Сабля

Сабля


С наступлением сумерек улица эта в нашем городе умирала первой. Если случайный прохожий забредал сюда в вечерний  час, то диву давался: ни бабушек на лавочках, ни егозливой детворы, ни парочек влюблённых, прогуливающихся летним вечером – лишь шумели над головой мрачные тополя да недобро, как из-под приспущенных старческих век, смотрели на него почерневшие от времени одноэтажные деревянные домики. Некоторые из убогих этих строений просели по самые окна в землю, накренились, замерли, казалось, те тревожно вслушивались в далёкий шум развернувшегося за рекой большого строительства. Оттуда грозным набатом доносились тяжёлые удары строительных машин, загоняющих железобетонные сваи во чрево земное, там натужно гудели самосвалы, остервенело вгрызались в землю ковши экскаваторов…  Пройдёт два-три года, появятся эти строительные полчища, оснащённые мощной строительной техникой и на этих древних улочках, безжалостно круша всё на своём пути, воплощая в жизнь генеральный план реконструкции центральной части города. А пока тишину и покой здесь ничто не нарушает, разве что вдруг донесётся до слуха какой-то странный, неизвестно откуда исходящий гул. Сила его с каждой секундой растёт и вот ухо уже чётко различает дробный  перебор колёс, затем раздаётся металлический скрежет, напоминающий поросячий визг, и из-за поворота появляются два юрких вагончика  с токосъёмником-дугой в виде греческой «омеги» с чрезмерно  вытянутыми ногами. Сделав короткую передышку на остановке и порядка ради пронзив тишину  звонком, старенький трамвайчик  трогается с места и невозмутимо продолжает свой бег.
 В стародавние времена, когда трамваев здесь и в помине не было, шумная и весёлая улица эта была одной из главных. С неё, собственно говоря, и начинался когда-то город. С годами центр переместился чуть южнее, дальше от реки, которую люди бросили на произвол судьбы и та, обойдённая вниманием человека, постепенно загрязнялась, мелела и порастала  камышом.  Шло время, город ширился, появлялись новые улицы, прямые, словно вычерченные по линейке, проложенные не наобум, а в точном соответствии с продуманным и утверждённым городскими властями планом. По двум  улочкам в центре города пару лет назад уже прошлись мощными бульдозерами, срезали частные домики под основание, выкорчевали сады с цветущими вишнями и яблонями,  щедро посыпали грунт песком и щебнем, поверх положили чёрный дымящийся асфальт и укатали это всё тяжёлыми, многотонными катками. И вот теперь, от массивного, украшенного колоннами и этим отдалённо напоминающего Большой театр здания железнодорожного вокзала  в центр протянулся прямой как стрела, широкий и ровный проспект – гордость города. По обеим сторонам его встали многоэтажные дома, открылись кинотеатры, универмаги, библиотеки, школы, зазеленели скверы, заискрились огнями афиши и магазинные вывески, помчались, шурша шинами, новенькие автобусы и троллейбусы… Вечерами жизнь там не утихала, и даже в полночь не бывало безлюдно.

Элла Георгиевна, бывшая учительница истории и вот уже двенадцать лет пребывающая, как говорится,  на заслуженном отдыхе, возвращалась поздно вечером из гостей на трамвае. От вокзала до её дома можно было добраться и другим, куда более удобным и быстрым транспортом, но в те быстро сгущающиеся сумерки набирающего силу лета, ей вдруг захотелось прокатиться именно на таком трамвайчике – стареньком и неторопливом, под стать ей  самой. На других маршрутах с начала 70-ых годов появились новые вагоны чехословацкого производства, лишь на этом, пятом маршруте, за неимением замены или по другой какой причине всё ещё бегали трамвайчики прошлых лет, смешные, суетливые и шумные.  Один только их вид живо воскрешал в памяти Эллы Георгиевны былые годы, дни её молодости, и она не редко ловила себя на мысли, что боится однажды не увидеть на улицах города их вовсе. Утешалась лишь тем, что если это и случится, то ещё не скоро, ведь, иначе их давно бы уже списали в металлолом, значит, есть нечто, что останавливает руку человеческого безрассудства! И чем они плохи? Элла Георгиевна чувствовала себя в них комфортней, нежели в современных, просторных и светлых, но отчего-то неуютных трамваях. Деревянные скамейки казались ей более прочными, красивыми и удобными для тела, чем нынешние пластиковые, да и как-то человечней, что ли, было в этих  уже почти ушедших в историю трамваях.  Вечерами в них загорался ласковый тускло-жёлтый свет, успокаивал глаза, умиротворял душу,  располагал к размышлениям и воспоминаниям. Но как нелепо выглядят компостеры – эти маленькие зубастые уродцы! Заменив собой кондукторов, они расселились по стенкам трамваев и мелко дребезжали при езде, словно радуясь ещё одной, пусть и не такой большой, победе машины над человеком.
Пассажиров почти не было: только обнимающаяся молодая парочка на передней скамейке, слева от неё дремлющий офицер, звание и род войск которого Элла Георгиевна не умела распознать, да старый хмельной железнодорожник с рабочим чемоданчиком  на коленях. Она была знакома с ним, тот жил в доме по соседству и всякий  раз, будучи под хмельком, заметив на улице  Эллу Георгиевну, настойчиво пытался завязать с ней  разговор. Вот и сейчас, как ей показалось, с того момента, как она вошла в трамвай, тот неотрывно косился на неё своим нетрезвым взглядом. Но, к счастью, кажется, на этот раз не признал её,  бубнил что-то сам себе под нос, ухмылялся, то и дело поправлял на голове фуражку или чесал затылок. Никто больше не замечал Эллу Георгиевну, да и кто обратит внимание на спокойно сидящую, задумчивую, самую, что ни на есть обыкновенную худощавую старушку с седыми волосами, стянутыми на затылке в плотный пучок и  с округлыми, как бы постоянно удивлёнными глазами за толстыми стёклами очков…


Может быть, в тот вечер она избрала бы себе другой путь домой и не тряслась полчаса в трамвае,  если бы не её давняя и, пожалуй, единственная подруга, с которой они проработали бок о бок тридцать лет. Когда Элла Георгиевна наладилась уже уходить, Серафима Николаевна посоветовала ей заехать на вокзал и узнать у дежурного по вокзалу (непременно у дежурного, а не у какого-нибудь там носильщика или стрелочника!) во сколько и на какой точно путь прибывает дневной поезд из Москвы. Серафима Николаевна привела для пущей убедительности пример из собственного печального опыта, когда пренебрежение к перепроверке уже вроде бы достоверного факта чуть не привело к архикошмарному, по её собственному выражению,  происшествию. Однажды поезд, на котором она должна была ехать, прибыл с опозданием, да к тому же, не на первый, как обычно, а на второй путь. Через подземный переход бежать времени не было, на первом же пути стоял длинный-предлинный, растянувшийся на всю станцию товарняк, и ей пришлось с чемоданом в одной руке и сумками в другой, пролезать у того под брюхом. Она достаточно живо описала, как вдруг заскрипели отпускаемые машинистом тормоза, раздался вдалеке гудок локомотива, и только чудом, каким-то великим чудом, ей удалось выскочить из-под уже начавших своё вращение этих ужасно огромных стальных колёс…  Элла Георгиевна знала за своей подругой склонность всё драматизировать, да и приврать та была мастерица, но, тем не менее, решила по пути домой  всё же заскочить на вокзал и удостовериться ещё раз о точном времени прибытия поезда. Заодно решила присмотреть приблизительно место остановки восьмого вагона, в котором через три дня, как сообщалось в полученной вчера телеграмме,  приедет её сестра Алла – перспектива по прибытии поезда метаться по перрону среди встречающих и провожающих Эллу Георгиевну мало радовала.
Они с Аллой были сёстрами-близнецами. Элла, появившись на свет на пятнадцать минут раньше Аллы, с детства приняла на себя роль старшей сестры, а спокойная и уступчивая по характеру Алла охотно ей подчинялась. Годы разлучили их, развели по разным городам, наделили разными судьбами. Изредка встречаясь, они не могли насмотреться друг на друга, не могли наговориться. Сколько воспоминаний о детстве, юности, молодых годах – самом прекрасном времени! Матери своей они почти не помнили и боготворили отца, который за подвиги и беспримерный героизм в борьбе с белогвардейцами получил из рук самого Будённого именную саблю. 
И вот теперь, прислонившись лбом к прохладному оконному стеклу, Элла Георгиевна пристально всматривалась в проплывающие мимо одноэтажные строения, которые были бы совсем неприметны на плохо освещённой улице, если бы не броское разноцветье окон. Дремотная угрюмость вечерней улицы разбавлялась пестротой этих занавесок и шторок, и Элла Георгиевна с каким-то болезненным любопытством пыталась подсмотреть за окнами чужую жизнь. Её забавляла мысль: ведь кто-то здесь живёт, и у этого кого-то  есть свои заботы, печали и радости – словом, своя жизнь, отличная от тысяч и миллионов жизней других людей и её собственной. Что там, за этими стенами?  Что занимает их душу, чего они достигли в жизни, о чём мечтают? Ей всегда отчего-то казалось, что люди живут там намного счастливей и интересней, чем живёт она сама, что жизнь  за этими окнами течёт разумней и правильней, всё подчинено какому-то высшему закону, нет ни суеты, ни проблем. «Но хотела бы я сама жить здесь?» – задавала себе вопрос Элла Георгиевна и не находила ответа.
Где-то вверху прямо над головой что-то щёлкнуло и неразборчиво пробасило: по динамику объявили остановку – «Улица Сакко и Ванцетти»… Дёрнулся и ошалело завертел спросонья головой офицер, стал напряжённо вглядываться в заоконную темень, пытаясь разобраться в географии своего местонахождения. Затем вдруг успокоился, сориентировавшись, расслабился, поёрзал на скамейке, усаживаясь поудобнее, и снова прикрыл глаза. «Безобразие! – мысленно возмутилась взволнованная Элла Георгиевна. – Да разве возможно что-либо разобрать? А если человек, допустим, приезжий и впервые едет по этому маршруту?»
Снаружи  донеслись громовые раскаты – назревала гроза. За последние полтора месяца совсем не выпадало дождей. Ещё стоя на перроне железнодорожного вокзала, высокая, худая, длинноногая, в огромных очках, похожая на стрекозу, сложившую за спиной крылья перед непогодой, Элла Георгиевна заметила заходящую на город с севера грозовую тучу с одного бока обагрённую лучами опускающегося за горизонт солнца, с другой до невозможности чёрную, изредка подсвечиваемую изнутри грозовыми всполохами. Её нисколько это не насторожило: почти каждый день после ясного утра, ближе к полудню, на небе появлялись островки белоснежных облаков. Вечером те сбивались в кучки, а ближе к ночи на город накатывалась туча, прошивали безмолвную черноту неба молнии, вот-вот, казалось, должны упасть на землю первые капли долгожданной благодати, но в последний момент, словно передумав, туча уходила в сторону и проливалась дождём где-то в стороне. Большой город,  пыльный и жаркий,  разогретый под беспощадным солнцем, как пустая сковородка на газовой плите, притих в трепетном ожидании. Всё живущее и растущее в городе истосковалось по влаге небесной. Жаждал влаги и небольшой огород, разбитый Эллой Георгиевной прямо под её окнами. Огород – не огород, а так, несколько грядок лука, чеснока, укропа, а в основном георгины, любимые её цветы, которые ласкали глаз и радовали душу. Это было, пожалуй, единственным  утешением для одинокой пенсионерки. В погожие летние дни она распахивала настежь окна и любовалась тем, что насажала собственными руками себе же на радость.
Полив утром перед самым отъездом грядки из шланга, Элла Георгиевна дала наказ своему соседу, Петровичу, чтобы он напоил ненасытную землю ещё и под вечер. Но как ей хотелось, чтобы сегодня это была не водопроводная, а живая дождевая вода! «Была бы  верующей, помолилась бы богу, а у Гидрометцентра разве допросишься?», горько шутила Элла Георгиевна.

Миновали ещё одну остановку. Ритмичный стук колёс на стыках, как бы отсчитывал ушедшие годы.  Старушка внимательно всматривалась в темневшие в предгрозовом мраке силуэты домов, которые лепились друг к другу, уходя задами в небольшие огородики и садочки. И вдруг резко отпрянула: в окно с силой шлёпнулась  крупная дождевая капля, словно озорной мальчишка бросил в стекло со всего маха переспелую виноградину. «Неужели наконец-то сегодня припустит? – подумала Элла Георгиевна. –                Зонта ведь с собой не взяла, да и форточку дома не закрыла…» Но надежды её, равно как  и опасения, были абсолютно напрасны. Погромыхав, гроза ушла на запад и  полная, освободившаяся от туч луна засияла неестественно ярко и дерзко. Мысли Эллы Георгиевны вновь, какой уж раз за этот день, устремились к приезду сестры.
А началось всё вот с чего: однажды Эллу Георгиевну попросили провести так называемый «урок мужества» в бывшей родной школе. С просьбой обратилась директор школы Екатерина Николаевна: «Не в службу, а в дружбу, Элла Георгиевна, расскажите ребятам о своём героическом отце, о его товарищах, которые плечом к плечу… ну, сами понимаете… и, вообще, о том непростом времени. Им будет интересно…». Эта идея Элле Георгиевне понравилась и даже захватила её. Поначалу дело показалось ей пустяковым: за два вечера набросала конспект выступления, припомнила пару интересных, почти комичных случаев, слышанных когда-то в детстве от отца (что должно было расшевелить аудиторию, привлечь их внимание), в заключении сделала обобщение сказанному и подвела итог. Поразмыслила немного о том, какие вопросы могли бы задать ей пионеры и как ей следует отвечать на них. Перечитала написанное и осталась довольна своим творением.  «Сабля! Нужно обязательно принести в класс портрет и саблю!» Сабля – святая для них с сестрой вещь – должна была придать интерес тому, что молодёжь услышит из её уст. И она, не раздумывая, отправилась за ней в столицу.
Три дня она прогостила  у сестры в Москве в её шумном многолюдном доме. Алла с мужем, детьми и внуками жили весело и дружно, большой семьёй, но, по правде говоря, (и Элла Георгиевна напрямик сказала об этом сестре) с возрастом очень уж она стала уставать  от шума и суеты. Привыкнув жить в одиночестве, предоставленная сама себе, иной жизни она и не знала. Странно, но сама Элла Георгиевна не переставала удивляться тому, что не чувствовала себя человеком, обойдённым счастьем супружеской жизни. Отдавая Элле саблю, Алла тяжело вздохнула и сказала: «Береги её Элла! Сама знаешь, это единственное, что у нас  с тобой осталось от родителей».  Вернувшись из Москвы, Элла Георгиевна повесила саблю в своей тихой комнатке над кроватью между фотографиями отца и матери. Повесила, отошла подальше, залюбовалась – вот теперь всё правильно.
 Правда, с её выступлением не всё получилось так, как предполагала она. В назначенный день, одевшись по-праздничному, с лёгким волнением Элла Георгиевна переступила порог школы. Она принесла с собой саблю и увеличенный портрет отца, специально заказанный по такому случаю в фотоателье. Разместила  их на классной доске повыше, чтобы всем было хорошо видно, но как только открыла рот, взглянула на лица ребят, замерших в трепетном ожидании, как всё смешалось: начала не с того, как планировала, запуталась в датах, именах, текст выступления всплывал в её памяти бессвязными разрозненными кусками. В начале лекции в классе стояла тишина, потом стали слушать её невнимательно,  отвлекались, девчонки всё время о чём-то шушукались, переглядывались, мальчишкам же не терпелось потрогать саблю, а то и помахать ею. Она окончательно сбилась, стала повторяться и, в конце концов, сократив выступление, замолкла. Выступление прошло неудачно, пусть и  говорили напоследок старой учительнице добрые и хорошие слова и от пионерской организации, и от учительского состава, на душе остался горький осадок. Почему так произошло, Элла Георгиевна  до сих пор пребывала в недоумении. Сообщив в письме об этом случае Алле в Москву, она получила от неё ряд полезных советов на будущее и несколько неожиданное предложение. Алла интересовалась, а нельзя ли организовать ряд подобных лекций летом в пионерских лагерях?  Она сама рассказала бы ребятам об их отце, о его братьях по оружию, да и о самом этот оружие – сабле, которая не один десяток голов срубила во имя светлого будущего грядущих поколений. Элла Георгиевна обещала сделать всё от неё зависящее, чтобы реализовать эту задумку. Конечно же, у Аллы всё должно получиться! По образованию она библиотекарь и наверняка сможет увлечь школьников своим рассказом – у неё к этому талант. Сколько подобных мероприятий она провела в Москве – не счесть! Вот и сегодня чаепитье у Серафимы Николаевны Элла Георгиевна совместила с решением последних организационных вопросов. Её заверили по телефону, что всё окончательно решено, ГорОНО выделяет транспорт и за три дня лекция о гражданской войне пройдёт, как планируется, в шести пионерских лагерях. Маршрут, мол, уже разработан, руководство лагерей поставлено в известность, её выступление включили в план по патриотическому воспитанию молодёжи. Осталось за малым – дождаться саму Аллу Георгиевну. Хотели даже организовать встречу на вокзале, но Элла Георгиевна отчаянно запротестовала, пояснив, что её сестра человек скромный, застенчивый и такое мероприятие её было бы не по душе. 

Трамвай резко тряхнуло – очередная остановка. Элла Георгиевна вздрогнула, очнувшись от размышлений. За окном виднелась часть улочки, выхваченная светом одинокого фонаря. Где-то застонала гармошка, заблеяла коза. «Совсем как в деревне…» – улыбнулась Элла Георгиевна, вглядываясь вдаль, где всего-то в пяти минутах неспешной ходьбы  шумел и искрился полный света и жизни современный проспект. Трамвайчик нервно дрогнул и продолжил свой путь. А вот и школа. Та самая школа, где тридцать лучших лет её жизни пронеслись так скоротечно. Элла Георгиевна пристально вглядывалась в темноту. От Серафимы Николаевны  она узнала, что школа с завершением учебного года переехала в новое здание, а от прежнего на днях не останется и следа! До слёз не хотелось в это верить! Казалось, что и через десять и двадцать, и тридцать лет, да что там, через сто лет так же будет наполнять школу весёлая неугомонная ребятня, так же весело и беззаботно будет звучать в этих стенах смех, звенеть звонок, собирая детей за парты или извещая об окончании урока. Но, увы, даже сейчас, в темноте, можно было разглядеть первые следы вандализма: половина школьного спортзала, находящегося в пристройке было уже разрушено, и понуро висела на уцелевшей стене разодранная сетка баскетбольного кольца, куда больше уже никогда не залетит брошенный меткой рукой мяч. Чернели пустые дверные проёмы, оконные рамы были вынуты, некоторые из них  стояли у забора, видно кем-то приготовленные на вывоз, другие были разбросаны по спортплощадке. В голубоватом свечении неоновых фонарей всюду изумрудами искрилось битое стекло. Во дворе школы, словно динозавр, стоял невероятный по своим габаритам и ужасный по своим целям агрегат – подъёмный кран на гусеничном ходу с огромной металлической, чуть поржавленной битой для крушения стен. Сейчас этот зловещий монстр замер без дела, сонливо опустив своё не знающее пощады оружие на землю.  Но завтра снова появятся здесь люди и продолжат начатое ими дело, не успокоятся, пока не уничтожат всё до основания, а потом ещё и котлован выроют для верности, чтобы ничто здесь больше не напоминало о прошлом.  Как хорошо, что она успела в последний раз побывать в родных стенах! Слёзы скопились в уголках её глаз и должны были вот-вот скатиться по морщинистым щекам, но исчезли в своевременно извлечённым для этой цели носовом платочке. Ведь на работу в школу она всегда приходила по утрам самой первой, а уходила одной из последних, но делала это не столько от усердия к своей работе, сколько от скуки. Для Эллы Георгиевны школа №23 была не «вторым домом», как говорят в таких случаях, а самым настоящим первым, главным домом в её жизни. А та квартирка, что она получила в конце 50-ых годов во вновь отстроенном кирпичном доме на первом этаже, так и осталась просто жилплощадью, за что и платила она аккуратно из месяца в месяц родному государству. Не чувствовала Элла Георгиевна там себя хозяйкой, за все эти годы никак не могла привыкнуть к ней. Гостей приглашала не часто, как сказал бы писатель приключенческих романов, сюда редко ступала нога человека. И жилище отвечало своей хозяйке тем же: в нём было неуютно, мрачно и скучно. Окна её квартирки  смотрели на серые покосившиеся плиты забора. Кто-то начертал на заборе прямо напротив окон Эллы Георгиевны, похабное слово, для убедительности проиллюстрировав его примитивным рисунком, и старая учительница каждое раз, выглянув из окна, хотела выйти во двор и стереть это безобразие, да руки как-то не доходили. А по ту сторону забора находились то ли гаражи, то ли какие-то автомастерские, откуда в рабочие дни доносился через открытую форточку взвывающий рёв машин и крепкая шофёрская брань.

На своей остановке Элла Георгиевна выходила через переднюю площадку: на задней, покачиваясь на неверных ногах, стоял дед-железнодорожник. Засеменила по тротуару, стараясь оторваться как можно дальше от нежелательного собеседника. Только свернув во двор своего дома, вздохнула с облегчением и укоротила шаг. Но здесь на пути её встала преграда: ремонтники затеяли замену труб, и через широкую траншею пролёг мосток, сотворённый наспех ими из грубо обработанных занозистых досок. Старушка всегда боялась высоты, даже небольшой. А здесь внизу под ногами зияла целая пропасть! Фонарный свет, рассекаемый листвой старого клёна, бросал вниз зловещие тени, выписывая на дне ямы марсианские пейзажи. Осторожно ступая по заходившему у неё под ногами настилу, Элла Георгиевна с трясущимися коленками и замершим от страха сердцем, наконец, благополучно преодолела последний рубеж на пути к себе домой.
В подъезде на лестничной клетке вокруг незащищённой лампы густо роилась неразумная жизнь – серые мотыльки вились в туманном облачке  мошек – пахло вечной подвальной сыростью, кошками, в прилаженной к лестничным перилам жестяной банке, самодельной пепельнице, ещё дымился непогашенный кем-то окурок. Элла Георгиевна, морща нос и отмахиваясь от табачного дыма, вставила в замочную скважину ключ, с усилием провернула его (надо бы заменить замок!) и зашла в квартиру. Включив в прихожей свет, ахнула: падали откуда-то сверху, плясали в воздухе, резвились, вздымаясь маленькими тайфунчиками под её ногами, крупные белые хлопья снега! «Снег в июле? Откуда и как?», – промелькнуло у неё в голове, но в следующий миг поняла – сквозняк поднял и разметал повсюду пух. Зайдя в комнату, так и села со стоном на стоящий у двери стул: две подушки на её кровати были разрублены пополам, а сабля со стены исчезла…


Отойдя от первоначального шока, Элла Георгиевна кинулась к форточке, закрыла её на шпингалет, словно могла этим что-то исправить, потом бросилась по соседям. Опрос соседей, скоротечный и нервный, не внёс ясности в дело: никто ничего не видел и не слышал. Даже вездесущий Петрович, её сосед, ничего толком не смог сказать по этому поводу. Место куда выходят окна квартиры Эллы Георгиевны нелюдимое, глухое, если кто зайдёт с тыльной стороны дома – не заметишь. Петрович чесал за ухом, и в меру своих мыслительных способностей, отпущенных ему матушкой-природой, выдвигал свои версии одну за другой. Но смог сказать оглушённой горем старушке только то, что она и сама прекрасно понимала: забрался в квартиру не иначе, как малец, другой, крупнее и старше, не пролез бы в форточку; было воришек как минимум двое – тот, что постарше, подсадил меньшего, а потом принимал украденную саблю и помогал тому слезть; то, что это были не серьёзные воры, свидетельствовал и тот факт, что больше ничего в квартире тронуто не было, даже сорок рублей с копейками остались лежать на комоде, как и лежали. Всё это Элла Георгиевна прекрасно и сама понимала, но не могла никак взять в толк, что же ей предпринять именно в сию минуту. Петрович вынес карманный фонарик, и они тщательно обследовали огородик под окном – никаких следов. Значит, ребята подошли к окну вдоль стены дома, так их из окон никто  не мог заметить. Напоследок, позёвывая, со спокойствием человека лично бедой не затронутого, Петрович посоветовал старушке завтра утром сходить к  новому участковому, тот хоть и не так давно принял их участок от вышедшего на пенсию Пантелеича, но парень молодой и шустрый, авось и найдёт пропажу.
– Обязательно отыщет,  – подчеркнул Петрович для большей прочности.
– Что же делать мне, как мне быть? – не проговорила, а выстонала удручённая событиями последнего часа Элла Георгиевна.
Не помнила уже, как осталась одна в своей квартире, как сидела, беспомощно скрестив руки на коленях, и не могла не думать о том, какой это удар будет для Аллы! Бессознательно двигаясь, она наспех прибрала в квартире. Не поужинав и не раздеваясь, легла поверх покрывала на кровать, поставив будильник на 7 часов, чтобы прямо с утра возобновить поиски пропажи. Шелестела в ушах вязкая тишина, разбавляемая призрачным лунным светом, струящимся сквозь окно. Сон не шёл, упёршись взглядом в пустоту белёного потолка, она думала о своей сестре, которая готовится к отъезду, не подозревая о том, что произошло. Саблю, как память об отце, как бесценную реликвию, они чтили обе, но Алла была более впечатлительной особой, да и сердце в последние годы у ней частенько пошаливало.
Над ухом тонко запел комар, но задавленная непривычно тяжёлыми мыслями и до сих пор дремавшими в ней воспоминаниями, она не обращала на это ни малейшего внимания. Несколько раз Элла Георгиевна, крепко зажмурив глаза, резко открывала их, наивно, совсем по-детски, надеясь, что вдруг вновь увидит саблю, висящую на своём месте, а всё приключившееся окажется просто дурным сном, кошмарным видением, исчезнет как мираж. Подумала, а не отбить ли завтра Алле в Москву телеграмму и отменить её приезд, но с ходу отказалась от этой затеи. Ей долго не удавалось заснуть: мешал храп Петровича за стеной, чудилось, что кто-то перешёптывается под окном, замышляя новое злодеяние, слышались чьи-то крадущиеся в ночи шаги. Раздражало радио, о чём взволнованно и без умолку шепчущее на кухне. Не вытерпев, Элла Георгиевна встала с постели, выдернула шнур из розетки и опять легла, но сон так и не шёл. Ворочалась с боку на бок, взбивала и переворачивала подушку и, в конце концов, заснула, как засыпает человек рано или поздно и после зубной боли, и после обиды, и после больших потрясений. Уснула лишь с рассветом, когда уже всходило солнце, и беззаботно чирикали на улице воробьи, радуясь новому июльскому утру.


Три дня прошли в совершенно бесплодных, тревожных и утомительных поисках, а три беспокойные ночи – в тягостных, угрюмых и опустошающих душу раздумьях.  Все эти дни глаза Эллы Георгиевны были на мокром месте, а вечерами ей становилось особенно тоскливо. Она выключала свет и, не пряча от самой себя приключившегося с ней горя, тихонько плакала – ведь плакать можно и в темноте, по крайней мере, сэкономишь на электричестве.
А в день приезда сестры Элла Георгиевна проспала… Будильник, ютившийся на комоде между свечкой, помещённой в обычный гранёный стакан (в их районе нередко отключали электричество), и бюстиком Ленина, остановился без пяти минут семь – за пять минут до того, как должен был весело и заливисто прозвенеть на всю квартиру. Но завод его кончился, и неутомимое сердце честного труженика остановилось. Ближе к полудню лучи жаркого солнца прокрались в квартиру несчастной старушки, прошлись толстым искрящимся жгутом по круглому столу, покрытому белой скатертью с вышитыми розочками, затем соскользнули на пол, поднялись по сползшей с кровати простыне и, наконец, бережно коснулись лица хозяйки…
Элла Георгиевна вскочила с кровати, сразу заподозрив что-то неладное: солнце заглядывало летом к ней в окна лишь в полдень! Дотянулась рукой до очков, водрузила их на нос, глянула на наручные часы, лежащие на прикроватной тумбочке: так и есть, уже почти двенадцать! И как же она могла забыть завести будильник! Теперь о дальнейших розысках пропавшей сабли и речи идти не могло, а ведь сегодня она хотела посетить одного коллекционера холодного оружия, чей адрес она вчера с таким трудом раздобыла, и, как ей казалось, именно там она найдёт свою драгоценную пропажу! Ехать надо было далеко, за город, а теперь она только и успевала, что, приведя себя в порядок, отправиться на вокзал.

Едва заметным кивком головы Элла Георгиевна ответила на приветствие соседок, сидевших на скамейке перед подъездом. И без того малообщительная в последние дни стала ещё нелюдимей, она не могла думать больше ни о чём, как о сабле и о том, что она скажет Алле при встрече, сможет ли посмотреть ей в глаза. Ноги сами её принесли на трамвайную остановку. Скорее уж, скорее бы усесться на деревянное сиденье и забыться, не думать, не переживать, а просто ехать, ехать и ехать…
Вот показался и трамвайчик, может быть, даже тот самый, на котором она в тот злополучный вечер возвращалась домой. Усевшись на свободное место, Элла Георгиевна прикрыла глаза и снова погрузилась в невесёлые мысли. Вспомнила морозный январский вечер в конце 30-ых годов, когда, возвращаясь с сестрой из клуба домой, они вдруг увидели зарево пожара – горел дом, где в небольшой комнатке коммунальной квартиры они, с тех пор как не стало отца, проживали вдвоём. Алла, не раздумывая ни секунды, бросилась тогда в горящее здание по ещё не охваченной пламенем деревянной лестнице. Каким-то чудом ей удалось пробраться сквозь дым и огонь в их комнату и успеть сорвать со стены саблю и портреты отца и матери. Обратно путь ей был отрезан, и она, не колеблясь, прыгнула со второго этажа в наметённый пургой глубокий сугроб возле дома. Только успели оттащить её подальше, как рухнула кровля. Тогда ещё в местной газете написали про этот поступок и фотографию Аллы разместили. С тех пор, сабля хранилась  именно у Аллы, для неё она была не просто памятной вещью, а чем-то более ценным, а может даже и не совсем вещью в привычном понимании этого слова.
Объявили остановку. Ну, точно, так и есть, то самый трамвай! Если Элла Георгиевна и не узнала его по внешнему виду, тот этот надтреснутый голос репродуктора не мог её обмануть! Снова поворот, и снова не без тревоги Элла Георгиевна  приготовилась увидеть медленно умирающее здание родной школы. На повороте трамвай сбавил скорость, заскрежетав сталью на крутом вираже. Стайка мальчишек с криком, поднимая тучи пыли, гоняла мяч на школьном дворе, другие бегали друг за другом в опустелом агонизирующем здании. На остановке двери трамвая распахнулись, и в глаза Элле Георгиевне вдруг ударил яркий до боли луч света.  Она на мгновенье зажмурилась – показалось, что кто-то из-за озорства пускает ей в глаза зеркальцем солнечный зайчик, гневно посмотрела в сторону проказника и вдруг, увидела в руках одного из мальчишек, играющих на развалинах, поднятую вверх и сверкающую на солнце саблю! Её саблю! Стремительно выскочив из вагона, она бросилась во двор школы. Ничего не подозревающая детвора продолжала играть: кто бегал с деревянным пистолетом, кто с игрушечным автоматом, трещали, изображая стрельбу.  Элла Георгиевна пыталась остановить пробегающего с диким криком одного из мальчуганов, но тот вырвался у неё из рук и заорал, отбежав на безопасное расстояние: «Полундра, ребята! Старуха какая-то!» И тут из-за угла коридора на его крик высунулся тот, у которого и была в руках сабля, а на голове настоящая будёновка!
– Эй, мальчик! Подожди, не убегай! – крикнула Элла Георгиевна.
Тот бросился вверх по лестнице на второй этаж. Худая фигурка подростка то исчезала, то вновь появлялась в дверных проёмах. Элла Георгиевна поспешила за ним. Она знала, что теперь никуда ему не деться – вторая лестница была уже разрушена, а путь к бегству перекрывала она, уверенно шагая по длинному, вытянувшемуся по всему зданию школы коридору…  Другого выхода отсюда не было, её жертва была в западне. Это подзадорило Эллу Георгиевну – она встала в дверях, путь к отходу у мальчишки был отрезан. Он заметался и, осознав безысходность своего положения, резво вскочил на подоконник, видимо, решив спрыгнуть вниз со второго этажа, но не прыгал, медлил – не хватало духу.
– Мальчик, отдай саблю…  Пожалуйста. Это моя… это у меня… – задыхаясь от быстрого бега и от волнения, прошептала она.
Элла Георгиевна медленно, но решительно стала приближаться к своей жертве. Мальчишка бросал мимолётные взгляды то вниз, на клумбу, то на старушку, но храбрости прыгнуть не хватало. Элла Георгиевна уже вплотную приблизилась к нему:
– Это ведь не просто сабля, мальчик, это особенная сабля, это наша память о… – шептала она белыми, трясущимися губами.
Сделав ещё один шаг, Элла Георгиевна мёртвой хваткой схватила сорванца за штанину и потянула, что было силы к себе. Она слышала тяжёлое сопение хулигана, пытающегося вырваться из её рук, треск рвущейся по швам брючины. Подняла голову кверху, чтобы взглянуть тому в глаза, но вдруг  что-то необыкновенно яркое пронеслось перед её глазами, словно от яркого полуденного солнца отделился самый жаркий луч, искромётный и ослепительный, и мелькнул перед ней. Лицо вдруг обдало нестерпимым жаром, казалось, словно кто-то плеснул ей в лицо крутым кипятком, и через мгновение резкая боль острой пикой пронзила её сверху донизу. Она закрыла  лицо, захватив его ладонями, медленно опустилась на колени и со сдавленным стоном повалилась на бок.

Новый участковый старший лейтенант Пруденко, недавно принявший должность, делая обход вверенного ему района, увидел выбегающих врассыпную из здания старой школы мальчишек. «Как бы пожара не наделали!» – обеспокоенно подумал он и завернул туда. А через минуту, бледный и взъерошенный, выскочил во двор и бросился к ближайшей телефонной будке.

Набежала откуда ни возьмись на город грозовая туча, заслонив собой пышущее жаром солнце, прошелестел по пыльной городской листве весёлый ветерок, повеяло влажной прохладой, а когда «скорая помощь», вызванная милиционером, уже мчалась обратно от школы в больницу по широкому новому проспекту, вдруг весело и дробно забарабанил по крыше автомобиля долгожданный июльский ливень. И это было последнее, что слышала Элла Георгиевна в своей жизни.
Проскакивая перекрёсток на красный свет, водитель «скорой» включил сирену.