Лилия Белая Глава 22 Тройка

ГЛАВА 22


В тот вечер первый секретарь райкома пришел открыто. Он по-хозяйски уселся на место Германа, по-хозяйски выудил из-за пазухи пузатую бутылку шампанского.
Аня находилась в соседней комнате, Ядвига вышла в магазин за хлебом и молоком, а потому в горницах было непривычно тихо.
«Как в гробу, – машинально застилая на стол белоснежную, с вышитыми по периметру цветочками, скатерку, обреченно подумала Уля. – Да и был ли смех в доме после исчезновения хозяина»?

– Выходи за меня замуж, – без обиняков изрек гость.
– А Герман? – присела от неожиданности Ульяна. – А ваш партийный билет, не позволяющий бросать семью?
– Из каждого правила есть исключения, а он…, – Иванов замялся. – Будь сильной, дорогая, будь сильной.
– Папа! – в отчаянии закричал кто-то рядом, – папочка!

Это вернулась младшая. Некоторое время она еще стояла на ногах, а затем кулем повалилась на пол.
– Ядя! – побелела, как снег, Улюшка. – Не умирай, Ядя!
– Сейчас дам ей нашатырный спирт, – глухо распорядилась внезапно появившаяся Анна и решительно усадила мать в кресло.
– Моя старшенькая все сможет, – невнятно пробормотала Уленька и выжидающе посмотрела на рокового пришельца. – Так что вы сказали, Григорий Ефимович?

– Третьего дня его расстреляла тройка, – как бы виновато развел руками гость и заинтересованно взглянул на очнувшуюся Ядвигу. Как же напоминала она ему молодую Уленьку, словно царевна-лебедь, величаво плывущую по пыльной деревенской дороге, как же напоминала… Так стоило ли огород городить?
– Это вы ради своих меркантильных интересов подвели его под расстрел, – процедила сквозь зубы Аннушка и последнее, что увидела Уля, было вспыхнувшее немыслимой ненавистью лицо старшей дочери.


Кто-то тряс ее за плечо. Кто-то настойчиво требовал открыть глаза, иначе… Иначе она, Уля, умрет, а ее дети останутся сиротами и при том потомками «врага народа».
– Поплачь, милая, – вытерла слезы пациентки старая усталая особа в белом халате. – Поплачь, даст Бог, полегчает. Все там будем.
– Я не смогу без него жить, – открыла глаза поседевшая за ночь женщина. – Зачем вы спасли меня?

– Я тоже потеряла близких людей, – повертев беловолосой головой по сторонам и не обнаружив подслушивающих посторонних, понизила голос докторша. – Единственного сыночка, сражавшегося на стороне Колчака, коммуниста-мужа, за «шпионаж» расстрелянного подручниками Берии в застенках НКВД. К сожалению, оба воевали на разных сторонах.
– Я люблю его, – игнорируя страшную исповедь несчастной, жалобно всхлипнула Уленька. – Больше жизни люблю.

– Но у вас есть ради кого продолжать жить, – откинулась на спинку колченогого стула мужественная рассказчица.
– А у вас? – почему-то шепотом поинтересовалась Ульяна. И тоже посмотрела по сторонам.
Ничего особенного. Стандартная больничная палата, снабженная дверью и окном.

– А я одна, как перст, – женщина вытерла выцветшие сухие глаза смятым кружевным платочком. – Семнадцатилетнюю, тоже единственную, дочь изнасиловали анархисты, и она повесилась.
– Жутко, – крепко зажмурилась Уля. – И зачем я только родила детей? Для страданий?
– На то воля Божья, – обреченно вздохнула докторша.

– Как может справедливый и мудрый Господь дозволять властвующим подонкам творить бесчисленные беззакония на подотчетной ему территории? – вспыхнула от гнева Ульяна. – В таком случае, я более не верую в него!
– Придет время, поверишь, – куда-то заторопилась собеседница. – Время все расставит по своим местам. Ешь, поправляйся и учись жить дальше.

И она ушла. Безликое солнце по-прежнему равнодушно светило в пыльное окно палаты, в которой без движения лежала пациентка Мороз, приговоренная алчными божьими произведениями к дальнейшей одинокой и безрадостной жизни.
«Остаться бы здесь до конца земных мучений, – заворожено наблюдая за прытким солнечным зайчиком, беспечно кочующим по казенным потолку и стенам, неожиданно подумала Белая Лилия, – а затем скоропостижно перейти в мир иной. Туда – к нему».

– Мама! – распахнула дверь запыхавшаяся от быстрой ходьбы Ядвига. – Я принесла тебе самого настоящего козьего молочка. Пей и поправляйся.
«Когда же успела повзрослеть младшенькая? – удивилась Улюшка и внимательно вгляделась в черты лица неожиданно пришедшей.

Нежные глаза дочери источали небывалую ранее тревогу и нестерпимую боль, которую не увидишь даже у обреченных на уготованную подобными им живыми существами по имени «человек разумный» смерть. Да, умерла в Яденьке еще не проклюнувшаяся молодость, погиб росточек, посеянный дорогим, так рано покинувшем ее, мужем.

– Анюта приготовила ужин, и мы ждем в гости Антошку, – притворно весело отрапортовала Ядвига и отвернулась от испытывающего взора матери. – А завтра тебя уже выпишут, и мы снова будем вместе.
- Только не с Германом, – в отчаянии простонала Ульяна, и тонкий собачий вой пробился через ее плотно сжатые зубы.
– Не плачь, – вздрогнула, но тотчас взяла себя в руки девушка. – Мы поможем тебе пережить горе.

На следующий день Ульяна была дома. Гладя вспотевшими ладошками добротную мебель, купленную ее любимым, она бесцельно бродила по опустевшим гулким комнатам и, игнорируя свое притихшее осиротевшее семейство, вытирала краем привычно надетого фартука покрасневшие от слез веки.

– У тебя есть я, – снова подошел к обожаемой матери повзрослевший лет на двадцать сын, – а отец, возможно, еще жив, мало ли что говорит Иванов.
– Его убили, – эхом откликнулась Уленька.
– Слышала, что политические работают на Колыме, – несмело вставила словечко молчавшая до сих пор Анна. – Когда-нибудь папа вернется, и мы обязательно уедем из Советского Союза.

– Куда? – живо отреагировала Ядвига.
– В Штаты, как предприимчивый дядька Артем, – язвительно изрек Антошка. – Так нас отсюда и выпустили!
– Но Сталин не вечен, – осмелилась возразить брату Анюта. – И Берия тоже когда-нибудь скопытится.
– Зло должно быть наказано, – встрепенулась младшенькая и мстительно пожала губы, – иначе жизнь просто теряет смысл.

– Злые долго живут, – сжал кулаки Антон. – Слишком долго.
– Немедленно садитесь за стол, – прервала брата Аннушка. – И запомните раз и навсегда: в наше время надо держать болтливые языки за зубами. Если, конечно, хотите дожить до старости. Это касается и меня, конечно, но я не боюсь смерти.
Все замолчали, только недавно пробудившаяся от зимней спячки назойливая желто-зеленая муха, не церемонясь с самозваными царями природы, беспардонно елозила по стеклу, нарушая наступившую зловещую тишину.

Время остановилось. Осталась лишь отчаянная безысходность и острая, казалось, извечная боль, прочно поселившаяся в сердцах безвинно пострадавших от произвола беспощадных, самонадеянных победителей.
– Он снова приходил сюда и снова спрашивал о тебе, – минуя длительную паузу, осторожно произнесла Анюта. – Это он, только он расквитался с нашим папой, чтобы получить доступ к чужой жене.

– Доступ? – не поняла дочку Ульяна.
– Даже козлу ясно! – неожиданно закричала вздрогнувшая, как от удара хлыстом, Ядвига. – Неужели не понимаешь, что ты со своей глупой красотой стала причиной гибели папочки?
– Замолчи!
Мощная пощечина сбила с ног маленькую ее, Улину, девочку. Это Антон, побагровев от ярости, влепил звонкую оплеуху неразумному человеческому созданию.

– Не смей, кретин! – истошно завопила спокойная прежде Анна.
– Никому не дам обижать мать, – решительно отстраняя нежданную защитницу, холодно отчеканил Антошка. – Она ни в чем не виновата, слышите? Ни в чем!
Ульяна не верила своим глазам. Обхватив голову дрожащими руками, она не могла постичь, зачем ругаются ее послушные некогда дети, зачем бросают они какие-то нелепые обвинения друг другу, чтобы сделать еще больнее ей, своей единственной оставшейся в живых родительнице, без которой, наверняка, сгинут с белого, опостылевшего ей, неспра-ведливого света.

– Хватит! – грубо распорядился первенец. – Отныне я буду главой семьи, и отныне все будут прислушиваться ко мне. А пока…
Антошка перевел дух.
– Прости, мамочка, – мелкими виноватыми шажками осторожно приблизилась к Лилии младшенькая. – Прости, я элементарная истеричка, и как говорит Аннушка, что возьмешь с дураков, кроме анализов?

Ядвига шутила? Или умело претворялась в своем желании быть остроумной? Наверняка, претворялась. Но стало легче, и Ульяна тяжело поднялась со стула, чтобы обвести тревожным взглядом домашних.
Надо было продолжать жить. Во имя своих детей.


Бледнолицая девочка с белоснежными короткими косичками и глазами, подобными трепетным василькам, беззаботно выглядывавшим то там, то тут в ржаном колхозном поле, сидела на корточках подле крупной нетерпеливой козы, безуспешно пытаясь подоить ее, кормилицу. Возле труженицы примостилась оживленная юная особа девяти лет от роду с тугими черными завитками на висках и огромными беспроглядными, жгучими очами, напоминающими наблюдающим будто заколдованные зеницы коровы Зорюшки, купленной намедни семейством Барановых на ярмарке в соседнем селе Кречетово.

– Мишка Рогозин вчера играл в лапту с Райкой Тимошкиной, а как он на нее смотрел! – лихорадочно шептало на ухо работящей подружке непоседливое дитя.
– Ну и что? – нехотя откликнулась серьезная синеглазая личность и все-таки ухитрилась ухватить за вымя рогатую егозу. – Смотрел! Подумаешь, новость какая! На то у него и глаза…

– Но я люблю его, Аришка, – не согласилась с рассудительной товаркой младая бестия. – Когда вырасту, выйду за него замуж!
– А учиться? – подняла тонкие бровки труженица. – Неужели так и останешься невеждой?
– Учиться? – фыркнула черноволосая красавица. – Не будь я Татьяной Петровной Красулиной, стану настоящей актрисой, как Вера Холодная. Вот увидишь!

В кинематографе девочки были один лишь раз, когда родители возили их в Михайловск, и эта мимолетная встреча с прекрасным стала для них незабываемой.
– А правда, что у твоей матери родная сестра – жена самого настоящего первого секретаря райкома? – пытала подруженьку дочь Полюшки.
– Шут его знает, – поджала губки любимая и единственная дщерь Натальи. – Не хочет мама водиться с заносчивой Матреной Васильевной, говорит, что она – не сродственница ей. Про Ульяну Назарову все вспоминает.

Ариша вздохнула и подняла заполненное наполовину ведерко.
– Когда хоронили косточки дедушки, пролежавшие много лет в Сороке, – затараторила всезнающая брюнетка, – папа сказал, что будто бы люди видели вашу любимую тетку в Михайловской горбольнице. Вроде, чуть не померла она от болезни сердечной, да вот седая она была да старая. А мама говорит, что младшая сестра твоей матушки не может быть старой и седой. Как-то справлялись Антиповы, когда в Михайловск на базар ездили, у Матрены Васильевны, знает ли она что-нибудь о сродственнице, а она заорала, что ничего ни о ком не ведает, и чтобы отстали от нее с этой несчастной Улькой. Вот так-то!

– Зловредная она, – подытожила услышанное Ариша и натруженные пальчики сжала. – Недаром дядя Григорий, когда завернул по делам в Сорокино, все на маму мою заглядывался. Почему родители у него про тетку Ульяну не спросили?
– Забоялись, – покачала всезнающей головой Танюшка, – Начальство большое, все-таки!
– Ариша! – закричала с крылечка красивая белокурая женщина в стареньком цветастом халатике. – Айда домой, обедать пора! И ты, Татка, иди! – заметила она цыганистую бойкую девочку. – Отощала за день, небось!

Подружки разом вскочили с места и бросились в уютную кухоньку старого дома выселенных некогда середняков Калашниковых. Там благоухало пирогами и еще чем-то особенно вкусным, чем пахнет в старинных русских избах, где до сих пор хозяйствуют настоящие русские бабы.
– Карраул! – визгливо запричитал внезапно появившийся из темного угла черный ворон. – Пррощание! Прришло пррощание!

«Еще одно предупреждение, – невольно вздрогнула Наталья и чашку из рук выронила, – недаром во сне Марфа пыталась уговорить названую дочь покинуть село родное. Ох, не к добру это»!
Уже месяц женщина не находила себе места. Предупреждение духа Алексея Антоновича Березина начинало сбываться. Над Родиной нависли тяжелые свинцовые тучи всевозможных разоблачений и арестов. Кажется, все, с кем она была знакома, посходили с ума, ибо подозревать каждого встречного в измене было нереальным и лишенным всяческого смысла.

 Тиша поздними ночами еле живой приползал с работы и молча запирался в кабинете, чтобы остаться там до утра. А Петр запил. Он по-детски плакал на плече у Полюшки и надрывно просил у нее прощения за многообразные содеянные или не содеянные им грехи.
А как-то наутро Красулина забрали. Молчаливые самоуверенные чекисты холодно пригласили несчастного в мрачную черную машину и увезли его далеко от родного дома. За что, так и не удосужились сказать. И даже заумные гадания и заклинания Полины не смогли помочь горю семьи.

 Таня осиротела и теперь не бегала в гости к Аришке, а все сидела подле окна и с тоскою, не свойственной жизнерадостным отпрыскам ее возраста, смотрела на пыльную дорогу, ожидая чуда в образе нежно любимого отца. Полюшка окаменела. Куда делась ее девичья непосредственность и буйная веселость, от которой у Натальи порою кружилась голова, ибо предпочитала Наталья тишину и покой.

Тиша еще более замкнулся и вовсе не подпускал к себе жену и ребенка. Он как обычно ходил в гудящий, как улей, сельсовет, еле приползал оттуда и, не ужиная, валился спать в отдельной светелке, где всю ночь ворочался и с кем-то возмущенно спорил.

А однажды не пришел Тихон с работы, исчез из села, будто канул в прожорливое ведьмино болото. С ног сбилась Натальюшка, бегая по поселку, опрашивая мужиков и баб, стариков и детей, но никто не видывал ее ненаглядного, никто не слыхивал о нем ничего. И тогда поняла горемычная, что потеряла свою любовь навсегда.

Жизнь померкла, краски буйного лета стерлись и в одно мгновение преобразовались в что-то серое, навязчивое, которое заставляло ради дочери привычно вставать по утрам, чтобы отправить на пастбище корову, накормить многочисленное поголовье жующих и клюющих, приготовить пищу, дабы не отощала ее единственная на этом свете кровиночка, кроме которой никого уже у женщины не осталось. Разве только Полюшка? Но Полюшка не показывала в дом Барановых и носа, ибо совсем забросила свои дела и валялась целыми сутками на разобранной супружеской кровати, надрывно подвывая старой собаке, которая приблудилась к семейству Красулиных несколько лет назад.

И тогда стала носить Наталья названым родичам еду, ставила ее подле скомканной постели, на которой в позе покойницы возлежала ее младшая любимая сестренка и заставляла ту съесть несколько ложек свежеприготовленной, обильно сдобренной слезами, пищи. К матери присоединялась и Танюшка. Словно изголодавшийся зверек, она вгрызалась крепкими зубками в горбушку еще горячего каравая и начинала машинально глотать его, думая о чем-то своем.

 А Наталья не находила ободряющих слов, ибо слова не шли к ней на ум, занятый светлым образом возлюбленного Тишеньки.
– Надо жить дальше, – как-то подошла к Наталье Аринушка, когда та вешала на веревку выстиранное бельишко. – Надо жить дальше, мама, и ждать. Возможно, папочка и вернется.
– Вернется? – вздрогнула, как от пощечины, женщина и рывком прижала к себе свою умницу. – Несомненно, он как-нибудь объявится и объяснит, почему скрылся от нас!

– Не веррнется! – громко каркнул над самым ухом внезапно появившийся из ниоткуда ворон, который неизменно пропадал на чердаке, отказываясь спускаться вниз, чтобы получить из рук хозяйки положенное ему пропитание, – вррет Арриша, не веррнется!
И тогда неожиданно пришла Полюшка. Проводив усталым, безразличным взглядом удалившуюся племянницу, она устало осела на скамейку.

– Преставился мой Петенька, – минуя небольшую паузу, еле выдавила из себя названая сестричка. – Гадала я ночью на зеркало. Видела, идет он по лесной тропинке в том же коричневом костюме, в котором увели его ироды, а головушки на тулове нет. Умер он, как и твой Тиша.
– Умерр Петрруша, Барранов умерр, – немедленно согласился с вдовой Кирк и размеренно закивал черной башкой. – Ррасстрреляли рреволюционерры! Черртова трройка! Трройка!

Про дьявольскую тройку, со злобным равнодушием отбирающую человеческие жизни, Натальюшка уже наслышалась. Глубоко вздохнув, тоже вдова тяжело осела на землю, и последнее, что она увидела, было страшное, жгучее солнце, рывком бросившееся в ее объятия, дабы сжечь до пепла мученицу и этим самым освободить ее от невыносимых страданий, ниспосланных ей безжалостным божественным провидением.