Кому действительно хреново

                КОМУ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХРЕНОВО

   Ну ведь бывает же так тошно человеку.  А все с неприятного запаха в салоне машины началось.  Будто сероводородом несет. Сначала думал, причина  - в автомобилях, которые на газу работают: для них этот запах характерен. Но уж очень часто  стали они попадаться мне на дороге. Не может такого быть, чтобы все на газ перешли.  Перед пассажирами неудобно: еще подумают что-нибудь неприличное. Стал замечать, что и сами они смущаются. Особенно те, у которых с желудком нелады.
  С ребятами из гаражей посоветовался, те говорят:
   -  Похоже, у тебя катализатор накрылся. Потому и  воняет. Менять - удовольствие дорогое, выбей его на хрен:  все так делают.
   Я засомневался:
   - Как же без катализатора?
   - На жигулях же ездили всю жизнь, а там его и не было никогда.
   А мое авто на гарантии. Хорошо, я все предписания  выполнял, плановые техосмотры делал. Не зря, значит. Поехал на штатный сервис – и тут они меня огорошили:  гарантийному ремонту дефект не подлежит! У меня глаза на лоб вылезли от удивления.
     - Это как понимать?!
     Объяснили:
     - Причина выхода из строя катализатора - использование некачественного бензина. Все претензии к тому, у кого заправляетесь.
   Это значит: штуку баксов выложи.
   - Так ведь это все тогда можно на бензин валить, - говорю.
   Так и делаем, намекают. И «посоветовали»: вы, дескать, слейте бензин и отдайте на экспертизу. Потом можно будет в суд на АЗС подавать. Случаи уже бывали.
   Иски, разбирательства, адвокаты  – у меня от такой «судебной перспективы»  слезы на глазах навернулись. Тут на нервной почве не только последние волосы потеряешь -  импотентом можно запросто стать. Вот суки. Одни бензин  разбавляют, другим это на руку.  На хрена же я брал новую машину, если на нее гарантия не распространяется? Еще хорошо, не застраховал – наверняка, и здесь бы развели. Только бы им деньги срубить.
   - Или хотите, - говорят, - отошлем деталь на завод-изготовитель и, если экспертиза покажет, что дефект присутствовал изначально, мы вам заменим, но за работу все равно придется заплатить.
  Подлецы-разводилы  окаянные! Да я на сто процентов уверен, что решение экспертизы в их пользу будет. Но самое неприятное в этой истории – неопределенность: не могут они к общему мнению прийти относительно дефекта. Никто на себя ответственность не хочет брать.  Диагностика показывает – все чисто. Откуда же тогда запах? Выбирайся сам,  как хочешь. Или забей на все это  – пусть пассажиры думают, что ты тухлые яйца в багажнике возишь. Значит, такая у меня судьба: раньше  псиной в салоне воняло, теперь  - будто тот же кобель еще и напердел.
   Вот отчего тошно мне. Впору к психоаналитику обращаться. Если  неверующий и денег не жалко.  Не пойдешь же к попу с такой хренью?
   Как только я подумал о том, что неприлично идти с катализатором к батюшке, сразу почувствовал всю тщету моих переживаний и вспомнил  один эпизод из далеких восьмидесятых. 
     Еще похуже денек выдался.    За смену -  ни одного нормального пассажира: три «шляпы», один «сапог» ( у вояк каждая копейка на учете ) и пенсионер-инвалид. Последний  даже по счетчику не заплатил.  Подожди, говорит, сейчас сын вынесет.  А он мне всю  дорогу на сынка своего любимого жаловался. Нет, думаю, не только я с тебя денег этих не получу, еще и время потеряю. Хватит и того, что я наслушался о ваших семейных разборках.  Не приведи Господь на старости лет иметь такие отношения с детьми. 
    И так – почти весь день. А в довершение ко всему деньги вытащили.      Вот как это было.
   В парке меня недолюбливали. Я там как бы белой вороной был.  Водилы  - народ, хотя и хитрожопый,  но не очень ученый, а я все-таки с образованием каким никаким. Они это чувствовали. Какой-то дефект во мне, по их мнению, был, будто я не свое место занимаю. Одно меня с ними роднило -  любовь к деньгам или, как раньше говорили, - наживе. Но деньги  деньгами, а членом коллектива нужно себя чувствовать. А я не чувствовал. Оттого и отчуждение. 
     Так вот, приехал я в парк, подруливаю к мойке, а там машина чья-то стоит, дорогу загораживает. Мне этого предлога достаточно было, чтобы завестись.
   - Чья машина? – спрашиваю раздраженно у мужиков.
    Никто не отвечает. Бывает так, что у людей ни с того ни сего возникает неприязнь друг другу, так в тот день и получилось. Машина эта была одного молодого, я ее сразу признал, только виду не подал: подермиться хотел.
   - Чья тачка? – повторяю. – Пусть убирает. Чего стал?
   Он намеренно в мою сторону не смотрит, будто не слышит: тоже дермится. Крепыш такой небольшого росточка, и, как все невысокие мужики, комплексующие по этому поводу и вынужденные постоянно доказывать свою состоятельность, злой и с ехидцей. Вечная кепка на голове, скуластый, с заостренным, слегка вздернутым носиком и небольшими глазками.  Несмотря на то, что он недавно к нам в парк пришел, он уже успел смекнуть насчет меня и, как многие в коллективе,  относился ко мне с плохо скрываемой иронией и даже насмешкой. И этот гаденыш туда же, подумал я, и почувствовал,  что внутри меня рождается злоба,  почти беспричинная, и я с этим сладить не могу. Наверное, накопилось за годы работы. Да еще день такой паскудный выдался. Весь негатив на этом парне сконцентрировался.
   - Твоя, тачка? – прямо говорю ему. – Убирай ее на хрен.
   Он, казалось, только и ждал этого.
   - А че с тобой случится? Надо будет  - уберу. Отдохни после ударного труда. Денег, небось, мешок насобирал?
   На последние слова кто-то одобрительно засмеялся. Водилы с любопытством смотрели на нас. Ждали, как будут развиваться события. Все они были на стороне парня, и это взбесило меня.
   - Свои считай, если способности позволяют. Отгоняй машину!   
Упоминание о «способностях» было расценено как намек на с трудом оконченную восьмилетку и мгновенно привело его в такое же состояние, в каком находился я. Мы как бы питались неприязнью друг от друга. Нужна была разрядка, и она произошла. Он первый сорвался:
   - А по хлебалу дать способностей хватит?
   Глаза его налились злобой. Я понял, что его не остановить, но и не старался особенно, так как сам всерьез завелся.
   - Пупок от натуги не развяжется, молокосос?
    Если до этого еще можно было как-то погасить ссору, то после «молокососа» события стали развиваться стремительно и уже  независимо от нашей воли. Он бросился на меня, и если бы я вовремя не отскочил, то получил бы хлесткий удар в лицо. Я дистанцию хорошо чувствую, это у меня с детства, когда я еще во Дворце Юных Пионеров фехтованием занимался.  В драках это выручало.  Отскок – и,  когда противник «проваливается»,  ты атакуешь. После атаки – опять отскок, оценка ситуации.  Но, видно, реакция у меня была уже давно не пионерская, потому что парень даже оправляться не стал после промаха, а тут же мне удар ногой нанес и все туда же – в голову. Четкий был удар, с разворота. Карате, наверное, занимался. Я понял, что противник у меня серьезный и потому, когда нас стали разнимать, не особенно сопротивлялся: смекнул, что перспектива у меня в этом споре была не очень радужная. 
   Но история не закончилась только дракой. Пока мы были заняты перепалкой, пока нас разнимали старики, какой-то молодой    подбежал к моей машине, открыл бардачок и вытащил оттуда всю выручку за день. Больше всего меня злило, что это было у всех на виду – значит, с общего молчаливого одобрения. Они все недолюбливали меня, раз позволили совершиться воровству. 
      Обычно после работы я сажусь в любую свободную тачку из нашего парка и  добираюсь до  метро.  Бывает, если повезет, до дома довезут. Но в этот раз до того противно мне было, до того обидно, что свои же водилы так поступили со мной, что  я даже отказался от предложения дяди Вани, с которым у меня были хорошие отношения, демонстративно взял частника и на нем до метро доехал. Откровенно чужим я в этот день почувствовал себя среди них, и в очередной раз  мысль крамольная мне в голову пришла с работы уйти и жизнь резко изменить.    Ведь что это за работа такая сволочная! Ни выходных тебе, ни праздников, ни сна по-человечески. День после ночной смены можно вычеркивать: ходишь, как чумовой, ждешь вечера, когда спать можно будет лечь. Тачку нормальную никогда тебе не дадут, если только лет двадцать в парке не проработаешь, да и то за взятку. Правда, предоставляют возможность выкупить списанную, да и тут, хитрожопые, все учли: ведь ты, зная это, ухаживаешь за ней, как в первые два года за женой. А напарник -  это уж  как совесть ему подскажет. Хотя, справедливости ради надо сказать, ему тоже невыгодно на неисправной машине ездить – много ли наработаешь на такой?
   А зимой? Встанешь где-нибудь -  и трахайся с ней полдня. Еще хорошо в городе, а если в области, на трассе? Снег глаза слепит, пальцы коченеют: одеваешься-то легко, на аварию не рассчитываешь. А «шляпа» сядет,  жулик, а хуже того – алкаш безденежный? Разбирайся потом с его женой, разговаривай с ней через дверь, будто подаяние просишь. Тьфу, блин!  Питаешься урывками, чаще всухомятку, одни язвенные болезни у водил, угроза импотенции да и вообще жизни, если бандюганы какие-нибудь или безбашенные сядут.  В  хрониках постоянно  мелькают сообщения, что того или иного бедолагу-водилу в лесу обнаружили.
       Уйти...  А куда? В художники, как после школы намеревался, - это все  мечты. Прорабом на стройку или мастером на завод – только одно это предположение возвращает тебя к трезвым мыслям. Да разве сравнишь какую-нибудь из этих прозаических профессий с работой водилы? Тут все тебе: и возможность левака, и постоянное напряжение в стремлении не упустить эту возможность, и азарт, которые заставляют мозги крутиться в нужную сторону,  делая тебя похожим на охотника. А общение с пассажиром, психология, типажи, сюжеты? Без тачки ты себя уже не представляешь. Это и дом твой, и работа, а при надобности –  место для свиданий, когда за дополнительную плату уступаешь машину проституткам.  Легко сказать, уйти. Не могу я однотонную работу выполнять - избаловался, а может, и  от рождения был такой. Да и поздно уже. Какой из меня прораб?
       Но как же тошно все-таки! Куда ни глянь: или материальный ущерб, или унижение человеческого достоинства. Во всем невезуха! 
      Вышел я на «Соколе», сел на двадцать третий  трамвай и проехал одну лишнюю остановку.   Пива решил выпить с тоски, развеяться.  Почему эту пивную «Пиночетом» окрестили – не знаю. О хронологии можно только догадываться: наверное, после известных событий в Чили. Тогда и анекдоты про Чебурашку и Луиса Корвалана пошли.  А до того, как открылась эта пивная,  все наши мужики ездили на Покровку.  Там стоял ларек и всегда было людно. Паломники Покровки в социальном смысле – полная многоголосица:  работяги, студенты, служащие,  просто мужики, пэтэушники, алкаши, пьяницы, бродяги разные – почти весь срез общества. Впрочем, тогда олигархов ведь не было, не было и такого понятия, как бомж.  Не только понятия -   самих лиц без определенного места жительства не существовало. При социализме это воспрещалось, поэтому даже Сеня, покровский постоялец и достопримечательность, наверняка, имел хотя бы комнату с несчастными соседями. Самое большое, что могли сделать власти с такими, как  Сеня, который задолжал местному вытрезвителю уже астрономическую сумму, это высылка на 101-й километр. Не каждому соседу везло, что  он доживал до такого счастья.
   Бывали и  другие места:  летняя кафешка напротив  кинотеатра «Рассвет», пивной бар в Тушине. В последний мы ходили, как в театр, основательно и  надолго, до самого закрытия, с чекушкой под столом и крамольными разговорами о политике.
   Вспоминается, конечно же,  и «Яма» - известнейший бар в Столешниковом переулке. Подвал, сводчатые потолки, полусвет. Сама неопрятность заведения настраивала на романтический лад. Пьяницы не вызывали отвращения, так как все это контрастировало с официозными представлениями о социалистической действительности. Казалось, сойди сюда по крутым ступенькам бара персонажи из одноименной повести Куприна – и мы были бы счастливы. Потому,  когда какой-то подвыпивший посетитель повалил свою подружку на стол, разбив при этом пивную кружку, их крики и нетрезвая речь, густо приправленная непечатными выражениями,  звучали для нас в то время как музыка: какие типы! Как у Горького!
   В туалете все те же памятники настенной письменности:
    Да здравствует  наука, да здравствует прогресс
   И мудрая политика ЦК КПСС!!!
   Или:
   Прошла зима, настало лето.
   Спасибо Партии за это!
  Были  и другие, политически менее выдержанные призывы и выражения. В самых целомудренных из них «Европа» традиционно рифмовалась с известным словом. Иллюстрации к таким надписям отличались особой откровенностью. По ним запросто можно было изучать анатомию человека.
    Выйдя из школы и устроившись на работу, мы могли позволить себе и респектабельные «Жигули» на Калининском.   Но основным местом наших посещений была Покровка. Она была рядом,  и всегда можно было съездить туда с бидоном, а потом устроить пивную посиделку у кого-нибудь из товарищей, чьи родители на тот момент отсутствовали. Это было мало затратным мероприятием, к тому же мы считали, что в таких местах  можно было встретить необыкновенные типажи. Это отдавало чем-то «дореволюционным», к чему мы питали  симпатию.
   Вот Сеня – он тоже  был «типом». Человек неопределенного возраста, без биографии, в длинном грязно-серо-зеленого  цвета пальто, выполнявшем у него функцию серванта, в котором он хранил стакан, штопор, открывашку для пивных бутылок, очищенную спинку воблы, ломтики хлеба из общепита ( тогда еще хлеб был не тем  товаром, за который было принято платить), початую чекушку, закупоренную ненадежной крышкой из мягкой жести, носовой платок, булавку, тесьму  и прочие необходимые вещи для человека, редко проводящего время дома и потому желающего все иметь под рукой. Сеня был явлением действительности, в которой, по мнению официозных пропагандистов, не было места таким типам, поэтому, как всякие фрондирующие молодые люди, мои товарищи смотрели на Сеню с восхищением. Сейчас это может показаться странным, так как все эти калеки и бомжи вызывают у нас чувство брезгливости,  а подчас и страха. Не то было раньше. По крайней мере, в Москве, где этих людей можно было встретить только  у церкви или в таких злачных местах, как  Покровка.
   «Пиночет»  - заведение среднее.  Окончательно опуститься ему не позволяло то, что оно находилось  на одной из основных магистралей города. И все-таки парадного в нем ничего не было. Как выглядят такие места,  всем известно.  Пивные автоматы, круглые мраморные столешницы на высоких ножках, традиционные пивные кружки, которые не считалось зазорным прихватить домой.  Посетителей здесь всегда хватало.  Рядом  учебные корпуса трех институтов: Строгановки, МАИ и Пищевого. В шаговой доступности студенческие общаги. Сюда же и из МАДИ студоба приезжала -  та, которую известная чебуречная на Аэропорте не устраивала. Публика в «Пиночете» миролюбивая и разношерстная: помимо пропускающих лекции студентов, это преподы из Строгановки,  работяги, мастера, просто городские мужики, местные завсегдатаи.  Потребление пива в СССР – действо сугубо мирное. Люди здесь не делятся на кланы и группы. Идеи и цели близки и понятны каждому – похмелиться, поговорить «за жизнь», отключиться от ежедневной суеты, почувствовать себя частью «народа», самому покрасоваться, «пофилософствовать»,  всласть покритиковать  власть и выйти из пивной, как из бани, умиротворенным и довольным.
   Напротив «Пиночета» как бы для наглядности, побуждая  к философским размышлениям, располагался  детский  кинотеатр «Чайка». И вот тот, кто когда-то, боясь проспать, вставал засветло в воскресенье и бежал в кассу кинотеатра, чтобы успеть на первый, детский, сеанс, на который билеты стоили всего 10 копеек и потому сэкономленных денег хватало еще и  на молочный коктейль, повзрослев,  перешел по подземному переходу на противоположную сторону дороги и бросил якорь.  Для некоторых эта гавань была последней.         

   Поднявшись по бетонным ступенькам, я вошел в зал. Здесь было, как всегда, многолюдно. Я нашел мужика, который допивал остатки пива,  «застолбил» у него кружку, разменял в окошечке рубль на пять двадцатикопеечных монет и купил несколько обсыпанных крупной солью сушек. Постоял еще немного, стараясь не смотреть на мужика, чтобы не портить ему настроение, но тот сам окликнул меня и протянул освободившуюся кружку. Я  долго мыл ее, нажимая на диск и подставляя под струю фонтанчика то одну, то другую сторону в надежде смыть «микробы», затем сунул в  щель автомата серебряную монетку,  и тот светло-коричневой струей вернул мне мои  двадцать копеек в придачу со свесившейся на бок  шапкой пены, которую я тут же сдул в мойку автомата. Встал за свободный стол, положил на газетный лист сушки, сделал несколько глотков и стал осматриваться.  Никого из тех, с кем бы я мог перекинуться словом. Вон ребята из дома напротив школы, в которой я учился,  студенты, в углу, у окна, наш сантехник. Кран, который он мне установил на прошлой неделе, потек в тот же день, так что самому пришлось менять прокладку. Рабочий день в разгаре, а он в пивной. За соседним столом, поставив пухлые портфели на пол, пьют пиво два мужика,  похожие на преподавателей. При белых рубашках и галстуках. Здесь же, на столе, чекушка. Мужики уже с красными лицами и соображают плохо, речь громкая, будто стараются перекричать кого-то. Но все это не развлекало меня. Среди этого многолюдья я еще больше чувствовал свою отчужденность. Всем хотелось общаться: говорить,  спорить и даже ругаться,  - лишь я походил на какого-то изгоя. Опорожнив полкружки и еще больше растрогавшись от этой мысли, я  подумал, что и вся-то жизнь моя - одна погоня за рублем и потому не могу я себя так свободно чувствовать, как все эти беззаботные люди. И зачем я зашел сюда? Только душу себе растравил.
      Оставленные мною сушки  были тут же присвоены каким-то плюгавеньким, грязно одетым мужичком. Он же и остатки моего пива слил в свою кружку. Выйдя из пивной,  я услышал шумную разноголосицу, доносившуюся со стороны   остановки. Из  дверей трамвая, которые ближе всего расположены к водителю, пытался выйти или, лучше сказать,  выбраться, так как он был лишен обеих ног, инвалид. Стоявшие внизу предлагали помощь. Это и было причиной суматохи. Инвалид и сам бы мог справиться с этой задачей, но, понимая чувства совестливых граждан, позволил взять из его рук опоры, напоминающие пресс-папье с ручками, с помощью которых он передвигался, и поддержать себя за локоть. Первым моим порывом было  также предложить свои услуги, но я сообразил, что помощников было достаточно. К тому же безногому наконец удалось, несмотря на старания добровольцев, спуститься со ступенек трамвая, после чего он, с удивительной  ловкостью отжимаясь руками от земли и  перенеся таким образом свое тело через рельсы,  покатил в сторону «Пиночета». Его туловище, как на постаменте, располагалось на плоской доске с колесиками-подшипниками, которые при движении по асфальту  издавали гремящий звук, характерный для самоката.  Я поморщился, будто почувствовал физическую боль: мне казалось, что это доставляет ему страдание. Наблюдение за ним так развлекло меня, что я забыл о собственном «горе».  Несколько мужиков обогнало его, пока он катил свое обезображенное тело с упорством,  с которым  муравей  тащит соломинку, несоразмерную ему по величине. Он подъехал  к пивной, вскарабкался по ступенькам бетонной лестницы, но не сделал попытки проникнуть внутрь,  а стал устраиваться рядом со входом. Сначала он отодвинул урну, которая стояла тут же у перил, шумно набирая воздух в  довольно здоровые легкие, обдул вокруг себя на полу, поставил за спину свои «пресс-папье»  и достал  выцветшую пилотку с подозрительно новой звездой. На нем была старая солдатская гимнастерка и что-то наподобие то ли засаленных, то ли кожаных штанов. Довольно крепкая голова, густые жесткие волосы и такая же жесткая и густая трехдневная щетина. Вид у него был отнюдь не пришибленный. Бодрый и даже веселый.
   Кто-то кивал ему, как знакомому. Молодые бросали в пилотку мелочь, люди постарше, подавая, наклонялись. Ни в тех,  ни в других не было заметно жалости или иного  унизительного чувства к нему. Просто считали нужным заплатить Кому-то там, Наверху, за то, что сами живы и здоровы.
      Я присмотрелся к нему внимательнее. Это был инвалид своего времени, не похожий на тех организованных в криминальные сообщества нищих, которые сегодня оккупировали столицу,  поделив ее на сферы влияния вплоть до остановок на светофорах, раздражающих   своим безобразным видом, напористостью и нахальством, а главное – постоянным напоминанием о том, что есть и убогие, и сирые, и что не все так просто и благополучно на свете, и стыдно нам, сытым и довольным, думать только о лишнем. Они всегда  некстати будоражат нашу совесть, но их несчастье дает им право быть такими.  Конечно, и мой инвалид был человеком не таким уж простодушным. Гимнастерка его, намек на последнюю войну, подозрительно не соответствовала  его возрасту, и он не вызывал того чувства жалости вперемешку  с чувством ужаса, которые  обычно вызывает вид калек. Наоборот, во всем его облике ( не считая, конечно, увечья )  было что-то бодрящее и  даже укоряющее своей бодростью меня, здорового хныкающего человека.
    Я и раньше встречал нищих, но сейчас эта встреча неожиданно произвела на меня сильное впечатление. Я достал бумажник, раскрыл его, на секунду задумавшись, вынул единственную оставшуюся у меня десятку – сумму для того времени довольно значительную  –  и положил ее в пилотку инвалида.
   Бог ты мой – что с ним произошло! Он глазам своим не поверил. Схватил купюру и, подняв голову,  вопросительно уставился на меня: во взгляде его светилась сумасшедшая радость.  Убедившись по моему лицу, что это не сон и десятка настоящая, и в ту же секунду забыв обо мне, он скоренько спрятал ее во внутренний боковой карман одеяния, которое находилось у него под гимнастеркой, туда же засунул и пилотку с новой звездочкой и, ухватившись за ручку входной двери и в нетерпении похлопывая по ногам толпившихся у входа, предупреждая о своем намерении, полез в эту гущу брюк, ботинок, портфелей и рук.
    Я остался один. Мне было стыдно. Как мог я, здоровый, ни в чем не нуждающийся человек,  впасть в непростительное уныние? Что бы подумал обо мне этот увечный, узнай он о моих «бедах»?  Вот кому действительно должно быть хреново, вот уж кто должен чувствовать себя по-настоящему несчастным, а получается наоборот: я черпаю силу и поддержку у убогого.  Да он еще, наверное,  благодарит Господа за то, что тот жизнь ему сохранил, дал возможность радоваться небу, солнцу, набухшей березовой почке,  общению с людьми!    А я? Рубль потерял – и уже несчастным себя почувствовал. Человек две ноги потерял – и то жизни радуется. Две ноги – это не рубль и не миллион даже. Потому все страданьица наши –  мелочь, не стоящая того, чтобы  отчаиваться. Люди и больше теряют – и то не суетятся. Руки-ноги целы? Голова на месте?  Родные-близкие – живы-здоровы? Это и есть счастье! Не ной, не нагоняй тоску на себя и на окружающих, радуйся жизни, иначе Господь накажет тебя, но уже  по-настоящему. А то, что у тебя с людьми не ладится, так ты в себе причину ищи. Исправиться ведь никогда не поздно. И нечего этого стесняться.
    И ведь только тогда человек сознает это, когда уже шарахнет его по голове. Только тогда он просыпается и прозревает, что мир вокруг него и он часть этого мира Божьего.  Думает, вот как жить нужно: ни в коем случае унынию не предаваться, с людьми ладить, каждому дню радоваться, каждому мгновению. Но проходит неделя-другая, и  опять человек засыпает, опять в круговерть обыденности попадает. Не оправдание это, да и перед кем оправдываться-то? Перед собой ведь.