6-8

6

Бывают периоды в жизни человека, когда ему весело наедине с собой, а бывают, когда совсем уж тяжко. Бросив курьерскую работу ради кратковременного самообразования, Максим достиг нравственного баланса, но отнюдь не психологического. Вечно что-то давило на него: бабушка с дедушкой, укоризненно, хоть и бесшумно, смотрели на бездеятельного внучка, друзья, которые когда-то время от времени его навещали, совершенно забыли его и не замечали, - словом, невозмутимость окружения отозвалась тревогой. Все это слишком подозрительно, все это тяготит и мучает. Максим полагал, что книги, в который он очередной раз углубился, помогут решить все проблемы, но они лишь помогали их не замечать. Нужно было возвращаться в среду, выходить на улицу, шагнуть к людям и «в люди». Однако принять решение и его выполнить - две совсем разные вещи. На работу его обратно не взяли, а другой найти представлялось практически невозможным.
Вытащить из повседневной обреченности сумел случай. В городке откуда ни возьмись появилась церковь. Они, конечно, были и раньше - вопреки тому, что здесь основательно господствовала советская власть, - но только православные. Две маленькие церквушки в разных частях города: маленькие как по размерам, так и по востребованности. Прихожан было немного, посетителей и зевак еще меньше. Новая церковь - католическая - возникла и в самом деле из ниоткуда. То ли власти недоследили, то ли, напротив, кто-то заключил выгодную сделку и нажился на этом выгодном предприятии - так или иначе католический костел построили, едва ли не в самом центре города. Разумеется, только заработав, он немедленно приковал к себе живое внимание: готическая конституция, устрашающий вид, витражи и лавочки, да еще и органные вечера, которые устраивала церковь, все это не могло оставить безучастными любознательных жителей.
Зазевался красотой и Максим. Узнав об органом вечере - а живую музыку не доводилось слушать до сих пор, - он тут же ринулся на концерт. Он был один, никого не знал - впрочем, даже если бы и знал, то никого бы не узнал, поскольку в этот вечер в узкой маленькой церкви трудно было кого-то различить. Максим стоически пропихнулся в первые ряды и уселся на лавку. К большому сожалению, он чувствовал себя неважно - здоровье грешило сбоями, и в этот раз оно выбрало неподходящее время. Расслабленные Максим закрыл глаза. Вокруг него не умолкали разговоры: вероятно, людям даже на концерте хотелось обсудить важные семейные дела. Но его это не отвлекало, он всем своим существом сосредоточился на музыке, которая царила в этот вечер. Это был Лист. Звучный и пронзительный Ференц Лист. Максим завораженно слушал Листа и утопал в блаженной неге.
Концерт длился более часа, никто не разбежался раньше, все досидели до самого конца.
Аплодисменты, одобрительные возгласы - органный вечер был принят на ура. Люди начали расходиться, толпа зашелестела, изо всех углов доносился человеческий рокот. Максим открыл глаза. Казалось, что на время он заснул, что даже прослушал не всего Листа. Заснул тем самым сном, когда в голове расцветают искусные образы, живописные явления. Пожалуй, если и могла музыка Листа материально воплотиться, то только лишь во сне Максима - настолько отчетливо он ее себе представил.
Толпа лихорадочно рассеивалась, и лишь незаметные одиночки никуда не рвались, безропотно продолжая сидеть на лавках - по-видимому, никуда не торопясь. Теперь можно было разглядеть лица, можно было узнать Максима. Его и узнали. Одни показывали на него пальцем - мол, смотрите, притащился в церковь в своей яркой кепке, которую он никогда не снимал, - другие просто перешептывались.
На соседней лавке - в противоположной части церкви - ярким пятном выделялась красивая девушка. Среди кипящей массы, разбегавшейся по сторонам, точно молекулы, она сидела неподвижно и ждала, пока все разойдутся. Сидела так же, как и Максим - в этом смысле, они не просто были похожи, но и дополняли друг друга: сидели в двух разных сторонах, застыли, словно статуи, выражавшие мужское и женское начала слева и справа.
«Какая прекрасная девушка», - подумал Максим вполне обыкновенным человеческим слогом. Затейливые мысли приходят постфактум и не несут эмоциональности, простые же мысли, наоборот, свидетельствуют о чистоте помыслов. Он рассуждал незамысловато: «Красивая, очень красивая, не могу отвести глаз, никогда таких не встречал». Она не замечала его назойливого взгляда и не оборачивалась на него. У Максима вдруг проснулось некое чувство, которое он не мог объяснить самому себе: закололо нутро, закружилась голова, во рту пересохло. Такие симптомы зачастую говорят о наступлении болезни, но его болезнь была иного свойства - не физического. Он заболел идеей. Подойти ли к девушке, поцеловать ее или просто наблюдать за ней - не ясно, но идея, очевидно, живописно расцвела в его голове.
Когда девушка привстала и всем своим видом показала, что собирается пойти, Максим решительно двинулся ей навстречу - шанс нужно было не прозевать. Такое случается в жизни не часто и упускать его не следует. В голове Максима тут же пронесся образ, который он встречал, читая книгу Томаса Манна «Смерть в Венеции», где главный герой самозабвенно любовался красотой юноши. Но то была выдумка, фантазия в духе напыщенного декаданса, а здесь же он имел дело в настоящей реальной девушкой.
- Извините, можно вас на минутку? - робко обратился к незнакомке Максим. Как на самом деле приятно, подумалось ему, что - не много, не мало - блоковскую незнакомку можно отыскать не в суетном ресторане, а в высокодуховном помещении.
- Вы это мне говорите? - повернулась она.
- Вам.
- И что вы хотите?
- Поговорить с вами. Вернее, нет. Посмотреть на вас... - Максим моментально отпрянул от девушки, словно сказав нечто неуместное и постыдное. Однако дама в его словах не уловила никакой скабрезности и учтиво предложила продолжить разговор:
- Что же вы так? Испугались, что ли?
- Я, знаете ли, не часто общаются с девушками. Честно говоря, ни разу не общался. Вообще никогда.
- Не беспокойтесь. Это не страшно, - уверенно произнесла она, после чего Максиму действительно стало не страшно.
- Вы знаете, эта музыка, Лист, эти образы, эти музыкальные флюиды...
- Я вас понимаю. Меня зовут Таня.
- А меня - Максим. Я из деревни.
Татьяна выглядела замечательно. На ней было надето вечернее платье - церемониальное по здешним меркам, но не роскошное. Оно не выделялось на фоне других, но на девушке сидело идеально. Татьяна была довольно хрупкой, худой и невысокой. Можно сказать, она утопала в платье. Но ее приятное молодое лицо, инфантильные повадки и движения придавали всему этому сияющего лоска. Даже неуклюжая, она смотрелась как принцесса. Разумеется, глаз художника просто не мог не заметить Татьяну. Бледная кожа, темные длинные волосы, маленький рот - в этом была известная доля обаяния, которую видит каждый, но не каждый способен описать. Максим тоже не способен был сделать этого словами, но к выражению стремился.
Быть может, именно в эту секунду Максим обрел второе дыхание художника. В нем вовремя заиграла фантазия - не писательская, словесная, риторическая, - а изобразительная, визуальная; он внезапно захотел вернуться к живописи, опять начать писать картины. Все его творческие искания оказались мелочью по сравнению с тем замыслом, который материализовался в его голове. Эта девушка суждена для того, чтобы позировать. Она обязана стать частью новой картины. Нет, самой картиной. Новой картиной - новым миром.
- Вы такой застенчивый, - жеманно засмеялась она, и стало видно, что девушка скрывает свое стеснение наигранной храбростью. - А чем вы занимаетесь?
Не дожидаясь ответа, Татьяна встала с лавки и направилась к выходу, медленно и размеренно. Максим устремился за ней, словно провожая. Заминка пошла на пользу Максиму, ведь он не знал что и ответить: работы на текущий момент у него не было, занятий, в сущности, тоже (не назовешь же, ей богу, чтение книг серьезным жизненным занятием - сразу засмеют), а признаться в том, что он ничего не делает, - все равно что расписаться в своем бессилии. Однако девушка молчала, видимо, дожидаясь хоть какого-то обдуманного ответа. В этом городе иждивенство презиралось.
- Я художник, - лаконично отделался он. - Пишу картины.
- И какие же? - сладко улыбнулась Татьяна, будто осознав, что познакомилась с самим Ван Гогом.
- Разные. В основном, портреты. Но могу и пейзажи, натюрморты...
- Как интересно.
- Да, а еще я хотел бы написать вас. Если это для вас не будет обременительным.
Едва начав разговор, они незаметно перешли на «ты». Татьяна тут же прониклась доверием к Максиму - все-таки он художник и вряд ли обидит девушку. Кроме того, провинциальная мораль, в которой воспитывалась Татьяна, четко разделяла просто людей и людей особенных - к каковым относились и художники. Для маленького города слово «художник» звучало сильнее, чем просто гордо. А общение с художником было чем-то сродни общению с Богом. Поэтому Татьяна отдалась без боя, согласилась без раздумий.
Впрочем, ничем плачевным для нее это не закончилось, да и не могло закончиться. Лишь разочарованием разве что - но Максим сделал все для того, чтобы девушка не поняла кто он на самом деле. Он привел ее в сарай, который находился возле дома и в котором хранились самые ненужные вещи, начиная от садоводческих и заканчивая бытовыми. Максим не растерялся и быстро переоборудовал сарай в мастерскую, причем сделал это прямо при Татьяне. Последняя даже не поняла, чем он занимался - должно быть, так поступают все мастера: находят, дескать, причудливые места и готовят их для работы. Максиму в этом смысле повезло, простоватая девушка - как по нравам, так и по уму, - едва ли могла догадаться о притаившимся подвохе.
- Ты здесь работаешь?
- Тут нужно еще немного прибраться, а так - да, в основном рисую здесь.
- Почему так темно в этом помещении? Разве ты что-то видишь?
- Мое зрение привыкло к сумеркам. Только так я и рисую. А теперь сядь вот сюда, - он показал на перевернутое ведро, - и попробуй расслабиться.
Казалось, ничего в этом месте не говорило о том, что через несколько часов родится художественный шедевр. И невыразительная среда, и неумелые дрожащие руки мастера и Татьяна, которая то и дела меняла позу, никак не находившая себе места. Возможно ли в таких условиях творить? Однако, если есть большое желание, помноженное на большой талант, то творить можо где угодно. Максим наслаждался красотой Тани - нестандартной, прямо скажем, - и всячески норовил передать эту красоту в красках. Холст не стерпел бы профанации.
- Все уже?
- Еще чуть-чуть, - обливаясь потом, отвечал художник, смакуя мазок за мазком.
Разумеется из-под его кисти вышло совсем иное, нежели то, что представало перед его глазами. Жалкое ведро превратилось в комфортную постель, на краешке которой покорно восседала принцесса. Что и говорить, у Максима это вышло замечательно, если не сказать - феноменально. Татьяна вышла действительно великолепно, и когда, после окончания картины, она подошла к ней, то немедленно изумилась: неужели это я? «Вы и вправду большой художник!» - воскликнула Таня. «Я и вправду большой художник» - поверил Максим.
Он подарил ей картину, и они расстались. Татьяна назвала адрес, по которому проживает, но для Максима это означало одно: больше они скорее всего не увидятся. Робость не позволит, смелости не хватит, а, кроме того, зачем все это нужно? Неужели он - простой деревенский парень, воспитанный даже не своими родителями, проклятый в детстве, - способен рассчитывать хоть на что-то с такой красивой девушкой? Одна, две встречи, и то всего лишь в благодарность. Судя по всему, Татьяну он более не увидит. Не осмелится.
- Спасибо тебе, Максим. Заходи когда-нибудь, буду рада тебе.
«Рада мне. Вежливые слова. Дань этикету. Нужно ли говорить в таких случаях о лицемерии? И так все ясно», - отчаянно думал Максим, собирая кисточки на столе.

7

Хорошо все то, что хорошо кончается - казалось бы, простая и тривиальная формула, до которой и додумываться не надо, однако мы обязаны Льву Толстому за появление этой фразы. Гениальность проявляется не в оригинальности, а в умении точно сформулировать общие места, которые до этого сформулированы не были. Встреча с прекрасной дамой закончилась хорошо, поскольку Максим почувствовал в себе талант художника, а значит и сама непредвиденная встреча может считаться полезной. После портрета он действительно занялся пейзажами: вместе с холстом и красками он выходил на улицу и мучительно искал прекрасные места для вечного запечатления. Заход и восход солнца, цветение листьев и их опадание, рокот травы, жужжание пчел, трели соловья - искусство пребывало везде, нужно его лишь только отыскать и ощутить.
Так, мало-помалу занимаясь живописью, он обрел и новых друзей. Оказывается, в его городе, который он прошерстел вдоль и поперек, жили совершенно необычные люди: характерные, колоритные, выдающиеся. С одним из таких - дворником Володей - Максим познакомился возле одного пыльного дома. Дворник Вова, по обыкновению, лежал на лавке и ничего не делал, мечтая побыстрее уехать в столицу, а может и еще куда подальше. Дворник очаровал Максима - он выглядел небрежно, вызывал сострадание, но держался с подлинным человеческим достоинством, которое и не снилось жителям горьковского «дна».
Максим заметил его  не сразу, только после того, как хотел написать картину, на которой присутствовал бы этот дом. Не сказать, что дом из себя что-то представлял, но находился он в таком выгодном месте, что можно было воскликнуть: «Посмотрите! Чудеса индустриализации! Посреди дикой природы - плод человеческой деятельности!» Но дворник, попавший на глаза Максиму, портил вид - поначалу, впрочем. Присмотревшись к этой причудливой персоне, молодой художник принял решение нарисовать его, выразив характер человека и дух этохи.
- Дядя Володя, - вежливо обращался к дворнику Максим. - Почему вы лежите на лавке и не убираете двор?
- А толку? - стонал он.
- Ну как толку... Двор должен быть чистый.
- Помыслы должны быть чистыми, а не двор. А когда вокруг помыслы грязные, стоит ли работать?
- Я вас не понимаю.
- Мальчик, - дворник Володя поднял голову и всмотрелся в паренька. Тот, верный своему стилю, стоял в яркой бейсболке и смотрел совиными глазами на него. - Мальчик, пойми. Вот я уберу двор, а что затем? Его опять загадяд какие-нибудь подонки.
- Но, дядя Володя, это везде так. Для того и нужны дворники, - нехотя возразил Максим.
- Везде-везде. Не знаю как там везде. А вот у нас делаешь-делаешь и ничего за это не получаешь. А в твоем везде по-другому: можно ничего не делать и постоянно что-то получать.
- Вам здесь не нравится?
- А что мне должно нравится? Зарплаты не платят уже который месяц. Все задерживают. Бабы у меня нет, да и никогда не будет с такой зарплатой. Трудишься, а все ради кого? Пусть денег нет, но хотя бы благодарность... Где благодарность? Вот говорят - «русская душа». Так где она? Если она не дает денег, так пусть хотя бы говорит «спасибо». А разве это «спасибо», когда на следующий день двор похож на помойку? Русская душа - это когда можешь выкинуть бычок прямо в своем дворе и даже не задуматься о последствиях! Вот что такое русская душа. Так зачем мне все это?
Речь Владимира время от времени хромала, он лихорадочно подбирал слова, в результате чего говорил уж больно быстро, словно пребывая в горячке. Но остановить его Максим не решался - все-таки много плохого накопилось у бедняка, пусть выговорится.
- Знаешь почему я хочу отсюда уехать? Потому что не здесь моя Родина. Родина ведь тебя любит, не так ли? Родина заботится о тебе. А здесь хоть что-то проявляет заботу обо мне? Хоть что-то намекает о симпатии? Нет, в другом месте моя Родина. Уезжать отсюда надо, чем скорее, тем лучше.
- Но куда же, дядя Володя?
- Подальше отсюда. Подальше от этой злонравной зоны. Наш город, мальчик, это большая дыра. Мы здесь не родились, мы сюда упали. И чтобы выбраться из дыры, нужна огромная сила воли. У меня пока ее нет. Но рано или поздно я встану с этой лавки и выберусь. Клянусь, выберусь!
Другие друзья появились у Максима вообще неожиданно. В центре города к нему подошла невысокая милая девушка и пригласила выпить с ее друзьями. Максим не пил, но согласился присоединиться. Компания оказалась на загляденье: такого художник еще никогда не видел. Распутство, разврат, мат - и все это в обычном провинциальном городе! Откуда эти культурные влияния? Из столицы? Максим недоумевал, но не отстранялся: чем-то его эти люди цепляли. Более того, в коллективе принято было давать друг другу прозвища - слово «кличка» они не любили и считали, что кличку можно было давать только животным, - одного паренька звали Отелло за его статность и драчливость (видимо, однажды, он-таки поднял руку на свою девушку), другого называли Обломовым за вечную меланхолию и хандру, а девушку, которая и привела Максима сюда, вообще именовали импозантно - Философия. На самом же деле ее звали Соней, но имя свое она не любила и считала слишком простым, и потому с легкостью согласилась быть Философией. Вероятно, заслуженно.
- А ты откуда такой нарисовался? - спросил Отелло.
- Да так, случайно проходил. Меня Философия к вам привела.
- Чем занимаешься?
- Рисую.
- Вполне серьезно? И что рисуешь?
- Да, что, интересно? - добавил Обломов, лениво подходя к собеседникам.
- Я много чего могу. Портреты рисовал. Сейчас пейзажами увлекся.
- Здорово, - с оттенком пренебрежения сказал Обломов и спешно покинул компанию.
Чуть позже к ним присоединился еще одна прелюбопытная персона - пожалуй, самая уважаемая в этой среде, - Иван Рыкин. Иван грузно подошел ко всем, поздоровался и приветливо улыбнулся новичку: мол, добро пожаловать к нам! Иван был невысокого роста, но весьма внушительной комплекции. Мускулистый, плечистый, коренастый, он выглядел вполне грозно, совсем не интеллигентски. Максим в первые мгновения растерялся - с этим человеком, вероятно, возникнут проблемы. Но с Иваном никогда никаких проблем не возникало, на поверку он был бесконфликтным и абсолютно смирным человеком. Чтобы сразу влиться в коллектив, Максим принялся налаживать диалог с Иваном, потому что дружба с ним сулила дружбу со всеми, а новая компания, прямо скажем, ему оказалась по душе.
- Иван, а чем вы все тут занимаетесь?
- Ты, верно, совсем не знаешь здешней жизни, раз задаешь такие вопросы, - с иронией сказал Иван. - Разве можно в нашем городе чем-то заниматься?
- Я занимаюсь. Рисую.
- Послушай, будь честен перед самим собой. Можешь ли ты свое занятие назвать прибыльным? Можешь назвать доходным? Оно просто из интереса? Так у нас все из интереса. Мы пьем пиво - это наше хобби. Мы курим - это наше хобби. Мы сочиняем стихи - это наше хобби. И твое рисование - хобби. Занятий нет, забудь. Мы живем в мертвом месте.
- Почему бы его не оживить?
- Веселый ты парень... Как тебя зовут? А, впрочем, неважно. У нас тут у всех клички. Назовем тебя Франкенштейном. Да, ребята?
Все дружно поддержали Ивана и выпили за Ивана.
- Почему Франкенштейном? Мне не нравится это имя.
- Потому что Франкенштейн тщетно пытался оживить труп. Вот и ты рассуждаешь об этом. Не забивай голову мусором. В нашем городе его и так навалом.

8

Новые друзья значительно сломали привычный образ жизни художника. Он перестал быть затворником, меньше уделял внимания чтению, а все больше времени проводил на улице со своими новыми друзьями, возвращаясь домой поздно, тем самым беспокоя дедушку и бабушку.
- Почему же ты так поздно приходишь? - негодовали они.
- Я рисовал. Много рисовал, - находил неловкие объяснение Максим и шел спать. Весь день он проводил на ногах, утопая в вакханалии молодежных вечеринок.
У ребят была своя квартира, где они встречались и читали друг другу неокрепшие стихи. Они критиковали друг друга, советовали, делились опытом, мечтали об иных мирах. Ничего вокруг их так не волновало, как волновал внутренний мир каждого из присутствующих. И главной целью этих встреч было внутреннее обогащение. Максиму нравилось в этом обществе, хотя стихов он не писал, а раннюю прозу стеснялся читать вслух. Он пассивно наблюдал за происходящим и делал наблюдательные заметки для себя.
Вместе с тем писать картины он отнюдь не прекратил. Днем, по обыкновению, он ходил по городу и наслаждался красотами, которые сам мастерил в своем воображении. Другое дело, что картины становились все хуже и хуже, причем сам Максим это понимал, но не желал с этим соглашаться. Он продолжал работать, полагая, что время вернет ему талант и прибавит опыта, но напрасно - ничего не помогало, вдохновение уходило. Что негативно влияло на него? Новые знакомства? Тлетворное влияние приятелей? Необдуманный образ жизни? Жеманное поведение, которое раньше за ним не замечалось? Он преисполнился тревоги и ипохондрии. Вдохновение неуловимо выскользнуло из рук, убежало в никуда, и Максим остался тет-а-тет со своей тенью, которая едва ли могла ему чем-то помочь, дав дельный совет. Уныние росло и развивалось, и не было в этом смысле для Максима лучшего собеседника, чем Обломов. Тот пребывал в аналогичном состоянии, причем перманентно.
- Я давным-давно во всем разочаровался, - признавался Обломов. - Я не пишу стихов, особенно не суечусь. Лишь только сижу в сторонке и наблюдаю за остальными.
- Каждая моя новая картина хуже предыдущей. Я не понимаю, почему это происходит. Все хуже и хуже. Хуже и хуже.
- Упадок. А ты чего хотел? Подъема?
- Мне хотелось бы узнать, куда делся мой интерес. Мне просто перестало быть интересным то, чем я занимаюсь... Вернее, не занимаюсь. Мне теперь не интересно мое хобби.
- Все перестает быть интересным, когда теряет значение. Знаешь какая среди наших друзей самая ходовая фраза? «Это не имеет значения». Слышал?
- Да, разок обращал внимание...
- Хах, разок! Да мы - вернее, они, поскольку я вообще ни к кому себя не отношу, - регулярно говорят «Это не имеет значения». «А давайте сегодня пойдем в старый довоенный дом? Говорят, это дом купца» - «Нет, не пойдем» - «Но почему же?» - «Это не имеет значения».
Оно действительно не имело значения. Как, впрочем, и все их коллективные посиделки. Событий вокруг не происходило, но и они их не создавали.
На очередном поэтическом вечере, устроенном на квартире Рыкина, выступала Философия. Она подготовила немного неказистые стихи, но искренние и добрые. Все, как учил Лев Толстой:
Вот и лето прошло, наступило уныние,
Мой любимый ушел, совершив марш-бросок,
И теперь я одна, и лечусь в полнолуние -
От ранений любовных, заживляя ожог.
Неподдельной чистосердечности оставалось только аплодировать, что в результате и произошло. Один Максим удержался от лживых рукоплесканий и смотрел в глаза Философии: она, видно, страдала, но выразить в стихах это не могла. И не потому, что не умела, - о ее талантах молодой художник явно знал не многое, - а потому, что выразить невыразимое было невозможно. Кроткий голосок, надтреснутый тон, глаза, опоясанные хандрой, - девушку занимали серьезные проблемы, но выстрадать их ей, очевидно, хотелось одной. «Раны от ожогов, верно, еще не зажили» - рассуждал Максим, переставая замечать, что происходит вокруг.
- Ребята! - подхватил Отелло, - А давайте дадим слова Паше!
- Давайте! Давайте! - отвечали собравшиеся.
Новичок Максим, разумеется, не знал, кто такой Паша. А, между тем, Паша являлся одним из самых почитаемых членов компании. Пусть он был незаметным малым, говорившим не часто и практически не выступавшим на вечерах, зато он обладал уникальной способностью сочинять абсурдные тексты и речи - благодаря своей болезни. Паша был дальтоником с детства и видел мир совсем в других тонах, нежели другие. Потому и все его радужные речи несколько отличались от обычных - гаммой, палитрой, насыщенностью. Обломов не любил Пашу за то, что тот не носил прозвища по своему желанию и привлекал себе больно уж значительное внимание.
- Вот, выходит на площадку наша звезда, - пробурчал он.
Но Обломова, по обыкновению, никто не услышал. Паша встал и принялся рассказывать историю, недавно произошедшую с ним.
- Ничего не хочу сказать нового, просто со мной приключилась занятная история. Сижу я давеча, наслаждаясь голубоватым восходом солнца, как вдруг из алой травы выпрыгнула красивая бежевая лягушка.
- Прямо таки бежевая? - изумлялась аудитория.
- Да-да, бежевая. Она меня поначалу испугала, но затем я ее поймал. И мы смотрели вместе на голубое солнце, мало-помалу выглядывающее из-за горизонта. Лягушка млела.
- Да хватит тебе! - кто-то засмеялся.
- Серьезно! Я почувствовал ее волнение своими руками. Она переживала восход так же, как и я. Бежевая лягушка с глазами тигрового окраса!
- Ха-ха, а какой окрас у тигра?
- Синий. Цвет храбрости. И лягушка была храброй, хоть и подрагивала. А какой в конце концов герой не дрожал перед важным событием в его жизни? Быть может, бежевая лягушка впервые любовалась восходом. Вместе с человеком.
Публика зааплодировала Павлу, выразив свое восхищение. Философия доброжелательно улыбалась, Отелло свистел, а Иван Рыкин сказал всем «спасибо» и попрощался до новой встречи. Все разошлись.
Максиму нравилась эта компания - своей простодушностью, инфантильностью, честностью. Даже Обломов - и тот вызывал симпатию, так как не скрывал своих чувств. Скрывала только Философия, но ей же можно: она - девушка. Остальные приветливо принимали друг друга, открывались, ничего не утаивая. Они создали свою жизнь, творческую жизнь, в мертвом провинциальном городке.
- Все это скука! - выпрямляясь на лавке, говорил дворник Володя.
- Да нет же, у нас весело, - парировал Максим, старавшийся привлечь дворника в сою компанию. - Что вы все здесь лежите? Пойдемте к нам! Я вас познакомлю с новыми людьми.
- Новых людей нет. Были, а сейчас нет. Новые люди появляются там, где происходят изменения, а разве у нас хоть что-то происходит?
- Если так лежать на лавке, как вы, то, разумеется, ничего не произойдет.
- Все это слова. Скучно.
Жизнь художника налаживалась, творчество, напротив, проседало. Может, оставить его, это творчество? Все равно же оно никому не нужно. Посмотрят картину бабушка, дедушка, друзья, быть может, дворник - и к чему все это? Дальше что? Дальше - прямая дорога на помойку. С другой стороны, впрочем, это хоть как-то обнадеживало Максима в ситуации напрасности всех происходящих рядом процессов. За картину можно было себя уважать, за все остальное - вряд ли. Но то ли Максим потерял хватку, то ли дерхость - получалось все из рук вон плохо. Не картина, а черный квадрат.
- Да хватит тебе, все это ерунда, в сущности, - философствовал Рыкин, закуривая папиросу. Папиросы придавали ему еще больше важности. Он натягивал тренировочный штаны, с которыми расставался, пожалуй, только по праздникам, прямо до пупка и смачно чавкал, будто не куря, а поедая сигарету. В этой эпатажности был весь Рыкин - картинный, рисующийся, жеманный, зато настоящий. Вся искусственость его, как ни странно, как раз произрастало из его природы, из его неприхотливого существа. Серьезный тон, важный взгляд, прямая осанка выделяли Рыкина из остальных. Это было врожденно, словно со всеми тщеславными качествами он вылез из утробы матери.
- Я все-таки хотел бы продолжить заниматься живописью. Но что-то мешает.
Рыкин подошел вплотную к Максиму и серьезным тоном сказал:
- Если хочешь - будет. Героями не рождаются, героями становятся.
- Да при чем тут геройство?
- В наши дни для того, чтобы хоть что-то сделать, нужно совершить подвиг. Творчество на дороге не валяется. Тем более в наших местах.
- Я к этому отношусь иначе, - понуро прошептал Максим.
Несмотря на демонстративное высокомерие, Рыкин был человеком альтруистичным и всегда старался помочь другу, если таковая возможность имела место. В плане психологической помощи Иван мог дать большую фору профессиональным психологам на Западе и, видя, что Максиму не помешает какой-нибудь совет или пример, он немедленно протянул руку помощи.
- Макс, помнишь, мы хотели дать тебе прозвище Франкенштейн?
- Отвратительное прозвище, ей богу.
- Я сейчас о другом хочу сказать. Мы хотели дать тебе его за твой неиссякаемый энтузиазм и веру в то, что наш затхлый городок с его унылыми панорамами можно оживить. Я расскажу тебе одну историю. Историю моего деда. Он жил во времена революции и был в известном смысле героем. Тогда - в эпоху распада и гниения - он, как и ты, мечтал что-то изменить. Но даже положительное действие вызвало тошнотворное противодействие.