Сильвер

              Нида. Здесь по утрам пахнет сосной и пихтой, солнце надолго зависает над  дюнами, а над заливом клубится легкая дымка тумана. Здесь птицы кричат как сумасшедшие, а ночи короткие, от пробуждения, к пробуждению, так и кажется, — только прислонил голову и уже нужно вставать.
  Из окна гостиницы видно, как на берег накатывают мощные пенистые валы. Сосны, дюны. Нида. Как я сюда попал, — до сих пор не понятно. Фантастика, да и только.
Стою окна, с моря ветер, терпкий запах соли и водорослей,  — не могу надышаться.
          Весь день ездил с Отто и Йонасом, выбирали натуру для съемок полёта на дельтаплане.
Йонас — это такой молчаливый увалень, наш водитель. Он все время молчит. Оживляется только когда Отто достает из саквояжа початую бутылку “Смирновской” и делает несколько глотков.
Йонас при этом взирает на него с нескрываемым восхищением на него, характерно крякает, но молчит.
 Почему он все время молчит, я не знаю. Может, потому что плохо понимает по-русски, а может это его кредо — молчание.
Он молчит даже тогда, когда шеф наливает ему вечером заслуженную порцайку.
Глаза его при этом радостно блестят, но он все равно молчит, может он просто немой?
       Как я сюда попал, непонятно. Наверное, просто мне повезло.
       Разве это не везуха!? Разве это нет фарт, когда ты можешь брать денег, сколько хочешь, — вон они в картонной коробке, уложены пачками в стопки, будто из-под станка, еще пахнут краской. Здорово!
       Кто скажет, что мне в жизни не повезло?! Да я просто торчу с этими веселыми сумасшедшими. Кто они эти люди? Мне всегда до дрожи в поджилках, хотелось понять, как они могут так быть больше жизни. Я уже и сам так живу, и начинаю беспричинно смеяться, а по ночам мне снится, как я летаю над Землей, — Земля такой светящийся шар, с голубыми разводами океанов, внизу видны спутники, над головой вокруг звезды, планеты, а я так плыву в мерцающем, розоватом потоке, плыву без усилий, и какой-то чудак ведет меня за руку, показывает мне все это, и когда я ему говорю, что хочу здесь остаться, он отвечает, что, мол, еще рано — и потом вдруг сразу все пропадает, и я уже плыву под водой, золотисто-зеленой водой океана, и выхожу на горячий желтый песок, небо — яркий аквамарин, серебристые листья пальм сгибаются под напором горячего ветра, птицы с радужным оперением перелетают с дерева на дерево, что-то себе щебечут, хорошо же, видать, им …  Да, скажу я вам — сладка земляника, когда висишь над обрывом! А ведь все начиналось той ночью…
      
***
     Ночь. Бор взбирается на памятник  Дюку и ревет:  «Быть иль не быть, вот в чем вопрос?»   
Он думает, что он Гамлет, наверное.
Четыре часа утра, пустая гулкая площадь, тенью метнулась кошка и юркнула в подворотню, из темноты мерцают две мигающие звезды, – возвращаешься с гулянки и тут такое…
Бор хочет  поцеловать Дюка в лицо, но это  практически невозможно.
«Быть или не быть – таков вопрос; Что благородней духом – покоряться Плащам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?!»
Его голос эхом вибрирует в пустоте площади. Он декламирует страстно, размахивает рукой, он хочет взобраться на цоколь, но соскальзывает, гранит сильно отполирован… 
 
–  Бор! –  пытаюсь я помочь ему слезть с памятника, но он  отмахивается, и продолжает реветь: «Умереть, уснуть – И только…»
Икает, рука его соскальзывает с фигуры герцога, и он съезжает вниз.
В это время открывается окно в соседнем доме, и заспанный мужик кричит: « Это что вам цирк?! Идите, зарабатывайте на Новом базаре!»
 –  Ты чего, дядя, не видишь, мы отдыхаем, – вновь икает Бор.
Но мужик настроен серьезно: «Счас ты у меня отдохнешь…»
 –  Вас?! Вас? – непонимающе мотает  головой Отто.
 
       Ярко, желто мигают фонари, тянется вниз Потемкинская лестница, дальше порт, у причала белый лайнер, воздух прян и нежен, вот-вот начнут сыпаться жемчужные капли рассвета, и на душе так покойно, так томительно, и кто-то шепчет тебе: «Ты счастлив, ты счастлив…» 
Но ты отмахиваешься от этого наваждения, в сознании происходит щелчок, и ты начинаешь видеть себя как бы со стороны, будто это не ты, а кто-то другой стоит рядом со стройной девушкой, напротив  два типа  сидят в обнимку на парапете: тот, который плотнее, что-то бормочет другому на ухо.
Кажется, что время остановилось, оно стало вязким, плотным, а  потом вновь поплыло в запахе цветущих акаций, закружилось в хороводе домов, звезд, фонарей, лиц, воспоминаний…

     Три часа назад, когда мы вошли в ресторан, еще ничего не было решено. 
Мы сели за столик в углу, лицом к выходу, чернявый грек с длинным носом, которого Бор почему-то называл «ара», принес меню, и пока Бор заказывал, Отто махнул сразу стопку,  и теперь сидел умиротворенный, озирался по сторонам, довольно хмыкал, курил, пуская кольцами дым.
–  Переведи ему,  –  говорит мне Бор – деньги это его вопрос. 
Отто смотрит на меня своими влажными серыми глазами и ждет, что я скажу.
Я передаю ему суть фразы, зачем напрягаться, он и так все знает, уже месяц мы ходим по барам, ресторанам, казино, а мозговой штурм не кончается.
  –  Понимаешь, Отто, –  говорит Бор – здесь такие  возможности, я найду технику, договорюсь с осветителями, у меня есть в Москве отличные ребята. В Вильнюсе Мирослав организует администрацию и костюмы, Фрэд наберет статистов, и пару актеров второго плана. Все уже на мази, чего ты тянешь? Пусть переводят деньги на старт, надо катать схему, пока горячо, но обязательно оговори наши права на прокат в Европе. Ты меня слушаешь, Отто? Пойми, здесь эту слезливую галиматью смотреть никто не будет,  но у вас, в Германии,  это наверняка пойдет. Восточная Пруссия, память о былом величии, и все такое.
Лицо у него раскраснелось, веки отяжелели, зрачки расширены.
–  Ну, чего ты молчишь?
Я отрываюсь от тарелки с трюфелями и лангетом в соевом соусе, отпиваю  из бокала большой глоток пива «Туборг», и бросаю небрежно так, вполоборота.
 –  Слушай, да он уже давно выучил все это наизусть. 
 –  А чего же он тогда телится? Где первый транш, где деньги?! Или он меня хочет кинуть?
 В голосе Бора появляются нотки гнева.
Отто чутко улавливает его настроение, наклонятся через стол,  при этом плутовская улыбка играет у него на лице (сейчас Отто похож на усталого факира, которому уже надоело глотать бензиновые факелы на потеху публике), и по-дружески хлопает Бора по руке со словами: «Все корошо. Завтра мы ехать».
–  Куда ехать, куда ехать?! Пусть скажет, наконец,  что-то определенное. И, вообще, он уполномочен вести переговоры? Или он просто водит меня за нос? Так со мной не пройдет, я его так прищучу, сразу вспомнит рассказы дедушки про Сталинград. Тоже мне продюсер, а кто он там был, в Гкрмании, ноль без палочки, промотавшийся актеришка, клоун в дешевом борделе. Можешь ему так все и сказать, скажи ему это! Мне по барабану, что он там о себе возомнил, ты понял?!
 Я киваю.
Отто вопросительно смотрит на меня и улыбается, руку он положил на спинку кресла, и осматривает анатомические особенности двух крашеных блондинок за соседним столом.
 – Я по-ни-маль, я понималь,  – кивает он.
Затем он перехватывает взгляд одной из блондинок, которая смотрит на него, как преданная собака, и удовлетворенно хмыкает, еще бы! – это вам не Дойчлянд с кукольными домиками, фаянсовыми личиками школьниц, и отвислыми задами перезрелых дам демимонда. Здесь рай небесный по сравнению с Мюнхенским шлаком ночных скотобоен любви.
–  Блин, только об одном и думает, скажи ему, что я завалю его этим добром, пусть только достанет бабки, чего ты молчишь, Артем?!
 Одутловатое лицо Бора нависает над столом, в неверном свете оно кажется еще больше, глаза-буравчики, рачьи бусинки, «ехал Грека, через реку». По всему, его прет основательно.
 Да и Отто понимает его с трудом, поскольку на уме у него сейчас совсем иное.
–  Ми завтра лететь, –  показывает он на себя и на него. – Все корошо! – подмигивает он Бору и опрокидывает еще одну стопку, морщится, утирает рот рукавом пиджака, трясет головой из стороны в сторону, и, кривясь, говорит:
 – Я любить зис горот, – при этом он вновь поворачивается к нашим соседкам, и делает такое особенное движение руками, как бы вылепливая из воздуха женскую фигуру. 
 Смешно, эти дуры еще усерднее начинают строить нам глазки, скорее всего, они просто ****и, хотя сейчас не поймешь, qui pro quo, думаешь, что она сама невинность, ей пятнадцать лет, и все такое, а, оказывается, что уже переспала со всем районом, и наоборот, ей, вроде бы, чуть ли не тридцатка, а она строит из себя прекрасную даму, с поясом верности, и амбарным замком, размером с колесо, между ног, только рыцари-то издохли давно в Палестине, а кости их обглодали собаки…
Все изменилось, стало на голову, не поймешь, что правильно, все живут, как в чаду, только бы урвать кусок пожирней, и утащить к себе в нору, только бы успеть схватить самку покрасивее и завладеть ею, и все бегом, и все в ажиотаже, в спешке, в бесконечных звонках по телефону, истериках, драках, мордобоях, убийствах, геббельсовской лжи с экранов телевизоров. Какое прекрасное время! Я его обожаю. Прелесть…   
  –  Эй,  он будет вести разговор, или нет, чего он мне яйца крутит?!
Но Отто уже далеко.
Еще чуть и Бора сорвет с катушек. Одного не пойму, как можно говорить о бабках в таком состоянии. Но, честно говоря, он мне нравится. Он легко говорит правду в лицо, а сегодня это чего-то да стоит.
 – Ну, понимаешь, Отто хочет удостовериться, что у вас есть техника, костюмы, хочет все увидеть своими глазами, – успокаиваю я его.
Бор опрокидывает остатки виски, поджигает сигару и дымит мне в лицо.
  –  А ты сам скажи мне, как мы можем начинать подготовку к съемкам, если контракт не подписан?
 Я пожимаю плечами. Эта игра мне и самому не нравится. Месяц уже, чуть ли не каждый день Бор приходит к нам в офис, приходит пасмурный, небритый, меня вызывают, и я захожу в кабинет продюсера.
Это как ритуал: Отто опускает со стола на пол свои ходули в сапогах «казаках», они обнимаются, Лада, наша секретарша, сразу же приносит из холодильника две бутылки: бутылку «Джек Дэниэлс» и бутылку «Смирновской», каждый наливает себе сам. Отто себе рюмку водки, Бор – стакан виски, я естественно воздерживаюсь.
       Отто поднимает  рюмку и произносит с пафосом: «С топрым ранком Украина!»
 От первой утренней дозы глаза у него начинают лихорадочно блестеть, Бор делает большой глоток из своего стакана, и мы приступаем к работе.
Суть в том, что Бор предлагает снять малобюджетный фильм, у него есть даже своя студия, и ему удалось снять фильм с известным израильским сценаристом, правда, ходили слухи, что сценарист подал на него в суд, но это только повысило его, Бора, статус, – кинуть маститого лиходея, это вам не лапшу хлебать лаптями.
 В общем, идея Отто сразу понравилась, тем более что смета, по нынешним временам смешная: всего один миллион долларов, и все это добро за счастье снять фильм о респектабельной немецкой семье, которая проводит лето в Восточной Пруссии в начале двадцатого века. 
Отто загорелся, но чего-то тянул.
По итогу выходило, что можно было срубить чистыми тысяч триста долларов, и, вероятно, ему расхотелось делиться.
И хотя он и обнимался, и целовался с Бором в десна, и они стали давно молочными братьями, но все это была только игра, а Отто еще тот актер, в этом я давно убедился, например, в день выдачи зарплаты ему ничего не стоит прикинуться глухонемым, слепым, или, что у него приступ почечной колики.
Да, уже месяц, с утра и до вечера мы мусолим одно и то же, –  это все мне напоминает хорошо разыгранный фарс.
Бор хоть и крепок, но и Отто ему под стать, у него закваска Артюра Рембо и Джорджа Батая, плюс душа, – такой бленд моряка-подводника и гробокопателя, а хватка, как у питбуля, эти типы нашли друг друга, иногда мне кажется, что они торчат на сомом процессе, на самих фантазиях, для них все уже состоялось, и съемки, и деньги они уже получили, и успели их поделить, и проиграть в казино, внешне разные: один худой, долговязый, нервный, с сумасшедшим взглядом, и другой солидный, респектабельный, такой себе колобок в сто кг, с повадками флегматичного барина, что-то их неумолимо притягивает друг к другу и гонит вперед и дальше, туда, где на краю пропасти, каждый из них сможет наконец остановиться, и посмотреть себе в лицо, и сказать: «Да, это я».
Неожиданно Бор произносит:
       –  Скажи ему, что я его люблю.
Видать, его крепко уже зацепило.
     Отто увлеченно болтает с нашими соседками на тарабарском языке жестов, ужимок, полуанглийских слов.
Я выхожу в ночь, вдыхаю запах цветения, и чувствую, как приятный щекочущий холодок обжигает ноздри, тело становится невесомым, я теряю свою гравитацию.

    Теперь блонды за нашим столом, и это меня радует, можно расслабиться, мне не платят за перевод всяких «любовных» пришепетований и междометий, в этом деле и так все понятно, – без слов!
Вспоминаю, как в студенческие годы, в Кракове, приятель из политеха умыкнул двух австралиек одними только жестами, пока я, пыжась, до потери пульса, декламировал им наизусть Китса в оригинале, урок на всю жизнь. 
 – Привет! – бросаю я им, усаживаясь.
 – Это для съемка, –  говорит он мне вполоборота, – на проба.
Я понимающе киваю, наливаю себе в бокал «Кампари», и, не разбавляя, делаю большой глоток.
–  Да погоди ты, охолонь, –  отодвигает от себя Бор новую приятельницу.
Вскоре они поднимаются и уходят, за ними, пританцовывая, следуют Отто со своей пассией.

Я сижу, глазею по сторонам, раскачиваюсь на стуле, мне нравится вкус «Кампари» со льдом,  без оранжа…

 Она возникла из ниоткуда, появилась из темноты, из сияния зеркал.
Целый час я искал их, и буквально налетел на неё в туалете, вошел, а она там прихорашивается.
– О, пардон, –  извинился я, закрывая дверь.
– Ничего, ничего, заходи.
В этот момент из соседней кабинки появилась другая и спросила, с издевкой:
– Милый, ты ничего не перепутал?
–  Перепутал, я все перепутал…
Но теперь мне было все равно.
Из слов её подруги, смешливой конопатой болтушки, я узнал, что они работают в модельном агентстве «Рококо».
Неожиданно заиграла музыка, пел Амстронг, черный гений пел мне в самое сердце, я пригласил её танцевать… не помню, как мы оказались на улице, она была уже в моих руках, и я понимал, что делаю, голова кружилась, как после качелей, рот у неё был сладкий, текучий, это было безумие.
Именно тогда раздался ор Отто: «Артем?!»
Я задыхался.
 –  Где ты пыть, я тепя везде искать. 
 Отто едва стоял на ступеньках.

–  Понимаешь, –  говорит Бор её приятельнице,  –  я скоро стану отцом, у меня будет сын, давай выпьем за моего сына! А-а, вот и наши друзья, присоединяйтесь,  мы с Аней пьем за моего сына.
  –  Нам пора, –  поднимается эта Аня.   
  –  Да, куда вы торопитесь? Чего облом-то устраиваешь?!
 Бор пытается усадить её, и чуть не валится со стула, когда та отступает в сторону.
 –  Вера, ты идешь? – требовательно спрашивает Аня, перекинув сумочку через плечо.
 –  Слушай, я наверное еще побуду здесь немного, – отвечает она, улыбаясь.
 – Ну, как хочешь.
Недовольно вздернув подбородок, Аня фыркает и уходит.
Умиротворенные блонды выглядывают следующих клиентов, делая вид, что мы совсем не знакомы, профессионалки, одно слово!

Сегодня Отто в ударе, вот где сказывается мастерство актера, он  усадил ее возле себя…
Я заметил, как он положил ей руку на спину, но она ее небрежно стряхнула, так выпрямила просто спину, и рука его упала, и это меня порадовало, хотя кровь стучит в висках, бум, бум, бум, – многие ведутся на его штучки.
Вдруг я почувствовал, что кто-то касается моей ноги под столом, я встретился с ней взглядом, мы поднялись и вновь пошли танцевать, и меня вновь затрусило.
–  Не оставляй меня сегодня одну, пожалуйста,  –  вот ключи, возьми, пусть будут у тебя, я их часто теряю, только мне обязательно надо быть утром дома, завтра приходит отец из рейса, неудобно где-то шастать, сам понимаешь.
 
          ***
       Теперь Отто и Эрика живут на улице Гоголя в доме с атлантами, они сняли эту квартиру несколько недель назад, комнаты просторные, но везде пусто, нет даже кровати.
Вчера мы с Бобом свистнули в общаге пару матрасов, спустили на веревке с пятого этажа, теперь на них Отто и спит.
Когда мы вошли и зажгли свет, Вера ахнула. 
  –  А на чем же вы тут сидите? – удивилась она.
  – Сидеть кухня, – показывает Отто.

На кухне в раковине гора немытой посуды. Эрика в Мюнхене. Трудно понять, кто в их тандеме главный: Эрика или Отто. То, что он на нее набрасывается и кричит, еще ничего не значит, главное, – откуда идут деньги, а деньги, по-моему, шли из ее рук, может, он и кормился из ее рук, как пудель, а то, что кусал иногда, так это свойство любой собаки.
       Когда мы зажгли свет, по стенам побежали тараканы; большие, жирные, веселые,  – им здесь раздолье.
  –  Боже, ну и бардак, у вас.
  — Русакс, русакс! — ржет, тыча пальцем, Отто.
 В окно уже начинает литься рассвет.   
— Артем, ви нид сам мо-о … – пинает он пустую бутылку под столом.
Я знаю на самом деле, что он «нид», я делаю вид, что не слышу его. Ключи от ее квартиры до сих пор у меня в кармане, и это дает мне преимущество, но почему она не уехала домой, когда мы выходили из казино, –  вот в чем вопрос!
 Бора усадили в экипаж, и он укатил на лошадях к себе на Таирово, барин… а Отто вроде бы на ногах не держался, а теперь, как огурчик, видать прикидывался, но почему она не уехала? Хочется верить, что только из-за меня?
Особенно я начинаю нервничать, когда этот тип по своей обычной привычке, наклоняется через стол, и начинает гладить ее по руке. Мне, конечно, приятно, что руку она все-таки отдергивает, но не так быстро, не так, блин, быстро. Вообще, теперь она ведет себя странно, меня гложет сомнение.
— Ты нас будешь на роль героини.
Трендит этот чел.
— Ага.
На лице у нее блаженная улыбка.
— Роль девушка, она живет Нида, такой смол сити, Припалтика…
 Ему не хватает слов, он нервничает, зыркает косо на меня, и, чтобы как-то успокоиться идет отлить. Хорошо, что сортир на другом конце квартиры, у меня есть время, чтобы изменить ситуацию.
—   Слушай, давай свалим по-тихому.
— Я даже не знаю, я сегодня такая счастливая.
 Её будто подменили, теперь она смотрит на меня, как на пустое место. Но надо же что-то делать, а не болтать.
—  З-знаешь, — говорит она задумчиво, отчего-то вдруг заикаясь, — так все надоело, т-тренинги, выход на подиум, зависть подруг, еще предки давят, то не так, это не эдак, брат достает, а сам запер жену с детьми в клетку…
— Идем, я провожу тебя домой.
— Ты так этого хочешь?

Я беру ее руку в свои и начинаю целовать ее хрупкие, тонкие пальцы, будто присыпанные мукой, потом ладонь, ладонь у нее мягкая, нежная, пухлая, пахнет, как у младенца, наклоняюсь к ней, нахожу её губы, тысячи серебряных колокольчиков начинают звенеть  в крови, и я чувствую, как исчезает время, как растворяется время, мозги выпрыгивают из извилин, в которые их сам когда-то законопатил, забил в прокрустово ложе чужих образов и иллюзий… её жаркое дыхание на щеке, горячий шепот…
—  Не останавливайся, пожалуйста, пожалуйста, не останавливайся.

       Подскакивает Отто, и, как сатир, прыгает вокруг стола, вскидывает руки к потолку, зеньки так и выскочат из орбит: «Люповь, выпить. Люповь выпить!»
Он достает из кармана комок денег и бросает на стол.
Ну, что же мне делать? Плюнуть ему в рожу, чтобы он свалился со своих ходуль, а потом взять ее и увезти, но он платит мне столько, что я и сам могу воплотить в реальность любые мечты и фантазии.  Стоит ли этого мимолетная встреча?  Вот в чем вопрос?!
Он закуривает «Кэмел» без фильтра,  ухмыляется, дымит мне в лицо, хмель слетает, я трезвею мгновенно.

— Прогуляемся, – предлагаю я ей, делаю последнюю попытку на всякий случай.
— Ой, мне что-то не по себе, голова кружится, лучше я здесь побуду.
— Как хочешь.
Обняв меня за плечи, Отто бубнит мне все время на ухо: «Ви нид хё, ю ноу».

       На этой улице жил Гоголь, в это трудно поверить, но это так.
  Гоголь, этот неврастеник, который запер свою душу в клетку черного страха, и всю жизнь сжигал ее, все эти его «Мертвые души» только плач о себе, о себе уже давно умершем.
       На бульваре в сиреневом сумраке высятся башни  Шахского дворца, в котором разместился «Морской банк».
Мемориальная доска — Гоголь, большой нос, запавшие, чуть косящие глаза, всю жизнь лгал себе, обманывал себя, и так заврался, что умер понарошку, а потом уже на смог процарапать крышку гроба, бедный, ты бедный…   
       Подхожу к ларьку, упираюсь носом в решетку.
 Откуда это — от царя Николая-страстотерпца, умилявшегося киевскими парадами в день смерти Столыпина, который так любил дешевые фокусы, и, прячась от истерик жены, был готов запустить в спальню к себе любого беса, или от широкогрудого осетина?  Хотя, от усатого вряд ли, мозгов бы не хватило.
 «Страна рабов, страна господ…» — ничего не меняется, и везде клетки, решетки, заборы с острыми кольями; эти колья еще наверное с тех времен, как садили на кол, и толпа ликовала в оргазме, как самка, эта массовая воинствующая пидорастия толпы, забава народная!
А вот и современный напомаженный герой, игриво улыбающийся с плаката на тумбе, потасканный “гладиатор любви”… уж он-то знает, так сказать, особенности национального архетипа, то бишь национальной охоты на дупелей, или упырей, это вам не творог по пятницам, и брынза по четвергам, это самые что не на есть трюфеля, молодцы! молодцы, так держать, так этого хама, так его, пусть пашет и дальше, пусть терпит, терпило.
 
       Я стучу в окно уже час наверное, но никому до этого нет дела, пять утра, в рассеянном свете проступают очертания зданий.
Сердце колотится в ребрах, как птица, или рыба, мое сердце не птица, а рыб, рыба-летяга, могу жить и в воде и в воздухе, только не могу на земле, нет мне здесь места, гребаный доктор Сальватор искривил мне всю душу.
Я сейчас разобью стекло вдребезги, наконец, за решеткой появляется заспанное перепуганное лицо злого тролля.
— Человек, — говорю я ему, дай своему земному брату живой водицы, душа плачет, хочет напиться.
— Брат бы меня не будил в такой час.
Он протягивает мне через решетку бутылку «Немирова», две бутылки «Куяльника», несколько банок пива, фисташки.
— Сто гривен!
Цифра меня, конечно, не удивляет.
 Я протягиваю ему купюру с изображением Кобзаря. Я сам хочу быть поэтом, но кому сейчас нужны поэтизмы?! 
— Ну, будь здоров, — говорит мне его голова, а лица у него нет, у него нет лица.

Есть некая категория людей, лица которых просто отсутствуют, их просто нет, это лица билетеров, продавцов в киосках, газонокосильщиков.
Почему так, не знаю. Вот, живут себе люди, трудятся, а их просто нет, их просто нет, это тени, тени, бесплотные тени, что они оставляют после себя, надпись на камне с датами рождения и смерти, хотя… какая разница, важно только можешь ли ты жить здесь и сейчас, здесь и сейчас, на кураже, в восторге парения, да только это имеет значение.

       Иду, позвякивают бутылки; солнце, изумленное око, показалось над горизонтом,  улица дымится в росистом тумане, уселся на парапет, закурил, терпкий дым щиплет язык, шелестит ветер в кронах платанов и акаций, вышел из подворотни дворник с метлой, гремит ведрами, чего-то суетится, трещит сорока у своего гнезда на ветвях каштана, стою, курю, торопиться уже некуда.
А солнце все плывет, качаясь на сизом облаке, плывет в колыбели времени, розовый цвет перетекает в золотисто-оранжевый, а потом вдруг вспышка, лучи вонзаются в синеву неба, и небо становится мягким, податливым, вязким, текучим, принимая в себя огненные потоки страсти, огненные потоки новой любви, новой царской веры…
                ***

       — Would you like coffee with milk?  – вывела меня из задумчивости Эрика.
С чашкой в руке, она смотрит сквозь меня своими дико-зелеными глазами,  никак не могу привыкнуть, что она постоянно меняет цвет линз, мурашки по коже, хотя в холле гостиницы душно.
       — Ноу, данке шен.
       Мне нравится иногда смешивать английские и немецкие слова.
Пока все спокойно, за стеклянными входными дверями заливаются птицы. Тонкий аромат сосен и пихт доносится в открытые окна. Мой друг, Фел провел детство на Кубе, интересно, что ему снится.
       — Ти Отто не хотел проводить, он очень плохо говорить тебя.
       — Listen, I was so tired. 
Мне нравиться с ней болтать по-английски, она знает английский супер, германка, одно слово. И даже если мы говорим об одном и том же, подразумеваем мы иногда совсем разные вещи.
А она, наоборот, старается говорить со мной по-русски, она талантливая эта Эрика, и с ней трудно работать, за полгода она так наблатыкалась, что приходится держать ухо востро.
Отто хоть и орет, но умняки не лепит, не пытается тебя подловить, что переводишь неточно, сочиняешь там, или несешь отсебятину, а эта, ну постоянно перебивает, иногда не выдерживаешь.
Только Боб (Сова) воспринимает ее спокойно, ему бы только сочный кусок грудинки подложили на тарелку, и он согласен на все, Фел к ней относится снисходительно, Парикмахер ненавидит, водилы и секретарши лебезят, повар-Фрэди всегда ржет и норовит облапить, Казак восторгается, а я с ней, как на качелях, то в жар, то в холод.
Вот опять наклонилась над столиком, чувствую, как горячая волна побежала по телу. Вот же сучка такая! Подняла голову, смотрит: рот большой, губы накрасила яркой алой помадой, волосы стянула в узел над головой, юбка в обтяжку. Смотрит в упор, в уголках губ ухмылка, интересно, что она обо мне думает. С этим продюсером, видать, у неё давно все откачалось, а ведь у него передо мной должок, да он собственно всем должен, не только мне. Нида…как я сюда попал, непонятно. Если бы не та ночь, вряд ли бы я сидел здесь, сегодня. Наверное, за это я заплатил ночь, ту ночь.
      
       Кофе горьковат, но нужно взбодриться, впереди долгий съемочный день.
       — У тебя нет пива?
       — Вас?
       — Do you have some beer? My head aches. 
       —Момент! — она идет к холодильнику, немного покачивая бедрами, так самую малость, но достаточно, чтобы ты своротил себе шею.
Сколько ей лет, тридцать пять, тридцать шесть, самый разгар, наверняка её этот Отто уже довел до ручки. Хотя с таким типом жить, конечно же, не скучно. Да, уж, точно, скучать не приходится.
       Эрика ставит на столик бутылку «Хайникен», и подает мне открывалку. Пробка смачно хлопает, и я жадно делаю несколько глотков, чувствую, как терпкая влага горячо растекается в желудке, а через несколько секунд голова становится невесомой, и накатывает легкая пенистая волна спокойствия и умиротворения.
       — Спасибо большое.
       — Насторофье.
       — Дважды два четыре, — быстро проговариваю я.
        Она не понимает. Смотрит на меня удивленно своими оленьими глазами.
        В последнее время я о ней часто думаю. Почему, не знаю. Недавно приснилось, будто я иду по длинному темному коридору, в котором стоит затхлый запах плесени, пробираюсь в кромешной темноте, без фонаря, без факела, ориентируюсь только по слабым отблескам впереди. Вдруг прямо из стены, передо мной появляется девушка. Она подходит ко мне, я ее обнимаю, но в этот момент я вижу, что в моих объятиях Эрика. « Так это ты?» — удивляюсь я. Она улыбается, мы начинаем целоваться, и вдруг я чувствую, как она прокусывает мне губу, у меня по подбородку бежит струйка крови, сладостная дрожь пробегает по телу. Она смеется, и глаза ее зажигаются ярким зеленым огнем.
« Так ты ведьма!», — восклицаю я.
А она: «А разве ты этого не знал?»
        В ужасе я отшатываюсь от нее и бегу. Кто-то за мной гонится, я слышу жаркое хриплое дыхание на щеке… выбегаю на равнину, небо затянуто туманной дымкой. Неожиданно в небе появляется самолет. Вот он приземляется, из него выходят люди в серых плащах…лиц их не видно, они подходят, хватают меня и начинают тащить, вместо лиц у них зияют пустые провалы, я отбиваюсь, кричу, пытаюсь поднять во сне руку, чтобы перекреститься, а потом вдруг все исчезает, и я парю, дух захватывает… мне намыливает голову незнакомая девушка...  смывает мыльную пену и поет на языке, который я понимаю: «Голи дуду, голи дуду, армакайне завету…» Ветер доносит запахи цветущих лимонных рощ, мандариновых деревьев и кипарисов, и такая на сердце радость и тоска неизбывная, что я плачу. 
Неожиданно крик Отто вбрасывает меня в реальность.
      
       — Потьем! Потьем! — орет Отто.
По утрам он любит так будить съемочную группу, наверное, его дедушка воевал на Восточном фронте, вот он и отыгрывается теперь на всех.
       Отто небрит, и его пошатывает, на лице видны следы от подушки, во всколоченных волосах пух, он голый по пояс, в джинсах, босой.
       Он устало валится в кожаное кресло возле стола администратора. Кажется, он никого не замечает, потом вдруг поднимает голову, смотрит так лукаво на меня, подмигивает и спрашивает:
       — How are you?
       Я пожимаю плечами.
       — I’m fine. And you? 
       — Много проплема. Шайзе! Erica, where are you?!  — Кричит он. Ай хейт ол зис комедиа!!
       Но она уже выскользнула в бильярдную; все знают, что в такие моменты лучше его не трогать, пусть перебесится.
       — What fucking bullshit are you doing there?
       Отто вскакивает и на своих ходулях шлепает следом за ней. Раздается, крик, даже не крик, а вопль, будто кого-то режут скифским двуручным мечом «арника».
Со стороны, конечно, это выглядит несколько забавно, но когда такие сцены повторяются по несколько раз в день, становится не смешно.
Потом, когда Отто успокаивается, он мне обычно говорит обычно: “Take it easy. It’s just business. We must be hard and strong”.
       Вот и сейчас, он выходит, довольно застегивает ширинку и, с уже довольным видом, достает из холодильника литровую бутылку «Абсолюта», откручивает колпачок, запрокидывает голову, делает несколько больших глотков, кривится, надсадно кашляет, скрючившись, хватается руками за живот; кажется, еще секунда и он заплачет, но вместо этого он счастливо улыбается и говорит, каждый слог подчеркивая ударом кулака в воздух:
       — Ко-ро-шо!…
       Вот и ладненько, действительно хорошо, что он принял на грудь, это хоть на какое-то время его угомонит.
Обычно в день он выпивает две бутылки водки. В этом ничего необычного нет, у нас есть и покруче, но вот то, что он почти никогда не закусывает — это уже меня настораживает. Как можно так пить, не закусывать, и при этом подписывать контракты на сотни тысяч долларов?
Еще больше меня удивляет то, что к нам приходят солидные дяди и тети из муниципалитета ведут с ним умные беседы, о чем-то договариваются. Это чистый пердоманокль, я вам скажу!
       Звонит телефон, — это, скорее всего, звонит Парикмахер, для него самое время.
Вообще-то, сам он себя называет Серджио, на итальянский манер, так сказать, чтобы соответствовать стилю новой возлюбленной, Монике, которая несколько лет жила в Италии, будучи замужем за каким-то итальянским бандитом, который теперь пилит камень на каменоломнях  Сицилии. Моника сколотила себе небольшой капиталец, и теперь, вернувшись на родину, может развлекаться с любыми балбесами, и без всяких обязательств. Правда, то ли прошлое валютной проститутки, то ли семейная жизнь в «Коза ностра», наложили на стиль ее поведения неизгладимый отпечаток. Для Парикмахера все ничего, и подкармливает она его, и холит иногда, и лелеет, но иногда и поколачивает, да так сильно, что он с фингалами и на работу заявлялся. Даже Отто хотел пойти разобраться с этой Моникой, еле утихомирили. Сам Парикмахер ему подсказал суть дилеммы. А что делать? Каждому свое. Кто кому доктор? Ему-то как раз эта Моника. Каждому мозахисту нужен свой садист. Се ля ви.
       Да, но погоняло Парикмахер, я ему дал, — у него мания преподавать азы личной гигиены своим девушкам, с которыми он встречается на стороне, втайне от Моники.
В комнатушке возле порта, которую он снимает у собственной матери, полнейший бардак. Это скорее не комната, а нора хоря, но такие предметы, как спринцовки, мази, всякие там кремы для массажа, всегда в наличии.
       Все это у него аккуратно разложено и систематизировано по ящичкам комода. А в изголовье кровати, на полке стоят в рядок томики стихов Анны Андреевны Ахматовой, с клейкими страницами, — такой себе ловец невинных девичьих душ.

       Эрика Парикмахера ненавидит, она почему-то думает, что это он спаивает её мужа. Думаю, она заблуждается.
 Все дело в том, что Парикмахер пьянеет после двух рюмок, а Отто я никогда пьяным не видел.
Есть и еще одна причина, по которой между Парикмахером и Эрикой разгорается нешуточная вражда. Этот терпило тихо подворовывает, — там пару долларов снял, здесь несколько.
Он числится завхозом и при этом еще исполняет обязанности денщика при шефе: то нужно купить, там достать.
       — Эрика, — зову я ее. — It’s Blondi.
       — Was?
       Бедная Эрика, она выглядит так, будто ее только что отимели прямо на бильярдном столе, хотя обычно этим все и заканчивается.
       Лада, которая всё про всех знает, поведала мне по секрету, что Эрика чуть ли не из дворянской семьи.
Росла себе, росла девочка, заучивала роли, снималась в мелодрамах, а тут вдруг свалился на неё этот патлатый гумба, и случилось у них чувство, точнее, наверное, у нее, ему-то давно все по барабану, он, судя по всему, давно  живет за гранью добра и зла, как мессия. Новый мессия с благословенного Запада, такой себе новый фюрер, с выпученными глазами, и стаканом русской водки в трясущейся руке. Не понимаю, почему это так тянет чистеньких девочек к таким вот гоблинам.
       Сейчас Эрика преобразилась, ноздри раздуваются,  ножкой притопывает.
       — Ноу! Ты притешь сейчас, — шипит она в трубку, коверкая слова от волнения.
С Парикмахером она принципиально говорит по-русски, такая фишка. Хотя он и знает пару слов на английском, с тринадцати лет кормился при иностранцах и адъютанствовал при мелких бандитах: там девочку снять, здесь на стол накрыть, там часы золотые перепродать.
       К нам он прибился в апреле, когда мы врезались на бумере в секвойю на горном серпантине в Крыму, и Отто сломал ногу в той аварии. С тех пор мы зовем его Сильвер, и он иногда откликается, ему нравится, когда его сравнивают со знаменитым пиратом, пусть и из детской книжки, у каждого свои пасочки.
В Ялте, в больнице, куда мы его доставили, Парикмахер работал санитаром, скрываясь от кредиторов.
Там-то Сильвер- Отто с ним и познакомился. Ему были нужны новые уши, ( наш подарок, уши вылепленные из воска на золотой цепочке этому птице-говоруну не подошли, оказались слишком большие) и Парикмахер, с его маниакальной страстью ко всему заграничному, пришелся в самый раз: и слушает восторженно, в рот заглядывает, благо, что половину не понимает; и исполняет все в точности, с лакейской предупредительностью.
Помню, в те дни, в Ялте с берега дул «тягун», и судно, на котором прибыла Эрика, и как валькирия взирала на дальний берег, не могло пристать к берегу, те несколько дней и решили судьбу Парикмахера, он сумел таки втереться в доверие к Сильверу. Чем он его взял, непонятно. Но Сильвер, в итоге пообещал закрыть все его долги, и забрать его с собой в лучшую жизнь. Помню, был еще страшный скандал, когда Эрике все-таки удалось высадиться, и она закатила истерику, а Сильвер потом на костылях гонялся за ней по коридорам Центральной ялтинской больницы, но потом как-то все утихомирилось, и Парикмахер остался с нами.
       Я не знаю, что там он ей  сейчас говорит, но, наверняка, препирается.
Он знает, что шеф его отмажет, это дело принципа, денщик — вне подозрений. У них к тому же там свой симбиоз, свои тайны. Может, и это добавляет маслица в огонь её ненависти, такая ревность, к тому, что сам ненавидишь, но не хочешь отдать.
        — Нет, сейчас, — повторяет Эрика.
        — Вас? Кто, кто, говорить?! — взвивается Отто, выныривая из глубины коридора.
       Он с удовольствием растирает себя полотенцем.
       Эрика демонстративно не обращает внимания и уже в третий раз произносит:
       — Ноу, ты притешь сейчас.
       — Эрика! – взрывается Отто — Вас? Шайзе, шайзе!!! Who is it? 
       У нас так заведено, даже между собой они говорят только по-английски.
       — This is Blondi. 
«Блонди», — это её придумка, так звали собаку Гитлера, но Парикмахер думает, что она так его называет, потому что он блондин.
Хотя даже если бы он и узнал, что она над ним потешается, ему, наверняка, было бы все равно, о лучшей жизни еще несколько месяцев назад он и мечтать не мог.
       — Oh, forget it, I hate it, I hate it!!!  Мы много проблема, мы много проблема!
Хватается за голову Отто и начинает бегать из угла в угол.
       Теперь он переключается на меня.
       — Where did you go yesterday? 
Я молчу, что я могу ему сказать?
       — What!? What bullshit you say? 
Но я молчу, я только облизнул губы.
      —You must, you understand, you must help me all the day and night. It’s your job! 
       В такие моменты я жалею, что у меня нет под рукой увесистой дубины, чтобы я мог проломить ему череп. Но делать нечего, издержки работы.
       — Why are you shouting at him?  – Вступается за меня Эрика.
И тот отступает, и бегает потом по холлу, размахивая своими грабалками вместе с рогами.
       Если Парикмахер любимчик у Отто, то я у неё, так у нас повелось.

      Часто, когда мы остаемся вдвоем, Отто меня поучает: « Ты должен быть жестким, ты должен использовать другого, забудь о совести, совесть придумали мудоломы, которые сами наслаждаются жизнью! Совесть — это такая жвачка для тупой толпы! Умей брать! Забудь все, забудь штампы, которые тебе вдолбили в голову. Вас тут имели столетиями: сначала викинги, потом поскребыши из Византии, ортодоксы с яичной скорлупой в бороде, потом кривоногие пожиратели конины с желтой лихорадкой в крови, потом германские полукровки, двинувшиеся мозгами от водки с красной головкой, белого снега, и чистокровных жеребцов, потом псевдо-прусаки с перхотью во рту, потом юродивые, типа Распутина, с принципом: « Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не будешь угоден Богу». Потом на вас оттянулись коммунисты. Теперь вас используют проныры и менялы со всего мира. А вы славяне, вы slaves, вы рабы, вам всегда нравилось быть рабами, но ты, ты сам хочешь быть рабом, хочешь, чтобы тебя по-прежнему имели трусливые левантинцы? Бизнес – это война, а особенно у нас, потому что торгуем воздухом, мечтой, фантазией, и, заметь, еще не воплощенной, не созданной, как товар.
       В тебе есть сила, но только ты спишь, ты спишь, тебе хорошо, а все мимо тебя, это нужно понять, это все нужно понять. Пойми, твой джин спит, тебе нужно разбудить его. Разбуди его, и ты станешь свободным. Стань охотником! Сотри программы, которые тебе впаяли в башку, те, кто погоняет толпу к водопою. Стань больше жизни!».
      
       Обычно его так несёт, когда мы сидим в погребке на берегу Куршского залива. Вечерами его одолевают сомнения. Мы сидим там часами, потягивая «Кампари» со льдом, от вина в голове поднимается легкий стеклянный дым, и волна прихода плавная, но все равно к утру тебя начинает водить, и на рассвете ты можешь проснуться совсем не там, где надеялся на закате.

       Не знаю, зачем он мне говорит все это. Я не чувствую себя его другом, а тем более, душеприказчиком. Может, ему нужно просто выговориться, а может ему нужно сотворить еще и последователя; все эти его рассуждения не вяжутся с обстановкой, где за круглыми высокими бочками сидят розовощекие немецкие бюргеры-туристы.
        Иногда к нам подходит Марго, высокая дородная цыганка, которую занесло сюда непонятно каким южным ветром, черноглазая и наглая, как все гадалки, она подходит к нам и, обращаясь к Отто, всегда говорит одно и тоже: «Слушай, иностранец, дай, погадаю».
— Она хочет тебе погадать, — перевожу я ему.
На что он отмахивается: «Гоу эвэй, гоу эвэй».
Обычно она смеётся, я даю её немного денег, и тогда она спрашивает:
— Ну, может, тебе тогда погадать?
— Марго, — отвечаю я, — ты мне уже гадала, и ничего не сбылось.
Тогда она встает и напоследок всегда бросает:
 — Он тебе принесет деньги.
Удивила! Можно подумать, что это и так трудно предугадать.
        Да, так часами, мы можем сидеть вдвоем и говорить ни о чем, или мечтать о том, какой великолепный у нас получится фильм, и как богаты и знамениты мы скоро будем.
        Иногда с нами еще сидит Фел. Он умеет красиво пускать кольца дыма в потолок, и Отто это ужасно нравится, он фыркает от удовольствия, похлопывая Фела по плечу: «Look at this stuntman, how he does it, he can, really!» 
       Часто, проводив Отто в гостиницу, я гуляю по берегу, шумит ночное море, доносятся обрывки музыки из кафе и баров, а ветер Ниды приносит сладковатый дым коптилен, на которых литовцы коптят жирных, сочных угрей, которых через Атлантику выносит им Гольфстрим, и кусочки которых тают во рту терпко-сладостным дымком, смешиваясь со светлым баварским пивом в баре, пока ты сидишь и мечтаешь о любви возле дома Томаса Манна.
        Мне хорошо, в голове немного шумит, затихая хмель, и я уже ни о чем не думаю, а только чувствую, что мой джин просыпается.