Подельник в понедельник

Бартон проснулся в своей холодной постели с неясным тоскливым ощущением. Был, кажется, понедельник пасмурного сентября. На стене привычно тикали овальные часы с маятником. Тик-так. Тик-так. Слышно, как течёт время. Протяжный гудок парохода вдали, скрип туго натянутых тросов. Он представил эту раскачивающуюся в бурных водах палубу и порадовался, что это только очередной отсчитанный час. Нехотя разлепил один глаз, затем второй и, бессмысленным взглядом уставившись в низкий потолок, обнаружил там ветвистую трещину, которой отчего-то вдруг очень заинтересовался. Полноводный Нил широко разлился и несёт свои воды. А вот и его многочисленные притоки. И обрывается в районе люстры "с висюльками". "Что-то уж больно тихо. Мёртвая тишина. Ни шелеста тополиных листьев. Ни голосов. Никаких звуков человеческой деятельности," - подумал Бартон. Он вдруг припомнил, как недавно был разбужен грохотом по соседству. Звонил Бартон долго. Звонил и злился, нервы в последнее время ни к чёрту. И когда отворилась дверь, прямо с порога протестовал:

- Чарли, не всё прошло гладко. Я устал, и мне снился чудесный сон. Так и не узнав, обрели ли мы с ней счастье в бунгало, я готов просверлить твою беспокойную голову этой дрелью.

Чарли смотрел на компаньона снисходительно, отечески, как хирург.

- Нужно сделать дыру в стене. Деньги когда делить будем? Сколько там? Ты считал?

- Мешок в гараже. Пусть всё уляжется. Мы ведь договаривались без жертв, Чарли...

Бартон ушёл.

А сейчас такая тишина, что смутное тревожное предчувствие овладело всем его существом. Пытаясь хоть как-то отвлечься, Бартон пошарил по комнате. У батареи стояло множество пустых бутылок. На столе доза. В тишине жужжание было особенно отчётливым: мохнатая муха с сытым брюшком уселась на одном из притоков Нила. "Лапками усердно перебирает. Молится, наверное. Правильно, молись, пока я тебя не достал. Ох, надо бы встать, надо бы подняться, расшевелиться." Но вместо этого Бартон с отвращением отвернулся к стене с пожелтелыми обоями и закрыл глаза. "И окно-то ведь. Оно разбито, это факт. И никакого привычного шума." Мучительно напрягая голову, похожую на раскалённый шар, он старался вспомнить события вчерашнего дня. Ну хоть что-нибудь. И что необходимо делать сегодня. Но в памяти образовался глубокий провал. И Бартон летел в эту чёрную бездну. Снова протяжный гудок парохода. Натянутые донельзя, готовые порваться нервы-тросы. Палуба так раскачивается. "М-м-м, моя голова. Кружится, раскалывается на части. Яду мне... яду... яду... я..." С трудом подняв своё нывшее тело в вертикальное положение, окинул мутным взглядом накренившуюся, словно бьющийся о волны пароход, мрачную комнату. "Что-то стемнело резко. Темно и тихо." Дрожь пробежала по телу. "О, господи." Пошатываясь на палубе, на ощупь во тьме волоча повреждённую ногу, Бартон побрёл в ванную. Но не успел он отмерить и несколько шагов, как нога скользнула в какой-то вязкой жиже, и Бартон уехал до входной двери. Затылок счастливым образом приземлился на что-то мягкое. Подумалось, что это вполне может быть чей-то ботинок. "Проклятье! Ну и запах. Неужели я уже разлагаюсь?" Перебирая руками по стене, нащупал-таки ручку и, собирая себя с пола, случайно приоткрыл дверцу. Из кладовки в нос ударила волна едкой трупной вони. Бартон задохнулся, обнажил белки и, на мгновение потеряв сознание, снова распластался на полу. "Идите все к чёрту! Это мои деньги. Мои! Никому не отдам!" Ногой захлопнул дверь в кладовку и на четвереньках, чавкая по липкой противной жиже всеми четырьмя конечностями, заковылял помыться. В ванной пахло ароматным мылом с травами. Бартон абстрагировался и представил себя на поляне, залитой ярким солнечным светом. "Только уж больно темно. И напряжённо тихо." И только тут он догадался включить свет. Пустая чистая ванна. Бартон облегчённо вздохнул и всё же с некоторой опаской посмотрел в зеркало. А там... А там стоял он, Бартон. А руки по локоть в крови. "Нет-нет, этого не может быть. Нет-нет-нет. Соображай, ну давай, придумай же что-нибудь! Обыкновенная краска. А смрад?" Долгая пауза. Только в груди тук-тук, тук-тук. "Зажмуриться, закрыть глаза к чёртовой матери. Ароматы ромашки, шалфея, чего там ещё? Боже, что же сердце так предательски стучит, в этой гробовой тишине я слышу теперь только его. Ласковое солнце, птицы летают над залитой светом поляной, насекомые копошатся под ногами. Дивная картина, готовый пейзаж. Хочешь - фотографируй, хочешь - кистью по холсту, хочешь - муха... ММ... ММУ... ХА?!" Из овального зеркала двумя большими фасетчатыми полусферами на Бартона смотрела исполинская, в полный человеческий рост дрозофила. Она усердно перебирала покрытыми тёмными волосками лапами - то ли умывалась, то ли молилась. И кажется, выглядела растерянной, мелко-мелко дрожала. А лапки по локоть в крови. Бартон издал душераздирающий, нечеловеческий вопль, успел разбить вдребезги зеркало и снова проснулся в своей холодной, смятой и мокрой от пота постели. Мохнатая муха неподвижно, с сонным видом сидела на одном из притоков Нила. За окном хлестал дождь. Крупные косые водяные нити били по подоконнику из разбитого окна, стекали по батарее, капали по горлышкам пустых бутылок, разлетаясь фонтаном мельчайших брызг. Он снова попытался восстановить картину вчерашнего дня, но в голове ничего кроме боли не было. Состояние стало ещё более унылым, только вместо неясной тревоги наступило полное отупение и безразличие. Пароход опять обозначил своё присутствие и неспешно скрылся в туманной дымке. Тяжело вздохнув, Бартон уже было отважился наконец встать с постели, как вдруг невыносимый визг наполнил пространство: Нил с притоками вышел из берегов и был в клочья разодран гигантским сверлом. Адская машина намотала на себя не успевшую толком испугаться муху, стремительно спустилась с потолка и, раздробив голень, прошила насквозь правую ногу. "Чарли, твою мать, подонок, ты мне дашь поспать или нет?! Я сейчас такой сон видел. Бунгало. Я тебе твой безмозглый мозг этой дрелью продырявлю, безмозглый ты ублюдок! Мне же больно, как можно терпеть такую боль?! А-а-а! А-а-а! Мои деньги, только мои! А-а-а!! Чтоб ты сдох, подлец!!!" Чарли был в кладовке. Он уже давно молчал и не двигался.