Интервью

- Представляешь, мне сегодня приснилось, что меня интервьюирует сам Господь бог! Ну, или я его, – она подтянула ноги и села в постели, - в общем, беседовали за милую душу.

Он лениво повернулся набок и сладко зевнул.
- И что? Как это понять – беседовали? Так запросто рядышком сидели за чашечкой кофе в неформальной обстановке и разговаривали обо всём на свете, да?

Вспоминая, она принялась теребить прядь своих волос, накручивая их на палец…
- Ну, конечно, не совсем уж за кофе. Мы сидели… сидели… где-то наверху! Ну, знаешь, примерно так, как обычно изображают в традиционной церковной росписи: что-то вроде густых и кучных кудрявых облаков, небо невысокое и непрозрачное. В общем, какие-то картинные декорации. Даже, я бы сказала, мрачноватые… Как бы вовсе и не рай, а, скорее, служебный кабинет. И я там не то, чтобы совсем случайно оказалась, а пришла именно ЗАЧЕМ-ТО, вот только бы сообразить, КАК я туда попала…
Она задумалась, погрузившись во всё ещё яркие впечатления от потихоньку рассеивающегося сна:
- Так вот, по ощущениям это было даже не похоже на сон. Представь себе, как будто бы я занималась своими делами, – ну совершенно как в реальности, один к одному. И вдруг меня, что ли, пригласили… Во всяком случае, я не то услышала, не то почувствовала что-то, над чем и думать было не надо – просто встала и пошла. И как-то незаметно очутилась ТАМ. Причём даже не удивилась нисколько: нормальный такой кусок обыкновенного дня, только собеседник уж очень редкостный. Не каждый день общаешься с такими вот ВИПами…

Он молчал, лёжа на животе и сосредоточенно высматривая что-то в углу дивана. Она продолжала:
- Мы сидели друг напротив друга, с небольшим разворотом – знаешь, как сажают обычно собеседников в позицию «через угол», чтобы не было визуальной конфронтации, но партнёры при этом оказывались замкнуты друг на друге. Сначала он молчал. А я немножечко волновалась, но список вопросов был у меня в руках, и я повела беседу. Но у меня было ощущение, что я всё говорю зря. Слова не работали; я понимала, что делаю то, что, по идее, и должна, но в этот раз сценарий беседы почему-то разваливается! У меня было очень странное чувство: будто бы то, что я делаю, нужно лишь мне, а, может быть, вовсе и не мне даже… В общем, что-то в этом было неправильное, рассогласованное и искусственное. И ощущала я не столько неловкость, сколько потерянность. Как будто бы в накатанной жизни всё сбилось непонятно, куда.
А потом он заговорил сам, и тут мои заготовки вообще потеряли всякий смысл. Потому что это не имело никакого отношения к той действительности, которой я жила до сих пор. Теперь уже мой мир – мой прежний маленький мир стал картонным, кое-как склеенным и аляповато раскрашенным… Потому что какой вообще смысл в том, чтобы неизвестно зачем изо дня в день заниматься какой-то ерундой, придуманной кем-то для кого-то, а жизнь-то идёт по своему совершенно сценарию, причём от меня тут очень мало что зависит. Точнее, не совсем так: конечно, зависит, но… в общем, я, оказывается, больше что-то сбиваю и порчу кому-то. И себе тоже! И, чем больше стараюсь, тем больше неправильных волнений я привношу в окружающий мир. Ну вот, к примеру, как лягушка в пруду. Только ни одна лягушка, как часть природы, никогда не делает ничего просто так. Если она плывёт, то либо охотится за добычей, либо убегает от нападения. И к тому же не съест больше, чем ей хочется… А мы – люди – постоянно едим не то, что нам хочется, и куда больше, чем нужно.
Она задумалась, подыскивая правильное слово…

- Представляешь, - наконец, решилась она произнести, - я всю жизнь считала себя центром мира, а, оказывается, что пользы ему от меня даже меньше, чем от обыкновенной лягушки! Или, наоборот, вреда больше. В общем, это так странно… но, получается, так оно и есть.
Он скосил на неё глаза.
- Ох, лягууушечка, – протянул чуть насмешливо, – живёшь себе, копошишься, вредишь потихоньку – или вредничаешь, ага? И мир потихонечку разрушается…  Ну хорошо, пусть будет так. И пусть, даже неважно, что для мамы с папой, для меня, ещё для кого-то – уж фиг бы с ними, с теми, кто постоянно грузит тебя твоей важной работой, – короче, для нас всех ты кое-что значишь. В конце концов, мы такие же лягушата, если не хуже, если смотреть в мировых масштабах… Но, скажи, как тогда объяснить то, что ты такая вот родилась, живёшь: выросла, поумнела, научилась чему-то, стала тем, чем стала? Или это ещё не всё, и у тебя есть какое-то высшее предназначение?!

Она растерянно поморгала.
- Ты понимаешь… ведь это и есть самая большая странность! Зачем я родилась и живу, что-то придумываю, что-то делаю, что-то ломаю? Огорчаю кого-то, огорчаюсь сама, радуюсь, мечтаю и ошибаюсь, всё время хочу чего-то, люблю, наконец!
Приблизительно затем же, для чего лягушки едят комаров. Просто чтобы не быть голодными, и класть икру, оставляя потомство. А затем умирать, когда время придёт. При этом каждой из них будет уничтожено столько-то комаров, которые, разумеется, уже никогда никого не укусят и не отложат яиц, и произведено столько-то детей, которыми будут уничтожены те комары, которые выплодятся из яичек, не съеденных их родителями. А ещё они будут дышать, так-то изменив химический состав воздуха на планете, а после смерти вот настолечко удобрят почву своего ареала обитания. Ну, или подпортят немножко воды. И всё! Такое ощущение, что в этой жизни вообще нет никакого смысла. Точнее, он есть, но мы об этом ровно ничего не знаем…
То есть, зачем-то это всё происходит, но мы тут ровно ничего не решаем. Не нашего ума дело, короче говоря. А мы ещё, эдакие червяки, воображаем себя такой разумной силой, которая в состоянии перевернуть землю, чуть ли не законы природы заставить работать по-другому! А ведь, если подумать, то мы до сих пор, со всеми нашими неумеренными эмиссиями в природу, научным подвижничеством и ещё более великими планами на обозримое и не очень будущее, просто-напросто дети в песочнице! Которым дали ровно столько игрушек, чтобы они могли немножечко освоить этот мир и чему-то научиться, но не более того. Нет, по идее, покалечить себя и даже соседа можно, в принципе, даже обыкновенной пластиковой лопаткой – просто надо особенно постараться, или должно очень сильно повезти. В смысле, не повезти. Но вот, скажем, песок, в котором они копошатся, – он всё равно никуда оттуда не денется, потому что это просто-напросто выше их сил.
Может быть, как раз поэтому и выше их понимания, ведь они даже не задумываются о нём: всё внимание только игрушкам! И саму песочницу, которая для них просто место, фон, и сама по себе ничего не значит, они тоже с места не сроют… Максимум, что им доступно, это вырасти и в какой-то момент задуматься об этом. В том числе и о том, КТО когда-то давно, в том размыто-глубоком детстве снабдил их игрушками. И, гарантирую, ДАЛЕКО не всем из них, давно и безнадёжно повзрослевших, стукает в голову загрузить себя хоть на минуточку этим вопросом. Потому что ведь чем ты старше, тем больше свободы вокруг! А чем больше свободы, тем шире поле возможностей. А больше возможностей – сложнее анализ, многомернее сравнения, тяжелее выбор…
И тем больше страданий от того, что чем-то пришлось волей-неволей пожертвовать, а от чего-то отказаться. И тем сильнее память об этом, и рождается больше желаний, и сильнее потребность снова куда-то бежать, хватать, добиваться, завоёвывать… В сущности, вся или почти вся взрослая жизнь уходит на то, чтобы постоянно разгребаться в этом нескончаемом водовороте уймы таких животрепещущих, актуальных потребностей и запросов, которые на самом-то деле, вовсе не наши! А были сформированы кем-то «снаружи», привиты или внушены. А нам – НАМ, настоящим, надо совсем немного: поесть, поспать, эээ…

Он хмыкнул и потянулся обнять её, но притормозил и подсунул руку себе под бок. Теперь он лежал, повернувшись к ней, и внимательно слушал.

- Кстати… Вот ты в самом начале сказанул: кофе. Правильно и логично: ведь как-то странно сидеть за столом и ПРОСТО говорить, да? Только говорить, и ничего больше… Так не принято. А ведь кофе это тоже псевдопотребность. Она не имеет никакого отношения к нашей витальности! Он просто существует в природе, этот кофе – и всё. А глушим мы его потому, что это время нам просто больше нечем занять. Мы прячемся от самих себя или от тех, с кем ведём разговор, за несколько глотков горячей и, в сущности, совершенно не полезной бурды в чашке. Или за сигарету – несколько минут сосредоточенного втягивания и выдыхания едкого дыма, – да кто это придумал, в конце концов?! Черт побери, если так посмотреть, то человечество только и делает, что постоянно травит себя – себя и других, себя, других, и весь мир вокруг себя! Всё, что люди находят вокруг интересного, они ухитряются либо обратить во вред, либо просто извести на корню… А всё почему? Потому что мы заняты не выживанием в этом мире, адаптацией и преодолением, а ВЫЖИВАНИЕМ из неё «конкурентов», попытками прогнуть или обломать под себя кого-то, в общем, исключительно порчей божественного имущества, выражаясь  юридическим термином! И стоило ли вообще начинать, раз мы в итоге пришли к такому финалу?
В глубокой задумчивости она всё покусывала хвостик своей уже порядком истерзанной прядки.
Он ждал…

- Ну вот, продолжила она, наконец, –  таким образом, если размышлять логически, то у нас получается ровно два пути: либо, родившись, продолжать жить, не задумываясь ни о чём, кроме того, что в изобилии подсовывает нам под нос жизнь. Либо, однажды выбившись из общего потока этого коллективного сознания, уже никогда – ни-ког-да, слышишь, не вернуться в накатанный строй мысли и… либо закончить принудительным – по социальным «показаниям» – поселением в психушке, либо…
Знаешь, что самое-самое сложное? Осознав вот всё это, принять и продолжать жить. Несмотря ни на что! И делать то, что кажется тебе правильным уже исходя из этого знания. То есть, жить той самой известной максимой: делай, что должно, и будь, что будет, постоянно сверяя вот это самое «должно» с той информацией, которая есть у тебя… То есть, наоборот, получается, У КОТОРОЙ есть ТЫ. В общем, жизнь из игры, нет, из «песочницы» становится работой! Так?

- Ну, так и что, – заинтересованно поглядел он на неё, – выходит, по результатам этого «интервью», которое оказалось вполне себе собеседованием, тебя приняли на службу в «верховную канцелярию»? Что дальше-то, а? Я уже понял, что это работа не в пример твоей теперешней, журналистской: нагрузка, ответственность… Так, а, всё-таки, зачем это нам? В смысле, тебе. Что в твоей жизни дальше-то будет? Как и чем ты будешь продолжать это знание, раздавать его другим на каждом углу, свою секту откроешь, или что? С работы уволишься и пойдёшь проповеди читать? Книгу откровений напишешь? Или будешь сортировать проходящих мимо «лягушек» на тех, кому можно это доверить, а кому – бесполезно и даже опасно? Тебе пообещали пенсию за выслугу лет? Дали амнистию за прошлые грехи и ошибки? Индульгенцию на всю твою дальнейшую жизнь и творчество? Или просто пришёл какой-нибудь из его ассистентов и вручил тебе твой кусочек сценария – и давай, вперёд, на амбразуру? Чем вообще дело закончилось? Довольна хоть ты сама итогом этого кастинга, или напрасно туда ходила…

Она, наконец, разжала зубы, и мокрый изжёванный кончик волос выскользнул у неё изо рта, мазнув по щеке…
- Да в том-то и дело, что ничего. Ни-че-го дальше не было! Он просто поднялся и ушёл.
К телефону его позвали.