Беляш. Дожить до среды

         Не о вкусном мясном беляше речь, о моем коте, белом как декабрьский снег. Беляш пришел ко мне в день, когда моя кошка  Мишель отказалась продолжать свой земной путь. Я шла от ветеринара с пустой сумкой, зареванная и постаревшая. У самых дверей подъезда мне под ноги юркнул солидный белый господин с густой шерстью, мягкими тяжелыми лапами и породистой квадратной мордочкой. Широкие щечки делали выражение его лица сибаритским  и сытым. «Потерялся», подумала я - или сердобольные хозяева выпустили «погулять». Он потерся о мои ноги, припал щекой к ботинкам и завел гламурную песнь  о том, как прекрасен домашний диван.  Заревев еще громче, я подхватила его и поволокла в свои трехкомнатные апартаменты. Мама осела прямо в прихожей:  «Это вместо Мишеньки? Куда нам, и так уже кошачья коммуналка». Я ревела и мотала головой: «Миша была белая, и он такой же».  «Надо повесить объявление», - сказала мама и, подхватив кота на руки, пошла на кухню. Через пару минут он уже уплетывал за обе щеки макароны с фаршем. «Щекастый бандит», - сказал дядя Сережа поздним вечером, тиская кота за щечки-подушечки. А новый постоялец жмурился и мурчал баллады, янтарно поглядывая на меня, словно побуждал заключить пари – спорим, что я здесь пропишусь? «Ну, что,  дадите ему постоянную прописку?» - спросил дядя Сережа, мама лишь головой покачала: «Сам пришел, как будто Бог навел на нашу квартиру».

Объявление висело во дворе месяц, никто не признался,  хотя по всему было видно - кот домашний. Ветеринар, заглянув ему повсюду, где только смог, объявил: «Немолодой, лет пять-шесть уже». Возвращаясь домой, я сказала Беляшу: «Ты выиграл пари, с меня презент – мясные рулетики».

        Он жил тихо и душевно, не давая нам поводов к огорчению. Почти не болел, не дрался с другими хвостатыми постояльцами. Моя доберманка души в нем не чаяла – он был плюшевым другом всех в этом маленьком мире. Кушал то, что давали, никогда не капризничал, не был навязчивым в ласках, но когда мы брали его на руки, его любовным балладам позавидовали бы самые голосистые менестрели. Через пару лет заболел зубами, ветеринар подсобил ему в освождении от лишних клыков и вновь потекло, зажурчало однообразное кошачье бытие – тарелка еды, широкий диван, устланный бархатным покрывалом, игрушка-мышонок, обтрепанный и понадкусанный в нескольких местах.

А у меня не хватало времени, чтобы лишний раз приласкать его, взять на руки, заглянуть в его янтарные глаза, просто сказать доброе слово, «Я ведь работаю, мама», - как часто эта фраза становилась оправданием черствости и душевной лени. «Я работаю, все, что касается животных, это твоя забота». Так просто. Мне казалось и грешным делом, кажется сейчас, что нет ничего важнее моей работы. Мы все так мыслим: «Пока я могу двигаться и дышать, я должен зарабатывать деньги, ведь на государство надеяться не приходится».  А вечером, когда вползаешь домой на грани нервного срыва или в состоянии усталости, атрофирующей чувства и желания, до кота ли в этот момент.

Так и прожил мой Белянчик девять лет в полной изоляции от семьи – на кухне, в сытости, покое, и…одиночестве. Мы видели его по утрам и вечерам, когда я завтракала или ужинала, а  мама готовила животным еду. Пару часов в день он имел возможность выказать нам свою признательность за уютный угол в доме и каждодневную кормежку.
Я никогда не узнаю, обижался ли он на меня, был ли в его кошачьем сердце осколок тоски, который возникает, когда ты живешь рядом с теми, кого ты любишь, а они лишь позволяют себя любить. Мы, люди, так устроены, что почти всегда поступаем как удобно нам. Даже, когда нам кажется, что мы делаем доброе дело. И как часто наше добро превращается в оправдание собственных недостатков и сомнений. «Если бы ты его не принесла, его могли бы разорвать собаки…», - сказала мама в день, когда Беляш лег. До этого он еще немного кушал, пил, но неделю назад слез с любимого дивана и лег на тазик, которым раньше пользовался для оправления естественных потребностей. Это был ЕГО тазик. Он не спутал его ни с чьим другим, он вообще всегда знал СВОЕ место.

Мой пушистый аскакал, мудрый и молчаливый, старый, без единого зуба, уже не такой белый, как раньше, с желтоватыми подпалинами на животе и лапах. Он лег на левый бок и отказался от еды и питья. Но благодарно мурчал, когда я гладила его по голове, жмурился, время от времени вздрагивая невидимыми нервными окончаниями.

        Сегодня утром я заглянула в его глаза - по-прежнему ослепительно-янтарные, с расширившимися зрачками, они уже смотрели в другой мир. Но все равно, когда я касалась его, он, едва слышно отзывался,  благодарно принимая мою запоздавшую заботу. И я проклинала свою работу, неблагодарных шефов, думающих только о наживе, мои наполеоновские мечты о завоевании всемирной любви, каждодневные марафоны по городу из одного конца в другой – долгий неблагодарный путь, ведущий в никуда.  Так почему же, когда нам приносят эту любовь наши меховые братья и сестры, мы столь снисходительны и невнимательны к ним? Воображая, что перед нами существа низшего порядка, мы позволяем себе пренебрежительно отодвигать их «на потом». «Когда-нибудь» означает никогда, «не сейчас» - это как отмашка от назойливого человека, не осознающего своей второстепенности в нашей жизни.      
         
Беляш умирает долго и медленно. Мужественно без единого крика. Лишь иногда его ввалившиеся бока поднимаются в тяжелом долгом вздохе. И я думаю: «Ну вот, сейчас…». Но нет, он опять живет, вздрагивает, дышит часто-часто, и не может заснуть даже ночью. Он в забытьи. У него падает температура тела. Я в какой-то неистовой панике начинаю обкалывать его витаминами и глюкозой. Мой знакомый ветеринар, к которому я хожу уже 20 лет, на отдыхе в Испании. Обнаглев, звоню ему в Барселону: «Когда вы вернетесь?». «В среду». Я говорю Беляшу: «Ты должен дотянуть до среды». Но гном-всезнайка,  живущий внутри меня, спрашивает: «И что это даст?». Я понимаю, что ничего, в этом последнем забеге победителей не будет.  Может, просто я хочу утешиться, принести его к врачу и когда тот сделает ему отпускной укол, укол, который отпустит его душу  в более справедливый мир, я, быть может, смогу утешиться оправданием: «Теперь он не страдает». Но существуют ли уколы от одиночества, тоски, от повседневного осознания, что любимому человеку не до тебя, что у него есть более важные дела, и делам этим нет конца…
 
           Когда  мужество покидает меня, звоню моему другу детства в Америку: «Коста, умирает мой кот, я не знаю что делать». «Отпусти его, - слышу в ответ, - не делай его уход полигоном для собственного психоанализа». Я понимаю, что он прав, русские всегда славились попытками повернуть оглобли вспять движению. К чему это привело, мы знаем. Но я мучаюсь, и не могу остановиться, я откусываю от себя по кусочку и расплевываюсь язвами души по всей квартире. Опять хватаю в руки шприцы: «Зачем ты продляешь его мучения?» спрашивает сквозь слезы мама. «Зачем?», оправдываю ли я себя, или пытаюсь исправить непоправимое – вернуть живое существо, которому ничего не смогла дать кроме еды и крова. И ведь не потому, что черствая, просто, как и многие из нас, я страдаю болезнью под названием «ложные приоритеты», они произрастают из одного корня – из иллюзий, сомнений, надежд – «А вдруг сейчас будет не как всегда?». Но опять получается  как всегда, и хотя мои любимые нарциссы тоже относятся к разряду «как всегда», я понимаю, что не со всеми ритуалами готова смириться.
          «Что ты будешь делать, если он доживет до среды?» - спрашивает дядя Сережа. Это вопрос примерно того же калибра как «Быть иль не быть…». Что изменит проклятая среда? Она вернет Белянчика из пограничного мира, вновь сделает его шкурку белой, как декабрьский снег или наоборот, он уйдет от меня в придуманный мною мир, которому я дала название и населила моими драгоценными близкими. За многие годы они, ушедшие от меня, - родные, друзья, коллеги, возлюбленные – образовали в этом мире маленькую коммуну. Иногда ночами я пересекают Реку и иду к ним, - мы сидим у костра, гуляем по берегу океана, заходим в их дома, где они теперь живут. Они разговаривают со мной иногда словесно, иногда мысленно. Их успокоенность на краткий миг вселяется и в мое сердце, - но лишь на миг, - и я чувствую, как отступает мучительность земного бытия, тревога за каждый новый день, за каждое новое мгновение, что обманывает наши ожидания. Лишь там я могу улыбаться сердцем…

          Туда направляется мой Белянчик. И я думаю о том, что за человека, который сделает эфтаназию законной, я буду молиться. Что может быть милосердней, чем облегчить живому существу Переход, а заодно утешиться самим. Ведь только когда рядом кто-то страдает, большинство из нас становится живыми людьми. Хотя, к сожалению не все и не всегда… 

          Завтра наступит среда. День, когда я родилась много лет назад, день, когда умер мой отец, день, когда я сказала «да», тому, кого люблю до сих пор… И все эти среды теперь слились в одну – огромную, божественную, судную среду, когда я предстану перед ликом Господа, и в его власти будет освободить меня от душевных мук. Или не освободить. Потому что люди отличны от других живых существ тем, что делают из себя ужасный паноптикум страданий, копилку комплексов, обид и самоедства. Эти чувства помогают нам уважать самих себя.   

          Пару дней назад я встретилась с одной моей знакомой, которая с ходу заявила: «Я поняла главное: Богу не до нас….».  Я никогда в это не поверю, пусть это убеждение станет моей очередной иллюзией, но я знаю – Господь  любит нас каждую минуту, везде и всегда. Он любит нас любых: в домашних трениках с пузырями на коленках, в костюмах от Армани, в школьной форме и монашеской рясе. Он любит нас усталых и запутавшихся, дерганных и нервных,  нелепых и неловких в нашей земной славе. Он прощает нам  все,  и в этом  его самая большая милость.

          Когда наступит среда, если Белянчик доживет до нее, я скажу: «Господи, спасибо тебе за этот суровый урок…Спасибо за то, что учишь нас оборачиваться назад, за то, что привлекаешь наше внимание к тем, кто нас любит, спасибо за то, что позволяешь нашим сердцам не превращаться в черствые корки хлеба". Если Белянчик доживет до среды, мой верный ветеринар, который уже мог бы стать моим крестным, ибо знает меня до самого дна, сделает спасительный укол. Спасительный не столько для Беляша, сколько для меня, ибо я в основе своей - эгоист и жду среды, как последнего рубежа, перед которым нужно сбросить с себя всю шелуху  и дешевую обертку. На обратном пути меня встретит мама с лопатой, и наш мальчик найдет покой под развесистыми барбарисами в конце маленького парка. Там есть укромная скамейка, которую не видно с дороги. Мы ходим туда гулять с собакой…

           Естественно в первые пару часов после возвращения из ветклиники прольется последняя по этому случаю порция слез, но уже к 18.00 я должна быть в боевой готовности –надо замазать лопухи под глазами, вернуть покрасневший нос в нормальное состояние, опрокинуть рюмку валокордина, - ведь в 18.00 у меня интервью с VIP персоной. Опоздать я не имею права, ведь это очень важный человек, он могуч банковскими счетами, влиятельными друзьями и глобальными проектами, даже на Луне у него есть свой личный участок.  И еще он очень любит себя в том, что делает. Пусть не в искусстве, а в том, что у нас сегодня с натяжкой именуется бизнесом. Это очень нужный человек, я должна ему понравиться, точнее, мой материал о нем, и когда я, осознавая важность своей миссии, вечерами буду готовить его, ко мне подойдет моя турецкая ангора Фаина, своенравная, но трогательная в своей любви ко мне. Она залезет ко мне на колени, невзирая на мой протест, и мне волей-неволей придется обратить на нее внимание. Я нашла ее год тому назад, на автобусной остановке рядом с «Пятерочкой». Она подбежала ко мне стремительным балетным пробегом и изящным прыжком взлетела ко мне на грудь…
       У нее ярко-салатные глаза и тонкая длинная шерсть, чисто белая, словно декабрьский снег…   

13 сентября 2011