Предчувствие пустоты

Я пришел к Виктору как всегда, вечером, после работы. Очень любил прийти к нему, сесть в углу, открыть бутылку вина и смотреть, как он работает, рисует – он всегда рисовал по вечерам. Витя никогда не сердился на то, что я сижу за его спиной – ему не мешало мое присутствие, ему не мешало, что я смотрю на его незаконченные рисунки. Он был очень спокойный человек, Витя. Никогда не злословил, никогда не кричал ни на кого. Но он не был добряком-тютей, таким типичным тюфяком. Он был очень закрытый. В компаниях шутил, балагурил, очень обаятельный был человек, но близко к себе почти никого не подпускал. Я был его близким другом. И знал – каким он бывал, и глубоким, и задумчивым, и печальным. Он не был уникален в этом – многие люди большого таланта таковы.
В тот вечер все в его доме было необычно – я зашел и так и застрял на пороге от удивления. Во всех комнатах горел свет – а Виктор, надо заметить, всегда любил полумрак, повсюду зажигал всякие маленькие низкие лампы и торшеры, не любил яркого света. А тут везде была иллюминация. Кроме того, в мастерской – это был Витин аналог кабинета – я заметил идеальную чистоту. У Виктора в этой комнате никогда не было грязно, но пресловутый творческий беспорядок царил почти всегда – мольберты, бумаги, карандаши. Но все было убрано.
Витя сидел за столом и перебирал какие-то документы. Было неуютно. Потолочная лампа отбрасывала на стену большую Витину тень, его идеальный профиль. Ему было тридцать лет, и он совершенно не был похож на художника. Никакого чуть помятого вида, никакой богемности изломанных жестов, никаких длинных небрежно спутанных волос. Он скорее походил на молодого ученого-лектора какой-нибудь не слишком запредельной специальности. Очень правильные черты лица, тонкая фигура, ироничная улыбка.
Когда он обернулся ко мне, я решил, что что-то случилось очень нехорошее. Не только вся квартира Витина была необычна. Сам он был не такой как прежде – нет, не было ни новых складок на лбу, ни опущенных уголков губ. Но его глаза были словно хрустальными. Не жили на его лице, а просто смотрели на мир и сообщали своему хозяину – что происходит. Увидев меня, Витя вздохнул и улыбнулся. Улыбка была прежняя, она сгладила впечатление от его взгляда, и я, наконец, решился войти. Витя отодвинул бумаги и, подперев рукой щеку, сидел несколько минут молча. Потом он встал, достал вино, бокалы, потушил верхний свет – хотел придать комнате прежний вид. Но я чувствовал – с ним творится что-то неладное. И это не хандра, это что-то серьезное. Я надеялся, что он мне расскажет. Но то, что он сказал мне, повергло меня в смятение.
-Саша, - сказал он, протягивая мне бокал, - я скажу тебе, это было не легко – он замолчал довольно надолго, думал, как объяснить мне то, что, похоже, и сам себе не мог объяснить. – Я это почувствовал давно – год, может полтора назад. Не страх. Не холод. Просто ощущение, что не хватает времени. Ты скажешь – тоже мне новость. И будешь прав – нам всем не хватает времени. Мы не успеваем – кто отдыхать, кто работать. Мы жить не успеваем – и так у всех. Но это, по большому счету, прекрасное чувство – не успевать жить. Это неполнота, недосказанность, недодуманность – дает возможность чувствовать, что ты можешь больше, что тебя ждет завтрашний день. И мне это знакомо – с юности, с детства. Но я не об этом.  – он поставил бокал на стол и подошел к окну, оперся спиной на высокий подоконник и посмотрел на меня. Взгляд его уже не был ледяным. Скорее рассеянным, потерянным. – То, что было со мной в последнее время – это совсем другое, противоположное чувство. Чувство, что нет завтрашнего дня, нет возможности, нет будущего. Наверное – это можно назвать страхом смерти. Но мне это казалось скорее страхом пустоты. Вселенской пустоты. Для метафизиков и буддистов – это сущая ерунда. А для художников – это просто конец. Конец всему.
Витя говорил спокойно, но мне вдруг стало страшного за него – по всей видимости, подумал я, его охватило какое-то предчувствие – беспочвенное или нет, я пока не мог этого понять.
-Это пришло неожиданно – словно мысль. И не давало мне покоя все это время. Не знаешь как, где, даже точно не знаешь когда, только знаешь, что скоро – все это кончится. Труднее всего было быть обычным – не торопиться. Вернее, не торопиться больше обычного. Ты ведь знаешь, я всегда тороплюсь.
Действительно, Витя всегда торопился. Он работал очень много, и не очень умел отдыхать, ему на месте не сиделось. Я стал припоминать – не замечал ли я в последнее время чего-то в Витином поведении необычного. Но ничего не мог припомнить.
-Ну что я мог тебе сказать, - Витя пожал плечами, словно отвечая моим мыслям. –Когда ты болен, даже смертельно – это ужасно. Но ты хотя бы можешь это объяснить. Ты можешь ненавидеть или, наоборот, обожать людей, которые жалеют тебя, но это можно понять. А как понять человека, больного предчувствием? Как там у Есенина – «казаться улыбчивым и простым – самое главное в мире искусство»
-Я бы понял тебя, - сказал я. Я был огорчен тем, что Витя хотел казаться улыбчивым и простым даже мне, скрывал от меня свои терзания, свою тревогу.
-Я знаю. Но это не нужно ни с кем делить – теперь мне это понятно. Это знание дается человеку не для того, чтобы он перекладывал его на чьи-то плечи. Пусть даже близких ему людей. А для того, чтобы он успел сделать то, что может, не откладывая. Как привилегия, хотя и болезненная.
Витя отошел от окна, открыл шкаф. Я понял, что он хочет показать мне какой-то рисунок или картину. И действительно, Витя вынул довольно большой холст. Когда он повернул его ко мне, я просто застыл от изумления – такой невероятной красоты и точности была эта картина. Витины рисунки всегда были удивительными – они словно излучали энергию, приковывая к себе против всякой воли. Но эта работа, без сомнения, была особенной. Не просто реалистичной, а живой. Живой в прямом  смысле этого слова – неведомо как колыхались ветви деревьев, струилась вода, лился свет. Это было самое завораживающее зрелище в моей жизни. Все мои эмоции отражались, по всей видимости, на моем лице. Потому что Виктор довольно похлопал меня по плечу и едва заметно улыбнулся – ему было приятно впечатление, произведенное на меня его картиной. Я спросил – когда же Витя успел написать ее – картина была больше метра шириной, в то же время, я ни разу не заставал его за работой над ней.
-Я же говорил тебе – мне не следовало торопиться, - сказал он. И тут я понял, что эта картина – не просто вершина творчества Виктора. Это его итог. Я с тревогой посмотрел на него – хотя Витя и начал разговор с того, что его не отпускает нехорошее предчувствие, я вдруг подумал, не хочет ли он сам свести счеты с жизнью.
-Нет, -Витя помотал головой и вдруг спокойно посмотрел на меня.  – просто теперь я знаю, что мне осталось совсем немного. Я рассказал тебе сегодня о моих тревогах и показал эту картину потому, что я больше не предчувствую, я просто знаю. Это гораздо легче.
Витя обернулся к столу, показал мне на документы.
-Ты ведь заметил – я здесь навел порядок. Все документы, бумаги в порядке. Завтра приедет Люся. – Люся – это была его жена. – Люся будет рада. – вдруг немного рассеянно добваил Витя и, пытаясь взять себя в руки, смотрел в окно. За окном было темно. Шел снег.
Я верил Виктору – у него была прекрасная интуиция, он мог угадывать мысли – все это знали. И к его предчувствиям стоило прислушаться. Но мне показалось, что он слишком сгустил краски, охвачен фатализмом и словно сам кличет беду в свой дом. Я сказал ему об этом, боясь, однако, что он решит, будто я недооцениваю его смятения, серьезности всех его слов. Но он не обиделся. Теперь я понимаю – ему не было важно, что я отвечу. Ему просто нужно было рассказать все это мне, своему другу. Показать свою гениальную картину мне, первому. И я очень горжусь этим. Но мне горько оттого, что я не мог ничего сделать, чтобы сберечь его.
Виктор погиб через несколько дней после этой нашей встречи. Его сбила машина на автобусной остановке. Все его дела были завершены. Он не оставил никаких писем –считал это излишним, но со всеми друзьями он  очень тепло переговорил в последние дни. Жене Люсе он купил изумрудное кольцо и сделал гравировку  - будто бы к годовщине знакомства. Но отдал его мне на хранение. Я взял его с тяжелым сердцем. Но Витя уже не был растерян. Он был уже там.