Весною позднею

      
                Памяти С.А.

В нашей компании очень любили петь под гитару один забытый ныне романс.
Помню, как Саша Киселёв делал свирепое лицо и тихо начинал – «Цветы осыпались, и зелень вся увяла».
Девчонки тут же подхватывали, повторяя первую строчку.
А затем пели дальше – «Цветы осыпались, и зелень вся увяла весною позднею, когда встречались мы».

Был конец мая. Жара стояла просто нестерпимая, расславленный асфальт прилипал к подошвам,
деревья выглядели пыльно-серыми, поникшими. Даже вечера не приносили желанной прохлады.

Я писал курсовую работу и изредка встречался с Леночкой.
Встречался всё реже и реже.
И не потому, что мы несколько раз бурно объяснились и поняли, и приняли, как непреложную истину,
что наши отношения лишены перспективы – просто нам было уже неловко находиться рядом,
когда между нами, как незримая тень, постоянно являлся Иван Фёдорович.

Теперь я знаю определённо – мы всё равно бы – раньше или чуть позже – разошлись бы с Леночкой
в разные стороны. Мы начали медленно отдаляться друг от друга уже с самого первого свидания.

Леночка никогда не была вхожа в нашу шумную компанию.
Впрочем, она и сама не стремилась в неё попасть. Когда я звал её на очередную вечеринку,
Леночка хмурилась, морщила лоб и раздражённо говорила:
 - Небось, у Томки, в её шестикомнатных хоромах?
 - Ну и что? – недоумевал я.
 - Ничего, – неприязненно произносила Леночка, – мне там делать нечего.

Она с матерью жила в коммуналке, где, кроме них, ютились ещё три семьи.
Никто с нашего курса никогда не переступал порога её квартиры. Мне кажется, что если бы Томка,
дочь генерала, оказалась бы на её улице, Леночка умерла бы от стыда и унижения.

В ней удивительно уживались самые противоречивые черты характера, могли одновременно проявляться
враждебные друг другу чувства. И при всём этом Леночка была, как я теперь понимаю,
удивительно симпатичной девочкой – умной, развитой, слегка кокетливой и вполне осознававшей свою неотразимость.
Когда она смеялась, казалось – смеётся всё вокруг.
Улыбались деревья, дома, машины, безудержно хохотало солнце, мир расцвечивался множеством радуг.

Я за ней ходил буквально по пятам. Порой терял нить разговора и долго не мог её восстановить.
Моему воспалённому воображению постоянно представлялось, что Леночка меня тихо презирает,
и я удивлялся, почему она не отказывается приходить на свидания, которых я так страстно желал
и которые потом превращались в пытку.

Девчонки из нашей компании с удивлением следили за развитием этого быстротечного романа,
если таковым можно назвать то странное, что происходило между нами.
Помню, как сердобольная Рая Петрова долго внушала мне: «Раскрой пошире глаза, она же страшная эгоистка,
она никого не любит, она видит весь мир у своих ног».

Я зажмуривался, представляя, как звонко и радостно смеётся Леночка, и прощал её все недостатки,
если они у неё были, а, заодно, и все её будущие грехи, о которых хором предупреждали меня приятели и знакомые.
Собственно, мне казалось, что я знаю Леночку, как никто другой. 
Вот, если бы они, эти критики, провели бы с ней хоть один вечер, то, конечно, изменили бы своё мнение.

Я строил планы на будущее, тайком мечтая о времени, когда мы совсем не будем разлучаться.
И бессовестно обманывал себя. Леночка хохотала над моими планами.
 - Ну, посмотри на себя, – говорила она, – ну, какой из тебя муж?
Ты же сам ещё не знаешь, что из тебя выйдет. Вот если бы ты был хоть наполовину такой,
как Колька ( Колька – наш знакомый диктор телевидения) или доцент Д.

Последнее её утверждение меня особенно задевало. У доцента Д. она писала курсовую.
Это был очень умный, но больной, одинокий и глубоко несчастный человек.
Он прекрасно говорил с кафедры, мог увлечь аудиторию и заставить её воспарить.
Но мучительно было смотреть, как потом, поникший, он ковылял к общежитию, где снимал комнату.
 - Он мог бы иметь всё, – шептала Леночка, – но ему ничего не надо.
Он горд и презирает мишуру.

Как-то, прождав Леночку с консультации, которую доцент Д. почему-то давал на дому и ошалев от ревности,
в сердцах бросил ей:
 - Твой Д. – типичный неудачник.
Леночка посмотрела на меня сожалеющее и очень серьёзно.
 - Нет, он не неудачник, – задумчиво произнесла она, – Д. не похож на Ивана Фёдоровича. Совсем непохож.
 - А кто это – Иван Фёдорович?
 - Тот самый неудачник, которого ты вспомнил. Завтра я тебя с ним познакомлю.
И добавила с какой-то странной жестокостью:
 - Он – это ты в будущем.
Я онемел от её презрения. А, придя в себя, глупо спросил:
 - Но почему?
 - Потому что у тебя нет ни характера, ни напора. Тебя просто сомнут другие, сильные.
Леночка смотрела на меня глазами человека, выросшего в коммуналке.
Я, по неопытности, этого не понял.

На другой день Леночка действительно повела меня к Ивану Фёдоровичу, который, как выяснилось,
иногда приходил в гости к ней с матерью.
Леночка сказала со смешком:
 - Из одной коммуналки – в другую, из одной неустроенности – в другую.
И добавила, что однажды, спросив у матери, кто такой Иван Фёдорович и почему он упорно ходит к ним,
получила такой ответ:
 - Иван Фёдорович – старинный приятель твоего отца, девочка.
Услышав это, Леночка даже растерялась. А потом пылко воскликнула:
 - Нет, это неправда! Он не может быть приятелем моего отца!. Он – жалкий и ни к чему неспособный!
 - Но Иван Фёдорович был совсем другим человеком в молодости, – ответила мать, – у него страшная судьба…
 Какая ещё судьба! – возразила дочь. – Каждый человек – сам хозяин своей судьбы.
Мать печально покачала головой. Тогда ещё не говорили вслух о ГУЛАГе и жертвах репрессий.

Я, конечно не присутствовал при этом разговоре.
Но часто потом прокручивал его в воображении. И представлял мать, испуганно умолкающую,
боящуюся сказать лишнее, и, рядом с ней, ничего не замечающую, гордящуюся своим превосходством дочь.

Это было потом, годы спустя, когда мой давний друг в письме, как бы между прочим, сообщил:
«Вчера мы хоронили Ивана Фёдоровича, помнишь, был такой старичок – поэт, пострадавший во время культа?
Да что я тебе рассказываю! Ты же сам меня с ним и познакомил».

Да, я потом многих познакомил с Иваном Фёдоровичем. И горжусь этим.
Я приводил к нему каждого, кто умел хотя бы два слова сложить в рифму потому что к таким людям
Иван Фёдорович относился с благоговением и ждал от них постоянного и бесконечного чуда.

Он никогда не рассказывал о своей жизни, в которой, как теперь я понимаю, было много и злого, и страшного.
Зато он читал стихи. Читал любимых поэтов и срывал голос от восторга.

Он говорил мне и всем, кого я приводил в его скромно обставленную комнатку
на четвёртом этаже многоквартирного дома:
 - Когда-нибудь вы узнаете  о настоящих ценностях. Придёт такое время. Вы поймёте, что такое стихи.

Едва отворив дверь, он восторженно восклицал:
 - Входите, входите! Будем пировать!
Это означало, что он извлёк из глубин своей памяти стихи ещё незнакомого нам поэта.
В восторге от переполнявших его чувств он спешил поделиться с нами своим счастьем.

Я вижу, будто наяву его, вновь, как живого.
Высокий, не потерявший с годами стройности, совершенно седой, словно с посеребрённой головой,
он меряет шагами свою комнатку, всё убыстряя темп ходьбы и говорит, говорит…

С друзьями я засиживался у него до самой ночи.
Жалею теперь, что не записывал наших бесед.
Но сколько было узнано необычного, не укладывавшегося в привычные рамки, временами, даже пугающего.

Иван Фёдорович! Иван Фёдорович!
Подружившись с вами, я начал понимать, что мы с Леночкой, действительно, по-разному оцениваем людей.
Она насмешливо спрашивала:
 - Не надоело ещё слушать бредни?
Я отвечал:
 - Нет, не надоело! Это так необычно!
Она возражала мне в тон:
 - Это так скучно и жалко!

Я чувствовал её неправоту, но не мог ей возразить.
Ведь я ещё ничего не знал о судьбах тех, кто будет реабилитирован в 56-ом.
До этого поворота оставался год.

… В мае 55-го стояла нестерпимая жара.
Асфальт буквально плавился под подошвами пешеходов.
И деревья казались грязно-серыми, и ветер разносил по городу знойную пыль.
Саша Киселёв по вечерам пел под гитару –
«Цветы осыпались, и зелень вся увяла весною позднею, когда встречались мы».

Но мы с Леночкой уже не встречались.
Нам не дано было с ней вместе заглянуть за поворот, откуда можно было бы увидеть ту даль,
из которой с таким трудом пришёл к нам Иван Фёдорович.
И совсем не вернулся его друг, Леночкин отец.

Как жаль, что мы не дошли до этого поворота!
А, может быть, и не могли дойти вместе. Потому что Леночку опалило жестоким огнём,
который принёс преждевременную гибель её отцу, никогда невстреченному мною ни во сне, ни наяву,
о чём я очень жалею. Ведь Леночкин отец , как выяснилось потом, на всю жизнь стал моим кумиром,
одним из самых любимых моих поэтов.

Я узнал об этом слишком поздно.
И ничуть не догадывался в те дни, когда Иван Фёдорович, задыхаясь от волнения и ходьбы – бегал по комнате,
читал вслух его прекрасные стихи.

                Р.Маргулис