Сквозь дымку лет. Глава 2

   Бракованные приборы плодились, как кролики. Они уже не помещались в  цеху, и часть из них вынесли в коридор. И это была моя боль – я с нею просыпался и с нею  засыпал.
Отправляя меня в командировку, главный конструктор обещал, что за неделю  будет отработана схема. Мне нужно будет провести в чертежах изменения, вместе с заводчанами провести испытания – и домой. Но что-то у наших корифеев не заладилось: прошло две недели, а отработанной схемы не было. В цеху на меня уже посматривали враждебно. А главный конструктор по телефону подбадривал меня всегда одинаково:
-  Мы работаем. Все будет хорошо. Как настроение?
-  Средней паршивости, - неизменно отвечал я.
В поисках решения засиживался в лаборатории до позднего вечера. Устал. Силы и терпение покидали меня. Мысли стали повторяться. И самое главное – тускнела надежда. «Все – баста!» - решил я и оставил записку начальнику лаборатории: «Гриша, два дня буду в отгуле. Прикрой, если позвонят из КБ. Салют! Веня».
Весь следующий день отсыпался и бездельничал. Вечером ко мне зашел живший в соседней комнате Сашка Петушков, командировочный из Москвы.
-  Венька, - сказал он, - сегодня хоккей. Наша сборная со сборной Канады. У меня два места. Пойдешь?
Матч проходил при большом стечении народа возле телевизора, стоявшем в небольшом холле заводской гостиницы. Два стула действительно были заняты для нас. Мужики дымили. Пользуясь отсутствием женщин, сочно «выражались» и люто ненавидели судью, который, как всем казалось, вышел на лед с одной целью – не дать нашей команде выиграть. Когда же канадцам забили две шайбы подряд, народ явно подобрел и успокоился. Третья шайба привела всех в неописуемый восторг – они выли, стучали ногами, орали, смеялись и размахивали руками. И вот во время этой какофонии случайно мелькнула догадка. Она ошеломила меня.
 Я вбежал в свою комнату и расстелил на столе схему прибора. Ввел изменения в нее. Не доверяя себе, многократно проверял идею и не находил изъянов. Нужно было как-то дождаться утра. Просыпался несколько раз, смотрел на часы и забывался коротким сном. Когда город только-только стал просыпаться, я подошел к заводской проходной. Сонный охранник долго рассматривал мой пропуск и явно колебался – пропускать или нет. Пропустил.
Выкручивая винты, стал привычно «раздевать» прибор: снял крышку и корпус. Посматривая на схему, провел изменения. И вот наступил решающий момент. Включил прибор. Чудо, которое я с нетерпением ждал, свершилось: прибор работал нормально. Проверив все параметры, понял, что это победа, и был счастлив.
Начальник сборочного цеха, ознакомившись с изменениями в чертежах, долго молчал. Наконец, изрёк:
-  Толково!
Десять первых приборов прошли испытания. К вечеру их было уже сто. Я пытался связаться по телефону с КБ, но безуспешно: где-то из-за бури была нарушена связь. На следующий день начали сдавать приборы на склад готовой продукции, а телефонной связи с Ленинградом все еще не было.

Вьюга стонала от натуги, испытывая на прочность все, что находилось на земле. Когда ее натиск ослабевал, в огромных на всю стену окнах среди снежной круговерти бледными призраками возникали размытые контуры самолетов и исчезали в непроглядной молочной мгле. Наконец, ветер стих и наступила тишина. Земля и небо стали одинаково матовыми. В этом одноцветном пространстве с трудом угадывалось светлое пятно солнца. Снежная пыль оседала. Очистилось небо, и солнце осветило барханы снега.
Появилась техника – она вгрызалась в снежные холмы, вызволяя самолеты. На некоторых из них уже прогревали двигатели, и они раздраженно рычали. Люди, как пингвины, неуклюже продвигались к крылатым гигантам. Уставшие от ожидания, они вновь почувствовали себя пассажирами. Голос диктора все чаще нарушал гнетущую тишину аэровокзала.
Возле трапа столпились пассажиры. Я ждал, когда все войдут в самолет, и прогуливался, любуясь удивительной формой фюзеляжа, крыльев, хвостового оперения. Снега, сверкающие и торжествующие, удивляли первозданной белизной и голубоватыми мазками теней. Очищенная взлетная полоса с двумя валами снега по краям уходила к темневшему вдали ельнику. С крыши  аэровокзала свисали причудливые снежные карнизы. Кусты вдоль дороги были похожи на карликов. На каждом из них белела снежная чалма.
-  Молодой человек, - окликнула меня стюардесса, - вы решили остаться?
Она бегло просмотрела билет и паспорт, и я поднялся по опустевшему трапу в самолет. Мое место было крайним у прохода, и я сожалел, что не возле иллюминатора. Возле него сидела маленькая девочка. Она все время задавала вопросы:
-  Мама, мы будем лететь по небу? Мама, облака сделаны из дыма? Мама, а Катенька, -  она показала на куклу, - у нас не простудится?
Сосед по ряду – нас разделял проход – читал. Он оторвался от распахнутой двумя руками газеты, посмотрел на меня поверх очков и неожиданно сказал:
-  В Каире плюс тридцать! Вы представляете? - и снова уткнулся в нее.
Пассажиры и экипаж давно заняли свои места, но трап не убирали: кого-то ждали. И вот в самолете появился пожилой мужчина в летной форме. Он шел по проходу, вглядываясь в лица пассажиров. Интуиция мне подсказывала, что не следует смотреть на него, но я это сделал, и мы встретились взглядами. Он остановился.
-  Ваш билет и паспорт, -  услышал я над собой.
Он, не глядя, положил их в карман и пошел к выходу. Потом обернулся.
-  Следуйте за мной!
Мои соседи посмотрели на меня с опаской.
По трапу навстречу нам легко поднимался элегантно одетый худощавый мужчина с модным «дипломатом» в руках. Как только он вошел в самолет, трап откатили. Дверь задраили.
-  Как это понять?! - возмущенно спросил я.
-  Администрация аэропорта приносит вам извинения. Вы улетите следующим рейсом. В кассе номер два вам переоформят билет – кассир об этом будет уведомлен. Если возникнут какие-либо затруднения, обратитесь к Павлу Николаевичу Ушкину. Ушкин – это я. Возьмите документы.
Он шел впереди по узкой протоптанной в снегу тропинке, а я громко изливал свое возмущение в его мерно покачивающуюся спину.
Вдруг он остановился, и я наткнулся на него.
-  Молодой человек, это распоряжение начальника аэропорта. Обратитесь к нему.

Рейс несколько раз откладывали, и каждый раз после этого я находил этого Ушкина. Он морщился, увидев меня, терпеливо говорил о причинах задержки. А однажды, возможно мне это показалось, на его глазах навернулись слезы, и он раздраженно, даже со злостью, сказал:
-  Уймись, парень! Жив, здоров – что еще надо?
Его примитивное восприятие случившегося возмутило меня. Я повернулся и ушел.
Предстояла бессонная ночь. Что говорить? Это была махровая “невезуха”, которая неоднократно случалась со мной.
Среди объявлений по радио мне показалось, что прозвучала  моя фамилия. Я прислушался.
-  Повторяю, - сказал диктор, - товарищ Котляренко Вениамин Аркадьевич, отбывающий рейсом 7146, зайдите в  комнату двадцать семь.
Это была мистика – в чужом городе кто-то ждал меня. Я отыскал служебные помещения. Коридор плохо освещался. С трудом нашел двадцать седьмую комнату.
-  Проходи, проходи, - сказал Ушкин, когда я нерешительно остановился на пороге.
Два письменных стола, стулья, сейф – все, что было в небольшой комнате. На одном из столов, застеленном газетой, стояла бутылка водки с двумя стаканами. На тарелках из фольги была разложена закуска – сало, колбаса, шпроты, соленые огурцы.
-  Порежь хлеб, - последовала команда.
И, глянув на меня, добавил:
-  Вопросы потом...
Когда все приготовления были закончены, он жестом пригласил к столу.
-  Какую дозу можешь принять? - спросил, разливая водку.
-  Любую, - храбро заявил я.
-  Ну, что ж, - он встал, -  давай помянем тех, кто улетел вчера рейсом 7142. Пусть земля им будет пухом...
Рейс 7142 совершал именно тот самолет, из которого меня извлек Ушкин.
-  Самолет разбился при посадке. Все погибли. Вот и всё...
Я встал. Внешне был совершенно спокойным, потому что для меня это были только слова, смысл которых постичь сразу невозможно: он как бы немного задержался на краю сознания, и лишь потом проник. Меня потрясло это страшное известие. Я представил свое изуродованное тело, лежавшее под обломками самолета, и как ничего не подозревающих родителей (я же должен был прилететь еще не скоро, и готовил им сюрприз) пригласили в морг на освидетельствование трупа их сына... Боже мой, они бы сошли с ума... Один человек во мне слушал рассказ о катастрофе, другой оцепенел от ужаса, вспоминая толпу у трапа – людей, делавших, как оказалось, первые шаги к смерти.
В моих ушах звучал вопрос девочки:
-  Мама, мы будем лететь по небу?
И голос соседа, шуршавшего газетой:
-  В Каире – плюс тридцать! Представляете?
Перед глазами стюардесса. Ее насмешливая улыбка. Ее голос:
-  Молодой человек, вы решили остаться?
Ушкин повторил тост. Почти полный стакан водки – для меня многовато, но благодаря этому я очнулся.
Разлив остаток водки, он посмотрел на часы.
-  Сейчас объявят посадку на твой самолет. Ну, живи долго и счастливо.
Он проводил меня. На прощание мы обнялись.
-  Теперь ты мой крестник. Будешь в наших краях – заходи.
-  Непременно, Павел Николаевич, - я впервые назвал его по имени и отчеству.
И снова толпа у трапа. И снова люди делали первые шаги к небу, не ведая о судьбе своих предшественников.

Зазвонил телефон. Миша снял трубку.
-  Сосновский, -  назвал он себя.
- Михаил Андреевич, как только появится Котляренко, пусть немедленно зайдет ко мне, - услышал он хрипловатый голос главного конструктора.
-  Виктор Николаевич, ему позавчера продлили командировку на две недели.
- Я знаю... И все-таки, как только он появится, пусть немедленно зайдет ко мне.
-  Наш главный конструктор того... - пробормотал Миша, положив трубку.
И здесь вошел я с сумкой и переброшенной через плечо парой валенок, связанных бечевкой.
- Привет всем трудящимся! Тосковали? - сказал я, проходя к своему кульману.
-  Венька, только что звонил главный и просил тебя немедленно зайти к нему.
Я опешил. О том, что я возвращаюсь  из командировки, не знал никто.
-  Шутишь?
-  Честное пионерское! - поклялся Миша.
-  Без нечистой силы здесь не обошлось, - пробормотал я и пошел к выходу.
Кабинет Виктора Николаевича находился тремя этажами ниже. Мягкая ковровая дорожка в коридоре заглушала шаги. Двери здесь были массивными с бронзовыми под старину ручками. На каждой из них краснел стеклянный прямоугольник, возвещавший должность, фамилию, имя и отчество владельца кабинета. Я зашел в туалет, чтобы привести себя в порядок: Виктора Николаевича раздражал неопрятный вид сотрудников. Из зеркала на меня глянули воспаленные после бессонной ночи глаза. Волосы выше висков торчали рожками. Галстук сполз, оголив верхнюю пуговицу рубашки. И в зеркале через окно я увидел проходную. Виктор Николаевич, понял я, мог увидеть меня из этого окна.
Я помыл руки, вдыхая аромат хорошего мыла (в нашем туалете было только хозяйственное), пригладил волосы и вытер руки. Поправил галстук.
-  Ну, с богом! - сказал сам себе.
Виктор Николаевич сидел за столом. Он оторвался от бумаг, и я увидел его глаза – так смотрит бык прежде, чем ринуться на тореадора.
-  Как вы могли самовольно уехать?!
Своим “вы” он вывел меня за черту наших добрых отношений.
-  Мальчишка! Ветрогон! - он стукнул своей ручищей по столу так, что кувшин с водой, звякнув, подпрыгнул на стеклянной подставке.
Зазвонил телефон.
-  Добрый день, Филимон Алексеевич, - приветливо сказал он в трубку.
И, закрыв микрофон рукой, с укором сказал:
 -  Началось!
Это звонил главный инженер Омского завода. «Господи! - взмолился я. - Только чтоб там ничего снова не стряслось!» Виктор Николаевич долго слушал.
-  Ах, вот как! – сказал он.
Этими словами обычно выражал крайнее удивление.
Достал из стола пачку сигарет, вынул из нее одну и бросил пачку мне. Прикурил и бросил следом коробок спичек. Я тоже закурил. Лицо его добрело – брови чуть приподнялись, разгладились в улыбке морщины у рта и повеселели глаза.
-  Ты считаешь это нормальным? – положив трубку, спросил он. -  Приехал. Не доложил, как положено.
-  Вы ж не дали и слова...
-  Ладно.  Что ж меня теперь убивать?
Последняя фраза означала то, что он признает свою вину. Вынул из шкафа альбом с чертежами. Я нашел в нем нужные чертежи.
-  Ну, рассказывай, что ты там натворил.
Я рассказал. Он сопел, обдумывая. Такая была у него привычка – громко сопеть, когда что-то обдумывал.
-  Неплохо, малыш.  Иногда соображаешь, - наконец, сказал он. -  А здесь? Тебе не кажется это место слабоватым?
-  Сто приборов поставили под нагрузку – и ни одного отказа...
- Сто приборов... Сто приборов, - машинально повторил он, постукивая пальцами по столу. – Уже не сто, а пятьсот, - сказал Филимон Алексеевич. В общем и целом одобряю!
Он снова закурил. Закурил и я.
-  Засиделся ты у нас в техниках, милый мой... Что ты имеешь сказать?
-  Служу Советскому Союзу!
-  Вот и прекрасно! Лапу, дружище...
Рука его была теплой и шершавой. Он улыбался.
-  Иди, гений хренов! - ласково сказал он. - Передавай привет Марии Ефимовне и Аркадию Львовичу. И скажи им, что ты у них – большой герой...
Мария Ефимовна и Аркадий Львович – это мои родители. Много лет тому назад мы вместе с Виктором Николаевичем и его мамой Екатериной Михайловной жили в одной коммунальной квартире. И жили дружно. В комнате Екатерины Михайловны и сейчас на одной из книжных полок стоит старая любительская фотография – ее сын Витя, ему тогда было лет семнадцать, на велосипеде, а на раме, вцепившись обеими руками в руль, сидит малыш и улыбается. Так вот, улыбающийся малыш – это я.

Я встретился с Ритой, как обычно, возле театральной кассы. Наше внимание привлекла колонна автобусов. Впереди ехала милицейская машина, на которой тревожно мигал голубой фонарь. Колонна поравнялась с нами. Она состояла из похоронных автобусов. В их окнах мелькали скорбные лица и венки.
-  Что это? - спросила Рита.
-  Это хоронят экипаж самолета, который недавно разбился, - отозвался рядом стоявший мужчина. - И погибло сто пятнадцать пассажиров. Среди них – мой сосед. Завтра похороны.
Во мне снова зазвучал голос маленькой девочки, сидевшей возле иллюминатора: «Мама, мы будем лететь по небу»?
Когда печальная процессия проехала мимо и скрылась за поворотом, подумал, что счастье – это, когда просто живешь, ходишь, дышишь. И даже без особых удач и свершений.
-  Боже мой, сколько горя! Сколько горя! - Рита тихо оплакивала совершенно незнакомых людей.
Представив, как глаза Риты вновь наполняются слезами, решил ничего не рассказывать. Ее слезы поразили меня. С тех пор я стал относиться к ней с еще большей нежностью.


Рецензии