иго моё cargo

Сегодня не тот день, чтобы  надевать узкое  платье и нейлоновые чулки со швом, вызывать такси и ехать  в «АльТеррасу».  Заказывать там кофе, миндальную меренгу и сухой херес. Потом идти в туалетную комнату, чтобы  намазать запястья и мочки ушей соком вагины, и  весь вечер забавляться  реакцией мужчин на мои феромоны,  сиренами поющие  прямо с  кожи.  Невидимые, они действуют призывно. Но это зову не я. Это стихия зовет стихию, а я лишь маклер,  и в этом моя свобода и моя потеха. Я отклоню каждого, чтобы никому не было обидно.

Сегодня другой день – я пойду к магазину возле метро, и буду просить денег на хлеб. У меня есть дешевый  плащ из секонд-хэнда, старые туфли с ржавыми пряжками, парик с полуседыми прядками, очки с толстыми линзами. Есть грим и накладные желтоватые ногти старухи. Синие в катышках митенки на руки, чтобы скрыть мягкую кожу.

Мне нравится быть старше – нет, это не про наряд старухи, что я сейчас прилаживаю к себе. Мне нравится становиться с каждым днем старше себя самой. И смотреть во вчера, снисходительно усмехаясь той себе.
Я не как люди - умею себя развлечь без боли.
Дождь за окном – мой дождь, солнце в воде – моё золото.

Сегодня я особенно не люблю  хороших – горделиво любящих все доброе, светлое, за-ду-шев-но-е. Пойду добывать себе объект нелюбви. Главное, не начать думать -  ужасно трудно что-то делать, если думать об этом.
Делать – это что-то совершать собой, что-то образовывать, изменять – нет, думать об этом нельзя, иначе я залезу в кровать, укроюсь и буду долго лежать, лежать,  и знать,  что шевелиться – непосильно, всякое физическое усилие – отвратительно, что лучше всего на свете  - покой.
Если  начну думать о том, как привожу в движение мышцы,  и как ношу в себе скелет и кровь, то впаду в кататонию, а кто не впадет.

Так я приговариваю, пока вплетаю в прядку парика линялую узкую тряпочку -  простодушное украшение слабоумной – посмотрим, кто поймается.
Ну вот, всё. Пора.

«Новый Завет» - синенький томик размером с колоду карт – лежит на полочке зеркала. Прежде чем переступить порог, я, как обычно,  открываю наугад и читаю.
 
«Сеющий в плоть от плоти пожнет тление , а сеющий в Дух от Духа пожнет Жизнь вечную».

О, я очень, очень по-человечески знаю это тление:  оно  горячо ощущается, когда тщишься  объяснить что-то тому, кто не хочет понимать, а хочет совсем другого. Ты думаешь: "а я сейчас скажу вот так, и он поймет,  что я прав!». Внутри тебя все время тлеют горящие угли правоты. И ты не даешь им угаснуть. Тебе все время плохо от их тления, но загасить их немыслимо – ведь ты прав. О, эта несокрушимая правота плоти – лучший морок, чтобы не помнить: рождаются, чтобы правильно умереть, расшифровав в себе древние коды. Меня бы высмеяли за это толкование слова «тление», я знаю. Но какое мне дело.

Бреду к метро, не забывая шаркать правой туфлей, и думаю о тех, кто числит себя хорошими. Как трудно было бы объяснить кому-то, за что я не люблю «хороших» . Они ведь на стороне добра. И  так показательно и яро ненавидят плохое, и несправедливое, недостойное.  Защищают эти…как их… ценности, вот. И так ревностно  относятся к  своей хорошести, и так нервно вербуют в свои ряды, словно все время боятся, что просчитались, выбрав эту сторону. Их много. И я их не люблю. Они слишком похожи на настоящих.

Те, кто на самом деле хорошие – те другие. Глубоко-глубоко внутри – другие. На поверхности в них намешано всякого  - "...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие".
Дорогой Бог, какое счастье, что ты имеешь дело только с сутью.
А я. А я имею дело с собой. Тайный покупатель. Такая роль.

У магазина  прислоняюсь к водосточной трубе – она чище стены. Прикалываю  на лацкан плаща листок  с буквами «НА ХЛЕБ». Руки нарочно убираю за спину, подбородок упираю в грудь, смотрю на туфли.
Готово. Я  –  ловушка, но я же  и шанс. Кому как.

Обувь такая разная у всех.
Межсезонье – снуют и босоножки, и кроссовки, и сапоги, и ботинки. Вот старые светлые  мокасины  замедляются и поворачивают носы к моим туфлям. Мои пряжки с патиной ржавчины  охотничьи настораживаются.

Остановился и читает меня, с листка, ну-ну. А я почитаю тебя.

Вот самое болючее в тебе - это считывается сразу: ты сидишь псом на цепи, лязгаешь зубами «ну дайте же мне ее забыть, я жить хочу!» и тут же,  «нет, дайте мне ее любить»,   но вся  твоя любовь –  это вонзиться  клыками в мягкое,  и другой любви не знаешь, ты зверь и зверь нечистый. Потому она и оставила тебя тебе - та женщина. Ты - не настоящий.
Полагать себя кем-то,  и быть им - разные вещи, но ты не хочешь этого знать.

А что там  с душой? Ага, ясно, душу ты не продал, но это потому что не сообразил вовремя, да и слова отказа звучали красивее.
А потом уже никто не предлагал много, а ты всякий раз бежал вдогонку и выкрикивал «я не продаюсь», и гордился  бедностью, как честностью.

Сейчас  в  кармане у тебя только мелочь на сигареты, через миг  ты протянешь ее мне, потому что больше чем курить ты хочешь другого: у тебя потребность в патетическом – лютая. Это твой  демон, он тобой рулит.

Ты уже видишь, как отдашь мне свои двадцать три рубля, и пойдешь домой весь в драматическом мареве: «вот такой я - отдал последнее, тому, кому еще хуже чем мне». И дома расскажешь жене, что отдал все деньги  женщине, просившей на хлеб –  «На хлеб, понимаешь? Я не мог не отдать всё, что у меня было, хоть и до получки еще неделя, но мы ведь протянем, милая, правда, ведь главное, что мы есть друг у друга». И будешь смотреть на жену глазами хорошо вошедшего в роль героя, и упиваться  мгновением так, что ее тоже втянет в эту  воронку, и она будет польщена доверием, возвышена сопричастностью к тебе – такому хорошему, такому доброму. Тебе нужна ее податливость к чувствительному, потому что ты давно уже не пользуешь жену  как мужчина женщину, и ваша  единственная близость совершается в формате вот такой вот слезливой жалостивой антрепризы, которые ты горазд ставить вновь и вновь, а жена отлично подходит, чтобы искренне подыгрывать тебе. Это ничего, многие браки держатся еще худшим.

Я читаю тебя легко, это мой дар.

Вижу, ты  готов  меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я  - муляж нищенки, ты – муляж добродетеля. Всё сходится.
Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.

Он высыпает  мелочь – среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.

Поднимаю голову и смотрю  в лицо – о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.

Жизнь милосердна, и  порой  даёт  шанс поступить в соответствии с тем собой,  за кого ты себя принимаешь.

Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики  такова. Всё сходится.

Я протягиваю  левую руку  - ладонью вниз – и жду реакции.

- Что, сестра? – говорит он, и голос полон надрывного участия, - ты скажи, я помогу.

Он поможет, как мило.
Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.

Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам -  попытаться можно, отчего ж не попытаться.
"...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит".

Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением  и ожесточенным геройством против  несправедливого  мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может –  свет гаснет – занавес –  зрители плачут.


Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного  подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.

- Что происходит? – он, похоже, оскорблен -  еще бы, он не выносит  две вещи: оставаться в дураках, и числиться виноватым.

- Это не розыгрыш, - говорю строго, - ты мне помог, теперь я тебе помогу.

И завожу настороженного  гостя в квартиру.

- И что всё это значит?

Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим.  Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.

- Я могу исполнять желания.

Он молчит, мой гость, мой трофей.

- Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне,   чего ты хочешь больше всего на свете, и  я устрою так, чтобы это сбылось – если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?
И да, времени подумать  у тебя немного – пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и …

- Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.

- Да ну какая разница, - смеюсь я.

Я тебе тоже не верю, дружок - я тебя вижу.

Варю кофе, бормоча под нос формулу: «кто имеет -  тому дано будет, а кто не имеет -  у того отнимется и то, что он думает что имеет»

Пусть с этой чашкой кофе  у него отнимется мнимое – если только он сумеет разжать руки, и рискнет остаться ни с чем, и заглянуть в мое зеркало.  Тогда он не безнадежен.

Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.

Вижу его  мысли, он пишет  их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды – он не хочет  расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.

«Пусть у нее всё будет хорошо», - выводит старательно, и умиляется  себе, что не помнит  зла, и не хочет  ничего для себя, лишь бы у  л ю б и м о й  всё было хорошо.
Я вижу как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он  весь словно наполняется горячим воздухом, и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.

Под этой пеной – вязкий настой  его  настоящих желаний. Он  хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других.
Но он не умеет  жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому  ненавидит  богатых,  и думает о себе, что  бессребреник.
А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую  любовь. Сказать ему это?

Открываю глаза.  Гость выжидающе  смотрит.

- Ты знаешь о культе карго? – говорю.

- Кого?

- «Карго» – так читается английское слово, означающее «груз». Культ  карго - это религия,  зародилась  на островах Меланезии, населенных  первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты, и  привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы – им  было не одолеть умом такую огромную  разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали  им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.
И вот, чтобы   привлечь «небесных птиц», несущих  cargo,  туземцы наделали  самолетов  из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать  на мягкой земле взлетные полосы – по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им  самолеты.  Им, а не  белым людям.

- Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?

Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы.  Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.

Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.

- Ну хорошо, - вздыхаю я, - ты загадал, чтобы у нее – у твоей любимой, бросившей тебя  –  всё было хорошо, верно?

Он сжимает зубы и смотрит зло.

- На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго – обладать, пользоваться. Ты не хочешь осознать разницу между собой и этой женщиной, ту самую разницу, из-за которой она тебя оставила. Потому что эта разница –  вызов тебе. Огромный. И тебе нечем на него ответить. Поэтому ты делаешь вид, что любовь  - это дар свыше. И поклоняешься  - как те туземцы  - своей собственной вере, надеясь, что это вернет тебе желаемое.

- Почему я должен слушать эту хрень, - бормочет он, вставая.

- У ее нынешнего любовника такая же гиперчувствительная спина, как у тебя, - говорю я и закрываю глаза, - иди, дверь не заперта.

Конечно, он никуда не уходит, опускается на стул.

- Что мне делать?  - спрашивает хрипло, - скажи, я всё сделаю, всё. Как мне ее вернуть, как?

- Ты не сможешь.

- Ну тогда сделай ты, ты ведь кто? Ты ведьма?

Я смеюсь.

-  Ты задаешь неправильные вопросы. И загадываешь неправильные желания.  На самом деле, всё, что ты хочешь, ты умеешь добывать сам, и легко. Из воздуха. А  хочешь ты только  одного: снова и снова отыгрывать  сценарий   драмы, где ты -  главная жертва. Отыгрывать,   и потом  с грустной иронией  смотреть на более удачливых зрителей, показательно прощая им благополучие. Не забывая коситься  на Всевышнего: видит ли, не усовестится ли.  Другие сценарии  тебе не интересны.Ты хочешь прожить   вечным туземцем, верящим в явление халявных благ, кем-то у тебя перехваченных. Ты хочешь остаться вечным мальчиком,  потому что тебе страшно быть взрослым.  Теперь ступай.

Он уходит, нервно бормоча «какого вообще хера»

Я смотрю ему вслед и думаю, что, все «хорошие» тем и плохи, что верят в благо как туземцы в  карго, ничего не желая знать о количестве и качестве усилий и размышлений, заполняющих  пропасть между ... вряд ли они вообще эту пропасть ощущают.

А я, кажется,  не особо умный  миссионер-тестер – хорошо вижу материал, но все равно на что-то надеюсь.

Возможно, это сократит срок моей службы.
Хорошо бы.