Пять пальцев

(1) Мизинец.

Всякий раз, когда распахивалась дверь и я слышал запах её шампуня, точно маленький сквознячок пробегал между нами, и этот запах улетучивался. Её ладонь ложилась в мою, и мы шли по осененному осенью городу, гнали впереди себя листву, спорили с ветром, закутываясь в тощие наши пальто. Шарфы затягивали наши шеи, будто хотели нас задушить.

(2) Безымянный.

Когда мы подходили к воде, я слышал, как река бьется о каменные оковы свои, как жалуется криком голодной чайки. От реки веяло сыростью и болотом. Мы покидали ее в отчаянии. Скользкие нити ив хлестали нас по щекам. Начинался дождь. Он распихивал нас по темным подъездам. И мне становилось жалко, если вдруг вслед за нами в подворотню влетала другая, уже отчаявшаяся согреться парочка. Но мы радостно зажмуривались и начинали целоваться. Мы не видели их, и нам начинало казаться, что они так же закрывали глаза и предавались взаимному влечению.

(3) Средний.

Я не помню, где мы были потом. Помню только, что если один из нас простывал, другой лечил его, и если случалось рядом шмыгнуть носом, говорил, что это нечаянно или он притворяется. Так и было.
Хотелось болеть и болеть. Чувствовать ее ладонь на раскаленном лбу. Разводить огонь в озябшем сердце. Вновь и вновь оббивать сосульки-пальчики зимы с ее волос, класть эти пальчики в рот и сосать до самых косточек. Позволять своим ладоням скрадывать ее ладони, пока не согреется чай. И тогда я отпускал ее руки, чтобы впустить в них спасительную кружку пара. Тепло разливалось по телу медленно, прогревая постепенно, еще до того как упрямая глотка принимала первый глоток кипятку.


(4) Указательный.

Хотелось болеть и выздоравливать. Принимая это за очищение, мы открывали окна и изображали языки пламени. Точно из камина, из нашего окна вырывались наружу две безумные тени танцующих тел. Это мы – надутые снизу мощным потоком воздуха костюмы – высовывались на улицу, шипели, искрили, иногда выкрикивая что-либо укравшему солнце великану или просто куда-то вдаль. Наконец окна захлопывались, и дотлевали мы – угольки, - кутаясь сонными тушками в одно пуховое одеяло. Звучала музыка дневного города: рев двигателей, визг тормозов, далекие гудки поезда, чей-то громкий разговор под окнами, милицейская сирена…

(5) Большой.

С тех пор как я перестал видеть, я не перестал видеть. Нет. С тех пор как мои глаза не говорят мне, что конкретно передо мной происходит, я вижу - очерченный каштанами улицы, трое часов на башне, показывающих разное время, запах ее подмышек, плач младенца. Хотя отчего ему плакать, ведь он видит мир таким, каков тот есть на самом деле – вверх тормашками. И я – слепой папашка – утопая пятками в небе, неуклюже тыкаю пальцами перед собой, пытаясь нащупать в коляске маленькое тельце, вершину этого мира; случайно попадаю ему в глаз, он плачет, а я не понимаю, что случилось, и не знаю, как его утешить. И тогда мы идем по аллее. Она катит коляску, а я , стараясь не потерять ее плечо, довольно озираюсь по сторонам. И тут она говорит: «Что-то ты стал слишком много засматриваться на других женщин».
Я поймал себя на мысли, что вижу их - таких разных, проходящих мимо меня, – девочек от двенадцати до восемнадцати, - с цепкими глазками, упругими попками. Они всегда были здесь: вбегали в мои сны, рвали газеты, книги, жгли губы, топили своими сердцами мой дом, застилали разбитые окна фанерой…

…Мне захотелось умереть по-настоящему. Умереть и лежать. Лежать и ждать, пока в охладевшей от пустоты голове не встрепенется мысль – от горячего касания ладони, от шерстистого касания ладони, от ласкового касания ладони. И я проснусь – прохладный и светлый – готовый к новой восторженной жизни -
БЕЗ НЕЕ.