Третие

Перестаньте, это глупо!
Осколки вселенной перетекают из одной раскрытой ладони в другую ладонь, а люди бегут. Кто-то кусает локти, кто-то грызет грязные ногти, но все источают мускусный запах страха, рубашки пропитаны потом, глаза красны от бессонницы.
Отсюда, быстрее, бежать отсюда, лица лежащих разглаживает миллион подошв. Поэтому - бежать! Сухие листья в опустевших парках собираются в желто-красные сугробы, а меж деревьев в лесах мелькают изуродованные бесчувствием лица людей.
Кисло-сладкий соус с кровью оставляет пятна на белой скатерти стола, нож режет убийц, затем режет покойников. Позже под лезвие вползают дрожащие туши чревоугодников... Кто-то, похожий на человека, сидя на ветке дерева, выцарапывает себе глаза. Действо членовредительства превращается в театр сатиры, затем - в угрожающую оперу, и, наконец, в визгливую симфонию, которая играется без музыкантов. Музыканты выпотрошены. Такие дела.
Погружая ладонь в тесто космоса, бог зачерпывает пригоршню пустоты и заталкивает ее себе в горло, только лишь бы не кричать: Бегите!
Колокольный звон, стук молотков, скрип деревянных колес. Шестнадцать миллионов человек, вырывая волосы на голове, вопят мерзкими голосами. Шесть миллиардов человек молятся, строят ковчеги, зарываются в землю, сжигают себя заживо и безразлично смотрят на суету других.
Умалишенные облизывают пальцы, все еще не достаточно чистые. Затем они указывают на небо и убегают, и бегут, пока не упадут с пеною у рта. На полотне голубого неба иссиня-черный знак. Внутри треугольника глаз со зрачком шестигранным, черноту которого рассекает крест.
И только ранние мартовские коты не боятся судьбы своей, потому что их звериные души обезболены заразною похотью. Лишь только когда на хребет опускается тяжелый перст судьбы, тогда их глаза увлажняются.
Конца света не будет, судный день забыли, но только это не жизнь, а всего лишь пародия. Дешевая сцена, разовый образ и мелодия на мотив Рахманинова из какой-то оперы. Впрочем, она тоже забыта.
Все бегут, хрюкают, разносят вонь разбухших чресл, которой пропитываются подушечки Ваших пальцев.
И только философы с тонкими струнами душ пытаются успокоиться:
- Это ведь абсурд! Запах лилий жемчужной грустью усмирит деградирующих засранцев.
- Ты накурен, Хуан, очнись!
- Безнадежность моих ресниц привлекательна для дьявола, который хочет подсунуть в суть моего процесса саморазрушения алмазную иглу душевных коликов. И от этого смерть остановится, запустив патефон мучений.
- Ты умрешь, скончаешься, сдохнешь. Тебе надо быстрей бежать!
- Параллельный мир сочных слов и прерий нерифмованных сочетаний осветляет душу человека, порождая в нем желчь психоза. И огромный мир покатится меж двух полных грудей кавычек, и безразмерный грохот ***в ударения станет ритмом сердца из шелка.
Вихрь людей полоскает улицы, а философ-писатель зиждется на сухой дубовой ветке. Взгляд безумный его смотрит в сторону от дешевой рекламы неона в небе. Смерти нет.
И безумно огромная буква Ь упадет глухою стеною на дерево. Нет философа, нет философии, нет безумных идей творца. Славься буква, упавшая с неба, славься гибель, нацарапанная кириллицей по животу нашему. Пора, пришла пора всем очиститься, чтобы выдавить из головы жужжащую боль. Буквы на этот раз не рожают, а душат. Смех!
Кульминация, взрыв подиума, джиронимо, серпантин творческого цунами, всем конец, простите, прощайтесь. Силуэт одинокий ходит, шелестит усами гладкими, недоволен, опять недоволен.
На лицо земли семя не падает нынче, земля стала теперь словно бойня и взрывается огромными прыщами горя. Писателю надоело, писателю больше не хочется. Только ненависть и одиночество.
Скажет - "Это - дрянь!" И все, достаточно. Буквы С посыплются на землю. Но теперь не будет стерв и стремлений, не будет суда, и не будет стыдно. Смерть будет, старушка смерть.
Он опять недоволен, слышите? Пишет что-то про деток, как мило! Вы хоть ЭТО ему покажете, вы вот ЭТО ему прочитаете? Пусть он знает, кто тут пидарасина. Кто, ****ь, тут ему высокопарен? Я умею, ну слабенько, слабенько. Зато я - себя не жалеючи. Никаких девчонок и прелестей, только ад меж двух мозговых полушарий. Он войдет, и я выйду, посмОтрите, кто из нас действительно щедр. Кто из нас тут голый король, кто - уродец, а кто - как бог!
Вот он входит, увы, увы! О, друзья мои, будьте ласковы. Будьте счастливы, станьте мною, заколоченным в четыре тысячи.
И, хотя мои руки тоже по локоть запачканы в ядовитых дешевых чернилах, все равно и ко мне постучались в дверь. Пальто в галстуке и тетрадью в рукаве недовольно закачает воротом. Подойдя поближе, оно зашепчет:
- Я тебя же просил, напиши что-то нежное. А сейчас уже поздно, март...- и вонзит мне в грудь свой нож.
Мне не будет больно, прощай, февраль.


В этот дождливый вечер ты был серьезным. Но, когда мы с тобой, держась за руки, выходили под открытое небо, ты неожиданно подмигнул мне - "Не бойся, ты прям вся дрожишь!" Ещё бы я не дрожала, было холодно. Я чувствовала, как струи дождевой воды начали затекать мне за шиворот. При взгляде на меня тебя охватило какое-то непонятное мне веселье. Мне многое в тебе было непонятно, мой друг, тогда ты был для меня сплошной загадкой. Ты говорил, и я открывала рот от удивления. Признаться, чаще всего я тебя не понимала.
"Смотри, какая молния!",- прокричал ты мне. Нам обоим приходилось кричать, ветер подхватывал тихие слова и уносил их вдаль. Да, и молния вправду была огромна, а гром после неё - оглушителен. Ты расстегнул на себе рубашку, и капли стали барабанить прямо по твоему голому животу.
"Ты умаедфий!",- именно так мне послышались мои собственные слова, хотя я, конечно, такого смешного не произносила. Мне вообще было не весело, мне было ой как страшно. Ты снова взял меня за руку, и мы пошли. Признаться, ноги подкашивались, чуть-чуть.
Мелкими шажками подошли уже к самому-самому краю, и я взглянула вниз. Блестящие капельки спрыгивали с крыши водопадом и исчезали так далеко, что не разглядеть. "Я уже не хочу". Ты злорадно улыбнулся, словно только и ждал этих слов: "Струсила?" "Вовсе нет!",- я не струсила, просто уже не хотела прыгать. "А как же уговор?" "Я не прыгну, мне вообще без разницы уговор!"
"А я прыгну, я во всем уверен!" В чем ты был тогда уверен? В том, что ангелы поймают тебя до того, как ты шлёпнешься о землю и станешь похож на раздавленную лягушку? Или в том, что ты бессмертен, словно бог? Я не знала, что тебе там внушила твоя мать, какие книжки она тогда читала тебе на ночь, но я знала, что ты сумасшедший. Мне даже не нужно было верить в это. Я знала.
Когда я заплакала и просила тебя не прыгать, ты улыбнулся. И не прыгнул. Позже ночью ты высмеивал мою трусость, когда мы обтирались шершавыми полотенцами. Я тогда пообещала, что прыгну, утром, когда проснёмся. И потом забыла о своем обещании.

Отрываюсь от подушки и снова встречаюсь с ней лицом. Ещё немного. Хотя... Будильник не звенел, рано. Снова тяжелый сон вытолкнул меня в реальность. Кошмар, который мучает меня не первый раз. Конец света и издающие глухой треск провода, огненные столбы и чумной ветер, заставляющий ржаветь кровь. И тебя нет в моем сне, тебя вообще нет рядом.
Ароматные палочки, которые заполнили всю мою комнату своей вонью. Они стоят рядом, истлевшие. Впереди солнечный день, такой светлый. Я его не хочу, как не хочу видеть тебя в своем сне, как не хочу видеть всех остальных в своей жизни. Но они появятся, ты - нет... Я устала. Тонкой липкой плёнкой на всём теле пот. Жизнь проходит.
Париж, Венеция, тёплое море. Тесно в маленькой комнате. И мерзко. Не вспоминаю о тебе, давно прошло. Умываюсь, одеваюсь, завтракаю. Все делаю неспешно. А ты - далеко, где-то во Франции, Италии, у океана. Я вспоминаю себя, как я порой горько плакала! Теперь вот хочется горько плакать. Как тогда, это помню, на крыше, в дождь.
Иду на работу, сплю. Потом медленно шагаю обратно. И вот я дома, я жду. Огненные столбы, взрывы, смерть. Где они?
Сейчас веришь ли ты, что белые ангелы подхватили б тебя, если бы я не заплакала?
Друзья, вернее, какие-то мельком знакомые продолжают пьянствовать в грязных забегаловках. А ты представь, мы с тобою, стоим там, на краю той крыши. Гром оглушающий, дождь так и хлещет. Мы - снова дети, вместе.
Хотя... Кажется, нет такой силы там, за голубыми небесами, которая могла бы нас соединить нынче. Даже могучее солнце, с такой яростью хлещущее теперь нас своими жгучими кнутами-лучами, не в силах нас встретить.
Да, я тебя совсем не вспоминаю, просто ворошу прошлое. Просто меня вдруг стал волновать вопрос - можно ли прыгнуть с крыши и подняться на небо? Для меня это до сих пор загадка. Я была уверена в этом лишь миг, тогда...
Что если я не прыгну, а, например, застрелюсь? Хотя, смешно, откуда у меня пистолет? Уставшей мне надоело жить, усталость меня закатывает в консервную банку, в которой я вскоре безнадёжно состарюсь. Закрываю глаза, грустно, не плачу.
Два белых голубя, пройдясь по карнизу, заглянули в мое захлопнутое окно. Я на кровати, ноты Рахманинова пропитывают постельное белье одинокой печалью. Голуби взлетают и исчезают в кронах деревьев под окном, спрятаться от дождя.
Крупные капли заставляют шелестеть иссохшую траву, принося с собой жизнь. Они спускаются с небес, вновь даруя силы природе, которая вместе с заключенными в стенах людьми, омертвела от жара солнца.
И я сейчас, наверное, сплю с улыбкой на устах, вспоминая тебя и тот дождливый вечер, детство. Ты, пробуждённый в памяти стуком капель дождя по оконному стеклу, приходишь в мой сон. Я скрывала это, но теперь я признаюсь тебе - ты мне снишься, и я плачу во сне.