну, то другую ягоду, называл сорт и снова бросал в корзину, попутно делая замечание о качестве представленных экземпляров, всё это со знанием дела, всерьёз удивив меня – до сих пор я думал, что садовод из Холмса никудышний.
Потом мы прошлись по дому. Усадьба не была большой, и центральный коттедж насчитывал только семь комнат, а в жилом крыле – три. В другом запертом крыле я когда-то был.
- Здесь раньше была детская, - объяснил Холмс. – Мы туда ходить не будем.
Только тут я по-настоящему вспомнил, что Холмс когда-то родился в этом старом доме, играл в детской, учил уроки в библиотеке и хранит в душе массу и дорогих сердцу, и самых трагических воспоминаний.
- Извините меня, бога ради, - сказал я. – Вы, может быть, хотите побыть один? Ведь вы здесь давно не были...
Он положил мне на плечо свою узкую ладонь и чуть притянул к себе.
- Нет, - услышал я. – Я побуду один, когда вы ляжете спать. А пока что я велю подавать ужин.
Слуги, насколько я понял, должны были занимать флигель, соединённый с основным строением подвесным крытым переходом. Но, похоже, в отсутствие хозяев, Уолкер ночевал в комнате для гостей – когда мы пришли с прогулки, он спешно уничтожал следы своего там пребывания.
- Его не приходится осуждать, - сказал между прочим Холмс. – Во флигеле по ночам жутковато, а все остальные слуги живут в деревне. Мы здесь бываем редко, и требовать их постоянного присутствия мне кажется неразумно.
Пышным именем «слуги», как позже выяснилось, назывались тихая, как мышка, девочка-подросток, убиравшая жилые комнаты раз в неделю, пожилая немка Марта Пфёрд, как нельзя более соответствующая своей фамилии и выполняющая в доме всю работу, какую только можно выдумать, и уже упомянутая чета Фрай – эти в доме не жили, но сам Фрай присматривал за лошадьми и собаками, а его супруга возилась в саду – судя по его запущенности, без малейшего энтузиазма. На образе их жизни приезд «молодого хозяина», по-видимому, не отразился.
Ужин подали в девять, плотный и вкусный, хотя слегка и отдающий «неметчиной». К тому времени усталость от дороги и впечатлений уже настолько измотала меня, что я готов был уснуть прямо за столом. Крепкое вино, выпитое за ужином, довершило дело, и, когда Холмс зашёл ко мне в спальню проверить, как я устроился и пожелать спокойной ночи, я, хоть и расслышал ещё его тихий голос, ответить уже не смог.
- Ну-ну, спите, - смущённо пробормотал он, прикрывая за собой дверь.
Разумеется, тут же я провалился в сон окончательно, но проспал недолго и проснулся с ощущением того, что что-то меня разбудило. Была глухая ночь или, как её ещё называют «время волка». В доме стояла тишина, снаружи царапали стекло ветви яблонь – как видно, поднимался ветер и погода портилась. Я лежал и прислушивался, всё больше проникаясь жутковатым духом ночи.
Вдруг что-то маленькое и твёрдое ударилось в стекло, как если бы кто-то бросил камешек. Я осторожно поднялся с постели, подошёл к окну и выглянул.
Это был женский силуэт – только силуэт, потому что всё остальное скрывала широкая накидка с капюшоном. Я видел только пряди светлых волос.
- Джон, - позвала она, глядя мне прямо в глаза. – Джони, это ты?
- Да, - ошеломлённо откликнулся я, ровно ничего не понимая.
- Во вторник его не будет дома весь день, - сказала она, - Но до вторника мы больше не увидимся.
Только теперь я понял свою чудовищную ошибку. Всё сказанное предназначалось не мне, а моему тёзке – Джону Уолкеру, занимавшему эту комнату до меня. я шире распахнул раму и высунулся.
- Бога ради, простите меня, тут недоразумение...
Женщина вскрикнула и вскинула руки к лицу, словно стараясь закрыться от моего взгляда, хотя в темноте я всё равно ничего не видел.
- Кто вы? – вскричала она. – Что за чудовищная провокация?!
- Да нет же, - я не знал, как оправдаться. – Выслушайте меня. это ошибка. Дело в том, что Джон – моё имя, и я спросонок не разобрал, в чём дело. А Джон Уолкер, который, без сомнения, вам нужен, ночует во флигеле. Мне очень жаль, что так получилось, и я ещё раз прошу вас простить меня.
Она словно бы немного успокоилась.
- Вы кто, хозяин усадьбы?
- Нет, я только гость хозяина.
Она помолчала и вдруг тихонько засмеялась:
- Как глупо получилось...
- Миледи, я вас умоляю...
- Да нет, - перебила она, - вы-то ни в чём не виноваты. Но могу я вас попросить? Ведь вы джентльмен, не так ли? Ну, конечно, джентльмен, это сразу видно. Прошу вас, забудьте обо мне. меня тут не было, вы ничего не видели.
- Уверяю вас, я уже забыл. И потом, я вас всё равно не вижу в темноте, голоса запоминаю плохо, а имени вы ведь не назвали.
- Да, конечно, - снова прошелестела быстрым смехом она. – В таком случае, спокойной ночи, и извините, что потревожила вас.
На этом ночной инцидент себя исчерпал, и я вернулся в постель, посмеиваясь про себя – оказывается, управляющий Уолкер ко всем своим достоинствам ещё и местный казанова. Но женщина была не из крестьянок. Манеры и правильный выговор изобличали в ней человека более высокого круга. Я бы сказал о ней «леди», если можно представить себе леди, сговаривающуюся с управляющим усадьбой средней руки за спиной у мужа. А в том, что «он», уезжающий во вторник, именно муж, я почти не сомневался.
Сон прервал мои размышления и, когда я снова открыл глаза, было уже позднее серенькое утро, и Холмс стоял у окна, дожидаясь моего пробуждения.
- Который час? – хрипло со сна спросил я, и он, вытянув за цепочку часы, сообщил мне, что уже половина десятого, что завтрак подан в столовой, что сам он есть не хочет, но составит мне компанию за чашкой кофе, что дождь только-только перестал и что, если я хочу, после завтрака он покажет мне своих лошадей.
Я позавтракал французским омлетом и говядиной, которые ничуть не потеряли прелести от того, что остыли. Холмс, сидя напротив, безудержно болтал об особенностях немецкой кухни, затем о немецкой мифологии, немецкой литературе и, наконец, немецкой музыке – тема, на которой он застрял надолго. Я поспешил закончить завтрак, когда он начал насвистывать основную мелодию из органных композиций – была опасность, что обладая абсолютным музыкальным слухом и хорошей памятью, он просвистит её с начала до конца.
Дождь не возобновлялся, но небо оставалось хмурым, и повсюду стояли лужи.
- Как будто не для прогулки погода, - ёжась, запротестовал я.
- Плохой погоды не бывает. Бывают плохо одетые люди – улыбнулся Холмс, и эта несомненная истина повергла меня в лёгкое уныние. Я не терпел холода, а сейчас волглый ветер с пролива налетал леденящими порывами, и полы моего короткого плаща хлопали, вздымаясь до ушей.
- Ничего, скоро стихнет, - пообещал Холмс. – А интересно, она и сегодня будет на своём месте?
Последние слова он произнёс тихо, словно бы сам с собой, но я всё слышал, и не приходилось сомневаться в том, кого он имеет в виду.
Супруги Фрай жили на краю деревни, в небольшом аккуратном домике за неожиданно прочным каменным забором.
- Лошади, - объяснил Холмс, перехватив мой удивленный взгляд. – Всего их здесь больше дюжины, и он не хочет потерять ни одну из них.
С этими словами он повернул ручку, приподнимавшую щеколду, и толкнул калитку.
В тот же миг нам навстречу, как пуля, вылетела маленькое косматое существо, не больше пяти дюймов в холке, и с рычанием вцепилось мне в штанину. Не ожидавший нападения, я резко отпрянул, нога, попавшая в жидкую грязь, скользнула, я нелепо взмахнул руками и со всего маху сел в довольно глубокую лужу. Грязная вода начала просачиваться сквозь брюки, а проклятая собачонка так и дёргала за ногу, не давая мне подняться.
Но больше всего меня возмутило поведение Холмса – не сделав ни единой попытки прийти мне на помощь, он схватился за поперечину калитки и так и повис на ней, задыхаясь от хохота. Я сидел в луже, безуспешно дрыгая ногой, брызги летели в стороны, а пёсик болтался на моей штанине, яростно и тонко рыча.
Холмс уже начал рыдать от смеха, когда дверь домика распахнулась, и оттуда выскочил хозяин – точная копия собачки: такой же чернявый, маленький и кудлатый.
- На место! – закричал он перепугано. – На место, Зверюга!
Имя собачки добило моего друга – он истерически взвизгнул и, выпустив из рук спасительную планку, обессилено съехал на корточки, привалившись к боковому столбику спиной. Хозяин наконец оторвал от меня этого монстрика, и я получил возможность подняться на ноги. Что и говорить, вид при этом у меня был самый плачевный: изжёванная штанина обвисла, с меня текло.
- Ради бога, извините! – мистер Фрай умоляюще сложил руки у груди. – Пройдите скорее в дом, я дам вам, во что переодеться, а моя жена всё это вычистит и выгладит в мгновение ока.
- Извините, дружище, - слабым голосом заговорил и Холмс. – Я понимаю, что вёл себя из рук вон плохо, вы, должно быть, страшно обиделись, не очень-то приятно оказаться в такой... в такой ситуации... – у него снова задрожал подбородок. – Такая мелкая вроде бы собачка, а вы... Вы сражаетесь, как лев, Уотсон... А она... Простите, дорогой друг, но это выше моих сил! – и он снова затрясся, причём сохраняя виноватое выражение глаз.
Наконец он и нас заразил, и мы ещё с минуту все трое хохотали, что, впрочем, и к лучшему, ибо ничто так не сближает, как общий смех. Так что, успокоившись, мы с Фраем были уже почти друзья.
- Мой друг доктор Уотсон, - представил меня Холмс. – Вы ему потом оседлайте Ласточку, Фрай. Боюсь, мы засиделись в городе.
- Раз так, может быть, сами попробуете пока на Ветерке? – лукаво прищурился хозяин.
- Нет-нет. Мне – только Чёрта. Это мой любимец, - обернулся он ко мне. - Не чистых кровей, но поразительно умный и резвый. С его норовом не всякий-то справится – вот ещё мне повод потешить самолюбие.
- Цыганский конь, - услышал я глубокий грудной голос.
Женщине было, как видно, слегка за сорок. Её густые волосы имели тот самый буйно-вороной оттенок, который сразу наводит на мысль о цыганском происхождении.
- Что же вы стоите здесь на ветру? – с чуть заметным вульгарным акцентом проговорила она. – Пожалуйста, выпейте виски в доме.
И ещё через минуту, облачённый в тёплый халат хозяина, я сидел перед камином, в котором весело трещало пламя, потягивал виски, и, честное слово, меньше, чем когда-либо стремился совершить верховую прогулку. Холмс завёл с Фраем беседу о лошадиных статях, а я украдкой разглядывал хозяйку, устроившуюся с иголкой у стола. Она была явной цыганкой, при этом красивой, несмотря на всю грубость, вообще свойственную этой расе, и я пытался сочинить обстоятельства, столкнувшие в супружеском союзе этих двух, как будто бы совсем не подходящих друг другу людей. Как вдруг она произнесла фразу, не вполне дошедшую сначала до меня, но потом словно облившую холодом:
- Напрасно ты сюда приехал, господин хороший. Ты за собой свою смерть привёз.
- Ну-ну, Роза, - быстро обернулся к ней Холмс. – Для чего это вы пугаете моего друга? А вы не обращайте внимания, Уотсон. Роза просто оттачивает на вас свои цыганские трюки.
Женщина вскинула голову и уже хотела было что-то сказать, но муж сердито прикрикнул на неё на каком-то непонятном наречии – может быть, по-цыгански, и она быстро встала и вышла.
- Извините глупую женщину, - униженно обратился он затем ко мне, и я, разумеется, уверил его, что ни капли не сержусь. Тем не менее, осадок от зловещих слов, в чём я и сам бы себе не хотел бы признаться, остался у меня в душе надолго.