Два последних апельсина

   Начали с натюрмортов. Осень незаметно перешла в зиму. Однажды Вячик зашел в комнату,  высыпал на диван кучу ярких апельсинов и исчез, издавая странные звуки и делая непонятные пассы руками. 

   Расшифровать их не удалось. Даже Тае. Попробовали спросить его самого,но  он лишь повторился - пошипел, помахал кистями длинных рук и, сделал пару пируэтов по комнате, опять убежал. Самые сообразительные перевели  - потом, нельзя! Народ не понял. Посмеялись, пару нетерпеливых  порывались  угоститься. 
   Оказалось, жестами он показывал – апельсины  для натюрмортов.

   Оранжевая груда была хороша. Глаз не отвести. Но потихоньку таяла. Когда осталось пять, на них было наложено очередное строжайшее табу. Потом  на три.  Два последние продержались подольше…

   Однажды ушли домой, оставив на табуретке композицию из  четырех апельсинов и яблока. Приходим, а апельсинов меньше стало. Долго вопрошали, кто такое святотатство совершил. Виновного не нашли. Так и закончили, ворча. Ждали, когда следующий придет и на какой минуте пропажу обнаружит. Кое-кто закончил  молча. Потом оказалось, двое из нас пропажи и  не заметили.


   Витя тоже промолчал до конца.  Решил, что прошлый раз сам ошибся – неправильно сосчитал На его рисунке было  четыре апельсина. У кого-то пять. А у самых последних по два апельсина и яблоко. Веселились от души.
   А вскоре, гость, по-моему, Славик,  по простоте душевной  за разговором  слопал два последних апельсина да еще и  большое яблоко.длинных 
Опомнились поздно. Так и не закончили рисунок.

   Апельсинов, как назло,  в продаже в городе не было.  Мандаринов завались. Но они не годились.  Бросили клич. Мои институтские друзья приносили крупные мандарины. Не годилось. Наконец принесли один апельсин, но крошечный и бледный.  Забраковали. В порт, как назло,  приходили суда,  груженные мандаринами.

                ***

   У меня навык был невелик, школы вовсе не было, а тяга к рисованию велика.  В школе в последних классах рисовала шаржи. Поэтому и там начала с них. Рисунок подгулявшего заблудыги, держащегося за старинный фонарь, мы повесили на дверь комнаты Вячика. Все смеялись, когда входили. 

     А потом родители обратили внимание, что фонарь-то красным был, сняли и еще нагоняй  Вячику дали. Заодно все узнали, что это означает и где раньше такой фонарь вешали.

     Много позже водила маленькую дочку в художественную студию к художнику Вольскому во Дворец пионеров на бульваре. Он меня уговаривал брать уроки у него. Я постеснялась своего возраста. Отказалась. Жалею до сих пор.

     А он много раз рассказывал, о том, как дети благополучно забывали его уроки, а их родители начинали рисовать. Выучил нескольких.  И очень гордился одной бабушкой, которая в 54 года начала рисовать, приводя к нему на занятия  внучку. Потом его на свои выставки приглашала. Насколько это соответствовало действительности не знаю. Но повторял это так часто, что мы верили.

   Я же все надежды переложила на дочь. Была горда, когда видела ее  детские, порой нелепые и смешные, но талантливые рисунки  на выставках.  А  однажды даже  в рамочках  под стеклом на выставке в музее Западного и Восточного искусства на Пушкинской.

   Забежала ненадолго  в музей – Вольский  упреками допекал – все родители там побывали, а я никак – с работы не сбежать,  да и уже привыкла, что рисунки все время выставлялись. А на выходных куча дел обрушивалась.
   В большом зале висели большие темные картины фламандских мастеров в обрамлении узорных  золотых рам. И на соседней стене маленькие светлые наших детей в скромных рамочках. 
   
    Это было потрясение. Причем, выбирали рисунки на выставку пять известных для нашего города художников в отсутствие Вольского. Он приболел тогда.
   Народ подходил и к моему удивлению с интересом рассматривал детские  картинки. Большим успехом пользовался дочкин рисунок олененка.Он всегда вызывал улыбку, смех. Что с ним было не так, не сразу сообразишь.
   Дочка принесла его домой сразу после занятий, показала мне и спросила почему
 это на занятиях все смеяться начали.  Что  не так?
   Я тоже разулыбалась, сдерживая смех - малыш был очарователен. Но светлые пятна были нарисованы на животике, а не на спинке.  А темный носик-треугольник был перевернут острием вверх.             
   Дочка продолжала сетовать с обидой: "И ведь все нарисовала, как ты мне говорила - носик-треугольником и пятнышки на шерстке..."

                ***

   Вячик входил, выходил из комнаты, где мы сидели. В процессе  не участвовал. Был занят. Но нами как бы руководил. Подчас спорил, давал советы. Иногда ненужные, иногда очень верные.

   В руках у него была, как правило, книга. Чаще всего та загадочная большая, завернутая в газету. Он явно очень дорожил ею. Но делиться с нами своею Книгой  не входило в его планы. Подойди кто из нас - сразу закрывал. Но иногда все же выскакивал.  на чей-то зов и оставлял открытой.
   Тогда у нас родилась такая игра - один из нас вставал и крадучись подходил к Книге, делая вид, что сейчас откроет ее и прочитает название. Потом якобы слышал шаги Вячика и в страхе мчался на свое место. Все веселились
   Для нас она явно была слишком заумная. Мне-то  на первом курсе стоило положить учебник по истории КПСС под подушку, как сон настигал мгновенно.
   Иногда он хмыкал, делал какие-то выписки, закладки. У его  отца была обширная библиотека по экономике.

   Больше всего меня интриговали манипуляции Вячика с картой мира на стене.
Дочитав до какого-то места в книге,  он подходил к ней и втыкал какие-то  булавки с цветными флажками.  Это очень напоминало отслеживание линии фронта во время войны.  Мы долго гадали, что бы это могло быть и слегка подтрунивали над этим.

   Ребята говорили, что он все равно не скажет, что это он делает. Наконец, мы осмелели и прямо спросили, что это значит. Он  долго и с воодушевлением говорил об экономической политике нашей страны.
   А на наши повторные вопросы о карте пообещал рассказать. Когда придет время. После того, как книгу дочитает. Ту, толстую.

                ***

   Чаще других я заставала у Вячика Таю. Всегда. Она  была там своя. Со временем я начала относиться к ней так, как если бы она была  младшей сестрой Вячика и Коли.  Чего я не помню, так это чтобы она на кого-то из нас нападала. Не помню, чтобы она когда-либо открыто перечила Вячику. Хотя все мы могли это сделать запросто. Отпор, конечно,  получали и  куда более сильный и многословный, чем наши наскоки.

   Недавно прочитала воспоминания  Таи. Была восхищена. Какой  удивительный многогранно одаренный человек!  Ей прочили карьеру певицы, затем она занялась скульптурой и учитель прочил славу Мухиной. А каким слогом это написано!
   У Вячика  вела себя она очень скромно, даже незаметно. Была  в ней какая-то внутренняя  строгость, своя скрытая жизнь. Как будто внутри её  был светильник.  И мы все знали,  ощущали, хотя и не видели его. Если кому-то требовалась помощь, всегда появлялась  рядом, причем, вовремя.

   Меня она   несколько раз строго поправляла – надо «Вячек» говорить. Но было уже поздно, привыкла через «и». Да и сам он одобрил  и бурно поддержал такой вариант своего имени.
   О Тае у меня остались самые добрые воспоминания.  Позже, встречаясь  с общими друзьями, всегда спрашивала о ней.

   Она была на короткой ноге с сестренкой Вячика. Мне же не довелось с ней подружиться. Стоило нам только начать разговаривать, как Вячик прекращал беседу и отсылал девочку к себе в комнату. Иногда она делала робкие попытки зайти к нам. Находила самые подходящие предлоги – то ей карандаш понадобился, то резинка. Мы оживлялись, хотели приветить ее, но Вячик это сразу пресекал и был неумолим. 

   Точно также, как и Коля, тот сразу отсылал свою младшую сестренку, когда у него были гости. Причем, было видно, что оба прекрасно относятся к сестрам. Заботятся о них. Но их  комната для младших табу. А  когда приходили гости -  втройне.

                ***
   
   К вечеру приходил Толик Гланц. Он отличался от всей нашей орущей и спорящей веселой компании молчаливостью. О нем остались какие-то особенные теплые воспоминания. Его  любили все. Как  это у него получалось - полувзглядами,  редкими репликами – не знаю. Но ему это удавалось.

   Помню, как удивилась,  когда он  впервые  проговорил со мною весь вечер. Остались вдвоем рисовать. Потом подумала, что привык. С ним было хорошо и молчать  часами в одной комнате,и разговаривать,   и гулять по улице.

   Слово за слово, шаг за шагом, мы с ним на пару разбирались и в живописи, и в непонятной обстановке дома у Вячика. Вдвоем было легче. Коля приходил позже. В одном сходились все – второго такого знакомого, как Вячик,  ни у кого из нас не было.

                ***

   Лицо у Вячика  было очень  изменчивое.  Говорящее. Эмоции сменялись поминутно. Глаза и губы  жили отдельной жизнью.  Красивого рисунка девичьи губы кокетничали. Глаза  умели загораться  голубыми фонариками.
   Вообще он иногда любил пококетничать слегка.  Своими волосами он гордился и любил ими взмахивать.  Сетовал, что были длиннее, да  заставили их срезать еще в последнем классе. Вот тогда этот жест куда эффектнее получался – хвастался он. Мы сжимали губы, чтобы не расхохотаться.

   А когда  надо было удерживать  внимание слушателей, в ход шли взмахи длинных рук, пробежки вперед-назад. Прирожденный оратор, лидер. Говорил тирады со скоростью пулемета. Думал еще быстрее. Я это обнаружила довольно быстро. Уж на что я торопыга, он обгонял походя.
   Вячик умнее нас оттого, что думает, как минимум, раз в пять быстрее нас. Поэтому с ним и спорить-то так трудно. Пока сообразишь, как возразить, он тебя пятью доводами ошарашит. А  медлительный Толик, с которым я поделилась своими наблюдениями,  возразил:

   - В пять раз? Да он в пятнадцать раз скорее нас думает!

   Высказала свои наблюдения Коле. Тот молчал. Он знал Вячика лучше. У него были свои домыслы. Когда я первый раз робко произнесла слово «гений», он уверенно сказал, что Вячик гений.  Они  это с друзьями обсудили. Еще в школе.

                ***

   К  сожалению,  не сохранилось ни одного рисунка  той поры. На стене моей комнаты висели три Колины акварели, выполненные в стиле Сезанна. Было еще два  моих портрета. Всё погибло во время ремонта.  Выкинули старую тубу, в которой они хранились. Коля очень огорчился, когда узнал.

   А  дома в его комнате  висели  три портрета – Хемингуэя,  Маяковского и… мой. Я долго не знала. Пока ребята, не стали при мне ему выговаривать за это. Больше всех долбал его за это  Игорь.
   Я была смущена, несколько раз пыталась говорить на эту тему, тоже  уговаривала  удалить меня из компании великих. Он стойко выдержал все нападки друзей.  Постепенно все привыкли.

   С годами забыла об этом. А сейчас на склоне лет – (неужели?  как-то не очень верится в это…)  вспомнила  и распрямились плечи. Нельзя жить зажатой в комок.
Ведь когда-то в моей жизни был Коля, его стихи, его нежность.  И жить захотелось  иначе.   Иначе ступать, иначе нести голову.  Сколько бы там не осталось. Его-то самого уже нет.  Случайно узнала  недавно.
 
   Ведь там за десятилетиями на стареньких обоях его комнаты на Чижикова висел и  мой портрет.   

   В те незабвенные давние времена, когда мы  были молоды, дерзки и гениальны, земля упруго пружинила  под нашими ногами. А набегали мы километры.  Случалось, не было денег на трамвай.  Иногда,  чтобы удобнее поговорить по дороге. А то и просто по привычке.  Сами смеялись над этим.

   Все еще было впереди.  Мы были в движении, поиске.  У многих будущее только брезжило сквозь туман. Но мы рвались в него отчаянно.