Вне закона

=   

-Встать, Суд идёт!

Все встали, но Суд, как всегда, не явился. Вместо него, в зал вошёл его представитель в чёрной мантии (сомнительный впрочем для многих) и занял  место за большим столом у стены. Все сели. 

Началась обычная для этих стен и их завсегдатаев процедура (для тех же, кто попал впервые, часто трагичная, непонятная или многозначительная...) – что-то оглашали, что-то зачитывали, просили, давали и брали слово – передавая его, невидимое, кивком, жестом руки, - и говорили, обвиняли, протестовали, отклоняли протест, вызывали свидетелей, лениво выслушивали и задавали вопросы – снова брали слово, обвиняли, протестовали... Наконец представители  Суда поднимались и исчезали через ту же дверь, откуда вошли, и все или почти все тоже покидали зал, включая человека в клетке (да, да, живой человек в клетке! – и, кажется, все собрались тут именно ради него..) - он, с заложенными назад руками, уходил в сопровождении ему подобного, только в синей рубашке, в круглой шапке и с резиновой палкой, которой он чуть подталкивал подконвойного...

Зал пустел, но его стены не переставали гудеть – от громких слов, от слёз, от радости, прорывающейся через неверие, от злобы на всех и вся, от отчаянного смеха в лицо и от скрытых в себе чувств, которые ещё более мощны, - и скоро вновь зайдут люди, чтобы расшатать этим воздух и стены; и даже ночью они продолжали вибрировать... но стояли – предоставляя место для всё новых, но таких похожих разыгрывающихся в них представлений.




                _____________________

Утро. Утро буднего дня. Судья Сатков собирался на службу, в которой, в общем, никогда не видел другого смысла,  кроме зарабатывания денег и определённого престижа, дававшего ему возможность чувствовать себя вольготно в обществе. Он хорошо учился в школе, потому что это умиляло и радовало родителей, потом поступил в академию, потому что не было другого выхода – отец давно готовил ему эту стезю, и спор с ним об этом даже трудно было представить. В академии он учился хорошо – по той же причине (теперь умиление было уже гордостью), а может, уже по инерции – как он мог быть плохим студентом: он сосредоточен на учёбе и больше у него нет ничего, ничто его не отвлекает, ни пресловутая в кругу товарищей личная жизнь, ни какое-то увлечение... в учёбе он находил немалое удовольствие, и удовольствием были закономерные результаты – оценка преподавателями его стараний.  В конечном итоге - диплом с отличием - он и не сомневался; никто не сомневался. Всегда рядом были люди, относившиеся к нему приязненно, но он знал, что не нужен им, – его знания, его советы, компания сына уважаемых родителей, что угодно, но не он. Почему-то это не вызывало у него огорчения, хотя он понимал, что, возможно, упускает что-то в жизни – он даже пытался глубоко думать об этом, смотрел на смеющуюся повсюду дружбу, цветущую любовь - но ничего не получалось, всё оставалось как прежде: он был спокоен и продолжал свою собранную и успешную жизнь.  ..Самое лучшее было в этой стабильности.

Он стал адвокатом в фирме старого уже отца, давно уверенного, что преемник практически готов... – однако сын вдруг взбунтовался. В молодом человеке зашевелилось что-то с того самого момента, как только он поступил на эту прочащуюся ему чуть не с рождения должность, и росло, росло.. Совсем через короткое время он понял: он не может здесь работать; и вообще не может больше жить так, как задумали для него родители, определили другие, – он МОЖЕТ всё изменить – и сделает это безотлагательно!

Сатков-младший уволился из конторы отца через полгода и в тот же день переехал из родительского дома на съёмную квартиру. Сатков-старший, когда выписался из больницы (с ним случился сердечный приступ, угадайте из-за чего..), пришёл взглянуть в глаза сыну и объявить, что он ему больше не сын. Сатков-младший спокойно кивнул и смотрел как безуспешно сдерживающий себя отец, резко повернувшись, идёт к двери, крутит и трясёт незнакомый замок (тут в его сердце что-то дрогнуло), наконец открывает и хлопает дверью. Больше они не разговаривали. Только мать, которая втайне от мужа оставила его своим сыном, иногда приходила к нему и укоризненно и с любовью смотрела, пока он ел принесённые ею ватрушки или пирожки.

Сатков устроился обычным чиновником на государственную службу и вскоре пошёл на повышение; а через пару лет, когда он уже был зампрокурора, женился на продавщице канцелярского магазина, где  всегда покупал бумагу и нужные в работе мелочи. Вообще-то он и сам не ожидал от себя – зашёл как всегда в этот магазин (ему нужны были скрепки и два скоросшивателя), и там была новенькая молодая продавщица; он сказал, что ему нужно, а когда она принесла, вдруг стал говорить о погоде, о том, какая она чудесная сегодня (погода), о новом фильме, который идёт в кино, где он никогда не бывал, о театре, в котором он бывал много раз, – и не согласится ли она... Тут ему отняло дар свободной (и не юридической!) речи – но она согласилась – улыбнувшись и написав на обороте чека свой телефон. Они начала встречаться, и всё было удачно и понятно – через три месяца Сатков расстался с холостым положением, из-за которого на него слегка косо смотрели на службе (но всё равно повышали – его профессионализм и исполнительность брали гору); на свадьбе присутствовала только его мать, хотя он искренне надеялся, что отец тоже придёт («Хотел прийти, но приболел», - сказала мать неправдоподобно).

Саткову нравилась его новая жизнь – теперь с женой она казалась совсем полной и правильной, не то что раньше, когда он жил с родителями, – он был свободен в своём выборе, у него была работа, дом, любимая женщина... Детей у них не было; однажды жена пришла домой и весь вечер молчала, а когда Сатков, вспомнив, спросил как прошёл осмотр, расплакалась; у неё обнаружили бесплодие.  Но у них была собака – рыжий спаниэль по имени Винсент.    

.. В тридцать два года он стал судьёй.

Это ничего, по сути, не изменило в его жизни – очередная должность, немного другой круг обязанностей. Он был адвокатом: защищал; он был прокурором: обвинял; теперь он судья – тот, кто восседает над первыми и вторыми, смотрит непредвзято, взвешивает - и принимает решения. Но главное, во всех  случаях  он воплощал Закон, - один из коллег так и сказал ему однажды, смеясь: «Сатков, ты не человек, ты сам закон!» (он тогда не обратил на это внимания, лишь улыбнулся как всегда; но вспомнил об этом позже...)

Так вот он судья.. Уже семнадцать лет. В это утро он как всегда проверяет портфель, одевает пальто (зима на дворе), как всегда целует жену (она, кажется, совсем не изменилась за эти годы – её красота будто застыла: та же улыбка, те же задорные словечки...),  как всегда взглядывает в зеркало, по ситуации поправляет шапку или проводит рукой по волосам, открывает дверь – «Ну пока. Я позвоню» - и, захлопнув её с привычным звуком, идёт вниз по лестнице.   Всё как всегда – семнадцать лет! – он выйдет из подъезда, сядет в машину (этой части ритуала только пятнадцать), заведёт, вырулит из двора, повернёт за каким-нибудь «москвичём» на дорогу и, проделав оычный путь, через десять–двенадцать минут будет у небольшого здания суда. Выйдет, закроет машину; поздоровается с кем-то встречным (обычно ещё никого нет, кроме секретарей и уборщиц); поднимется на пять или шесть... или семь? – он всегда забывал, - ступенек, откроет дверь...
 
Внутренность суда время от времени претерпевала изменений – эти стены были и позорно обшарпаны, и выкрашены в голубой, проходя ватерлинией по шею, скрываясь за углом, потом были оббиты жжёным деревом, потом снова выкрашены, в светло-зелёный,  и вот теперь «обшиты» белым пластиком, который легко мыть; двери иногда оставались теми же, иногда менялись вместе со  стенами, был то стёртым, то блестел новым паркетом пол, лампы меняли свою форму и яркость, в кабинетах появлялись новые стулья, столы, на столы водружались жужжащие пластмассовые коробки компьютеров (не заменяя впрочем, а только потесняя кипы папок); президент на стене в рамке менялся лицом до неузнаваемости... сами люди, наполняющие время от времени это здание, менялись – менялось всё, – и только судья Сатков, однажды в качестве судьи пришедший сюда, впервые одевший свою мантию и после объявления «Суд идёт!»  вышедший в зал, казалось, уже не менялся, возвышаясь каменной глыбой среди проплывающих мимо (и сквозь?) облаков временного. Его боялись и уважали, над ним шутили за глаза и у него спрашивали совета, он был несомненно легендой среди юристов города и всех, кто как-то был причастен к делу правосудия, – он же просто делал то, что умел, то, что умел хорошо, что чувствовал, в чём разбирался до мелочей; делал ради денег; ради необходимого престижа, и ещё... Он не представлял себе другой жизни и другого занятия. Он видел судью, глядя в зеркало, он думал как судья, может, он даже ходил как судья, –  кем он ещё может быть? Кто он – если не судья Сатков?.



                _______________________


Сегодня, однако, всё было не совсем обычно, а может, и совсем не обычно – причём всё стало так как только он вышел из дому, щёлкнув за собой дверью. Щелчёк – самый обыкновенный; но лестничный пролёт, залитый солнцем через грязноватое окно, выглядел будто как-то иначе. Сатков даже на секунду остановился (что совсем было не предусмотрено программой), но решил пропустить это и пошёл вниз.

На улице продолжилось – он подошёл к машине и вдруг не захотел туда садиться; не захотел, как всегда, выезжать из двора, потом на дорогу и обычным маршрутом... На службу, конечно, нельзя было не пойти (хотя что-то дикое и необоснованное в нём тихо, но явно шепнуло: «Можно...»), а вот пройтись, проехаться в кои-то веки на автобусе...

«Увидит из окна и будет звонить... Скажу, что нет бензина!»  Он залез в машину, посидел пару минут, сдерживая детскую улыбку, потом вылез, закрыл и пошёл, качая портфелем, пешком.  Не успел выйти из двора, как  в кармане зазвонил телефон.

-Что такое? – спросила она.

-Бензин кончился, - ответил Сатков легко и просто, шагая прочь, зная, что она смотрит на него из окна; но ещё несколько метров... –вот он уже и невидим. – Вчера забыл заправиться. Поеду на автобусе – столько лет не ездил!

После нескольких секунд молчания:

-Будь осторожен.

-Никак иначе, - ответил Сатков и спрятал телефон в карман.

А утро было морозное и солнечное, мороз щипал щёки и нос, вокруг ездили машины, спешили куда-то люди;  идти было одно удовольствие...

В автобусе у него вытащили бумажник с тридцатью рублями. Обнаружив это, уже поднимаясь по ступенькам к суду, Сатков остановился удивлённо, постоял, пытаясь осмыслить ситуацию («украли у судьи» - что-то тут было не укладывающееся ни в одно понятие...), кто-то поздоровался с ним, проходя мимо, он взглянул, не узнал – а затем ему стало смешно.
-Доброе утро, - проговорил он, улыбаясь себе под нос, хотя уже никого не было рядом.
-Украли у судьи! – воскликнул он, войдя в свой кабинет. –Ну!  Может такое быть? Такого быть не может!. – И он смеялся громко и свободно с минуту – президент со стены, с очередным новым лицом, наблюдал за ним и никак не реагировал (или делал вид).

Первое слушанье было в десять. Сатков сидел за столом и просматривал уже знакомые ему немного материалы дела. Он никогда не изучал скрупулёзно, не пытался запомнить всех фактов – он всегда полагался на своё чутьё; проглядывая дело, он только настраивался на нужную волну, когда же начиналось судебное следствие и ещё до всяких прений, обычно всё быстро прояснялось, и, удаляясь на обсуждение, он уже знал, что объявит, возвратясь.
Дело было о краже, и Сатков вспомнил, хоть и не сразу, своё утреннее проишествие; улыбнулся.  «Может, всё-таки забыл дома?.. Или потратил. Нет, исключено! – Да и знал он, знал, что украли, это было сродни чутью на процессах, интуиция. – Будет переживать, когда расскажу, – думал он (представляя разговор с женой). – Да какие глупости, ей богу!..»

Он, не торопясь, читал, перелистывал дело, за дверью, выходящей в зал заседаний, уже гремели стульями, собираясь; посторонние мысли – о жене, о неизвестном карманнике, об отце, о жизни вообще, как некой общей картине, – то и дело всплывали между строк протоколов и заключений  и иногда уводили с собой в невидимую свою реальность. Последняя мысль была о том (она время от времени посещала его, окрашенная всегда в чуть другой оттенок, в соответствии с причиной, вызвавшей её), что было бы, если б он тогда не ушёл из конторы отца, – кем или, как когда-то говорили, ЧЕМ бы он был сейчас? «Возможно, было бы то же самое, но не судья, а известный адвокат, хозяин адвокатской фирмы – а в остальном ничуть...» Но он знал, что по крайней мере одно было бы не так – желание освободиться мучило бы его до сих пор; он мог бы быть хорошим адвокатом, но значительно менее удовлетворённым жизнью человеком, чем сейчас.  Очнувшись от этой мысли (последним был вопрос: «А сейчас-то ты свободен?..» – тихий, теряющийся, но не уходящий совсем),  опять начал читать – но, видимо, размышлял он долго – стукнув по уже открываемой двери, появился секретарь и сообщил, что «Щас начинаем».

-Ага, - кивнул ему Сатков, выдохнул всё лишнее, как всегда делал перед выходом, закрыл папку и встал. Накинул и поправил перед зеркалом мантию, стряхнул с плеча откуда-то взявшееся пёрышко (;хм..;), провёл рукой по волосам – и поморщился: сколько раз он делал это!

-Пошли, - сказал он, вздохнув.



-Встать, Суд идёт!

Сатков, последние семнадцать лет выполнявший роль Суда в этих стенах, вошёл в зал – как всегда, окинул его быстрым взглядом, как всегда, лёгкое щекочущее чувство от знания, что все смотрят только на него, чего-то ждут, на что-то надеются, чего-то боятся, окатило его, и, как всегда, прошёл к своему месту, сел и опять раскрыл толстую папку.

-Садитесь, прошу, - сказал он и подумал: «Завтра суббота. Хорошо...» – он любил выходные: можно сидеть в уютном кресле с книгой, или смотреть фильм, или пойти с женой на прогулку, в кафе... А в понедельник с новыми силами снова сюда, – но о субботе было приятнее думать, чем о понедельнике.

-Слушается дело номер десять семнадцать тридцать три пятсот.. – начал он.
Когда процесс, тронувшись, уже уверенно двигался вперёд, Сатков, освобождённый на время чьей-то речи от своих обязанностей распорядителя, посмотрел на подсудимого (парень лет двадцати, он сидел на лавке в клетке и выглядел растерянно) – и тут же отождествил его с похитителем своего кошелька. Этого обвиняли не в карманной краже, а в похищении выручки и блока сигарет из магазина, и, в общем, Сатков уже знал, что он виновен (видимо, это был его первый опыт: маленький магазин на окраине города, он ждал на улице, пока продавщица отлучится в туалет, то ли курить, потом вскочил, зашёл за прилавок, сгрёб деньги (никакой кассы, они были разложены на приколоченной под прилавком доске – всего около 300-т рублей – было только два часа дня), ещё схватил лежавшую рядом коробку сигарет и вышел. Продавщица вернулась через несколько секунд, сначала «увидела молодого человека, который шёл через улицу, оглядываясь туда-сюда», а потом «смотрю – а денег нету! Я сразу поняла, что это он!» Участковый опознал его по металлическим заклёпкам на куртке, которые разглядела продавщица, – и вот теперь... до трёх лет), но странный вопрос вдруг пришёл ему в голову, вопрос, который он никогда себе не задавал, потому как вопрос этот не имел значения для процесса, а Сатков всегда только исполнял закон. «Зачем? – подумал он, глядя на парня, сутулившегося и пытающегося не раскисать. – Тебе нужны были эти тридцать... или триста рублей?. Теперь попадёшь в колонию...»
Сатков несколько раз бывал в тюрьме, и, хоть не далее комнаты свиданий,  где он адвокатом виделся со своими подопеченными, это место запомнилось своим холодом, сыростью, чьим-то кашлем наверху по лестнице, чьим-то гулким шарканьем по коридору и еле уловимой атмосферой ленивой разнузданности, источником которой вероятно были люди, скрытые где-то в этих стенах. Он всякий раз с радостью выходил на улицу, к свежему воздуху и солнышку или даже в серую непогоду; проходил по скупому и чистому двору, потом через пропуск, и ещё несколько минут стоял у машины, полусознательно ощущая эту свободу как что-то положительное, как возможность дышать свежим воздухом, идти куда захочется.. Конечно, он не мог представить, что кому-то эти заведения, эта концентрированная стенами сырость и похабность могут принести пользу, но – он никогда не связывал это со своей работой!..  Его работа была исполнить закон; увидеть дело, за отчётами, уликами, показаниями свидетелей понять, как всё происходило – и происходило ли вообще или это только представления следователя, - и какому пункту кодекса данное отвечает. И это всё было предельно просто и понятно – оглашая приговор, Сатков не чувствовал ничего, кроме облегчения от выполненной на сегодня обязанности; он уходил к себе, пил чай с печеньем (которое жена всегда по утрам ложила ему рядом с портфелем и он не забывал взять), отдыхал с полчаса, откинувшись в кресле или ходя по комнате, и начинал готовиться к новому слушанию: папка с делом уже ждала его на столе, верхняя на большой стопке папок.

...А теперь он связал. И получилось очень скверно; получилось, что он теперь решает судьбу этого парня., да и решать нечего – вот вся  формальность закончится, и он должен будет объявить, что отправляет его как минимум на два года в место, о котором самому было неприятно даже думать. Что его там ждёт? Определённо ничего хорошего. Но что же можно сделать?..

Вопрос «Зачем?» его уже не интересовал (что это могло быть: какое-то желание, какая-то глупость), но вот он, живой человек, сидит в клетке, и это только начало его незавидного пути. И самое неприятное, что именно ему, Саткову, да, судье Саткову, предстоит отправить его в эту жизнь..

Сатков растерялся и совсем перестал слушать то, что происходило в зале,  – он никогда не думал таким образом, за все семнадцать лет – никогда! И сколько же людей он, как машина, исполняя чьи-то предписания, переправил из нормального мира в специально организованный ад... Хорошо хоть смертную казнь отменили.

Эти мысли были опасны, но уже ничего нельзя было сделать; он действительно не замечал – потомственный юрист, он с детства смотрел на это только как на работу, работу отца, потом свою, - но теперь он заметил, и смотрел не как юрист, а, может быть, как человек, и не замечать теперь уже нельзя было, можно только притвориться, что не видишь, можно принять это как обычное положение дел и продолжать.. – но Сатков не мог притворяться; а обычным теперь это не могло для него стать, так как он не мог перестать думать об этом парне – куда он попадёт и что там сделаеться с ним... Через туман и в свете же этих нежданных мыслей Сатков стал понемногу возвращаться к происходящему..

-Подсудимый, вы признаёте себя виновным? – спросил он своим ненапряжённым и звучным голосом, нарушив процедуру и оборвав речь прокурора, который как раз просил задействовать по такой-то статье, конечно, самой строгой. Прокурор остановился на полуслове, а парень в клетке испуганно посмотрел на судью, затем собрался, насколько смог, и с вызовом ответил: «Нет!»

«Зря, зря, - подумал Сатков. - ..А может, и не зря...» - Продолжайте, - сказал он прокурору. Тот с сомнением продолжил. Потом выступал государственный защитник подсудимого – без особого энтузиазма и, кажется, уже зная исход, он напомнил о шаткости единственного доказательства (заклёпок на куртке), о том, что было не очень светло, к тому же моросил дождь, и что ни деньги, ни сигареты не были найдены у подсудимого, а то, что он пару лет назад имел привод в милицию за хулиганство (о чём как мимнимум три раза сказал прокурор), не стоит очень принимать во внимание, так как это трудный возраст и с каждым может случится, особенно с человеком темпераментным и подверженным чужому влиянию, как и характеризуют подсудимого.

«Неплохо, но можно и поуверенней».  Сатков закрыл папку и встал.
-Суд выслушал все стороны и удаляется для принятия решения. Пятнадцать минут. – Он вышел, думая: «А сколько раз я это говорил!  - пятнадцать минут, и судьба человека решена. В ином случае, видимо, и нельзя по-другому...»



                _______________________________


Когда он вышел снова, в нём было чувство, похожее на то, когда он утром передумал ехать на машине... и ещё, как в тот день, когда он решил разом изменить свою жизнь, уйдя из фирмы отца и из родительского дома, - это было живое, открывающее путь озорство, радость предвкушения неизвестности: пугающей, совершенно непредсказуемой., но такой живой и настоящей, в отличии от как под копирку заполненных дней этих семнадцати с лишним лет. Стоило сделать только шаг – и Неизвестность предстаёт перед тобой, дышащая жизнью и требующая жизни...

Радость была затаена внутри него, но видимо что-то мерцало и снаружи – прокурор, до этого спокойно ждавший оглашения, при взгляде на Саткова насторожился (адвокат, опустив глаза просто ждал; родственники обвиняемого во все глаза смотрели на судью; сам парень сосредоточенно и напряжённо смотрел в пол, сжав руки между разведённых коленей, наверное убеждая себя, что ко всему готов). И небезосновательно.  Все присутствующие стояли, все глаза смотрели на человека в чёрном...

-Именем государства. Суд рассмотрел обстоятельства и материалы дела, - разнёсся по замершей зале звучный голос и на секунду замер. - ...и не нашёл убедительных доказательств вины подсудимого. Посему... – Прокурор вылупился на судью; адвокат поднял голову, тоже не веря («Может, я и не плохой адвокат...» - промелькнула, наверно,  у него мысль – тогда как прокурор точно думал только о том, что с судьёй что-то не так).

- ...решение суда: признать невиновным и освободить прямо в зале... суда. – Сатков грохнул молотком по деревянной наковальне, закрыл папку и, не смотря ни на кого (чтобы не улыбнуться – поделиться своей праведной (но и недоказуемой!) радостью), быстро удалился в свой кабинет.

«Снимут или нет... Дело могут пересмотреть в высшей инстанции... Что будет, когда снимут, – опять в адвокаты?..» - мысли проносились одна за другой, радость кипела в нём, а в дверь уже настойчиво стучали...


                ________________________________
 


Дело по жалобе прокурора слушалось в другом суде, но не было кассировано (Сатков догадывался, что приобрёл первого настоящего врага в лице тогдашнего обвинителя); другой человек в мантии рассматривал правомерность принятого им решения: дело действительно было неоднозначным (только не для Саткова), к тому же опыт и репутация судьи... Не обжаловали и судью не сняли с должности; даже не выдвигали этот вопрос. Но он сам уволился год спустя – написал заявление о сложении с себя полномочий судьи в связи с ухудшившимся здоровьем.

Здоровье действительно пошатнулось (а раньше он ни на что никогда не жаловался) – этот год был для него самым тяжёлым за всю его службу. Теперь он видел.. – и во многих делах не мог поделать ничего, слишком явно всё указывало на обвиняемого – даже если б он вошёл и сказал: «Невиновен», решение непременно бы обжаловали – а его освободили от должности, а то и самого осудили бы. Но он пытался... Теперь он не просто применял дело к уголовному кодексу,  он пытался найти лазейку, хоть для малого смягчения, а то и для оправдания; даже когда подсудимый был ему неприятен и что-то внутри говорило, что место этому субъекту только в тюрьме, он всё равно искал лазейки: образ тюрьмы (в которой он ещё специально побывал несколько раз после того «прозрения»), несовместимый с образом человека, не покидал его.

Многих он осудил за этот год, и каждый приговор «Виновен» будто бил его, невидимо и тяжело. Многих он и оправдал, это были моменты     искренней радости, которую он тайно разделял с радостью подсудимого, следующую за судебным решением, – но здоровье его всё равно ухудшилось, и наконец он решил уйти. А его слава самого воплощения Фемиды – слепого, непоколебимого закона – сменилась за этот год двоякой репутацией: судьи, который отпускает преступников, и судьи, который жалеет людей; конечно, это зависело, с какой стороны говорили – потерпевшего или подсудимого, - среди юристов же не было однозначного мнения – у каждого была своя теория, что случилось с судьёй Сатковым (перемену заметили все, но ничего не говорили, не спрашивали – этот человек был чем-то таинственен, а теперь ещё больше, - только смотрели с каким-то новым интересом);  это стало одной из горячих тем многих приватных собраний и разговоров.

..Жена поддержала его в его решении. Тогда, в тот день он не рассказал ей, что впервые пошёл против закона (закона, который точной копией выписанного на бумаге, и, может, даже более развёрнутый был внутри него), сообщил только о пропавшем кошельке – и два дня хранил свою радость и свой страх; она, впрочем, что-то чувствовала, и в воскресение, накануне беспокоящего его возвращения на службу, он всё рассказал. Она долго смотрела на него, он выжидательно смотрел на неё... Затем она обняла его крепко-крепко, и он чуть не заплакал от нахлынувшего чувства.

-Коля, я люблю тебя, - сказала она.

-И я тебя.

Когда год спустя он сказал, что уходит, она призналась, что давно ждала этого.

-Ты так осунулся за этот год и... так будет лучше для тебя.

-Придёт новый судья, будет решать как прежде... Я всё-таки иногда мог что-то сделать.

-Как Бог управит,- сказала она. - Что ты можешь изменить? Это законы, которые написали люди, по которым они живут... по которым и мы живём. Подумай, что было бы без закона!

-Совсем без закона тьма, - ответил Сатков. – Но можно ведь по-другому... Всё нужно изменить, всё. Тюрьма не исправила ни одного человека, а угробила тысячи!

Помолчав, она сказала:

-Но если ты останешься, то сам себя добьёшь.

-Да..  И вместо пользы, будет мёртвый судья.  Или прикованный к постели. 

Как тогда, она оняла его.

...Было лето, начало августа, и они решили поехать к морю – на неделю, на две, как получится... Собирая, сумки и чемоданы, думали, что будет потом: у них были кое-какие сбережения.. «Стать адвокатом или открыть юридическую консультацию..» - предположил он.

«Или канцелярский магазин», - улыбнулась она.

Они погрузили вещи в машину, отдали соседям ключи, договорившись, что те будут поливать цветы и приютят у себя собаку, - управившись со всем, присели на минутку... Николай первый подхватился и, задорно глянув на жену, залез в машину, Ирина, улыбаясь, забралась на соседнее сидение. Он завёл машину, посмотрел на неё – ему сейчас совсем не хотелось думать о законах, тюрьмах, преступниках; впереди долгая дорога, волнующая неизвестность, и он, как ребёнок, стремился к ней.

-Ну вперёд...

-Вперёд!