Абрашка Терц, карманщик из Одессы

Как одесский «щипач» стал известным литератором
.....

АБРАШКА ТЕРЦ, КАРМАНЩИК ИЗ ОДЕССЫ

Абрашка Терц – карманщик из Одессы,
А Сонька-****ь известна всей Москве.
Абрашка Терц всё рыщет по карманам,
А Сонька-****ь хлопочет о себе.

Абрашка Терц собрал большие деньги,
Таких он денег сроду не видал,
На эти денежки он справил именинки
По тем годкам, которые он знал.

Купил он водки, водки и селедки,
Созвал гостей и сам напился пьян,
И кто с гитарой, кто с пустой рукою,
А сам Абрашка взялся за баян.

На Молдаванке музыка играет,
А Сонька в доску пьяная лежит.
Абрашка Терц ей водки наливает
И речь такую он ей говорит:

«Зануда Сонька, что ты задаёшься?
Подлец я буду, я тебя узнал.
Я знаю всех, кому ты отдаёшься,
Косой мне всё по пьянке рассказал.

Теперь вся улица с меня смеётся,
Никто мене проходу не дает,
Никто мене теперь не поддаётся,
И всё, гадючий род, через тебя».


*Абрашка, Колька и какой-то мутный фраер
Нчнём с песни. Когда она появилась на свет? Если принять на веру утверждение исследователей Майкла и Лидии Джекобсонов («Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник. 1940 – 1991»), это произведение написано в 40-е годы прошлого века «на мотив песни профессиональных преступников 30-х годов «На Молдаванке музыка играет», в которой повествуется о расправе над «отступником» уркаганом Колькой Ширмачом на Беломорканале. Строфа «На Молдаванке музыка играет» якобы является переделкой куплета «более ранней» песни про Кольку:

На Молдаванке музыка играет,
Кругом веселье пьяное бурлит,
А за столом доходы пропивает
Пахан Одессы Костя-Инвалид.

Увы, отдавая должное Джекобсонам как собирателям фольклора, приходится признать, что историографы и толкователи они зачастую достаточно слабые. И в нашем случае их объяснение не выдерживает серьёзной критики. Конечно, похожесть (даже более – «генетическое родство») куплета из песни про Абрашку Терца и Кольку-Ширмача бросается в глаза. Оно становится ещё более очевидным, если вспомнить другой аналогичный куплет беломорканальской песни:

На Молдаванке музыка играет
И вновь веселье пьяное шумит,
Маруся рюмку водки наливает,
Пахан такую речь ей говорит…

Но эта схожесть не даёт ответа на то, какая из песен появилась раньше. Ведь с таким же успехом безвестные авторы баллады о Кольке Ширмаче могли позаимствовать мотив и куплет из более ранней уголовной песенки.

На мой взгляд, именно так и произошло. Впрочем, не только на мой. Например, в интервью на радио «Свобода» в 2005 году Мария Розанова так отвечала на вопрос о том, почему её муж Андрей Синявский выбрал столь необычный псевдоним для тайной публикации своих произведений за рубежом: «Терц возник из нашей любви к  блатной   песне. Из  песни  "Абрашка Терц, карманщик всем известный". Это  песня 20-х годов одесская».

Ещё раньше, в репортаже о первом дне судилища над Синявским и Даниэлем «Тут царит закон» («Известия», 11 февраля 1966 г.) официозный журналист Юрий Феофанов писал: «Синявский скрывался под именем Абрама Терца… Фамилия Абрам Терц… не лишена интереса. В двадцатых годах ходила по Одессе блатная песенка, в которой персонажем был "Абрашка Терц, разбойник из Одессы". Может быть, друзья-приятели не случайно подобрали себе псевдонимы, а может, это совпадение».

Впрочем, мнение – ещё не доказательство. Но есть и другие аргументы. Прежде всего, супруги Джекобсоны явно поторопились, когда объявили беломорскую балладу «На Молдаванке музыка играет» песней профессиональных уголовников. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. В песне хотя и несколько иронически, но с явным сочувствием выписаны образы Кольки Ширмача и Маруси-уголовницы, которые разрывают с блатным миром, впечатлённые великой всесоюзной стройкой. Воры убивают отступников, но (в отличие, скажем, от Мурки) симпатии авторов явно на стороне погибших. Впрочем, этой песне в нашей книге посвящён отдельный очерк. Пока же отметим: абсолютно невозможно, чтобы подобного рода баллада исполнялась в блатном кругу. Она же прославляет «порчей», «сук», «гадов»!

Песня о Кольке Ширмаче, вполне возможно, создана в арестантской среде (судя по жаргону; хотя использованные жаргонные выражения были хорошо известны и широкой публике). Однако явно – не в среде арестантов, принадлежавших к воровскому сословию. У воров, блатных она как раз вызывала негативные эмоции. И вряд ли они бы стали на её основе создавать песню чисто блатную. Вообще-то переделок и народных, и популярных авторских песен в блатном фольклоре более чем достаточно. Но – песен нейтрального содержания (популярных советских, народных, фронтовых, городских романсов), а уж никак не прославляющих «сучье племя» и развенчивающих преступную жизнь. Не случайно во многих вариантах в уста «пахана» вкладывается строка - «У нас, ворья, суровые законы…». Вместо «ворьё» также поют «жульё». То есть те, кто исполнял балладу, заменяя «воров» на презрительное «ворьё», понимали, что песня - не «блатная».

А вот обратный пример – совершенно естествен! То есть на основе уркаганской песенки создать шлягер, стилизованный под «блат», но направленный против «блатной романтики» - это очень удачный метод «контрпропаганды». Да и вообще многочисленные переделки известных уголовных песен – явление чрезвычайно распространённое.
Правда, Джекобсоны ссылаются на то, что в конце 40-х и в 50-е годы пелся куплет, где прямо вводилась кличка Ширмача:

Кому ты, стерва, лярва, отдаёшься,
Я знаю, что Ширмач тебя ****.

Но это неудивительно, учитывая указание на то, что такой вариант был популярен среди школьников и студентов. Спустя десятилетия, да ещё не в уголовной среде подобное смешение вполне объяснимо, ведь обе песни исполнялись на один мотив и с упоминанием «музыкальной» Молдаванки. Текст «Абрашки» вообще варьировался самым причудливым образом. Мы встречаем в ней и отголосок популярного одесского шлягера «Сегодня Сонечка справляет аманины», и куплет о том, что «на Молдаванке играют и поют», «прохожих раздевают», который «кочует» по многим образчикам одесского песенного фольклора («А ну, милорд, нажми аккорд» и проч.).

Некоторые исследователи склонны считать, что обе песни положены на мелодию популярной в 20-е годы одесской песенки «Ужасно шумно в доме Шнеерсона», которую написал в 1920 году 28-летний Мирон Ямпольский. Увы, это не соответствует истине. Песня о свадьбе Шнеерсона исполняется на другой мотив, даже по стихотворному размеру тексты существенно отличаются. В то же время существовали иные песенные произведения на тему музыки и Молдаванки. Так,  Инна Найдис в эссе «Цыплёнок жареный» («Мигдаль Times»,№68) пишет: «Сегодня уже мало кто помнит песенки “На толчке на Староконном/ В домике пятиоконном...” или “Ин Одес, ин Одес,/ Ойф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке”, но ещё на слуху зажигательная “ На   Молдаванке   музыка   играет / А на Болгарской дом один горит”». К сожалению, время создания песни о Молдаванке и Болгарской не указано, и уточнить его не удалось.

Впрочем, есть ещё одна интересная зацепка. Имя Абрашки Терца – далеко не единственное в вариантах песни. Вот другая версия:

На Молдаванке музыка играет,
А Сонька-лярва пьяная лежит,
А Колька-Свист ей водку наливает
И по-блатному что-то говорит:

- Ах, Сонька, Сонька, что ты задаешься,
 Вот гад я буду, чтоб на тебя упал.
Я знаю всех, кому ты отдаешься,
Косой давно про всех мне рассказал.

На Молдаванке музыка играет,
На Молдаванке пляшут и поют,
На Молдаванке прохожих обдирают,
На Молдаванке девушек крадут .

Здесь интересны два момента. Первый – вместо Абрашки Терца выступает Колька-Свист. Это имя о многом говорит. Колька-Свист – герой первого звукового художественного фильма «Путёвка в жизнь» режиссёра Николая Экка. Премьера состоялась 1 июня 1931 года, картина пользовалась бешеной популярностью не только в Стране Советов, но и за рубежом. «Путёвка в жизнь» получила приз зрительских симпатий на Первом международном кинофестивале в Венеции в 1932 году, а Николай Экк тогда же был признан лучшим режиссёром по опросу зрителей. После фестиваля картину закупили 26 стран, всего же она была показана в 107 странах.

Так вот, Колька-Свист, Мустафа и Жиган – три самых ярких и известных персонажа «Путёвки», быстро вошедшие в фольклор. Сразу же после фильма народ сочинил знаменитый куплет, пересказывающий драматические коллизии картины:

Мустафа дорогу строил,
Мустафа по ней ходил.
Мустафу Жиган зарезал,
Колька-Свист похоронил.

С огромной долей вероятности можно утверждать, что в повествование о Соньке-лярве, отдающейся всем подряд, Колька-Свист попал именно в 30-е годы, вскоре после выхода «Путёвки в жизнь» на экраны страны. А имя Соньки могло появиться чуть позже, после 1936 года, когда стал популярен и другой фильм о «перековке» уголовного мира, где в центре внимания оказались такие персонажи, как уголовник Костя-Капитан и «блатнячка» Соня.

Вообще-то Сонька – не единственное имя «героини». Известна версия той же песни, где действует Манька. Есть много различных вариантов, приведём текст из книги тех же Джекобсонов:

Зануда Манька, что ты задаёшься?
Подлец я буду, я тебя узнал.
Я знаю всё - кому ты отдаёшься,
Косой мне Петька правду рассказал.

Зачем тебе я жёлтые ботинки,
Шелка и крепдешины покупал,
Менял фарты на ленты и резинки,
Во всём тебе, гадюка, угождал!

Теперь же вся шпана с меня смеётся,
И фраером считают все меня,
Косой на день со мной пять раз дерётся –
И всё, гадючий род, из-за тебя!

Вернися, Манька, мы с тобой поладим,
Мы вместе будем жизню доживать,
Гитару я настрою, мы сыграем –
С Косым тебе недолго годовать!

Тебе малину новую построю,
И на бану ты будешь банковать,
Тебе работа будет небольшая –
Своё бельишко только постирать.

А если ты, гадюка, не вернёшься
И позабудешь все мои слова,
И будешь снова падать на Косого –
Пеняй тогда, гадюка, на себя!

Любопытна явная перекличка с «Муркой»:

Мурка, в чём же дело,
Что ты не имела?
Разве я тебя не одевал?
Кольца и браслеты,
Юбки и жакеты
Разве я тебе не добывал?

Другими словами, есть основания предполагать, что Манька появилась раньше Соньки, где-то в середине-конце 20-х годов. А уже в 30-е неизвестные авторы перелицевали песенку, включив в неё и Кольку-Свиста, и Соньку. Встречаются и другие имена: например, вместо Соньки упоминается Роза.

Но как же с Абрашкой Терцем? Когда он появился в песне?
Во-первых, заметим, что первую строку песни мы приводим в несколько ином варианте, нежели её цитировали Андрей Синявский, Мария Розанова и большая часть повторявших за ними исследователей. Напомним, что чета Синявских предлагала вариант «Абрашка Терц, карманщик всем известный». Однако я склонен разделить мнение пользователя Живого Журнала под ником andrey trezin: «Сам Синявский считал, что своё литературное имя он взял из блатной одесской песенки «Абрашка Терц, карманщик, вор известный». Не согласимся… Не совсем точна цитата, ведь уже вторая строка песни звучит «А наша Роза – первая в Москве». Значит, начальный стих должен быть «Абрашка Терц в Одессе вор известный».

Поясним суть возражения. Если во второй строке подчёркнуто (причём с противительным союзом «а»), что «героиня» «известна всей Москве» (или «первая в Москве»), естественным образом в предшествующей строке напрашивается указание на какой-то иной город. Опираясь на вариант Синявского-Розановой, получим:

Абрашка Терц – карманщик из Одессы,
А Сонька-****ь известна всей Москве…

В этом двустишии могут варьироваться имена и слова, но неизменно одно – обязательное сопоставление, параллелизм «Одесса-Москва». В противном случае «всем известный» и «известна всей Москве» не очень стыкуются. Вспомним, кстати, что и обличитель Синявского Юрий Феофанов приводил строку «Абрашка Терц, разбойник из Одессы».

Но это – частное замечание. Одесское происхождение песни вполне очевидно (достаточно указания на Молдаванку), а вот её «героем», как уже отмечалось, помимо Абрашки выступал и Колька-Свист, и даже какой-то безвестный фраер (в тексте, который приводит Яков Вайскопф в сборнике «Блатная лира», Иерусалим, 1981):

Как собралися с понтом на малину
Толпы урканов и шайки воров.
Сегодня Сонька правит именины
И угощает даже фраеров.

На Молдаванке музыка играет,
А Сонька в доску пьяная лежит.
Какой-то фраер ей бокалы наливает
И речь такую Соньке говорит:

- Да, что ты, Сонька, курва, задаешься?
Ведь на тебя, халява, я упал.
Я знаю всех, кому ты отдаешься –
Мне всё Косой по пьянке рассказал.

Исходя из вариативности разных имён, супруги Джекобсоны даже выдвинули предположение, что «Абрашку Терца» вообще придумали… Синявский и его друзья!

И тут самое время заступиться за Терца-Синявского. Прежде всего, помимо варианта, предложенного Синявским, существуют и другие. Например, пользователь Живого Журнала под ником Евгений вспоминает, как в экспедиции они пели куплет в следующем виде:

Абрашка Терц собрал большие деньги,
Такие деньги бывают не всегда.
И он решил на них отметить именины,
Все именины за прошлые года.

Юрий Кожин в мемуарах «Записки буровика» пишет: «Начало 30-х, Ростов, двухэтажный жактовский дом. Я был ещё ребенком, но многое из той жизни помню… На улице свой кодекс чести, свои кумиры, свой жаргон, свои песни. Пели про Мурку, Костю Шмаровоза,  Абрашку Терца, Соньку-лярву...».

**Не фамилия, а погоняло
Обратимся также к уже цитированным заметкам пользователя ЖЖ под ником andrey trezin:

«В фильме «Незабываемый 19-й», вышедшем в последний год жизни Сталина, есть сцена, в которой белого офицера разоблачают, обвиняя его «в сотрудничестве с Абрамом Терцем». После чего герою (то есть злодею) уже не имеет смысла оправдываться. (Не трудно догадаться, что авторы сценария взяли имя этого таинственного и, разумеется, абсолютно безродного космополита из той же блатной песенки). Надо полагать, что именно после просмотра этого шедевра соцреализма Андрей Синявский и вспомнил строчку старой одесской песенки».

Казалось бы, выводы автора излишне категоричны. Не факт, что авторы фильма («Незабываемый 19-й» снят по сценарию Всеволода Вишневского и вышел на экраны в 1951-м году) взяли имя Абрама Терца из блатной песенки. А если наоборот? Скажем, имя Абрама Терца появилось как раз благодаря творению Вишневского? Пьеса «Незабываемый 19-й» была написана в 1949-м году, в разгар борьбы с «космополитизмом» и травли евреев, автор мог взять любое еврейское имя для отрицательного персонажа. А вот после пьесы и фильма имя Абрама Терца стало нарицательным! Тем более что пьеса широко шагала по театрам страны и в 1950-м получила Государственную премию СССР.

Конечно, и такая версия имела бы право на существование. Если бы не одно «но». «Терц» - вовсе не фамилия! Тем более не еврейская. Терц – блатная кличка, от уголовной карточной игры «терц». Традиционно считается, что эта игра была изобретена арестантами каторжных тюрем Сахалина и Сибири во второй половине XIX века и затем приобрела популярность на воле. Хотя насчёт изобретения – сильно сказано. На самом деле каторжане изменили и модифицировали старинную карточную игру «пикет», создание которой приписывается французскому королю Карлу VII (1403-1461). В «пикете» «терц» - комбинация из трёх карт одной масти, следующих подряд по старшинству (от итальянского terzo - третий). В блатной игре термин «терц» значит тоже комбинацию из трёх карт подряд, помимо этого, есть более сильные комбинации из 4, 5, 6, 7 или 8 карт подряд. Терц – одна из самых популярных «воровских» игр, наряду со стосом, бурой, деберцем, секой.

Впрочем, на жаргоне слово «терц» также означает – сильный удар, затрещина, оплеуха: «я ему выписал знатного терца!».

Так что песенный Абрашка помимо карманника мог быть ещё и заядлым картёжником, а также драчуном.

Но суть не в том. Не будь ко времени создания «Незабываемого 1919-го» фольклорного образа Абрашки Терца, Вишневский вряд ли додумался бы до такого довольно необычного сочетания – еврейского имени и зачем-то «карточного» прозвища. Логичнее предположить, что автор намеренно обыграл имя уже известного персонажа уличной песни, рассчитывая на то, что зритель «поймает» явную иронию.

В общем, судя по всему, Абрашка Терц действительно появился в 20-е, в крайнем случае – в начале 30-х годов прошлого века в Одессе.

Однако остаётся ещё несколько интересных вопросов.

1.Почему филолог и писатель Андрей Синявский в качестве литературной маски выбрал именно образ профессионального преступника? Мало ли других псевдонимов… Тот же Андрей Ремизов назвался Ивановым. Или, учитывая сказочно-фантастический уклон своих произведений, Андрей Донатович вполне мог выбрать что-то из любимого им Эрнста-Теодора Гофмана: «Кот Мурр», «Иоганн Крейслер», «Ансельм»… Опять же из русского мистического писателя Александра Чаянова – скажем, «Венедиктов»… Но – потянуло именно на уголовника.

2.Почему выбор пал не просто на уркагана, а непременно на персонажа блатной песни? Если уж выбирать «художественный образ» преступника, были имена героев популярных фильмов: Колька-Свист, Фомка Жиган, Мустафа из «Путёвки в жизнь», Костя-капитан из «Заключённых»…

3.Наконец, почему даже из персонажей блатных песен «выдернут» малоизвестный, ничем не примечательный и даже малопривлекательный Абрашка Терц? Почему не героический Аржак, который три года спустя достался Даниэлю?

4.И главное: отчего именно ЕВРЕЙ? Что заставило исконно русского человека отдать предпочтение «жиду»-уголовнику?
Все эти вопросы принципиальны и имеют непосредственное отношение к истории песни про Абрашку Терца. Попробуем на них ответить.

***Скокарь Пушкин и майданник Лермонтов
Итак, с какого перепугу писатель, литературовед, критик решил переквалифицироваться в банального карманника? Чем ему оказался так близок преступный мир?

Для начала проясним, как вообще появился Абрашка Терц в качестве литературной маски Синявского. На страницах литературно-философского журнала «Топос» в ноябре 2004 года Мария Розанова утверждала:

«Когда Синявский первый раз отправлял рукопись за границу, встал вопрос – под каким именем. Было ясно, что под своим именем её там печатать нельзя…. Тут и встал вопрос о псевдониме. Синявского невероятно раздражала общепринятая манера брать себе псевдонимы: все красивые и непременно с каким-то дополнительным значением. Максим – какой? Горький! Демьян – какой? Бедный! Ну и так далее... Все они с каким-то значением. А эстетический принцип как Синявского, так и мой всегда заключался в том, чтобы работать на снижениях. Вот вхожу я, например, и говорю: «Помогите старой идиотке наладить мобильник!». И почему-то все начинают бегать и помогать мне это сделать гораздо быстрее, чем если бы я пришла с неприступным лицом дамы о себе много понимающей…

Вот и этот псевдоним был тоже построен на снижениях и не должен был содержать в себе никакой красивости. Во-вторых, он должен был своим звучанием напоминать звучание любимого литературного имени Синявского, каковым для него являлось имя Эдгара По. «Эдгар По» – звучит резко, как удар кинжала! Кроме того, мы с Синявским обожали блатные песни, много знали их наизусть и даже часто пели друг другу. У Синявского еще до знакомства со мной была заведена тетрадочка, куда он их записывал, да и у меня были кое-какие бумажечки. Мы же ещё и на этом с ним сошлись. И вот тут я сказала «Абрам  Терц»! …Честное слово – это придумала я. А он всю жизнь твердил: нет, это придумал он. Но я это дело оспаривала и говорила ему: «Хватит с тебя и твоих сочинений….». Помню даже, когда мы вместе давали интервью телевиденью, кажется, Андрею Максимову, то и там стали с ним спорить на эту тему. Мы постоянно с ним об этом спорили…».

Да, принцип «снижения» - это совершенно очевидно. Сопоставление коротких односложных («кинжальных») «По» и «Терц»  тоже понятно. «Эдгар По» и «Абрам Терц» на слух созвучны – двусложное имя и односложная фамилия (или кличка). А вот насчёт «отсутствия дополнительного значения» - натяжка. Потому что «дополнительное значение» - это как раз и есть главная отличительная черта выбранной литературной маски. Кстати, сроди псевдонимам Пешкова и Придворова. Максим Горький и Демьян Бедный – точное указание на социальный уклад и судьбу маргиналов. Абрам Терц – то же самое. Причём указание ещё более определённое: не просто несчастный и отверженный, но – еврей-уголовник!

Чья бы ни была изначальная посылка, кто бы первый не предложил в качестве маски образ Абрашки Терца, несомненно, что окончательное и решающее слово оставалось за Синявским. Даже если назваться Терцем ему посоветовала жена, то он согласился, исходя из внутренних побуждений, целесообразности именно такого выбора. Так чем же привлёк Андрея Донатовича образ уголовника?

Это проясняет замечательный очерк Синявского-Терца «Литературный процесс в России», созданный писателем в июне 1974 года. В этой работе Андрей Донатович прямо сравнивает писателя с преступником. Синявский пишет:

«"Писатель-пописывает, читатель - почитывает..." Эта традиция, сложившаяся в относительно мирном и удобном для литературного творчества девятнадцатом веке, в нашу эпоху была прервана. Русский писатель, не желающий писать по указке государства, перешёл на чреватое опасностью и фантастикой положение подпольного автора, то есть, с точки зрения того же государства, вступил на путь преступления, за которое предусмотрены строгие меры пресечения и наказания. Литература стала делом запретным, рискованным и, соответственно, - ещё более завлекательным».

Андрей Донатович усматривает в такой ситуации положительную сторону: по его мнению, травля писателей, всевозможные запреты и попытки удушить свободную литературу лишь способствуют её расцвету. Более того, у писателя формируется психология профессионального преступника, «блатного», для него уже не страшны тюрьмы, изоляция, ему важнее сохранить внутреннюю свободу:

«Сейчас во всём мире самый острый, самый сочный сюжет - русский писатель со своей загадочной судьбой. То ли его посадят, то ли подвесят, то ли выпустят, то ли выдворят. Писатель нынче ходит по острию ножа, но, в отличие от старых времен, когда резали всех подряд, испытывает удовольствие и моральное удовлетворение от этой странной забавы. Писатель нынче в цене. И попытки его урезонить, застращать или ссучить, сгноить и ликвидировать всё повышают и повышают его литературный уровень… Писателю - ему что? Ему море по колено, он сидит себе спокойно в тюрьме, в сумасшедшем доме, и радуется: сюжет! Он, и загибаясь, потирает руки: дело сделано!..».

Продолжая обнаруживать родственную связь писателя и уркагана, автор указывает, что в значительной мере все современные запретные книги посвящены тюрьмам и лагерям:

«Не над колхозной, промышленной, не над любовной и не над молодежной даже тематикой болеет сейчас больше всего душою русский писатель, а на тему - как сажают, куда ссылают, каким образом (интересно же!..) стреляют в затылок. Лагерная тема сейчас - ведущая и центральная. За короткий срок мы тайком, тихой сапой, сумели создать еще невиданную, небывалую в истории серию романов, повестей, поэм, мемуаров на каторжную мелодию. Куда там "Записки из Мёртвого дома"! Сейчас вся Россия воет Мёртвым домом в литературную трубу».

То есть писатель и преступник – «кровные братья». И в этом несомненная «заслуга» родной Советской власти, которая довела писателя до кондиции преступника, многие имена вымарываются и замалчиваются, многих литераторов сгноили, произведения других подвергли цензуре… Синявский замечает, что современный русский писатель гордится таким, казалось бы, неприглядным родством: «Трудно приходится с русской литературой начальникам. Исключат они кого-нибудь из Союза писателей и радостно говорят: - Да какой же он писатель - он просто уголовник! - А у исключённого писателя от той оценки душа играет: наконец-то сподобился!..».

Однако это родство сочинителя с уркаганом не ограничивается только тем, что оба подвергаются преследованию за их жизненную позицию. Всё куда более запущено. Сочинительство по природе своей, изначально преступно, противно законам общества. Терц поясняет свою мысль: если вы берётесь за перо, значит, будете писать что-то недозволенное, непривычное, противное обычному образу жизни окружающих. Иначе нет смысла писать вообще. Язык сочинителя – это не что иное, как «блатной жаргон», если не хуже:

«Язык литературы, если к нему присмотреться внимательнее, - это язык непристойностей. В широком смысле язык литературы это - матерный язык. Хотя бы на нём говорилось: "Как хороши, как свежи были розы!..". Вы думаете, это розы? - да нет, это - ругань, которой писатель (в данном случае Тургенев) бомбардирует стены тюрьмы. Так, как пишет писатель, разговаривать в семейном, в человеческом кругу не пристало. Литературный язык - это язык откровенностей, от которых становится стыдно и страшно, язык прямых объяснений с действительностью по окончательному счёту, когда ей (действительности) говоришь: "пойдём со мной! не то зарежу!". И тут же ей объясняешь с чувством: "Как хороши, как свежи были розы!" (То есть: "пойдём со мной, не то зарежу!")».

В числе отъявленных «литературных уголовников» Синявский-Терц называет Пушкина, Льва Толстого, Лермонтова. Отсюда следует, что именитого писателя надо гнать в шею из порядочного общества: «А его чествуют, поздравляют с окончанием очередного романа. Деньги платят. Честное слово, когда я беру деньги, …я всякий раз удивляюсь, затем уношу их поспешно, придерживая карман, немного сгорбясь, как вор уносит с места кражи столовое серебро».

Позднее мысль о «преступности» писательского ремесла Андрей Донатович творчески развивает в эссе «Диссидентство как личный опыт», прочитанном на симпозиуме в одном из американских университетов и опубликованном затем в журнале «Синтаксис» (1982):

«Всякая настоящая литература в новой истории - это чаще всего отступление от правил "хорошего тона". Литература по своей природе - это инакомыслие (в широком смысле слова) по отношению к господствующей точке зрения на вещи. Всякий писатель - это инакомыслящий элемент в обществе людей, которые думают одинаково или, во всяком случае, согласованно. Всякий писатель - это отщепенец, это выродок, это не вполне законный на земле человек. Ибо он мыслит и пишет вопреки мнению большинства».

И, наконец, Синявский предельно ужесточает свою мысль:

«Может быть, писателя в принципе надо убивать. Уже за одно то, что, пока все люди живут как люди, он пишет… Мне говорили в тюрьме по поводу моих сочинений: "Лучше бы ты человека убил!" Хотя в этих сочинениях я не писал ничего ужасного и не призывал к свержению Советской власти. Достаточно уже одного того, что ты как-то по-другому мыслишь и по-другому, по-своему ставишь слова, вступая в противоречие с общегосударственным стилем, с казённой фразой, которая всем управляет. Для таких авторов, так же как для диссидентов вообще, в Советском Союзе существует специальный юридический термин: "особо опасные государственные преступники". Лично я принадлежал к этой категории».

Несмотря на кажущуюся парадоксальность, провокационность такого взгляда, надо признать, что он не только имеет право на существование, но и в определённой степени отражает действительность. Не случайно к своему «Литературному процессу в России» Андрей Донатович эпиграфом взял строки из Осипа Мандельштама: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешённые вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». Заметьте: Мандельштам пишет о «ворованном» воздухе, фактически определяя писателя как «крадуна», а «официальных» сочинителей потчует «полицейским» чаем. Что касается мочи Горнфельда, Осип Эмильевич подразумевал статьи литературоведа Аркадия Горнфельда: отзыв довольно резкий и во многом несправедливый, но в данном случае имелась в виду «беззубая», унылая литературная критика, полная даже не воды, а мочи. Причём Мандельштам не скрывает своего желания бить приспособленцев по голове и оплёвывать: поведение явного хулигана.

В своём очерке Синявский подкрепляет выводы о «преступности» писательского ремесла и о тяге писателей к нарушению законов и запретов конкретными примерами, в результате чего литературный процесс в России низводится до фантасмагорического фарса: «Мы сидели в лагере и смеялись, читая время от времени доходившую до нас "Литературную газету", периодически извещавшую нас, что вот ещё один писатель сбежал или переправил незаконным способом за границу свою вредоносную рукопись, или империалисты воспользовались и напечатали без спроса похищенную повесть. Аркадий Белинков, Войнович, Серебрякова, Твардовский, Светлана Аллилуева, Кузнецов и так далее, пока весь этот список лиц, трудившихся над созданием русской нецензурованной книги, не увенчался Н. С. Хрущёвым…, тоже на старости лет пустившимся в разгул и напечатавшим сказочным образом свои мемуары на Западе. Казалось, ещё немного, и все официальные таланты, включая Федина, С. Михалкова и нынешних членов правительства, примут тайно друг от друга - персональное участие в параллельном литературном процессе, который уже никакими угрозами не остановишь...».

В подтверждение аргументов Терца можно также вспомнить издевательское четверостишие писателя Валентина Берестова (одного из «подписантов» письма в защиту Синявского и Даниэля):

Как-то ночью КаГеБе
Не ко мне пришло – к тебе.
За тобой, а не за мной.
Слава партии родной!

Или письмо Владимира Высоцкого в Магадан поэту Игорю Кохановскому от 20 декабря 1965 года: «Помнишь, у меня был такой педагог – Синявский Андрей Донатович? С бородой, у него ещё жена Маша. Так вот уже четыре месяца, как разговорами о нём живёт вся Москва и вся заграница. Это – событие номер один... При обыске у него забрали все плёнки с моими  песнями  и ещё кое с чем похлеще – с рассказами и так далее. Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя – надежды не теряю».

Понятно, что в словах «надежды не теряю» заключена горькая бравада. Но – и отношение к репрессиям как высшей оценке литературной деятельности.

Можно вспомнить и «нелепый» поступок Андрея Ремизова, который потребовал от КГБ посадить его рядом с Синявским и Даниэлем, поскольку он, Ремизов, вместе с ними печатался за рубежом.

Итак, объяснение кровного родства уголовника и сочинителя сформулировано предельно ясно и отчётливо. Как говорится, чего же боле?

****Он был рождён, чтоб песню сделать былью
Что касается выбора не просто уголовного, но к тому же песенного персонажа, тут ещё проще. Мы уже упоминали, что Синявский и Розанова коллекционировали блатные песни. Судя по всему, страсть к низовому песенному фольклору у Андрея Донатовича проявилась ещё во время его учёбы в университете. Во всяком случае, в 1947 году на семинаре по творчеству Владимира Маяковского, который вёл Виктор Дувакин (позже - свидетель защиты на процессе Синявского-Даниэля, лишившийся за это должности), студенты сочинили «гимн» на мотив «Гоп со смыком», где (как в знаменитом гимне первого, «пушкинского» выпуска Царскосельского лицея) давались шутливые характеристики всем участникам.  Куплет о Синявском звучал так:

У Андрюши есть один пробел –
Он ещё по тюрьмам не сидел.
Знаем — сядет, не иначе,
Ведь характер что-то значит,
Понесём Андрюше передачи.

То есть приятели уже тогда отмечали в характере Андрюше тягу к соответствующей тематике…

А уже в те годы, когда Андрей Донатович стал преподавать сам, о его любви к песням маргиналов знали многие. Именно эта страсть сблизила Синявского с молодым актёром Владимиром Высоцким.

Сокурсница Высоцкого по школе-студии МХАТ Марина Добровольская вспоминала, как Синявский пригласил однажды к себе домой нескольких студентов с курса: «Я помню, что там были Жора Епифанцев, Гена Ялович, Володя Высоцкий, конечно, и еще человека три-четыре. Вот так мы попали в знаменитый подвал к Синявскому».

Имеется в виду 1958 год, когда Синявский преподавал в Школе-студии МХАТ советскую литературу. Впрочем, сам Андрей Донатович в интервью «Чекисты слушают Высоцкого» (по материалам передач радиостанции "Свобода" 1982-1983 г.г.) рассказывал несколько иначе: «…После окончания курса он с ребятами как-то попросился ко мне в гости... Откуда-то они узнали, что я люблю блатные песни. Давайте, говорят, мы вам будем петь… Тогда вот и Высоцкий, и другие ребята просто пели блатные песни. Володя и начинал с исполнения их. Исполнял он их мастерски! Замечательно! И как-то после этого установились такие отношения: несколько раз в год либо он с друзьями, либо один стал приходить к нам в дом, так как мы с женой очень его начинания одобряли. Как только он начал сочинять песни, то нам это страшно понравилось, и он это видел».

По словам Синявского, так продолжалось до самого ареста писателя и ещё в течение двух лет после возвращения Андрея Донатовича из лагеря - вплоть до отъезда за границу. Мария Розанова вспоминала, что первые встречи не записывались, поскольку в доме не было магнитофона. Но затем супруги срочно приобрели магнитофон «Днепр-5» - «большой, громоздкий и с зелёным огоньком», и раннее творчество Высоцкого сохранилось для вечности. Вот как Мария Васильевна охарактеризовала отношение Синявского к Высоцкому в беседе с Марком Цыбульским (американский исследователь творчества поэта): «В Высоцком он услышал народный голос, который волновал его, интересовал и не давал покоя. Именно поэтому из всего Высоцкого сердечно ему были ближе всего блатные песни… Мы с Синявским очень любили в то время – да и сейчас любим –  блатную  песню. Собирали её и даже имели наглость петь – правда, лишь до тех пор, пока не познакомились с Высоцким. Высоцкий нас "выключил", показав, что в блатной песне тоже должен быть профессионализм… После этого, даже когда Синявского просили спеть его любимого "Абрашку Терца" (откуда и был заимствован его литературный псевдоним), — он отказывался».

О том же говорил и сам Андрей Донатович в интервью журналу «Театр» («Для его песен нужна российская почва»): «Считал и сейчас считаю, что Высоцкий – самый народный поэт, и прежде всего за счет его блатной тематики и интонации. Я вообще люблю блатную песню и думаю, что это – лучшее, что создано фольклором ХХ века: это, во-первых, и анекдот - во-вторых».

Розанова тесно связывала раннее «блатное» творчество Владимира Высоцкого с судьбой Синявского и Даниэля:

«Думаю, что Высоцкого мы полюбили особенно в ту пору потому, что он с его пронзительной воровской тематикой был очень созвучен ситуации, в которой мы жили и в которой уже существовали Терц и Аржак. Все его песни можно было применить и к Синявскому, и к Даниэлю, и к лагерю, и к суду. Поэтому ранний Высоцкий мне ближе, чем, скажем, Окуджава и Галич. В его песнях удивительным образом проявилась общая приблатнённость нашего бытия. Мы все выросли в этой среде. И в этом смысле он – певец нашей страны, нашей эпохи, нашего мира».

Не случайно 15 ноября 1964 года (дату определил известный исследователь творчества Высоцкого Алексей Краснопёров) Розанова и Синявский «поднесли» Владимира Семёновича в качестве подарка ко дню рождения Юлия Даниэля (по воспоминаниям Розановой, они даже то ли хотели перевязать, то ли действительно в шутку перевязали поэта голубой ленточкой). И на торжестве Юлия Марковича Высоцкий весь вечер пел свой и народный «блат».

После ареста двух писателей Высоцкий пришёл в коммуналку к Марии Розановой, снял со стены гитару и исполнил песню  «Говорят, арестован добрый парень за три слова...». Позднее он написал горько-ироническую песню о процессе Синявского-Даниэля:

Вот и кончился процесс,
Не слыхать овацию –
Без оваций все и без
Права на кассацию.

Изругали в пух и прах, -
И статья удобная:
С поражением в правах
И тому подобное…
…
"Жили, - скажут, - татями!
Сколько злобы в бестиях!" –
Прочитав с цитатами
Две статьи в "Известиях"…

В сборник стихов Высоцкого эта песня была включена лишь в 1992 году.

К сожалению, в любви Синявского и Розановой к Высоцкому была и обратная сторона. Восхищаясь им как «блатным народным певцом», они отказали ему в праве называться поэтом. Как сформулировала Розанова в интервью Цыбульскому: «Слово "поэт" я вообще к нему приложить не могу. Это совершенно особый, отдельный жанр, не имеющий к тому, что называется поэзией, на мой взгляд, вообще никакого отношения. Это можно только петь. Читать это и нельзя, и ни к чему, и, главное, неинтересно. Это интересно именно в сочетании с музыкой, с гитарой, с голосом».

Возможно, столь странная глухота связана с фанатической любовью Синявского и Розановой именно к блатному жанру, который для них воплощался в Высоцком. (Между тем сам Иосиф Бродский высоко оценивал как раз поэтический талант Владимира Семёновича).

Но в то же время «зацикленность» Синявского на «блатных» песнях, на низовом песенном творчестве даёт нам ключ к пониманию того, почему его литературной маской стал именно песенный персонаж, а не какой-либо другой. Как могло быть иначе у автора объёмного, тщательного, подробного исследования-эссе «Отечество. Блатная песня»? Да и в замечательном «Голосе из хора» уголовному песенному фольклору посвящено немало страниц.

Таким образом, в маске Синявского обречены были объединиться писатель-преступник и «герой» блатной песни. Именно – песенный, а не какой-либо другой, в том числе и не «киношный».  Брать персонаж из популярного кинофильма в качестве литературной маски, псевдонима – дело неблагодарное: раскрученное имя у публики уже ассоциируется с конкретным актёром-исполнителем. К тому же ни Колька-Свист, ни Мустафа из «Путёвки в жизнь», ни Костя-Капитан из «Заключённых» не могли быть выбраны ввиду их явной «ссученности», подчинения власти, чекистам. По той же причине отпадал и балладный Колька Ширмач.

Правда, знаменитый бандит Фомка Жиган в исполнении великолепного Михаила Жарова не поддался чекистскому «перевоспитанию» и противостоял ему с финкой в руках. Жиган к тому же прославился своим залихватским исполнением блатной классики – «Нас на свете два громилы»! Но мы уже упоминали о том, что в случае подобного выбора прежде всего вспоминался бы именно Жаров…
Впрочем, главное не только это. Есть все основания считать, что Синявский искал не просто блатного песенного героя, а именно героя-еврея…

*****Почему Андрей превратился в Абрашку?
Этот вопрос особо интересовал критиков Синявского. Упомянутая уже не раз литературовед Зоя Кедрина в своей печально знаменитой статье 1966 года «Наследники Смердякова» сходу различила «стойкий "аромат" антисемитизма», которым якобы веяло от подмены имени Андрея Синявского псевдонимом Абрам Терц. Она же отметила, что в трудах писателя «рассеяны» сомнительные реплики типа  «наглый и навязчивый, как все евреи», «что он мог понимать в русском национальном характере, этот Соломон Моисеевич?!» и так далее. В  своём последнем слове на суде Синявский, правда, разнёс в пух и прах эту нелепицу, указав, что «антисемитские высказывания» в его произведениях принадлежат отрицательным персонажам. Он указал и на другую несуразицу - выходит, «антисемит» Синявский оказался в одной связке с евреем Даниэлем (настоящая фамилия Юлия Марковича – Меирович): «Трудно объявить Даниэля антисемитом. Так вот: фашист Даниэль под руку с антисемитом Синявским». Редкостный идиотизм подобного обвинения отметил и Варлам Шаламов в «Письме старому другу»: «Не менее классически выглядело обвинение Синявского (настойчиво произнесённое Кедриной и перенесённое с газетной статьи в залу суда) в антисемитизме. Не более, не менее! Но запах этого обвинения столь неприятен, что в судебный протокол Л. Смирнов дал указание его не включать».

Позднее недруги Синявского, напротив, стали обвинять его в «заигрывании» с евреями, чуть ли не в «сионизме». Этим отличились и «записные» диссиденты, даже достаточно сдержанный идеологический противник Андрея Донатовича писатель Леонид Бородин, не говоря уже об Александре Солженицыне.

А в самом деле, почему Синявский выбрал в качестве альтер эго именно Абрашку Терца? Исходя из текста песни, этот карманщик вряд ли способен вызвать какие-то позитивные эмоции. Что о нём известно? Ничтожный мизерабль, мелкий «щипач», который «сроду не видал» «больших денег» (и тех хватило только на то, чтобы купить водки и селёдки). Созвал такую же гопоту, нажрался вусмерть и «разоблачил» свою подругу, проститутку Соньку: мол, та спит со всеми напропалую, и из-за этого Абрашка стал посмешищем всей улицы. «Герой» ещё тот… Да, Мария Розанова говорила о принципе «снижения», скандальности, провокативности псевдонима, связанной с его неприглядностью. Но неужели для такого «снижения» не нашлось никого, кроме еврея-«кармаша»?

И тут нас ожидает интересное открытие. А ведь действительно, классическая уркаганская песня не изобилует конкретными именами! Ну, Гоп со смыком, Гаврила («Нас на свете два громилы, один я, другой – Гаврила»), Ванюша («Три гудочка»), Бацилла и Чума, пахан Одессы Костя Инвалид (он жё – Ёся Ивалид)… Колька Аржак, разумеется. Кто ещё? Ну, Костя Шмаровоз (он же Стёпка, он же Васька), Арончик, маркёр Моня – типы из уличного танго «На Дерибасовской открылася пивная». Можно со скрипом наскрести ещё несколько подозрительных физиономий.

Но ведь нужны обязательно имя и фамилия. Так что почти все перечисленные типы отпадают. Аржак не подходит под принцип «снижения», слишком «героичен». Вот разве что маркёр Моня, побочный сын Алешкер тёти Беси. Но, во-первых, «одесские» подробности в песне о пивной появились значительно позднее 1956 года, в то время знаменитая пивнушка ещё принадлежала Ростову. Пели «На Богатяновской открылася пивная» и даже ещё более ранний вариант:

Как открывалася ростовская пивная,
Там собиралася компания блатная…

Моня Алешкер, даже если закрыть глаза на его явно неприличную родословную (в воровском мире позорно «зарабатывать на мохнатке» - получать доходы с женских половых органов, а мама Мони была «известной бандершей»), ничем не отличается от Абрашки Терца по национальному признаку и даже по биографическим данным (напомним, что о его хребет «сломали кий в кафе Фанкони»). Кроме того, песня не блатная, не уголовная, а уличная. В свете сопоставления писателя и преступника танго о пьяной драке в пивнушке как-то не очень подходит.

Итак, «кандидатур» совсем немного, к тому же две из них в любом случае еврейские. Но выбор Синявского обоснован вовсе не дефицитом имён. «Еврейство» его литературной маски не случайно. На это обратил внимание в своём очерке «Синявский и Терц» Владимир Новиков:

«Не раз случалось, что русские писатели еврейского происхождения брали славянские псевдонимы - не важно, для того ли, чтобы ослабить преследования (в советской печати существовал лимит на авторов-евреев), либо для того, чтобы обозначить свою духовную "русскость", свою глубокую связь с русской литературной традицией. Но чтобы русский по крови литератор взял себе еврейский псевдоним - такого до Синявского не было. Псевдоним оказался обоюдоострым, и писателя кололи обоими остриями. Во время судебного процесса его демагогически обвинили в разжигании антисемитизма: дескать, из-за этого Абрама Терца евреев ещё сильнее будут ненавидеть. А в совсем недавнее время окололитературные шовинисты стали называть писателя по сталинско-ждановской модели "Синявский (Терц)", как бы намекая, что еврей Терц укрылся под относительно русской фамилией Синявский».

Подобный выбор писателем литературной маски, по Новикову, вполне объясним:

«…Еврейство Терца - такой же знак неприкаянности, изгойства, мучительной отдельности от толпы. Тут уместно привести строки Марины Цветаевой:
В сём христианнейшем из миров
Поэты – жиды».

Именно с этой точки зрения рассматривал евреев и Андрей Донатович. Помните его тезис о том, что писатель уже по природе своей является преступником? В том же «Литературном процессе в России» Синявский проводит и прямую линию от писателя к еврею. Он видит их явное родство. Еврей, как и писатель – общественный изгой уже изначально, по определению, исключительно из-за своей национальности. Терц-Синявский пишет:

«…Еврей в народном понимании это - бес. Это - чёрт, проникший нелегальным путем в праведное тело России и сделавший всё не так, как надо. Еврей - объективированный первородный грех России, от которого она всё время хочет и не может очиститься. Не нужно думать, что здесь влияют только реминисценции революции, двадцатых и тридцатых годов, когда евреи играли не последнюю роль в русской истории. Тема эта шире, много шире - даже советской власти. Это, если угодно, метафизика русской души, которая пытается в который раз (и революция из-за этого произошла) вернуться в первоначальное, райское состояние. А всё не получается - всё какой-то "жид" мешает и путает все карты. "Жид" - он где-то между нами, позади нас и, случается иногда, внутри нас самих. "Жид" посреди зудит, он ввинчивается повсюду и всё портит. "Не жидись!" - это сказано с сердцем, с сознанием, что русский человек не должен, не может быть плохим. "Жиды одолели!" - как вши, как тараканы. Как бы от них избавиться?»

Советская Россия, по Синявскому, нашла такой способ в первой половине 70-х годов прошлого века, когда разрешила массовую еврейскую эмиграцию из СССР в Израиль, «на историческую родину».

Однако на самом деле, отмечает автор, речь идёт вовсе не о бегстве в Израиль. Речь – о бегстве из России: «…Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит - допекли. Кто-то бедствует, ищет к чему бы русскому приткнуться в этом раздольном, бездушном, чужеземном море. Но все бегут и бегут. Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором, - дитя!».

За последнюю сентенцию-оплеуху Андрей Синявский подвергся травле со всех сторон – и от советских национал-патриотов, и от эмигрантских. Эта «Россия-Сука» преследует его и до сих пор, даже после ухода Андрея Донатовича из жизни. Однако мало кто задумывается, что, по сути, фраза наполнена не обидой за евреев, она – выплеск, крик в защиту ВСЕХ ИЗГОЕВ советского общества, которыми, по сути, являлось чуть ли не целиком население Советского Союза. Не зря Синявский горько замечает: «…Если бы выпускали всех, ещё не известно, кто бы перевесил - литовцы, латыши, русские или украинцы...».

Развивая свою мысль, автор задаёт вопрос: «Вы меня спросите: а какое всё это имеет отношение к русской литературе?». И сам же на него отвечает:

«Во-первых, еврейский вопрос имеет самое непосредственное, самое прямое касательство к литературному процессу. Во-первых, всякий писатель (русского происхождения), не желающий в настоящее время писать по указке, - это еврей. Это выродок и враг народа. Я думаю, если теперь (наконец-то) станут резать евреев в России, то первым делом вырежут - писателей, интеллигентов не еврейского происхождения, чем-то не подпадающих под рубрику "свой человек".
И в более расширительном смысле всякий писатель - француз ли он, англичанин, американец, которому никто не угрожает, - еврей. Которого надо бить (и тогда он, может быть, что-то напишет).
Во-вторых, нынешний еврейский "исход" из России во многом совпадает с тем, как уходят из России рукописи. Вы подумайте об этих рукописях, переправляемых за границу. Каждая - рискует. Каждая уже заранее занесена в список тех, кого надо истреблять, как жидов, которые мешают и не дают жить. И вы представьте, как они себя чувствуют сейчас, эти рукописи, убежавшие из России и не знающие толком, что им теперь, без России, делать. Всё там осталось. Вся боль, позволяющая писать... Евреи! Братья! - сколько нас? раз, два да и обчёлся......».

С этой точки зрения нам теперь становится понятен выбор литературной маски Андрея Синявского. Маски ТРИЖДЫ ИЗГОЯ: писателя, уголовника и еврея. Да к тому же ещё осмеянного блатным фольклором.

******Двое из ларца, не одинаковых с лица
Когда в рамках нашего рассказа о судьбе песни «Абрашка Терц» мы говорим, что «фольклорный элемент» - одесский карманник превратился в живого, реального человека, надо осознать, что речь идёт не о какой-то иронической метафоре. То есть и о ней тоже. Однако всё значительно серьёзнее. Здесь уместно привести мнение известного литератора и критика Александра Гениса, высказанное им в эссе «Правда дурака. Андрей Синявский»: «Главное произведение Андрея Синявского - Абрам Терц. Речь тут надо вести о раздвоении писательской личности, причём одна ипостась не отменяет и не заменяет другую. Оба - и Синявский, и Терц - ведут самостоятельную жизнь, причем так, если тут подходит это слово, удачно, что советский суд, не разобравшись, посадил обоих. Во всяком случае, в лагере был Андрей Синявский, а книги там писал Абрам Терц».

Да, парадоксально, но факт: автором большинства произведений выступает именно Абрам Терц. Повесть «Любимов», фантастические рассказы «В цирке», «Ты и я», «Квартиранты», «Графоманы», «Гололедица», «Пхенц», «Суд идёт», скандальные «Прогулки с Пушкиным», статья «Что такое социалистический реализм», эссе «Мысли врасплох», гениальный «Голос из хора»  - подавляющее большинство произведений подписано гордым именем одесского «щипача»! Андрею Синявскому, рафинированному учёному-филологу,  остались лекции по литературе, серьёзные литературоведческие статьи и ряд публицистических публикаций.

Так, двухтомник художественных произведений, эссеистики, включающий «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя», выпущен в 1992 году в Москве под именем «Абрам Терц». Позднее, в 1999 году, издательство «Захаров» выпускает том опять-таки Абрама Терца «Путешествие на Чёрную речку», хотя часть включённых произведений подписываются именем Андрея Синявского: «Открытое письмо А. Солженицыну», «Солженицын как устроитель нового единомыслия», «Чтение в сердцах», «Диссидентство как личный опыт», «В ночь после битвы» и т.д.

Отличие Терца от Синявского специально подчёркивал во многих интервью сам Андрей Донатович. Так, в 1995 году в беседе с парижским корреспондентом радио «Свобода» Дмитрием Савицким Синявский объясняет: «Я разделю эти понятия  - писатель и человек. Человек – вот я, Андрей Синявский. Человек тихий, смирный, никого не трогает. Ну, профессор, ну, в общем, ординарная личность. А  Терц , я бы сказал, это моя литературная маска. Не только псевдоним, а литературная маска, которая, конечно, совпадает где-то с моим внутренним Я, но, вместе с тем, это более утрированное лицо, связанное, в значительной мере, с особенностями стиля. Вообще человек и стиль для меня не вполне совпадают… Для меня это персонаж лишь отчасти совпадающий с моей личностью».

Писатель признаётся, что любит Абрама Терца больше, чем Андрея Синявского: «Это естественно для каждого писателя, наверное. Писатель любит в себе больше писателя, чем свою человеческую личность».

Джону Глэду, автору книги «Беседы в изгнании: русское литературное зарубежье», Синявский поясняет, что различие между ним и Терцем не только по «жанровому» признаку, но и в характере, даже во внешности:

«…У меня уже давно произошло  и  до  сих  пор  продолжается,  я  бы  сказал, такое  устойчивое раздвоение личности. На двух персон - на Андрея Синявского и Абрама Терца. Синявский, во-первых, - человек, Синявский -   критик, Синявский - профессор, лекции читает, выступает  обычно  Синявский.  А  Терц исключительно художник, причём, конечно, они где-то совмещаются, но вместе с тем это фигуры совсем разные и даже психически и физически не очень  похожие друг на друга. Синявский - это человек, в общем,  академичный,  сравнительно скромный, такого созерцательного  типа  человек,  добросовестный,  наверное, скучноватый, в общем,  ординарный. А Абрам Терц - это нахал, наглец, это вор. Отсюда, кстати, и имя Абрама Терца - бандит. Он даже и физически не похож на Синявского. Абрам Терц не носит бороды, может быть, маленькие усики,  кепку, надвинутую на глаза, руки в брюки, нож в кармане обязательно. И чуть  что - стремится выхватить нож и воткнуть в  бок.  Такой  мой  тёмный  двойник, и, конечно, для меня главное - Абрам Терц...
Синявский может, в принципе, на любую академическую тему писать работу, а Абрам Терц всегда ищет запретных тем. Если бы  мне как писателю предложили: просто опишите жизнь, расскажите какую-то правдивую историю в реалистическом духе, я бы отказался. Писательство всегда для меня связано с нарушением  запретов, и сюжетных, и стилистических».

В самом деле, читая художественные произведения Абрама Терца, вы никогда не сможете их ассоциировать с Андреем Синявским – и как с профессором Сорбонны, и как с человеком. Александр Генис в очерке «Довлатов и окрестности» вспоминал: «Впервые встретившись с  Синявским  на конференции в Лос-Анджелесе, Сергей описал его необычайно точно: "Андрей Синявский меня почти разочаровал. Я приготовился увидеть человека нервного, язвительного, амбициозного.  Синявский  оказался на удивление добродушным и приветливым. Похожим на деревенского мужичка. Неловким и даже смешным"».

Сам Генис описывает Андрея Донатовича следующим образом: «…Маленький, сутулый, с огромной седой бородой. Он не смеялся, а хихикал, не говорил, а приговаривал. Глаза его смотрели в разные стороны, отчего казалось, что он видит что-то недоступное собеседнику. Вокруг него вечно вился табачный дымок, и на стуле он сидел, как на пеньке. Я такое видел только ребенком в кукольном театре. С годами Синявский вёе больше походил на персонажа русской мифологии—лешего, домового, банника. Это сходство он в себе культивировал, и нравилось оно ему чрезвычайно. «Ивана-дурака», одну из своих последних книг, он надписал: «с лешачим приветом».

А теперь сравните это описание с типом в кепке, «руки в брюки», нож в кармане…

Повторяю: не надо считать это просто «литературной игрой»! Мы имеем дело с совершенно осознанным раздвоением. И всё же писатель в повести «Спокойной ночи!» признавался:

«Почему-то люди, даже из числа моих добрых знакомых, любят Андрея Синявского и не любят Абрама Терца. И я к этому привык, пускай держу Синявского в подсобниках, в подмалёвках у Терца, в виде афиши… Если бы нас тогда не повязали вместе — в одном лице, на горячем деле, о чём я до сей поры глубоко сожалею, - мы бы и сожительствовали мирно, никого не тревожа, работая по профессии, каждый в своей отрасли, не вылезая на поверхность, укрытые в норе советского безвременья, в глухом полуподвале на Хлебном. И Абрам Терц, наглый, сказочный Абрам Терц, будьте уверены, действовал бы по-тихому, не зарываясь, до скончания дней Синявского, ничем не пороча и не омрачая его заурядную биографию. Он втайне бы наслаждался остротой фабулы, нахал, черпая удовлетворение в одном и том же, что вон он, заправский вор и оторвыш, соседствует по-семейному с честным интеллигентом, склонным к компромиссам, к уединённой и созерцательной жизни...».

О разном отношении окружающих к Синявскому и его литературному Я существуют не только собственные свидетельства писателя.

Например, в воспоминаниях поэтессы Натальи Роскиной об Анне Ахматовой: «Услышав, что Синявский печатался за границей под псевдонимом Абрам Терц, она этому не поверила. Она сказала: “Мне в Париже приносили книги этого Терца. Никогда не поверю, что это писал Синявский. Он был у меня и очень мне понравился. Синявский - это само добро, а Абрам Терц - это само зло”».

Ни больше ни меньше – абсолютное добро и абсолютное зло. Доктор Джекил и мистер Хайд.

Да, Терц – вроде бы чисто художественное явление. Он нужен, чтобы изъясняться свободным, ничем не скованным, можно сказать, «уголовным» языком литературы – используя сложную, непривычную символику, аллегорический подтекст, литературные аллюзии, фантасмагории… Но, с другой стороны, эта самая внутренняя «блатная» раскрепощённость и даже «развинченность» необходимы были Синявскому и в жизни. Абрам Терц как бы «воспитывал», «натаскивал» «вшивого интеллигента». Это явствует из уже цитированного интервью радио «Свобода»:

«Дмитрий Савицкий: То есть Абрам Терц в каком-то смысле - это свободный Синявский, освободившийся. Он - свободный, и он же вас и освободил, в свою очередь?
Андрей Синявский: Да, хотя он меня и посадил в тюрьму.
Дмитрий Савицкий: Я думаю, вы ему сказали пару слов, когда вышли?
Андрей Синявский: Нет, я ему благодарен. Он меня много раз выручал, потому что он человек решительный, в отличие от меня. Поэтому всё складывалось правильно. Он начал переправлять рукописи на Запад - искали, ловили, круг сжимался, в конце концов, поймали. Сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать. Поэтому правильно, что это завершилось лагерем. Лагерь для меня - это совершенно удивительное время. Для меня это совсем не наказание, даже какая-то награда. Хотя в личном, человеческом плане было очень тяжело, но, как писателю, мне лагерь очень много дал».

Здесь важно подчеркнуть одну деталь. В самой начале «колючей» биографии писателя арестанты-уголовники благосклонно встретили как раз не Терца, а Синявского. Дело в том, что с конца 50-х годов прошлого века начинается период «развода» профессиональных преступников и официальной власти. Если Шаламов, Снегов, Гинзбург, Разгон, Солженицын, сотни и тысячи узников сталинского ГУЛАГа в своих мемуарах единодушно подчёркивают негативное отношение «блатных» 30-х – конца 40-х годов к «контрикам», то уже в 50-е - 60-е и далее картина резко меняется. В чём же причина?

С хрущёвским провозглашением курса на полное искоренение преступности государство перестало считать уголовников «социально близкими». После ХХ съезда КПСС с его разоблачением «культа личности» Сталина Хрущёв стал избавляться от ряда наиболее одиозных фигур в руководстве страны и в силовых структурах. Одной из них был Сергей Круглов - бывший заместитель Лаврентия Берии, назначенный после расстрела этого «врага народа» министром внутренних дел СССР. На место уволенного Круглова назначается заведующий отделом строительства ЦК КПСС Николай Дударев. Преемник должен  был доказать, что может быстро и эффективно исправить ошибки предшественника.  Вскоре по инициативе министра в стране развернулась невиданная схватка  сотрудников правоохранительных органов с профессиональными преступниками.

В ГУМЗе - Главном управлении местами заключения (так официально стал именоваться ГУЛАГ) процессом управлял С. Г. Серебряков, назначенный ещё в 1955 году начальником этой структуры. С именем Серебрякова связана ликвидация системы лагерей и процесс беспрецедентной борьбы против «воровского» движения, зачастую переходившей в физическое уничтожение уголовных «авторитетов». Под Свердловском был создан специальный лагерь для «воров». Здесь происходило то, чего не позволяли себе даже сталинские чекисты конца 40-х годов. Главной целью власти провозгласили отказ «честных воров» от воровских «законов» и «традиций». Тех, кто отказывался от работы, морили голодом. Каждый «вор» должен был письменно отказаться от своего звания, осудить преступное прошлое и дать обещание начать честную жизнь. В противном случае применялось физическое насилие - избиения и даже пытки.

К борьбе против воровского клана подключилась пропагандистская машина. Стали публиковаться антиворовские повести, романы, кинофильмы. Газеты пестрели письмами раскаявшихся «воров», призывавших своих «соратников» «покончить с позорным прошлым». В 1958 году появляются «Основы уголовного законодательства Союза СССР и союзных республик», заменившие старые «Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик». Новый документ усиливал ответственность за ряд тяжких преступлений, ужесточал наказание для рецидивистов «и других опасных антиобщественных элементов».

Это поначалу дало хорошие результаты: количество преступлений в стране упало более чем на 27%. И Хрущёв решил… резко сократить количество сотрудников МВД! За 1958 - 1959 годы из органов внутренних дел России были уволены 15 682 человека. А 13 января 1960 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «Об упразднении Министерства внутренних дел СССР». Ряд его служб и функций был передан МВД РСФСР и союзных республик. Но такое «головокружение от успехов» привело в 1960 году к резкому увеличению статистики преступлений! Тогда 4 августа 1960 года Бюро ЦК КПСС по РСФСР во главе с Никитой Хрущёвым приняло панически разгромное постановление «О состоянии борьбы с уголовной преступностью в РСФСР и политико-воспитательной работе в местах заключения», в котором фактически признавался провал официальной политики борьбы с преступностью.

Затем 27 октября 1960 года вступает в силу новый Уголовный кодекс РСФСР, где ужесточены санкции многих статей, а также расширена практика применения смертной казни в качестве наказания – в частности, за изнасилования и хозяйственные преступления. А 23 марта 1964 года в Ленинграде был вынесен беспрецедентный приговор: подросток Аркадий Нейланд неполных 15 лет за убийство домохозяйки Ларисы Купреевой и её трёхлетнего сына получил исключительную меру наказания – расстрел. Это решение, несомненно, принималось на высшем уровне власти и вопреки тому, что законодательство СССР запрещало применение смертной казни в отношении несовершеннолетних. Приговор был приведён в исполнение.

Закреплением и усилением карательной политики явилось постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 3 апреля 1961 года, одобрившее Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах союзных республик. Новый ИТК оказался неоправданно, маниакально жестоким. Было решено также покончить с «либерализмом» в отношении арестантов. В тюрьме должно быть тяжело и страшно! Пусть тот, кто её прошёл, будет вспоминать о ней с ужасом и другим закажет туда попадать. Были введены драконовские ограничения - в том числе на переписку с родными, на получение посылок и передач, на приобретение в магазинах колоний продуктов питания и предметов первой необходимости; запрещалось ношение «вольной» одежды и т.д. Для примера: Малолетним преступникам, например, разрешалось не более 6-ти посылок-передач в год, а взрослым, в зависимости от режима, от 1-й до 3-х передач. При этом вес посылки или передачи не должен был превышать 3-х килограммов. Мясо, мясные изделия, шоколад, цитрусовые и пр. были категорически запрещены. Право даже на такую жалкую передачу осуждённый получал не ранее чем после отбытия ПОЛОВИНЫ СРОКА НАКАЗАНИЯ! Причём сотрудники колоний имели право вообще лишать осуждённого посылок, свиданий, условного освобождения и т.д. по своей прихоти, за любое мелкое нарушение, вплоть до не застёгнутой пуговицы.

В результате человек, открыто или тайно выступающий против советского тоталитарного режима, становится личностью, уважаемой в уголовном, в том числе воровском мире. Слово «политик» приобретает в уголовной среде положительный смысл, служит одобрительной характеристикой. Когда власть развернула борьбу против «диссидентов» и стала бросать их в лагеря после «показательных процессов», она всё ещё не понимала перемены в настроениях уголовников, по старинке считая, что те начнут творить расправу над «антисоветчиками». Но выходило наоборот: «политиков» встречали с распростёртыми объятиями, они становились одними из самых уважаемых людей, к их словам и советам прислушивались... Тюрьмы и колонии стали настоящими школами антисоветского воспитания народа, университетами и академиями антикоммунизма.

И процесс Синявского-Даниэля способствовал этому как нельзя лучше. Но арестантам, сидельцам нужен был именно ГЕРОЙ, которым можно восхищаться, пример для подражания, а не «приблатнённая», «сниженная» фигура Абрашки Терца. Вот что пишет сам Синявский (биографический роман «Спокойной ночи!») о первой встрече с уголовниками на этапе в мордовские лагеря:

«Смотрю, проталкиваются трое. Судя по всему, - из серьёзных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздаётся как веер, хотя некуда тесниться.
- Вы из Лефортова?
- Из Лефортова.
- А вы в Лефортове, случайно, Даниэля, или, там, Синявского не видали?
- Видал. Я - Синявский...
Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орёт: «Качать Синявского!» И заткнулся: «Молчи, падаль! Нашёл время...».
...Народ грамотный, толковый. Рецидивисты. У одного четыре судимости. У другого - пять. Я один - интеллигент, «политик»… Каждый торопится выразить своё уважение. Ещё бы - читали в газетах! Большой человек в преступном мире! Пахан!
- По радио о вас передавали, Андрей Донатович! Я сам слышал! По радио!
В блатной среде ценится известность. Но есть и ещё одно, что я уцепил тогда: вопреки! Вопреки газетам, тюрьме, правительству. Вопреки смыслу. Что меня поносили на радио, на собраниях и в печати - было для них почётом. Сподобился!.. А то, что обманным путём переправил на Запад, не винился, не кланялся перед судом, - вырастало меня, вообще, в какой-то неузнаваемый образ. Не человека. Не автора. Нет, скорее, в какого-то Вора с прописной, изобразительной буквы, как в старинных инкунабулах. И, признаться, это нравилось мне и льстило...
...Да, Пахомов (следователь, который вёл дело Синявского. - А.С.), не повезло вам... Вам невдомёк, как меня сейчас величают, как цацкают меня, писателя, благодаря вашим стараниям. И кто? Кто? Воры, хулиганы, бандиты, что, дайте срок, всякого прирежут, независимо от ранга. И нас раньше, по вашему наущению, резали. Времена, что ли, не те? Верить вам перестали? Народ, ваш народ, Пахомов, из которого вы вышли, а не я, которым вы гордитесь, клянётесь, козыряете что ни час, а не я, от которого остерегали, который науськивали на меня: изуродуют! спалят! растерзают! Вам, выходит, Пахомов, его надо бояться! Настала моя пора. Мой народ меня не убьёт. Вас бы, боюсь, не убили».

То же самое продолжалось и в лагере. В интервью Джону Глэду Синявский вспоминал об отношении к нему  осуждённых:

«…Они знали уже,  когда я только приехал... чуть ли не на руках меня носили… Ну, так сказать, в смысле вот - покушайте  -  и  прочее  и  прочее. Потому что они понимают, что, чем  сильнее  ругает  советская  печать,  тем, значит, лучше человек. Да ещё в газетах  написали,  что  вот  такой  негодяй нераскаявшийся. Ну, это совсем уже для них... То есть они понимали, что я не стукач и не провокатор, да и вообще  им  импонировало,  что  писатель.  Они, конечно, никогда не читали мои книги. Я думаю, что, если бы прочли, наверно, ужаснулись бы. Но писатель попал за свои книги в тюрьму, значит,  он  правду писал. Поэтому отношение ко мне было очень хорошее».

Синявский привлекал лагерников именно как человек, ПРОТИВОСТОЯЩИЙ ВЛАСТИ. Неудивительно поэтому, что через некоторое время у лагерных диссидентов произошло разочарование. Ведь не случайно писал Андрей Донатович в статье «Диссидентство как личный опыт»:

«…Поскольку политика и социальное устройство общества - это не моя специальность, то можно сказать в виде шутки, что у меня с Советской властью вышли в основном эстетические разногласия. В итоге Абрам Терц - это диссидент главным образом по своему стилистическому признаку. Но диссидент наглый, неисправимый, возбуждающий негодование и отвращение в консервативном и конформистском обществе».

«Идейные» диссиденты сочли абсолютное равнодушие Синявского к своим политическим убеждениям и манифестам проявлением молчаливого «соглашательства» с окружающей действительностью, стремлением «ужиться» в лагере. Напротив, примкнувшего к ним Даниэля они признали принципиальным человеком и борцом против Системы. Им даже в голову не приходило, что могут существовать оппозиционеры, которые выражают протест как-то по-иному, не голодовками и отказами ходить на политзанятия, а литературной деятельностью, «инакомыслием» стилистики. И начинаются неприличные игры, отфильтрованные «воспоминания», где Синявский описывается как лагерный «придурок», потому что он помимо работы грузчиком какое-то время подметал территорию. Правда, то же делал и Даниэль, но тут уж подчёркивается, что «затем его перевели на тяжёлые работы»: ведь Юлий Маркович поддерживал «политиков».

Между тем Синявский был крайне щепетилен в вопросах чести. И этому как раз способствовала фигура Абрама Терца. В беседе с Джоном Глэдом писатель вспоминал о своих отношениях со следователями:

«…Конечно, был долгий их нажим, чтобы я признал себя  виновным.  Для  них  это очень важно.  Понимаете,  человек,  признавший  себя  виновным,  он  как  бы выбывает из игры, тем более он еще и раскаялся. Ему дают,  конечно,  меньший срок, сейчас даже освобождают таких людей. Вот. Им это выгодно. Если  бы  я, предположим, признал себя виновным, значит, я бы  покончил  самоубийством  в метафорическом смысле, то есть я бы убил Абрама Терца».

Вот ведь что главное: убил бы Терца! А значит, убил бы себя…

Именно места лишения свободы позволили мифическому Абрашке Терцу вырасти в значительную, реальную личность, которая сопровождала Синявского повсюду. Лагерные впечатления и опыт продолжили развитие именно Терца как писателя, обострили именно «терцевское» видение мира. Вот как объясняет подобный процесс Синявский, продолжая мысль о том, что следователи фактически заставляли его убить «второе Я»:

«Кстати,  отсюда  и  рождается  сопротивление,  и  поэтому  я  в  лагере продолжал писать, и даже как Абрам Терц. Но это отдельный разговор… Это интересный и разнообразный мир, в который  я  попал, среда зеков. Сказка - мой любимый жанр, тем более когда она на реальной подкладке, а не просто романтические мечты и вымыслы. В лагере я встретил как бы свою реальность, понимаете, фантастическую реальность, которую раньше я придумывал. А тут  она  оказалась  под  боком… 
Лагерь для меня, если говорить высоким словом, это такая невероятная встреча с  собственным  народом.  Причем  с  народом,  взятым в какой-то густоте всего самого лучшего и самого худшего… И поэтому я вдруг почувствовал себя в стихии собственного народа, как одно из проявлений этой народной стихии. Тут Абрам Терц неожиданно  обрёл свою родную преступную, блатную почву под ногами. И очень обогатил в этом  плане, я думаю, меня надолго. Я часто с благодарностью вспоминаю о лагере, хотя это была очень трудная пора».

Абрашка Терц попал в свою среду! Не только в среду уголовную: особо важно, что в «фантастическую реальность»! И фольклорный персонаж низовой, крайне незатейливой литературы продолжил сам творить новую литературу сообразно художественным установкам и мировоззрению – своему и своего двойника Андрея Синявского.
Однако и на этом не заканчивается история наглого вторжения песенного Абрашки в реальную жизнь Андрея Синявского! Одесский жулик так же бесцеремонно влез и в его реальную смерть. 

Вот что поведал литератор Петр Вайль о своём прощании с телом Синявского в феврале 1997-го года:

«В Париж я прилетел за день до похорон, ближе к вечеру позвонил Марье Васильевне. «Если приедете прямо сейчас, гроб ещё открыт. Есть шанс увидеть Синявского, - сообщила она. - Да к тому же в виде пирата». Много лет зная Марью Васильевну, я сказал: «Да ну вас». Она вдруг возбудилась: «Почему это «да ну вас»? Когда умер Жерар Филип, его хоронили не в партикулярном платье, а в костюме Сида. Почему Синявский, который всю жизнь был флибустьером, не может лежать в гробу в виде пирата?». В его доме было всё так же, Марья Васильевна повела на второй этаж, где стоял на подставках гроб. В гробу лежал Андрей Донатович с пиратской повязкой на глазу. Строго говоря, в повязке лежал Абрам Терц. Это он при жизни любил прохаживаться по комнате, нацепив «Веселого Роджера», и именно это после смерти имела в виду вдова, устраивая макабрический карнавал. Ведь 25 февраля 1997 года умер один человек, но два писателя — Андрей Синявский и Абрам Терц».