Пропавшие люди

Пропавшие люди

I. Тонкая-тонкая линия.

1993

Скрипнула дверь.
Тёмное помещение отдаёт табаком и алкогольными парами, ставшими частью кирпичной кладки. Круглые столики толпятся под ногами, сверкали потемневшим деревом и застарелыми порезами от ножей.
Вошедшая потопталась на месте, подслеповато щурясь. Закрыла дверь, отрезав хвост солнечному лучу, потом, осторожно ведя руками вдоль стены, двинулась вглубь зала.
Человек, кутающийся в свет единственной настольной лампы, отложил гитару.
- Играешь, - сказала женщина.
На ней были очки в жесткой роговой оправе, недлинные волосы растрепались по плечам, придавая сходство с дворовой кошкой.
Молодой человек промычал что-то вроде:
- Мгмм.
Она присела на стул. Повернула к себе раскрытую тетрадку с нотами, рассеянно перелистнула страничку. Потом вдруг сказала:
- Тебя выгоняют из школы.
Молодой человек передёрнул плечами.
- Мам. Я туда не вернусь.
- Так и будешь играть свою музыку, - грустно сказала она.
- Мне нравится.
Он обкусывал краешек ногтя на мизинце, взгляд покоился где-то в темноте.
Внезапно женщина наклонилась через стол и коснулась его брови. 
- Синяк уже зажил. Можно попробовать сначала...
- Я туда не вернусь.
- Как знаешь, - она устало откинулась на спинку стула. - У тебя есть любимое занятие.
- Да.
- Знаешь, все матери беспокоятся за своих чад. Чем я хуже.
- Ты не хуже.
Он шевелил губами, проговаривая ещё какие-то слова. Хотел сказать: «Ты лучшая». Но не сказал. Мальчишкам его возраста никогда не хватает решимости в общении с родителями и девочками.
Впрочем, этой решимости почти всегда не хватает и взрослым людям.
- Я знаю. Сыграй что-нибудь.

1995, ноябрь. Часть 1

Двери в квартирах открываются немного страшно. Тишина, и вдруг — рыхлый лязг замков, глухой неприятный звук, когда дверь толкают с той стороны. Ворчание собаки где-то на заднем фоне. А, ещё до этого тягостное ощущение на загривке, когда кто-то смотрит на тебя в глазок. Молодой человек почувствовал его ещё до того, как повернулся в замке ключ.
Он играл с подъездной кошкой. Прутик шевелится в его руке, чудом уцелевший на конце листок качается, когда кошка ловит его лапой, или, притаившись, бросается сверху, пытаясь прижать лапой к полу. Он сам не знает, зачем его содрал, просто вдруг потянуло. Ну, вот и пригодился. Ничего в мире не происходит просто так.
- Что ты тут делаешь? - настороженно спросили в щель.
Кошка убежала, сверкнув подушечками на лапках, как будто подмигнув. Молодой человек тоскливо смотрит ей вслед.
- Жду, когда вы проснётесь.
- Аа. Только не кури.
Дверь затворилась, хотя замок на этот раз молчал. Молодой человек стал ждать. Гитара в матерчатом чехле покоится на сгибе перил.
- Кс-кс-ксс...
Он надеялся, что вернётся кошка, но та не вернулась, даже чтобы забрать веточку.
Минут через пять дверь распахнулась снова.
- Входи. Я проснулась.
Стоит на пороге, вода струится по рукам и пятнает бетон, придавая ему сходство с перепелиным яйцом. Щурится на мальчишку через мокрые и торчащие во все стороны чёрные космы, похожа на одуванчик на тонком стебле. Изо рта торчит зубная щётка, губы и подбородок измазаны пастой. На линялые джинсы попадает вода и скользит по штанинам длинными тёмными полосками.
- Входи же.
На жёлтой майке тут и там темнеют влажные пятна, и мальчик представил, как она склонилась над раковиной, шумно плещется, засучив рукава. Фыркает, как кошка.
- Думала сначала умыться, но потом подумала, что тебя увидят соседи. Сверху живёт бабка. Гоняет всех, даже тех, кто здесь флэтует. Вчера прогнала пса, которых жил на втором, возле лифта.
Говорит она очень чётко, разделяя слова и словно опуская между ними по каменной глыбе. Даже с зубной щёткой за щекой.
Паренёк топчется на пороге, застенчиво стреляет совиными голубыми глазами.   
- Это её кошка?
- Какая кошка?.. Ты заходи.
Не дожидаясь ответа, она топает куда-то, где звенит о дно ванной вода. Волосы у неё на затылке торчат задорным хохолком.
- Ты откуда? – доносится с той стороны.
Прихожая как прихожая. Разве что непомерно высокие белёные потолки. У двери громоздится красный китайский пылесос, сложенная рыхлой пирамидой обувь.
- Каждый, кто ко мне приезжает, непременно оставляет тапочки, - рассказывает она позже. – Именно тапочки. Или сланцы. Но их реже. Ты первый, кто приехал ко мне без своих тапок. И слава богу, потому что мне уже некуда их класть.
- Из Пензы.
- Добро пожаловать в Самару. Как зовут?
- Меня?.. Арсений. Арс. А вас?
- Не люблю, когда мне выкают, - отзываются недовольно. Похоже, даже фыркают. - Кажется, что меня много. Меня — Таня. Или Птах. Как хочешь.
Арс выползает из ботинок, неловко ладит чехол с гитарой к вешалке. Сажает сверху свою выцветшую кепку. Спрашивает громко:
- А нас не застукают?
- Родители? Я живу отдельно.
Таня выбралась из ванной комнаты. На голове причудливым тюрбаном сидит полотенце, опустив на плечи влажные махровые лапы. Арс решил, что она старше его лет на пять. А может, и на все семь.
- Муж.
Она рассмеялась. Поправила съехавший на бок головной убор.
- Не боись. Всех мужей я уже давно отвадила. Да и не любовью мы здесь собираемся заниматься.
Арс неловко кивает. Пауза гудит между ними, как большой шмель.
- Поставлю чай, - наконец говорит девушка, и идёт на кухню, и вздувшийся местами  линолеум, как большой язык, облизывает её пятки. Надо же, осень, а она босиком...
- У меня есть пиво, - Арс гремит пакетиком.
- Давай, - соглашается Таня, - это даже лучше.
Немного погодя они сидят за столом и глотают пенный напиток. Здесь ободранные обои, закопчёный потолок над газовой плитой — словно кто-то погасил огромный окурок. Копоть и соль повсюду, словно попал в центр огромного жирного варева, вращаешься, весь в соусе, и мимо проплывает в образе одетой в засохшую корку микроволновой печи свиная грудинка. На чайнике растут жёлтые сталактиты. В мойке плавает в облаке жира сковородка. Есть люди, которые сразу, заранее извиняются за беспорядок. Извини, мол, что грязно и шмотки разбросаны... даже если беспорядок имеет место быть только у них в голове. Лена же не извиняется, она давно привыкла и к беспорядку, и к гостям. Никакой совести не хватит, перед каждым извиняться. Просто говорит:
- Падай, где почище.
Арс выбирает стул, снимает утюг и коробочку с пуговицами.
- Я была в Пензе. Отличный город. Особенно вжжж, - она показала ладонью нечто странное, — эти ваши горки. Едешь вверх, а потом вжжж, вниз.
- Может быть. Мне не нравится.
- Ты немногословный, - сказала Таня. Сверкнула глазами из-за банки пива, и почему-то засмеялась.- У тебя есть девушка?
- Да. Осталась в Пензе.
Хмурится. У неё очень живое, немного обезьянье лицо, выражения и эмоции сменялись на нём со скоростью кадров в кинофильме.
- А родители?
- Мама. Там же.
- «Там же», - воскликнула она, и победно ткнула в него пальцем. - Ты не сказал «дома»!
- Дом, это там, куда хочется вернуться? - мальчик смотрел на неё яркими глазами цвета тающего снега. Банка перед ним была пуста, по краешку её ползёт муха. Жарко, как в теплице, из открытой двери ванной валит пар. Поэтому всяческие насекомые весь ноябрь будут донимать блаженным жужжанием.
- Да... - Таня неловко повела плечом. - Странный у нас с тобой разговор.
- Угу.
- Останешься пока у меня. Пока не обустроишься. Познакомлю тебя со Злым, - девушка взмахнула руками, едва не спихнув со стола полупустую банку. - Ты слышал о Злом?.. Он объездил со своей гитарой всю Россию!
- Хорошо.
Таня запинается, смотрит на гостя с досадой. Потом грохочет её беспечный смех, и банка с останками какого-то варенья звенит в лад.
Арс решает, что здесь можно ненадолго остаться.

2003, начало июня.

Огонёк сигареты доползает до фильтра и обжигает пальцы. Человек щёлкает зажигалкой и затягивается новой сигаретой. Зажигалка под стать хозяину — когда-то лоснящаяся хромом, теперь истёрта твёрдыми пальцами и изъедена потом. Привыкла вращаться между нервными узловатыми пальцами, поджигать одну сигарету за одной, словно фитили взрывающихся внутри организма бомб.
Человек курит и вспоминает время, когда он и его группа внезапно исчезли со сцены. Долбанный две тысячи второй. Прошёл всего год, но когда о нём думаешь, он возникает в сознании огромной глыбой льда, дрейфующей среди бескрайних водных просторов, как нож брусок масла разрезает косяки рыб в погоне за лунным отражением, дающий приют морским птицам, крошечные, как стрекозы, вертолёты высаживали на его макушку экспедиции. Иногда айсберг поворачивался перед внутренним взором, как бы ввинчиваясь в голову, и становится видно, что другая сторона представляет собой высеченные во льду лица. Огромные, выпуклые, с острыми гранями, с носами, как носы кораблей и глазами без зрачков. Человек узнаёт себя, каким много раз видел в зеркале, со складкой коричневых губ и смёрзшейся до ледяной бляшки щетиной на подбородке. Узнаёт Малыша, всегда таскающего за одним ухом сигаретку, а за другим – всех тех, с кем завязывала его жизнь. Именно завязывала, по другому Малыш общаться не умел. Он с широкой улыбкой принимал под своё покровительство новых людей, такими, какими есть, бережно сажал себе за ухо и носил их там – всю жизнь. Каждый чувствовал себя рядом с ним так, как будто его впервые по достоинству оценили и приняли таким, как есть. Собственно, в этом и был секрет Малыша. Так мало, и в то же время так много.
Где-то там, за малышевым хрящом, столь часто целованным женщинами, нашлось место и для Арса. Свой уютный маленький уголок.
Он узнаёт в ледяных масках многих и многих других своих знакомых.
Глыба льда, как же она источилась за это время. Подвластная ветрам и стихиям, роняла кусок за куском в море, чайки клевали ледяную корку на лбу Арса, пытаясь добраться до намёрзших в глубине крупинок крови. Подводная часть иногда показывается среди волн, и можно было видеть, что она не тает. Наоборот, намерзала всё больше и больше, принимая в себя обломки почивших кораблей и тела морских обитателей – когда это был тюлень или морской лев, лёд изнутри подкрашивался кровью, как будто там, в глубине, пульсировало огненное сердце.
Здесь холодно, вот в чём дело. Ещё немного, на пару делений вниз по ртутному столбику, и дыхание можно будет увидеть, потрогать эти тёплые облачка пара.
А если брать, например, музыкальную кухню - мало что изменилось за это время.
Журналисты — те, кто пресытились общением с лощёными хедлайнерами и на пути из гримёрки сталкивались с ним в коридоре, и вспоминали, что он поёт «в той забавной группке на разогреве у Linkin Park» полагали, что ему под тридцать пять. Морщины, да, это всё проклятые морщины, серая шелушащаяся кожа и тронутые сединой волосы. Не от хорошей жизни, уж конечно. Ему ровно на десяток лет меньше.
Акул пера привлекали огромные, как озёра, льдинки бледно-голубых глаз.
У него тоже брали интервью, властно задавая вопросы и чиркая в блокноте. Перед ним не лебезили, как перед известными музыкантами, и Арс всегда гадал, кто же ведёт интервью, журналист или всё-таки он. Он старался отвечать равнодушно и резко.
- Арс. Пошли на сцену, я хочу начать шоу. Это грёбаное шоу!
Присевший перед ним на корточки человек лыс и коренаст, счастливый обладатель курчавой колючей бороды. Каждый новый знакомец, едва знакомство переходило в стадию «дьявол, что-то с этого пива меня уже воротит. У меня со вчерашнего остался хороший коньяк...», считал своим долгом сказать Сургучу, что он похож на большое бритое яйцо. Сургуч этим очень гордится.
- Чёрт подери, ты надрался, - с отвращением говорит Арс. 
Сургучев поправляет съехавшие на нос тёмные очки. Руки высовываются из лямок майки, как две коряги, на бицепсах висят, как рукава растянутой водолазки, татуировки. Качество, на вкус Арса, так себе, русалка, обвивающая правую руку хвостом, больше напоминает тухлую селёдку на рыбном базаре, но Сургучев не хочет их сводить. Говорит, это для него память о лихой молодости.
Они любят посидеть и вспомнить о «молодых разгульных годах», как вздорные старики за партией в домино. Посмеяться, вспоминая, как «ебашили в гараже у дядь Коли» и погрустить, говоря друг другу, что это время никогда больше не вернётся. Они напиваются перед каждым концертом, в то время как их сверстники сидят, упакованные в пиджаки и галстуки, в офисах, считая, что всё успеют и что ещё молодые, упиваются лошадиными дозами наркотика, блюют на фанатов и таскают фанаток под мышками в номера отелей мимо обалдевших портье. Но их лица обращены к старости. В двадцать пять-тридцать они готовы встретить старость, готовя для неё хитрющие улыбки и обещания «выбить пыль из своих старых тел».
Они считают, что всё уже просрали, вот в чём дело.
- Я знаю? – отвечает Сургучев. - Это мой способ, дружище. Твой способ — чёртов кокс, а мой — виски. Валим на сцену, нас там уже заждались. 
Он исчезает из поля зрения. Хлопает дверь, потянув за собой щупальца сигаретного дыма. Дым колышется в воздухе, словно желе, заполняет гримёрку до самого потолка.
Арс вминает сигарету в пепельницу и идёт следом за барабанщиком.
Между гримёркой и сценой воняет помимо сигарет горелыми проводами и алкоголем. Сигаретным дымом пронизана вся жизнь Арса, и он его практически не замечает.  Как не замечает и некоторых людей - техники, полоумные менеджеры, какие-то ещё служащие сырым туманом проносятся мимо. Словно шестерни и детали огромной машины, допотопного музыкального автомата, что кушает долларовые купюры, и порождает на свет музыку, такую же гремящую, механизированную, электронную. То, что они называют «живой музыкой». Живую музыку делают машины, вот так-то.
Внезапно кто-то загораживает ему мир, на плечах что-то белое и мягкое, как вата. Чужие руки. Женские руки. Из зелёного тумана придвинулось лицо в облаке чёрных волос, и в сигаретный дым проникла нотка лавандовых духов.
- Не очень-то ты похож на счастливца, - она улыбается, восковой лоб качается перед глазами Арса, как большое светлое пятно. - Ты возвращаешься на сцену. Разве не рад?
- Рад. 
Он стряхивает с плеч руки, пытается её обойти.
- Ты пойдёшь без меня?
Да, я пойду без тебя, - хочет сказать он. - Ты такая же функция, как и все прочие. Обойдёмся на этот раз без функций, кукол с глянцевым телом, шепчущим тебе на ухо слова страсти.
- Я буду за сценой.
Даже не помню, как тебя зовут.
Он молчит, шатаясь, и пытаясь схватиться за все стены сразу. Делает очередной рывок, и, наконец, оставляет её позади.
- Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я очень хорошо такие вещи чувствую.
- Отстань, - хрипло говорит Арс. - Мне нужно побыть одному. Я хочу сыграть этот чёртов концерт.
- Это из-за вашего гитариста, да? - она идёт следом, пытается заглянуть в глаза.
Может быть, из-за него. Может быть всё, что он делает теперь, из-за Малыша.
- Нет. Это из-за тебя. Ты мне надоела.
Она наконец отстаёт. Кидается в спину, вроде бы словами, но на самом деле кирпичами, кусками аппаратуры, техниками:
- Ну и иди. И не приходи ко мне потом. Ты мне больше не нужен.
Там, сзади, её комкает и затягивает устье коридора, словно в жерло унитаза. Арс вновь остаётся наедине с зыбкой и холодной кишкой подсобки. Его толкают — двое лысых, матерясь и оскальзываясь на кафельном полу, тащат колонку. Со стороны сцены доносятся  глухие раскаты барабанов. Какая-то группа заканчивает выступление.
Щёлк-щёлк, говорит музыкальный автомат. Твой выход.
Исполинская машина, в которой сплелись джэками и спиконами бюрократия и музыка, бумажная волокита и искусство, набирает обороты, и воздух с каждым шагом тяжелеет от грохота гитары, возбуждённых воплей из партера и кислого запаха пота.
Двое лысых, надрываясь и потея, тащат новую пластинку, чтобы установить её под иглу, и Арс чувствует, как начинает зудеть под подбородком, как жжёт кожу серебряный крестик. Его призвали. Машина призвала своего верного раба. Дёрнула за поводок.
Руки дрожат, и Арс понимает, чего ему по-настоящему сейчас нужно.
- Мне нужна чёртова гитара, - говорит он сквозь зубы. Сердце, словно йо-йо, уходит в пятки и подскакивает к горлу. Последствия дозы, которую он принял минут двадцать назад. А может, и все сорок.
- Хочешь свою малышку, приятель? - участливо шепчут в ухо.
И тут же руки ощутили привычную гладь дерева. Сведённые судорогой пальцы расслабляются на грифе, ползут по струнам, словно по натянутым в оргазме жилкам любимой женщины. Родной телекастер гадюкой свернулся на груди, оттянув ремнём плечо.
Арс смотрит на Блондинчика, который уже отвернулся, и возится со своим красным варвиковским басом. Блондинчик, как ни странно, блондин с короткими блестящими кудрями, хрупкий, как статуэтка из стекла, и имеет вид этакого деревенского рубахи-парня, с ветром в голове и соломой в кармане. Он пониже Арса, но повыше Сигыча, и как всегда одет в щегольскую потную кожу с неимоверных размеров пряжкой на животе. «Стиль 80-х», - как говорил сам Блондинчик, - «узкие кожаные штаны и апельсин в гульфике».
Он тоже пьян.
- Твой стиль 80-х собачье дерьмо, - в очередной раз излагает свои мысли Арс. 
- Знаю, - отвечает Блондинчик избитой фразой, - но это чертовски крутое дерьмо. AC/DC, мать их.
- Наш выход, ребята! - окутал их властный голос.
К ним спешит, уворачиваясь от снующих туда-сюда, словно навозные жуки, людей, госпожа менеджер. Старуха. Тощая, как сама смерть, с увеличенной силиконом грудью и усохшими в джинсах ляжками. С роскошными русыми волосами без всякого намёка на седину, непослушно спадающими на лицо. Арс считал, что ей нужна коса. Хотя бы на голове — как намёк всем тем, кто осмелится заступить ей и её ведомым путь. 
Старуха обвивает Арса руками. 
- Ты точно сумеешь всё сыграть как надо? 
- Я написал половину этих грёбаных партий, Сандра. 
Сандра родом откуда-то с ближнего запада. То ли Польша, то ли Швеция... 
Он притискивает гитару к груди.
- Справлюсь. 
Она кивает, отпускает мужчину, одну за другой прижимая к животу паучьи лапки и оставляя на локтях, там, куда прикасались твёрдые пальцы, неприятное вязкое ощущение.
- Всё, шакалы. Хватит прохлаждаться. Быстро допили своё пиво и на сцену...
Свет прожекторов как никогда ярок, и Арс, прежде чем ступить на сцену, закрывает глаза. Он почти слышит плеск воды, и вспоминает, как когда-то в деревне сбегал с друзьями по гребню ночи купаться на озеро. Они пытались, зажмурившись, пройти по лунной дорожке и хохотали, падая с мостков в ледяную воду.
Лунная тропка осталась в прошлом. Теперь это дорожка к солнцу, видимая даже сквозь веки. О сколько отпечатков его ног уже осталось на таких дорожках!..
Он не открывал глаз. К чему, если и без того знаешь, что вся команда рядом. Мигера ни за что не позволит кому-то заблудится по дороге. Она отменный менеджер, лучший, что можно было пожелать для команды конченных психов-алкоголиков-наркоманов.
Четыре шага к краю сцены, животное тепло и запах пота поднялись навстречу, укрыли его, как пуховое одеяло. Арс чувствует, как согревается и тают под майкой мурашки. Подбежал рысцой техник подключать гитару, и та заворчала, дёргая хвостом, как рассерженная кошка. Бас уже звучал в монитор приятной хрипотцей. 
Вступили клавиши. Арс представил Лиходеева за своим инструментом, вечно невозмутимого властелина синтезаторов и роялей. 
Он открывает глаза с первыми звуками барабанов. Зал впереди погружён в темноту, и эта темнота волнуется и дёргается ему навстречу. Он тянется к микрофону, чтобы обнять его за хрупкую шею. Пытается выкопать из груды мусора в голове какие-нибудь приветственные слова.
- Мы начинаем, девочки и мальчики. Ведите себя хорошо. 
В перекрестье лучей света сверкают струны, гремит, мечется, изгибая стены, звук. Зал душный, от аппаратуры тянет вязким электрическим теплом. Сложно, очень сложно выйти на сцену, под крики толпы, чувствовать, как позвоночник становится резиновым и сгибается под тяжестью мяса, мышц и жира, как становится тесно и душно в одежде. А потом ты долбишь по струнам, что-то орёшь в микрофон, и всё проходит. Ты садишься верхом на свой крик и летишь. Это как писать песни, кидать сердце на бумагу или вкручивать его в струны и вбивать в клавиши синтезатора позабыв о том, что потом над ними надлежит сидеть, и править-править-править, вместо того, чтобы извергать новые.
Первая песня отгремела, и заколыхалась вторая, гротескная и полная переборов клавиш и сэмплированных до неузнаваемости труб. Темнота беспокойно движется, отращивает щупальца, выдёргивает на свет то одного, то другого фана. Выступают монолитные, как кирпичные постройки, спины охранников в фирменных майках. Сургучев мощно вколачивает в бочку своё тело. Арс оборачивается, чтобы посмотреть, как колышутся под кожей мышцы, как расплываются, словно чернильные рисунки, под градом пота татуировки.
«Кровавой дорожкой, каплями ртути
Идём мы друг за другом в безумном хороводе 
И нет ему конца и края...»
Арс хрипит в микрофон, плюётся и жуёт слова.
«Наша дорожка из крови и ртути... Куда, куда ведёшь ты нас –
«К смерти или к жизни новой?»
Играть трудно. Пальцы рвутся и ломаются, выпячивая суставы. С уходом Малыша Манки Арсу с Блондином пришлось сращивать гитарные партии в одну, уплотнять и перегружать звук, чтобы её простота не бросалась в уши. Мигера предлагала взять нового гитариста, группа даже прослушала нескольких, но Арс сказал, что сыграет все партии сам. 
- Мне не нужны эти сопляки, - сказал тогда он Сандре. - Мы начинали впятером. Что же, заканчивать придётся четверым.
Менеджер покачала головой, заглядывая в голубые глаза. Поправила ему ворот рубашки. У неё есть пунктик, повёрнутость на порядке, который возникает стихийно, как неведомая болезнь. Вот его нет, и она спокойно переступает через картофельную шелуху у себя дома, а вот уже сигареты в её пепельнице строятся одна к одной. Арса это раздражает.
- Ты слишком эгоистичен. Это не только твоя группа.
- Моя.
Моя...
Арс, отжимает педаль процессора и берёт последний аккорд, тягучий и зыбкий. Слушает, как свистят и аплодируют в зале. Оттуда вылетает, как большая комета непочатая банка пива, тяжело шлёпается в десяти шагах от музыканта, и медленно катается по сцене, переваливаясь через какую-то выбоину. 
- Ублюдки, - рычит он сквозь зубы, комкая в руках микрофон. Кокаин и выпивка стучат уже в голове, кажется, что именно там они наконец встретили друг друга, и, обнявшись, танцуют теперь по внутренней стороне черепа что-то вроде ирландского степа. - Хотите новую песню?
Мир потерял равновесие и дрожит, словно его включили по ТВ в передаче «Военная хроника» - это Блондинчик трясёт его, взяв обеими руками за плечи. Он улыбается, сумасшедшие глаза мечутся, им тесно в переплетённой венами оболочке.
- Они наши, чувак! Они наши, плевать, сколько нас штук в этом грёбаном ансамбле!
- В прошлом году нас было пятеро. На одного больше, чем сейчас, вы понимаете? - Арс растопыривает красную ладонь, демонстрирует её залу. - Мальчики и девочки, я не думал, что выйду на сцену... я словно осиротел, словно потерял одну руку... Малыш, он... - Арс понял, что задыхается. Не от слёз. Просто задыхается. Лёгкие стали тесными, их режет на клочки никотиновая корка. - Но я вышел. И вы меня приняли. Давайте сделаем так, чтобы он услышал нас на небесах! 
Ответом стал рёв и визг. В воздух взметнулись огни зажигалок и сотовых телефонов. 
- Никаких чёртовых телефонов! – поднимает руки музыкант. Голос его хрипл и надрывен, напоминает звук трения напильника о дерево. - Только живой огонь. Сигареты, спички, зажигалки, коктейли молотова - всё, что есть. Поехали...
В тот день они сыграли ещё четыре песни, пока позволял голос Арса. Непростительно мало для полноценного концерта, но музыканты ушли совершенно выжатые. Толпа бесновалась, звала на бис, раскачивалась, грозя повалить охранников. Арс всё-таки вышел, и люди мгновенно затихли, вперили в него голодные глаза. Освещение притушили, и он видел обращённые к сцене белые овалы-лица. Зрители смотрели, как он поднял банку пива, залил потрескавшееся сухое горло и, отсалютовав ей, исчез за кулисами.
- Слишком мало, - морщится, прислушиваясь к шуму из-за кулис, Сандра. - Слишком мало, чёрт, Арс! Они требуют ещё. Вы должны были играть, пока последний зритель не подавится от крика собственными зубами, или пока сами не растечётесь там по сцене.
Арс сидит на стуле, уткнув лицо в ладони и напоминает боксёра в каком-то сверхрахитичном весе — такой же измождённый и потный.
- Отстань от него, - встрял Блондин. - Пускай выходят Драм-машины. Или кто там после нас?..
Он тяжело дышит, глотая слюну.
Мигера открыла рот: 
- Но...
- Ты не видишь? Он просто высушен. Как травка. Его сейчас можно только забить и выкурить.
- Всё героин, - говорит Лиходеев, открывая бутылку пива. - Сегодня ты его с места не сдвинешь, мамаша.
Дверь гримёрки распахивается, и человек, не замедляя хода, прикладывается головой о косяк. Сандра и музыканты поворачиваются, чтобы созерцать скачущие по полу искры. Кепка слетает к ногам, и он поспешно нагибается следом. Пепельные волосы, заплетённые в косичку, но уже успевшие выбиться в беспорядок, спадают ему на лоб, на глаза, полощутся на носу. Больше всего это походит на мохнатое животное, маленького нестриженого пуделя, что трахает человека в затылок. На шее болтается гитара, какой-то лес пол, похожий сопоставимо с его ростом на детскую игрушку. Одет в белую рубаху, норовящую выползти из синих джинс и показать то тут то там клочок розовой кожи.
- Драмы, - говорит Лиходеев и пьяно хохочет. Он раскачивается на стуле, порой удерживая равновесие всего на одной ножке, и наслаждается бесплатным развлечением. В свете единственной лампы белеют растянутые в ухмылке зубы.
Человек неловко переступает забранными в сверкающие берцы ногами, под подошвами хрустит пачка сигарет, что вывалилась из его кармана. Говорит, заикаясь:
- Пришёл выразить своё восхищение вам, ре... ребята. Классно сыграли. Я вас слушаю уже четыре года и был очень расстроен, когда вы ушли со сцены.
Говорит он высоко, и слегка растягивая слова. Растеряно улыбается, и повторяет:
- Потрясно сыграли.
Взгляд его замирает на Арсе. Вошедший переступает, одним своим километровым шагом оказавшись рядом, и протягивает руку.
- Меня зовут Кирилл. Кирилл Ястребинин. Гитарист в группе «Драм-машина».
Музыканты затаили дыхание. Арс поднимается, мутные голубые глаза подёрнуты болью. Пошатывается, хватается за край стола, с которого важно съехал поднос с фруктами. Следом сыпятся бумажки Сандры, и та, плюясь и ругаясь, бросается было их подбирать, когда гитарист и лидер «Странных Снов», размахнувшись, бьёт Ястребинина в подбородок. Тот качается, прижимая рукой челюсть, напоминающий мачту стоящей на приколе яхты, Арс делает шаг вперёд, почти не отрывая ноги от пола, утюжит ковролин, но его подхватывают под руки, и Блондинчик, сорвав крышку, выливает на разгорячённую голову бутылку минералки.
Кирилл исчезает из гримёрки так же внезапно, как появился. Из коридора доносится топот, затем, будто тощий великан обрушился на пол, грохот, и через некоторое время снова звук подошв берцев по дощатому полу.
- Здорово! - пьяно восклицает Сургуч, и икает. - Как в старые добрые панковские времена. Ни дня без мордобоя!
- Заткнись, - бросает Блондинчик. Он выглядит озабоченным, а Сандра так и вообще держится за голову.
- Он вряд ли что-то соображает, - говорит Лиходеев, как обычно, невозмутимый, как Будда,  глядя, как блондин встряхивает Арса, пытаясь привести его в чувство.
Его отпаивали долго и терпеливо. Сводили опустошить желудок, и снова принялись поливать холодной минералкой; лужа под ногами росла так, как будто в гримёрке внезапно полил дождь. Сандра тем временем сходила к менеджеру Драм-машин, и вернулась ни с чем.
- Меня даже не пустили, - говорит она, сплёвывая. - Сукины дети ничего не захотели слушать. Я чуть не высадила дверь!
- Могла бы и высадить, - говорит Лиходеев, придерживая голову Арса, пока Блондинчик заливал туда воду. В другой руке он держит пиво. - А потом извиниться. Они бы все поняли.
Сандра в сердцах пинает стул. Он с грохотом отлетает в угол, Арс просыпается, весь рыхлый, как пудинг, водит мутными глазами.
- Помнишь, что ты натворил, приятель? - мягко спрашивает Блондинчик.
Сандра толкает его в сторону, грозно надвигается на Арса, в то же время встревожено потирая руки.
- У нас будут из-за тебя неприятности. У тебя — как минимум — уже есть, и я не собираюсь тебя выгораживать...
Она ещё что-то говорит, нависая над ним, в то время как он проваливается куда-то в недра её тени, словно в канализационный колодец. Собирается с мыслями, из тумана выплывает Лиходеев, сидя верхом на стуле, Сургучев лежит на диване и пузо его трясётся от беззвучного смеха. Блондинчик, участливо спрашивающий одними губами: помнишь?
Говорит гортанно:
- Это не Франц Фердинанд и не Кипелов. Переживёт.
Дрожащими руками он вытаскивает из кармана мятую пачку и пытается закурить.
- Мы с Сандрой умеем разруливать скандалы, - говорит Сургуч. Старый продавленный диван скрипит при каждом движении. Он с видимым усилием поднимает внушительный кулак. - Только скажите, кому настучать. А за мной не постоит.
Арс встаёт, неловко уворачивается от рук Сандры.
- Пойду посмотрю.
- На что? - опешила Сандра.
- На их выступление.
Он исчезает за дверью. Повисло растерянное молчание, сдобренное только неожиданным храпом Сургуча. Сандра хлопает глазами. Лиходеев ухмыляется. Блондинчик разводит руками:
- В этом весь наш Арс.

Арс обошёл по служебному коридору, перешагивая через вездесущих бабок со швабрами, и поднялся на балкон, откуда в сцену целила батарея прожекторов. Зал ещё недовольно ворчал после преждевременного ухода Снов, но вышедшие на сцену «Драм-машины» сорвали свою долю оваций. Причём немаленькую долю.
Закурил. Подошёл светотехник, тоже мусоля сигарету. Уважительно кивнул на музыкантов. 
- Шпарят ребята.
Техник классический, с запущенными волосами и щетиной, низко надвинутой на глаза клетчатой кепкой. Такой есть в каждом полуразвалившемся доме культуры, где не чураются денег за рёв металла или болезненные завывания альтернативы. Может быть, он же есть и в тех, что чураются, но Арс этого наверняка не знал.
- Вся эта новомодная альтернатива не для меня. Но вот эти ничего. Знают своё дело. И мелкоте нравятся. 
- Да, - соглашается Арс, не зная наверняка, услышит ли его техник сквозь гул аппаратуры. - Неплохи.
Гитарист, которому он зарядил в челюсть, на сцене с остальными тремя музыкантами. Играет очень неплохо. Правда, на взгляд Арса, перебарщивает с эффектами.
Пространство пульсирует, словно комок раковых клеток, окрашивается в воспалённом, как царапина на нёбе, сознании красным и коричневым. Болезненная цветомузыка для облепленного кокаиновыми бляшками мозга, танцевальный рок-н-ролл льётся со сцены, и толпа внизу танцует и подпевает вразнобой, едва не заглушая вокалиста. Лучи прожекторов такие плотные, что в них можно согреть руки.
- Пойду, - говорит Арс технику. - Хочу взять кое у кого автограф.

Кирилл вваливается за сцену, едва не запутавшись в драпировках, с облегчением всучивает кому-то из техников гитару. Следом, галдя и улыбаясь, тянутся остальные музыканты.
Отыграли. Хорош. Кто кого разогревает здесь, не понятно, но толпа горячая, мягкая, податливая к любому движению, как разогретая лазанья, и вкусная. Можно ложкой есть. Выступали последними, поэтому достались только положительные эмоции.
- Эй. Кис-кис.
Он оглядывается, и... встречается взглядом с холодными голубыми глазами. 
- Пошли.
Кирил вздрагивает. 
- Куда — пошли? 
- Прогуляемся. 
Арс прячет глаза за тёмными очками. Поворачивается, и уходит в темноту.
- Кирилл? – окликает басист.
Ястребинин машет рукой.
- Лёха, я к вам попозже... мне надо... 
Кирилл пожимает плечами и двинулся следом за Арсом, водя руками по темноте, шаркая и задевая предметы. В молчании они проходят плохо освещёнными коридорами, спускаются по лестнице и выходят на улицу. Впереди, запихав руки глубоко в карманы, Арс, и за ним, стараясь наступать след в след, Кирилл.
Москва шумит дождём, блестит хромом и краской на крыльях автомобилей. В ветре, что волочит по улице газеты и неоновые капли реклам, совершенно не чувствуется лето.
Арс идёт по краешку проспекта, равнодушно ступая в лужи, не оборачиваясь, сворачивает на какую-то улочку. Кирилл за ним. Кафе в мокром нутре, как осколок зеркала среди щебня, название скользнуло по краешку сознания Ястребинина и растворилось в смазливых ритмах танцевальной мелодии.
Когда они расположились за столом, подходит офицант.
- Водки. Хорошей. Что пьёшь?
- Ничего, - сглотнул Кирилл. - Пива.
- Ему тоже водку, - решает Арс. - Принесите нам графин.
Они сидят на втором этаже безымянного кафе. Музыка здесь почти не слышна, да и народу мало. У окна курит сигару какой-то хлыщ в пиджаке, в углу за лестницей шепчется парочка. В столовых приборах и глянцевых поверхностях отражается лицо, смешно растянутое во все стороны. Словно тебе снова восемь лет и мама повела тебя в комнату смеха. Синие занавески на окнах нагоняют приятную истому, и Кирилл краешком сознания удивляется, как здесь могут работать и не засыпать на ходу люди.
Выпивают в молчании. Потом ещё по одной. И ещё. Кирилл, под пристальным взглядом, глотает горящую жидкость, давясь, закусил лимоном.
Арс с интересом рассматривает вспухлость на подбородке музыканта.
- Не болит?
Кирилл хмуро массирует подбородок, двигает челюстью.
- Немного. Меня и не так били. Повезло, что вы были под кайфом. Удар как у девчонки.
- Меня тоже били ни за что. Терпи, если уж сразу не дал сдачи.
Он роется во внутреннем кармане куртки и извлекает квадратную коробочку с диском. Кладёт на стол и двигает к Ястребинину.
- Вот.   
- Что это? – Кирилл тянется через нарастающий в голове шум. Ему кажется, что и стол, и коробочка, и Арс с тёмными провалами очков на глазах где-то очень далеко. - Что там? 
- Песни. Запись вокала.
Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы выговорить слово.
- Чьё... чьего?
- Одного очень близкого мне человека. Её больше нет. Я хотел бы, чтобы ты написал на эти песни музыку.
- Я?
Арс закуривает. Сигареты у него все мятые, даже те, что из пачки. Кирилл представляет, как он о чём-то задумавшись выуживает по одной из пачки, верит в руках и пробует на зуб. Словно бы спохватившись, кладёт обратно, чтобы через минуту нашарить следующую…
- Да. Пожалуйста.
Кирил вертит диск в руках. Осторожно кладёт его обратно на стол.
- Почему не вы? Это же близкий вам человек. Ему было бы приятно...
- Нет. Я много чего натворил в этой жизни. И по отношению к нему тоже. Ты неплохой музыкант, вот и работай.
Кирилл колебался. Нервно вертит в руках рюмку. Арс отодвигает стул, надевает очки.
- Я на тебя не давлю. Сначала послушай. А потом звони, там есть номер моего телефона.

1996, поздняя осень. Часть 1

В купе влетает, разбрызгивая солнечные зайчики и роняя с кроссовок жёлтые листья,  девушка-чертёнок. В волосах запутались томные снежинки, возникает ощущение, как будто  это пепел, танцующий в чёрном костре.
Она врывается, и только теперь сверяется с билетом. Кивает. Рюкзак вспрыгивает из её рук на верхнюю полку, в его пузе что-то пересыпается, и рюкзак недовольствует, как ребёнок, наевшийся песка, капризничает и свешивает лямки, норовя ухватить хозяйку за запястье. Девушка тем временем с интересом разглядывает единственную соседку на нижней полке у окна.
Она симпатичная, стройная. С пышными белокурыми волосами, заплетёнными в косу. Сразу видно, за собой ухаживает, и в то же время не холёная. Кажется, она только-только осознала, что легко может нравится мальчикам, и не совсем ещё поняла, что с этим делать. На запястьях пара фенек и тяжёлый, но изящный браслет из блестящего металла.
- Привет.
- Привет, - неохотно отвечает та. Придвигает к себе громоздкий багаж. - Не мешает?
У неё подёрнутые зелёным глаза – именно так, не зелёные, а только слегка, под каким-то углом зрения, похожие на почки, готовые выпустить на волю сочно-зелёные лепестки. Бледные, как молочная пенка, щёки с очень приятными ямочками. Есть люди, которые такие ямочки не замечают совсем, а другие готовы идти за их обладательницами хоть за семь морей. Если ты их хотя бы заметил – считай, что пропал. В ней всё дышит спокойствием и робостью, даже руки чинно собраны на коленках. Ноги, кстати, под тугими джинсами острые в коленках и ломкие, как у лани.
- Нисколечко.
Таня втискивается между столом и койкой напротив.
- Хочешь чаю?
- Не-а. У меня свой.
- Вот и отлично. Угостишь меня своим, а я тебя — своим, - подмигивает она. - Зачем едешь в Самару? Посмотреть на вокзал?
- Какой вокзал? И зачем мне на него смотреть? – она всё ещё немного обескуражена. Не столько неожиданным вопросом, сколько напором незнакомки.
Та замахала руками.
- Новый вокзал! У нас строят. Красивый. Правда, немного похож на это самое, - она понизила голос, - на фаллос. На него многие ездят посмотреть.
- Что, правда, только за этим и едут?
- Ну, может быть не совсем за этим... а как тебя зовут? Я Таня.
- Лена.
- Какая угрюмая, - улыбнулась Татьяна.
- В поездах не приходится рассчитывать на приятные знакомства, - неохотно ответила девушка.
Татьяна подумала, и признала:
- Пожалуй. Я за кипятком. Тебе нацедить? Будем пить чай.
И, не дожидаясь ответа, ухватила со столика кружку.
- Правда, у меня не с чем. Только сахар.
Попутчица немного оттаивает. Застенчиво улыбается, и ноздри её делаются округлыми, как две вишнёвых косточки.
- У меня есть печенье, - говорит она убегающей Лене.

- Значит, ты неплохо знаешь город, - заключает Лена.
Они пьют горячий лимонный чай. За окном под перестук колёс небо скупо роняет снежинки. Лес, одинокие дома, линии электропередач с провисающими проводами, на которых качаются вороны, снова дома с наносом из осеннего мусора… Такие дома, с детства помнила Таня, растут прямо из земли. Кто будет по доброй воле селиться возле железной дороги? Нет, дома здесь растут сами, как грибы, сначала показывается слой прошлогодних и позапрошлогодних прелых листьев, из-под него – крыша в крупинках росы, потом пузатая ножка с окнами, зелёной дверью и крыльцом. А иногда всё начинается с печной трубы, которая сначала приглядывается к миру хитрыми вороньими глазами, а потом вытягивает за собой всё остальное. Словно улитка, что сначала показывает рожки.
- Город тоже, - отвечает Таня, кроша на колени печеньем. - Главное, знать людей. А нужных  людей я знаю почти всех.
- Ты можешь мне не поверить... – Лена тщательно подбирает слова. - Я еду к парню. Точнее, искать парня. Уже год о нём ничего не слышала.
- Верю, - заинтересовалась Таня.
- Я думала, сложно поверить в то, что человек может так вот просто сорваться в другой город, не имея жилья и друзей, - грустно говорит соседка по купе.
- Я постоянно так делаю, - махает рукой темноволосая. В другой руке у неё кружка чая с кусочком сахара на дне. - Так что там? Про парня?
- Его зовут Арсений. Такой, голубоглазый. На гитаре играет.
- Арс?!
Брови поползли наверх.
- Ты его знаешь?
- Конечно. Одно время даже жил у меня. Нет-нет, ты не думай - как сосед.
- И? Как он там?
- Живёт, - Таня хмурится, её брови, так же, как недавно ползли вверх брови собеседницы, ползут вниз. - Правда, уже не у нас. Он сейчас в столице. Или в Питере. Не знаю.
Заготовленный вопрос замерзает у Лены на губах. Она молчит, сцепив руки вокруг колена. Когда вновь открывает рот, голос тихий, как шелест страниц, и Таня едва слышит его сквозь стук колёс:
- Он мне не писал. Совсем.
- Без истерик, милая. Только без истерик.
Таня пересаживается к соседке. Обнимает её за плечи.
- Он должен приехать в Самару. И обязательно заглянет ко мне. Я устрою так, чтобы вы встретились. - Она облизывает губы, и прибавляет: - Но перед этим надеру этому засранцу задницу.
- Не стоит, правда, - без энтузиазма говорит Лена. Но надрывные нотки из голоса пропали. - Значит он добился успеха? Исполнил свою мечту?
- Нет. Не совсем. Он сейчас как спущенный с поводка той-терьер на газоне. Бегает и нюхает каждую кочку.
Лена улыбается.
- Как он тебе? И как вы познакомились?
Таня собирается с мыслями, всё так же, по-мальчишески обнимая Лену за плечи. Потом рассказывает.
- Он симпатичный, - прибавляет она в конце. - Правда, очень странный. Но будь я немного помладше, по любому закрутила бы с ним романчик...
Татьяна замечает, как меняется выражение на лице соседки, и поспешно прибавляет:
- Он о тебе рассказывал.
- Правда, рассказывал?
Таня загнана в угол. Чувствует, что краснеет, и признаёт:
- Не много. Такой же замкнутый, как и ты. Я такие вещи в людях чувствую. Отчужденность, - она неуютно водит плечом, и прибавляет с улыбкой: - Но я надеюсь посмотреть, как вы будете молчать вместе.

1995, начало лета.

Тёплый июньский вечер кутает в перину из облаков Город На Холмах. Они, как большая порция сладкой ванны, важно переваливаются над головой, а ветерок отрывает по клочку и гоняет улицам, между ногами прохожих и под колёсами машин. Их никто не замечает кроме колченогой собаки; она с одурелым лаем мечется туда и сюда, пытаясь схватить зубами эти комки влажного тополиного пуха, но они тают перед самым носом, оставляя на усах и языке белые холодные капли. Псина садится на тощий зад и досадует, что её снова оставили в дураках – чтобы через минуту снова, путаясь в собственных лапах, гнаться за очередным миражом.
Мы движемся по Московской и в какой-то момент сворачиваем направо, в неприметный переулок между двумя новостройками. Роющиеся в мусорных баках кошки провожают нас взглядом, и глазами их хочется набить карманы, чтобы потом расплатиться зеленоватыми монетками за мороженое или купить трамвайный билет. Через арку мы видим двухэтажный дом, он словно бы под наклоном, весь сдвинут в сторону подъёма, выставил в ту же сторону свои антенны, натянул провода, и похож на ползущую по склону улитку. Рядом дворы обоих новостроек, они вальяжно выставили на обозрение роскошные дворы с пластмассовыми качелями и озабоченными, а этому нечем похвастаться, разве что лавками. На двух лавках у единственного подъезда перочинным ножиком записана вся история этого дома. Кто-то кого-то «lav», рядом коллекция матных слов, и кто-то призывает: «Русский, хватит пить!». Вездесущая «Здесь был Вася», а по соседству опровергающее – «Не было здесь Васи!».
В окне на втором этаже теплился сонный свет. Мы здесь, чтобы спрятаться среди берёзовых почек и заглянуть внутрь. Там вокруг огромного хрустального абажура жужжат мухи и бурчит где-то на кухне радио. Арс наблюдает из кресла, как Сёма в прихожей выдаёт стопку дисков какой-то белобрысой девчонке. В стороне возится Абба, зажав между коленями малый барабан деловито тычет в него пассатижами.
Аббой этого щуплого паренька с неуёмно отросшими космами прозвали за любовь к шведской попсе. У него сосредоточенное лицо, отчего многочисленные оранжевые веснушки кажутся не к месту, чьей-то нелепой шуткой, исполненной при помощи маркера; упрямо поджатые губы. Подвижные коричневые брови, грозящие через пару лет срастись над переносицей.
Арс зевает. Надо расчехлить гитару, пробежаться с камертоном по струнам, но тело после тяжёлой работы ноет и просит хотя бы получаса сладкой дрёмы.
Из школы его всё-таки выгнали.
Дверь за девочкой затворяется, и Семён возвращается в комнату. Зачем-то поясняет:
- Это Лена. Мы вместе учимся.
- Лучше бы ты учился вместе с клавишником, - отзывается из своего угла Абба. - Вон, пианино простаивает дедушкино...
Пианино выглядит, как огромный кусок угля, кажется, рядом с ним рискуешь вымазаться с головы до ног. Стоит на крошечных поросячьих ножках, угрюмит отбитым по углам чёрным лаком. Горшки с цветами выглядят на нём до ужаса неуместно.
В звуках радио с кухни проскакивают знакомые нотки, и Абба начинает притопывать в такт. С барабаном на коленях это очень неудобно. Майкл Джексон поёт свой «Billie Jean».
- А почему бы нам не взять вокалистку? - внезапно спрашивает Сёма.
Он стоит посреди комнаты, засунув большие пальцы в карманы джинс. Сивые крашеные волосы, такие тонкие, что кажется, это не волосы, а пучок ниток, спадают на глаза, и он пытается сдуть их на бок.
- С ума сошёл. Где ты видел вокалистку у Дип Пёрпл? А у Нирваны? Даже у Квинов её нет... ну ладно, тут вопрос спорный...
- Нет, а всё же? - не унимается Семён. Поднимает указательный палец вверх. Пальцы у него тонкие и нервные. - Все наши местные группы поют пропитыми мужскими голосами, а мы будем — трезвым и женским! Те песни, что у нас уже есть, можно немного переписать. Тем более, их всего-то две. Что скажешь, Арс?
Он расталкивает Арса, щёлкает у него перед лицом пальцами.
- Она симпатичная, - лениво отзывается тот.
- Вот видишь? - победно восклицает Семён. — великий и ужасный Арсений со мной согласен.
- Великий Арсений всю ночь разгружал вагоны, - сказал Абба, снисходительно глядя на друга. - Он засыпает в кресле и не способен решать столь серьёзные вопросы. Тебя хоть не поймали, пока ты их разгружал, а? Арс? 
- Не-а.
- И всё же. Лена занимается в хоре. Отлично поёт...
- К сожалению, этого нам узнать не суждено, - трагическим голосом ответил Абба.
Черты лица Семёна, тонкие, нервные, начинают кривится, и наползать друг на друга, и Абба вспоминает, что когда мама пять лет назад лежала в больнице, её подключали к аппарату электрокардиографии. Линии на чёрном мониторе тогда так же прыгали и цеплялись друг за друга. Он ждёт, что сейчас последует взрыв (мама обычно тяжело дышала, начинала дрожать, и ей давали лекарство, и аппарат издавал высокий тревожный писк), откладывает инструменты. Ждёт писка. Но вместо этого раздаётся дверной звонок, резонирует в стёклах, и Семён разжимает кулаки. Бросает ещё один полный досады взгляд на друга, и идёт открывать.
На пороге стоит, смущённо улыбаясь, давешняя блондинка.
- Хотела у тебя попросить зонтик. Там туча такая идёт. Мне через полгорода ехать...
Сёма уже под руку тащит её внутрь. Возмущённо тычет пальцем в Аббу, словно хочет одним этим жестом объяснить суть спора девушке, и по лицу, изящному, аристократичному, ползут красные пятна.
- Домой поедешь попозже. Мы тебя проводим. Лен, спой нам чего-нибудь!
- Спеть? - растерялась девушка. - Я не...
- Умеешь, - решительно перебивает её Семён. - Всё ты умеешь. Спой вон колыбельную Арсу.
Арс сопит в кресле, склонив голову набок и подтянув под себя ноги, похожий на огромного кота. Абба скептически улыбается.
- Ну ладно. А ему точно нужна моя колыбельная?
Лена с сомнением разглядывает Арса. Прячет руки за спину.
- Ему не очень. А нам — просто необходима.
Семён чуть не прыгает от нетерпения.
- Обойдётесь. Вот ему — спою. Он милый. Все парни милые, когда спят...
Она садится на ковёр у ног Арса. Слова срываются с губ тихо, так, чтобы не разбудить, кружат вокруг мальчишки, как большие ночные мотыльки. Семён наклоняется вперёд, ловя каждый звук. Абба проскальзывает на кухню и радио становится тише. Возвращается и становится в дверях, прислонившись к косяку.

«Невидимка в странном городе,
В тихом городе без названия.
Вроде был он здесь, а вроде – нет;
Эхо путает воспоминания.

В тихом городе люди водятся,
Просто водятся, не со зла живут
То находятся, то расходятся,
То назло судьбе, навсегда уйдут...»

Арс не спит, сонно моргает, льдинки зрачков плавают где-то в царстве дрёмы. Лена смущённо замолкает. Поднимается с колен и отступает, кусая губы.
- Где ключи от танка, Арс? - дружелюбно спрашивает Абба.
- Он кнопкой заводится, - машинально отвечает тот, - а что это вы здесь делаете?
- Репетируем, - удивляется Сёма. - Ты зачем сюда, спрашивается, сегодня припёрся? Поспать? А это — наша возможная, - он оглядывается на Аббу, - вокалистка.
- Возможная, - осторожно говорит Абба.
Семён сияет. Он снова держит своё лицо под контролем, линии чёткие, будто нарисованы тонким карандашом, алые пятна пропали.
- Попробуешь с нами попеть, Лен?
- Не знаю, - она переводит взгляд с Аббы на Семёна и обратно. - Мне не очень-то нравится то, что вы, ребята, играете. Весь этот тяжёлый рок...
- Ты клёво поёшь, - внезапно подает голос Арсений. - Я хотел бы, чтобы ты пела мои песни. А не понравится, так не понравится, забудем.
Лена моргает. Заливается краской, и давится словами:
- Хорошо. По…попробуем.
В наступившем молчании они услышали, как хохочет за окном тёплый летний ливень.

1995, ноябрь, часть 2

За окном мотают голыми ветками клёны, пасмурный ноябрьский вечер оставляет на них клочья своей роскошной серой шкуры. Стекло лапает холодный ветер, с другой стороны сквозь щели в раме к нему пытается просочиться нервный гитарный перебор.
На столе три полупустые чашки с кофе, крошки чёрного хлеба и огрызок копчёной колбасы. А ещё стопка книг, изодранных журналов, очки в слегка погнутой оправе, принадлежности для шитья в синей коробочке, и Бог знает что ещё. У Тани весьма специфические представления о порядке.
Арс обрывает аккорд ладонью, аккуратно кладёт гитару на колени. Его пронизывают жёсткие глаза.
- Играл где-нибудь раньше?
Злой оказался седоволосым мужчиной с тонкими бледными губами и изящным, словно вырезанным из дерева носом. Пальцы жёсткие, узловатые, привыкшие не ласкать инструмент, а держать его крепко, и выдирать из вязи струн и дерева нужные звуки.
- У меня была группа в родном городе.
Арс нервничает. Представляет себя рецидивистом на допросе у НКВД в старом советском фильме. Злой облачён в мятые брюки и расстёгнутую на груди рубашку, под глазами припухлости, как пивные бочки, но это обманка. На самом деле он собран и сосредоточен, он в мундире и при орденах, сплёл мозолистые пальцы и уложил перед собой на столе.
- Почему ты оттуда уехал?
- На то были причины. Возникли противоречия с другими музыкантами.
 Злой всё больше мрачнеет.
- И что ты от меня хочешь?
- Научи его чему-нибудь, Юр, - встревает Таня. Она восседает на стуле, развернув его спинкой к себе. - Мальчик способный...
- Помолчи.
- От вас — ничего, - поднял подбородок Арс. - Не от вас, а от музыки.
Мужчина склоняет голову, очевидно, ожидая продолжения. Не дождавшись, роняет:
- Бери гитару. Давай сыграем. Играл когда-нибудь блюз?
- Пробовал, - кивает Арс.
- Бери гитару, - повторяет Юрий.
В руках Злого ворочается арчтоп, громоздкий полуакустический инструмент фирмы Washburn. Щёлкает комбоусилитель, хрипит, ловя помехи. Юрий трогает пальцами ручки, и начинает играть, заполняя кухню вязкими и ворчащими звуками. Блюз. То заискивающе шепчет, то рявкает, сердитый на весь мир. Диалог, который ведётся сам с собой, и Злой ведёт его виртуозно, прикрыв складками век глаза. В его ладонях сейчас перекатываются не звуки – собственная душа, пульсирующий шарик сердца с никотиновыми пятнами. Юрий задаёт ей вопросы, трогая нижние струны, а она отвечает, ворча верхними.
Таня раскачивается на стуле в такт музыке. Арс слушает, а потом берётся  за свой инструмент, вытягивая ноты. Он вставляет в повествование сначала пару звуков, а потом берёт на себя целиком один из голосов, он звучит нервно, напряжённо, как крики лесной птицы. Пытается импровизировать, но голос то и дело затихает, скатывается в тишину. Злой теперь смотрит на него в упор, звуки в его руках становятся всё более рыхлыми, всё более яростными, просыпаются сквозь пальцы, как горячий африканский песок.
- Иногда попадаешь, - наконец заключает Юрий. - Когда пытаешься что-то играть... ты так боишься промазать?
Арс отвечает неохотно:
- Иногда лучше промолчать, чтобы не сказать что-нибудь лишнее.
- Но не в музыке, - режет Злой. - Чем больше ты будешь говорить, тем больше делать ошибок, это верно. Часто глупых и обидных. Но если сможешь их увидеть и обратить в свою пользу, станешь хорошим музыкантом. Если хочешь чему-то у меня научиться, запомни это.
- Так ты его берёшь? - просияла Таня, и захлопала в ладоши.
- Куда беру? С собой я его таскать не буду. Мы немного поиграем, пока я здесь, в Самаре. Завтра пойдём играть к фонтанам. Если погода не подкачает, наберём на пиво и курево...

2003, июнь. Часть 2

- Да?
В трубке повисла настороженная тишина. Потом торопливая речь:
- Я послушал диск, Арсений. Всё очень здорово.
В тумане болезненной дрёмы Арс не сразу узнаёт Кирилла.
- Я за тебя рад, - бурчит он. В солнечных лучах, льющихся через незадёрнутые шторы, купаются пылинки. Утро, а может и ранний вечер. - Как что-нибудь напишешь, звони.
Арс роняет мобильник на постель.. Рядом никого – подруга успела уйти. Сонно наблюдает, как по простыне ползают солнечные зайчики, и пытается вычленить из памяти, как там её звали. Нет, не вспоминается.
Через распахнутое окно извергается слегка потасканный, но всё ещё живой воздух московской окраины. Гудит автострада, где-то стучит колёсами поезд. Из припаркованной под окошком машины завывает какая-то попса.
Пробираясь через тесный коридор однокомнатки на кухню, Арс бурчит:
- Сучка. Могла бы хоть кофе сварить на прощанье.
Не более, чем способ с размаху впечатать в стену стучащую в висках боль. Кофе Арс при любых обстоятельствах предпочитает варить сам.
Кухня встречает его грязной посудой и батареей пустых бутылок.
- Проснулся? - весело спрашивает Блондинчик из кресла. Ноги он закинул на стол, и равнодушно шевелит носком туфли полупустую пивную банку.
Кресла на кухне почему-то ставят редко, но есть мнение, что это гениальное изобретение человечества. Такое же, как холодильник в комнате рядом с диваном, или розетка над унитазом.
На Блондинчике мятый белый пиджак и брюки. Из-под пиджака торчит нелепая пурпурная майка. В руке у него сигарета, немножко пепла на обивке кресла, карие глаза смотрят сквозь дым дерзко и слегка пьяно.
- Сейчас утро или вечер? - хмуро спрашивает Арс.
- Полдень. Я выпроводил твою подружку. Она пыталась на меня орать и качать права.
Арс качнулся.
- А, всё равно. Не помню, как её звали. Ты чего тут?
- Приехал за тобой. Сандра отправила. У нас, видишь ли, гастроли в Посаде. Чемоданы упаковал?
- Чёртова ненасытная ****ь с её ненасытной жаждой денег. Я хочу кофе.
- Как скажешь, - зевает Блондинчик. Выуживает из пачки измочаленную мальборо. - Но лучше бы нам поторопиться. Выступаем, видишь ли, в театре авангардного искусства, как саундтрэк к какому-то там балету. Они не любят, когда опаздывают. Суровые мужики.
Арс один за другим распахивает шкафы над мойкой, выгребает содержимое на стол. Наконец находит турку и молотый кофе. Растворимый нескафе, стоящий тут же, отправился в мусорку.
- На нас всё ещё есть спрос, а, брат? - продолжает Блондинчик. - Как считаешь? Стоило этим ублюдкам услышать, что мы вернулись на большую сцену, как Сандре посыпались звонки.
- Она знала.
- Конечно. Держу пари, специально зарядила телефон. Ну скажи, ты не соскучился по слюнявым фанатам? По мне, так давно было пора. Что было то прошло. Время лечит, и прочая ерунда в том же духе.
Арс молча водружает турку на огонь.

Одна из многочисленных квартир Лиходеева (он зарабатывает на жизнь сдачей в аренду таких вот однокомнатных квартирок и комнат) находится на Нагорном проспекте, в многоэтажной коробке, торцом выходящей на более или менее оживлённую улицу.
Басист, запихав руки в карманы, двинулся в сторону автобусной остановки.
- Где твоя машина? - жмурясь на солнце, спрашивает Арс.
- Какая машина? - морщится Блондинчик. - Два дня, как права отобрали. Поедем на автобусе.
До здания, где располагался офис компании-промоутера группы, они доехали за двадцать минут. От парадного входа к жёлтому микроавтобусу-мерседесу, похожему на большую пчелу, техники уже вовсю таскают аппаратуру. Мешаясь у них под ногами, на ступеньке сидит Сургуч, уныло полоща усы в кока-коле из макдональдса.
- Купите мне выпить, ребят? – просит он. - Я, видите ли, на мели. Совсем ни копейки. Сандра не даёт...
- Ты, вроде, уже пьёшь, - говорит Блондинчик, заглядывая в бумажный стакан.
- Это всё она. Нельзя уж и приляпать перед концертом... - он с тоской вертит в руках стаканчик. - На эти деньги можно было купить литровочку.
- Извини, - серьёзно отвечает Блондинчик. - Если госпожа менеджер говорит - нельзя, значит нельзя.
Сургуч расстроено покивал. Кепка съехала на затылок, майка-алкашка натянулась на пузе, обозначив пупок. Одна из лямок съехала с плеча, закрыв глаза уродливой русалке.
Студия, а заодно и офис звукозаписывающей компании прячутся в одном из корпусов старинного здания из тёмного, поблекшего от времени кирпича. Некогда здесь располагалась не то военная часть, не то какое-то другое режимное помещение, нынешние его владельцы по старой памяти сохранили огромные чугунные решётки на окнах первого этажа, да руины стен. В дождливую погоду крыша регулярно течёт, оставляя на стенах ржавые подтёки, и в такие дни работникам студии приходится таскать аппаратуру по этажу в поисках более или менее сухого места.
"Control Records", гласит вывеска.
Из микроавтобуса (с тем же самым логотипом) на них накинулась Сандра. Когда она злилась, противный польский акцент лез из всех дыр. Блондин вяло отбивается, Арс же просто отодвигает её, и проходит внутрь.
В салоне, среди чехлов с гитарами и громоздкого, похожего на гроб, Korg'а, прижались друг к другу три миловидных девушки в купальниках.
Арс вынул изо рта сигарету.
- Что это?
В салон мимо него заглядывает Блондинчик.
- Это не моё.
- Общее, ребят, - подаёт голос с переднего сиденья Лиходеев. - Устроим раста-поездку, с блэкджэком, виски и шлюхами. Как в старые добрые времена! Кстати, они ещё и в аппаратуре разбираются. Связистки из местного универа. Могут пульт скоммутить под присмотром кого-нибудь грамотного. Знаете, каких трудов стоило мне их найти?
Девушки застенчиво улыбаются одинаковыми улыбками.
- Эй, ты. Ну-ка слезь с моего комба, - роняет Арс.

Ящик с виски и травку Арс милосердно разрешил оставить, хоть они и отъедали в Мерседесе порядочно места. Впрочем, едва кто-то из музыкантов попытался раскурить самокрутку, коробка с лёгкой руки Сандры полетела в окно. Руки у неё напоминали куриные лапы, а в гримасе на лице отразилась страсть к истреблению всего прекрасного на земле.
Лиходеев попытался было ворчать, мол, каких трудов ему стоило добыть тех красоток, но поддержал его только Блондинчик. И то в конце концов заключил, что в такой тесноте микроавтобус бы провонял потом, а ехать не так уж и близко, так что всё к лучшему. Сургуч блаженно истекал слюной на выпивку, как ребёнок на недосягаемую модель самолёта в магазине игрушек, Сандра бранилась на "эксцентричных музыкантов" с их "уродскими замашками", временами переходя на польский или шведский. Сегодня мама-сан была явно не в духе. Как, впрочем, и почти всегда. Шофёр, надвинув на глаза кепку, крутил баранку и вытягивал из явы чёрный никотин. Магнитола шумела рыхлым русским роком. Гора аппаратуры качалась на ухабах и грозила обрушится на головы Блондинчика и Сандры. Если разобраться - обрушилась бы, никто бы особо не горевал.
Когда городское полотно за окном истончилось в побитые солнцем и пылью пригороды, Арс встрепенулся.
- Заедем за моим приятелем. Он здесь недалеко живёт. Командир, нам налево во-о-н за тем щитом.
Старая курица проливает энергетик на джинсы. Верещит, но Арс её не слушает, а водитель знает, кого из его странных пассажиров стоит слушаться прежде всего. И они, миновав по Варшавскому шоссе МКАД, сворачивают во двор одного из жилых комплексов.
- Спускайся, - говорит в трубку Кириллу Арс. - Жёлтый микроавтобус. Подъезд твой я не знаю, поэтому встанем возле пивного ларька.
- Но...
Арс сбрасывает звонок.

В тот раз, как и много раз до этого, "Странные сны" завалили выступление. Балет оказался унылым говном, и под середину представления Лиходеев раздобыл где-то ружьё, начал всаживать заряды соли в актёров. Публику, в основном пьяных в дубину неформалов, это изрядно развеселило.
Сандра рвала на себе волосы. 
- Они думают, что это часть представления, - говорит Арс, закуривая и придерживая другой рукой гитару. - Не останемся мы без своих барыш, успокойся.
Арс углядел за кулисами Кирилла. Парень бледен, руки неуклюже скрестил на груди, и всячески косит под фонарный столб. Домашняя мятая рубашка с мультяшными Томом и Джерри, в которой его вытащили из дома, висит колоколом, как будто на плоской вешалке, и раздувается от сквозняка. Верхние пуговицы расстёгнуты, открывая тощую грудь. На него натыкаются в полутьме техники, пугаются, роняют себе на ноги аппаратуру, так что то и дело слышен его сиплый голос, бормочущий извинения.
- Иди сюда. Сыграй с нами.
Он мотает головой.
- Не знаю партий.
- Плевать. Давай что-нибудь из Металлики. Или из Юрая Хип. Дайте пацану гитару!
Он поворачивается, ища глазами кого-нибудь из персонала. Как назло, при виде Лиходеева с обрезом все они тихо, но бесповоротно исчезали.
Антон как раз возвращался к ним, покачивая оружием; зрители провожают его восторженным рёвом. С меланхоличной сигарой в руках, в джинсовой куртке и кепке козырьком назад в свете прожекторов, и с разбегающимся из-под ног дымом он напоминает героя кинобоевика.
- Добро пожаловать в мир настоящего грязного рока, сынок, - сказал он Кириллу. Бросил в угол дробовик. Протиснулся к микрофону, отодвинув Арса:
- Всё, ребят! Шоу окончено, оркестр устал. Эти пидоры в юбках разбежались. И мы завязываем здесь играть.
В гримёрке они побросали в угол гитары и распечатали виски. Сургуч выставляет на стол стаканы, радостно напевая что-то под нос. Саня и Лиходеев обсуждают современное концептуальное искусство, поглощая из пакета чипсы, и листая афиши, в изобилии разбросанные на столе. Разговор сопровождается пошлыми шутками и то и дело прерывается взрывами хохота. Сандра куда-то пропала. Арс включил в музыкальном центре диск с инструментальной солянкой, навязчивый шум в коридоре медленно уплыл на второй план. Раздвинул Лиходеева и Сашу, и на столе появилось несколько дорожек кокаина. Нетерпеливо скрутил из какой-то афишки трубочку.
Кирилл вышел в туалет и вернулся с бешеными глазами.
- Что там за вопли? - морщится Арсений.
- Там фанаты, и кто-то ещё с топором. И милиция.
- Ахтунг, - говорит Сургуч, и проливает выпивку мимо стакана.
- Пойду сдамся, - говорит Лиходеев, жуя сигарету.
Следом за Кириллом ворвалась Сандра, при виде сжатых кулаков музыканты немного утихают. Блондинчик одним залпом осушил стакан, и заголосил:
- Босс! Спасите нас от кутузки!
Договорить он не успевает. Сгибается от удара носком сапога в живот. Сандра возвышается над ним, сверкая глазами. Ноздри трепещут, костлявые руки подпирают бока.
Лиходеев делает движение к двери.
- Сидеть! - взревела ему Сандра. Пнула ещё раз согнувшегося у ног Сашу. - Разруливать всё придётся мне, но вы, рас****яи, останетесь здесь, со мной. От вас вообще есть что-то кроме неприятностей?
Арс, усмехаясь, собирает в клочок бумаги белый порошок, помогая себе пальцами, высыпает в рот. Разводит руками:
- Вот, уничтожаем вещественные доказательства.
Сандра кривит губы. В свете единственной лампочки они кажутся почти чёрными.
- Будете молчать, стоять сзади и изображать раскаяние.
- Окей, босс! Это мы можем, - подает голос с пола Блондинчик, и на всякий случай закрывает лицо руками. Сандра шевелит его носком ботинка, словно большое дохлое насекомое.
В дверь не стали даже стучать. Вышибли ударом ноги, ввалились двое ментов. Должно быть ожидали, что возмутители спокойствия уже давно покинули помещение. Пятеро мужиков и женщина производят на них неизгладимое впечатление.
- Вот что такое звучащая пауза, - бурчит себе под нос Блондинчик.
Менты классические - один лет тридцати, усатый и долговязый, напоминал деревенского участкового из какого-то русского фильма. Второй приземистый и щекастый. С какого боку подходить к рок-музыкантам служители закона понимали мало. 
Наконец, один нашёлся:
- Так... кто здесь из вас стрелял из огнестрельного?
- Ну й... - начал Лиходеев, и тут же сгибается от удара в пах.
- Они пьяные в дрянь, - быстро говорит Сандра, приправляя каждое слово густым соусом акцента: - посмот'йите на них, какое огнестр'йельное? Они из него только застрель'йиться смогут. Быть может вы, маль'чики, запрёте их куда-нибудь до утра?
- Да... дамочка, а вы кто такая будете? – спрашивает тот, что потолще.
- Я не пьяный, - вставляет Кирилл. Я вообще не с ними. Видите ли, я играю в другой группе и вовсе не собирался никуда ехать...
- Да они не только пьяные, - морщится усатый, рассматривая Сургучева.- Накурились что-ли? Ну дела...
- Ну-ка пройдёмте, - внушительно говорит щекастый. Смотрит сначала на Сандру, потом на жмущегося в уголке Кирилла. - Все.
- Я иностранка, - Сандра улыбается, демонстрируя страз в зубе, разводит руками, и меж пальцев у неё неведомым образом оказывается пятисотенная бумажка.- Не пон'йимать вас. Полис... мэй ай кам хоум?
- Хоум, дамочка, именно, - сердито говорит усатый. Сиреневая бумажка уже покоится в его нагрудном кармане. - Давайте... э... гоу! А вы все - пройдёмте.
- Разрулила, ****ь, - подытожил Лиходеев.

В участке царит холод и сильно течёт крыша. На потолке причудливые коричневые разводы. Мент, пожилой и очкастый, забрал у них документы и гитары, а также всё, что нашлось в карманах. Сургучев нехотя расстаётся с фляжкой, Лиходеев с отвращением выгребает мятые деньги.
- Курево никто не спрятал? - хмуро спрашивает мент. Под глазами у него залегли тёмные мешки.
- Не-а, - отвечает за всех Блондинчик. У него, как и у остальных, заныканы сигаретки.
- Только попробуйте закурить.
Дверь захлопнулась и зазвенела металлическими прутьями. У дальней стены на лавке зашевелился и посмотрел на вновь прибывших какой-то бородатый мужик. Пьяно кривит рот и вновь проваливается в сон. Больше в камере никого нет.
- Арс? - подаёт голос Кирилл, когда все разместились.
- Ну?
- Какое отношение это всё имеет к музыке?
- В смысле - какое отношение? - удивиляется Сургуч. - Мы играем, и получаем от этого кайф. Вон даже, в ментовку загремели. А вот то, что отняли выпивку, это, конечно, паршиво.
Он сердито скрещивает ручищи на груди. На майке темнеет сальное пятно от пота.
- А ещё бабло, - добавляет Лиходеев, хотя выглядит из всех самым последним, кому это самое бабло нужно. Он беспечно закинул ноги на соседнюю лавку, и словно бы совсем не беспокоится о часах за полторы тысячи долларов, что сняли при обыске. Достал откуда-то сигарету и жуёт её кончик, не прикуривая.
- И по башке от менеджера, - Блондинчик улыбается. Его пиджак выглядит ещё более мятым и сидит, как картонная коробка.
- И всё-таки... - Кирилл беспомощно смотрит на Арса. 
- Я не знаю.
Арсений растёкся по лавке и загородился от беспощадной лампы газетой. Она вздымается под его дыханием, на страницах пятно от чего-то жирного. Кирилл ждёт ещё каких-то слов, но их не следует. Группа уныло пялится в пространство. Сургучев скучает по выпивке. В опухших глазах мельтешат бутылочки, а изо рта на бороду тянется ниточка слюны.
- Диск послушал? - вяло спрашивает Арс. - Какие-нибудь мысли?
Кирилл вскакивает и гуляет по камере. Туда и сюда, по десять шагов в одну и в другую сторону. Он по широкой дуге огибает мужика в углу камеры. Наконец, приближается к решётке, кричит:
- Товарищ капитан! Товарищ капита-ан!.. А можно нам гитару? Мы тихо, и вам мешать не будем, чесслово.
- Сиди спокойно. Чего неймётся? - пробасили в ответ. - Не положено.
Кирилл не намерен отступать. Он сцепляет пальцы на прутьях решётки, полы и спина рубашки серые от пыли. Лиходеев и Блондинчик наблюдают с интересом.
- Ну пожа-алуйста...
К удивлению Кирилла, служитель закона появился с чьим-то чехлом в руке. Загремел замком.
Кирилл повозился с молнией и с досадой увидел внутри Санину басуху.
- Нам бы другую...
- Сейчас и эту отберу, - беззлобно говорит мент; слышны удаляющиеся по коридору шаги.
- Бедняги, - бурчит под нос Кирилл. - Только и развлечений у них, что прихоти заключённых слушать.
Он неловко вертит малознакомый инструмент в руках, выуживает из кармана медиатор - в карманах у музыкантов помимо мелочи на пиво всегда можно найти один-другой медиатор. И принимается наигрывать на двух тонких струнах мелодию.
- Это...
- Мотив "Кошки", - заканчивает за него Арс. Газета чуть сдвинулась, открыв подбородок.
- Узнали, - улыбается Кирилл, продолжая играть. Непривычные к толстым струнам пальцы с трудом зажимают аккорды. - Конечно, она будет не такая пафосная. Была бы у меня обычная гитара... Здесь вступает вокал.
- Так спой, - говорит Арс.
- Спеть?
- Конечно, тебе же разрешили.
Кирилл сбивается, и начинает сначала. Он поёт сиплым голосом, слова замирают в воздухе и осыпаются на пол кристалликами льда.

«Я одинокая кошка
Ласкаюсь игриво
Взгляд – изумрудные брошки
Смотрят так строго

И каждый мечтает
Меня погладить
Забрать к себе в дом,
Но я одна – а вас много…»

Он прерывается на комментарии:
- А вот здесь можно сделать запоминающийся перебор. Но сейчас я, естественно, ничего этого не покажу. Там есть по-настоящему классные песни, ну, вы знаете и сами.
Кое-где, правда, хромает композиция. Хорошо бы его немного переписать. Но это, как я понял, невозможно... А вот здесь - припев. Хорошо бы его как-нибудь обозначить. Например, перкуссией. Кастаньетами. Очень оригинально бы смотрелось...
Кирилл поёт припев, аккуратно, по краешку вырезая каждое слово, раскладывая их в рядок, словно картинки на детском утреннике.

«Каждая кошка
Мечтает гулять по луне
Кошкам ведь нужно
О чём-то мечтать!

Оставьте меня,
Я не буду участвовать в вашей войне
Я просто хочу
Хочу танцевать…»

Музыканты дремлют, кое-как скорчившись меж четырёх холодных стен. Гитара хрипит простуженными звуками, подгоняя летящую к утру ночь.

Следующим вечером после ночи в Сергиево-Посадской ментовке Кирилла будит звонок в дверь. Первое время ворочаясь в кровати он надеялся, что этот звук не более, чем обрывок кошмара, нагнавший его на переходе от сна к яви. Однако спустя минуту в комнату заглядывает Мариша.
- Кирюнь, там к тебе, - Мари выглядит растерянной, - мужик какой-то, говорит, что он твой друг.
Кирилл запускает в волосы пальцы.
- Такой небритый, голубоглазый и выглядит так, как привет из девяностых?
- Не знаю, он в тёмных очках. Но именно так и выглядит, - улыбается Мариша. Она ещё не понимает, что открыла дверь почти что дьяволу во плоти.
- Можешь сказать ему, что я сплю?
- Не может. - Маришу отодвигают в сторону, в дверях возник Арс в своей вечной джинсовой куртке и с незажжённой сигаретой в зубах. В ушах бусинки плеера. Синяки под глазами закрывают спортивные тёмные очки. - Собирайся, мы едем творить историю рока.
- Прямо сейчас?
Кирилл натягивает до подбородка простыню.
- Если ты заплатишь за простой такси, то можем ещё попить чайку и покурить. У вас здесь можно курить?
- Нет! - хором говорят Кирилл и Мари.
Девушка настойчиво берёт гостя под руку.
- Видишь ли, у нас спит ребёнок...
- А, спиногрыз, - кивает Арс, и позволяет вывести себя из комнаты. - Понимаю.. или она имеет ввиду тебя? Кирилл?..
Кирилл и Мариша одновременно шикают. Но поздно. Наташка стоит в дверях, в пижаме, выглядывая из-за своего огромного оранжевого покемона.
- Дядя! – говорит она.
Делает шаг, толкая впереди себя игрушку.
Словно бы не боится. Хотя все дяди и тёти, которые пытались с ней заигрывать, получили в награду недоверчивое выражение, надутые губки и дулю в кармане. Исключение делалось только для кислотных пингвинов и львов в супермаркетах. Наташка радостно хватала у них из лап листовки, и лезла таскать льва за гриву либо дёргать за хвост. Монстры стояли, потупившись и обильно потея в своих скафандрах. И то, иных Наташа разглядывала долго, а потом с подозрением пыталась проковырять в плюшевой шерсти дырочку.
Им, можно сказать, ещё везло. Дед Мороз уходил с детсадовских вечеринок с жвачкой в бороде, о чём неоднократно сообщали воспитатели, с подозрением оглядывая потупившихся родителей. Наташа бесхитростно признаётся дома: Это я звачку лепила. Он такой противный!..
- Он сейчас уходит, - говорит Мариша. Она тоже вроде бы удивлена.
- С папой? – сурово спрашивает Наташа.
- Я его не сломаю, - говорит Арс, опускаясь перед ней на корточки. Берёт жёлтого монстра за лапу. - Поиграю немного, и принесу. Как тебя зовут?
Наташа представляется, на щеках её начинает играть румянец. Арс называется в ответ, важно раздувая щёки. Его лицо, похожее на окаменелость, волшебным образом оживает, и Кирилл наблюдает за этой метаморфозой с открытым ртом.
- А его?
Арс трясёт лапу, как будто здороваясь.
- Это Пикачу.
Наташа кладёт подбородок на плечё жёлтого монстра, наступая на хвост в виде молнии. Он уже смят в нескольких местах и напоминает сломанную гармошку.
- Выглядит круто.
Мариша бросает красноречивый взгляд на Арса, но он не обращает на неё никакого внимания. Раскачивается на пятках,
- По-моему вам уже пора, - Мариша настойчиво берёт гостя под руку. Поднимает его на ноги. - Бери моего мужа, и вали отсюда. Нам уже пора спать.
Арс поднимает ладонями вперёд руки, словно говоря – вы хозяйка.
- А ты придёшь ещё? – кричит вслед Наташа.
Его ответ слышится уже из прихожей. Да, конечно, отвечает Арс. Береги своего пикачу. Он реально крут.
- Тебе обязательно ехать?
Мариша возвращается в комнату, стоит и смотрит, как он натягивает штаны. На ней синий халатик, на ногах - белые пушистые тапочки. Русые волосы накручены на бигуди, чёлка тщательно расчёсана. Кирилл подумал, как же сильно её любит. Почувствовал, какая она тёплая, даже на расстоянии. Соблазнительно теплый вечер в компании любимой женщины, лимонного чая, и, может быть, бокала вина. Тем более, дочка засыпает быстро, и ничего больше не отвлечёт их друг от друга…
Кирилл вздыхает и роется в шкафу в поисках чистой футболки.
Арс курит у лифта. В темноте тлеющий огонёк сигареты выглядит почти мистически. В молчании они спустились вниз, погрузились у пивного ларька в такси.

Машина остановилась возле срубового дома на опушке соснового леса. В воздухе плавает густой хвойный запах, под ногами хрустят шишки. Кое-где в вечерней дымке купается россыпь огоньков — там, на довольно-таки приличном расстоянии, соседские дачи. Арс извлекает из багажника найковскую спортивную сумку, и они смотрят, как растворяется в темноте такси; задние фары ещё какое-то время мелькают среди деревьев, а потом, повинуясь повороту дороги, скрываются из вида. Водитель торопится домой.
Арс пинком распахивает незапертые ворота, щёлкает рубильником — двор тонет в облаке света. Кирилл щурится на прожектор, опускает взгляд и качает головой. Морщится. Сад почти скрылся за кустами крапивы, такими огромными, что кажется, будто ими можно топить камин; и лопухами, зелёными в красных пятнах. У забора зарастает травой какой-то ржавый металлолом. От сваленных в кучу мешков с мусором разит тухлятиной и пищевыми отходами.
- Дача нашего менеджера, - поясняет Арс. - Здесь мы записывали почти все альбомы.
- Ага. Соседи не жалуются?
- Съехали давно.
С дверью в помещение музыкант возится дольше, гремя связкой ключей и клацая многочисленными замками. Наконец, они внутри. Здесь гораздо приятнее, пахнет кофе и хорошими сигаретами. Кирилл уверен, что здесь давно никто не появлялся, но запах увлечённых работой людей намертво впитался в стены. Под кожаными диванчиками таятся уютные тени, в окна лезут еловые лапы. Окна, к счастью, все смотрят в сторону леса, а не во двор.
Сумка остаётся валяться у порога. Арс сразу топает на кухню, и гремит там чайником. Кирилл робко исследует первый этаж, топчется перед закрытыми дверьми в жилые комнаты и поднимается по лестнице наверх. Студия, огромная, как стадион, неряшливая, полная аппаратуры и растянутых прямо по полу проводов, встречает его нестройным гудением — Арс, проходя мимо электрического щитка, включил напряжение сразу во всём доме.
Кирилл щёлкает светом и оглядывается, следуя взглядом за зажигающимися одна за другой лампами низкого напряжения. Маршалловские усилители поблёскивают в их свете чёрным хромом. На неказистых треногах, словно шахматные фигуры в разгаре партии, покоятся гитары, против них выстроились несколько микрофонов. У дальней стены пульт, возле противоположной раскорячилась барабанная установка. За пультом Кирилл видит кресло-качалку с высокой спинкой и свернувшимся, как большая змея, на седалище пледом. Ещё здесь батарея синтезаторов на изящной и слегка гротескной конструкции, духовые инструменты в чехлах и фотографии известных музыкантов на обшитых панелями стенах.
Кирилл проходит к окну под портретом Леннона, чтобы впустить немного ночной свежести, опрокидывает по дороге забытую кем-то кружку. На остатках кофе буйно цветёт растительность.
- Столько аппаратуры... не думал, что «Сны» такие богатые, - говорит он Арсу.
- Это всё хобби Сандры. Она старая сифилистическая сука, но богатая, и настоящий фанат своей работы.
На одном из мониторов две исходящих паром кружки, и Кирилл тянется за своей. Арс плюхается за барабаны. Руки у него сцеплены за головой, в упор смотрит на Ястребинина.
- Можешь начинать.
- Что начинать? А ты?
- Если нужно, я создам фон, - он ударяет в бочку. С потолка сыпется пыль, величаво колыхнулась в углу паутина.
- Так вот просто взять, и сесть писать музыку... - Кирилл ощущает странную, неловкую беспомощность. - Мне нужны идеи, эмоции, какой-то материал, котрый я смогу взять за основу.
- Можем пойти и поискать приключений по соседним дачам. У них там собаки и у всех есть оружие. Тебе понравится.
- Я всё же не понимаю, - Кирилл перекидывает через голову ремень гитары, подключил джэк. - Почему ты не попытаешься сам?
- Этот диск для меня сейчас значит больше, чем всё моё сраное творчество. Одна из причин - что я не хочу его им портить.
Арс курит, стряхивая прямо под ноги.
- Потому что всё моё сраное творчество сводится к тому, что я бухаю после концертов, нюхаю порошок, чтобы что-то написать, отвешиваю кому-то пендалей и провожу ночи в ночлежках у голубых фурашек. А наутро боюсь вспоминать, что же там было вчера. Я хочу услышать радио в сердце. Я давно его не слышал.
Кирилл всмотрелся в полыхающие голубые глаза.
- Ты под кайфом.
- Нет. Под кайфом я не такой разговорчивый. Играй давай.
Они раз за разом прокручивают диск, пробуя на вкус одну песню за другой, и опять по кругу, пока высокий голос певицы не стал казаться чем-то очень обыденным, вроде пачки кефира или грязной тарелки в раковине.  Курят, теперь уже оба, не заботясь о пепельницах и щедро удобряя паркет бычками. Молчат, но это молчание плодороднее любой беседы. Кирилл играет, вплетая в женский голос композицию, то плавную и предсказуемую, то нарочито сумбурную. Мелодии перетекают друг в друга от песне к песне, сливаясь в нечто совершенно новое к третьей. Педали эффектов и различные примочки сползаются к Кириллу со всего зала, как будто обрели собственную жизнь. Арс аккомпанирует на барабанах, в перерывах пьёт крепкий переслащенный чай.
Кирилл хмурится, глотал просроченные энергетики, которые в изобилии водятся в местном холодильнике. Бросает гитару, сбитые за ночь пальцы тонут в клавишах синтезатора. И снова гитара, в звук которой вплетаются одна за другой примочки и вау-вау.
Наконец, в изнеможении падает в кресло-качалку.
- Я должен увидеть её лицо.
- Что? – спрашивает Арс, но Кирилл продолжает:
- Поговорить с ней. Узнать, что ей движет и какие мысли вращаются в её голове. Прекрасной, ****ь, головке.
Он осознаёт, что сказал, замолкает. Рот открывается и закрывается, как будто Кирилл надеется, что слово одумается, и вернётся к нему. Залетит обратно. Арс отставил кружку и следит теперь за ним с интересом, как энтомолог за редкой бабочкой.
Кирилл краснеет, и говорит, чуть тише, и теперь тщательно подбирая слова:
- Понять, как ей это удалось... Из того, что мы сегодня записали, мне нравится от силы пять-десять минут, но ни одна секунда не подходит к этим песням. Они либо слишком просты для них, либо слишком сложны. Разве я не прав?
Он смотрит на Арса.
- Прав. Получилось дерьмово.
Довольно долго они сидят в молчании, хмуро наблюдая, как светлеет за окном. Потом  Кирилл вдруг расхохотался:
- Кассета.
- Что?
- Помнишь японский фильм про кассету, которая убивала тех, кто её посмотрит? Так вот, меня сведёт в могилу этот твой диск.
Арс пинает барабаны, сплевывает под жалобное гудение тарелки.
- То, что ты не можешь написать музыку на хорошие стихи значит только, что ты хреновый музыкант. Езжай домой, выспись. И завязывай с истериками.
- Да уж, - бормочет Кирилл, и его разбирает смех. - Она меня уже не отпустит.
На этой оптимистической ноте подкрался рассвет.

1995. Лето.

- Радио в сердце. Вы его слышите, ребят?
В городе много мест, где было бы интересно пятнадцатилетним пацанам. За городом их гораздо меньше, но встречаются такие, которые стоят десятков крыш, подвалов и укромных переулков. Потому что они на самом деле никем ещё неизведанные. Потаённые. Сейчас, например, трое ребят сидят в домике в глухой лесной чащобе. Больше часа ходьбы от дома Семёна на самой городской окраине. Они нашли это место позапрошлым летом, когда сговорились убежать из дома. Не серьёзно конечно — каждый внутри себя понимал, что вернётся к ночи. Да и продуктовый запас оказался совсем маленьким...
Побег получился почти настоящим, потому что они заблудились в лесу.
Творение человеческих рук намертво вросло в лесную чащу. Скорее даже не дом, а сарай в овраге, укрытый от посторонних глаз ветками рябины и буйно разросшимся на крыше папоротником. Внутри был человек, и Семён на него совершенно случайно наступил, и услышал, как хрустнула кость.
Ребята бежали до тех пор, пока Арс не спросил, задыхаясь:
- А от кого мы драпаем?
- Н... не знаю. Там труп.
Абба упирается ладонями в колени и со свистом выдыхает воздух. Волосы стоят дыбом, за воротник набились листья. Семён шаркает кроссовкой, оттирая подошву травой.
- Он давно уж труп. Лет двадцать, не меньше.
- Откуда знаешь?
Арс идёт обратно по сломанным веткам и помятой траве. Ребята переглядываются, пытаясь унять в коленях дрожь, и топают за ним.
Телу и в самом деле было не меньше пары десятков лет.
- Какой-то мужик, - констатирует Абба, светя фонариком на покрытый клочковатой бородой подбородок. Череп обтянут усохшей кожей и смотрит в потолок пустыми глазницами, в которых плещется пыль. Гладкий, как будто из музея. Всё остальное больше похоже на истлевающую груду тряпья, чем на человека.
- Может, он тут в войну прятался, - предполагает Семён, держась на порядочном расстоянии.
Дальше блуждать не имеет смысла. Ночь стремительно надвигается, запуская щупальца под сень деревьев. Они кое-как извлекли тело наружу и похоронили здесь же, в овраге, неглубоко закопав в рыхлую землю. Закончили уже под таинственные звуки, которые просыпаются в дремучей чащобе ночью.
- Хорошо бы здесь не водилось медведей, - говорит Абба, опираясь на черенок. Руки его по локти в грязи, лицо приобрело в сумерках оттенки серого, и похоже, что это покойник стоит с лопатой под коричневыми руками.
Кое-как переночевав под крышей (хотя Семён настаивал на ночлеге снаружи), трое ребят выбрались к полудню следующего дня к цивилизации. Всем хорошенько попало, но сюда, в место, о котором знали только они трое, да мертвец, мирно спящий сейчас под курганом в окружении кустов дикой ежевики, они возвращаются снова и снова.
В доме всего одна комната, самодельная и довольно добротная мебель — стул, стол, какое-то подобие шкафа и низкая лежанка. Правда, кое-что сгнило, в шкафу провалились почти все полки, и стоило ступить внутрь как вокруг тут же начинали кружиться хлопья пыли. На всю противоположную от входа стену разевает чёрный беззубый рот печка. Из посуды только котелок и несколько кривых алюминиевых ложек. Топор с истлевшей ручкой. Крошечные окна заросли вьюнком и совсем не пропускали свет. В шкафу валяется грудой несколько книг, в основном классика, от Лермонтова до Дюма и Диккенса, самых разных годов издания, самая новая из которых датирована 1946 годом. Какие-то лохмотья, от которой ребята сразу предпочли избавиться. Под полом обнаружился погреб, сырой и полный сороконожек. Арс сунул вниз руку и выудил жестяную банку с консервами, дата на которых сообщала, что им почти исполнилось пятьдесят.
- Старше всех нас, вместе взятых, - уважительно заметил Абба.
Со временем в доме обнаружилось много всяких мелочей, от горстки пуговиц и швейных принадлежностей, до истлевшего ржавого ружья на дне погреба. Затерянный в лесу домик выдавал свои тайны с большой неохотой. Но ни документов, ни хоть какого-то указания на то, кем всё-таки был его хозяин, ребята не нашли. Человек спрятался от цивилизации, добровольно ушёл в лес и жил здесь, добывая пищу и мастеря себе мебель, и по этому поводу ребятам оставалось только уважительно молчать. Может быть, как сказал потом Абба, он бежал от войны, а может, например, от себя. Когда нам хочется убежать от себя, мы уходим в пустую комнату и закрываем за собой дверь, чтобы остаться наедине с собой. Если мы честны с собой, мы стараемся не общаться в такие моменты с другими людьми, чтобы не смущать их паникой и разбродом внутри себя.
- Радио в сердце, - говорит Арс, сидя здесь, в свете масляной лампы. Масло в ней беспокойно шипит, фитиль похож на обугленный палец.
Семён сказал, что пошёл к Аббе. Аббу в очередной раз выгнали из дома. Арс просто ушёл, сказав матери, что до завтра не вернётся. В результате ночь они все коротают в своём тайном месте.
- Не слушаю, - говорит Семён, откусывая от бутерброда. - По радио одну пургу гоняют.
Арс задумчиво смотрит в одну точку. На крыше кто-то возится. Грызун, или какая-то ночная птица.
- Как будто кто-то включает радио. И я слышу музыку. Пытаюсь её запомнить. Знаете, что обидно больше всего?
- Что гоняют одну пургу? - гнёт своё Семён. Абба заулыбался.
- Рядом почти никогда нет гитары, - Арс греет ладони, держа их кольцом вокруг закопченного стекла светильника. - А потом радио выключают и ты осознаёшь, что почти ничего не запомнил.
Он замолчал, и молчит столь долго, что друзья не решаются его прервать.

1996, поздняя осень. Часть 2

- Парень оказался абсолютной бездарностью. Мне жаль, что потратил на него столько времени.
Злой хмурится и смолит сигарету. Мало кто мог вспомнить дни, когда Юрий улыбался и был всем доволен. А когда это всё-таки случалось — случалось не само по себе, а под действием самой обычной травы. От алкоголя Злой становился всё мрачнее и мрачнее, пропорционально количеству и градусу принятого. Вот и сейчас две бутылки жигулёвского превратились в суровые складки на лбу.
- Арсешка у тебя и не задержался, - пожимает плечами Таня. Оттуда, где она сидит, виден коридор с открытой дверью ванной, высовывается красный краешек её неразобранного рюкзака, и Лениной сумки. - Он как ветер в поле, ей-богу.
- Я пытался учить его музыке, - бурчит Злой. - А он не усвоил даже правила хорошего тона.
- Юре просто не нравится то, что Арсений сейчас играет, - шепчет Таня сидящей по соседству Лене. Лена, только что робко жавшаяся на стуле, разомлела от горячего чая и варенья, кивает. Кажется, от неё вот-вот начнёт отставать пластами талый снег.
Злой услышал, раздражённо хлопает ладонью по столу. С блюда с остатками рыбы поднимается большая зелёная муха, лениво чертит круг и садится обратно.
- Играет? Разве это музыка? Крики под безумный грохот... В этом нет души.
- Сейчас начнётся: «разве Моцарт играл панк-рок? А Би Би Кинг?» - негромко говорит Татьяна.
- Язвишь, - Юрий становится совсем хмурым. Нависшие над глубоко посажеными глазами брови похожи на две грозовые тучи. - Защищаешь его. Зачем, хотелось бы знать?
- Да брось. Он сейчас в таком возрасте... парню и море по колено. Пройдёт пара-тройка лет, и он перестанет выкручивать ручки дисторшна, снова будет петь проникновенные песни о любви и свободе.
Юрий катает в руках бутылку, разглядывая этикетку.
- И возможно уже будет поздно. Вы, молодые, не понимаете, как важно не терять время. В этих двух или трёх годах и есть вся молодость. Не замечаете, как тратите свою жизнь на ерунду. Когда ты поймёшь это, будет уже слишком поздно. Поверь моему опыту.
Злой встаёт, чтобы достать из холодильника ещё одну бутылку – чтобы зарядить её, как он говорит, в обойму, и Таня за его спиной оттягивает пальцами краешки губ вниз, и бурчит под нос: бубубу. Лена фыркает в ладошку.
Таня внезапно очень серьёзна, как будто перещёлкнули со слайда на слайд, и пока Лена удивляется этому, говорит:
- Учиться жизни на чужом опыте очень естественно, и почти всегда невозможно. Сколько не рассказывай малышу, какой противный на вкус перец, всё равно ведь лизнёт перечницу и будет потом ныть и плеваться.
Злой качает головой.
- Думал, люди поумнели, за столько-то поколений. Наверное, ещё рано.
- Ты говоришь, как не знаю кто. Как будто был здесь с самого начала.
- Конечно. Может и был.
- Я атеистка, - говорит Таня, вставая. Подмигивает Юрию, - Я в тебя не верю. Ты как хочешь, а мы пойдём навестим этого охломона. Девочка к нему аж из другого города приехала. От тебя привет передать?
- Передай, - бурчит Злой и залпом допивает пиво.

Крутая лестница с обитыми железными уголками, краями ступеней, спускается вниз, где врастает в кирпич деревянная дверь, такая же красная, обшарпанная и исписанная маркером. Таня тянет на себя, выпуская наружу какофонию звуков. От прокуренной духоты кружится голова, люди там, словно рыбы в густой илистой воде. Лежат на дне, зарастая морской травой и улитками, или мерно ведя хвостами, плывут мимо с подносами пива.
Наверное, бар следовало назвать «Аквариум», а не «Подвал», думает Лена.
Тем не менее, Атмосфера в какой-то мере оправдывает название — кирпичные стены с пыльными нишами, «кабацкие» деревянные скамьи и столы, часть которых умостилась на деревянной же надстройке с бортиками. Оттуда лучше всего просматривается сцена. Огромная рыжая люстра над головой.
Лена не сразу узнала в коротко стриженом с высветленной перекисью чёлкой панке Арса.  На плечах болтается косуха с оторванными рукавами, утянутая и ушитая, но всё равно слишком большая для тощего паренька. На узком бицепсе блестит капельками пота чёрно-красная татуировка сомнительного качества. Джинсы узкие и рваные на коленях. Что осталось неизменным — так это глаза, кусочки замёрзшего по осени неба, с прежней бесшабашностью смотрящие на мир и окружающих людей.
Он оседлал одну из больших колонок у края сцены, болтает ногами и вещает оттуда нецензурные  частушки под аккомпанемент плохо настроенной гитары. Помимо него на сцене барабанщик, настолько пьяный, что больше спит, растёкшись багровым лицом по тарелкам, чем поддерживает тэмп.
Народу мало. Почти все клюют носом у стойки с бокалами пива. Несколько панковатого вида ребят свистят и подбадривают гитариста. Бородатый дядечка солидных габаритов в форме охранника пытается стянуть с насеста горе-музыканта.
Наконец, кто-то догадывается отключить с пульта аппаратуру, и Арс спускается сам, неловко держа на весу инструмент, прямо в руки охраннику.
- Спокойно, приятель, сегодня даже не ты выступаешь, - он не ругается, говорит тихо, словно заранее готовясь извиниться. За отдавленные ноги, за помятую одежду, за то, что не знает, кто выступает следующий, и за то, что вообще существует на свете, такой большой и неуклюжий. Мало ли что. Одной рукой придерживает Арса, другой беспрестанно поправляет очки, маленькие и круглые. Лена знает таких людей — большие, но удивительно добродушные и не всегда успешные в жизни из-за своего покладистого характера. Он и охранником-то наверняка работает только из-за своих габаритов.
- Как не я? – удивляется Арс. Между огромными руками охранника он успокаивается, поджимает под себя ноги. Как младенец в люльке. -  А что же я тогда только что делал? Мы с Петрухой нехило зажгли публику!
- Зажгли, зажгли, - покорно согласился шкаф, таща Арсения под руку к выходу. Арс висит на руке, болтая в воздухе ногами, и кажется, что-то напевает себе под нос. - Тебе надо подышать. Ой, привет, Таня.
- Привет, Бегемотик, - девушка улыбается. - А мы как раз по его душу. Этого возмутителя спокойствия.
- Не обижайте его, - серьёзно говорит охранник, и подбородок его трясётся, словно кусок желе. На лице наконец всплывает виноватое выражение. Может быть, не совсем к месту, зато искренне: - Арсений хороший. Только перебрал сегодня слегка.
- Танюха! - заорал Арс из подмышки охранника. - Должны быть парни из Питера, но они куда-то потерялись. А мы с Деревянным развлекаем народ. Правда, здорово?
Он видит Лену и замолкает, по дуге, как будто кто-то поворачивает ручку громкости. Говорит совершенно трезвым голосом:
- Привет.
Лена в упор разглядывает его, пыталась увидеть в выражении лица хоть какой-то намёк на эмоции, но везде встречает непроницаемую гранитную маску, торопливо собраную из счастливого пьяного выражения. Заглядывает в синие с зеленоватым оттенком глаза. Однажды она была на море и видела там, во что превращается ласковое полотно, когда на небо набегают тучи и ветер, поднявшись на дыбы, швыряет в лицо пригоршни капель. Такая же необузданная глубина виднеется сейчас в этих озёрах.
Она всегда лучше читала книги, чем людей.
Говорили в тот вечер немного. Бродили, кутаясь в тёплый осенний день, по улицам. Поглощали пирожки, купленные в каком-то киоске. Тёплое пиво, минералка в запотевших бутылочках. Кофе из автомата. Лена и Арс упрямо разглядывали прилипающие к носкам своих ботинок листья. Вспоминали прошлое, каждый на свой лад, а Таня шла меж ними и гадала, много ли осталось у них общее в прошлом. О чём-то болтали. Ни о чём.
Арс не спрашивал, как дела у Аббы и Семёна, и когда разговор снова провалился в неловкую яму, Лена сама о них рассказала.
- Семён всё-таки переехал жить в Израиль. У него там дедушка, ну ты, наверное, знаешь...  Написал с тех пор всего одно письмо. Спрашивал, как я живу, рассказывал, что ходит в местную школу. На музыку, похоже, забил. О тебе тоже ничего не спрашивал. Абба вот ушёл в музыкалку. Солнце моё, - говорит она с нежностью, - в ту же, в которую ходила я. Его сначала не хотели отпускать родители, говорят: приведи нам хоть одного нормального человека, который там учится. И он привёл им меня, - Лена жмурится, вспоминая, лицо её светлеет. - И принёс портрет Курта Кобейна со словами: а вот он не учился в музыкалке. Вы же не хотите, чтобы я таким стал? Так что теперь он нотки учит и играет на барабанах. А, ещё научился клёво кашеварить. Такие супы готовит — объедение!..
- Здесь живёт один сумасшедший шляпник, - перебивает Лену Арс. Будто и не слушает. - На чердаке. Думаю, мы к нему зайдём.
Он влетает в подъезд, оставив девушек слушать удаляющийся топот по лестнице.
- Ну вот, - сказала Лена. — Убежал от меня.
- Он не от тебя убегает, милая, а от своего прошлого, - смоля сигарету, говорит Таня. - Что там у вас произошло?.. А, в сущности, не важно. Не рассказывай.
Они катаются на качелях и ждут, пока не выйдет Арс с его другом.

Портвейн сделал Арса разговорчивым. Глаза смеются пьяным волчьим смехом, они блуждают туда и сюда, как две отвязавшиеся лодки в прибое. Иногда они встречаются с глазами Лены, уже не чураются так, как раньше. И тогда становится хорошо. Но всё же не как в прежние времена, думает Лена. Не так.
- Эту музыку можно играть на чём угодно, - рассказывает он Тане.
- Продолжай, - смеётся она, и лукаво прибавляет: - Я перескажу Злому.
Они, теперь уже вчетвером, расселись возле фонтана, слушая шум воды и разливая по стаканчикам бледно-красное пойло. День простирает над головами длинный хвост, готовясь нырнуть за горизонт. Шляпником оказался смешной парень одних годов с Арсом, одетый в мешковатые штаны и красную рубашку. Невысокий, только самую малость повыше Лены, и едва достаёт носом до подбородка Арса. Голова, не смотря на тёплый день, глубоко сидит в клетчатом берете, и складывается ощущение, будто его оттуда вытряхнул какой-нибудь фокусник, взявшись за козырёк. Как в цирке.
- Это Паша, - представляет его Арс, когда они вышли из подъезда. – Или Малыш.
- Привет, - говорит он. – Как дела, девчонки?
Улыбается, показывая отсутствующий в уголке рта зуб, но улыбается легко и беззаботно, как будто кто-то включил фонарик. Над верхней губой у него и на подбородке пробиваются чёрные волоски, похожие на молодые побеги пшеницы.
Руки всё время в карманах, и у Лены возникло подозрение, что он там поддерживает их, чтобы не спадали. Воротник рубашки стоит стоймя, со внутренней стороны он превратился из малинового в грязно-бурый.
От него пахнет луком и почему-то шоколадом – дикое сочетание, но очень приятное. Когда говорит что-нибудь, или рассказывает, то улыбается и искоса поглядывает на собеседника. Греет не словами, но тоном, тёплым, как песок Ямайки, таким же густым и сыпучим. Они с Таней быстро переплелись языками, и щебетали обо всём на свете, а Лена слушала и грелась в его лучах.
Он как маленькое солнышко, может греть во все стороны сразу. Лена старается запомнить каждый его жест, . Она знает, что ей никогда не стать таким же тёплым со всеми, общительным, обладать таким же душистым, как веточка мяты, чувством юмора.
И вот, они сидят здесь, на одной из шумных лавочек Ленинградской улицы, местного Арбата, (или, если сравнивать с Пензой, то местной Московской улицей), и Арс раскачивается из стороны в сторону, держа на коленях пластиковый стаканчик. Слова извергаются из него, как из прохудившегося ведра.
- Это возможность выразить то, что лезет из тебя, хоть словами, хоть звуками, и все, все это понимают. Хотя на самом деле тебя совершенно не колышет, поймут тебя или нет. Тебя совершенно не колышит вся эта хрень, что происходит вокруг, и это здорово. Имеешь значение только ты. Вот что круто.
- Ты, мой друг, всегда имеешь значение, - говорит Малыш, и тепло хлопает его по плечу. Переглядывается с Таней, подмигивает.
- Да! - глаза Арса горят, того и гляди спалит собственные брови. - Что-то уныло тут, Повеселимся, ребят?
Он хватает гитару - акустическое детище Самарской мебельной фабрики со стальными струнами, перекрашенное в невероятный зелёно-оранжевый цвет. Кажется, только одно это сочетание может довести до солнечного удара. Перекидывает через голову ремень. Оглядывается и замечает Лену.
- Лен, раз уж ты тут, возьми шапку... Паш, дай ей шапку.
- А что делать? - растерялась девушка, неловко сжимая берет, который вручил ей Малыш.
- Собирать деньги конечно. Половина нам, остальные — тебе на обратный билет.
- Я не умею...
- Всё будет нормально. Ты красивая. Они поведутся. Ну, погнали!
Струны стонут под чёсом медиатора. Павел извлёк из потёртого чехла саксофон, похожий на большую блестящую улитку, вытряхнул неизвестно как туда попавшие семечки. Таня со смехом затыкает уши и зажмуривается. Потом открывает один глаз, чтобы посмотреть, как Арс скачет вокруг, барабаня по струнам и напевая дурным голосом о неразделённой любви к местному пивзаводу. Малыш отплясывает чечётку на скамейке, щедро осыпая звуками ошалевшее небо.
Люди при галстуках и прилично одетые, спешащие по своим делам, шарахаются от сумасшедшего оркестра, почтенные матроны и мамаши с детьми ускоряют шаг и поджимают губы. Другие останавливаются в сторонке и слушают с улыбкой, либо просто стоят, робко, невзначай бросая на них взгляды.
Таня хохотала до упаду. Потом отобрала у Лены головной убор, схватила её за руку, и потащила по кругу, щедро улыбаясь прохожим и протягивая к ним беретку. Через некоторое время оттуда сыпались мятые десятирублёвки, а на дне звенела мелочь. Какая-то полупьяная компания, со второго куплета нестройно подпевавшая Арсу, вручила Лене почти полную бутылку коньяка.
- Ты что? Это же так весело! – кричит ей на ухо Таня.
Лена молчит, нервно теребя в руках початую бутылку.

1995. Где-то в июле.

Двое вышагивают по тротуару сквозь варево большого города. Час пик сквозит в электронных часах бегущего куда-то с портфелем делового мужичка, в усталых и красных от недосыпа глазах студентов, в сумках, что, обливаясь потом, тащит с рынка домохозяйка с сонными глазами. Эти двое никуда не торопятся. Лена идёт впереди, Абба — отставая от неё на полшага, спрятав руки в карманы и щуря глаза на полыхающие усталым за день солнцем окна. Волосы шевелят потоки воздуха от проносящихся мимо машин. В школе как раз заканчиваются последние уроки, с которых сегодня решено было слинять, чтобы сходить в видеопрокат за каким-нибудь новым фильмом. Например, за «Отчаянным» Роберта Родригеса. Или за «Смертельной Битвой».
- Расскажи мне про Арса, - просит она, не оборачиваясь.
- Тебе плохое или хорошее?
- Он для меня огромный знак вопроса. Я даже не знаю, любит ли он меня, или нет.
- А я почём знаю? - бурчит Абба, пиная стекляшки. - Я к нему в голову не лазал.
- Ты его друг.
Некторое время они идут молча. Абба осторожничает:
- Думаю, что ты ему нравишься. Он просто странный. Ходит, такой весь из себя, сверкает глазищами, лабает на гитаре, с треском вылетает из школы и иногда рожает песни. Странный, - повторяет он, и кивает сам себе.
- Ты сказал «нравишься». Он меня на самом деле не любит?
Мальчишка вздыхает.
- Я не знаю, что ты пристала-то? Ему даже жрать по-моему пофиг что. От чего Арса на самом деле колбасит — это его музыка. Никто не знает, откуда он их вытаскивает. Приходит с мятым листочком и всучивает Сёме со словами: «Посмотри-ка, может, как-нибудь сыграем.» А там нотки. И мы сидим, разбираем его каракули - что же ещё написал наш гений?.. Иногда бредятина конечно…
Абба вздыхает.
- Или берёт гитару и начинает наигрывать что-то настолько классное, что дух захватывает. Четыре ноты, пять нот, шесть… вот уже и песня. Остаётся только надеяться, что он их ни откуда не тырит, а на самом деле сочиняет сам.
Лена рассеяно провожает взглядом стайку девчонок в сандалиях и коротеньких юбках, спешащих в сторону пляжа. Следом плывёт заливистый смех и аромат кремов от загара.
- Я понимаю.
Она не может объяснить. Вертит между ладонями своё ощущение от Арса, как небольшую коробочку, что-то вроде ящика Пандоры, с матово-чёрными гранями и обитыми железом углами. Неизвестно, какая грань здесь крышка, и как её открыть. Внутри что-то есть, перекатывается, звенит, звякает и издаёт тёплый сыпучий звук, и так хочется покатать это на ладони. Мягкое, живое – Лена в этом уверена.
Наконец, повторяет:
- Он для меня огромный знак вопроса.
Абба говорит:
- Он делает всегда то, что хочет. Когда ему было четыре года, его отец ушёл из семьи, и это было последнее, чему он позволил случиться, прежде чем взял всё в свои руки. В тринадцать он бросил школу. Работает, как проклятый, на стройках, и чёрти где ещё, чтобы прокормить себя и мать, и между всем этим ещё находит время на музыку.
- У него как будто всё заранее записано в тетрадь.
Абба прищёлкивает пальцами.
- Да. Да! Весь его мир занимает целую тетрадку. Всё зафиксировано. Как в протоколе. Сечёшь?
Лене становится стыдно, что они разбирают здесь Арса – её Арса! – на составляющие,  словно конструктор. У него наверняка началась икота. И тем не менее она продолжает:
- Мы все там записаны.
Ей нужно разобраться во всём этом просто необходимо. Какая же ты сложная, взрослая жизнь, - думает она.
Наверное, что-то мелькает в голосе, либо на лице. Такое, что Абба, пунцовый от кончиков волос до подбородка, касается её руки и заглядывает в глаза.
- Ты занимаешь там много страниц. Очень много. Будь уверена.
- Да, - говорит Лена отсутствующим голосом. – Наверно. Потому, что пою в его группе?
- Кто его знает. Ты что, меня не слушала?
- Он иногда так ведёт себя…  как будто перед ним стена. Или, ворота замка, как в «Ричарде Львиное Сердце», и ему нужно туда внутрь.
Абба внимательно слушает, и Лена продолжает:
- Он не ищет обходных путей. Просто ломится вперёд, разбивает руки, бьётся головой… иногда мне становится страшно.
- Угу, похоже, – они останавливаются, чтобы пропустить огромную, исходящую паром, как яичница на сковородке, поливательную машину. Щётки под носом крутились, разбрызгивая влагу, и к ним подбегали чесаться бродячие псы. - А мы с Сёмой – его таран. Твёрдая земля под ногами. Ты его ангел.
- Ну Абба.
Рыжий мальчуган смутился. Он видит невдалеке красный зонтик продавщицы мороженого, и хватается за него взглядом, как за спасательный круг.
- Что «ну Абба»? Это правда. Пошли по мороженому?
- Давай, - отвечает она.
Улыбается, и Абба подхватывает эту улыбку.
- Знаешь, Ленка, рядом с тобой грустной блевать тянет. Улыбайся почаще, и всё будет пучком.

2002, апрель.

Гитара визжит, превращая духоту помещения в пропитанный болью и злостью фарш. Чёрная коробка с уголками, обитыми для внушительности, а может для какой-то практической пользы железом, корчится, плюётся звуками, словно советский пулемёт времён второй мировой.
Хотя нет... для очень даже известной пользы. Чтобы пьяные вдрызг музыканты не расхреначили музыкальную коробочку гордой фирмы «Маршалл» к чёртовой матери.
Арсу очень хотелось сейчас подняться на ноги, и сделать с этим ящиком что-то, что вызвало бы у её создателя инфаркт. Но пол держит крепко, обвив ноги, руки, и пытаясь уцепиться скрюченными пальцами за шею, расцарапать набухшие лимфоузлы.
Вот так бывает. Ты чувствуешь себя мухой на потолке, которая вдруг осознала, что делает что-то противное законам притяжения.
Пусть играет, Манки, малыш. Арс с усилием поднимает голову и видит, как Малыш раскачивается, стоя на стуле, из-за дрэдов, летающих из стороны в сторону, похож то ли на диковинного морского обитателя, то ли просто на швабру. Коренастый, с руками, похожими на плети какого-нибудь африканского вьюнка, ловкого и хищного. Жилистый и прыгучий, из-за чего уже здесь, в группе, его прозвали Обезьянкой. На голой груди и животе блестят капли пота. Бородка слиплась и торчит мокрыми колючками, подвижные брови изгибаются, чуть не по синусоиде, и эта синусоида непременно соответствует ритму извлекаемой из инструмента музыки. Разевает рот, но хохота не слышно; осколок медиатора вгрызается в струны V-образного джэксона, старины Рэнди, как ласково зовёт гитару Малыш.
Веселится, чертяга... Хорошая трава заведёт кого угодно. А той травы сегодня были — целые стога! И ещё виски. И коньяк... Хотя Манки и без допинга всегда готов к веселью. Единственный в команде, кто умеет веселиться абсолютно бескорыстно, насыщая своим настроением окружающих.
- Вот такой у нас должен быть звук! Да! От такого звука я вся теку, - визгливый голос Сандры перекрывает всё, всё вокруг. Организм бунтует под звуки этого голоса, и сфинктер болезненно сжимается. - Может тебя взять третьим гитаристом, а? А, ты у нас уже второй гитарист... а у тебя нету брата-близнеца?
Сандра выглядит среди них, детей металла, как настоящая шлюха — чёрная юбка до колен, блузка настолько белоснежная, что из недр желудка поднимается жгучая волна; пуговицы все застёгнуты и сверкают. Арс хочет ей сказать, но все слова расползлись куда-то по кишечнику.
- Народ собирается, - довольно говорит Сандра, под тоннами косметики, бездарно густыми мазками покрывающую бледную кожу, задвигались щёки. - В наш разогрев запустили бутылкой. Они унылые уроды. Значит, можно выходить.
- Да они же не стоят на ногах. Они невменяемы. Скажите что-нибудь, миз Блажек!
Арс скосил глаза, и увидел толстого хрена в потрёпанном сером пиджаке, к лицу которого намертво приклеилось озабоченное выражение. Не то промоутер, не то представитель лейбла...
- Это мои мальчики, - довольно говорит Сандра. - Они прибегут на сцену даже из-под скальпеля патологоанатома.
- Ну давайте не будем доводить до крайности, - нервничает Пиджак.
Арс чувствует симпатию к Сандре. Всё-таки из всех околомузыкальных кровососов она лучшая. Самая жирная и самая наглая крыса, но куда лучше этого слизняка. Никогда не перегрызёт музыканту провода.
Даже не хочется её расстраивать.
Арс поднимает голову. От волос, спадающих на лицо, воняет блевотиной и сигаретным дымом.
- Мы не будем сегодня выступать.
Брови Сандры дёргаются, ползут к переносице, словно две большие мохнатые гусеницы.
- Как это нет? Поговори мне ещё тут, вокалюга позорный.
- Что? Что он бормочет, - волнуется Пиджак.
Арс собирает расползающиеся в разные стороны язык, нёбо и носоглотку. Говорит громко, перекрывая гитару, отмечая, как чётко звучит каждое слово:
- Мы не будем сегодня выступать, Сандра!
Восклицательный знак тонет в грохоте падающей мебели. В воздухе повис грязный минорный след от последней ноты. Слизняк и Сандра оборачиваются, следом, немного повозившись, Арс. Откуда-то появился Блондинчик в трусах и белоснежной рубашке, на лице медленно, словно в замедленной съёмке, проявляется испуганное выражение.
- Всего лишь упал Малыш, - говорит Арс. Делает попытку подняться на ноги. - Я не хочу сегодня играть.
- Кто напугал Малыша? - глаза Блондинчика плавают на бледном лице, как будто монетки на дне осенней лужи. - Как не будем играть? Я видел тёлочек в первом ряду. Зуб даю, они заплатили за билет не меньше штуки рублей.
- Что, бля, значит — не будем? - Сандра в ярости, карандаш в её пальцах хрустит, готовый переломиться надвое. Арс уверен, ещё немного, и он увидит пробегающие по кончикам волос электрические разряды.
- Скажи всем, чтобы убирались. Скажи, что Манки сломал себе гитару, член... да что угодно. Плевать. Я не хочу сегодня играть.
Арс чувствует, что как гремучая смесь в желудке и в лёгких просачивается в мозг отравленными ручейками. Сжимает голову руками, пытаясь укрыться от тишины, что оказалась вдруг гораздо громче дисторшированного гитарного рёва.
А потом, какое-то время спустя, комната вновь вскипает звуками.
- Он не дышит! - верещит Пиджак где-то далеко. Он наступает на гитару, она хрустит, протяжно звеня струнами. - Упал со стула, и сломал шею!
Сандра уже там. Она всегда знает, что делать. Всегда. Холодная, как влагалище монашки, расчётливая, она никогда не тратила время на сантименты. Переворачивает Манки на спину, откинув с лица грязные дрэды, оглядывает шею и подбородок. Щупает пульс.
- Сделайте ему искусственное дыхание, - стонет где-то рядом Блондинчик. - Сделайте же, кто-нибудь! Это же Малыш!
Сандра ждёт, пока буря немного стихает, и говорит хриплым голосом:
- Мёртв.
- Вы чокнутые музыканты! – взвывает Пиджак, и выскакивает за дверь, потеряв перекидной блокнот и ручку. Разлитый на полу ром оставляет на страницах жирные оранжевые пятна.
Блондинчик оседает рядом с Арсом, размазывая по щекам сопли и слёзы.

- Пошли.
Арс, покачиваясь, стоит над Блондинчиком. На подбородке следы рвоты, глаза сияют потусторонним светом, таким, что кажется, там поселилось северное сияние.
- Куда?
- Играть.
- Теперь? Играть?
Саня хохотал до первой пощёчины. А потом затих, всхлипывая, и заламывая пальцы.
- Я сказал Сандре, что мы выйдем. Сегодня мы простимся с Малышом, как подобает. Иди проблюйся, и выходи. Сигыч и Лиходеев на сцене, расставляют своё барахло.
- Ты им сказал?
- Нет.
- Это гитара Малыша?
Арс бережно придерживает гитару за гриф. Пальцы оставляют на лакированном дереве жирные следы.
- Сегодня я буду играть на ней. Вставай.
Гула толпы со сцены в тот день почти не было слышно. Музыканты делали свою работу, ту же, что и всегда, вклад в индустрию развлечений для того, чтобы офисные черви, младшие научные сотрудники или волосатые мальчишки в напульсниках смогли получить свою долю удовольствия и расстаться с несколькими мятыми сине-зелёными бумажками. Они были здесь, кривлялись, орали и матерились со сцены ради денег. Ради них сейчас зевал за пультом техник по свету, ради них днём носился по жаре парнишка-курьер, что сейчас слэмится в зале, натыкаясь на широкую грудь охранника. О да, он тоже был здесь ради кэша.
У Арса нет песен про деньги. “Money” пинкфлойда уже давно побывала в каждом плеере, тысячу раз переосмыслена, обкатана множеством умов, побывала не на одном языке, слетала с его кончика и в стихотворном виде, и в виде всё новых и новых песен новых и новых групп.
Арс не видел в этом смысла.
Ни один человек не выживет в современном мире без денег. Артист не сможет ни записываться, ни качественно перекладывать то, что рождается в голове, на гитарный гриф, или клавиши синтезатора. А что до их количества... ну что ж, умный человек всегда найдёт, на что бы их потратить, а от алчного они всё равно разбегутся. До, или уж после смерти, на самом деле не так уж и важно.
Поэтому каждый в группе сейчас играл с радостной мыслью, что он поднимет на этом концерте немного больше бабла. Четверо не пятеро, гонорар делится намного легче. Можно будет купить на пару бутылок рома больше, или закупиться у какого-нибудь местного диллера манягой. В случае Лиходеева - отправить денег домой жене, или снять шлюху классом повыше. Или и то и другое сразу.
В этих мыслях с радостью и облегчением принимали прибежище все четверо.
- Мы как грёбаные буддисты, - грустно сказал потом Блондинчик.
Потому что кроме них оставалось душное, дикое ничто, реки буйной музыки на грани нервного срыва, в которых каждый с болью отмечал дыры и овраги отсутствующих партий.
После пятой песни Арс разбил гитару об пол, и ушёл.
- Я никогда не слышала такого выступления, - говорит Сандра совершенно нормальным голосом. Визга электрической пилы в нём как будто никогда не было.
Она сидит прямо на полу, кутаясь в край кулис, словно в балахон. Безупречный, жирный макияж напоминает маску.
Её рвёт словами:
- Круче, чем у Перцев. Я была на том концерте в восемьдесят восьмом, можешь мне поверить, сейчас было круче. Когда ты сказал про Малыша, толпа обезумела. Думала, они повыпрыгивают на сцену. А Саня, он рубил так, что порвал все струны. А Сигыч плакал. А Лиходеев был спокоен, как удав. Виртуоз, консерватория, ****ь, у него даже руки не дрожали. Куда он делся, кстати?
- Он ушёл из группы. Собирается уехать куда-то из города. Я тоже ухожу. Пока ты ещё мой менеджер, подыщи мне хорошую наркоклинику.
- Клинику? - Сандра хлопает глазами.
Арс неуютно пошевелился в наполненном электрическими разрядами сухом воздухе. Уже половину десятилетия он здесь как рыба в воде. Вздрагивающий от залётных звуковых волн пол, дощатый настил, похож на нервную гадюку, которую лихая судьба затащила в человеческое поселение; и когда это происходит, в стороне неловко переваливается с боку на бок пустая бутылка. Пахнет куревом, дешёвым мальборо с нотками вездесущей явы.
Он развёл руки, мокрая от пота рубашка на груди натянулась.
- Здесь есть линия, которую нельзя переступать. Тонкая-тонкая линия. Я уже немного по ней прогулялся.

II. Пропавшие люди.

2003, июнь. Часть 3.

В помещении шелестит музыка. «Испанское Небо» Криса Айсека, настолько ненавязчивая, что подчас кто-то за укрытым тенью столиком или у стойки ловит себя на мысли, что эта мелодия звучит у него в голове.
Здесь считают дурным тоном навязывать музыку. Поэтому место назойливого рока и дёрганой, нервной электронике здесь занимает блюз или джаз. Иногда включают рокабилли, соул и  проверенный поп, вроде Мадонны. Изредка.
Люди приходят сюда разговаривать вполголоса – с кем-то, или даже сами с собой; дремать над горько-сладким коктейлем. Стучать кончиками пальцев по столу, конечно же, в такт музыке. Здесь сине-зелёный, прохладный полумрак, будто на дне океана. Зашторенные лампы водят белыми стрелами по помещению. Точно залётные лучики света, пробившиеся сквозь толщу воды, они бросают блики-монетки на поверхность круглых столов.
Это место бывало популярным. Бывало, как сейчас, почти пустым. Мода меняется, бары, не успевшие предугадать её прихоть, разоряются, или превращаются в дешёвые разливайки. Но в это заведение мода периодически возвращается, заходит выпить кофе или кампари из высокого стакана.
Должно быть, послушать музыку.
Здесь тесно. Десять в беспорядке разбросанных столиков, и когда встаёшь и отодвигаешь стул, едва хватает места, чтобы не наткнуться на соседний столик. Поэтому тут так ценится вежливость. Встал – извинись перед соседями за причинённое неудобство. Официантки снуют меж посетителями, словно стрекозы, или маленькие юркие рыбки.
Под ногами что-то шершавое и уютное. Если продолжить аллегорию с морским дном – наверное это песок. Барная стойка загромождена всякими приятными предметами. Здесь старинный проигрыватель с целыми стопками винилок. Он не работает, родные колонки Audiowood подключены к компьютеру у бармена. Несколько декоративных курительных трубок на подставках. Книги в массивных обложках; книги также стоят среди бутылок и кранов с выпивкой. Кальян, на этот раз действующий.
Двое мужчин сидят за одним из дальних от двери столиков. Лысый здоровяк довольно поглаживает бороду, когда он двигается, протягивает руку за кусочком лимона или орешками, стул скрипит под его массивным задом. Глаза закрывают огромные тёмные очки, неуместные в этой атмосфере. Белая майка и потёртые шорты, на ногах сандалии. Сургучев пьёт крепкий чёрный чай, и его товарищ периодически косится на чашку в мясистых пальцах, словно не может в это поверить.
- Вообще люблю я это дело, - говорит Сургуч. И прибавляет: - Чайку приляпать. С лимончиком вприкуску.
Лиходеев качает головой. Пиджак на его плечах беспокойно шевелится при этом движении, не то тёмно-синий, не то зелёный, не разобрать. Галстук не затянут, чтобы не давил на шею.
Они мало разговаривают. Мужчины, пережившие вместе в прошлом немало пьяных приключений.
- Как идут дела? – спрашивает Сургуч. Подбородок и щёки морщатся от широкой усмешки – чуть не лопаются. – Вроде, неплохо.
- Вроде, неплохо, - как эхо повторяет Лиходеев. - Сам знаешь, то так то сяк. Моя меня уже запилила. Мол, все музыканты как музыканты, бухают и блюют в подъезде.
- Бизнесмен, мать твою, - усмехается Сургучев. Ковыряет в носу. – Ей просто скучно. Своди её куда-нибудь, трахни в общественном туалете.
- Без тебя разберусь.
Лиходеев хмурится, болтая в стакане остатки рома с колой. Смотрит в окно, где ветер комкает мусор, усопшие листья, и швыряет их на решётку, которой затянуто окно полуподвального помещения. Дождя нет, однако всё небо затянуло тучами. Так, должно быть, выглядят лёгкие заядлого курильщика.
- Я бы на твоём месте давно уже того, - не унимается Сургучев.
- Что – того?
- Свалил отсюда. С таким-то капиталом.
- Ты и на своём месте вполне можешь это сделать. Ты ведь очень неплох в своём деле. Такие люди везде смогут устроиться.
Сургучев откидывается на спинку стула.
- Это верно. С удовольствием съездил бы в какую-нибудь басурманию, попугать ихних девок. Но это ведь надо суетится. А я суеты не люблю.
Лиходеев морщится, закуривает.
- Ты как говно, Серёга. В какую сторону понесёт, туда и следуешь.
- Не. К немцам я не поплыву. Сам подумай, ну кому я там такой нужен? Возьмут меня на работу, как барабанщика, или как программиста на ява, будут платить реальное лавэ. Буду ходить как ты, в этих пидорских шмотках. На работу не опоздай. На вокзале не спи. Пива на рабочем месте не пей… там даже жигулёвского нет! Буду заказывать из-за гранцы. Писать мамаше: мамаша, вышлите-ка мне пару палеток жигуля, соскучился я по родной Балтике. Это ещё и к тому, что буду я ругаться матом, и никто не будет меня понимать.
Секунд десять Лиходеев размышляет, при чём тут Германия, и наконец понимает что под немцами Сургучев имеет ввиду всех иностранцев вообще. Говорит:
- Будешь пить экспортное.
- Да ну тебя, - Сургучев с шумом отхлёбывает из чашки, оставляя на донышке чаинки и сахар. Привстаёт, отчего стол и стул разъезжаются в разные стороны, распираемые его пузом. Машет бармену, требуя наполнить чашку снова.
- Хороший у тебя тут чаёк. Настоящий.
Лиходеев не реагирует, и Сургучев прибавляет всё с той же усмешкой:
Это ведь тоже твой бар. Никто не знает, а на каждой офицанточке здесь отпечаток твоего хрена. И на каждом столе. Вот здесь, – он хлопает ладонью. Салфетница покачнулась и опрокинулась набок.
- Да нет, - вяло отмахивается Лиходеев. – Просто мне нравится сюда приходить.
Через некоторое время он говорит:
- Мне довелось побывать в Лондоне. Настоящая мечта. Если бы у меня был выбор, где родиться, я бы выбрал этот город.
- И что же? Слабо собрать манатки по всем своим хатам и взять за шкирку жену? Сам сдрейфил.
Лиходеев качает головой.
- Нет. Я дал себе зарок периодически туда приезжать.
Сургуч задумчиво кивает. За шторами туч снаружи нестерпимо приближается ночь, но там пока ещё светло. А здесь вечный аквамариновый полумрак. В баре нигде не висит часов, здесь у каждого своё время.
Молчат, каждый занят своими мыслями. В колонках играет «My December» Linkin Park. Очень необычная для этого места песня. Можно сказать, исключительная. Лиходеев с лёгким недоумением смотрит на бармена; тот, болтая с кем-то из завсегдатаев, достаёт из пузатого холодильника лёд. Холодильник древний, советский, марки «Зеленодольск МИР», переделанный под нужды кафе. Говорят, из таких делали броню для танков. Или наоборот – танки в них переплавляли. А возможно всё это просто утка. Сейчас уже не поймёшь.
Скрипит карандаш – Сургучев что-то деловито строчит в блокнот. Лиходеев улыбается – и три года назад, когда они познакомились, он таскал за собой блокнот и обгрызенный с одного конца карандаш. Песни, стихи, большей частью в стиле раннего Летова и Дягилевой, которые мало кто видел, да и по большей части никому кроме автора не интересные. Впрочем, автор сам не стремился к всеобщей славе. Раньше Арс часто любил шутить, что в день, когда наступит конец света, они сыграют концерт, и в этот день репертуар Странных снов будет целиком состоять из песен Сургучева.
Блокноты были всё время разные, чистые странички кончались там с чудовищной скоростью. А может быть, он их просто терял. Или подтирался ими в минуты печали, безденежья, или отсутствия пригодной газеты.
- Серёг, у тебя нет такого чувства, что мы всё-таки потихоньку меняемся. Вот психологи говорят – твоя личность формируется только в процессе взросления. И действительно, ты как был рожей пять лет назад, так и остался. А мне тут подумалось, что мы, старики, всё же потихоньку меняемся. Конечно, тяжёлые, как пивные бочки, и ветер перемен нас не сразу сдвигает, но потихоньку-полегоньку начинает катить. То в одну сторону, то в другую. Что скажешь?
- Подожди, дай мне дописать.
Написанные корявым почерком слова складываются в строчки, а те – в куплеты. А может быть, в танка. Этот бородатый любитель чая не так прост, как кажется на первый взгляд. Лиходеев не может разобрать слов, да он и не пытается. Сургуч откладывает карандаш, морщится, как человек, против своей воли втянутый в серьёзный разговор. Снимает очки.
- Что ты имеешь ввиду?
Лиходеев ухмыляется, катая на языке пошлую шутку.
- А я что имею…
Сургуч хохочет, хлопая по столу ладонью. Показывает гнилые зубы:
- Ладно, а теперь давай серьёзно.
- Я говорю, даже рыба может выброситься на берег. Погреться на песочке.
Сургучев смотрит на приятеля, как на затесавшегося в клетку к волнистым попугайчикам воробья.
- Китаёзы вон любят рыбу. Хотя я не фанат их кухни.
У Лиходеева звонит телефон. Старенькая раскладушка верещит рингтоном, заглушая льющийся из колонок джаз. Он берёт трубку, слушает и отвечает:
- На репе.
Сургуч понимающе ухмыляется. Выбивает пальцами на краешке стола ритм.
- Сургучев пишет песни, я собираюсь сыграть. На чём? – Он стучит по столу вилкой с насаженной на неё креветкой. Косится на девушек. Одна из них пьёт мартини, другая болтает с барменом. – На клавишах чьего-нибудь сердца, например. Ты нашла Немилова? Нет? Ну, на меня-то зачем орать? Как мы будем репетировать без вокалиста и гитары?.. Да засунь ты знаешь куда этот свой минус!
Он захлопывает нокию. Морщится, как от зубной боли, на лбу собираются складки.
- Второй раз подряд не приходить на репетицию – это вполне в его стиле. Непредсказуемо и глупо.
Некоторое время они с Сургучевым смотрят друг на друга.
- Я мог бы потратить своё время с большей пользой, - начинает Лиходеев. Он хмурится, вертит в руках стакан.
Сургучев утирается салфеткой. Смотрит в окно, где за лабиринтом жилых кварталов и гаражным массивом укрылась репетиционная база. Очень удобно, всего десять минут ходьбы.
- Пошёл я, в общем, домой. Такие заведеница немного не в моём вкусе, а Арса ждать смысла уже нет.
Вставая, он прячет в могучей ладони чашку, запихивает в карман. Подмигивает товарищу:
- Интересно, будешь звать охрану?
- Не хочешь ей подработать? – парирует Лиходеев. – Я слышал, здесь набирают неотесанных бородатых неандертальцев. Не забудь, после завтра следующая репетиция.
Сургучев кивает, водружает на нос очки и начинает, раздвигая мебель и шумно пыхтя, пробираться к выходу.

Кирилл раз за разом слушает диск. Наушники-вкладыши впитали тепло тела, и, казалось, стали его частью, этакими футуристическими имплантатами. Что бы там сказали на эту тему древние греки?.. Могли, например, обозвать Кирилла Homo Musician…
Плеер журчит, отсчитывая секунды и минуты, загнанные в клещи дорожек. Иные длятся с десяток секунд, другие по пятнадцать минут. Всего один голос, иногда с простеньким музыкальным сопровождением – гитара или рояль, иногда вовсе без него. Голос своеобразный, слегка гортанный, немного вяжущий, но очень нежный и мелодичный. Оставляет на языке вкус персика и хурмы.
Вот она поёт, а вот весело болтает с кем-то за пределами слышимости. На этих диалогах Кирилл, сам того не желая, заостряет внимание, цепляется сознанием за каждую интонацию, за каждое изменение в голосе.
- Я хочу, чтобы эту запись не услышал никто и никогда.
Пауза. Играет где-то на фоне «Knockin' On Heaven's Door» Боба Дилана. «It's getting dark, too dark for me to see…», - выводит рыхлый голос слегка в нос.
- Я не хочу, чтобы эту запись услышали. Меня нет, следовательно, я не могу ничего хотеть и желать. Я просто точка зрения. Которой тоже нет, потому как нет и этой записи. Эта песня прозвучит только один раз, и больше не повторится никогда.
Короткое колебание ощущается почти физически.
- Сотри это потом, ладно?
Дилан тает, теряется где-то в фоновых шумах, пока Кирилл слушает песню. Колеблется несколько секунд – сколько раз он уже так колебался! Потом с виноватым видом отматывает немного назад, и слушает последний куплет ещё раз.
…
- Словно разговариваешь по телефону, - бурчит себе под нос Кирилл.
- С кем? – мгновенно откликается голос.
Кирилл улыбается. Это его любимая часть. Загнанная в сознание бесчисленными реплеями, но всё ещё не надоевшая. Кнопка удовольствия.
- С тобой. Приём-приём. Как слышишь?
- Вроде, не очень, - отвечают неуверенно.
- Могу перезвонить. Или прибавить громкость.
- Прибавь, - легко соглашается «собеседница», - Пусть меня услышит весь мир. Меня наконец-то выгнали из дома, представляешь? Мама сказала – иди к своим панкам. А я взяла, и ушла. По-моему она не ожидала. Да что там – я и сама не ожидала.
…
Секунда тишины, пока глазок лазера ищет следующую дорожку. Ястребинин морщится - от этой тишины воняет, как от дохлой вороны, потому как она на самом деле мёртвая. Глухая.
И снова нормальная тишина, с потрескиванием и далёким-далёким шумом. Не то шумит вода, не то где-то по дороге проезжают автомобили. Звякает ложечка, помешивая жидкость в чашке, и сквозь бусинки-наушники просачивается запах кофе.
…
Лишь единственный раз на записи проскакивает мужской (точнее, юношеский, потому как тонкий и до умопомрачения серьёзный) голос, он долетает до микрофона словно бы издалека:
- Это же студия. Здесь должна быть абсолютная тишина. Абсолютная. Как на том свете.
- Ну вот, - дуется она. - Нас отчитали. А того света нету – это чтоб ты знал. Поэтому мы споём одну весёлую грустную песенку.
Кирилл закрывает глаза и представляет, как переливается под неумелыми пальчиками гитара. Боль, пульсируя, ручейком течёт через сознание. Струны вгрызаются в пальцы, оставляя под ногтями красные полосы.
…
- Терпеть не могу фотоаппараты, - жалуются там. – Вот хочешь ты, допустим, заснять стрекозу. Фоткаешь, значит, проявляешь, распечатываешь…  И вот стрекоз уже целая куча, и какая из них настоящая, уже не разберёшь. А настоящая летает где-то с куста на куст, или катается на карусели. А может быть, уже не летает – а крестиком отпечаталась на лобовом стекле автомобиля. И вот нафига мне после такого мёртвая плоская стрекоза на фотокарточке?
…
Песня обрывается неожиданно на минуте с небольшим, и всё тот же голос начинает излагать, неожиданно ровно и вдохновенно:
- Когда бродишь по городу, замечаешь, что его поделили на зоны влияния различные животные. Одними районами владеют собаки. Целые стаи лохматых собачонок, иногда они похожи друг на друга, как две капли воды, иногда нет. Зимой они  греются на канализационных люках, летом валяются на траве. Машут хвостами, и выкусывают блох. Иногда они собираются в стаи, и куда-то бегут. В такие моменты я жутко боюсь. Особенно если бегут в мою сторону. Дети там строят будки и кормят щенят. Бабушки добрые, но кормить собачек уже отучены. Потому что когда их много, это по-настоящему страшно. А ещё, там не ездят на велосипедах. Даже дети. И крыс там нет – их едят собаки.
Другие места заселили кошки. Куда не посмотришь, везде кошки. Тощие, толстые, мохнатые и наглые. Они такие милые! Откликаются на «кис-кис». Они без толку гоняются за голубями, или собираются в группы по две или три животины, и сидят, смотрят по сторонам. Если присмотреться, увидишь ещё животных вокруг. Рыжих, серых, чёрных, в полосочку, тигровых и леопардовых, всяких других…
Есть ещё голуби и воробьи, которые собираются во всяких парках и около старушек, которые торгуют семечками. Голуби большие, напыщенные и глупые. Даже странно, как умные кошки всех их ещё не переловили. А вот воробьи наглые, как и положено воробьям.
Всё это городские обитатели. Гораздо более городские, чем мы. Если бы так случилось, что мы все исчезли с улиц на месяц, а потом появились бы вновь, мы бы не смогли отвоевать их обратно. Нам бы пришлось вести долгие переговоры. А потом была бы война, и было бы пленных не брать. Как в фильмах… Абба, миленький, ну скажи, зачем ты всё это записываешь?
…
Track 14
- Кто там?
Ей что-то отвечают.
- А, привет! А мы тут поём.
Смех льётся через время, ложится по дуге бездушными строчками нулей и единиц.
- Вишня, - говорит она сквозь смех, - Ну хорошо! Пусть будет вишня. Передай им, чтобы не испачкали одежду. И завари мне чаю. Сахара только не клади.
И, в микрофон:
- Пока-пока!
щёлк
…
Track 15

2003, июнь. Часть 5

Утро следующего дня. Тучи высохли до хрустящей корочки, гноятся молниями и тяжёлым, душным смрадом. По столице мечется ветер, унося с собой пакеты, листы фанеры и зонтики, пригибая почти к самой земле деревья. Накануне дождя ждали даже драные кошки - но дождь так и не полил.
Больница, окружённая утопающим в зелени сквером с асфальтированными дорожками и потайными скамейками. Где-то там затерялся фонтан, в тихое время слышно его журчание, но отыскать стоит немалых трудов. В коридорах мерцают лампы дневного света, белесые как черви, и если на них долго смотреть, начинают извиваться, тыкаться друг в друга тупорылыми мордами. Стены выкрашены в бледно-зелёный цвет, кое-где намалёваны персонажи из мультиков. Кричащий слоган «НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СОВЕТСКИЕ МУЛЬТФИЛЬМЫ», унылый фиолетовый Микки-Маус на стене напротив. Драный линолеум, а окна по-домашнему завешены белыми занавесками. Внизу они изрядно заляпаны детскими ручонками, а в потрескавшейся краске на подоконнике угнездилась пыль.
Молодой человек сидит на каталке, жёсткой, как гладильная доска, и с интересом смотрит по сторонам. Оттягивает кончиками пальцев воротничок белой рубахи, словно он давит на шею. Большие голубые глаза неожиданно удачно гармонируют с рисунками на стенах, и возникает ощущение, что он тоже часть обстановки.
Вокруг довольно людно. Спешат по коридорам медсёстры, оставляя за собою белоснежный шлейф халатов, острый запах лекарств и вишнёвого сиропа. Возле двери с табличкой «Педиатор» все стулья заняты, мамаши и бабушки с детьми пытаются организоваться в очередь, перестраиваются в разных комбинациях, спорят, напоминают гудящий по весне осиный рой. Периодически, внося дополнительный сумбур в хор женских голосов, кто-то патетически вопрошает: «Кто последний?»
Чада хнычут на руках, бегают кругами, заползая под стулья, хватают взрослых за ноги, исчезают и появляются ниоткуда.
- Борхес, - бормочет голубоглазый мужчина под нос, и тогда на губах обозначается намёк на улыбку.
Проносящийся мимо малец останавливается, и, запихав в рот большой палец, разглядывает взрослого.
- Привет, - говорит мужчина. Болтает ногами, задевая босыми пятками пол.
- Здравствуй… - неуверенно говорит мальчишка. Думает, и прибавляет: - …те. А ты тоже кровь сдавать?
- Не-а. Я хочу зашить обратно свою печень.
- Петень, - повторяет мальчишка, и подходит ближе. – А что это? Ты на доктора учишься?
- Не важно. Смотри, - мужчина тычет пальцем в складку на занавеске на ближайшем окне. – Видишь?
Мальчишка вытянул шею.
- Бабочка!
- Ночной мотылёк.
- А что он тут делает? Это ты принёс?
- Прячется от солнца, - говорит мужчина, словно бы не заметив вопроса.
- Зачем?
- Свет им глазки режет.
- Но тут же всё время светло, - рассуждает паренёк. – Даже ночью. Мы с мамой лежали тут, когда я болел. Ночью свет не выключают!
- То-то и оно, - кивает мужчина. – Ну, беги уже. Тебя, наверное, уже потеряла мама.
- Бабушка, - сурово поправляет мальчишка. – Не потеряла, вон она сидит. С красной сумкой. Мы пятые кровь сдавать! Вон за той девочкой. Правда, она плакса?..
И, чуть поколебавшись, спрашивает:
- А ты его спасёшь? Мотылька?
- Конечно, - уверяет пацана мужчина. Трёт затылок, глядя ему вслед. Каталка слегка поскрипывает, когда он вновь начинает болтать ногами.
Вяло текут секунды, сходят с ума от духоты и несмолкающего шума. Откуда-то выныривает врач в небрежно накинутом поверх бежевой рубашки халате. Невысокий, с залысинами, открывающими пронзительно-жёлтую кожу. Очки в роговой оправе придают обезьяньему лицу неожиданную строгость. В руках у него огромная пурпурная папка и плюшевый слон такой кричащей расцветки, что о стране его происхождения не остаётся сомнений.
Заметив мужчину, он останавливается, так резко, что идущая следом тучная женщина едва на него не налетает.
- А вы, голубчик? Откуда такой важный?
Мужчина разводит руками. Кивает на окно.
- С улицы. Жарко там. Настоящий ад.
- А почему босиком?
Морщится.
- Бахилы дорогие. Как пиво стоят.
Врач понимающе кивает. На бэйджике у него написана фамилия: Милюта, и инициалы, слишком мелко, чтобы их можно было разобрать.
- У вас здесь вкусно пахнет, - сообщает мужчина. – Приятно. Только курить всё время хочется.
- Поэтому мы все здесь и работаем, - авторитетно сообщает врач. – А курить, это да. Курим мы по расписанию. Как вас зовут, голубок? Случайно не Чарли?
Мужчина извлекает из кармана сигарету. Крутит между пальцами, с сомнением глядя вниз, на свои пальцы.
- Ага.
Доктор отступает на шаг, оттянув большими пальцами пояс халата, разглядывает собеседника с головы до ног.
- Картёжник?
- Покер, - мужчина колеблется, и признаётся: - Давно уже не играл.
- Тогда – рэкетир? Сутенёр? Или наёмный рабочий без определённой профессии?
Мужчина пожимает плечами. Не знает что ответить. Доктор снисходительно посмеивается.
- Статья, ставшая побочным продуктом кокаиновой паники, из одного американского журнала. Не парьтесь. Так что?
- Скорее, просто любитель.
- Значит, представитель богемы, - решает доктор. – И что же? Зачем же вы пришли? У нас от такого не лечат. Здесь детская больница. Для детей. Понимаете?
Мужчина размышляет.
- Здесь так шумно. Всё по расписанию. Меня это успокаивает. Я немного посижу, и уйду.
Врач хмурится, тонкие желтоватые губы кривятся, однако грозное выражение скоро сменяется любопытством.
- Обычно людей это нервирует. Посмотрите на этих женщин. Они все - просто пучки нервов.
- Моя профессия – это шум, - спокойно говорит мужчина.
Милюта смотрит, приложив палец к подбородку. Глаза, зелёные, глубоко запрятанные под веки, изучают лицо мужчины, возможно, тщательнее, чем лица собственных пациентов. Затем что-то его отвлекает. Что-то, решительно продвигающееся по больничному коридору, переставляющее щуплые ноги на невообразимо высоких шпильках, несущее в каждом движении заряд энергии, такой что даже дети вокруг пристыжено замолкают.
- А, это, наверное, за вами.
Сандра умудряется одновременно ухватить мужчину за руку, и загородить его от Милюты. Она нависает над щуплым врачом, упакованная в мини-юбку, топик и первоклассный загар. Роскошная русая копна по-деловому забрана в хвост. На шее под подбородком зло дёргается жилка.
- Арс, с тобой всё в порядке?
- Не волнуйтесь так, мамаша, - примирительно произносит врач. – Мы просто немного поговорили.
- Давай, двигай отсюда, папаша, - сурово говорит она.
Врач пожимает плечами, перекладывает папку под мышку, семенит дальше по коридору. И вскоре толпа людей скрывает его, словно стайка серебристых рыбок неспешного рака-отшельника по каналу Дискавери.
- Идём, - Сандра тащит Арса за руку, словно маленького мальчика.
Ни слова не говоря, он выскальзывает из тисок с изящным маникюром. Делает шаг к окну, собирает в горсть того самого мотылька, что дремлет в складках шторы. Без единого намёка на эмоцию кладёт его в рот и проглатывает.
Теперь он позволяет себя увести.

2003, июнь. Часть 6

- Это просто маска для лица, - говорит Сандра. Льда в её голосе хватило бы, чтобы напитать пресной водой весь город: - Вы меня уже достали.
Арс молча стоит в дверях, как всегда, засунув руки в карманы. На плечах джинсовая куртка, за ухом сигарета.
Они снова собрались все вместе - в логове у Сандры. «Логово» - неспроста. Стены с трёх сторон гипсовые и с одной – хлипкая фанерная перегородка. Здесь тесно, мебель громоздится одна на другой; электрический чайник, утюг, микроволновка, кофеварка воюют за место на столе. Здесь в беспорядке разбросаны чайные пакетики, бумажные стикеры, исписанные или со следами разнообразных жидкостей, пять или шесть ручек и один китайский фломастер. Кажется, страсть к порядку, так рьяно проявляющаяся иногда в других местах, здесь отказывает окончательно и бесповоротно.
Односпальная кровать за ширмой, набитая скрипучими пружинами. Лампа в старинном расписном абажуре – свет проходит через разноцветные стёклышки и плавал в облаках пыли красными, оранжевыми и лимонно-жёлтыми пятнами.
- Здесь должны – просто обязаны! – раздавать конфеты, - сказал как-то Блондинчик.
- Здесь раздают ****юли, - ответил Лиходеев. – Тебе мало?
Ещё здесь были цветы. Когда-то, возможно, они даже были живыми. Горшки с засохшими растениями обнаруживаются в самых необычных местах – например, под столом. В крошечном холодильнике «стинол» на нижней полке. В пустом аквариуме. Служат подставкой для картин. Большие и маленькие, синие, красные и тошнотворно-зелёные, с остатками мимозы, алоэ, и прочих, уже не поддающихся опознанию, трупиков. Каждый раз горшки меняют положение, и этот феномен был для гостей той небольшой загадкой, о которой они лениво размышляют первые пять секунд по появлении здесь. И ещё по две или три секунды потом, за чашкой чая или кофе.
Здесь нет окон – одно из редких напоминаний, что вокруг подземелье, а над головой около сотни метров земли, кирпичная крошка, черепки посуды и колёсная пара с поезда, снятого с производства в 1938 году. И наконец – бетон, чахлые деревца, автострада с помятым ограждением.
Иногда за фанерной перегородкой проносится, визжа тормозами, поезд, и тогда фанерка начинает испуганно вибрировать, а время замирает, чтобы позже оттаять запахом озона в воздухе.
Коморку, отгороженную для каких-то служебных нужд часть станции метрополитена, Сандра обжила в те незапамятные времена, когда только приехала в Москву. Тогда молодая и безработная, она была очарована метрополитеном, и сразу отправилась к начальнику станции, чтобы устроится на работу.
О, это была любовь с первого взгляда. Выгнать её отсюда было сложнее, чем ласку из-под фундамента сарая.
- Достали, - повторяет Сандра. Поправляет съехавшую с переносицы дольку огурца и пропускает Арса мимо себя внутрь. – Я только что из ванной.
Где-то неподалёку крылась ванная комната; обычно она интересовала музыкантов гораздо меньше содержимого холодильника, и разведать её местоположение ни у кого не доходили руки. Помимо горшков у Сандры в неизмеримых количествах водилось пиво, бутылки из-под которого потом соседствовали с горшками и вместе блуждали по квартире, так что Саша с Лиходеевым выдвинули потом теорию о зарождении некой симбиотической негуманоидной разумной жизни.
Блондинчик и Сургуч режутся в карты, оба отчаянно мухлюют, и вполголоса переругиваются, деля очередного вольта. Лиходеев копошится возле ноутбука с мифическим выходом в интернет. Каким образом сюда спустили хвостик всемирной паутины – остаётся тайной. Кабель просто выходил из стены, будто запечатлённый на фотографии хвост мифической Несси.
- Сейчас будет очень важное объявление, - говорит она своим подопечным, и сердито обводит их взглядом. – Прошу вас отнестись серьёзно.
Она видит Лиходеева, и глазок любительской видеокамеры, смотрящий прямо на неё.
- Что ты делаешь?
- Снимаю, - невозмутимо говорит Лиходеев.
- Нахрена?
- Это же важно. Сама сказала.
- И что?
Лиходеев выглядывает из-за камеры, словно снайпер из-за оптического прицела. Слышно жужжание зума.
- Новомодная штука. Мы выкладываем в инет кадры из обыденной жизни группы, все прутся. Это называется – видеоблог. Многие известные артисты так делают. Корн так делают! Когда-нибудь так будет делать президент России.
Он лукаво прибавляет:
- Кроме того, они должны это увидеть.
- Что увидеть? – хмурится Сандра.
- Что хотя бы один из нас следует заветам великих Кисс. Глэм-метал продолжает жить в менеджере неизвестной российской рок-группы…
Сургучев роняет карты, поджимает ноги и, хохоча, опрокидывается на спину. Машет конечностями в воздухе. Сейчас он напоминает огромного беспомощного жука.
Блондинчик подпрыгивает от радости, танцующей походкой идёт к Сандре. Обнимает её за талию, корчит в объектив рожи. Делает попытку облизать Сандру, но его нос оказывается зажат между её указательным и средним пальцем.
- Ты, блять, сейчас у меня доиграешься, - грозно говорит Сандра Лиходееву, не отпуская Блондинчика – Убрал нахрен камеру! Не музыканты, а клоуны…
Не выдержав гримас, на пол со звучным шлепком падает долька огурца. Арс шевелится у неё за спиной, и подытоживает:
- Это хорошо, что ты появишься в камере. Фаны наконец увидят человека, который твёрдой рукой управляет группой из-за сцены. Не показываясь на людях.
Сандра отпускает Сашу. Падает на ближайший стул.
- Ну как я вас повезу на Rock am Ring в будущем году?
Gодтягивает к себе нарезку салями, сыр и ломти хлеба, разложенные на газете, начинает есть, чавкая и роняя себе на колени крошки.
Ещё секунд десять вокруг стоит обычная атмосфера – то есть атмосфера дурдома. Потом она неуловимым образом начинает меняться. Смешки утихают, шелест тасуемой колоды карт постепенно сходит на нет. Наступает тишина, настолько гулкая, что слышно, как приближается, вгрызаясь в землю, поезд.
- ????? – наконец нечленораздельно произносит Блондинчик, вкладывая в каждый вопросительный знак всю доступную ему вопросительность.
- Rock am Ring, говорю. Не Поющая же Кружка. Будем там единственной группой из России. Я отправляла им демо, они прислали нам предложение выступить у них на фестивале.
Шум приближающегося поезда свалился на них вместе с ощущением, что их окунули с головой в холодную воду.

Позже, когда собрание закончилось и переросло в обычную попойку, Сандра вывела Лиходеева покурить.
- Хочешь поговорить? – догадывается он. – Не уверен, что помощник тебе в этом вопросе.
Возле входа в метрополитен толпятся полнолицые менты в фуражках, течёт в обе стороны людской поток. Уже вечер, и по шоссе невдалеке течёт река света. Воздух горячий от накопившихся за день автомобильных газов.
- Мне нужно с кем-то посоветоваться.
Лиходеев кивает. Арс, - вот чьё имя висит в воздухе между ними.
- С ним что-то происходит.
- Не удивительно. Что с ним сделали в этом санатории?
Лиходеев роется в карманах в поисках зажигалки, и Сандра даёт ему прикурить от своей.
- В санатории он был душка. Читал книжки. Бегал с другими мальчиками. Врач говорил, что лечат прогрессивными методами.
- Надеюсь, эти методы не повредили никакие винтики у него в голове.
Очень возможно, думает Сандра. Она не хочет рассказывать Лиходееву, да и вообще кому-либо о вчерашнем случае в поликлинике.
- Возможно, всё нормально, - рассуждает Лиходеев, - мужик просто пытается разобраться в себе. Всем нам порой приходят в голову мысли - а на своём ли мы месте?
- Не нужно мне сейчас твоей философии, - говорит Сандра. – Мне нужно знать, что делать, только и всего. Я менеджер. Я должна считать деньги. И его проблемы – это мои проблемы, если они приносят нам убыток.
Лиходеев делает жест рукой.
- Он сейчас такой скучный, на кисель похож. Дай ему время подумать. Возможно, он решит изменить что-то в своей жизни.
- Люди не меняются.
- Отнюдь, - говорит Лиходеев. Он готовится оседлать своего любимого конька. Дискуссии о высоких вещах – его слабость.
- Люди не меняются, - повторяет Сандра. - Это всего лишь инерция. От чего-то, что заставило их двигаться в эту сторону раньше. Возможно, в детстве.
Лиходеев понимающе кивает.
- Что-то вроде пинка под копчик.
- Именно. И мы катимся от этого пинка всю жизнь.
Они курят, смотрят на ползущие по шоссе машины. Оба молчат об одном и том же. Малыш. Смерть Малыша повлияла на них всех, но больше всего, возможно, пострадал Арс.
Сандра пытается понять Арса, все эти его метания. Том и Джерри в одном лице. Уходит в клинику, где судорожно пытается лечиться от всех зависимостей сразу. И у него получается. Она говорила с врачом. Расстаётся с наркотиками, не пьёт. Занимается спортом. Не хватает звёзд с неба, сказал тогда доктор, и не достаёт энтузиазма, маловато общается с другими больными и трудно идёт на контакт, но что же тут поделать, если такой человек.
А потом внезапно обрывает курс на середине. Говорит:
- Вези меня домой. Не хочу больше тут оставаться.
Уже по дороге из больницы покупает три банки пива. Выпивает их залпом, одну за другой, закуривает Сандрину вишнёвую сигарету без жадности, меланхолично. Как человек, вырвавшийся из тюрьмы, но на лице ни радости, ни энтузиазма. Маска, смотрящая внутрь себя голубыми глазами. Слепая ко всему вне хрупкой оболочки из костей и мяса, с выпирающими после реабилитации скулами и резиновыми губами.
- Что теперь? – спросила она его тогда, в машине. Они прошивали по узкой дороге лес, на поворотах вылетая на встречку, шли под сотню, и ветер врывался в открытые окна, гуляя по салону и вороша пакетики из-под чипсов на заднем сидении. - Я могу позвать всех. Опять соберём Снов.
- Нет, - говорит он. – Нет.
И пропадает на целый год. Где-то шляется, прежде чем заявиться на порог её дома, уже тем пьяным, обдолбанным полудурком, которого она так любит. Готовым орать матом со сцены, ссать в углу за кулисами прямо на проводку и устраивать танцы на барабанной установке. Вся реабилитация на смарку, как сказал Блондинчик, только зря попортил желудок таблетками.
Всё это здорово повышает рейтинг и посещаемость концертов. Кто знает, что он выкинет в следующий раз?.. Как ни цинично это звучит, но музыканты нужны отнюдь не трезвыми и жующими салат. Все знают это ещё со времён Guns n Roses и Игги Попа.
И вот теперь опять. Что-то происходит.
- Что-то происходит, - говорит она вслух. – Отыграть бы концерт в субботу. Какая уж там Германия.
Они думают об Арсе, как о чём-то неуправляемом, вроде атмосферного давления или подгоревших тостов на завтрак. Оба понимают, что если подойти и прямо спросить, почему он не приходит на репетиции, он просто отмолчится. Или выкинет какую-нибудь из своих шуток, и станет ещё хуже.
- Отыграем, - говорит Лиходеев с сомнительной уверенностью. Он тоже бизнесмен, он привык планировать и любит, когда всё идёт так, как надо. По намеченному. Но он, как и Сандра понимает, что сейчас они лишь фигурки в чужой игре. Записи в чужом блокноте.

1995, июль и август.

На деле выходит, как обычно, далеко не так, как задумывалось. Арс пишет песни, но большинство их остаётся у него в блокноте; или в кассетном японском диктофоне. Лена напевает им какой-то мотив, чаще всего без слов, просто поток звуков и интонаций, выстроенных таким образом, что получалась мелодия. Семён подхватывает её, насвистывает, чтобы не забылись и не потерялись в суете лиц, в потоках машин и среди лотков с грушами и баклажанами. По приходу домой берётся за бас или за гитару, и за какой-то десяток минут набрасывает простенькую партию.
- У меня такое часто случается, - смущённо улыбаясь, говорит Лена. – Приходит на ум мелодия, вроде и симпотная, и напою сама себе, чтобы не забыть. И людям понравится – иногда подходят, спрашивают, что за песня. А я стою, как дура, улыбаюсь. И пока придумываю, что ответить, в голове – р-раз, и пусто. Обидно, хоть плач, на самом деле.
Иногда приходят слова. Они проскакивают посреди мелодии стихийно, будто смешные чёртики, иногда только показывают рожки, а иногда лезут из всех щелей, превращаясь в без начала и конца в неуклюжую и с торчащими во все стороны углами, но песню. Например, так:
…я смотрю слепо в бесконечность, - мурлыкает себе под нос Лена, разглядывая рисунки цветными  мелками на асфальте набережной.
Запинается. Заметила. Медлит секунду, и неуверенно продолжает:
Сердцем, носом – не глазами
И мурашки побежали
В гости к пяткам , - совсем уж тихо заканчивает она. Косится по сторонам, поправляет волосы. Она сама по себе, а песня – сама, да они и вовсе незнакомы… какие ещё – мурашки?
Они часто ходят куда-то, все вчетвером. В кино, или гулять по городу, шагая с холма на холм и перешагивая трамвайные пути. Не то чтобы стали друзьями – просто стихийно собираются у чьего-нибудь подъезда, и вместо того, чтобы сидеть за инструментами, как серьёзные роллинги, сочинять музыку, топают в произвольном направлении. Лена скачет впереди, тормоша пензенские подворотни и дворы на предмет чего-то вкусного, яркого, как апельсиновые корки, мычит себе под нос что-то сложное, антропоморфное, но местами удивительно мелодичное.
- Ты мне надоела, - безаппеляционно заявляет Арс. – Когда же ты заткнёшься.
Стряхивает с плеча гитару (гитару он всегда таскает с собой), умещается на ближайший выступ, и извлекает на свет эти несколько нот, которые она вот только что напевала, повторяя их снова и снова, дополняя с каждым разом всё новыми переходами и оттенками, выстраивая, как умелый архитектор сочиняет новый дом, таким же порядком что-то звучащее. Говорит:
- Пой.
Лена хлопала глазами.
- Пой давай, ну?
- А… - говорит она. – аа…
Поборов робость, прикрыв глаза начинает вытаскивать из себя фразы и строфы, порой очень удачные, а порой такие, в которых слова сочетаются в самых нелепых комбинациях. Порой эти слова случаются иностранные, и, поскольку никто из ребят не знает ни одного иностранного языка, перевести их стало настоящей проблемой. Да и что это за язык?.. Иногда вроде бы французский. Иногда японский, или резкий, отрывистый немецкие, почти-знакомый украинский... Лена сама не знает, откуда они появляются. Вроде бы на уме вполне прозаичные вещи. Дома лежат кое-какие шмотки, мама просила постирать…
А тут insouciance. Из какого кармана многострадального мозга выпало – кто его знает. Insouciance, понимаешь ли, la coursier.
Арс наигрывает всё это на гитаре, беря самые обычные, самые простые аккорды. Размечает территорию. Потом вдруг бросает всё на полдороге и начинает играть что-то совершенно другое, но на тот же мотив и с тем же тактом, так, что Лене не приходится даже останавливаться, чтобы подстроиться под новую мелодию. Так и поёт.
- Молодчина, - говорит он ей, и улыбался своей обычной кривой мальчишеской ухмылкой.
Так, постепенно, у их безымянной группы копился материал. С подачи Семёна под это дело выделили целую книжную полку.
- Эта полка теперь наш талисман, - насмешливо говорит Лена через полтора месяца. – Смотрю на неё, и мне хочется написать ещё столько же песен! Или в два раза больше, что, в данном случае, не так уж и важно.
Семён хмуро поджимает губы. Полка по-прежнему, как и полтора месяца назад, пустует.
Однако песни у них есть, пусть даже не у всех есть название. Вряд ли кто-то смог бы сосчитать, сколько именно. Может, двенадцать, может, всего семь.
- А давайте ту сыграем, про кошек на трубах, - вспоминает Лена, и оборачивается, чтобы видеть мальчишек, и встретить их недоумевающие взгляды.
- Ну, эту, где я пела вот так: ла-лала-ла-лалалала-ла, а ты, Абба, играл вон теми смешными вениками.
- Это называется – щётки, - отвечает, копаясь в носу, Абба.
- Да она прикалывается, всё она знает, - говорит Арс. - Она же в музыкалке учится.
Лена показывает Аббе язык, в то время как Арс начинает наигрывать ту самую мелодию.
Металла в этих песнях не было. Сколько не крутилась в плеерах кассета Арии и Металлики, сколько не воображали себя мальчишки в самых поллюционных снах с Рэнди Роадсами на сцене, когда позади гремят тарелки а впереди завывают и лезут через головы охраны поклонники, металлом, и даже тяжёлым роком это блюдо пахло лишь отдалённо. Скорее, салатом с шампиньонами и сыром, - говорила про себя Лена. Почему-то эта музыка вызывала у неё именно такие ассоциации.
- Надеюсь, этот салат хотя бы свежий, - с ухмылкой говорит Абба, и Лена тут же жалеет, что поделилась с ним. Мальчишки такие дураки!
- Наверное, блюз, - говорит Семён, просто чтобы как-нибудь это назвать. Абба и Арс дружно сомневаются, что он слышал блюз хоть раз в жизни. Абба слышал пару раз в еженедельных передачах по Радио России, и молчал, мучительно пытаясь найти что-то общее между бестолковым свистом Лены и тягучими, похожими на езду на стареньком велосипеде со звонком, гитарными партиями Бо Дидли. А один раз в рамках той же передачи включили Блюз Инкорпорэйтэд Алексиса Корнера, и это сразило его наповал. Абба был ошарашен. Абба пропал, заблудившись в эволюции от блюза классического к ритм-н-блюзу, забыв о своей благородной миссии привязать их к какому-то жанру.
В конце концов их Бодхи, устав ждать, пока эта четвёрка разглядит на перекрёстке семи дорог свой Дао, само пришло к ним через невыспавшегося, но до краёв полного энтузиазма Аббы. Энтузиазм тёк с его куртки ручьями, впитываясь в коврик у двери, чтобы впоследствии хлюпать под ногами до самой ночи. Снаружи идёт дождь, из той породы, что предпочитает вылить всё на головы горожан за десять минут, и преспокойно смыться к горизонту.
- Ты что – бежал? – спрашивает Арс. Он в фартуке, за спиной маячит кухня, где только-только наметились следы уборки.
- Только не шумите, - сказала мама перед тем, как уйти из дома. Воспользовавшись свободным от работы днём, она спешила навестить старинную подругу. – Баба Илона из тридцать девятой во вторник жаловалась на твою гитару. Сказала, что она в последнее время плохо спит. Я пообещала запирать тебя с ней в шкаф.
Арс полагал, что так оно и будет.
- Ещё рано. Остальные придут через полчаса. Думаю, как закончится дождь.
Абба вытягивает шею, заглядывая через плечё друга.
- Ты уверен, что успеешь за полчаса всё убрать?
Пока он разувался, Арс удалился и загремел в мойке посудой.
- Зачем? Вас заставлю. – его голос еле слышен за шумом воды. – Помнишь, как говорил Сталлоне?
Он выглядывает и делает палец пистолетом, нацеливая его в Аббу. Абба целится в ответ.
- Убери это, детка!
Они произносят это одновременно, и радостно хохочут, брызгаясь друг в друга водой. Абба с рукавов куртки, Арс из-под крана.
Абба не в силах больше держать в себе то, что так бережно нёс под дождём, говорит:
- А я знаю, что мы играем.
Абба выгребает из рюкзака красно-синий альбом Radiohead, победно машет им над головой.
Сегодня они собирались попить чаю и посмотреть что-нибудь по ящику, может быть, немного поиграть - если Арс вдруг берёт в руки акустику, хочешь - не хочешь, а выключай телевизор и слушай. Или бери вторую и подыгрывай. Но вместо этого слушали альбом, сидя за кухонным столом среди немытых чашек. Позже, когда сторона кассеты поменялась в третий раз, и заворчала музыкой сначала, Семён и Абба принялись играть ими в шахматы, используя в качестве короля вазу из голубого стекла. Но на первое время Том Йорк стал эпицентром внимания, костром, вокруг которого разгорался пожар в сердцах.
- Ну, не знаю, - говорит Семён, разглядывая обложку. – Может, что-то и есть.
- А по-моему, ни грамма не похоже, - Лена гоняет в кружке чаинки.
Это значит только то, что они должны попытаться исправить положение. И все четверо это понимают. Они попали в капкан, из которого не так-то легко выбраться. Позже на выходных они будут бегать по блошиным рынкам в поисках остальных альбомов, а потом бережно, отбирая друг у друга пинцет, доставать из магнитофона зажёванную плёнку «ОК компьютера» .
- Главное, не скатываться в открытое подражательство, – говорит позже Абба. - Спалят. Будем маскироваться.

1995, сентябрь

В этот день, третьего сентября, случилось нечто, что навсегда расстроило отношения Арса и всех остальных. Впоследствии каждый будет вспоминать этот день по-разному. Семён – как чёрно-белую картинку, несколько штрихов на бумаге, вот стоит Арс, тоже бумажный, как японский журавлик. Он старается забыть эту сцену, стирая её из памяти в течение нескольких лет деталь за деталью, как будто вновь и вновь проходится по бумаге ластиком. Абба видит Арса как одинокий, вытянутый вверх палец. Естественно, средний, красноречивый жест, издёвка над всеми, кто решил над ним посмеяться. С гитарой наперевес, с перекошенным от ярости ртом. С полными презрения глазами, что вычленяют из толпы их троих, находят их среди чужих голов, где бы они не прятались. Может быть этого на самом деле не было, но Абба упрямится. Вызывает в себе жгучий, как мексиканский соус, стыд. Со временем эта картина в его голове превратилась в мешанину из зубов и зелёного бутылочного стекла, голубых глаз, злобного смеха и выкриков: «О, сыграй нам, малыш!».
Это был музыкальный фестиваль, организованный кем-то из районной администрации, и приуроченный ко дню посвящения в студенты в большинстве учебных заведений. То есть толпы лоботрясов из окрестных училищ, школ, и одного университета, затарившись пивом, смеясь и шутя между собой, повалили в Троицкий сквер, где закончили собирать сцену и как раз устанавливали оборудование. Студенты, костлявые, с вытянувшимися в угоду переходному возрасту телами, заигрывали с проходящими девушками и завлекали их с собой, школьники шныряли туда и сюда, перетрясая содержимое огромных портфелей. На лавочки, похожие на больших сизых голубей, слетались пенсионеры.
Ничего особенного не готовилось; местный вокально-инструментальный ансамбль, танцевальный ансамбль, непременные поющие дети – страна ещё недалеко от советского прошлого. Потом какая-то звёздочка местной величины. Красный карлик, как назвал её Арс. Времена, когда гаражным группам стали доверять настолько, что приглашали выступать на официальных мероприятиях, маячили в отдалённом будущем.
За два дня начали неспешно собирать сцену. Абба жил рядом, и с его седьмого этажа было видно, как большие машины, дымя и фыркая моторами, подвозят строительные материалы, как курят и переругиваются между собой в сторонке водители, пока люди в пыльных зелёных куртках таскали и складывали штабелями доски и металлоконструкции.
Он не обращал на эту суету особого внимания, до тех пор, пока Арс не сказал:
- Я устроил нас волонтерами на фестиваль.
Семён подавился чаем.
- Ты сделал что?
- Сказал, что нам всем по восемнадцать, а паспорта они не спрашивали. Видно, им катастрофически не хватает людей. Так что ничего не планируйте на послезавтра.
- Зачем? - спрашивает Лена. – Я не пойду.
Арс смотрит на неё и говорит похожим на дверцу сейфа голосом:
- Это ещё не всё.
- Догадываюсь, - бормочет Абба.
Все напряжённо ждут продолжения. Арс что-то задумал. Он говорит:
- Мы там сыграем. Выйдем самыми последними, когда все закончат. Начнут расходиться, и нас отправят на сцену, чтобы разобрать аппаратуру. У нас будет время отыграть пару песен.
- Час от часу не легче… - бормочет Абба. – Ты не мог сначала посоветоваться с нами?
- Я не хочу, - говорит Семён. – Не пойду туда.
- Что скажет бабушка? – заканчивает за него Арс.
- Да, - с жаром кивает Семён. Обеими ногами влезает в приготовленный для него силок.
На лице Аббы как чернильное пятно расползается ухмылка. Ему стыдно, но глядя на то, как Семён надувается от обиды, как мокро блестят глаза, он не может перестать улыбаться. Веснушки на его лице похожи на сигаретные ожоги.
Лена смотрит на Арса, как на насекомое. Отворачивается, и перекладывает к себе на колени развалившегося на кресле кота, и кот, как большой знак презрения, глухо урчит у неё на руках. Улыбка Аббы становится ещё шире – так-так, кто-то с кем-то у нас теперь не разговаривает.
- Ребята, - говорит Арс. Он вскакивает, прохаживается мимо них, скрипя босыми ногами. – Кто же вы тогда, если уже заранее боитесь? Это же совсем не страшно – играть и петь. Мы так десятки раз делали. И перед другими людьми, на улице, тоже. Теперь есть шанс сыграть на большой сцене! Настоящей!
Он смотрит на каждого поочерёдно.
Все молчат. У каждого есть на этот счёт, что сказать, но молчат. Никому не охота, чтобы его обвинили в трусости.
- Нас арестуют, - наконец говорит Семён. Голос его набряк и потяжелел.
И Арс на нём срывается.
- Не арестуют. Может быть, дадут неплохого леща. А ты, так и будешь до конца жизни думать – что подумает мамка?
Семён раздувается, как будто воздушный шарик, который наполняют водой, под тонкой кожей проступают синие вены. Кривит губы.
- Каков план? – спрашивает Абба, пока не разразилась катастрофа.
- Мы с Сёмой возьмём гитары. Барабаны там наверняка останутся.
- Не уверен, что нас к ним подпустят.
Арс улыбается.
- Я сказал, что мы сумеем разобрать установку.
Веских доводов не остаётся, и Абба качает головой.
- Это самоубийство. Так же, как бросаться со штыками на немцев. Мы же не на войне. Мы живём в мирное время, когда каждый может заниматься, чем хочет. Зачем эти самоубийственные выходки?
- Ты просто трусишь, - голос Арса вязкий от напряжения. Он словно уже на войне, отбивает атаки со всех сторон.
- Просто не хочу лишних проблем.
Арс закипает. Того и гляди начнёт свистеть хором поющих молекул.
- Не хочешь? Теперь это называется так?
- А в нос? - с угрозой говорит Абба. Его волосы струятся по вискам и лбу, как жидкий огонь. Лицо горит, а костяшки пальцев белые, как речные камешки. Губы наливаются кровью, между ними белеют зубы.
- Так, ну хватит! – Лена обращает к ним дёрганое, бледное лицо. Слёз пока нет, но все видят, что они уже на подходе. - Мальчики!
Она вскакивает, и кот кверху тормашками летит с коленей. Исчезает в коридоре, хлопает дверь в ванную, слышно, как шумит вода.
Эта вода и потушила огонь. Мальчишки стоят и смотрят друг на друга, в воздухе между ними липкий нервный коктейль из пота. Семён подходит к окну, чтобы открыть форточку. Смотрит на стройку внизу. Люди с такой высоты похожи на пластиковых китайских солдатиков. Он говорит дрожащим голосом:
- Наверно, это может быть даже весело. Я думаю, один раз можно это сделать.
- Да! - подхватывает Арс. – Ну и что, что достанется потом от родителей. Мы же не в пятом классе, правда?
- Правда, - подхватывает Семён, как будто это только сейчас пришло ему в голову. – Мы же не в пятом классе. И не в шестом. Мы почти взрослые люди.
Арс хлопает его по плечу, говорит:
- Мы будем разбирать аппаратуру, приплясывая и напевая Меркьюри.
Абба испускает скрежетание, отдалённо похожее на смех. Семён набирает полные щёки воздуха, пытаясь сдержаться, но не справляется, и с облегчением трясётся от беззвучного хохота. Лена заглядывает в комнату, втягивает носом воздух.
- Вы уже подрались?
Майка на ней мокрая сверху, волосы смешно налипли на влажный лоб.
- Не дождёшься, - миролюбиво говорит Арс. – Иди сюда. Послезавтра мы выступаем.
- Напевая… Меркьюри, - говорит Абба и скрежещет с новой силой.

Работа оказалась не из лёгких. Конечно, не разгружать вагоны, о чём ехидно упоминает Абба, когда они с Арсом прячутся от вездесущих глаз начальника волонтёрской службы – бледного парня с немытыми патлами и алым прыщом на носу, отдохнуть и глотнуть лимонада. У обоих уже ломило от напряжения руки.
Они пригибают головы, когда раздаётся визгливый, как электрическая пила, голос. Кажется, Прыщ поймал на каком-то просчёте Семёна, и теперь шпыняет его, как до этого шпынял их. Оба откровенно ему сочувствуют. Прыщ настоящий зверь, - говорит Абба, и Арсений кивает.
Лена помогала накладывать румяна на подвижные личики, составляющие ансамбль «Крошка», отлавливать их и усаживать обратно в кресло. Гитары и барабанные палочки, после некоторых колебаний, спрятали в нишу под деревянным настилом сцены, спугнув оттуда бродячую собаку.
Неизвестно, Однако, вместо того, чтобы пробираться к сцене, они втроём, Лена, Абба и Семён, нашлись в толкучке среди зрителей. Смотрят друг на друга, и всё  понимают. Жалко, что этого же самого не смог разглядеть ранее Арс.
А впрочем, возможно, это ничего бы не изменило.
- Арс уже забрал свою гитару, - говорит Семён. – Я его не видел.
Они молчат. На сцене обрюзгший человек с двойным подбородком и в пиджаке степенно рассуждает о необходимости учиться. Предлагает всем продолжат образование столько, сколько это возможно, чтобы быть максимально полезными городу и их району.
- Он не выйдет один, - веско говорит Абба. - Не рискнёт. Постоит у лесенки, и вернётся.
У деревянной лестницы, ведущей на сцену, они договорились собраться. Все трое пытаются разглядеть там Арса, но ничего не выходит. Всё равно, что пытаться найти какую-то особенную утку среди утиной стаи.
Большой босс, как его между делом обозвал Семён, заканчивает речь, и спускается со сцены. Сказанные им слова, громадные, как горы, остаются лежать среди толпы там и сям. Возможно, кого-то даже придавило. Абба тихо надеется, что под одной из них лежит, распластанный, Арс, поражённый величием и веской тяжестью речей.
Они ждут и ждут, люди разбредаются, и вокруг них остаётся пустое пространство. Другие никуда не торопятся, стоят, что-то обсуждают группками, разбрасывая по асфальту окурки.
- Эй! А это ещё кто? – шумит кто-то.
Арс поднимается на сцену, держа за гриф свою акустическую гитару. Он спокойно продевает через голову ремень, и опускает микрофон.
- Привет? – говорит он словно бы с вопросительной интонацией.
Шарит взглядом по толпе, и Лена с Семёном делают движение, чтобы спрятаться друг за друга. С щелчком подключает шнур, и начинает играть.
- Смотрите-ка, пацан, - с нотками смеха в голосе говорят рядом. – Сейчас будет чот играть. Трофима сыграй! – это уже орут в полный голос.
- Ой блин. Ой блииин, - Семён хватается за голову.
- Мудак, - сказал сквозь зубы Абба. – Самодовольный мудак. Вот чёрт.
Он выглядит гораздо старше теперь, с отвисшей от гнева нижней губой.
Семён делает два шага к сцене, отпрыгивает, когда толпа начинает насмешливо роптать. Лена думает, что так может колыхаться мусор в реке у самого берега, полиэтиленовый пакет или пустые бутылки, которые обожали швырять в реку мальчишки постарше.
- Я пойду к нему. Я сейчас пойду к нему, - бестолково бормочет он, баюкая между руками чехол с гитарой. Он непрерывно оглядывается, и Лена видит, как наполняются влагой глаза, а светлая чёлка намокает от пота.
Иногда в его глазах проскакивает трусливая радость, сменяющаяся внезапной болью, когда кто-нибудь складывает ладони рупором и орёт: «Жополиз мелкий! Вот со сцены!». Лучше всего Семён запомнился Лене по глазам там, перед сценой, и они до сих пор иногда всплывают перед ней из тумана памяти, как два больших воздушных шара. Она долго гадала потом о причинах этой радости, и решила, что это потому, что он стоял чуть ближе к сцене, чем она с Аббой. Собирался выйти туда, к Арсу, у которого всё пошло не так, как рассчитывалось. На что он вообще рассчитывал, Господи, придурок малолетний? Что его встретят восторженными аплодисментами, как старика Бон Джови?
Собирался, да. Для некоторых людей намерения куда важнее действия.
Арс открыл рот, не то пытается запеть, не то позвать друзей, но голос вырвается из глотки хриплым карканьем. Толпа заулюлюкала. Те, кто вроде бы начали расходится, поворачивают смеющиеся раскрасневшиеся лица.
- Ну-ка съешь это! – кричит темноволосый парень с рыжими сальными волосами, что делают его плоское лицо как будто целиком вылепленным из песка. Лена его немного знает, кажется, Борис, Бодрый, как развязно называют его местные девчонки, учится на год старше и одевается на занятия в глупые зелёные штаны с карманами, выглядящие, как будто он попытался скроить себе штаны из занавески. Сейчас он был в шортах и майке, и смотрится немного получше. Лена могла бы ему об этом сказать, тем более, слышала, что он неплохой парень.
Но сейчас она так не считает.
Он размахнулся, и в Арса летит пакет кефира. Абба испускает вой, словно паровоз в «Мертвеце», в котором едет, прижимая к себе портфель, Джонни. Кулаки его наливаются кровью, как будто их накачали велосипедным насосом. Только костяшки под кожей остались совсем белыми, и эти костяшки впечатались в затылок Бодрого с подобающим звуком.
И началось то, что Абба или Арс мог бы назвать заварушкой, а Лена именовала не иначе, как кошмаром. Почему этим мальчишкам чуть что, сразу надо пускать в ход кулаки?..
Водяной испустил вопль. Лена с ужасом ожидает, что он сейчас же свалится ничком, но он только пошатнулся. Повернулся, нависая над обидчиком (когда он выпрямил спину, то оказался на полголовы выше Аббы), как подъёмный кран, что показывали позавчера по телеку в передаче об урагане в Гонконге. Ветер раскачивал его, как простую тростинку, кричали люди за камерой, а сейчас взвизгнула: «драка!» чья-то мамаша, но ощущение точно такое же, как когда она смотрела на экран. Чёрное давящее ожидание.
Заработали кулаки, с чавканьем впиваясь в живот и глухо стукаясь о рёбра. Майка Аббы задралась, обнажив мокрые от пота лопатки. Он закусывает губу и работает кулаками в ответ, но надолго его не хватает. На него сыпятся тычки от друзей Бодрого, что обступили их плотным кружком; вскоре они уже перебрасывают Аббу, как мячик, как безвольного плюшевого медвежонка с болтающимися руками и ногами. Семён теперь, оказавшись меж двух огней, только бессильно открывает и закрывает рот, делая шаги то к сцене, то от неё, к образовавшейся свалке.
Над всем этим Арс играет свою рапсодию, глядя слепыми глазами поверх голов. Ноги отказали, и он без сил падает на стул, в то время, как струны живут своей жизнью и храпят, как бешеная лошадь. У его ног в луже, образовавшейся из жидкости из разных бутылок и бумажного пакета кефира, плавает мусор. На скуле алеет ссадина, Лена проглядела её появление, да и сейчас едва обратила внимание, потому что кто-то перед ней уже выплюнул на асфальт выбитый зуб. Кого-то требовалось срочно спасать.
- Помогите! – верещит она, обретя наконец голос.
Этот призыв, казалось, возымел воздействие только на Семёна. Он поднимает над головой гитару и бросается к ним, явно не имея понятия, что собирается сейчас делать.
Но мальчишки, удовлетворившись проделанным, уже тикают прочь, красные шорты Бориса мелькают далеко позади.
Лена что-то бессвязно лепечет, помогая встать Аббе - за другой локоть, бросив гитару, его поддержал Семён. Он совсем неплохо выглядит, лучше чем она ожидала, ведь его били, о господи, били в лицо и по животу, где уже чернеют синяки, похожие на загнанные под кожу фасолины.
- Да замолчи, - скрипит Абба, твёрдо встаёт на ноги, отодвигая Семёна. – Слышите?
- Что?
- Это же Fake Plastic Trees, вот что это.
Толпа тает, словно льдина, от которой разлившаяся по весне река откалывает и уносит прочь всё новые куски. Мамаши берут своих чад под мышки, и спешат прочь, старики слиняли со своих лавочек ещё перед тем, как Арс стал центром внимания, словно полоумный чёртик из табакерки. Зрители помладше начали разбредаться, но на выходе из парка словно бы остановились покурить или просто оглянулись напоследок. Всем хочется знать, чем закончится представление, грёбаное шоу Бенни Хилла.
- Пошли к нему... да отвяжитесь вы от меня! Я и сам могу идти.
Лена и Семён послушно отстали.
- Я не смогу, - как заклинание повторяет Семён, и чехол бессильно бьётся о его ноги. - Я не смогу.
- Тогда заткнись и не ходи, - Лена чувствует резкий укол неприязни, и к себе в том числе, и не может сдерживаться.
Семён затыкается, но по-прежнему плетётся следом.
Пока они подбираются ближе и ближе, среди тех, кто остался, настроение неуловимым образом начинает меняться. Теперь это что-то ироничное, почти снисходительное.
- Давай! – кричит кто-то со смехом. – Жги, Кравиц!
Они пробираются к сцене теперь плотно сбитым клином, гитара Семёна в чехле нелепо качается у него за спиной. Абба держит перед собой, словно ножницы, чёрные барабанные палочки. Их замечают.
- О, идиотов прибыло, - добродушно говорят справа. – Обломись, ребята, мне жалко на вас второй сосиски. Поделите с тем красавцем первую.
Там стоят студенты старших курсов, с рюкзаками или папками под мышками, в рубашках навыпуск и модных очках с жёлтыми или бутылочно-зелёными стёклами. В руках почти у всех по гамбургеру, по кругу ходит бутылка с высоким горлышком. Девушки курят и говорят между собой высокими голосами с симпатичной хрипотцой. «В наше время голос ломается у всех,» - говорил дедушка Лены. Он работает на бирже труда, и по собственному выражению, «Навидался всякого». «А ещё немного, и мужики начнут рожать детей,» - отвечала на это её мама, и Лену это обыкновенно смешило. «Что, хохотушку поймала? – говорила мама. – Смотри, не найди себе такого.»
Арс вздрагивает, услышав бас, опускает ноги в кефирно-пивную лужу. Семён терзает инструмент, будто бомбардировщик, пролетая над Перл Харбором, сбрасывая на цели груз звуков. Лена обхватывает микрофон влажными ладонями, и поёт, сначала подражая голосу Йорка, а потом не подражая уже никому, перебирая слова и вкладывая в каждую частичку своего сегодня, чтобы забыть, и никогда больше не вспоминать.
Электричество им вырубили через десять минут, но они упрямо допели песню до конца, до финального аккорда. Оставшийся без дела Семён просто садится на карачки, сложив руки на инструменте. В меркнущем свете Лена видит пятна бледности на пухлом лице, и стоячий воротник рубашки, голова высовывалась из него как шляпка гриба из розеточки.
Какая-то часть студентов ещё топчется внизу, не взирая на взвод дворничих, что наседают на них со своими мётлами и лупят по ногам, пытаясь достать чипсы и кожурки от семечек. Может, кто-то из этих ребят разбил камнем скулу Арса, или кинул в него едой, но сейчас они выглядели довольно мило, и Лена очень им благодарна.
Они спустились следом за Арсом по лестнице, трое уцелевших солдат-партизан за своим лейтенантом, как в каком-то старом кино про войну. Между ними плещется молчание, и все четверо знают, что отныне это море не переплыть ни на одном судне. Только и остаётся, что пользоваться сигнальными флажками, и орать, сложив руки рупором, как делал парень по кличке Бодрый.
«Возникли противоречия с другими музыкантами,» - позже скажет Юрию Арс, его самого будет тошнить от этого гладкого слова. «Противоречия», словно на школьных дебатах, до которых он, слава Меркьюри, не дожил. «****ец», - так скажет Абба, и попадёт в самое яблочко.

2003, июнь. Часть 6

- Ты это всё время слушаешь? – говорит Мариша. - Она твоя знакомая?
Он ловит себя на том, что крутит обручальное кольцо, как всегда делает, когда нервничает, и убирает руки за спину. В голове смутная картинка из детства, его застают за ковырянием в носу, и руки точно так же прячутся за спиной.
- Нет.
Почему-то Кириллу стало неприятно, что она взяла этот диск. Именно этот – если бы в плеере оказался любой другой с его стола, чёрт, да даже индийские мантры «Амулет половой жизни»,  который он прятал в столе под коробкой из-под кроссовок Найк и кипой старых университетских тетрадок, всё было бы нормально.
- Очень хороший голос, - Мариша говорит это очень громко, потому что в наушниках зашумели и засмеялись над сомнительной остротой некого Аббы. Острота вроде как была не первой свежести, и щёки девушки, той, что по ту сторону наушников, покраснели. Он определяет это не по смеху, а по какой-то иной причине, что переключает у него в мозгу, в восприятии какой-то рычажок. Щёлк – и он уже знает. Так просто. Видит, как она смутилась, как закусила губу, сдерживая смешинку, как утонули в ямочках уголки губ. Часто Кирилл начинал ревниво гадать, что это была за пошлость.
Да мало ли шуток у школьников.
- Как будто слушаешь аудио книгу. Только рассказчик ушёл варить себе кофе.
Кирилл почувствовал, как разглаживаются складки на лбу, как он улыбается. Мариша как всегда попала в самую точку. Если бы она родилась на пятьдесят лет раньше и пошла на войну снайпером, у них хранилась бы на балконе коробка с восьмью килограммами медалей.
- Угадала, - отвечает он.
Кириллом вдруг овладевает приятное, как тёплые мурашки вдоль позвоночника, чувство причастности к чему-то. Такое же, как два года назад, когда они с Маришей только собирались пожениться. Когда кто-то из друзей позвонил на радио и напомнил о предыдущем вечере. Они с Маришей сидели и улыбались друг другу. Это называется – только для своих, никто ничего не понял, ди-джей выслушал, нажал пяткой кнопочку, отключающую абонента от эфира, и принялся толкать дальше свою вечернюю телегу. «Большинство пищевых отравлений начинается со слов: да хрена ли ему будет в холодильнике, - вот что сказали по радио, - Посвящаю эту фразу Мари и Кирюхе. Никогда её не забывайте, в этом секрет долгой и счастливой семейной жизни. Главное, долгой». Мариша прикрыла ладошкой рот и смеялась, смеялась, а Кирилл ещё раз понял, как сильно её любит. Речь шла о креветках недельной давности, о которых вспомнили, когда вся прочая закуска к пиву подошла к концу, и Кирилл вспоминал о них со смешанным чувством благодарности и гадливости. Какой же духан потом стоял в квартире!..
Сейчас возникло похожее чувство.
- Я хочу записать к ней музыку, - внезапно для себя говорит Кирилл.
- Думаю, у тебя получится. Ты у меня молодец.
Она вытаскивает из ушей наушники-пуговки и откладывает плеер. Вспомнила о размораживающейся в раковине рыбе. Диск по-прежнему шуршит там, и звуки, доносящиеся из наушников, похожи на голоса призраков.
- Конечно, получится, - говорит напоследок. - Если ты так говоришь, то обязательно получится. Можешь попробовать начать прямо сегодня. Сегодня среда, небесная канцелярия должна работать. Тебя они обычно слушают.
Мариша подмигивает ему, и исчезает на кухне.

Но конечно же, у него ничего не получилось. Кирилл долго лежал на кровати, слушая, как жена укладывает дочку спать, напевает ей избитую, как Илиада, тему из «Спокойной Ночи Малыши». Думал о синяке, который поставил ему тогда Арсений.
- Такой красивый, - качала головой его Мари. Она всегда умела воспринимать реальность таковой, какая она есть, не приукрашивая и не сгущая краски в своей хорошенькой головке. – У тебя проблемы?
- Да нет.
- Тогда откуда это?
- Один… известный музыкант, - смутился тогда он. – Типа, автограф.
- Надеюсь, ты оставил ему свой, - ответила тогда она, и больше не касалась этой темы.
Этот синяк маячил у него перед глазами, как будто он вернулся на две недели в прошлое по настенному календарику с щенками колли, и снова заглядывает в зеркало.
Я оставлю, - обещает себе он, - Когда напишу эту чёртову мелодию. Позвоню ему, и, может быть, распишусь на его лице точно так же. Может, там нужны клавишные? Или контрабас. Но электрогитары там не будет. Нет, приятель, никакого дисторшна.
Ему больше не требуется проводов, чтобы слышать голос с диска. Он давно уже вырыл уютную норку у него в голове. Всё, что было тогда записано на студии, отправилось в мусорную корзину, а в местечке, отведённом в голове под новые идеи, уже намело жёлтых листьев и желудей.

На следующий день Кирилл набирает номер Арса, и слушает тикающие в глубине трубки гудки. Я, наверное, единственный, кто ведёт важный разговор в туалете, думает он, пялится на белую, как сон субботним утром, дверь.
«Нокиа» представляется ему бомбой замедленного действия. И когда там наконец отвечают, голосом, который мог принадлежать только смертельно невыспавшемуся человеку, сон которому давно заменяют сигареты, Кирилл зажмуривается. Бам!
- Чего тебе? – Арс словно бы чуть смягчается, услышав его голос. – Если ты насчёт гонорара, то вроде ещё рано.
- Нет, но нам нужно увидится с глазу на глаз. Есть дело.
- Говори.
- Это не телефонный разговор.
- Говори при всех. Эти ребята, в сущности, неплохие парни. Не то китайская, не то вьетнамская разведка. Но прослушка у них настоящее дерьмо. Слышишь, как потрескивает?
- С глазу на глаз, - упрямо повторяет Кирилл.
Арс на том конце линии вовсю развлекается.
- Привет, Ким! Помаши Киму ручкой…
Кирилл представляет, как он курит там, надвинув на глаза провалы стёкол. Пьёт кофе, чёрный и без сахара.
- Что ты задумал? Рассказывай.
- У меня ничего не получается.
- Да? Это не новость. Я запоролся в самом начале. Не знаю, на сколько выкручивать ручку дисторшна. А где ты?
Человек на том конце провода раскуривает сигарету. Спрашивает:
- Как дочка?
Кирилла вопрос слегка выбивает из колеи. Он неуютно ёрзает на унитазе. Голос звучит гулко, и кажется, даже голос в трубке отдаётся среди стен эхом. Возможно конечно, Арс тоже сидит на толчке. Хотя, конечно, маловероятно.
- Хорошо. Скоро пойду забирать из садика.
- А это японское жёлтое пятно?
- Покемон. И его заберу.
- Точно. Покемон. - Арс как будто успокоился. - Не трудись возвращать диск. У меня есть копия.
- Я думаю, я попробую с этим закончить.
- И как же?
Его голос словно предупреждает: не вздумай ляпнуть глупость. Кирилл подумал, что зря он начал этот разговор дома. От него сейчас, наверное, разбегаются волны тревоги, будто следы от брошенного в озеро камня, для жены столь же явные. А резь в животе танцует джигу-джигу на его покрасневшем затылке. Это хуже, чем китайская прослушка.
- Сначала скажи мне, как зовут ту девушку на записи. Я хочу знать.
- Может, тебе пойти и утопить это своё желание в толчке?
Кирилл решил, что в каком-то смысле это будет легко.
У него сейчас два выхода. Вымокнуть изнутри от этой боли и соплей, как подгнившая дыня, или разозлиться. Он выбирает второе, и повышает голос:
- Послушай, я могу написать эту чёртову музыку. Мне просто нужно с ней поговорить. Даже если не знаешь, где её сейчас найти. Просто скажи мне имя. Из какого она города? Скажи мне.
Арс молчит очень долго. Словно ждёт, что Кирилл устыдится своего выпада, и положит трубку.
- Они тебе ничего не скажут. Она умерла, очень паршиво. В автокатастрофе. Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился.
Бинго. Шах и мат всем мыслям, которые Кирилл боялся думать, оборачивая их упаковочной бумагой и складывая пирамидкой у двери его сознания. Теперь они не нужны, теперь их можно просто выкинуть. В какой-то момент он испытал облегчение. А потом вдруг понял, что пирамида из завёрнутых в упаковочную бумагу и перевязанных бечёвкой брикетов гораздо выше, чем он предполагал, Боже, куда как выше, она обступает его, как опоры Эйфелевой башни, опасно качается, грозя обрушится на макушку… Кирилл ощутил, как дрожит под ним тень, как вдруг зазудела обратная сторона глаз.
А потом вдруг всё прошло. Башня устояла.
Водитель, который размазал её, - так сказал Арс. Кирилл почувствовал дикую злость. В каком-то фильме он уже слышал эти слова, и такой же усталый голос. Ты дерьмовое клише, хотел сказать Ястребинин трубке, но промолчал.
Может быть, опасаясь китайской мафии.
- Что ты будешь делать? – продолжает Арс, и Кирилл представляет, как он трёт переносицу. Комок усталости. Может быть, хрящ уже разрушается от кокаина, и до мирной старости в диспансере этой рок-звезде осталось недолго. - Принесёшь цветочков, посидишь на могилке? На кладбище хреновая акустика, поверь мне, запись будет кошмарной.
- Нет.
- Тогда – что?
- А знакомые? Друзья? Родственники… Кто-то же должен остаться.
- И ты этим удовлетворишься?
Вот тут он попал в точку. Усталый музыкант, которого опекает собственный менеджер, больше всего похожая на сифилистичную стерву, и молодой музыкант, предусмотрительно сидящий со спущенными штанами на толчке, чтобы не обделаться от того, что он услышит в трубке, их объединяет она – неудовлетворённость.
- Пожалуй, нет, - говорит Кирилл, и чувствует, как гудящая, натянутая между ними до предела нить слабнет, словно кто-то ослабил колки. Немного поколебавшись, он добавил:
- Может, тебе стоит с этим завязать? С этой гадостью в твоих венах.
Арс смеётся ворчащим смехом, удивительно приятным.
- Чтобы давать мне советы, ты…
Кирилл думает, что услышит – ты ещё слишком молод. Готовится промолчать в ответ – жизнь ведь действительно ещё вся вроде бы впереди. Но Арс говорит:
- …уже далеко не так молод, верно?
И отключается, не попрощавшись.
- На работу не опоздаешь? – говорит, проходя мимо туалета, жена. Кирилл слышит удаляющееся: – Засранец.
Конечно же, нет, - говорит он про себя с улыбкой. Она такая умница, Мариша, всегда начеку.

2003, июнь. Часть 7

Когда дверной звонок наконец умолкает, Арсу кажется, что звук навсегда обосновался в его голове. Гуляет от уха до уха, взбивая серое вещество в коктейль.
На площадку выглянули соседи, и кто-то объясняет им, что раз никто не открывает, это вовсе не значит, что его друга нету дома. Совсем, нахрен, не значит.
- Нет, я не пьяный, - доказывает он скандальной бабке-соседке. Наверное, на шум выглянули ещё несколько жильцов, их голоса невнятным гулом примешиваются к первым двум. – Да вызывайте вы кого хотите!
Когда шум улёгся, и дверь шепчет стуком.
- Эй, давай открывай. Я знаю, что ты здесь.
Когда на площадке бушевал блицкриг, Арс думал, что его всё-таки нашёл этот смешной мальчишка. И теперь лениво гадал, хватит ли у того терпения выкурить из логова медведя, или же нет. Он лениво катал эту мысль, как кусок полурастаявшего масла, из угла в угол пустой черепной коробки. Но голос за дверью вовсе не был голосом Кирилла.
А, всё равно, - думает он, шаркая к двери. – Этого следовало ожидать. А вот мальчишка бы меня удивил.
На него светит улыбка Блондинчика.
- Ну как тебе представление, старик? Смачно? Я сказал им, что ты мой дружок-гей и ты собираешься утопиться в ванной из-за того, что я нашёл себе другого.
Арс идёт в комнату, захлопывая по дороге открытые дверцы шкафов. Блондинчик проходит следом.
- Что это у тебя тут?
На полу неопрятными комками валяется одежда, всякий хлам вперемешку с пакетиками от одноразовой лапши. Как будто туда опрокинули несколько мусорных корзин. Повсюду, словно последствия короткого осеннего снегопада, листочки из блокнота. На круглом журнальном столике их больше всего, присыпанных пудрой
В этой квартире Арс был прописан, но появлялся здесь не часто, предпочитая ночевать с какой-нибудь из подруг по лиходеевским впискам. Если ночь заставала где-то рядом с такой, он звонил Лиходееву, и тот приезжал с ключами, порядком сердитый.
Жилое пространство взято в тиски разнообразной техникой. Компьютер с новомодным жидкокристаллическим экраном, напротив кровати – плазменная панель, похожая на дыру в стене. Белый, как ледник, кондиционер над окном.
Арс падает на стул, распихивая ногами хлам. Саша отмечает, как жалко он выглядит среди сверкающих хромом и правильными гранями девайсов. Словно червоточинка в алмазе. Расслабленная поза кажется обманкой. Арс, похоже, сам это понимает, потому как запускает пустой банкой из-под пива в экран плазмы.
Под журнальным столиком льёт в атмосферу металлический звук ноутбук, который Арс, очевидно, притащил с кухни. Играет REM, что-то очень тихое из последнего альбома.
- Ты собираешься возвращаться на работу? Мама-сан, знаешь ли, скучает.
- Я вернусь, когда захочу. У меня творческий отпуск.
- Я уже понюхал этот твой отпуск, - усмехается Блондинчик. - Пахнет коксом и виски.
Арс пожимает плечами. Блондинчик подходит к столику, макает палец в снежную горку. Кладёт его в рот и тщательно обсасывает.
- Что с тобой случилось, приятель? Все волнуются.
- Всё под контролем. Передай им, чтобы перестали звонить. Меня уже затрахала песня на мобильном.
В глазах Саши появляется сочувствие.
- Хочешь, я тебя вытащу? Съем весь твой кокс.
- Это будет слишком сладкая смерть для тебя, - отвечает Арс, ухмыляясь. – У тебя прихватит сердце прежде, чем закончишь. Мне придётся брать ложечку и запихивать в тебя остатки. Возможно, через задний проход.
Блондинчик хохочет.
- Розовые сопли. Как будто я твой друг-гей.
- Как будто ты мой друг-гей.
Саша решает, что настало время для решительных действий. Перед ним сидит старина Арс в своей обычной развязной позе, как обычно, небрежно одетый: рубашка навыпуск, красная и в светло-коричневых пальмах, джинсы-клёш колышутся вокруг босых ступней. Конечно же, курил. Вроде бы такой, как раньше, только скулы изнутри взрезают кожу, и под нижней губой – неполотые огороды щетины. Он потянулся, чтобы сграбастать Арса за воротник.
- Пошли-ка. Папаша немного тебя поучит.
Арс уворачивается, а когда он тянется опять, отбрасывает руку. Встаёт. На шее набухли узлы, челюсть хищно отвисла, и лицо стало походить на череп. К нижней губе прилипла сигарета. Бедный Йорик, мать его, Перезагрузка.
- Послушай, - говорит Блондинчик,  бессильно сжимая и разжимая кулаки и гадая, в какой же момент всё переменилось. Тело под пальто вспотело, и бока щекочут противные ручейки пота. – Послушай. Я могу тебя вытащить, в какое бы дерьмо ты не вляпался. Прыгнем в машину и покатаемся по городу, а, что скажешь? Завалимся в клубешник, поснимаем тёлок. У меня отобрали права, ну да и хрен с ними. Хуже всё равно уже не будет.
Под ногами хрустят битые бутылки. Блондинчик вдруг обнаружил, что он не разулся. Он пришёл не в гости к другу, он пришёл сюда воевать, но битва проиграна, и остаётся надеяться, что враг за каким-то фигом всё-таки выкинет белый флаг, соблазнившись гуманитарной помощью.
Арс ощупью возвращает на ножки оброненный стул. Когда он упал, никто толком не заметил. Теперь уж точно у соседей есть повод вызвать для них синий бобик. Мебель громят, как же.
Садится вновь, развернув спинкой к себе.
- У меня вот здесь – он касается виска, - полопались лампы, вот так вот.
- Уверен, что бы у тебя там не было, это лечится.
Блондинчик договорил последние слова, уже чувствуя себя последней сволочью. Но договорил - упрямо, до последней точки.
- Теперь не то, - Арс словно не слышал Сашу. Он устроил локоть на спинке стула, а голову в ладони, погрузив пальцы в отросшие, сальные волосы. - Теперь радио есть в каждом мобильнике. Но ловят все они совсем не то, что нужно. Понимаешь? Мы всё просрали, а теперь у меня в голове лопаются лампы.
Саша молчит, сложив ладони в карманы.
- Кто знает, что на самом деле заглушило это радио, - Арс качает головой. – Хотел бы я это знать. Какая-то шестерёнка внутри сломалась, и весь механизм дал сбой.
Он внезапно встаёт, придерживаясь за спинку. Обращает к другу синяки, которые выглядят куда гуще голубых глаз.
- Не вздумай больше хватать меня руками. Лучше посижу дома. Один хрен скоро новый год. Буду смотреть всякую байду по ящику. Сбегай лучше мне за пивком. В леднике осталось всего ничего, а лучше иметь боекомплект. Верно?
Он ушёл, расшвыривая ногами мусор. В ноутбуке рулетка винампа выстрелила Саном и Бабкиным.
- Нева-нева-нева-неважно, - нашёптывает Саша почти бессознательно, - Ни боли, ни жажды...
На столе присыпанные порошком валяются корочки от трёх или четырёх блокнотов и пружинка от отрывного, по всей комнате разбросаны листочки всех оттенков белого, разного формата, словно приглашая собрать какой-то извращённый вид паззла, вернуть их все под свои обложки. Нет уж, не дождётесь, решил Саша, пытаясь разобрать каракули. Все исписаны, по большей части по паре строчек сверху или поперёк, но попадалось и больше надписи, с заштрихованными и перечёркнутыми частями. На карандаш нажимали с такой силой, что он крошился, оставляя грязные пятна.
Он открыл окно, и листы снежной бурей поднялись в воздух, заклубились вокруг, словно клочья тумана. Блондинчик вспомнил фильм, где с неба падал пепел. Кажется, там показывали войну.
- У тебя тут опасно курить. Того и гляди рванёт, - крикнул он в пространство.
Нет ответа.
Мерзость сочится, как будто на сердце тает замёрзшая придорожная лужа. Ощущение, что он вот сейчас совершит предательство, что-то на уровне ножа в спину, или угона бабы лучшего друга. Или даже просто собирается измазать его дверь говном. Что-то вроде шутки, только это уже не шутка, этакая пакость.
Он принимается комкать бумагу и набивать ими карманы пальто. Набивает карманы словами – вот как об этом написала бы жёлтая пресса. Набивает словами карманы. Сане нравится, как это звучит, он прокручивает эти слова в голове снова и снова, и от них начинает вонять тухлятиной. Как будто в бумагу, которая занимает место в его карманах, заворачивали рыбу.
Он вышел, прикрыв за собой входную дверь.

Тем же вечером Блондинчик спускается в духоту и тёплый запах метро, и ему чудится там аромат кофейных зёрен. Сандра дома, она в фартуке с розами сооружает на сковороде что-то томатное и очень кисло пахнущее. Руки у неё все в помидорах, как будто в крови. На столе в блюде мясные обрезки и открытая банка горчицы. Играет старый кассетный магнитофон, звук убавлен почти на минимум и Гребенщиков еле слышен за шипением масла на сковородке.
- Ну что? – спрашивает она Сашу.
Он показывает свои трофеи. С отвращением вытрясает из карманов, раскладывает на столе. Сандра читает, водя ногтем по каракулям и шевеля губами. Под ногтями застряли белые томатные семечки.
- Нужно позвать остальных.
Пока Блондинчик сгребает со сковородки томатное месиво и мажет его на хлеб, Сандра звонит Лиходееву и Сургучу.
- Что-то наши собрания стали слишком частыми, - заявляет по телефону Сургучев. – И слишком мрачными.
- Жизнь вообще не леденец, - ответила ему Сандра. – Давай тащи свою жирную задницу.
Они ни о чём не говорят. Саша ест, собирая подливку ломтём хлеба с подбородка, ищёт в холодильнике пиво и ставит запотевшую банку на стол. Он ест и ест и ест, и постепенно возникает ощущение, что в желудок складывают камни. Старается ни о чём не думать.
Он знает Арса всего четыре года. Куда меньше, чем, к примеру, Малыш, и даже меньше Сандры. Сандра познакомилась с ними, помнится, на каком-то вокзале, дрыхли на чехлах с инструментами, беспечные такие, что она сначала умилилась. А потом, засучив рукава, серьёзно взялась за этих кукушат. Уже потом появился Лиходеев, Сургуч, и он сам, подобно добавляемым к основной теме инструментальным дорожкам, из которых получалась музыка.
Когда они играли, они были единым целым. Арс стоял у руля, как морской капитан, вращая его то вправо, то влево, Не раз он напивался, и отсыпался в трюме, не раз падал за борт. Тогда к штурвалу вставала Сандра, изрыгая проклятья и дымя сигаретами, вела судно сквозь рифы музыкальных лейблов и продюсеров, ям, о которых знает только она.
Но направление неизменно выбирал Арс.
Теперь Сандра вновь у руля, но руттер у капитана, и он погружается с ним на морское дно. В этом руттере, возможно, записаны они все, и теперь их имена размывает солёной водой.
Они с Сашей быстро спелись. Вместе куралесили по московским улицам и в респектабельных заведениях, вместе напивались и брели под утро домой, поддерживая друг друга. Парни с одного двора. И тем не менее Арс всегда был для него загадкой. Никто не знал, что он выкинет в следующий раз, никто не догадывался, что им движет. Его прошлое покрыто чернильными разводами, в будущее он шагает, ничем не освещая себе дорогу. И кочки, о которые он запинается, достаются только и исключительно ему. Все, кто следом, Лиходеев, Сургучев, Сандра, светят себе под ноги фонариками, и не видят этих кочек.
Что нам делать с пьяным матросом – напевает Гребенщиков, и Саша против воли прислушивается, надеясь найти там ответы:
Что нам делать с пьяным матросом
Что нам делать с пьяным матросом
Господи, спаси…
Сандра больше не притрагивается к бумагам. Бросает в кастрюлю вариться макароны, и закуривает, пачкая томатной пастой сигареты. Стряхивает пепел в раковину. Где-то совсем рядом шумят возвращающиеся с работы люди, и что-то объявляют по громкоговорителю.
Стук в дверь доносится как будто из другого мира.
Это Лиходеев. Плащ на нём как будто сделан из резины – наверху всё ещё идёт дождь. В руках он держит шляпу, настоящую фетровую шляпу, и с неё стекает вода. Он видит скомканную и разбросанную по столу бумагу, говорит визгливым голосом взбалмошной мамаши нескольких подрастающих чад:
- Вы что здесь, курите?
Наверное, музыканты, какими взрослыми они не кажутся, какая щетина не покрывает их подбородки, и какие никотиновые пятна не появляются между пальцами, навсегда останутся детьми. Стрелка их возраста застряла на четырнадцати-пятнадцати, времени, кода у других начинают пробиваться через скорлупу детской беспечности какие-то амбиции. Можно сказать, для этих вечным приютом стал девяносто шестой – девяносто пятый, жвачка Toorbo и Денди с циплячно-жёлтыми картриджами.
Подобные шутки, как и эксцентричные выходки, Сандру больше не удивляют. Она привыкла быть им матерью.
- Это Арс.
За спиной Лиходеева маячит фигура Сургуча.
- Вы что, скурили Арса? - кудахтая, спрашивает он.
Пролезает в дверь боком, и в помещении сразу становится теснее. Слышен запах лука и крепкой пивной отрыжки.
- Закрывай дверь и садись, - говорит Сандра, расставляя тарелки прямо на мятых листах, используя их, как скатерть. - Макароны подоспели.
За стеной пролетает поезд, пока они втроём рассаживаются вокруг стола, открывают пиво или наливают себе кофе из плешивого кофейника. Сургучев ставит себе на колени ноутбук, кабель сети тянется за ним, похожий на крысиный хвост. Водит пальцем по тачпаду, оставляя жирные отпечатки, и словно ни о чём не беспокоится. Его борода вся в крошках и похожа на губку-железку для мытья посуды.
- Не залей мне клавиатуру, - сварливо говорит Сандра.
- Что я тебе, ламерюга какой, - возмущается тот, двумя пальцами сжимая за горлышко бутылку. Пальцы у него такие большие, что кажется, этого горлышка нет совсем, а бутылка растёт у него из кулака. – У тебя есть мышка? Дай, а?
Лиходеев сосредоточенно читает надписи на блокнотных листах. Наконец поднимает глаза, переводит взгляд с Сандры на Блондинчика и обратно. Зачитывает с одного листа:
- «Наша дорожка из крови и ртути... Куда, куда ведёшь ты нас –
К смерти или к жизни новой?». Что это? Хокку?
Сандра жмёт плечами. Саша отводит взгляд, копошится в корейском салате. В блюде плавает одна бумажка, наполовину пропитавшаяся острым оранжевым соусом.
- Это не хокку, - не отрываясь от экрана, говорит Сургучев. Декламирует:
Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб
- Вот это хокку, - продолжает он. – Басё. А это дребедень.
Лиходеев возвращается к чтению. Лоб собирается задумчивыми складками. Руки комкают бумагу, медленно и осторожно, словно стараясь сложить её по уже обозначившимися сгибами.
- И что, здесь такое – всё?
- По большей части, - отвечает Сандра. - Две, три строчки, редко больше.
- Всё серьёзно?
Саня отвечает:
- Более чем. Я пытался его сегодня немного растрясти, но ничего не получилось.
- Может быть, дать ему немного времени.
- У него было время. Полгода в клинике и ещё год потом, пока он где-то шлялся, - теперь Сандра говорит резко, глядя в глаза Лиходееву. Он отводит взгляд. – Это бизнес. Как можно работать, когда ни в чём не уверен? Когда все твои планы написаны мелом на стене. К следующему году, к поездке в Германию мне нужен альбом. И команда, в которой я буду абсолютно уверена.
С ней никто не спорит. Лиходеев выглядит усталым. Он сидит прямо в одежде, полы пальто уныло подметают линолеум. Утопил руки в просторных карманах, сгорбился, и напоминает усталого детектива из классических американских фильмов. Тех самых, небритых, в шляпе и с сигаретой.
Шляпу он бережно положил на соседний стул.
На какое-то время наступает тишина. Саша звонко цокает вилкой по фарфору, звук напоминает звон церковного колокола. Потом спохватывается, и откладывает вилку.
- У меня кое-что есть, - говорит Лиходеев. – Парочка стихов, ещё с института завалялась. Запишем альбом в стиле ретро. Хреново кантри.
- У меня тоже есть, - подхватывает Сургучев, сопровождая свои слова щёлчками мышки. На экране логотип Livejournal, мобильник подключен к ноутбуку и усиленно грузит что-то в сеть. Один из его собственных блокнотов здесь, он положил его под мышку в качестве коврика. Все присутствующие видят его широкую спину в майке-борцовке, и вынуждены разговаривать с ней.
Лиходеев, Блондинчик и Сандра мрачно смотрят друг на друга. Молчание нарушает только какая-то песенка, которую Сургучев напевает себе под нос вразнобой с шепчущим магнитофоном.
Сандра принимает решение. Хлопает в ладоши:
- Начинайте, ребята. Завтра в студии посмотрим, что можно сделать.

В субботу «Странные сны» впервые выступили без Арса. Нельзя было назвать шоу успешным, но и провалом Сандра не назвала. Они пошли на этот шаг, вот что главное. Саня объявил, что Арс, к сожалению, довольно тяжело болен, а так как это шоу для них важно, блин, чёртовски важно, петь сегодня будет он, и в не совсем обычной для Снов манере.
«Болен» применительно к музыканту означает только то, что он лежит в гримёрке и пускает слюни в луже собственной блевотины. «Тяжело болен» означает примерно то же самое, только пускает слюни он в белесой кокаиновой каше.
Это был бесплатный концерт, совместный с Алисой и ещё парой групп, и, наверное, только поэтому никто не потребовал назад деньги за билет. Большая часть бурлящей там, внизу, толпы пришла посмотреть на Кинчева, хотя какая-то доля фанатов Снов и других музыкантов там тоже была.
Сандра всё время стояла за сценой, привалившись к какой-то опоре, что вибрировала от звуковых волн, и скрестив на груди руки. Глаза закрывают тёмные очки, и под толстенными стёклами они были сухими, как дюны Каракумы. Цепкими глазами музыкального продюсера.
Странные Сны выживут. В опухоль, что гонит по венам яд, уже врезается нож хирурга, первый гной вот прямо сейчас промокают салфеткой. Опухоль эта у самого сердца, и крови будет много, и ребятам понадобится время, чтобы сыграться на этот раз уже втроём, почти все, конечно, думают, что это невозможно, но holy fuck, как выкладывается Сургучев, промокшая от пота майка хлопает, как парус, натягивается между лопатками, и вновь проседает, когда рука с перемотанной посередине скотчем палочкой показывается над головой, и, кажется, весь этот жар бьёт в лицо только от него одного…
«Мы начали впятером, и дальше пойдём уже вчетвером,» - вроде так сказал Арс перед тем, как они похоронили Малыша. Время ей повторить его слова. «Вы начали впятером, а теперь вас только трое. И что же?»
- Когда-нибудь мы исчезнем с лица земли именно таким образом, - пошутил Саша перед выходом. – Пересохнем, как Азовское море. Кто-то останется последним, Странный, мать его, Сон, а потом – ничего. Останешься только ты, мать, продавать пластинки в переходе.
Хотя Блондинчик и сказал, что Арс приболел, уже то, что они вышли сегодня на сцену без него, уже кое-что значило. Фанаты не дураки, догадаются, что всё это значит. Вполне возможно, что от них, как от съеденной груши, останется теперь жалкий огрызок. И тем не менее ей нравилось то, что звучит сейчас со сцены. Мощный фанк, кое-где даже рэгги, сдобренное обильными клавишами. Возникший неизвестно откуда диско-панк, зазывающий растрясти содержимое желудков и, возможно, выплеснуть под ноги соседа только что выпитое пиво. Соло на басу, Саша играет слэпом, слышится RHCP закваски золотого девяносто первого. Старые песни меняются до неузнаваемости, там, где была гитара, теперь звучит месиво из сэмплированой электроники, ударных и баса. Ребята старались, три дня подряд корпели над материалом в загородной студии. Переписывали заново, играли и так и эдак, ругались, хлопали дверьми, и сигаретный смог ползал за ними из комнаты в комнату, словно живое существо. Натужно гудела электроника, на которой - вообще на каждой ровной поверхности множились стаканы с засохшей на дне жидкостью.
Белый порошок неожиданно оказался в немилости. Сначала его хотели заменить марихуаной, Сургучев даже привёз с собой небольшой гербарий (я как Джа, - без конца повторял он, явно слабо представляя, что это значит, - Я как Джа, ей-богу! И хохотал, хлопая себя по животу), но в горячке работы о нём благополучно забыли.
У микрофона стоит Блондинчик, «Сладкоголосый Фернандо Блондинчик», как метко окрестил его Лиходеев. После «сломанного» вокала Арса это на самом деле были трели соловья, Бон Джови в самом расцвете. Правда англоязычные песни ему не даются совершенно, - отметила про себя Сандра.
Она шарит взглядом по толпе в поисках фанов Снов. Вот они, стоят тесной группой, похоронная процессия, мать вашу, не решаются даже поднять флажки и развернуть перетяги. Далеко не все смогут понять отсутствие Арса, и новое звучание. Это нормально, всё идёт как должно идти. Старые, возможно, потеряются, но появятся новые, например вон та девчушка, что танцует под музыку, руки летают в воздухе над головой, как две белые птицы. На ней оранжевый топик, и Сандра вдруг чувствует на языке привкус апельсинового сока.
Не все переживают такую кардинальную перемену в составе, но они переживут, теперь она знает точно. Просто не могут не пережить.
Пауза, заполненная мощной ритм-секцией, и вот уже в ушах плещутся надрывные звуки саксофона. Саша учился играть на нём у Малыша, когда тот, вольный, как сорвавшийся с ветки лист, болтался по миру в компании Арса; и с тех пор, как Малыш погиб, не брал в руки этот инструмент.
Раздувает щёки так, что обозначились синие вены, словно реки на глобусе. По смазанным лаком волосам на шею струится пот. И музыка струится, мелодичный, медлительный, сдобренный электроникой джаз. В задних рядах слышатся аплодисменты, намечается какое-то движение. Сандра присмотрелась – и выронила сигарету. Танцуют! Господь Всемогущий и Благостный, на концертах Снов ещё ни разу так вот не разбивались на пары и не танцевали.
Нет, на Азовское море это никак не смахивает - думает Сандра, чувствуя, как на пересохших губах зудит улыбка. Не пересыхающая вода – а полыхающая во вспышке сверхновой звезда. Они сгорят, а не пересохнут. Только так.

2003, июнь. Часть 8. Днём раньше и двумя днями позже.

На второй день после их общего сбора в берлоге гудки в телефоне Арса сменились женским голосом. «Телефон Абонента выключен или находится вне зоны действия сети»,  - сообщает он вновь и вновь и Сандре слышится, как щёлкает механизм, перематывающий запись.
Тогда она упаковалась в свой джип, леворульную тойоту 1975 года, и поехала к нему. Москва плывёт вокруг исполинским айсбергом, то и дело осыпаясь потоками машин и плещется в стекло водой утренних луж. Радио, убавленное почти до минимума, шелестит, и Сандре слышится треск ломающегося льда.
Сандра собиралась съездить сюда и раньше, но каждый раз лёд под ногами ломался, втягивая в повседневную суету. Звонил менеджер из "Century Media", уточнял, выступят ли Сны с Алисой в субботу. Сандра ответила, что конечно да. Они выйдут и взорвут танцпол и всё, что возможно взорвать…
У Арса достаточно времени, чтобы снюхать свой кокс, так она думала, а также весь стиральный порошок, что обнаружится в ванной. Уже потом, во время лихорадочных ночей перебора материала (Лиходеев шутил, что они могли бы записать за эти три дня пять альбомов ремиксов), она подумала, что застань она его тогда дома, и уверь он её, что
- Не стоило так волноваться, мамаша. Я снова в норме.
всё было уже решено. Мятые блокнотные листы, светло-голубые и белые кружились в её сознании, как падающие листья, на каждом отпечаталась бессильная ярость. Она уже видела такую в детстве, в глазах папы, всегда такого весёлого и полного жизни, а теперь прикованного к инвалидному креслу. Рак крови пожирал его изнутри, и ноги предали первыми. Он уже знал тогда, что скоро умрёт, но сильнее всего страдал от этого в первые недели, когда понял, что больше не может ходить. Этот океан боли и бессилия в глазах отца Сандра запомнила навсегда.
И теперь эти воспоминания всплывали одно за другим, как обломки затонувшего судна.
Она бросила машину, перегородив кому-то выезд, поднялась на третий этаж, втирая грязь в обшарпанные ступени. От стальной пластины двери тянуло холодом, словно от люка подводной лодки, за которым до хрупкого солнечного света километры воды.
Звонок булькал там, разгоняя по щелям тараканов и шпыняя мух. Сандра давила на кнопку до тех пор, пока палец не побелел, а потом ушла, прилепив на дверь свою визитку.
- Ты ездила к нему? – спросил позже Лиходеев.
- Нет дома.
- Точно?
- Да. Если бы было что-то ещё, будь уверен, полиция бы уже развинтила дверь по винтикам. Я умею чувствовать такие вещи. Его просто нет дома.
- Хорошо.
После концерта Сандра поехала к нему ещё раз. Без какой-то явной цели. Она чувствовала, что не найдёт его там. Возможно, оставить ещё одну записку для успокоения совести. И нашла у двери ещё одного гостя. Он сидит, прислонившись к стене и притянув к подбородку колени, хлопья синей краски, которой был выкрашен подъезд, запутались в его свитере. Этому дому не помешал бы капитальный ремонт, что верно то верно. Он поднимает лицо навстречу, и овал его белеет в свете тусклой лампочки.
- Ты, - с нотками узнавания в голосе говорит Сандра. – Я тебя помню. Андрей?
- Кирилл, - поправляет её молодой человек. Он поднимается, и Сандре чудится скрип трущихся друг о друга суставов и щёлканье косточек в его длинном тощем теле. Неуютно переступает с ноги на ногу, протягивает руку. На кончиках его чёрных вымазанных кремом туфель собралась пыль.
- Тоже на аудиенцию? – Сандра жмёт пальцы. На всю ладонь, длинную и узловатую, её руки не хватает.
- Его нет дома.
Визитка отклеилась от косяка и валяется у ступеньки, вместе с упаковкой от гандона и сплющенной банкой Клинского. На картоне отпечаталась подошва чьего-то ботинка.
- Не знаешь, куда он мог уехать?
Кирилл мотнул головой. Нечесаные пряди плескались на лице, пара волосков прилипла к уголку рта. На затылке они собраны в неопрятный пучок.
- Я звонил, но никто не брал трубку. Думал, что найду его на шоу, но Саша сказал, что он болен. – Кирилл трёт щёку и продолжает, - Серьёзно болеет. Что с ним случилось? Он в больнице, или что?
- Просто исчез, - отвечает Сандра, извлекая из сумки связку ключей. Сумка у неё была, как и положено менеджеру и продюссеру серьёзных людей, не сумка вовсе, а чемодан из коричневой коже, болтающийся на несуразных лямках. - Саня видел его в последний раз неделю назад.
- Я разговаривал с ним неделю назад. По телефону.
- Во вторник?
- В понедельник. Вечером.
- Примерно в это же время, получается. Ну-ка подвинься…
Сандра зазвенела ключами, замок кашляет, как больная псина, и дверь поддаётся.
- У меня есть ключи от квартир всех музыкантов. Я же их менеджер, верно? Должна знать, сколько у этих полудурков бутылок коньяка в холодильнике и где они хранят своих надувных женщин.
- Ага, - соглашается Кирилл, заглядывая в квартиру. Воздух похож на кофейную гущу, здесь не проветривали уже много дней. Можно было услышать запах горелых спичек, в детстве Кирилл любил этот запах – кто из мальчишек не любил запах спичек и плавленой пластмассы? – он бережно пронёс эту любовь в зрелость, но сейчас по стенкам желудка поползли тошнотворные сгустки.
Сандра, не разуваясь, проходит в комнату.
Кое-где по-прежнему валяются клочки бумаги, как клочки шерсти после кошачьего побоища, на полу в центре появилось вонючее выгоревшее пятно, словно большая дыра. Если бы внизу не было соседей, сквозь неё можно было бы провалиться в подвал.
- Что он тут делал? – спрашивает Кирилл.
Сандра не ответила. Проходится взад и вперёд, переставляя ноги, как ходули, через лежащие на спине стулья, поддевая носками туфель пустые бутылки и морща нос. Они с Кириллом создали тут единственное движение воздуха за последнюю неделю, и шторы благодарно колыхались. Кровать небрежно застелена красно-белым пледом, на подушке застарелая вмятина, и подушка похожа на большой серый валун. Кирилл подумал, что если туда налить воды, она, наверное, будет держаться. У плазмы разбит экран, так что она напоминает большой зубастый рот. Шкаф открыт, одежда набросана как попало. Всё вместе это выглядит, как комната для жертвоприношений, что Кирилл иногда видел в истеричных документальных фильмах по второму каналу. До киношной точности не хватает только загадочных пентаграмм на стенах.
Они заглядывают ещё в ванну и в туалет, и, наконец, располагаются на кухне за столом. Кирилл споласкивает чайник и ставит его кипятится. В турке осталась заплесневелая кофейная гуща, и он убирает её в мойку.
- Будете что-нибудь? Чай?
- Давай на ты, не маленькие уже, - бурчит Сандра. Она раскладывает перед собой несколько сигаретных пачек, как будто пасьянс. Придирчиво рассматривает каждую. Наконец, выбор пал на жёлтые Pall Mall, многочисленные дамские Vogue отправляются обратно в сумку. От двери, которую никто не удосужился прикрыть, тянет сквозняком, и кучерявый дым растягивался и ускользает следом.
Кирилл попытался вспомнить, как всё-таки её зовут, что-то напоминающее героиню иностранного мелодраматического сериала, вроде бы на S, но не преуспел.
- Ушёл, - резюмировала Сандра, губы складываются в ухмылку. С такой полный оптимизма, но уже догадывающийся о серьёзности своего положения больной принимает от врача градусник. На фильтре сигареты осталось немного вульгарной красной помады.
- Может, позвонить кому-то из друзей?
- Со всеми его друзьями я и так общаюсь каждый день.
Значит, кроме членов группы никого больше не было, - заключает для себя Кирилл, глядя, как лицо, будто сложенное из наждачной бумаги, плавает в дыму.
- Будешь чаю? – переспросил он.
- Чай? Нет, спасибо.
- Когда мы открывали дверь, я думал, он повесился, или что-то вроде того, - замечает Кирилл с мало уместным оптимизмом.
Она не отвечает, и Ястребинин, глядя в тёмные отсутствующие глаза, не решается больше ничего говорить. Чайник закипел и выключился. Над дверью тикают часы, большая стрелка на двенадцати, маленькая – на семи, хотя на улице приглушённо ворчит полдень. Там качались ветки, и солнце складывает поверх разбросанной по столу грязной посуды мозаику из теней. Каждая хлебная крошка обретает внушительную тень и вытягивается в пространстве, все вместе они напоминают застывший на фотографии метеоритный дождь.
Возможно, таким молчаливым образом они ведут разговоры о хозяине квартиры, каждый сам с собой и каждый на свой лад. Кирилл вспоминает время, когда они с ребятами засиживались на кухне в двухтысячном, закусывая пиво первым альбомом Снов. Как он обнимал Маришу, держа её на коленях и изнемогая от желания, и как она просила выключить его «этого крикливого типа», а он смеялся, уверяя её, что во многом благодаря этой музыке у него появились какие-то амбиции, он вышел на сцену и сейчас уже практически сам профессиональный музыкант. Кобейн кобейном, а всё-таки нас делают именно те люди, которые действуют в наше время, здесь, рядом. Ты заходишь на их сайты, споришь до одурения на форумах, с нетерпением ждёшь новый альбом и ругаешь EP за два паршивых трека. А в девяностые – до одури разыскиваешь на радиорынках нужные кассеты, переписываешь с носителя на носитель для друзей. Лицо Арса неизменно вспоминается ему будто обёрнутое серой фольгой, с ниточкой слюны на подбородке. Там, в гримёрке, он сидел на стуле, устроив на коленях жёлтые руки, и смотрел невидящими глазами, узкими полосками белков.
Что вспоминает Сандра, он не знает. Под кукольными ресницами комки темноты, казалось, они пульсируют, когда Сандра моргает или переводит взгляд с одной точки на другую.
- Ему следовало завести кошку, - внезапно говорит она. Фраза эта извивается и корчится, словно выдернутая из косяка и выброшенная на берег рыба, и Кирилл не стал отвечать. Он говорит:
- Вы… ты случайно не знаешь ничего о девушке, которая была ему дорога? Её сбила машина.
«Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился,» - вспоминает Кирилл, и дыхание разъярённого, не слишком трезвого человека по ту сторону трубки.
- Девушке?
- Ну да. Возможно, в его родном городе.
- Ничего, - качает головой Сандра. Взгляд её проясняется.
- Зачем ты его искал? – спрашивает она.
Кирилл колеблется, ощущая, как коробочка с болванкой мешается в кармане на штанинах.
- Наверное, это наше с ним дело.
- Ага. Тогда ладно.
Она забычковала окурок о стол. Кирилл заворожено смотрит, как она переносит вес тела на ноги, замурованные в колготки ходули вздрагивают, осваиваясь со шпильками, такими же красными, как помада, как расправляет воротник и выпутывает из него волосы.
- Пошли. Сюда я кого-нибудь пришлю – убраться.
Кирилл подождал, пока она запрёт дверь, и вместе, в молчании спускаются вниз.
- Тебя подвезти?
- Спасибо. Мне недалеко.
- Тогда удачи, амиго.
Кирилл отошёл немного и оборачивается, глядя, как колышутся вокруг её ног полы пальто. И когда она распахивает дверь своей тойоты, кричит:
- Подожди.
Идёт обратно, и Сандра ждёт, нетерпеливо постукивая каблуком. Выражение, которое Кирилл видел на кухне, пропало, словно кто-то вдоволь налюбовался картинкой и нажал на play. Теперь это деловая женщина, монстр своего дела с гипсовым лицом, у которого расписаны до мгновений все свободные минуты. Между губами, как будто в прессе, снова зажата сигарета.
- Арс попросил меня написать музыку под фонограмму.
Постукивание каблука замерло. Сигарета переместилась в другой угол рта – Кирилл на мгновение увидел ярко-розовый язык. Он затылком чувствует напряжение, она вся подобралась, словно тигрица, почуявшая газель, новую, неизвестную для неё информацию.
- Какую фонограмму?
Кирилл комкает в руках диск.
- Я не знаю, кто там поёт. Он так и не сказал, хотя я пытался у него узнать. Я…
Он запутался в звуках, которые никак не желают составляться в слова, и Сандра спрашивает:
- Ты написал?
- Да. Сначала мы с ним думали разрезать всё это на треки, и выбросить лишнее. Там много разговоров, фоновой шум. Но в конце концов я сделал проигрыш поверх записи. Только гитара, никакой электроники. Мне показалось, это будет в самый раз, и - вот копия.
- Напиши свой телефон. Вот здесь, на обложке. Я заберу это.
Кирилл набросал огрызком карандаша номер, диск перекочевал из рук в руки. Тойота взревела мотором, перевалилась через обочину, чтобы влиться в обыденную до зубного скрежета московскую пробку.
Кирилл идёт к метро, шелестя в карманах мятыми десятками, и лелея между рёбрами странную лёгкость.
Диск этот будет крутится в плеере ещё где-то с месяц, а потом Мариша забеременеет вторым ребёнком, и в повседневной суете голос на записи, говорящий: «Абба, миленький, ну зачем ты всё это записываешь?» как-то сам собой отойдёт на второй план, чтобы потом пропасть вовсе.  Диск, должно быть, закатится куда-то в щель между шкафом и полом.
Повторно он будет разговаривать с Сандрой об этой пластинке только спустя пять лет.

1996, поздняя осень. Часть 3
Воет ветер, срывая ворон с проводов, и Лене вспоминается школьная библиотека. Когда в окно врывался ветер, вздымал со стола подшивки газет, и они так же кружились вокруг, бестолково хлопая страницами.
Тучи опустились совсем низко. Отсюда они кажутся свинцово-белыми и рождают вязкое ощущение, что им не будет конца и края, что они окутали весь мир. Какой должна тогда казаться Земля из космоса? Наверняка, огромным снежным комом.
Мысль сама по себе очень смешная, но Лене не хочется смеяться. Положив подбородок на руки, она наблюдает, как сыплются сверху снежные крошки. Первый снег в этом году. По телевизору сказали, что дома он уже выпал. «Опасная гололедица», - так они сказали, и показали покрытый тончайшим слоем снега тротуар на Московской улице, и фонари со снежной короной, похожие на магические шары в Хрониках Нарнии.
- У вас потрясно красиво, - одобрила Таня, и ушла жарить картошку на кухню. А Лена сказала себе, что хочет домой.
Рельсы разрезают темноту, и трамвай бредёт по ним, покачивая огромным красным задом. По случаю снегопада включили шумную ворчливую печку, и в салоне довольно тепло. Народу в салоне – почти никого. Кондуктор, восседающая на своём троне в смешном розовом фартуке, читает газету. Парочка невзрачных типов, нахохлившихся на сиденьях, (хмырей, как обозвал их Арс), кажутся неотъемлемой частью вагона. Наверное, таких нанимают специально. Для массовки. Должен же даже в самый паршивый день в трамвае кто-то ездить, и смотреть из окна, привлекая новых клиентов, демонстрируя всем видом – как здесь тепло и как дёшево стоит проезд.
И они вчетвером. Малыш, надвинув на глаза берет, сидит впереди, у самых дверей. Его спина в жилетке бугрится от усилий, звуки саксофона, негромкие, но выразительные, как бельт в ворде, заполняют всё вокруг. Работа на сегодня закончилась, и он играет для удовольствия. Лица не видно, но Лене почему-то кажется, что играет он непременно с закрытыми глазами. Малыш ей понравился. Немного своеобразный, но милый, особенно с этими вихрами, падающими на глаза из-под козырька, и внезапной улыбкой. Такой должен носить в кармане только дыры, а в недрах саксофона, как улитка в панцире, должно прятаться несколько сюрпризов. И изумрудно-зелёная ящерка. Лена сама не понимает, при чём тут ящерка, но очень ярко себе её представляет. С тёмными чешуйками на морде, красным язычком и глазами, похожими на бисер. Смешная.
Сегодняшний день стоял перед глазами яркой вспышкой, движением водомерки по водной глади. Яркая бессмысленная картинка из книжки для самых маленьких.
- Швы расходятся, - сказал им один встречный бездомный, в повадках которого плескалось безумие, но Лена очень остро соотносила эти слова с сегодня. Да, швы расходятся, да так, что просто ух. «Как так можно жить?» - думала она. «Ну и плевать.» - читала в глазах-омутах под крашеной чёлкой.
Расходящиеся швы она видела везде.
Эти двое сумасшедшие, - думала она, с удивлением сознавая, что по крайней мере одного из этих людей она знала задолго до, не подозревая об этой нелепой одежде, намекающей о обилии ветра в голове у её обладателя, об искорках дикого огня в глазах, запахе портвейна изо рта, отрыжке, в которой ощущалось всё пренебрежение к миру, и неизменной прилипшей к нижней губе сигарете.
Чёрт, она с ним целовалась!
Лена чувствовала, как наливаются краской, тяжелеют уши, и ближе к концу дня воображала себя не иначе, как со слоновьими ушами, висячими и красными, как листья краснокочанной капусты.
Лена попыталась воспринимать этого человека как нечто неожиданное и, конечно, незнакомое. У неё это почти получалось. Можно сказать, думала она про себя, отчаянно пытаясь сформулировать то, что плавало в омуте сердца, можно сказать, что та загадка, которая полтора года назад пряталась где-то глубоко под кожей и мясом, под рёбрами, но неизменно ощущалась, прощупывалась в пульсе и разбегалась в уголках глаз сеточками вен, теперь оказалась вывернута наружу. Исходила криком. Сочилась кровью и слизью, как та мышка на фотографии на буклете Саратовского медуниверситета, что принесла ей мама.
- Когда этот твой хмурый мальчик уехал, ты можешь поехать куда-нибудь учиться, - сказала мама. Она никогда не славилась чувством такта, но Лена к этому привыкла. С людьми нужно уживаться – всегда, и что бы это не стоило, считала она. – Мед – очень неплохой выбор. Можно даже на стоматолога.
- Да, пожалуй, - ответила она с улыбкой, за которой ничего не было. – Я подумаю.
Так она ответила, или немного по другому, она уже не помнила. Но спрятала буклет меда в какой-то книжке, чтобы не попадался на глаза родичам. Собиралась при случае выбросить, но забыла.
Арс, оказывается, обожает работать на публику. Он всё делает на публику, немой крик, жажда внимания  сквозит в каждом его движении, в манере ходить, слегка наклоняясь вперёд, в почти киношных, но донельзя угловатых жестах. Он обнимал за плечи Сашу, Таню – за талию настолько вязкими липкими движениями, что они надолго отпечатались в памяти. Хохотал, запрокидывая голову, и обнажая жёлтые зубы. Мог бухнуться прямо на асфальт, где среди классиков нарисованы синим мелком крылья и нимб.
- Я ангел, - говорит он, глядя на Лену, и похабно задвигал бёдрами. – Мик Джаггер.
За ними гонялись, и для Лены это была настоящая охота. Какие-то ребята в мешковатых костюмах «Адидас» гнались за ними от Струковского парка и до дворов, где наконец удалось затеряться. Потом из этих дворов их погнали уже местные жильцы, потому что Арс решил покататься на двери сарая, и оторвал её; следом за грохотом и его кудахтающим смехом послышались звуки открывающихся одно за другим окон.
Если бы не Таня, Танюшка, за крепкую руку которой она держалась, когда Арс и Малыш-Шляпник запивали подозрительные таблетки портвейном, или ссали с парапета прямиком в Волгу, она бы, должно быть, сошла с ума.
- Ничего вредного, - перед ней появлялось бледное лицо с голубыми глазами, и улыбкой, от которой на Лену почему-то потянуло сыростью, как от воды, что течёт из-под крана дома. - Обычные колёса. Экстази, понимаешь?
- Арсений! – Таня возвышалась над ними, расставив ноги, и грозно уперев в бок одну руку. – Не пугай мне девочку. И спрячь эти свои аскорбинки. Не то я запихаю их тебе – сам знаешь куда. Я не шучу.
Кое-что в нём осталось неизменным. Он по-прежнему живёт музыкой больше, чем чем-либо другим. Его радио в сердце продолжает звучать, только кто-то переключил станцию, и оно играет теперь не рок-н-ролл и джаз, а что-то непонятное. «Должно быть, эту волну он ловит  прямиком из Нью-Йорка,» - думала Лена. – «А то и сразу от инопланетян».
Они экспериментировали с музыкой так же, как экспериментировали с новыми синтетическими веществами и – Лена догадывалась об этом - со старой, как мир, травкой.
- Гитарный процессор, - представил Арс чёрную коробочку с педалью, так, как представляют очень уважаемого человека. – Для вас - сэр Гитарный процессор. Или просто сэр Процессор. Пока у нас нет ударника, мы пользуемся его услугами.
Они вломились в какой-то гараж, изнутри оказавшийся светлым довольно милым, а главное – тёплым. Стены тут были обиты войлоком, под подошвами кроссовок стонали доски. Несколько гитар на треногах, комбоусилители, поставленные один на другой так, что походили на большого нескладного человека.
Лена шепнула Тане:
- Как будто нас съел плюшевый медвежонок. У меня такой есть дома.
Таня смеялась до слёз. Потом сказала:
- Точно-точно. У меня тоже! Приду домой, попрошу, чтобы он меня съел. Тут так уютно! Чувствуешь этот запах?
Пахло немножко пылью, и горелыми спичками. В воздухе разливалось неспешное гудение от аппаратуры, такое, как будто под потолком кружит огромный шмель.
«Вломились», это слово вызывает у Лены стойкую ассоциацию с мужчинами с чулками за голове, которые грабят банки и наставляют на других людей дуло пистолета. Она видела, как Малыш ловким движением снял замок, заговорщески подмигнул всем троим, и скользнул внутрь. Лишь потом Таня рассказала ей, что владелец «мягкого» гаража – её друг, а замок открывается при помощи отмычки всю жизнь, поскольку ключ от него давно потерян. «Репа со взломом», так называют сей процесс музыканты, которым посчастливилось там играть. Возможно, этот гараж существует до сих пор, если не разорился, заклеванный конкурентами, гораздо более благоустроенными и располагающими к тому, чтобы сидеть в расшатанном кресле и потягивать кофе за шестьсот рублей за ночь. На тот момент там не было даже чайника, и Малыш зарабатывал возможность играть в мягких стенах тем, что высиживал дыры в штанах в гараже. Разбирал мотоциклы, и разыскивал по городу и его окрестностям остовы ретро-автомобилей, начиная с Волги и кончая каким-нибудь раритетным «Бумером». Через день эти остовы обыкновенно исчезали и оказывались в автомастерской при военной части на Панова.
Арс брал наперевес чёрный Jackson, оставляя на лакированном дереве следы пальцев. Пританцовывая, ждал, пока Малыш поднырнёт под ремень саксофона. Можно было подумать, что сейчас услышат что-нибудь вроде Iron Maiden, металл тогда играл в наушниках каждого мрачного парня с длинными волосами, Арс включил фонограмму, отмечая ударами, похожими на стук сердца доли, и началось что-то невообразимое. Перегруженный рваный гитарный звук, перемежающийся воплями сакса и наэлектризованными переборами клавиш на записи.
Такое может понравится, возможно, смертельно раненым викингам, готовящимся совершить своё последнее плаванье на небесном драккаре в Вальхаллу, думала Лена. Просто потому, что не существует большей муки, чем слушать это, а там, за столом с небесными гуриями, с дедами и отцами, макающими бороды в чаны с пивом, такое менестрели не сыграют точно. Или гурии – это не оттуда? История никогда не была её сильной стороной в школе.
- Когда у тебя что-то есть, тебе хочется разобраться, как это работает. Повертеть и так и эдак. Разобрать, собрать не так, как было, - объясняла сегодня утром Таня Злому. – Может быть, сломать и немного пореветь. Ему это необходимо.
- Я скажу тебе, что ему необходимо! - кипятился дядя Юра, но так и не сказал, что. Лена вспоминала этот разговор и ей казалось, что руки Арса, сжимающие гитару, по локти в крови, как у молодого практиканта в меде. Она не могла отделаться от этого ощущения, а в электрическом воздухе угадывался запах крови. Смотрела на эти руки, и вновь и в голове, как заевшая запись, прокручивается реплика Тани. Разобрать и собрать…
- Всё это дерьмо мы играем для наших прекрасных гостей, - кривлялся перед микрофоном Арс, и Таня, зажимая уши пальцами, улыбалась ему.
Во время всех этих перемещений по городу Арс почти не рассказывал о себе. Лена уловила только, что он побывал в обеих столицах (ничего особенного, кроме высоких цен на сигареты!), и ещё кое-где. Это «кое-где» скоро показалось ей настолько обширным и значительным, что просто не помещалось целиком в голове. Она обдумывала эту мысль кусок за куском, словно провожая взглядом вагоны поезда. Арсений с Малышом садились на электричку, и ехали из города прочь. Обыкновенно, до тех пор, пока зайцев не высаживал проводник, а иногда – если обаяние Малыша действовало на работника железной дороги – до самого конца ветки. Это всегда было новое место, хотя и далеко не всегда благоприятное к двум мальчишкам непонятной внешности. Но они живы и здоровы, хотя и слегка помяты жизнью. Бродячие коты, возможно, ускользнувшие от заботливых домохозяев и ветеринара, собирающегося оттяпать им яйца.
Удивительно, но у них всегда водились деньги. Карманы звенели мелочью, мелочь гремела в чехле Саши, пересыпаясь от одного его угла к другому. Настолько беспечные люди просто обязаны становиться магнитом для денег. И обычно становятся.
- Ничего криминального, просто игра на музыкальных инструментах в людных местах», - говорил Малыш, улыбаясь.
- Хотя, неплохо было бы когда-нибудь ограбить банк, - прибавлял Арс.
За этим обыкновенно следовал дружный смех…
Всё это чёрно-белыми квадратами проносилось перед её глазами, пока они брели по Самаре. Где-то в шкафу у отца висит такая рубашка – в клеточку… очень старая, и Лена любила к ней прижиматься, зарываться в неё лицом, когда он приходил с работы, пахнущий хлебом и дрожжами. И теперь так – только ощущения другие, а вместо дрожжей – напоенный морозом, задувающий в ноздри ветер.
Арс сидит напротив. Развернулся к ним с Таней правой щекой, вытянув ноги в проход и откинув голову на стекло. Когда трамвай набирает скорость, голова качалась, и краешек уха легонько мажет по стеклу. Он покосился на Лену, и сказал:
- Спой мне что-нибудь. Как тогда.
- Вот ещё. Не хочу.
- Да ладно, не ломайся. Мне нравилось, когда ты пела.
- Что ты как маленький? Не хочу я тебе петь. Отстань.
Таня посмотрела на них, как смотрят на баклажаны, внезапно выросшие там, где посадили клубнику, и пересела к Малышу.
Какое-то время, отмеряемое остановками и сонным голосом водителя, они молчат. Один из мужчин встал и вышел, нахлобучив на голову шляпу. Лена думает, как мало мужчин сейчас носят фетровые шляпы.
А потом Арс откололся от стекла, лыбясь своей несуразной улыбкой. Лена почувствовала у себя на затылке руку, попыталась отстраниться, но он держал её крепко.
- Уйди. От… стань!
Он пытается её поцеловать, Лена сопротивляется, отпихивает от себя его голову. Впереди на возню оборачиваются Малыш и Таня.
- Отъебись, – говорит она громко, и он отпускает, медленно отклоняясь назад и вновь опускаясь на сидение. Глаза заволакивает туман; сгорбившийся через спинку сиденья, вцепившийся в ручку, он походит на старого растерянного грифа, хохолок сбитых на одну сторону волос усиливает впечатление.
- Уйди, - повторяет она с нотками истерики в голосе.
Снег неистовствует и колотится в стекло ледяной крупой. Все понимают, что за чертой этого дня наконец-то начинается зима.

1995. Где-то в июле. Часть 2

Так получилось, что в этот день они ушли гулять вдвоём. Семён уехал завоевывать Святую землю, то есть к бабушке и дедушке в Израиль, и должен был вернуться не раньше, чем через неделю, суровый, усталый от войны со старшим поколением и с ног до головы в душевных ранах воин. А Абба в последний момент позвонил и сказал, что никуда не пойдёт. Надо подтянуть биологию, небрежно сказал он, и Арс понял, что он тоже несёт потери.
- Поцелуй там за меня нашу крошку, - прибавил он, прежде чем отключиться. – Или хотя бы за себя поцелуй.
- Да иди ты, - буркнул гудкам в трубке Арс.
Однако эти слова выбили его из колеи. Они с Леной друзья, и только. Она бросалась его обнимать точно так же, как бросалась обнимать Аббу или Семёна. С чего бы ему её целовать?..
Только друзья? - стучат в голове Арса молоточки. Именно так, с вопросительной интонацией. Он с удовольствием ответил бы себе «да» на этот вопрос, но внутри всё заносит снегом, холодной, но мягкой и приятной до мурашек по позвоночнику периной, стоило ему представить, что - «нет, не только».
Как это – не только? Что он будет делать? А она?.. Он не конченый идиот, видел, как впивались друг другу в губы мальчишки и девчонки постарше, видел и особенные кассеты, которые ему показывал Абба, правда, всего одним глазком. Но всё же. Всё же…
«Наша крошка» потерь в боях с родителями не несла, и потому явилась вовремя и в отличном настроении.
- Куда пойдём? – спрашивает она, заглядывая ему в глаза. Такая привычка, которая всю последующую жизнь будет ассоциироваться у Арса именно с этим человеком. Она не смотрит в глаза, а именно заглядывает, как будто в дупло, где надеялась увидеть бельчат, или под ёлку новогодним утром. Или под кровать, где сейчас только копошилось, скребя по паласу и фыркая, что-то странное. Ожидая найти там какое-нибудь чудо, и в то же время готовясь перепугаться.
- Как обычно. Куда-нибудь пёхом. На трамвай у меня денег нет.
- Ну, пошли пешком, - соглашается Лена.
Она в шортах и оранжевой майке, достаточно тугой, чтобы обозначить выпуклости на груди, с забранными в хвост волосами, он шевелится и прыгает при каждом шаге между её лопатками. Шагает впереди, облизывая мороженое, фруктовый лёд на палочке, отмеряя голубыми босоножками по сорока сантиметрам напитанный теплом асфальт, прыгает по клеточкам классиков, смеясь над тем, что не в силах избавится от девчачьих привычек. Мимо проплывает парк, спрятавшаяся за витыми прутьями забора томная зелень. Они туда не свернули – в такое время там довольно скучно, а в любое другое – полно старших ребят, и карманы некоторых полны ехидных шуточек. Дальше - хлебный киоск с как всегда околачивающимся вокруг Майклом. Майк лениво махнул им хвостом, словно бы через силу поднял собравшиеся морщинами веки, открыв белесую с красными прожилками радужку.
- Как дела, Майк? – спрашивает Лена, и треплет пса по голове. Это очень старый сенбернар, по какой-то причине оставшийся без хозяев и поселившийся в заброшенной песочнице за киоском, где он обычно лежал, хрустя сухарями. Больше всего на свете Майкл любит хлебные корки, чёрствые или свежие – всё равно.
Кафе «Рюмочная» с соблазнительным запахом вяленой рыбы, доносившемся, когда кто-то открывал дверь, ядовито-зелёное графитти на стене. Кошка, свернувшаяся клубком на капоте тойоты.
- Похоже на свидание, - хихикает Лена, и берёт Арса за руку. Очень естественным движением, как будто их руки разъединились по какому-то недоразумению, и она старается поскорее положить ему конец. Лена ни разу не касалась его вот так, намеренно и надолго, и Арс чувствует, как внутри поднимается что-то значительное. Возможно, не только внутри.
Возможно, она держала его руку немного по-детски, непривычно, как будто вела за ручку ребёнка… но всё равно, до чего хорошо!
Каким-то образом они выходят на набережную, и, наблюдая след, расходившийся за кормой пароходика, Арс неожиданно для себя ляпнул:
- Не так-то просто поцеловать девочку, когда она тебе по-настоящему нравится.
А если до этого ты девочку в губы не целовал, то это просто катастрофа, - ехидно закончило сознание. Арс не сказал этого вслух. Это было бы чересчур.
Лена выпускает его руку.
- ЧТО ты сейчас сказал?
- Ничего. Просто задумался.
- О ЧЁМ задумался?
- Не твоё дело, - бурчит Арс и прячет руки в карманы. - Да откуда я знаю? Задумался, и всё.
Он понимает, что оправдывается, и замолкает, угрюмо комкая в кармане трамвайный билет. Лена требовательно и сердито смотит на него, сжимая кулачки, будто мечтает задать ему хорошую взбучку. В уголках губ собрались складки, мочки ушей порозовели, словно приготовились покраснеть, а кончик носа, наоборот, стал очень белый, будто к нему прикладывали ледышку. Арса это слегка рассмешило.
Заглядывала в глаза, пытливо и жадно скрещивая взгляды, словно шпаги в фильме про мушкетёров. Чёрт, она опять так делает! Не делай так больше, - хотел сказать Арс. – Что в моих глазах ты нашла интересного? Это же не пространство под новогодней ёлкой и не конура с щенками.
Но вместо этого нагибается к ней и целует в мягкий рот, почувствовав резкий вкус киви, на миг ошалев – откуда он там? – и только потом сообразив, что это от фруктового льда.
- А… - сказала Лена. Заморгала, и глаза вдруг наполнились влагой.
Арс отшатывается от неё так, что едва не валится вниз, в воду.
- Ты чего ревёшь?
Слезинки ползут по щекам, как две большие улитки.
- Ничего. Давай ещё раз. Только на этот раз я буду готова.
Она закрывает глаза и слегка открывает липкий от мороженого рот.
И Арс целует её ещё раз, не колеблясь и не рассуждая, положив на затылок тёплую ладонь.

1996, зима.

Тёмная комната. Каждый, кто попал бы сюда, подумал бы, что очутился в пыльном мешке, где, по недоразумению, оказалась кое-какая мебель, электричество и даже живой человек. Стол ломится от останков еды и пустых кружек. Монитор излучает тепло, и при закрытых окнах в комнате духотища. Стёкла потеют, с той стороны по ним стекает вакса вечера. Компьютер натужно гудит, кулер наматывает на лопасти пыльный воздух.
Малыш входит в комнату, оглядывается. От Арса осталась только горбатая спина, да саундтрек из щелчков мыши, на экране шатается по миру Выходец из Убежища в фирменной синей майке.
С грохотом пододвигается к окну стул, форточка распахивается, втягивая застойные запахи.
- Эй, - шевелится Арс. – Холодно.
Он поворачивается к другу, и спотыкается об суровый взгляд. Бормочет:
- Дай мне какой-нибудь свитер.
- Обойдёшься. Ты что-то совсем здесь затерялся, мэн. Играешь, играешь… Ты сколько уже не выходил на улицу?
У Арса в глазах датчик настроения. И сейчас шкала сползает до красной отметки.
- Ты что мне? Мама?
- Мама. Это, ваще, моя квартира. Если что.
- Ну, давай ты не будешь жадничать. Я попросился у тебя пожить, ты что сделал? Разрешил. Пошли в кармагеддон лучше вдвухе.
- Не-а. Сегодня ты делаешь то, что скажу я.
Арс ставит игру на паузу. Откидывается на спинку стула и смотрит злыми глазами.
- Ты зря беспокоишься. Моя крыша на месте, и никуда не собирается уезжать.
- Посмотри на себя, чувак. Крыша на месте, но пол прогнил и вот-вот провалится.
Воздух вокруг Арса накаляется. Воняет немытым телом, пивные баклашки под столом катаются с противным звуком.
Малыш примиряющее улыбается. Запускает руки в волосы, сцепляет их на затылке.
- Послушай, чувак. Я знаю, что тебе тяжело. Я знаю, что ты это переживёшь, и только хочу немного подтолкнуть. Мы же друзья, ну. Послушай меня – хотя бы раз и доверься мне.
Арс с силой впечатывает мышку в стол.
- Только ты можешь так честно и открыто говорить банальности.
Одеваются. Арс влезает в джинсовую осеннюю куртку на меху. Натягивает шапку. Стены пихают тебя обшарпанными углами, пол стонет под ногами. Двушка под самой крышей, так что слышно, как чистят перья и устраиваются на ночлег голуби. Из соседней комнаты играет Моралес, там светло и прохладно, на подоконнике дымится недопитый чай.
На какие средства семнадцатилетний пацан обитает в центре Самары, Малыш не распространялся. Да Арс не особо и спрашивал. За всё время, пока он жил здесь, с Малышом, его родители или вообще какие-нибудь родственники так и не появились. Он живёт один, сам себе готовит еду, сам ходит за продуктами и открывает дверь соседям, когда те приходят после ночных репетиций с саксом жаловаться на шум. Разговаривает с ними очень вежливо.
Малыш никогда не выключает музыку, часто оставляет гореть свет. Уходит всегда как будто на минуту, словно бы сейчас покурит и вернётся.
Они выходят на улицу. Снег лезет под куртку, будто желая согреться. Малыш в своём бешеном красном пальто и шарфе похож на снегиря. На голове всё тот же берет, он плывёт в холодном воздухе, словно ледокол.
Бредут до ближайшей остановки. Вечер четверга, и вокруг полно людей. К каждому автобусу, выныривающему из-за поворота прикованы десятки глаз, тут же образуются небольшие очереди. Холодно, и струйки пара смешиваются над головами, размывают свет фонаря.
Малыш лыбится.
- Помнишь, как мы взрывали чарты на Ленинградке?
- Ну. Прям как Ю Ту, - Арсу интересно, он вращает головой, как выпавший из спячки филин. Что же всё-таки задумал друг?..
- Значит, сейчас тебе будет легко. Ты конь.
- Сам ты конь.
- Послушай меня. Ты конь, а вот там едет автобус. Залазаешь в него – в через переднюю дверцу. И говоришь… как, по-твоему, говорят кони?
- И-го-го, - выдавливает Арс через заиндевевшие губы.
- Вот. Это и говоришь. Громко, и от души, чтоб все слышали. Три раза. И не улыбайся потом, улыбнёшься – всё пропало. Просто пробиваешь билетик, и спокойно едешь до следующей остановки. Там и встретимся.
- Иди на хрен. Я же тебе не младший брат, чтобы надо мной издеваться.
Глаза Малыша смеются, хохочут, сияют настоящим светом, тем самым, что остался в одном из окон на последнем этаже.
- Ты мне больше, чем младшенький. У меня никогда не было братки. Знаешь, как хотелось брата и сестричку? Я даже родителей помню, упрашивал. Папу. Даже подкупить его пытался. У нас дома были кассеты с порнухой, я насмотрелся, и быстро смекнул, что к чему. Купил вина, чтобы им с мамой перед этим делом выпить, собрал денег из копилки. Подхожу к отцу, и говорю: Па, значит, братку хочу. Сделай, а? И деньги протягиваю. Я, говорю, на памперсы ещё подзаработаю потом.
- А он что?
- Он как пошёл ржать. Ща, говорит. Выпил, и спать завалился. Я тогда партизанским способом начал действовать. Нашёл презервативы и проткнул их иголочкой. Вот за это влетело потом. И всё равно ничего не получилось.
Малыш закидывает на плечё Арсу руку.
- Так что ты мне как брат. Честно.
- И что, ты думаешь, в этом будет толк?
- Я сам так делал, - утверждает Малыш. – Был такой период, когда хотелось повесится в толчке. Очень хорошая встряска получается. И для тебя, и для людей. Знаешь, какие у них глазищи делаются? А многие и вовсе не замечают. Ну, сам увидишь. Ну как?
Автобус уже подкатывает к остановке. Арс выныривает из-под руки, неуверенно идёт к открывающимся дверям.
- Представь, что ты конь, - орёт следом Малыш. Кто-то в толпе оборачивается на голос, смотрит в их сторону пустыми сизыми глазами. Малыш оглушительно смеётся, потирая восковые от холода руки.
- Скачи галопом!

2002, лето и осень.

Какой ты рок-музыкант, если не побывал хоть раз в жизни в реабилитационной клинике?
Кажется, это убеждение пришло к нам с запада, вместе с шоколадными батончиками, кроликами Диснея и ликом Шварценеггера.
И вот теперь очередь Арса. Что называется, профессия обязывает.
Сандра нашла поистине райское место, светло-зелёное здание в подмосковных лесах, с сочной зелёной треугольной крышей, похожее на покрытую мхом болотную кочку. Среди зеленеющих вишен и искрящихся смородиной кустов бегут тропинки, правильные, словно выверенные по линейке, и складывается впечатление, что гуляешь по тетрадному листу в крупную клетку. С одних деревьев гроздьями свисают кормушки, сбивать их из берёзовых чурбанов, как Арс узнаёт позже, главное занятие на трудовой терапии. С других – камеры видеонаблюдения, огромные, как тропические попугаи. Глаза их моргают и с фасада здания, между увитыми, словно плющом, решётками окнами.
Их выпускали гулять днём, после обеда, да ещё немного вечером. Среди вишен или в берёзовой роще у фасада легко представить, что ты на турбазе, на отдыхе – слишком всё сонно и ухожено, краешек зелёной стены виден отовсюду. Но если попробуешь углубиться в лес, неизменно наткнёшься на нагромождения бетона со сверкающей на солнце колючей лентой. Или на железные ворота с будкой охраны.
- Добро пожаловать в наш санаторий, - приветствует их охранник, отпирая перед ними с Сандрой дверь. Он скалится у них за спиной, глазки скребут между лопатками, что твоя наждачка. Только и развлечений здесь, что глазеть на наркоманов.
Внутри стены все сплошь белые, без единой картины или плаката, только у двери сестринской на первом этаже висит информационная доска с пришпиленными синими квадратиками. Распорядок дня, распорядок посещений, график дежурств, и прочее, прочее… Напротив пара диванчиков для посетителей с белой пухлой обивкой, которую Арсу нестерпимо захотелось прожечь сигаретой.
- Как будто тебя проглотил господь Бог, смекаешь? – говорит Арсу в первый день Шулер со своей обычной улыбкой. Улыбка у него лукавая, как будто косо наклеенная картонка. Шулером его прозвали именно за эту ухмылку, а вовсе не за умение мухлевать в карты. В карты здесь играют все, стихийно сбиваясь в кучки и раскладывая на столе комбинации в любую свободную минуту, и Шулер среди прочих ничем не выделялся. Сквозь неё, эту улыбку, проглядывают паршивые зубы, а дальше плещется язык, и всё вместе напоминает погрязшие в болоте останки леса, где вкривь и вкось торчат пеньки и почерневшие стволы.
Шулер стал первым, и самым близким его знакомым на последующие четыре месяца. Невысокий, лысоватый, со сморщенным лицом старика, хотя ему, с его же слов, всего тридцать. С изрядной примесью азиатской крови. «Бодр, как бобр», говорит он, и смеётся кашляющим смехом. Может быть, поэтому Арс с ним и общается – он единственный, кто ещё сохранил способность по-настоящему улыбаться, хотя шутки его просты, как ручка от чайной чашки, часто он своими замечаниями попадает в самую точку.
Остальные пациенты благожелательные, тихие, но простые, как овощи.

Первую неделю Арс, как и все новички, провёл в коконе. Вокруг только стены, словно поместили внутрь огромного игрального кубика. Воздух здесь пульсирует и колется, словно сам по себе пилюля, которую требуется принимать, чтобы выздороветь, и вернуться в нормальное общество.
- Влиться в общество! – с жаром в глазах повторяет врач, – Чтобы больше не чувствовать себя отверженным! Вы, простите, кто по профессии?
- Посмотрите в моей карте, - буркнул Арс.
- Там указано – безработный.
- Так и есть. Безработный наркоман.
Арс думает о том, сколько стоило Сандре запихать его сюда. Навряд ли так дорого, как он считал поначалу. Он отныне – мёртвая инвестиция. Сны развалились. Малыш погиб, их пьяные совместные выходки, достойные старика Ричи, подошли к концу. Что значит – денег в копилку старой мамасан он больше не приносит. Не будет больше в её вульгарном лифчике банкнот за их выступления.
Ему придётся когда-нибудь отсюда выйти, что верно то верно. Вынуть голову из песка. Суметь стать кем-то другим. «Влиться в общество!», вновь и вновь раздаётся в голове, и эта фраза превращается в напуганную птицу, что бьётся в тисках его черепа, роняя перья и неистово крича.
- Ага, - глубокомысленно кивает врач. Он высокий, костлявый, с вытянутым лицом и жидкими седыми волосами. Ему будто неуютно в костюме из костей и мяса, маловат для медлительных, как у тучного человека, движений. Жмёт здесь и там, и док досадливо дёргает плечами, морщится, когда рёбра врезаются в кожу, обозначая щуплую грудную клетку. – Ага. Ну, значит, у вас будет работа. Мы помогаем своим пациентам встроиться в социум. Прививаем любовь к труду. Мы направим вас в кокон. Прежде всего нужно избавится от той гадости, что засела у вас в организме. Позже вам будут давать наркотики, но в очень малых дозах вместе с лекарствами. Будем отучать вас постепенно.
В коконе кровать из лёгких алюминиевых трубок, и больше никакой мебели. Только часы в простом металлическом абажуре над дверью. Безукоризненно белое бельё, хрустящая подушка. Арсу выдали ночнушку, похожую на смирительную рубашку, рукава болтаются и хлопают по икрам, когда он встаёт, чтобы размять ноги. Глазок камеры в уголке. Телевизор за специальным стеклом, а пульт встроен в подлокотник кровати. Арс вспоминает, как поступают с телевизорами в гостиницах в пьяном угаре артисты, и в зубах застряла усмешка. Вряд ли так получится здесь – скорее зазря разобьёт о бронированное стекло кулаки.
В стене таится шкафчик с кассетами и книгами, где Арс с удовольствием обнаружил любимые фильмы. Раздобыл в буфете внизу (первое время его выпускали из кокона. Первое время из кокона выпускают любого – ровно до тех пор, пока не начинается настоящая ломка) попкорна, и, развалившись на постели, посмотрел Крёстного Отца. Потом были Звёздные Воины, эпизод, где Скайукер знакомится с Ханом Соло и его волосатым другом, и наконец Достучаться до Небес. На предпоследнем фильме, гремя таблетками в специальной ванночке пришла сестра, под пристальным взглядом он проглотил три пилюли, самую большую лихо подбросив в воздух щелчком пальцев и поймав ртом.
На завтрак его ведут длинными белыми коридорами, от которых под веками потом долгое время блуждают белые вспышки, в столовую, сажают за отдельный столик. Столовые приборы хрупкие, ломающиеся в руках, и рядом постоянно дежурит санитар, упакованный в настолько тесный костюм, что рубашка начинает трещать, если он вздумает почесать себе нос, и с застывшем на лице благожелательным выражением. Оно кажется вычерченным на бумаге-миллиметровке карандашом, и спустя какое-то время большие выразительные буквы «РАВНОДУШНАЯ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ» начинает мерещится Арсу на широком лбу. Другие пациенты едят за общими столами в другой части столовой, и с интересом поглядывают в его сторону. Как там новичок из кокона – держится или нет?
На второй день они видят, что у него начинают дрожать руки, как он пьёт жадно из бумажного стаканчика, роняя капли на стол и на грудь. Злится, и начинает выплёскивать гнев, напополам с желчью и сочащимся с нёба ядом, на санитара.
- Эй, лакей. Принеси ещё воды.
Когда он уходит, пробует кашу, перетёртую с фруктами в склизкую субстанцию, и кричит вслед:
- Сюда что, совсем не кладут соли? Принеси солонку. И перечницу захвати.
Арс улавливает в своём голосе скандальные нотки, как визг электрической пилы, и находит волю совладать с собой.
Санитар и впрямь похож на лакея, с прямой спиной, в застёгнутой на все пуговицы рубашке и крошечном галстуке-бабочке, потерявшемся где-то под подбородком. За пятнадцать минут, выделенных на приём пищи, краснота поднимается от шеи к пухлым губам и ямочке под носом, и наконец к скошенному, как будто топором стёсанному лбу, где сразу выступают капельки пота. Как будто квадратная голова наполняется кровью.
Вряд ли это от моих издевок, - приходит к выводу Арс, когда получает новый стакан воды. Скорее галстук-бабочка передавливает какие-то сосуды, отчего поступающая в голову кровь не имеет оттока. Позже, когда ему уже не до издёвок, перед глазами плывут цветные круги, а все силы уходят на то, чтобы не захлебнуться водой и протолкнуть в пищевод кашицу, которая, кажется, становится ещё более жидкой и всё более безвкусной, он уже не может увидеть, как плещется в глазах санитара кровь, он вообще не видит санитара, он бредит и видит огромную пузатую солонку с блестящим колпачком. Иногда на этом колпачке проступает бутафорское и грубое лицо, нос и губы, как два червяка, и пузырьки глаз, всё отчаянно блестящего под лампами ртутного цвета.
Через два дня, проведённых в коконе, из всех пор начинает ручьями сочиться вода.
- Это всего лишь пот, - отвечает сестра, и приносит полотенце.
Рядом с ней теперь дежурит ещё одна ходячая гора в белом халате, Арс его почти не видит, только силуэт вырисовывается за мутным стеклом. Наружу его теперь не выпускают.
 - Из вас выходит вся та гадость, которой вы себя пичкали. Вы же хотите вылечится, правда? Терпите.
Она начинает сыпать всякими терминами, не понимает, что ему всё равно. Токсикологический… биотрансформация…
Он хочет вылечиться, что верно то верно. Но господи, как же больно! Из носа льётся что-то горячее, похоже на кровь, но это всего лишь вода. Начинают слезится глаза, и он почти не видит, как вышла сестра, замуровав за собой дверь. В правой ноге, в самой пятке возникает боль, переходит к пальцам, потом в колено, под правую ключицу – комок боли блуждает по его телу, будто перекатывается уголёк.
Иногда он выныривает из забытья, и видит, как скачут по циферблату стрелки. Вот они показывают двенадцать, а вот уже три часа, и не понятно, дня или ночи, окон нет, только белые и податливые на ощупь стены. Потом снова скачок на пятнадцать минут, и он догадывается, что отключался.
Пытается спустить ноги с кровати. Одну получается почти сразу, другая тащится бесконечно долго, скребёт пяткой по лежанке и задирает простыню. За это время стрелки скачут ещё на двадцать минут, и Арс с удивлением обнаруживает, как по ноге на пол бежит струйка мочи. Появляется санитар, тот, второй, с какой-то футуристической, похожей на бластер, шваброй, заполняет собой весь кокон, так, что плечи упираются в противоположные стены. Что-то успокоительно бурчит над ухом, играючи задвигает кровать с Арсом куда-то в угол, хотя это невозможно, ножки, тонкие, как птичьи кости, но крепкие, прибиты к полу, однако этой горе всё по силам, а Арсу наоборот, он ослаб и весит едва ли не больше ребёнка.
Кажется, потом его несли мыться; в голове остались только звенящие струи воды, он тянется к ним губами, но не пускают, крепко держат под руки.
Ужинать его не ведут, ужин вдруг появляется перед самым носом, на специальном подносе вместе с лакеем и его чёртовой бабочкой. Бабочка вращается перед глазами Арса под потным красным подбородком, как циркулярная пила. Он находит в себе силы сказать:
- Аа. Еда в номер. Я заказывал, да. Пять звёзд?
Санитар растягивает в улыбке губы. На груди у него квадратик бэйджика. Сергей. И фамилия, сейчас для Арса бессмысленный набор букв, ускользает сквозь пальцы, как вода.
- Шутите? Эт хорошо. Немногие здесь способны шутить.
- Мне уже легче.
- Вот и ладненько. Только не пачкайте едой стены. Иначе в следующий раз вас привяжут к койке и будут кормить с ложечки. Вот ремни, видите?
Ремни действительно есть, широкие, из плотной блестящей кожи, свисают с кровати почти до самого пола. Возможно, такими не помешало бы снабдить кресла стоматологов.
Он уходит. Арс нюхает обед, и безжалостно опровергает сам себя:
- Нет. Всего три.
Зато много жидкости. Пей сколько влезет, бутылки с минералкой словно сами собой появляются у его кровати. Никакого стекла, безопасный пластик.
Арса хватает теперь только на то, чтобы мечтать о пакетике апельсинового сока. Он лежит в луже собственного сока, как утка в маринаде, и смотрит, как играют с ним в догонялки стрелки часов.
Его продолжают пичкать лекарствами, теперь это не только таблетки, но и жидкость, вливаемая в его тело через носик шприца.
- Вы очень ослабли, - говорит санитарка, нависая над ним и загораживая своей пышной причёской тусклые лампы. Она говорит, а руки словно живут сами по себе, делают своё дело, смазывая место укола спиртом. Арс так и не понял, осуждает она его, или поддерживает. – Поэтому мы не привязываем вас к кровати. Были бы хоть немного здоровее. Посмотрите на себя, кожа да кости. О, у нас тут такие лечились! Прямо всё вверх дном перевернут, и все нервы истреплют, пока не вколешь успокоительное.
Один раз он вдруг обнаруживает под правым лёгким тайник, запас неизрасходованных сил. С минуту лежит, ощущая, как они растекаются по мышцам, а потом поднялся на ноги. Пробует выйти, но дверь путешествует от него по стенам, словно многоножка. Переползает с одной грани кубика на другую, замирает там, ожидая, пока он подкрадётся.
Так, внезапно он оказывается возле шкафчика с фильмами и книгами. Дверка открывается, клацнув петлями, под ноги посыпались кассеты, выскакивая из своих коробок, как суслики из затопленных половодьем нор.
Арсу хочется наступить на них и топтать, вопя от бессилия. «Зачем вы меня сюда запихнули» - кричал бы он, брызгая слюной. И сразу станет легче. Потом он взмахнёт руками, чтобы рухнула полка с книгами, будет топтать и их. Если надо, грызть зубами – всё, чтобы выплеснуть желчь, выкашлять горячий уголёк, который теперь находится, казалось, во всех частях тела одновременно.
Его словно выдергивают из розетки, медленно угасающим сознанием Арс наблюдает, как босая нога оторвалась от пола, оставив мокрый отпечаток, и за это время стрелки часов снова совершают прыжок в бесконечность. Через глазные яблоки просачивается мысль: «Ведь это не просто так».
Мысль висит перед внутренним взором, словно большой восклицательный знак, потом тает розовым облачком. В волосах запуталась паника, он стал шарить руками в пустоте, гоняясь за единственной осмысленной мыслью последних часов.
Что не просто так?!
Обложки кассет новые, свеженькие, так и сверкают краской. То же самое с книгами. Вот они стоят в рядок, на корешках ни отпечатка, а если взять наугад с полки и открыть, услышишь вкусный хруст и сможешь вдохнуть запах типографии.
Это давно уже снятое кино, и сотни раз отсмотренное кино. Смекаешь?
Он для того тут вмонтирован в стену, этот шкафчик, чтобы быть выпотрошенным очередным пациентом. Чтобы он израсходовал на нём свой страх, свой гнев, и валялся потом среди корочек от книг и кассетной ленты, раскинув руки и ноги, на потеху камере в углу.
«Нет уж. Мой гнев – моё достояние», - думает он, слишком ослабший, чтобы сказать вслух.
Присаживается на корочки, слыша, как скрипит позвоночник, и тратит последние силы на то, чтобы собрать всё в стопку и запихать обратно в шкаф.

На двенадцатый день его переводят из кокона в общую палату. Здесь куда как светлее, койки стоят одна к одной, две у окна и две у двери, между ними теснятся тумбочки, нелепые, похожие на грибы. Посередине стол, и четыре задвинутых в него стула. На стенах – фотообои.
- Такая лепота, что хочется усесться во-он под той елью, и хорошенько посрать, - выражает своё восхищение Шулер. У него на всё имеется своё мнение. Хорошо, что он ни разу не попытался претворить это своё мнение в жизнь, решает Арс, о чём тогда же Шулеру и докладывает.
Пока он располагался на одной из дальних от окна коек, сонный, ослабший после терапии, с противным ощущением, все проглоченные им за неделю таблетки весело перекатываются в желудке, разбрызгивая желудочный сок, к нему подходит один из пациентов. Маленький, нескладный, чем-то похожий на индейца.
- Давай знакомится, - говорит Шулер. – Сижу на травке.
- Что за бред?
Разве тут принято говорить, кто на чём сидит? Это реабилитационная клиника, или что?
- Все считают, что с простой травки сюда не попадёшь. Нужно что-то помощнее. Вроде того, в чём у тебя усы вымазаны. – он улыбался, пропустив большие пальцы под лямки штанов. - Но я доказал, что травки вполне хватает.
- Здесь все - как аккуратно постриженная трава на газоне, - говорит как-то Шулер. – И ты тоже.
Да, он теперь такой же – с аккуратно обрезанной макушкой, чтобы не выбивался из общей массы. В социуме легче всего стать нормальным, обрести душевное равновесие, - говорит врач.
И Арс не видел причины из него как-то выделяться. Он пришёл сюда выздороветь, избавится от зависимости.
Однако выделяться приходится против собственной воли. Навряд ли к кому-то из этих ребят с блуждающими салатовыми улыбками и набрякшими веками приходил мёртвый друг.
Иногда, по ночам или во время прогулки, к нему приходит Малыш. Он сидит на скамейке, или на чужой кровати, рядом с ничего не подозревающими больными, иногда одним боком погружаясь в кого-нибудь из них, иногда нарочно в сторонке. Сложив руки на груди, смотрит на Арса провалами в глазах, и подбородок покачивался в неподвижном воздухе, как фрегат во время штиля; а нос походит на парус. На лице никакого выражения, и как Арс ни пытался разглядеть гнев, отчаяние или что-нибудь ещё, с таким же успехом он мог интересоваться, как к нему относится, к примеру, мусорный контейнер.
И всё-таки он чувствует вину. Сандра нашла их, болтающихся по миру, как два оторвавшихся от ветки листа, и он, Арс, первый покатился вниз по наклонной, а Малыш только следовал за ним, чтобы не дать другу утонуть. Или, как водится у них, пропащих людей – утонуть в одиночестве. О да, то, что случилось с Малышом было случайностью, но случайностью того порядка, за которыми стоят реальные причины.
Стоит моргнуть, как видение исчезает. Словно перещёлкиваются в проекторе слайды – щёлк-щёлк, на одном есть человечек, на другом уже нет, и лежит вместо него гора сухих листьев, или скрытое простынёй бедро соседа по палате. И поэтому Арс старается не моргать, до рези, пока глаза не пересыхали настолько, что всё двоится и плывёт.
- Тебе нужно рассказать врачу, друг, - говорит однажды Шулер.
- Что рассказать?
Этот маленький обезьян со сморщенным хитрым лицом замечает решительно всё. Он похож на демона с японской гравюры, а возможно, и был им на самом деле.
- Ты словно чувак из видеокассеты. Кто-то отходит поссать, и жмёт на паузу с пульта, и ты замираешь. Киану Ривз на плёнке и то смотрелся лучше. Ну разве это дело?
- Не дело, - соглашается Арс, но доктору ничего не рассказывает. Да и Шулер об этом больше не напоминает.
Манки, малыш, - думает он снова и снова. Он хочет что-то сказать Малышу, которого похоронили спустя почти шесть дней после того несчастного случая, в паршивый дождливый день. На дне могилы плескалась вода, когда туда опускали гроб. Но ничего не может придумать, и только повторяет: - Манки, малыш. До тех пор, пока образ, выгоревший на роговице, не исчезает, чтобы появиться вновь через день или через два.
Как-то раз Арс находит Шулера в дневной комнате, забравшегося с ногами в кресло. Вместе они напоминают воробьиное гнездо с нахохлившемся владельцем. На другом конце комнаты гудит телевизор, на него, похоже, никто не обращает внимания; экран хмурится и разговаривает сам с собой на повышенных тонах мужским и женским голосами. Пара столов занята карточными игроками, ещё несколько человек бесцельно бродят по помещению. Один вполголоса толкует с сестрой за дверью, видны кусок его зелёной рубашки и её тощие лодыжки.
Арс минуту раздумывал, не присоединиться ли к игрокам в карты, но потом подошёл к Шулеру.
- Что читаешь?
Листочки торчат из-под бумажной обложки, проклеенные скотчем, пожелтевшие страницы. Если посыпать их специальным порошком, как показывают в кино, можно увидеть десятки разных отпечатков.
Шулер поднимает глаза. На жилистом носу теряются крошечные очки для чтения.
- Хочешь почитать? Настольная книга парней вроде нас.
Он улыбается, откинув со лба сальные пряди, и становится похож на индейца из вестернов.
- Я читал, - говорит Арс, разобрав надпись на обложке.
- Её принёс Ленни, Лёня, когда я только-только выпорхнул из своего первого кокона. Как видишь, Ленни давно уже нет, а книга ходит по рукам. Что твоя настольная библия.
- Что в ней хорошего?
- Знаешь, как забавно попасть в книгу. Хоть здесь и не дурка, но в остальном очень похоже. Нас точно так же равняют ножницами, отрезая всё лишнее.
- Готовишь бунт против сестёр?
- Да нет же, - Шулер в сердцах стучит пяткой по ножке кресла. – Сестрички хорошие. Алёна, такая, белобрысая, тайком носит нам компот из кухни. Они на самом деле добрые. С чего же мне не быть паинькой?
- Тогда что?
Шулер закрывает книжку, заложив её большим пальцем. Смотрит поверх очков на Арса.
- Вымысел отличается от жизни тем, что в нём смысла хоть ложкой ешь, а в жизни его нет. Не помню, кто сказал, но кто-то из великих. Может, какой-нибудь грек. Да, здесь немного притесняют, есть строгий распорядок, да мыться заставляют каждый день, как будто кожу с тебя хотят смыть, но и что же?
Арс ждёт, что он продолжит, но Шулер смотрит на него, ожидая какого-то ответа. Наконец, он открывает книгу на прежнем месте, заключив напоследок:
- Так что расслабься.
С остальными обитателями палаты Арс общается мало. Он общался с ними за карточным столом и в столовой, когда кто-нибудь просил передать масло. Одинаковые лица плавают перед глазами, и он узнаёт их по какому-нибудь признаку: ага, вот этот, с родинкой над губой, Степан. Типичный колхозник, с чёрной от плетей солнца шеей, с оттопыренными ушами и сельским  говором. Говорит он медленно и туго, иногда кажется, что он всегда держит перед внутренним взором алфавит, и скрупулёзно составляет по наглядному пособию слова, иногда пропуская буквы.
А этого, большого, с дряблыми щеками, зовут Батя, или Батый. Арсу вспоминалось, как звучно он чешет пузо под пижамой, и как, ломая мясистый рот, держит перед глазами карты, а они лезут из больших потных пальцев, норовят вывернуться и забиться в щель между подушками кресла.
Они оба занимают койки у окна в его палате.
Под вечер, когда из репродукторов под потолком доносился сигнал к отбою (они вполне могли укладывать и будить людей звуком горна, а не этой пресной мелодией, иногда лениво думает Арс, - У них бы было вполовину меньше клиентов, зато они бы одевались и строились за полминуты), они развлекают друг друга историями из жизни. Арс поворачивается к стене и засыпает, покачиваясь на пружинах, а эти рассказы кружатся вокруг, как сонные зимние мухи, и такие же одинаковые, иногда прошивая его сон насквозь по кривой траектории. Как если бы пуля отрастила мушиные крылышки.
Шулер не засыпает, он сооружает себе гнездо из одеяла, и хлопает оттуда огромными совиными глазами.
- Чё, интересно, как мы рассказум, Шуле? – спрашивает Стёпа, и лохматит ладонью ёршик на макушке.
Шулер не отвечает. Он вообще завёл привычку общаться только с Арсом. С остальными же отделывался междометиями, и наклонами головы, означаюшими, в зависимости от вопроса собеседника, то или иное.
Утром до завтрака, и после обеда всех собирают в дневной комнате и раздают лекарства. Разноцветные капсулы перекатываются на ладони, а ягодицы зудят от уколов, правда, уже в гораздо меньших масштабах.
- Теперь работают снайперы, - так выражается Шулер, хитро щурясь сквозь сигаретный дым. – Холокост с применением ядерного оружия твоему организму уже организовали, а теперь работают снайперы, истребляя остатки заразы. Отстреливая клетки твоего мозга, которые всё ещё хотят белого порошочка.
Он описал сигаретой дугу. Не смотря на то, что курить категорически не рекомендовалось, а сигареты в буфете продавались по цене в сто рублей за пачку, курилка никогда не бывает пустой, а в мусорном бачке плавают окурки.
- Или, если угодно, бомбардировщики. Ведут точечную бомбардировку таблетками. Ну-ка, кто смелый? Помаши Ястребам ручкой!
Арс думает, что эта аналогия больше похожа на правду. После приёма лекарств иногда возникает нестерпимая отрыжка, как будто в животе горят леса, и едкий дым ползёт по пищеводу наружу.
Больше всего диспансер походит на детский сад с вечно невыспавшимися детьми. В былые времена Арс, возможно, поехал бы крышей уже на второй день такой жизни. Никаких развлечений, кроме как щипать медсестричек за тощие задницы. Он бы раздобыл гитару,  или на худой конец завладел бы новомодным японским магнитофоном в общей комнате, выписал у Сандры пару дисков, скомкал тишину бы и спустил её в унитаз.
Верно как пять копеек, он бы пристрелил того типа, что руководил сборкой кособоких кормушек на трудовой терапии.
Возможно, дело в коконе. Возможно, в Малыше, но и ощущения, что он готов «встроиться в социум», как любил говорить док, не возникало. Он просто волочился за течением, лениво шлёпая ладонями по воде. Садился вместе со всеми за стол за завтраком, и съедал сдобренную маслом кашу, чтобы получить десерт. Дрых в тихий час, пуская слюни в подушку.
Сандра навещала его несколько раз, сначала в компании Блондинчика, а последние два раза одна. Кажется, он произвёл на Саню несколько угнетающее впечатление. Сандра мужественно держалась. Мегера съедала без соли любой фокус, который он выкидывал в прежние деньки, теперь же она могла взять ложку и съесть его, варёного и без скорлупы, как яйцо всмятку.
Всё же что-то произошло, что выбило его из потока. Маленький белый квадратик, конверт с его именем на обложке. Там нет обратного адреса, какой-то ещё информации, только его имя и фамилия, ровным разборчивым почерком выведенные по центру. И более мелким – адрес, посёлок Колоски, Берёзовая аллея 1а. Реабилитационный центр.
Немногим позже Сандра будет уверять, что о месте, где он проходил лечение, не знает никто, кроме неё и ребят. Как и вообще о том, что он проходит лечение. Было объявлено о роспуске Снов, но больше – ни-ни, язык за зубками, и никак иначе. Когда представилась возможность, он спросил о том же Блондинчика, и Лиходеева, и они повторили её слова. Сургуч скандальным голосом вещал, что он не допустит, чтобы Арса упекли в психушку, и вытрясти какие-то крохи разума из его головы было невозможно. Этот бородач тогда тоже ходил по краю, возможно, по ещё более тонкому, чем Арс. Воздействовать на его разум могла только Сандра.
В конверте оказалась коробочка с диском, безликой болванкой, заполненной голосами из прошлого.
- Что ты там всё время слушаешь? – беспокойно спрашивает Шулер. – Что ты там всё время слушаешь?
Он тянет скрипучие пальцы, похожие каждый в отдельности на вяленую корюшку к наушникам, но Арс отмахивается.
- Я хочу выйти отсюда, - сказал он Сандре во время следующего посещения.
Лоб её пошёл бороздами.
- Ты сам себя сюда запихнул, хани. Я лично считаю, что мужики здесь только отсиживают себе яйца. Из них ничего не вылупится, как бы долго ты на них не сидел. Разве что засохнут и сплющатся.
Она взирает на него, утвердившись на скрещенных на груди руках, повесив впереди себя подбородок, как приманку на крупную рыбу. Потом сказала:
- Но всё же позволь спросить, почему?
Он курит, комкая под языком дым. Он всасывался через поры, заполняет голубые зрачки и сочился из них, из самой серединки. Заполняет уголки глаз белой слизью.
- Привезли сюда одного моего земляка. Не могу быть в одних стенах с тем, что спрашивает меня: «ну как, братец, знаешь, что наш мэр опять вытворяет?..» день за днём.
Сандра кивает. Перед ней сидит египетский иероглиф, сложив на коленях тонкие нервные запястья, корчится под её взглядом, как рыбёшка на сковородке. И тем не менее, твердит: «не спрашивай. Не пытай меня, всё равно ничего больше не скажу…»
Она расплющила носком сапога окурок.
- Попрощайся со своим земляком. И собирай вещи.
И тем не менее он увёз его с собой, зарыв под пухлым, как пенка на кофе, свитером, на самом дне спортивной сумки.

2008. Сентябрь.

В следующий раз Кирилл вспомнил про диск, когда Сандра вновь появилась в его жизни. Загородила ему дорогу, закрыла своей пышной причёской солнце, и тень пачкает глянцевые туфли. Такая же дымящаяся, как прежде. Время вовсю танцевало на плечах своё регги, но в остальном она держалась молодцом. Всё так же сжимает в тесных джинсах поджарые ягодицы, пальто нараспашку, колоколом вокруг тощих ног.
Кирилл узнаёт её сразу же. В голове что-то щёлкает, всплывает картинка, как в старом кино, она стоит возле своей тойоты, нетерпеливо постукивая пальцем по стеклу, дверца распахнута, как горло турбины на факультете, где он когда-то учился, вот-вот втянет её в влажное нутро. А вот что там делал он, Кирилл вспомнил не сразу.
Осень взяла Москву в свои руки. Набросала на тротуары дождевых капель, сделала асфальт похожим на рябую змеиную кожу. На улицы налетело голубей, они расходились из-под ног с возмущённым курлыканьем.
Он возвращается домой с работы. Работа не самая героическая – сотрудник в фирме, которая занимается инженерными коммуникациями. Они занимают целый этаж в новеньком здании из нежно-голубого в ясную погоду, и дымчатого в пасмурную стекла. В стеклянной трубке там скользит скоростной лифт, охрана безукоризненно подтянута, а секретарши все с обворожительными улыбками и готовят потрясающий кофе в своих небольших белых машинках. Пробиться туда было не так-то просто – собеседования, собеседования, и так без конца. Но он пробился, и собирался со временем пересесть в кресло старшего инженера.
- Привет, - говорит она хриплым прокуренным голосом, - Рада, что ты меня вспомнил.
- Я тоже… рад тебя видеть, - говорит Кирилл, не уверенный в искренности своих слов.
Она отводит прядку с лица, оглядывает его с ног до головы. Волосы у неё такие же пышные, хотя в причёске появились ниточки седины. На щеках, над верхней губой, на переносице следы шпаклёвки. Говорит:
- Постригся. Зря. У тебя голова кажется маленькой.
Кирилл находит своё отражение в мокром стекле автомобиля. Смоляные волосы лоснятся от геля, щёки слегка округлились, а фигура окрепла. Одежда больше не болтается на плечах, как на вешалке.
- Ага. Мне так нравится.
- И перестал их красить, - говорит Сандра с неодобрением. – Тебе шло. С работы?
У Кирилла в руках дипломат, коричневый, кожаный, и очень серьёзный. Есть машина, но он не разлюбил гулять, и поэтому предпочитает пройтись пару кварталов до работы пешком. Полезно.
Кирилл прячет дипломат за спиной.
На нём костюм и галстук в красно-чёрную косую полоску. Туфли чёрные, без единого пятнышка, как и положено сотруднику серьёзной фирмы.
Это самое сложное – в такую погоду держать в чистоте обувь и низ штанин. Так и норовят забрызгаться… Многим людям это удавалось легко, как дышать или любить японскую кухню. Должно быть, потому, гадал Кирилл, что они смотрят, куда идут, а он смотрит разве что на провода, перечёркивающие каплях небо в солнечных. Или оттого, что они выходят из офиса, прощаются за руку с коллегами, и рассаживаются на стоянках по своим джипам.
Он постигал это искусство очень, очень долго. И полагал, что им можно гордиться.
- Больше не играешь?
- Да. Не хватает времени, да и нужно кормить семью. У меня две дочки, - говорит он с гордостью, но она дочками не интересуется.
- Понятно.
В то время таких банд были сотни. Единицы держались хотя бы два года, не говоря о том, чтобы стать известными, и музыканты постоянно кочевали из группы в группу, и иногда пропадали совсем. Вот и Кирилл в своё время наигрался.
- Нужно поговорить, - вещает Сандра, всё ещё загораживая ему дорогу.
- О чём?
Она наклоняет к нему медный овал лица. Секунду или две размышляет, правильное ли приняла решение, и продолжает:
- О твоём гонораре. Тебе будет приятно это узнать.
- Что узнать?
- Лейбл заинтересовался той пластинкой. Конечно, тут есть и моя заслуга, но свой процент от продаж уже лежит у меня в кошельке.
Ноль третий для неё был словно собачка на поводке. Она никуда его от себя не отпускала. За это время его старшая успела пойти в школу, а младшая подыскивала себе мужа в детском садике. Каждую неделю нового.
- Они сказали, что неплохо было бы кое-где переписать вокал. Но я сказала, что это невозможно. Они там убрали всё лишнее, почистили запись.
- Я всё ещё не понимаю…
- Хорошо было бы найти автора. Если у тебя есть какие-то идеи, буду рада выслушать. Хотя, скорее всего она сама откликнется, когда диск увидит свет. Захочет получить свои барыши. Нет нужды бегать за паровозом, если он придёт к тебе сам, верно? Шведская поговорка.
Она показала зубы, ровные и такие белые, словно по ним водила кисточками, стоя на нижней губе, бригада профессиональных маляров.
Будто щёлкнула мышкой по кнопке «рандомная улыбка».
И тут он вспомнил. Обломки кораблекрушения один за другим всплывали в его голове из зелёных недр, чайки садились на них, неловко растопырив крылья и бестолково крича.
- Я слышал, что она умерла. Погибла в автокатастрофе.
- Какая жалость, - без сожаления говорит Сандра. – Ну что же. Значит, родственники. Должны быть родственники.
У Кирилла на языке вертится другой вопрос:
-  Что случилось с Арсом?
Странные Сны были в творческом отпуске - в который уже раз. Ястребинин следил за их творчеством – краем глаза, вспоминая время от времени и шелестя страницами всемирной сети.
Она замолкает на полуслове, как будто натолкнулась на невидимую стену. Тёмные очки перекочевали в руку, обнажив шелушащуюся под глазами кожу.
- Кто знает. Он так и не появился. Считается пропавшим без вести. Думаю, где-то за границей. Он ведь слишком часто переезжал, чтобы пустить корни. Год тут, год там. Может быть, когда-нибудь увидим его по ТВ, а?
Говорит с ностальгией в голосе. Арс, возможно, уволок в своих пропахших куревом карманах что-то такое, из-за чего о нём стараются говорить, как будто об интересной книжке, хотя и почти стёршейся из памяти.
- Вы хорошо говорите по русски, - сказал Кирилл. - Значительно лучше. Акцента почти не слышно.
- Спасибо. - Она не улыбнулась. – Мы сейчас работаем над дизайном обложки. Будет интересно услышать твои мысли. И зайди в студию, нужно поставить пару подписей. Помнишь адрес? На всякий случай вот визитка.
Наконец его отпускают, и он, не оглядываясь, вжав голову в плечи и волоча за собой дипломат, спешит домой. Смотрит на носки туфель, которые покрываются коричневыми пятнышками, и не видит.
Дома он выволакивает с антресолей коробки со старыми дисками. Они дышат пылью ему в лицо, но Кирилл зарывается в них с головой, разбрасывая по углам и складывая стопками на коврике у двери содержимое. Мариша пришла с работы, взялась за голову, а потом за веник. Вернулись дети, и с восторгом принялись гоняться друг за другом среди высящихся, подобно пластиковым небоскрёбам, штабелей дисков.
Кирилл чувствовал что-то тяжёлое в груди. Это не компьютерная игрушка, которая вдруг вспомнилась с ностальгией, вроде Меча и Магии, и которую захотелось найти, чтобы поиграть – снова; не место, где любил бывать несколько лет назад, а сейчас вдруг возникло в памяти цветной картинкой, с нарисованными воображением запахами. Это было как давняя безответная любовь, давно уже прошедшая, но осадок на сердце ты несёшь через всю жизнь. Ястребинин пришёл к этому выводу, и обречённо заключил, что свихнулся.
Но искать не прекратил. Перетряхивал коробки снова и снова, придирчиво разглядывал каждую безымянную болванку. Дисковод ноутбука натужно жужжал, считывая информацию с поцарапанных носителей.
Всё не то.
- Должно быть, остался на прежней квартире, - сочувственно говорит Мариша, глядя на сидящего с потерянным видом среди гор хлама мужа. – Хотя я и не помню. Ты бы хоть сказал, какой диск ищешь.
Кирилл не хочет говорить. Да она вряд ли бы вспомнила этот заурядный фантик среди своей цветной жизни.

2009. Январь.
 
Дверь в подъезд здесь не закрывается в принципе, и внутри гудит ветер, циркулируя по лестничным площадкам. Дом кряхтит, как мучимый ревматизмом старик, потирая позвоночник, и тогда всё здание скрипит и сотрясается от основания. Кирилл слушает, как поёт звонок в квартире, и этот звук причудливо перекликался с гудением ветра за плечами. Казалось там, за стальной пластиной, тоже шарахается ветер, гремит на кухне кастрюлями залезает висящую на вешалках одежду и машет рукавами, как будто отпугивая ворон. Катает, как позёмку, катышки пыли.
Он отрывает палец от звонка. Задумчиво бряцает ключами от опеля, с почти детской обидой блуждая глазами по двери. Машина припаркована внизу, чтобы поменьше бежать по вьюге, и хочется туда, в тёплое нутро, чтобы включить печку, и, прилипнув к стеклу, смотреть, как там движутся и шевелятся люди, кому не повезло идти с работы пешком. Включить музыку, инструменталки Милен Клаас, не громко, а тихо-тихо, чтобы была еле слышна из-за вьюги, и сонно грезить, как она планирует верхом на своём рояле, как современная ведьма, музыкальная ведьма, гремя на ветру клавишами.
Можно открыть последнюю «батарейку», банку нескафе «с настоящим кофеином», согревшуюся от долгого катания в бардачке машины, включить ноутбук и ехидно заценить погоду на каком-нибудь местном сайте, а потом запустить аську. Быть может, зелёный цветочек напротив Маришеного имени добавит в его существование немного смысла...
Как много приятных вещей можно делать в машине, когда за окном творится такое! Проблема только в том, что он боялся пропустить в зябкой сутолоке нужного человека. По правде говоря, он даже не знает, кого искать. Позже Кириллу пришло в голову, что мог бы подремать в машине часика два, а потом подняться на четвёртый раз и ещё раз позвонить в дверь. Но на тот момент он об этом не подумал.
Он сказал Марише, что у него командировка в Пензу. Сказал небрежным тоном, что, милая, послезавтра он едет туда на все выходные и понедельник, а вернётся, может быть, во вторник. Первая его настоящая ложь жене, не чета тем уколам и туше, которые он наносил своей совести раньше, настолько масштабная, что представляется ему на огромным катком, который он лихо пропахал на пузе, не умея стоять на коньках.
- Буду по тебе скучать, - сказала она. – Привези детям гостинцев. И не забудь магнитик на холодильник.
Он на самом деле погрузился в опель и вырулил на М5, прихватив с собой папку с бумагами, всегда сопровождавшими его в поездках, однако единственная значимая в этом городе вещь сейчас мешалась под мышкой, упиралась острым углом. Спокойная обложка, воспроизводящая морской пейзаж на закате, и никаких исполнителей, только название мелким, как муравьиная тропа, шрифтом сверху тривиальный заголовок – «Песни о жизни».
Кирилл поднимается на площадку выше, и, растёкшись грудной клеткой и локтями по перилам, принялся ждать. Полы пальто свисают, подметая ступени, но Кирилл этого не замечает, погрузившись в задумчивость.
Вспоминает, как две недели назад, когда он
Зимой совсем не то, что в тёплое время года.
Голос незнакомый, смешливый, смех играет там, как брызги шампанского над бокалом.
- Привет. Как хорошо, что ты не сменил номер.
- Кто это? – спрашивает Кирилл, и перекладывает трубку от правого уха к левому, чтобы переключить скорость.
- Мы незнакомы, - смеётся девушка. – У меня послание от твоего друга. Я по межгороду, поэтому буду кратка.
- Смахивает на шпионский триллер.
- Так и есть, - на том конце провода отчаянно хотят придать голосу хоть чуточку серьёзности. - Слушай сюда: девушка, о которой ты спрашивал пять лет назад у нашего общего друга, жива. Проживает в Пензе, по адресу… эй? Ты слышишь? Записывай!
Что это? Когда дыхание замерзает в горле, а машину тащит на встречную полосу. Что это? Водитель автобуса, движущегося навстречу заметил манёвр, он отчаянно сигналит и уже готовится рвануть руль влево. Кирилл видит гримасу на его лице, оскаленные в крике зубы.
Кирилл зажимает мобильник плечом, больше всего боясь его выронить, виснет на руле, заставив машину взвизгнуть шинами и отшатнуться от автобуса. Он проносится мимо, длинный, как состав, с тонированными стёклами, и Кирилл чувствует жар от выхлопов даже через стекло. На первой полосе машин нет и он съезжает к обочине.
- У тебя там всё в порядке? Подавился бутербродом? – сочувственно спрашивают в трубке.
- Почти, - говорит Кирилл. – Записываю.
Он останавливает машину, включает аварийку. Дрожащими руками достаёт из бардачка блокнот и ручку. Роняет ручку, и судорожно выуживает её из-под педалей. Голос тем временем диктует:
- Улица Воровского четыре, квартира семнадцать. Зовут Лена. Записал?
- Записал, - говорит Кирилл, карябая на бумаге последние два слова. Со свистом втягивает через сжатые зубы воздух. Он чувствует себя, как после прыжка с парашютом. Или как будто только что лишился девственности.
- Передавай привет, - говорят с той стороны, и отключаются.
Он роняет блокнот на колени и спинка сиденья скрипит под его весом. Комком боли пульсируют в голове вопросы. Кто это был, и от какого друга она передавала послание? Неужели от Арса? Почему его так взволновал тот факт, что женщина, которую он не видел ни разу в жизни, жива?
Кирилл не может дать себе ответа.
Он лезет в телефон, но номер, с которого был звонок, скрыт.
Остаётся только надеется, что все эти вопросы сами найдут у него в голове ответы. Он уже большой мальчик, и знает, что если не паниковать, обычно всё рассасывается само собой.

Два раза он решает, что дождался, и тогда душа садилась на скоростной лифт и летит вверх зябким комком по пищеводу. Но каждый раз спускается потом обратно. Один раз стук каблучков, о господи, миновал второй, и стучит он не по ступенькам, а по его зубам, но на третьем этаже затих, и лязгнул кряхтящим чеширским смехом ключ. Другой раз это был лифт, прикативший скрипя тросом на четвёртый, но пасть его открылась и закрылась, так никого и не выпустив. Кирилл представляет как лифт, выкроив пять минут от работы, поднимается сюда, чтобы почитать граффити на стене и задумчиво жуёт губами, продумывая ход в крестиках-ноликах, неоконченная партия которых украшает стену напротив. Там два нолика и крестик, и Кирилл решил, что лифт, без сомнения, играет крестиками.
Лязгнула подъездная дверь, звук шагов, тягучий, как шоколадная паста, слегка шаркающий. Кирилл подумал, что это должен быть пожилой человек. Однако лифт остаётся на месте, и на этот раз это она. Та, которую он ждёт.
Кирилл смотрит через лестничный пролёт, как она поднимается. В каждой руке по пакету, один с глянцевой фотографией, изображающей маковое поле, в нём какие-то тетрадки; и хрустящий пакет из супермаркета, в складках набилось снега, и она не замечает, как он начал таять и стекать ей на туфли. Плечи заворачиваются вперёд, поэтому спина округлая и большая, черепашья голова с большими очками в роговой оправе, она торчит из воротника пальто, покачивается на тонкой жилистой шее. Под иссиня-белой кожей жилы натянуты, как струнки, дрожат и задевают друг о друга, похожи на плохо настроенный инструмент. На затылке грозно качается осиный улей, воткнутые в него японские спицы для волос колышутся, когда она вбирает через маленькие аристократические ноздри воздух.
Из кармана появляется связка ключей, и Кирилл распрямляет затёкшие плечи. Дождался. Он начинает спускаться, судорожно выдумывая на ходу, что ей сказать. Женщина ставит пакеты, всё ещё цепляясь кончиками пальцев, длинными белыми ногтями за ручки, выпрямляется ему навстречу.
- Я буду кричать, - предупреждает она.
Сейчас, с прямой спиной и испуганным выражением, она уже не кажется такой уродливой. Просто усталая женщина, чьё уродство проступает изнутри поверх напряжённых за рабочий день висков. У неё красивый лоб, высокий и ровный до горизонта гладко зачесанных назад волос.
Он остановился с занесённой ногой.
- Вы Лена?
- Смотря что вам нужно, - говорит она. Лоб поражает своей прямотой – ни складочки. - Если вы из комитета по кредитованию, то учтите, срок платежа подходит только послезавтра. Завтра же я заплачу сколько положено.
Голос сварливый, жилистый и очень высокий. Кирилл морщится от него, как от зубной боли. И всё же это он. Тот самый, что звучит на диске, тот самый, что говорил: «Абба, миленький, зачем ты это записываешь?».
 - Я не из комитета по кредитованию.
Кирилл примирительно выставил перед собой руки. Но она словно не слышит. Рвётся в контратаку, разбрызгивая вокруг себя жидкий огонь:
- Тогда позвольте взглянуть на ваши документы.
Освободила руки от своих пакетов, и тут же они взметнулись, как белые молнии, показав ему коротко подрезанные ногти.
- Я не из комитета по кредитованию. Послушайте. Меня зовут Кирилл. Мы с вами были знакомы когда-то. В девяносто седьмом.
Он благодарит себя за смекалку и, проглатывая комок в горле, ждёт от неё следующего хода. Не знает, куда девать руки – они не к месту и вдоль туловища, и в карманах, и за спиной. Общение с незнакомыми дамами никогда не было сильной его стороной.
- Да?
Она моргает. Снимает очки, беспомощно сжимая их двумя руками, щурится, глядя ему в лицо, и пытаясь разглядеть в расплывающимся овале знакомые черты.
- О, теперь я вижу. – Лена водружает очки на место. Кивнула – Да, вижу.
- В самом деле? – Кирилл растеряно улыбается.
- Конечно. Я вас узнала.
Они топчутся на площадке, источая почти ощутимую, покалывающую кончики пальцев тревогу, и наконец она спрашивает тем же холодным голосом:
- Не хотите ли зайти?
Её лицо по-прежнему ледяная глыба. Вновь поднимает пакеты, и включает пустую улыбку.
Кирилл проходит за ней в прихожую, где она снимает пальто, растёкшись по стене, стаскивает сначала один сапог, потом второй. По чёрным, вульгарно измазанным лаком носкам скользнул шмат снега, и кажется, что начинает таять она сама, окунувшись в тёплый воздух квартиры.
- Разувайтесь здесь, и проходите на кухню. Тапочек у меня нет.
Кириллу становится смешно. Однако он не смеётся. Говорит с тенью улыбки на губах:
- Вы ведь меня не вспомнили, верно? Лена.
- Почему же? – говорит она грубо, уголки губ загибаются вниз, разбегаясь по скулам облаком морщинок. - Проходите на кухню. Поговорим о старых временах.
Квартира кажется продолжением подъезда, ещё один тёмный закоулок, куда просто так не забредёшь, и Кирилл тут же пожалел, что разделся. Холод заползает в рукава свитера, и ему не хочется расставаться с шарфом. Просто откидывает махровые хвосты назад, чтобы не мешались.
Линолеум холодный, как змеиная кожа, сквозь носки можно почувствовать чешуйки. С одной стороны комната, там темно и вроде бы даже уютно. Виден угол кровати, накрытый мягким пуховым и похожим на ванильное мороженое одеялом. Будь он чуть посмелее, будь он, к примеру, Арсом, он бы непременно сунул туда нос, посмотреть что и как и оценить обстановку.
Прямо кухня, где от щелчка выключателя разливается свет, неспешно, метр за метром, словно проходя через огромную глыбу льда. Посередине стол, завёрнутый в белую скатерть, словно в полиэтилен, дальше холодильник и шкаф с какой-то утварью, и ночь за хрупкой перегородкой, на которую налипает, и отваливается под бесшумными плетями ветра снег. Кирилл снова думает о своём опеле, о тёплом жёлтом свечении приборной панели.
Он ищет глазами миски на полу, и не находит. Домашних животных нет. Кирилл не сразу замечает, что говорит это вслух.
- Терпеть их не могу, - откликается Лена. Она из того типа людей, что не прощает ошибок. Если уж сказал, то будь любезен получить ответ. – У моей подруги есть кошка. Огромный лохматый зверь. Вы бы видели. От него только шерсть, и больше ничего.
Лена щёлкает чайником и расхаживает туда и сюда с недовольным видом.
Кирилл смотрит в плоское лицо с маленьким носом и видит, как она залезает на антресоль и находит там среди прочих коробку с пометкой синим маркером: 1997. Снимает и ставит на стол - очень легко, как будто внутри ничего нет. Берёт канцелярский нож и с гримасой вскрывает заклеенный скотчем верх. Будто он в библиотеке, и попросил мадам с закрашенными красным (словно доски в заборе) ногтями поискать какой-то редкий документ в архиве. Кириллу хочется спросить, сколько ей платят за такую постылую работу, но он сдерживается.
На скатерть скатываются катышки пыли, хочется закашляться, и коробка в его сознании превращается в филиал египетских пирамид с ребусом на дне.
- Чем вы сейчас занимаетесь?
- Я учитель музыки.
- Детей, значит, мучаете?
Зрачки у неё сквозь стёкла очков напоминают две пули, что смотрят в него из стволов охотничьего ружья. Кирилл смущённо улыбается, вертит в руках коробочку с диском, с которой остался, когда освободился от пальто. Лена на неё не смотрит. Размышляет, что бы ответить этому невоспитанному молодому человеку, но в конце концов, не отвечает ничего. Довольствуется взглядом, и разливает в две одинаковые белые кружки чай.
Кирилл жмурится, ощутив на языке малиновую ноту. Это так хорошо, красный росчерк среди белого мира. Пусть чай и химический, с ярлычком «Липтон». Дым над её кружкой остро пахнет киви.
- Любите фруктовый чай?
Она уронила на него свой взгляд и одну из обширных коллекций гримас, и Кирилл от стыда заворачивает в себя плечи. Действительно, какое ему дело до того, какой чай она любит?
- Он вкусный, - признаётся она словно бы через силу. Бухает в чашку пять ложек сахара и ложка копошится в получившейся гуще, будто экскаватор в песчаном карьере.
Кирилл поднимает глаза и видит гирлянду пакетиков с растворимым кофе. Надо думать, Арс здесь рвал, метал, громко ругался матом и кидался бы предметами обстановки. Ни конфет, ни печенья. Гладь стола как усыпанная снегом Волга в то редкое время, когда там нет даже рыбаков.
- Итак, вы работаете учителем музыки?
Он не может заставить себя называть её на «ты», как, по идее, положено старым знакомым, а она и не предлагает.
- Да, и у меня всё хорошо. Нормальная зарплата, хотя сейчас у учителей очень низкие оклады. Мы с этим боремся. Я работаю в частной школе, где неплохо платят.
Она начинает рассказывать, потягивая фруктовую гущу из чашки. Сверху курится острый химический запах, а сама жидкость больше всего напоминает не то крем против морщин, не то топливо, на котором она, учительница музыки, будет работать остаток вечера. Перекладывать бумажки, составлять план на будущий день. Быть может, разогреет в микроволновке полуфабрикаты. Кирилл представляет, как эта сладкая жижа течёт по пищеводу, проходя процессы очистки и превращаясь в нефть, а внизу гудят и клацают друг о друга механизмы.
- Дети неблагодарные лентяи, но с другой стороны, это лучше, чем работать с младшими классами. Подростки лучше, хотя бы некоторые из них сидят спокойно.
Где-то внутри у неё тикают десятки часов и перемещаются сотни стрелочек, отмеряя время которое он у неё сегодня отнял.
Её рвёт словами.
- Собираюсь покупать машину.
- Это здоровое питание отнимает так много времени. Нужно ездить в специальные магазины за листьями салата в специальной вакуумной упаковке. Там  написано, что при выращивании не используются удобрения. А ещё эти водоросли. Ламинария. Они полезные, но такие противные на вкус…
На столе уже не одна коробка. Целая куча, и она достаёт из них отпечатанные листы с таблицами, именами, набранными мелким, похожим на зёрнышки гречки шрифтом, собирает эти зёрнышки глазами. Поправляет очки и зачитывает громко и внушительно.
- Как там Абба? – спрашивает Кирилл, и светски улыбается.
Механизм даёт сбой, и сахарная жижа стекает у неё по подбородку. Лена пытается вспомнить, честно пытается, возможно, какие-то картинки даже проползают слайдами через её внутренний взор. Комкает губами воздух.
- Абба? Не знаю. Мы не общаемся.
- Что же так?
Она вспоминает, и в глазах мелькает какое-то человеческое чувство.
- Он исчез, кажется, в ноль втором. Пропал без вести. Ушёл на работу и не вернулся. Как вы думаете, куда пропадают люди?
Почему-то этот факт растревожил Кирилла больше всего. Ещё один человек . Достаточно того, что главный его участник сейчас сидит напротив с замороженным взглядом.
- Не знаю, - говорит он. – Если сами по себе, я имею ввиду, по собственному желанию – возможно, чтобы изменить собственную жизнь. Когда тебя как-то держит прошлое, это невозможно. Или чтобы исполнить какой-нибудь долг.
- Какой ещё долг?
- Ну, не знаю. Данное самому себе обещание, например.
 Она поджимает губы.
- Нормальные люди так не поступают. Не бросают своих близких ради какой-то прихоти. У вас есть семья, Кирилл?
- Конечно. В Москве.
- Вы в наших краях в деловой поездке?
- Не совсем. Я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.
- Со мной?
Кирилл не обращает на холодный требовательный взгляд никакого внимания. Он идёт в наступление. Бросает в бой танковую дивизию:
- Вы помните Арса?
Её лицо сереет, как будто пустыня после заката.
- Это человек, которого я предпочла не вспоминать.
Кирилл говорит вкрадчиво:
- Да? А зря. Он тоже исчез без вести, лет пять назад. Мне кажется, из-за вас. Люди, с которыми, я догадываюсь, вы были близки, теряются. Как листья, которые срывает с ветки ветер.
- Почему из-за меня?
- Хотя, наверное, всё-таки из-за вас прежней, - поправляется Кирилл. - Вы помните, какие пели песни?
- Я давно уже не пою, - она чертит ногтями на скатерти прямые линии. - Порвала с этим чудачеством, когда поступила в институт.
Кирилл больше не может больше терпеть надменный, с кусочками меди тон. Срывается, отчитывает её сердито, серьёзно, как учитель провинившуюся школьницу.
- Вы кусок льда, Лена. Мёртвый, безжизненный кусок льда. Арс, при всех его недостатках, был кем-то, а вы стали никем. Пустой пыльной коробкой.
Она смотрит на него, и глаза, как два огромных резервуара, наполняются слезами. Кирилла отпускает. Странно, говорит он себе с рассеянной улыбкой, слёзные железы давно должны были атрофироваться. Отсохнуть. Бесполезная функция. И насосы, которые эти слёзы качают… Зачем?
Лене нечего ответить, и она смотрит на него с немой обидой.
- Что ж. Наверное, мне пора. Счастливо вам.
На обратном пути он заглядывает в комнату, надеясь обнаружить там каких-нибудь плюшевых медвежат. Или, может быть, небольшой милый беспорядок на столе, с участием разноцветных катушек с нитками, какой-нибудь фарфоровой безделушки и гильз губной помады. Чёрт, да хотя бы немытую кружку.
- Выход не здесь, - грассирует сзади нотка раздражения, большой, тощий восклицательный знак.
Всё так чисто, так вылизано, что взгляд проходит, ни на чём не замирая, как рыболовный крючок сквозь воду. Учительница. Ясен пень, должна быть примером для подражания. Может быть, ещё и завуч.
Он втискивает ноги в туфли, а она всё так же сидит за столом, руки, локти и пустая кружка с уныло свисающим жёлтым ярлычком свалены в кучу, и смотрит ему вслед. Кирилл захлопывает дверь и летит, прыгая через ступеньки, вниз. Его заносит, и он врезается бедром в перила. Смеётся, чувствуя, как вспухает боль, и бежит дальше.
Мимо, грохоча, как товарный состав, проносится вереница почтовых ящиков. Кирилл останавливается, цепляясь за крайний. Под ногами всё расплывается, трескается, как лёд в половодье и несёт теченьем вниз по ступеням, и ему хочется обратно в машину. Но всё же находит десять секунд, чтобы отыскать ящик с номером нужной квартиры, и бросает туда диск. Такая, как она, суровая преподавательница музыки, современная деловая женщина, обязана каждый день проверять почту. Вдруг счета. Вдруг расписки, письма из банка, чеки, квитанции, свежий прайс от «Сибирской молодости» с новыми товарами.
Слушает, как он грохочет, проваливаясь в стальную глотку, и, посмеиваясь и морщась от боли в бедре, которая представляется ему воспалённым переплетением вен и капилляров с кулак размером, вываливается наружу, где небесный бармен взбивает для него молочный шейк из свежего ветра, с шапкой снега и пеночкой туч над головой.

2002, декабрь.

Абба выносит и ставит на площадку походный рюкзак и поворачивается, чтобы запереть дверь. И краем глаза видит поднимающегося по лестнице Арса. Ключ замирает в руке, и квартира шустро втягивает его обратно. Гудит обшивка двери, и с той стороны задвигается на место язычок замка.
Арс остаётся с рюкзаком, новеньким походным Bask, туго перетянутым шнуровкой. Рюкзак тяжёлый, и кренится на одну сторону, грозя вот-вот повалиться, и Арс ногой отодвигает его к стенке.
- Эй, братишка, - говорит Арс.
- Я тебе не открою.
Голос из-за двери тяжёлый, едва не скатывается на рык. Насколько успел увидеть Арс, Абба теперь коротко стрижётся, зато отпустил щетину, и через неё чудится, как будто щёки горят огнём. В уголках глаз в складках морщин собрались веснушки.
На площадке три квартиры. Где-то орёт телевизор, пахнет тушёной рыбой, сквозь него пробивается едва заметный аромат курева. Такой из подъездов не выбить уже ничем. Как будто оказался в лёгких курильщика.
Стены обветшали с тех пор, как они собирались здесь в последний раз. Надписей прибавилось, краска под потолком отслаивалась целыми пластами, обнажая предыдущий слой, а под ним – рыжий кирпич. А самое главное – появились рисунки на стенах.
- Да брось. На пикник собрался?
Отвечают, голос язвительный и хриплый:
- Да, думаю свалить куда-нибудь на выходные. У меня через сорок минут самолёт, так что ты можешь зайти через час.
- А если не уйду?
- Послушай, я ведь могу сейчас выйти запросто набить тебе морду.
- Это было бы великолепно, - улыбается Арс.
На той стороне немного потеплели. Улыбаются в ответ кривой колючей ухмылкой. Пустой дом угрюмо гудит на неё водой по трубам центрального отопления. Арс закуривает, опускается на корточки и приваливается спиной к двери. Тело ноет после долгой ходьбы. Он не был в родном городе уже почти семь лет, и теперь ноги сами потащили в пешую прогулку от вокзала. Снег в отворотах джинс начинает таять, и они липнут к ногам.
Металл приятно холодит спину сквозь куртку, и Арс чувствует, как Абба со своей стороны тоже приваливается к двери.
- С возвращением, - гудит дверь. Слышится чириканье зажигалки, Арс принюхивается, пытаясь уловить запах чужого табака.
- Я ненадолго.
Взгляд скользит по знакомым стенам. Сколько раз они пили портвейн вон там, у заляпанного подъездного окна. С той стороны залепило снегом, и сквозь него кое-как просачивается сырой снег. Задувает, пепел в консервной банке на подоконнике шевелится и ползает по стенкам. Под потолком жёлтая лампочка, света от неё, как будто от свечного огарка.
Конечно, кое-что изменилось. Вот эти рисунки например… с одной стороны синее небо, где-то под потолком белым крестиком маячит самолёт, белый его след перечёркивает стену. С другой – чья-то рука изобразила поверх облупившейся краски совсем уж сюрреалистичную картину. Задний карман джинс, только треть чьей-то исполинской попы. Топорщится от содержимого, угадываются очертания тел, и оттуда выглядывают люди. Видны плечи и четыре головы, маленькие руки цепляются за край. Парень с девушкой, вытащили локти через край кармана, лица обращены друг к другу. Смеются. Будто пришли на набережную, развалились на тёплых перилах, поглядывая на море. Рядом серьёзный мужчина в костюме поднимает над собой чемодан с озабоченно-комичным выражением. Словно спасает бумаги от проносящихся мимо машин и грязи из-под колёс. Ничем не примечательная женщина, курит с усталым выражением.
- Что это тут у вас за пикассо?
- Это девчонка с двадцать пятой. Она немного ****утая. Таскает за собой мольберт и несколько альбомов с рисунками. Нарисовала всё это красками, прикинь? По стене, в подъезде. Выходишь выкидывать мусор, и как-то даже стрёмно. Эти все на тебя пялятся… Но, с другой стороны, хоть какое-то разнообразие.
- Они все заняты делом, - говорит Арс. – Пялится только тётка с сигаретой.
- Это да, - соглашаются с той стороны. Скрип кремня не прекращается: чирк-чирк-чирк… - А многие, прикинь, здороваются. Особенно спьяну.
Хмыкают.
- А ты заматерел, - говорит Арс.
- А ты всё такая же глиста. И чё я от тебя ныкаюсь.
- Вот именно.
Снова молчание. Арс не шевелится выпускает в пространство клубы дыма и смотрит, как мир колышется сквозь них, похожий на рваную простыню. С той стороны тоже не звука, бормочет, отсчитывая секунды, в животе недавно выпитое пиво.
- Нахрена ты вообще приехал?
Гулкий голос без выражения.
Арс зашевелился:
- У меня здесь диск. Во, даже на мобильник скинул. Слушай. Слушаешь?
Динамик нокии надрывается, звуки капают из него свинцовые, как водопроводная вода.
- Это ты прислал?
- Нет, - в голосе Аббы крайняя степень удивления. - Откуда он у тебя?
- Пришёл по почте. Так значит, не ты.
- Нет. И не она. Не представляю кто, если честно.
- Ага. Ладно.
Арс хмурится, потемневшими глазами глядя на мобильник. Большой палец тянется к кнопке выключения, уголки губ опускаются, обозначая морщины на подбородке.
Абба разгребает навалившиеся мысли. Ворочает ими, словно застрявшим в тине веслом. Между делом, как бы о чём-то необязательном, спрашивает:
- Ты уже был у неё?
- Нет.
Голос Арса сыпет ржавчиной.
- Ага. В любом случае, всё это – прошлое, брат. Это в прошлом.
Голос теряется среди этих глыб, продолжает вещать, противореча уже сам себе:
- Прошлое – это всё, с чем мы остаёмся, когда опаздываем на поезд будущего. Это всё, что мы с собой увозим в чемоданах, когда на него успеваем. Сухой осадок. Понимаешь?
Арс молчит.
- На каком-то этапе жизнь кончается для всех людей. И потом они живут уже по инерции, снова и снова по ночам прокручивая в голове тот день, когда это случилось. Представлять, как сложилась бы жизнь, если бы они сделали, что нужно. Кто-то напивается из вечера в вечер. Кто-то уходит с головой в любимое дело. Но одна вещь меняется. В твоей жизни уже нет удовлетворённости. Всё кажется безвкусным, как топлёное сало. Бесцветным.
Там, за дверью, выдохлись. Повисло тяжёлое, потерянное молчание, по обе стороны двери – как за крышкой гроба. Наконец, Арс шевелится, разминает затёкшие суставы. Неприязно косится на рюкзак.
- Дорогу-то помнишь?
- Кое-что подзабылось, но в общем, я думаю, не потеряюсь. А потеряюсь – оно и к лучшему.
- Захвати лучше топор. Старый совсем никуда не годится.
За стеной слышится возня.
- Точно. Забыл. Спасибо.
- До встречи, старина, - Арс, словно приняв решение, поднимается, щелчком отбрасывает окурок. – Гуляй свой отпуск.
Ботинки стучат по ступенькам, отпихивают с дороги банку из-под пива. Приминают снег у подъезда, холод забирается за воротник. Успело стемнеть, и Арс идёт мимо старых клумб в автомобильных покрышках к реке света, в которой снуёт народ. Вливается, ещё одна озябшая искорка, мимо парочек, мимо гуляющей молодёжи и припозднившихся стариков.
Поезд до дома уже через час, нужно успеть, есть ещё одно дело, которое он должен закончить.
Ты знаешь, что мы больше не увидимся, - думает Абба, и мысли в пустой квартире катаются, как шары для боулинга. - Ты знаешь, где меня искать, но если ты придёшь туда со своим камнем на сердце, ты меня не найдёшь. Мы будем сидеть за одним и тем же столом, вариться в одной и той же темноте, но друг друга не увидим. Потому что у каждого из нас свой камень.

Конец.

2011г.
(С)Дмитрий Ахметшин.